Присяжнымъ засѣдателямъ
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
— Да, господа, психологія присяжныхъ засѣдателей такая сложная вещь, что только побывавши самому присяжнымъ можно понять или, вѣрнѣе, почувствовать ее, — заговорилъ Степанъ Михайловичъ.
Я не помню, съ чего начался у насъ разговоръ о судѣ и присяжныхъ засѣдателяхъ. Въ нашемъ маленькомъ обществѣ Степанъ Михайловичъ былъ новый человѣкъ: онъ незадолго передъ тѣмъ былъ переведенъ бухгалтеромъ въ частный банкъ изъ одного губернскаго степного города.
— Я не забуду того дня, когда я въ первый разъ былъ присяжнымъ засѣдателемъ, — заговорилъ онъ, — и когда мы попросили его разсказать, продолжалъ:
— Два года назадъ было, — онъ назвалъ тотъ степной городъ. — Какъ-то раньше не приходилось, — все мыкался изъ города въ городъ. Шелъ я, помню, съ тревожнымъ чувствомъ, словно тяжесть какая-то лежала на душѣ. Да и подумайте, господа, какое слово-то огромное: судить! Приходилось мнѣ бывать и раньше въ судѣ. Помню одинъ громадный гражданскій процессъ, на который выписали столичную знаменитость. Слушаешь какъ какого-нибудь гастролера въ Гамлетѣ — и только. А тутъ я самъ, — судить…
Помню, еще утромъ меня очень безпокоила одна служебная исторія, потомъ у сестры было воспаленіе легкихъ и съ минуты на минуту ждали кризиса. Тутъ сразу все ушло отъ меня — и служба, и болѣзнь сестры, и весь міръ сосредоточился въ этомъ залѣ съ длинными рядами скамеекъ, занятыхъ публикой, въ этихъ, показавшихся мнѣ такими строгими, лицахъ судей и прежде всего въ томъ грѣшникѣ, который стоялъ въ сѣромъ халатѣ за рѣшеткой и ждалъ отъ меня, чтобы я разсудилъ его грѣхъ.
Подсудимый не понравился мнѣ. Угрюмое и вмѣстѣ какое-то жалкое лицо съ маленькой бородкой; небольшого роста, худой, сгорбленный. Отвѣчалъ онъ на вопросы коротко, глухимъ голосомъ, словно нехотя и, что я особенно не люблю въ людяхъ, не смотрѣлъ въ глаза спрашивавшему.
Обвинительный актъ передавалъ обыкновенную крестьянскую, но мрачную по подробностямъ исторію.
Въ Преображеніе, храмовой праздникъ, въ дальнемъ селѣ, ночью, когда все спало пьянымъ сномъ, при страшномъ вѣтрѣ, сдѣлался пожаръ, въ которомъ погибло шестнадцать человѣкъ. Обстановка, которую рисовалъ обвинительный актъ, говорила очень сильно противъ обвиняемаго. Въ тотъ же вечеръ, около захода солнца, у кабака при народѣ онъ въ пьяномъ видѣ угрожалъ своему сосѣду, чей дворъ загорѣлся первымъ, тоже пьяному, что онъ ему «докажетъ».
— Ты что, коней уведешь, али спалишь? — спросилъ сосѣдъ.
— Тамъ видно будетъ, — отвѣчалъ обвиняемый.
Во время пожара двое видѣли его бѣжавшимъ отъ двора сосѣда къ ригѣ, а сосѣдъ, главный свидѣтель, показалъ судебному слѣдователю, что онъ выбѣжалъ тотчасъ какъ освѣтило избу и увидѣлъ обвиняемаго, убѣгавшаго отъ его двора, долго гнался за нимъ и даже схватилъ-было его за шиворотъ, но удержать не могъ, а только разорвалъ рубашку. Обвинительный актъ глухо упомянулъ о враждѣ, издавна существовавшей между обвиняемымъ и сосѣдомъ его, и о какой-то бабѣ Степанидѣ, служившей причиной этой вражды.
