митрополит Антоний (Храповицкий) править
«Собрание сочинений. Том I»: ДАРЪ; Москва; 2007
Принятие священства1 править
Предназначившие себя к пастырскому служению молодые люди любят спрашивать о том, принимать ли священный сан тотчас по окончании духовного образования или же побыв несколько в звании светского человека. Мы не имеем ничего против последнего желания многих юношей: пусть юноша, только что выпущенный из стен учебного заведения, приглядится к действительности, познакомится с живыми людьми, вообще с жизнью, пусть юноша приобретет некоторую жизненную опытность, которая ему пригодится в его будущем служении, предохранив его от многих ошибок.
Но только желаем, чтобы это знакомство юноши с жизнью в звании светского человека продолжалось недолго, из опасения, чтобы не охладел его молодой пыл к ревностной пастырской деятельности, чтобы не исчезла у него обычная у юношей молодая жажда бескорыстной деятельности, чтобы не заглохло его еще неиспорченное чувство правды. Такого рода опасения внушаются тем обстоятельством, что годы жизни по выходе из школы для большинства бывают не годами развития нравственного, но упадка, обленения к молитве, охлаждения к подвигам, потери целомудрия, развития корысти и вообще временем очерствения души. Ввиду всего этого для молодого человека, не отличающегося особенно силою воли, лучше принять священный сан без жизненной опытности, т. е. по окончании курса непосредственно или через год, нежели с теми свойствами человека пожившего — чиновника, которые столь часто остаются на священнике неизгладимым пятном до самой смерти и делают из него вместо пастыря стада Христова просто переодетого бюрократа.
Переходим к описанию тех чувств и деяний, которые должны быть свойственны назначенному на священническое место кандидату.
Приготовление к принятию таинства Священства должно состоять в благоговейном созерцании, в сердечном переживании величия, важности служения иерейского и той ответственности за паству, которую берет на себя будущий пастырь.
Каким же образом должно утверждать себя в подобном настроении?
Прежде всего не тем способом времяпрепровождения, какой допускают многие кандидаты священства, которые стараются воспользоваться последними неделями своей светской жизни для увеселений, уже недоступных священнику, свадебных пиршеств и т. п. Неудивительно, что душа и тело, утомленные разного рода излишествами, оказываются затем совершенно неспособными к умиленной молитве. Образ жизни молодого человека, готовящегося к принятию священного сана, должен быть сосредоточенный, богомольный, почти монашеский. К сожалению, при современных порядках к такого рода упражнениям встречаются существенные недоумения, с которыми должно посильно считаться. Они лежат и во внешних условиях принятия священства. Первое из этих условий — женитьба и соединенные с нею сомнения по поводу необходимого быстрого выбора невесты вместо воспетых стихотворцами и прозаиками таинственных исканий, встреч, романов. Нам, впрочем, кажется, что человек идеи вообще и, в частности, служитель идеи религиозной не может питать того мистического обоготворения своей невесты, о которой пишут романы. Да искать этой мистической любви и не нужно, по нашему мнению, потому, что браки, основанные на ней, в большинстве случаев бывают несчастны вследствие пресыщения беспочвенными чувствами. Поэтому сообразнее с будущею религиозною деятельностью пастыря, прочнее для счастья будет брак, основанный на прочном взаимном уважении и любви спокойной, сознательной.
Второе внешнее условие принятия священства — избрание места для пастырской деятельности.
Теперешняя практика, столь мало напоминающая прежнее избрание пастыря, не должна, однако, служить для бескорыстных ревнителей Церкви причиной соблазна. При рассуждении о выборе места нужно принять в соображение следующее. Если церковная власть в лице архиерея по знанию нужд паствы известной местности заинтересована известной личностью нового пастыря и найдет его полезным особенно на известном посту или месте, то, конечно, ставленник по долгу послушания должен принять его как волю Божию, взирая на себя как на орудие Церкви. Если же духовная администрация выбор места предлагает на волю ставленника, то желательно, чтобы побуждения последнего в этом случае были бескорыстны. Ни прихода богатого, ни такого места, в котором житье беспечальнее, должен искать ставленник, но он должен дать себе отчет, какое дело влечет его к себе наиболее, какой род служения пастырского находит наиболее сочувственный отклик в его сердце. Места или должности пастырские различны. Может пастырь идти в село служить простому народу, или в город к образованным людям, или в законоучители и миссионеры.
