Михаил Первухин
правитьПрислуга
правитьНовая кухарка приезжает со своими вещами, когда Тихона Петровича нет, и в доме только Маруся. Кухарку зовут не то Анисьею, не то Аксиньею, хотя по паспорту она числится Евдокиею. Она — высокая, тощая, плоскогрудая, красноносая. Одна бровь почему-то топорщится, лезет на лоб, а другая свисает. Это придает лицу Анисьи не столь удивленный, сколь пытливый вид. Голос у Анисьи грубый, хриплый, а глаза — серые, с сверлящим взором. Рот широкий, губы тонкие и поджатые.
Маруся указывает Анисье, где что лежит, пытается по порядку объяснить весь распорядок домашней жизни. Анисья невнимательно вслушивается, хмыкает, потом вдруг осведомляется:
— Да вы-то, барыня, венчаны? Али так? По-модному?
Маруся вспыхивает.
— Что такое?
— Говорю — по закону перевенчамшись вы со своим-то, али так, без всякого венчания, по-модному? Давай, мол, будем вместях, быдто, мол, муж да жена!
— Да вам то, какое дело? — изумляется Маруся. — Ваше дело — комнаты прибирать, покупки делать, стряпать…
— Значит, не венчаны?
— Нет, венчаны, венчаны! — со слезами в голосе возражает оскорбленная до глубины души Маруся. — Что вам, метрику, что ли, показать?
— На што мне метрика? — хмыкает Анисья. — Какие там еще метрики?! А только как это гляжу я, — первое дело — почему, скажем, не одна супружецкая кровать, как Бог велел. Ты вон спишь на своей, а он…
Марусе и смешно, и немножко совестно, и немножко досадно. Сдерживаясь, она отвечает:
— Доктора говорят, что спать в одной постели вредно!
— Много они понимают, дохтора! — презрительно фыркает Анисья. — Знала я одного такого! Тоже, образованный! Книжками завалился… Спать ляжет, и то с книжкою! Ан, глядь, ночью — полиция. Да все книжки перерыла. Да его, раба божьего, за шиворот! Увезли! Так и сгинул! А я ему рази не говорила? Брось ты, говорю, книжки свои окаянные! Опомнись ты, говорю, не губи свою душеньку! А он хоть-бы что!
Анисья сквозь дверь кухни смотрит на висящие в столовой на стене портреты, подмигивает, почему-то понизив голос, гудит:
— Сродственники будут? Которые на стенках?
— Нет! — смеется Маруся, — Писатели! Лев Толстой, Тургеневу Достоевский…
— Так! Здорово! — хихикает Анисья. — Которые люди с умом, те Бога вешают. Альбо енаралов, архиреев. А которые модные — писателей! Очень, подумаешь, нужно?!
— Чем вам писатели не угодили? — осведомляется Маруся.
— Мне! Вот тебе раз! — протестует Анисья. — Да я разве малая? Да пусть ко мне писатель подсыпаться станет! Да я его, треклятого! Я женщина честная! Все, как по закону! Комар носу не подточит! Знаем мы их, писателей! Тоже, видели! Был один такой!.. Не пускай, — говорит — Анисьюшка, — никого в мой кабинет постороннего! Как у меня там бумаги разные, работа!.. Ладно! — говорю. — А сама к дворнику. — Так и так! — говорю. — Ты мужлан, чего зеваешь? Беспременно, говорю, он там фальшивые бумажки делает! — А ты видела? — Видела! — говорю. Ну, он испужался, да к приставу. Пристав, известно, с понятыми. — Извольте, говорит, сударь, показать, чем вы тут заниматься изволите? — А мой-то побелел, как стеночка, да тык, да мык! — Я, — говорит, — ничего ничегошеньки! А они к ему в стол. А в столе, — ах, ты, бесстыдник! А еще емназический учитель! А там фоторгафии! Да все голые бабы! А пристав-то и говорит: — Изволите, значит, порнограхвию разводить? Ну, а он, мой-то, потом и кричит! На меня, то есть! — Вон! — кричит. — Чтоб и духу твоего не было! А я ему: — А ты не разоряйся, плешивина! Я и без того уйти хотела, потому как я женщина честная, все по закону, а ты тут вот какою политикою занимаешься! Да ты ножками, судырь, не топочи! Да ты мне кулаков не сучи! А то и к мировому можно! Как я честная вдова, а не какая-нибудь!..