Подсудимый не призналъ себя виновнымъ. Первымъ допрашивался сосѣдъ, главный свидѣтель. Необыкновенно свободно, безъ запинки, чуть не литературнымъ языкомъ началъ онъ давать свои показанія. Онъ говорилъ очень долго и обстоятельнѣйшимъ образомъ разсказалъ какъ, вернувшись изъ кабака, онъ поужиналъ и легъ-было спать; но вдругъ избу освѣтило; онъ выскочилъ на дворъ и увидѣлъ горѣвшій уголъ своей соломенной крыши и убѣгавшаго по его огороду обвиняемаго; онъ гнался за нимъ, схватилъ его сзади за воротъ рубашки и проч., и проч. и окончилъ заявленіемъ, что онъ тотчасъ же бросился на улицу разыскивать старшину.
Другіе свидѣтели обвиненія подтвердили данныя ими слѣдователю показанія и новаго ничего не внесли. Кто разсказывалъ про ссоры обвиняемаго и свидѣтеля, — одна старуха упомянула, что «была промежду ихъ склока изъ-за Степаниды солдатки», — кто подтверждалъ, что домъ свидѣтеля загорѣлся первымъ (домъ обвиняемаго тоже сгорѣлъ). Одна баба разсказала, что она ходила разыскивать телку и, возвращаясь въ село, видѣла «будто» Михайлу недалеко отъ пожара. Молодой парень, племянникъ главнаго свидѣтеля, потряхивая кудрями, оживленно и такъ же свободно, какъ и дядя, показалъ, что онъ видѣлъ обвиняемаго, бѣжавшаго по задворкамъ загорѣвшагося дома. Въ общемъ всѣ подтверждали угрозы подсудимаго у кабака и старую вражду, которую онъ питалъ къ главному свидѣтелю, а главное у всѣхъ у нихъ слышалось убѣжденіе въ виновности подсудимаго.
Туча надъ головой обвиняемаго становилась все темнѣе, а разсказы о погибшихъ жертвахъ придавали всему дѣлу особенно мрачный характеръ.
Когда былъ объявленъ перерывъ и мы, присяжные засѣдатели, удалились въ свою комнату, это удручающее впечатлѣніе давило всѣхъ и всѣ молча разошлись по разнымъ угламъ. Кое-кого я зналъ: доктора, почтеннаго старика, изрѣдка полѣчивавшаго меня, котораго мы выбрали старшиной; тоже старичка отставного капитана, жившаго въ одномъ домѣ со мной, которому мнѣ еще пришлось оказать нѣкоторыя услуги; купца, владѣтеля галантерейнаго магазина, гдѣ я видалъ его постоянно въ одной и той же позѣ за кассой съ благодушно-сложенными на животѣ руками, поигрывавшаго большими пальцами, какъ онъ сидѣлъ и сейчасъ въ комнатѣ присяжныхъ засѣдателей, и другого купца со всклокоченной рыжей бородой, полугородского, полудеревенскаго жителя, часто бывавшаго въ нашемъ банкѣ по купоннымъ дѣламъ; съ акцизнымъ чиновникомъ я былъ знакомъ по клубу и по винту; остальные были крестьяне и мѣщане.
Самымъ непріятнымъ изо всѣхъ былъ учитель гимназіи, — классикъ, немолодой человѣкъ.
— Знаете, — вскинулъ на насъ глазами разсказчикъ, — у нѣкоторыхъ учителей въ концѣ-концовъ, должно быть отъ этой вѣчной войны съ мальчишками, развивается что-то въ родѣ человѣконенавистничества. Вѣроятно вы встрѣчали такихъ. Словно все человѣчество представляется имъ не выучившимъ урока и заслуживающимъ двойки и карцера. У этого была еще одна черта, лично ему принадлежащая: онъ терпѣть не могъ бѣдныхъ и евреевъ. «Нищій» и «жидъ» были его обыкновенной формой обращенія въ классѣ къ такимъ ученикамъ.
Онъ и началъ.
— Такихъ подлецовъ военно-полевымъ судомъ судить! Что тутъ долго-то разговаривать.
— Шестнадцать душъ загубилъ, злодѣй! — сокрушенно вздохнулъ старый капитанъ.
Къ столу подошелъ еще кое-кто.