Каждое из названных назначений требует приложения различных даров ума и сердца, каждое имеет свои привлекательные стороны и свои затруднения. Бывают такие отзывчивые, широкие натуры, которые могут быстро освоиться с любой средой и с пользою служить на самых разнородных должностях; случается также, что молодой кандидат священства не умеет дать себе отчета, к чему именно он наиболее способен. В этих двух случаях, да, пожалуй, и во всех прочих, хорошо поступит искатель священства, если предоставит свою участь кому-нибудь из своих духовных руководителей, т. е. духовнику ли, или инспектору, или ректору, или епархиальному архиерею, — смотря по тому, от кого из них он может встретить наиболее внимательное отношение к своему запросу. Значение такого послушания заключается в том, что всякое послушание есть распятие своей воли, подвиг, а дело, начатое с подвига, всегда можно считать наполовину уже сделанным, потому что первый подвиг, соединенный с лишениями или стеснениями, развивает в человеке готовность и к дальнейшим, новым подвигам.
Путь первоначального послушания есть путь прямой, но не единственный: не погрешит, как сказано, и тот, кто направил себя к какому-либо определенному виду пастырского служения.
Какие же могут быть основания к предпочтению каждого из этих видов?
Свободное предпочтение пастырства в селе может основываться на свойственном христианству, особенно восточному, искании подвига и отрешения от всяких преимуществ общественного положения, желание жить в бедности и труде, чтобы являться неукоризненным утешителем бедняков. Подобное настроение, конечно, весьма похвально, если оно чуждо помысла гордости и осуждения всех товарищей, поступающих в города, и, кроме того, если оно не соединено с презрительным взглядом на крестьян как на людей, будто бы наиболее далеких от христианского совершенства, а на себя как на их культиватора. Молодой пастырь, настроенный самостоятельно и горделиво, останется навсегда чужд и духа пастырского и самого народа. Если он желает быть близким к последнему, то должен проникнуться духом благочестия народного, взирать на устои жизни народной с уважением и сочувствием, а не быть в глазах крестьян ученым иностранцем. При всем том напрасно некоторые студенты семинарий или академий думают, будто жизнь сельского священника сравнительно с городской совершенно неблагоприятна для того, чтобы держаться на уровне образованного человека, будто она влечет пастыря к огрубению. Подобная опасность грозит на самом деле гораздо сильнее тем настоятелям городских купеческих приходов, которые если поддаются течению жизни, то через 15—20 лет по вступлении в клир настолько поглощаются сытою жизнью среди семейных торжеств своих прихожан, что по содержанию своих интересов ничем не отличаются от своих малоученых псаломщиков, хотя и были магистрами богословия.
Напротив того, священник сельский, если он сам не подавлен крайнею нуждою, взирая на окружающую его жизнь сверху вниз и принимая волей-неволей участие во всех явлениях общественной, семейной и личной жизни своего тесно сплоченного по быту прихода, являясь деятельным свидетелем самых разительных страданий и смертей, переживает постоянные подъемы своего нравственного настроения. Поэтому, если он и не богат разнообразным чтением, если даже постоянно ограничивается Библией, беседами свт. Златоуста, «Церковными ведомостями» да «Нивой», все-таки может находить для своего ума весьма разнообразную и обильную пищу и быть философом, моралистом, каковых действительно гораздо легче найти среди сельского духовенства, нежели среди городского. Немало среди первого и искренних идеалистов, до старости лет сохраняющих самый живой интерес к науке и общественной жизни.
Еще более побуждений к духовному развитию, особенно умственному, встречает пастырь, избравший для себя местом служения окраины отечественной Церкви, например, в Польше или Остзейском крае. Там религиозная борьба побуждает обогащать ум познаниями, да и бытовое положение духовенства гораздо благоприятнее, чем внутри империи, как со стороны обеспечения, так и со стороны отношения к нему общества, в данном случае чиновнического. Пастырь, желающий быть полезным не для себя только, но и для прихода на окраине, должен ознакомиться с ее положением, с историей и непременно изучать местные языки. Самою печальною, хотя и наиболее часто повторяющеюся ошибкой его будет то, если он поставит свою задачу в уподоблении чиновничьему люду и в старании ввести только внешность церковно-государственного строя внутренних губерний через обезличение данной местности со стороны религиозно-бытовой и со стороны наречия. Поступая так, он явится в глазах прихожан не пастырем, но волком, не щадящим стада. Житие свт. Стефана Пермского убеждает нас в том, что духовное слияние русского пастыря с инородческою паствою есть не только единственное средство к ее благодатному просвещению — этой главнейшею задачею служителя Божия, — но и ее бытовому сближению с русским народом, чего тщетно стал бы он добиваться путем стеснительных мер.