Анисья роется в каких-то тряпках, что-то ворчит себе под нос, потом таинственно осведомляется у хозяйки:
— Дядя есть?
— Какой дядя? — недоумевает Маруся.
— А такой… А за квартиру кто, неужто муж законный, а не хахаль, платит?
— Конечно, муж!
— Так! А то тоже так бывает: муж-то всего жалованья семьдесят пять получает, а жена за квартиру сто двадцать пять отваливает! Муж-то, значит, на службу, а к жене, значит, дядя! А барыня, значит, кухарке: — Сходите, голубушка Анисья, на центральный почтан, снесите вы это заказное письмо! Только чтобы беспременно на центральный!
А бедная женщина ноги, себе побьет, шлендрая, домой вернется, нет того, чтобы ей, скажем, рубль, альбо хоть кофточку ношенную… — Спасибо, Анисья, — да больше и никаких. А у Анисьи-то и накипело. Тоже, душа есть! И как я женщина честная, и все по закону… Опять же, — какой такой дядя? Ты сама рыжая, а твой дядя почему — цыган? — Так и так! — говорю. — Ваша супруга, говорю, сударь, без вас какого-то дядю выдумывает! А я чтобы на почтан! А он как хватится за бока! — Спятила, говорит, старуха! Змеиный, говорит, язык у тебя!
Очень уж обидно! Как это — змеиный язык! Я всегда была честная! Всегда по закону! Уж заплакала! А он этого самого дядю-то и приведи с собою. Кто ж его знал, что действительно родной дядя? А только разве я виновата? А они меня в то же число! — Иди, говорят, и не показывайся! Как собаке трешницу швырнули, дворников еще позвали… А я-то думала: месяца три поживу. А они на пятый день выставили…
Опять Анисья роется в тряпках, ворчит под нос.
— А студенты ходят? — осведомляется она.
— Какие студенты? — недоумевает Маруся,
— А такие! Конечно, который студент — у него денег нет! Завсегда голь-шмоль. Ну, а женщинок любят, каторжные! А у которой муж рохля, а она сама в соку. Ну, а тут студент и подсыпается! Да таким бесиком мелким! Да таким сахаром-мёдовичем! — Ах, Агния Николавна, как я вас а-бажаю! Ах, Агничка, да какая вы прелестная дама! Ах, Агния, если бы ты у своего медведя для меня десятку добыла! — А ему, студенту, десятка на что? Очень просто! С Агнии своей дурехи сорвет, а сам шасть в кондитерскую. А там которая продавщица черноглазая! Известно, талия в рюмочку, на голове кудряшки! — Ну, мне какое дело? Мои деньги, что ли? Крутитесь вы себе хоть втроем, хоть вчетвером, моего дела нет! Я себе — кухарка! Я свое дело знаю! А только как раз из-за паршивых щипчиков катавасия началась… Очень они мне нужны, подумаешь? Да за них в ломбарде и рубля не дадут! Ну, тут я и не выдержала! — Я, говорю, честная женщина! Мне, говорю, чужого не надо! А что серебряные щипчики для сахару пропали, так, говорю — очень просто, что в той кондитерской они, куда ваш Жоржик ваши десять целковых на той неделе продавщице Женьке отнес! Конечно, — при муже-то, при законном. Чтобы поняла она, Агния эта самая! На, чувствуй!..
Помолчав немного, Анисья качает головою и говорит:
— Только она, Агния, — хитрая! Так своего рохлю обвела, так обкрутила! Веревочку из него вьет! Всему он верит! А мне — по шее…
Рассеянно оглядев кухонную посуду, Анисья деловито осведомляется у хозяйки:
— Пьет?
— Кто? — удивляется Маруся.
— А ваш-то! Законный! Поди, каждый вечер на карачках!
— Вот уж нет! — возмущается Маруся. — Откуда это вы выдумали?
— Не пьет? — недоверчиво качает головою Анисья. — Тс, тс! Мужчина, а не пьет? Н-ну, ну, так модистченку держит!
— Какую модистченку?