У меня не выходила изъ головы эта рѣзавшая мои уши манера разсказывать главнаго свидѣтеля. Видите ли, обратился ко всѣмъ разсказчикъ, — я все дѣтство въ деревнѣ прожилъ, какъ крестьянскій мальчишка, и отлично знаю, какъ говорятъ крестьяне. А потомъ глаза его поразили меня: рѣзко выпуклые, свѣтлые, какіе-то стеклянные и наглые. Я какъ-то невольно и высказалъ это и про манеру разсказа, и про глаза.
— Всякому милосердію есть границы, — рѣзко и раздраженно замѣтилъ мнѣ учитель, — обѣлять такихъ мерзавцевъ это, это… — онъ не докончилъ: — Вотъ погодите, адвокатъ брехать станетъ, тогда и помилосердуйте.
— Вы этихъ подлецовъ не знаете, — такъ же сердито говорилъ мнѣ рыжебородый купецъ. — Вамъ хорошо на счетахъ-то весь день считать, а я вотъ рощами занимаюсь, почитай-что весь годъ около нихъ, мужиковъ, бьюсь. Имъ дай волю, горло перервутъ. Еще слава Богу дали теперь имъ маленькую острастку — какое-никакое, а все начальство поставлено.
А худой и длинный съ мрачнымъ лицомъ, отъ самыхъ глазъ заросшимъ черными и жесткими волосами трактирщикъ изъ подгородняго села, проходя мимо меня, глухо бормоталъ:
— Глаза не хороши! — Какіе Богъ далъ… Чего ему не говорить, коли душа чиста. Самъ пымалъ!
Какое-то странное, враждебное, если не сказать, озлобленное настроеніе выросло около меня, и, увѣряю васъ, у меня явилось такое ощущеніе, какъ-будто я самъ въ глазахъ этихъ людей сдѣлался причастнымъ къ тому великому грѣху, который совершилъ обвиняемый. Въ концѣ концовъ я почувствовалъ себя неловко и ушелъ отъ стола въ дальній уголъ.
— Что же тутъ, Степанъ Михайловичъ, конечно по человѣчеству всякаго жалко, можетъ быть какое-нибудь смягчающее вину обстоятельство… — утѣшалъ меня капитанъ.
— Свидѣтели, вызванные защитой, — продолжалъ разсказчикъ, — выяснили два серьезныя обстоятельства. Одинъ старикъ и женщина показали, что они видѣли, какъ обвиняемый и главный свидѣтель дрались въ тотъ же день до ссоры у кабака, и что еще тогда они видѣли обвиняемаго въ разорванной рубахѣ. Мы потребовали рубашку, лежавшую на столѣ въ числѣ вещественныхъ доказательствъ; она оказалась разорванной спереди, при томъ въ подолѣ.
— Разѣ тутъ будешь разбирать, гдѣ передъ, гдѣ задъ, я почемъ знаю, — грубо отвѣтилъ главный свидѣтель, когда защитникъ напомнилъ его показанія и у слѣдователя, и въ судѣ, что онъ схватилъ обвиняемаго сзади за шиворотъ.
Потомъ защитникъ спросилъ, — неужели онъ, свидѣтель, послѣ того, какъ обвиняемый вырвался, такъ-таки прямо и бросился старшину разыскивать, не забѣжавши въ избу ребятъ вытащить, имущество спасти.
— Такъ и побѣжалъ, — тѣмъ же тономъ отвѣтилъ свидѣтель. — Онъ меня палить будетъ, а я молчать стану!
Совершенно установлено было второе обстоятельство, что обвиняемый остался у кабака послѣ ухода свидѣтеля и напился до того, что не могъ идти домой, и сестра его вмѣстѣ съ другой бабой увела его подъ руки въ свой домъ на другой конецъ деревни, далеко отъ его собственнаго дома, гдѣ онъ и заснулъ въ сѣняхъ мертвымъ сномъ.
— Думала и не отойдетъ, — пояснила сестра. Тамъ же нашелъ его и старшина и также спящимъ, но только не въ сѣняхъ, а въ пустомъ коровьемъ хлѣву (какъ онъ попалъ туда, подсудимый не объяснилъ: «пьянъ былъ, ничего не помню»). Обстоятельныя показанія старшины выяснили нѣкоторыя подробности взаимныхъ отношеній обвиняемаго и свидѣтеля. Оба Михайла (обвиняемаго звали Михаилъ Травкинъ, а свидѣтеля — Михаилъ Князевъ), сосѣди и сверстники (около 30 лѣтъ), были зажиточные люди и давнишніе враги, не одинъ разъ судились въ волостномъ правленіи. «Еще старики изъ-за пчелъ перекорялись, — объяснилъ старшина, — а у молодыхъ изъ-за солдатки Степаниды склока была».