Третий род служения пастырского бывает в приходе городском, например, в своем родном городе или в городе столичном. Полезно и почтенно и такое служение, если избирается не ради корысти, не путем предосудительных происков и борьбы с достойнейшими кандидатами. Нужно помнить и то, что «никакой пророк приятен есть в отечестве своем» и жизнь молодого священника среди многочисленной родни если и бывает приятна, то редко полезна; разве если человек обладает сильным характером, умеет не подчиняться обстановке, но себе подчинять последнюю. Во всяком случае, такой кандидат должен готовить себя к тому, чтобы быть пастырем всесословным, а не домохозяином только и богатым квартирантом, как это часто бывает. Чтобы объединить в одно действительное общество свой приход, он должен прежде всего полюбить чердаки и подвалы, явиться туда с благодеющею рукою и тем подать пример всесословного приходского братства благотворения, без которого городской приход останется чисто отвлеченным понятием.
Не должен он, однако, отвратить взор свой и от маловерной и нравственно немощной интеллигенции, но быть, по возможности, хозяином и в области предметов, занимающих людей образованных, чтобы и эти считали его своим, а не каким-то почтенным архаизмом, с которым приходится ведаться в Рождество и Пасху, припасши для этого закуску и несколько вовсе не интересных никому вопросов о богослужении или праздниках. Приготовив себя к такому всеобъединяющему призванию, священник сразу станет в глазах прихода выше всех и будет способен к самому серьезному нравственному влиянию.
Четвертый род служения иерейского есть звание законоучителя. Ошибается тот кандидат богословия, который считает это звание как наименее бесправное, наиболее свободным среди прочих служений священника. На самом деле, зависимость законоучителя от местного начальства гораздо крепче, чем приходского священника. С особенною силою почувствует эту разницу законоучитель, желающий внести что-либо новое, живое в свое дело. Если же он избрал такую службу лишь для того, чтобы его никто не мог трогать, чтобы быть, так сказать, наименее священником, наименее отделяться по жизни и деятельности от чиновников, то, конечно, кроме зла он ничего не внесет в жизнь школы, так как влияние законоучителя — и преподавательское, и чисто религиозное — обусловливается всецело тем условием: если измученные формалистическим отношением светских преподавателей, хотя бы в священнике, ученики встречают отца, ценящего не внешность, а вносящего в жизнь законы правды внутренней, взывающего не к внешней исправности только, а прежде всего к совести. Одним словом, законоучитель должен быть прежде всего священник и отец, а затем уже преподаватель. Тогда только изучение его предмета будет совершаться усердно и старательно, без ненависти и кощунства.
Звание законоучителя должно быть избираемо любителями воспитания, педагогами по призванию, но притом людьми с миссионерским огнем, готовыми с ревностью противостать множеству противохристианских влияний на учащуюся среду и также различным увлечениям последней, например, светскостью, чувственностью, удальством, рационализмом и т. п. Это удается только такому священнику, которому не чуждо знакомство и понимание модных веяний, научных и особенно литературных материй, кто обладает способностью увлекать молодые души в сторону подвига религиозного взамен разрушительных стремлений. Законоучитель должен еще уметь презирать и осмеивать разврат и франтовство и в то же время сохранять всегда мирное, чуждое фанатизма настроение и преуспевать в добродетели терпения.