— А я почем знаю? Рыжую, черную! А может, и двух сразу! Они, которые не пьют, они завсегда за модистками бегают! Дома такой тихий, такой скромный. Прямо, живым на небо лезет! А только шасть из дому, и завьет хвост крючочками. Сейчас это — извозчика. — Не стой, погоняй! А то еще шинсанетка заведется! Сама тощая, морда крашенная!..
Марусе делается жутко. Она беспомощно озирается. Анисья замечает её испуг и подмигивает:
— А вы, барыня, не пужайтесь! Держитесь за меня! Со мною не пропадете! Мы с вами вашего тихоню-то в три дня на свежую воду выведем! Вы только себя не выдавайте! Он, это, значит, распрощается, быдто на службу, а я поперед его шмыгну, да за ним на извозчике следом! Да ись дворнику, альбо к швицару. — Так, мол, и так! К кому энтот барин русявый шляется? Я, барыня, по этой части дока! Я, может, не одного так-то приструнила! Опять же, может, модистченки и нету. А только что дите незаконное — беспременно! Ну, мы и это расследуем! Тоже, как по закону!
Маруся, шатаясь, уходит из кухни, запирается в своей комнате, сидит, тупо глядя на улицу. Голубое небо кажется ей черным. Уютная спальня напоминает тюремную камеру. Воздуха не хватает.
Звук громких голосов выводит ее из оцепенения. Голоса звучат на кухне. Маруся изумленно подходит к дверям и прислушивается. Она слышит слова новой кухарки:
— Ну, а я ей и говорю: держитесь за меня, барыня! Я, говорю, такой неправедности ввек не попущу!
— Помогите мне, говорит, родная Анисьюшка. Спасите, говорит, меня, дорогая! Как мой, говорит, Тихон Петрович, тихонюшка, беспременно на стороне модистку рыжую держит, а еще шинсанетку крашенную, а окромя всего — у него пара незаконных! А я, говорит, сама не знаю как с этим справиться! То ли, говорит, к «дяде», который меня содержит, богатый, говорит, старичок такой, очень даже приличный, — то ли студенту одному, который мне дороже всего на свете, можно сказать, — с просьбою обратиться за помощью!
Маруся сначала ничего не понимает. Потом кровь потоком бросается ей в лицо. Она врывается в кухню и не своим голосом кричит на Анисью:
— Вон, тварь!
Анисья всплескивает руками и обращается к сидящим на табуретах мальчишке из зеленной, приказчику из молочной:
— Слыхали, люди добрые? Нет, вы слыхали?
Те молча переглядываются. Приказчик, усмехаясь, поднимается с табурета, берет бутылки.
— Вон какие дела! — горестно говорить Анисья. — То дружба такая, что аж-аж-аж! — Ты, говорит, Анисьюшка, мне, — я, говорит, Анисьюшка, тебе! Как родные, говорит, сестры! — Ты, говорит, иной раз посторожишь, чтобы он, муж-то, не застукал! А я тебе — кофточку! Ну, — говорит, может, какого кавалера интересного сыщешь! И тебе хорошо, и мне…
Мальчишка зеленщик исчезает за дверью, приказчик следует его примеру. Маруся еще раз не своим голосом кричит «вон!» и вихрем уносится в спальню. Полчаса спустя со двора съезжает извозчик. На узле с тряпьем сидит красноносая Анисья и, размахивая руками, что-то громогласно объясняет дворнику, швейцару, городовому, торговцу яблоками, старьевщику-татарину, соседней прачке.
Маруся не выдерживает и раскрывает форточку. Ей слышно:
— Разве теперь настоящие господа бывают? Х-ха! Ты к ним, как к порядочным, ан, глядь, — сама-то раньше по желтому билету ходила, а сам в тюряхе сто разов сидел. Опять же, будто муж да жена, моль, законные, — а сами вкруг ракитового кусточка! А я честная женщина! Мне моя совесть всего дороже! Я работать, как каторжная, согласна, а только чтобы к тебе с улицы хахалей приводить, нет моего согласия!..
Городовой с каменным лицом угрюмо говорит:
— Ну, ладно! Начальство разберет! А ты не скопляйся! Проезжай себе!..
И фигура Анисьи скрывается за ближайшим углом.
Источник текста: «Пробуждение» № 22, 1915 г..
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.