Въ концѣ-концовъ вопросъ свелся къ тому, сколько времени прошло между уходомъ обвиняемаго изъ кабака и началомъ пожара, другими словами — могъ ли Михайло Травкинъ проспаться настолько, чтобы сбѣгать поджечь домъ своего сосѣда и вернуться въ свой коровій хлѣвъ. Опредѣлить это не оказалось никакой возможности.
Знаете эту мужицкую манеру опредѣлять время: «До пѣтуховъ»… "Мѣсяцъ-то эвона гдѣ былъ**… «Сторожъ въ колоколъ ужъ билъ»… «Дарьинъ мужъ изъ городу еще не ворочался»…
— Маленькая подробность, — обратился къ намъ разсказчикъ: — одна баба, показывая что-то, бросила такую фразу: "не этотъ Михайла, — указала она на подсудимаго, — а тотъ — «Большіе-то глаза».
— Какіе «большіе глаза»? — переспросилъ ее предсѣдатель.
— А Князевъ Михайло… У насъ въ деревнѣ его зовутъ такъ.
Я замѣтилъ при этомъ, что мрачный трактирщикъ скосилъ на меня глаза.
Ввели послѣдняго свидѣтеля.
Какъ сейчасъ помню его — Спиридонъ Салазкинъ. Страшно высокій старикъ, съ клочьями кое-гдѣ уцѣлѣвшихъ сѣдыхъ волосъ на обожженной головѣ и бородѣ. По всей лѣвой щекѣ тянулся красный, не успѣвшій поблѣднѣть рубецъ отъ ожога, онъ оттянулъ вѣко книзу и лѣвый глазъ словно выходилъ изъ орбиты, огромный и блестящій. Показанія его я почти дословно помню.
— Не его вина, ваше превосходительство, — отвѣтилъ онъ на вопросъ предсѣдателя. — Не Михайлина, — онъ повелъ глазами на обвиняемаго.
Свидѣтель очевидно не понималъ, о чемъ его спрашиваютъ, и на всѣ вопросы предсѣдателя упорно говорилъ о невинности Михаила Травкина. Наконецъ онъ понялъ и началъ разсказывать:
— Какъ было дѣло? — Поужинали мы со старухой, спать легли. Только Степка и просится: «Я къ тебѣ, дѣдушка». Сынъ-то у меня въ полѣ замерзъ, вотъ и остались дѣвчонка да Степка. Ну, поговорили мы со Степкой, уснули. И такъ я разомлѣлъ, — бьютъ въ окна, орутъ, а очухаться не могу. Открываю глаза, — свѣтло, ровно день. Схватилъ я Степку въ охапку, да въ сѣни, а тамъ дымъ, за что-то зацѣпился да и грохнулся. И не помню ужъ больше. Потомъ ужъ выволокли за ноги.
— Ну, ну… Еще что?
— Да что же еще? Ваше благородіе, — дрогнувшимъ голосомъ заговорилъ Спиридонъ, — старуха сгорѣла, Ѳеклушка сгорѣла, Степка мой тамъ же остался… Одинъ онъ у меня былъ. Паренекъ-то какой, ваше благородіе! Чужіе-то радовались… Все бывало: «я, дѣдушка, съ тобой боронить буду»!.. — Огромный, сдѣлавшійся багровымъ лѣвый глазъ старика какъ-то запрыгалъ и по красному рубцу щеки потекли слезы.
— Вотъ я весь тутъ, — Спиридонъ широко разставилъ руки и протянулъ предсѣдателю обожженную кисть правой руки, лишенную пальцевъ. — Не работникъ… Два мѣсяца въ больницѣ пролежалъ. Да и смерть не больно далеко, а только, какъ передъ истиннымъ Богомъ, нѣтъ у меня сердца на Михайла, не его вина, ваше благородіе, не его рука.