Так разнообразны и многочисленны умственные и нравственные расположения, необходимые для спасения разнородного стада Христова. Дарования эти лишь в зачатке могут вырабатываться путем духовных упражнений будущего священника, а в полноте своей даются благодатью священства, если ее принимают достойно. Было сказано, что для достойного ее принятия должно готовиться к ней, несмотря на вышеуказанные неблагоприятные условия — свадебных празднеств и напряженного искания места. За всем тем на совести каждого лежит возможное отдаление хиротонии от свадьбы и предварение первой: 1) предварительным говением, 2) чтением слова Божия и аскетических писаний, 3) удалением от мирских дел и беседами с духовными старцами. Несколько дней, проведенных в подобной обстановке, оставляют глубокий след на всю жизнь человека. Особенно к ставленнической исповеди должно отнестись благоговейно и искренно. Эти первые шаги духовной жизни не повторяются, и если их творить неправильно, то исправиться в дальнейших шагах будет несравненно труднее и останется повод к позднему раскаянию, может быть, на всю жизнь. Худо делают и те руководители ставленников, которые побуждают их к благоговейному поведению и вычитыванию правил, «дабы не соблазнить ближних». Последнее опасение важное, но далеко не существенное. Таким важнейшим побуждением должно быть попечение о собственной душе, о собственной нравственной настроенности. Если непривычный молиться ставленник не иначе как с большим самопонуждением может выстаивать час или два на молитве, то подобная неподготовленность и испытывается во время молитвы; сухость настроения и скука не должны быть побуждением к критике самих установлений Церкви и их оценке, а к сознанию того, что ты стоишь ниже предполагаемой в христианине духовности, что тебе надо до нее развиваться, ибо молитвенное правило и церковный обычай держания себя выработаны практикой духовной жизни великими столпами веры и любви, которых перерасти, конечно, не мог бы легкомысленный студент, богатый только внешними познаниями, но не дарами духа. При таком образе мыслей и при старании следовать ему дар умиления не замедлит явиться у ставленника. Душевная сухость и утомление молитвой будут в нем пробуждать печаль о своем очерствении и смиренное, покаянное настроение, последнее же есть достаточное условие духовного восторга и услаждений молитвой, которое вдруг сменяет собою прежнюю печаль о своем очерствении. О стяжании и сохранении такой молитвенной настроенности во время хиротонии ставленники должны пещись с тем большим усердием, что последние дни перед посвящением способны сильно расстроить душу при теперешних порядках, которые как будто нарочно установились так, чтобы окружать ум и сердце посвящаемого самыми соблазнительными столкновениями, неуместною совершенно суетой и беспокойством, — разумеем выполнение бумажной формы дела, сопряженное подчас с многократным беганьем из консистории к иподиакону и духовнику, получением выговоров от них за опаздывание, смущение от незнания священных обрядов хиротонии и т. п. Если ставленник допустит раздражение в своем сердце, то повредит только своей душе и повредит надолго. Во избежание таких смущений и вообще для того, чтобы достойно приступить к таинству Священства и получить его спасительный дар, а не осуждение, ставленник должен подготовить себя к нему надлежащим говением, чтением слова Божия и отцов и исправным исполнением молитвенного правила. Поступая так, он проникнется сознанием важности предстоящего ему служения, своей собственной греховности и слабости и той страшной и великой ответственности, которая от него потребуется. Тогда он будет проникнут всецело этим сознанием и на окружающую его обстановку, на грубое обращение с ним клириков во время пострижения он не будет оскорбляться. Если и заметит он недостойное обращение в алтаре клириков, то предоставит их суду Божию и собственной совести, будучи сам подавлен сознанием собственного недостоинства и греховности. Церковное, скажем, монашеское поведение ставленника перед хиротонией есть внешнее условие к достойному воспринятою благодатного дара. Другое условие есть внутренняя решимость всего себя отдать Богу, посвятить Ему самоотверженно всю свою жизнь, с полною готовностью принять смерть за слово истины. Такой решимости требовал Господь от апостолов, просивших первенства в Церкви. Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещением, которым Я крещусь? (Мф. 20, 22; Мк. 10,38).
Если приступающий к посвящению благоговейно приготовит себя к нему, то благодатный дар таинства изменит его и он выйдет после епископского руковозложения действительно другим человеком; если не выполнит, то благодать Божия будет ему в осуждение.
Можно указать признаки, по которым легко узнать принявшего священство недостойно. Такой священник сразу же совершенно свободно возвращается к прежней своей жизни и привычкам, хотя бы и недостойным его нового сана, и старается всем показать, что он остался таким же человеком и что может делать то же самое, что делал и раньше, или же он показывает вид всем и каждому, что он тяготится рясою, жалуется на то, что ему нельзя теперь делать то или другое, что дозволительно мирянам; в служении он туп и неодушевлен; когда нужно преподать благословение или совет, то стесняется, совершает это неохотно, с понуждением; или же, напротив, он все достоинство своего нового звания поставляет в том, чтобы всюду напоминать, что он теперь власть, лицо с начальственными полномочиями; прикрикивает на своих клириков, хотя бы и почтенных старцев, не терпит от них никаких указаний богослужебных ошибок своих; бывает груб и неуступчив. Таковы проявления недостойного принятия дара.
Достойное принятие сана изменяет человека, если не в той степени, как апостолов — снисхождение языков огненных, или Савла — видение Христа, то все же изменение это существенно и чудно. Вступив в духовный брак с Церковью, пастырь приобретает свойства духовного отца — свойство любви и мудрости, дерзновенной решимости и одухотворенной молитвы и силы слова. Таковы и подобны им внешние проявления благодатного дара, но его первоначальные действия бывают внутренние и преимущественно следующие: 1) в области его сознания; 2) в области чувства.
Благодатное прикосновение производит в человеке то, чего он никак не может достигнуть путем теоретических рассуждений. С глаз человека спадает как бы некая, мешавшая ему прежде ясно видеть завеса, и он совершенно ясно определяет всю окружающую жизнь в одном созерцании — борьбе добра со злом, которой исходы бывают в руках Божиих. Отсюда путь к той величавой невозмутимости и незнающему уныния постоянству, которыми сияют перед нами образы великих пастырей от Моисея и до святителя Тихона. Неудачи деятелей внешних повергают их в отчаяние и понуждают удаляться от общественной борьбы; напротив, жизнь пастыря, как бы не изменялись ее положения, остается неумолкающим свидетельством истины и любви христианской.
В области чувства благодать производит двоякого рода действие — положительное и отрицательное. Положительное состоит в водворении в человеке новых благодатных чувств, отрицательное — в победоносной борьбе с себялюбием, с содержанием ветхого человека.
Облагодатствованный в таинстве Священства человек является вполне равнодушным к себе и уже не себя любит, но свою паству как Божие дарование, как благословенную семью свою, и притом прежде, чем увидит ее. Своею любовью он обнимает не только достойных, но и тех, которые, как недужные, требуют врача, не только отдельных лиц, но всех вообще; на всех смотрит как на детей, порученных Отцом Небесным водительству его на пути ко спасению. Такой благодатный дар самоотречения и любви к ближнему говорит о хорошем настроении священника и дает надежду на успех его пастырской деятельности. Раскройте книгу Деяний апостольских и вы увидите, что оба эти настроения в их положительных и отрицательных раскрытиях охватывали собою умы и сердца свв. апостолов при их восторженно благодатных озарениях; такова речь св. апостола Петра в Пятидесятницу и вторая — по исцелении хромого, таково содержание молитвы двенадцати, такова и старческая исповедь ап. Павла к филиппийцам (см. Флп. 1, 16—28) и К Тимофею (см. 2 Тим. 4, 6—9).
Если же мы примем во внимание[1], что речь у нас о самоотречении не пустом и бессодержательном, но во имя Христово на земле, ясно нами представляемое, то понятно, что насколько само наше религиозное чувство из рабского переходит в самочувствие друзей Христовых, согласно с Его обетованием тем, кому Он открыл Свою волю (см. Ин. 15, 15), настолько и та часть Его духовного царства, которая вручена Духом Божиим нашему отеческому попечению, становится уже тем самым столь же дорогим нашему сердцу достоянием, как матери ее новорожденное дитя, прежде чем она успела его увидеть, и только потому, что это ее дитя. Так же точно и пастырь: прежде чем узнать свою паству, уже горячо ее любит, любит, не разбирая добрых от злых, и даже последних больше, ибо «не здоровые, но больные требуют врача» (см. Мф. 9, 12; Мк. 2, 17; Лк. 5, 31), — как сказал Христос Спаситель. Исполнял же Его слово известный праведник Серафим Саровский, с тем большею нежностью принимавший приходившего к нему, чем более тяжким грешником тот оказывался. Вопреки свойству естественных филантропов, откровенно признающихся, что, питая любовь к отвлеченному человечеству, они именно ближних-то, окружающих, не только любить, но и переносить-то часто не могут, — вопреки этому естественному взаимному отвращению людей, не умерших греху себялюбия, — самоотверженный пастырь весь исполняется любовью к своим духовным детям и общение с ними предпочитает всякому иному утешению, по слову Пастыреначальника, Который однажды, обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь (Мк. 3, 34—35).
Чтобы привести еще подобие, могущее объяснить зарождение этой благодатной любви из решимости умереть для плоти и жить для Христа и Церкви, укажем на девицу, доверчиво преданную родителям и расположенную любить, но жившую в уединении, как это было в древнерусской жизни. Отец обещает ей привести жениха и обещает ей с ним супружеское счастье: нужно ли говорить, что душа ее сразу же прилепится к жениху и даже раньше, чем она его увидит? Подобное бывает со служителем Слова. Он любит свою будущую паству не за ее добродетели, не одевает ее в своем воображении ореолом святости, но знает, что она есть порученный для его благодатного возделывания Божий виноградник, он верит, что здесь будет действовать благодать; он уже заранее предвидит могучие движения последней, он видит во врученной ему местной церкви ее истинного Жениха — Христа, видит Христову домостроительную десницу, открывающуюся ему во всех явлениях, во всех слышащихся на исповеди признаниях. Может ли он не любить свою паству до самозабвения, до совершенного отказа находить себе счастье в чем-либо другом?