Предсѣдатель снова остановилъ его и напомнилъ Спиридону, что онъ долженъ касаться только обстоятельствъ дѣла, но старикъ молчалъ и предсѣдатель отпустилъ его. Вдругъ хотѣвшій уйти старикъ обернулся къ предсѣдателю и громко и рѣзко заговорилъ:
— Срубъ, говоритъ, поставлю тебѣ, Спиридонъ, будешь вѣкъ вѣковать, покажи только на Михайла. Много ли мнѣ, ваше благородіе, въ срубѣ-то жить!
Всѣ были изумлены. Еще съ самаго появленія старика всѣ насторожились и въ мертвой тишинѣ всякое слово его рѣзко звучало въ залѣ. На заднихъ скамьяхъ встали. Предсѣдатель тоже насторожился.
— Что вы говорите, свидѣтель? Кто вамъ предлагалъ срубъ.
— Отецъ Михайлинъ. Лежу я въ больницѣ, а онъ и приходитъ. И почалъ улещать… Покажи, говоритъ, на Михайлу. Купчая земля у нихъ есть, ваше благородіе, такъ изъ своего лѣсу, значитъ, срубъ-то. Только, говоритъ, покажи насчетъ поджогу…
Никто ничего не понималъ.
— Да чей отецъ? Какого Михайлы? Вотъ этого? — Предсѣдатель показалъ на обвиняемаго.
— Нѣтъ, того Михайла, Большіе-то глаза… Чтобы я, значитъ, показалъ на Травкина на Михайлу. Могу я разѣ невинную душу губить?
Предсѣдатель почему-то разсердился. Разсердился и прокуроръ и засыпалъ свидѣтеля вопросами съ очевиднымъ намѣреніемъ сбить его. Но старикъ упорно стоялъ на своемъ и прибавилъ, что разговоръ былъ не съ глазу на глазъ, что и сидѣлка и другіе больные могли слышать.
Предсѣдатель объявилъ перерывъ.
Я нарочно ничего не говорилъ, когда мы пришли въ свою комнату, и сѣлъ поодаль.
— Ловкую штуку удралъ! Срубъ, говоритъ, обѣщалъ Михайлинъ отецъ… Михайлинъ-то — Михайлинъ, да только того Михайлы, что за рѣшеткой сидитъ. Ничего, ловко! — съ дѣланнымъ смѣхомъ говорилъ у стола учитель.
— Это адвокатъ подстроилъ, — поддержалъ его купецъ, занимавшійся рощами. — Знаю я старика-то этого! Вредный мужиченка, смутьянщикъ.
Къ нимъ подошелъ трактирщикъ и съ угрюмымъ видомъ заговорилъ:
— Старикъ-то, господа, смертный часъ помянулъ. Чай слышали — жена сгорѣла, внучата, да и самъ-то еле живъ, безрукій остался.
— Чего же онъ до сего времени не заявлялъ никому? — настаивалъ учитель.
— Не спрашивалъ никто — и не заявлялъ. Думаетъ, — меня не касаемое.. А дозвольте васъ спросить, — съ неожиданной горячностью наступалъ онъ на учителя: — почему господинъ слѣдователь эту самую бабу Степаниду не допросилъ? Степанида да Степанида, только и слышно. А что и почему — неизвѣстно. Можетъ, она что позанятнѣе старика разсказала бы. И какъ же это за шиворотъ сзади схватить, а разорвать подолъ спереди, позвольте васъ спросить?
Между учителемъ и трактирщикомъ чуть не вышло настоящей ссоры. Я не разобралъ, что учитель отвѣтилъ и только слышалъ послѣднюю фразу его: «Такихъ военнымъ судомъ судить! Что имъ каторга, — съ своей мякины на казенный хлѣбъ, больше ничего!».
— Вамъ вѣдь, ваше благородіе, не охота казеннаго хлѣба попробовать… — буркнулъ трактирщикъ.
— Что же, пенсію ему за добродѣтель дать за то, что шестнадцать душъ погубилъ? — язвилъ учитель.
— Это вамъ, ваше благородіе, за вашу добродѣтель выдаютъ, а мы безъ пенціона.
Подошелъ старшина и помѣшалъ разгорѣться спору. Всѣ столпились около стола.