Говоря о зарождении в нас пастырской жизни, Божественное Откровение и здесь обращается к сравнению с чувством материнским, состоящим из тех же двух элементов: самоотречения или страдания и любви, как и пастырство, причем оба эти элемента взаимно обусловливают друг друга, так что при появлении одного возрождается к жизни и другой. Материнская любовь, предваряемая муками рождения, в них, конечно, получает свой источник. Эти муки побуждают женщину, жившую, быть может, весело и беспечно, вдруг потерять всякий вкус к лично своей жизни и жить единственно своими детьми. Подобное именно явление приводится Св. Писанием для объяснения духовного пастырского возрождения учеников Слова: женщина, когда рождает, терпит скорбь, — говорит Господь, — потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир (Ин. 16,21).
Первые искушения править
Всякий человек, становясь на поприще новой деятельности, если только он привык давать себе отчет в своих чувствах и настроениях, старается мысленно обозреть весь предлежащий ему путь и наметить себе наилучшую стезю по этому пути. То же делает, конечно, и новоначальный пастырь. Небезразлично, на чем теперь остановится его мысль и чувство. Правда, юношеские планы как будто бы для того только и существовали, чтобы разлетаться как дым при первом соприкосновении с действительностью, но если мы повнимательнее присмотримся к дальнейшей жизни различных деятелей, то увидим, что их положения, мечтания и стремления, если они только были искренни и глубоки, хотя и не осуществляются в полноте, оставляют более или менее глубокий след и на душе, и на деятельности своих носителей. Пусть немного доброго и бескорыстного исполнит человек в своей жизни, но и это немногое не было бы сделано, если бы не святые мечты юности.
По отношению к пастырю эти стремления в самом зарождении своем отражаются различными искушениями. Как Великому Пастыреначальнику перед выступлением Его на проповедь диавол предлагал в пустыне разные греховные средства для выполнения Его просветительного дела, так и здесь диавол будет расстраивать высокие планы и смущать мысль пастыря разными обольщениями и искушениями.
Во-первых, искушается тот священник, который, выходя из горделивой мысли о своем образовании, единственною задачею своей деятельности считает возводить народ до себя через преподавание отвлеченных катехизических истин и вместо того, чтобы изменять человеческие сердца из злых в добрые, целью своею поставляет одно заучивание догматов. Добиться он этого не добьется в сельском приходе, а будет только возмущаться невежеством и непонятливостью своих прихожан, может возненавидеть их и будет презирать как язычников, думая, будто все христианство состоит в знании богословских формул.
Во-вторых, заблуждается священник тогда, когда он поставляет своею задачею со всеми «поладить». А заблуждение это замечается у нас особенно часто. Поступает священник на приход и первым делом наводит справки, с кем ему нужно тут поладить… Конечно, он не должен ссориться, но и человекоугодничество может быть и действительно бывает основным началом жизни мирской, гражданской, но никак не церковной. Правда, оно замечается теперь и в Католической Церкви, но это признак ее безблагодатного состояния и разложения. Папа по требованию обстоятельств склоняется то на ту, то на другую политическую сторону. Если сильна монархия, он производит самодержавие от Бога, если берет верх республика — хвалит республиканское устройство. Он пишет энциклики (послания. — Прим. ред.) на Восток о преступности латинизировать униатское богослужение, а в Галиции усиленно его латинизирует.
Достоинство Церкви истинной и истинно церковного деятеля в том и состоит, чтобы говорить подобно an. Павлу: Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым (Гал. 1,10). Библейская история постоянно дает нам противопоставление тонкой лести и человекоугодничества властителей земных с неустрашимой правдой служителей Божиих и народа Божия. Навуходоносор, Артаксеркс, Олоферн, Филопатор (см. 3 Мак.), Феликс и Фест, лживый пророк Седекия и священник Пасхор, с одной стороны, а с другой — Даниил, Мардохей, Иеремия, Амос и Иудифь и весь народ еврейский, наконец, апостолы и сам Спаситель, сказавший: Как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от единого Бога, не ищете? (Ин. 5,44) — вот достойные обличители пастыря, желающего созидать дело церковное на человекоугодии.
Третье искушение пастыря составляет стремление производить на своих пасомых впечатление своею личностью. Еще не водворившись в своем приходе, молодой священник готов бывает предаваться горделивым мечтам о своем будущем влиянии на народ, о том впечатлении, которое будут производить его голос, его жесты, его речи. Настроение в высшей степени предосудительное и вредное. Оно, конечно, быстро переходит в действительность и доходит до крайних проявлений. Так, иногда под его влиянием даже все богослужение направляется к тому, чтобы произвести эффект. Этому служит сентиментальный голос, ненужные воздеяния рук, липшие поклоны и т. п. Сюда же, т. е. к воздействию на людей не истиною слова Божия и истинною молитвою, а обольщением собственной личностью, нужно отнести и пастырскую практику папистов, совершенно подавляющих ум и совесть своей паствы и приучающих ее к слепому повиновению вместо нравственного совершенствования. Такие приемы тем обольстительнее, что на первых порах они сопровождаются кажущимся успехом, а противоположное ведение пастырского дела — скорбями, о чем немало говорит Св. Писание. Так, Господь Иисус Христос говорил, что Он пришел во имя Отца и Его не приняли, а кто придет во имя свое, того примут. Последнее не даром относится многими к Магомету, который в учении своем льстит чувственности и другим страстям азиатов и тем приобрел себе миллионы последователей.
Подобные примеры встречаются в жизни общественной и в области литературы. Немногие писатели обращаются непосредственно к совести человеческой, а, наоборот, стараются или подавить, запугать, или обольстить рассудок человека во всех случаях, когда не имеют убедительных доводов. Так поступают писатели-террористы и многие наиболее популярные философы; гр. Л. Толстой употребляет глумление или брань там, где требуются особенно сильные доказательства, например, в искреннем уверении, будто Символ веры противоречит Нагорной проповеди.
Апостол Павел с горечью говорит о том, как он чужд искусственных способов возбуждать к себе уважение через самопревозношение и как этот способ удавался другим. Согрешил ли я тем, что унижал себя, чтобы возвысить вас?… вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо. К стыду говорю, что на это у нас недоставало сил. А если кто смеет хвалиться чем-либо, то (скажу по неразумию) смею и я (2 Кор. 11, 7, 20—21); …чего у вас недостает перед прочими церквами, разве, только того, что сам я не был вам в тягость? Простите мне такую вину. Вот, в третий раз я готов идти к вам, и не. буду отягощать вас, ибо я ищу не вашего, а вас. Не дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей. Я охотно буду издерживать свое, и истощать себя за души ваши, несмотря на то, что, чрезвычайно любя вас, я менее любим вами (2 Кор. 12, 13—15). Свт. Григорий Богослов в прощальной речи к своей пастве просит прощения у своих пасомых, что он не величался перед ними, не старался соревноваться с вельможами в роскоши, не высился на колесницах, заставляя разбегаться народ, как перед страшным зверем. Поэтому паства осталась к нему холодна, предпочитая людей эффекта. «Они ищут не иереев, но риторов, не строителей душ, но хранителей имуществ» (Слою 42). Однако успех притворщиков и человекоугодников не долговечен. Истина эта раскрывается в книге Судей, в истории Авимелеха, подговорившего жителей Сихема помочь ему в убийстве 70 братьев и воцариться над городами Иудеи. Три года благополучно было его царствование, но затем, согласно предсказанию Иофама, злой дух ненависти поселился между ним и жителями, они восстали и Авимелех был позорно убит. Сборище беззаконных, — говорит Писание, — куча пакли, и конец их — пламень огненный (Сир. 21, 10).
Власть и влияние, основанные не на началах правды и любви, а на обмане, возбуждают впоследствии вместо доверия ненависть. Так, в государственной и церковной администрации и в жизни прихода водворяется ненависть между служащими в одних учреждениях при постоянных разговорах о единении и взаимной дружбе; причина тому — горделивое желание своею личностью привлекать сердца. Самое психическое развитие человека, создающего свое влияние путем человекоугодничества, извращается, потому что другой оценивается им не по действительным достоинствам, а со стороны его преданности самому оценивающему. Человек становится тяжел: требователен, тщеславен и всегда беспокоен; напротив, идущий путем правды и любвеобильного самоотвержения всегда поступает сознательно.