— Вы подумайте, — убѣждалъ учителя акцизный чиновникъ, — какой смыслъ Михайлу Травкину поджигать избу Михайла Князева, вѣдь крыши соломенныя, рядомъ. И вѣтеръ въ его сторону на его собственный дворъ. Пьянъ-пьянъ, а догадался бы.
Мужики, поднимаясь на цыпочки, смотрѣли черезъ головы спорившихъ и внимательно прислушивались. Постепенно разговоръ сдѣлался общимъ. Только одинъ галантерейщикъ положительно раздражалъ меня, — все въ той же позѣ, степенно сложивши руки на животѣ и поигрывая большими пальцами, онъ неподвижно смотрѣлъ прямо передъ собой на бѣлую стѣну. Такъ мнѣ и думалось, что онъ высчитываетъ, какой ущербъ будетъ въ дневной выручкѣ въ его лавкѣ изъ-за того, что онъ торчитъ въ судѣ.
Перерывъ продолжался ужасно долго, — господа судьи закусывали, споры какъ-то прекратились, ничѣмъ. не кончившись. Учитель и рыжебородый купецъ демонстративно сидѣли отдѣльно отъ всѣхъ. Одинъ изъ крестьянъ, собравшихся кучкой въ сосѣдней комнатѣ, поманилъ меня пальцемъ.
— Вотъ дядя Лаврентій разсказывалъ, ваше благородіе, случай у нихъ въ деревнѣ былъ… — Онъ говорилъ тихонько, косясь на учителя.
— Былъ такой случай. Вотъ прислушайте-ка, я разскажу вашему здоровью. Въ молодыхъ годахъ моихъ было — еще старымъ судомъ судили, — церковь обокрали въ сосѣдяхъ. И найди ты, братецъ ты мой, — Лаврентій быстро перешелъ на интимный тонъ, — крестъ да ризу со Спаса Нерукотвореннаго у сосѣда въ конопляхъ, тоже молодой парень, товарищами были. И случись къ тому же, — дома его въ ту ночь, какъ церковь обокрали, не было. Говоритъ, въ лугахъ былъ, а доказать не можетъ. Судъ да дѣло. Въ тюрьмѣ два года продержали и осудилъ его судъ на каторжныя работы на сколько-то тамъ годовъ. И какая, братецъ, исторія вышла! Только бы ему выходить въ путь-дорогу, съ отцомъ съ матерью прощаться, а настоящій-то воръ и объявись. Вотъ какія дѣла бываютъ.
— Да и какъ еще бываютъ, — подтвердили слушатели.
— Языкомъ-то зубы бить легко, — замѣтилъ Лаврентій, мотнувъ головой на учителя, — какъ бы только потомъ каяться не пришлось.
Разговоръ вышелъ у насъ душевный, хотя никто изъ насъ ни однимъ словомъ не обмолвился о Михайлѣ Травкинѣ и вообще о дѣлѣ, которое мы пришли судить.
Начались рѣчи… Ахъ, господа, какъ мрачно и какъ страшно было въ залѣ! Осенніе сумерки вползли съ улицы въ длинный огромный непривѣтный залъ и легли на всемъ тяжелымъ сѣрымъ тономъ. Какъ-то особенно тускло горѣли свѣчи на столѣ у судей и въ рамкѣ ихъ сурово выступала длинная сѣдая борода предсѣдателя. Скамьи для публики тонули въ полутьмѣ, а въ узкомъ проходѣ у двери смутно виднѣлись головы сорока свидѣтелей. Какъ жутко было!
Степанъ Михайловичъ всталъ и возбужденно заходилъ по комнатѣ.
Словно въ церкви аналой съ крестомъ и евангеліемъ посрединѣ, свѣчи впереди, словно у иконостаса, зерцало, а съ высоты суровый голосъ говоритъ суровыя, жестокія слова о тяжкомъ великомъ грѣхѣ, совершенномъ въ ночь Преображенія въ томъ дальнемъ селѣ. Что онъ говорилъ, вы сами можете представить… Смерти, обгорѣлые люди, увѣчья… и я видѣлъ, какъ все пасмурнѣе становились лица крестьянъ-присяжныхъ… И сумерки, казалось мнѣ, все гуще и гуще ползли по огромному залу. Потомъ говорилъ защитникъ… Онъ былъ не краснорѣчивъ, но его рѣчь была проникнута такой горячей вѣрой въ то, что онъ говорилъ, такимъ искреннимъ убѣжденіемъ въ невиновности того, кого онъ защищалъ, что, по моему мнѣнію, она была лучшей рѣчью, какую могъ защитникъ сказать въ этомъ случаѣ. Я замѣтилъ, какъ облегченно вздохнулъ дядя Лаврентій и за нимъ кто-то тамъ въ заднихъ рядахъ публики, а мрачный трактирщикъ поднялъ свою голову, и свѣтлѣе и теплѣе стало въ сумрачномъ залѣ.
Только одинъ человѣкъ, очевидно, не слыхалъ ни суровыхъ словъ обличенія, ни добрыхъ, мягкихъ словъ защиты и участія, — тотъ сѣрый человѣкъ, смутно виднѣвшійся за рѣшеткой рядомъ съ часовымъ. Съ того момента, какъ я вошелъ въ залъ, до того, какъ я покинулъ его, онъ стоялъ неподвижно въ одной и той же позѣ съ глазами, поднятыми кверху, къ тому кроткому лицу Божіей Матери, что висѣло въ углу надъ головами насъ, присяжныхъ засѣдателей. Его, очевидно, не было въ залѣ, онъ былъ тамъ вверху, гдѣ смутно мерцала красная лампадка, и только бѣлки глазъ худого пасмурнаго лица странно свѣтились въ полутьмѣ.
— Ну, что же, господа, какъ ваше мнѣніе, — говорилъ нашъ старшина, сидя впереди стола, за который усаживались мы въ комнатѣ присяжныхъ.
Всѣ молчали. Онъ еще разъ повторилъ вопросъ. Я былъ глубоко убѣжденъ въ невиновности подсудимаго и началъ говорить все то, что подсказывало мнѣ искреннее убѣжденіе.
Я немножко разгорячился и не смотрѣлъ ни на кого. Первое лицо, которое я увидѣлъ, былъ сидѣвшій противъ меня галантерейщикъ. Онъ не игралъ пальцами и, положивши локти на столъ, съ покраснѣвшимъ лицомъ и вспотѣвшимъ лбомъ напряженно думалъ. Вдругъ онъ перекрестился широкимъ крестомъ и взволнованно выговорилъ:
— Неповиннаго человѣка загубили-было! Не отмолить бы грѣха-то всю жизнь, Царица Небесная! Невинную душу…
— И очень просто, — поддержалъ его дядя Лаврентій, — долго ли до грѣха! Сказать-то легко, а какъ-то потомъ отвѣтъ держать будешь…
— Цыгарки теперь все курятъ, — робко замѣтилъ одинъ изъ крестьянъ. — Можетъ, этотъ Михайло, большіе-то глаза, съ пьяныхъ глазъ сунулъ, и пошло чесать. А потомъ и свернулъ на Михайлу на Травкина-то. Съ сердцовъ-то чего не скажешь.
— Это ужъ, кто причина, не наше дѣло разбирать, — сурово остановилъ его трактирщикъ. — Можетъ оно разно быть, а только поджигатель то не тотъ, что за рѣшеткой сидитъ.
Споровъ было немного, настроеніе быстро опредѣлилось. Учитель демонстративно отодвинулся отъ стола и презрительно улыбался; рядомъ съ нимъ сидѣлъ рыжебородый купецъ и старался обнаружить признаки полнѣйшаго равнодушія, зѣвалъ, смотрѣлъ на часы и не принималъ участія въ обсужденіи.
— Одно дѣло — виновенъ, — равнодушно отвѣтилъ онъ, когда старшина сталъ отбирать голоса.
— Без-з-зусловно виновенъ, — процѣдилъ сквозь зубы учитель.
— «Не виновенъ», «не виновенъ», — слѣдовали одинъ за другимъ отвѣты остальныхъ присяжныхъ и только сидѣвшій послѣднимъ за столомъ капитанъ тихо отвѣтилъ:
— Виновенъ.
За обвиненіе было только трое, но мнѣ сдѣлалось ужасно обидно, что именно капитанъ, такой добрый и хорошій человѣкъ, осуждаетъ того, чья невинность была такъ ясна для меня. Я подсѣлъ къ нему и началъ-было убѣждать его, какъ вдругъ старый капитанъ крѣпко схватилъ меня за руку и заплакалъ.
— Степанъ Михайловичъ, дорогой мой, вопіютъ они, къ небу взываютъ! Старухи старыя, дѣтки крохотныя, Степки-то эти… Вѣдь сгорѣли! Гдѣ же правда-то будетъ? Милый вы мой человѣкъ… — всхлипывая и держась за руку, продолжалъ онъ. — Звѣрь я, что ли, да ежели совѣсть-то не позволяетъ! Что же мнѣ дѣлать?..
«Нѣтъ, не виновенъ», — глухо прозвучалъ въ залѣ дрогнувшій голосъ нашего старшины.
И вдругъ «о-охъ!» — огромный шумный вздохъ пронесся въ залѣ. Словно свалилась страшная тяжесть, давившая надъ заломъ, и всѣ радостно и облегченно вздохнули, — тѣ заднія скамьи для публики, тѣ сорокъ свидѣтелей и защиты и обвиненія. Только Михайло Травкинъ должно быть не слыхалъ ничего, онъ былъ еще тамъ, у Заступницы, и бѣлки выкаченныхъ глазъ попрежнему странно свѣтились и тихо шевелились засохшія губы.
А что было потомъ!.. Дайте-а, Варвара Павловна, еще стаканчикъ чайку, — обратился къ хозяйкѣ Степанъ Михайловичъ и заговорилъ весело и оживленно. — Спускаюсь съ лѣстницы, догоняетъ галантерейщикъ и останавливаетъ меня за рукавъ.
— Не отмолить бы грѣха-о… Просто Богъ спасъ! — И потомъ снялъ картузъ и благосклоннѣйшимъ образомъ улыбнулся. — Будьте знакомы! Просимъ покорнѣйше… — И долго трясъ мою руку.
Подошелъ трактирщикъ, постоялъ, постоялъ, а потомъ тоже руку протягиваетъ.
— За компанію, — буркнулъ, — спасибо. Даже улыбнулся и мрачное лицо чуточку просвѣтлѣло.
А мужики спускаются веселые, развеселые.
— Ну, — говоритъ Лаврентій, — прощай, баринъ, дай Богъ тебѣ зоровья!
На тротуарѣ толпа, — свидѣтели, публика, всѣ смѣшались въ кучу… Говоръ кругомъ, восклицанія.
— Правильный судъ! Слава тебѣ, Господи!
Къ толпѣ подъѣхалъ извозчикъ, должно быть, изъ той же деревни.
— Что, почтенные, — спрашиваетъ, — какъ Михайлу обсудили?
— Оправили, въ чистую!
Кое-кто крестится. Знаете, это было удивительнѣйшее настроеніе толпы.
— Вы и сами-то веселый, развеселый, — замѣтила хозяйка, смотря на возбужденное радостное лицо разсказчика, — въ родѣ дяди Лаврентія.
— Даже стыдно признаться, Варвара Павловна, какъ мальчишка былъ. Музыка въ душѣ играетъ, просто ногъ подъ собой не слышу, — не помню, какъ до квартиры долетѣлъ. Это былъ счастливый день моей жизни.
Степанъ Михайловичъ стоялъ посреди комнаты со стаканомъ чаю и конфузливо улыбался радостной улыбкой.
— А не приходилось вамъ, — заговорила хозяйка, — слышать потомъ что-нибудь объ этомъ дѣлѣ?
— Какъ же. Передъ самымъ отъѣздомъ сюда везъ меня извозчикъ изъ той деревни. Разговорились про дѣло это. "Травкинъ не при чемъ, " — говоритъ онъ, — «вся деревня знаетъ».
— Что же, — не нарочно случилось, или кто изъ свидѣтелей? — полюбопытствовалъ я.
Извозчикъ обернулся, посмотрѣлъ на меня испытующимъ взглядомъ и проговорилъ этимъ удивительнымъ, мужицкимъ, дипломатическимъ голосомъ:
— Все можетъ быть…
И хлестнулъ лошадь.