Когда Господь шел на страдания и ученики удерживали Его, Он сказал: не двенадцать ли часов во дне? кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего (Ин. 11,9); человек, идущий путем света, путем правды, не ошибается. Апостол Петр осуждает путь лести и насилия, заповедуя пастырям пасти стадо, не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду. Правильно начатое дело пастырства, свободное от помощи со стороны хитрости и лукавства, получает себе в помощники Промыслителя. В этом смысле сказано: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе (Мк. 4, 26—28). Пророк Илия убежал от своего народа, думая, что все оставили его, и жаловался Господу на попрание правды Его, но получил утешение от Бога в том, что 7000 не преклонили колена перед Ваалом. Апостол Павел о правильном пути пастырского воздействия говорит следующее: В учении нашем нет ни заблуждения, ни нечистых побуждений, ни лукавства; но, как Бог удостоил нас того, чтобы вверить нам благовестив, так мы и говорим, угождая не человекам, но Богу, испытующему сердца наши. Ибо никогда не было у нас перед вами ни слов ласкательства, как вы знаете, ни видов корысти: Бог свидетель! Не ищем славы человеческой ни от вас, ни от других; мы могли явиться с важностью, как Апостолы Христовы, но были тихи среди вас, подобно как кормилица нежно обходится с детьми своими. Так мы, из усердия к вам, восхотели передать вам не только благовестив Божие, но и души наши, потому что вы стали нам любезны (1 Фес. 2, 3—8). Конечно, такой путь проповеди и пастырства не может обойтись без огорчения пастыря, но оно не должно быть предметом страха, оно необходимо для достижения исправления. Так, апостол говорит: Если я огорчаю вас, то кто обрадует меня, как не тот, кто огорчен мною? (2 Кор. 2, 2); если я опечалил вас посланием, не жалею, хотя и пожалел было; ибо вижу, что послание то опечалило вас, впрочем на время. Теперь я радуюсь не потому, что вы опечалились, но что вы опечалились к покаянию; ибо опечалились ради Бога, так что нисколько не понесли от нас вреда. Ибо печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть (2 Кор. 7, 8-10). Пастырь не для себя пасет паству, но для Христа. Конечно, любовь его просила бы взаимности, но пастырь должен любить духовною любовью: чем более он будет любить своих пасомых, тем менее будет искать скорой взаимности. Если он не находит взаимности, то скорбит только о черствости пасомых, но не о себе. Лесть и прославление со стороны пасомых даже тяготят его; потому некоторые христиане и епископы бежали в пустыню от этой славы. В Филиппах служанка прославляла апостола Павла, но он запретил ей делать это. Иисус Христос, когда удивлялись Его чудесам, не вверял Себя им (Ин. 2,24) и там, где не надеялся на понимание проповедуемой истины, воспрещал проповедовать о чудесах Своих исцеленным.
Еще иного рода искушение бывает тогда, когда молодой пастырь начертывает себе внешнюю, строго определенную программу действий и мечтает об осуществлении ее. Такая программа, может быть, полезная для политического деятеля, не должна иметь места в деятельности пастырской. Различные внешние предприятия — общества трезвости, попечительства, постройка храмов и школ — предприятия добрые, но они не должны быть главнейшими, всепоглощающими предметами его забот, как это часто случается, когда подобные предприятия заставляют пастыря забывать главный предмет своего служения, — а главный предмет — это богослужение и пасение душ, — делают его лихорадочным дельцом, но в то же время лишают его благоговения и внимательного сострадания и любви к ближним. Пастырю не возбраняется иметь светлые упования и так или иначе подготовлять условия к начатию большого предприятия, но они не должны всецело захватывать его и отвлекать от вселенного духовного делания, ибо при правильном, спокойном ведении последнего сами собою начнут выясняться наиболее насущные нужды данного прихода, может быть, взамен тех, о которых любил мечтать священник до ознакомления своего с паствою. Так, например, если служба его и проповедь привлекают массы народа в храм, то мысль о расширении последнего будет принята с общим сочувствием и осуществляется без напряжения и суеты.
Подтверждение вышеприведенных уроков примерами из жизни править
Один современный психолог (Рибо), изложив разнообразные болезни ума и воли человеческой, надеялся найти в остатке этих аномалий раскрытие тех законов, которым следует правильная жизнь души. В науке пастырского богословия, может быть, подобный метод скорее приведет к успеху, нежели в психологии. Так, мы видим, что, с одной стороны, допущение злого начала в число средств пастырской деятельности (т. е. лесть и ложь) ведет к непоправимым ошибкам, с другой стороны, себялюбие и тщеславие, поставленные как цель своей деятельности делают пастыря врагом паствы, наконец, устремление любви и ревности своей не на паству, а на внешние предприятия, хотя бы и почтенные, также далеко отводят его от своей задачи. Здесь были перечислены самые обычные искушения пастыря, простирающиеся на всю жизнь его. Теперь мы можем легко усмотреть, что эти искушения не что иное, как постепенное попрание трех внутренних даров благодати священства; первое искушение нарушает собою правильное созерцание жизни как борьбы добра и зла, исход которой у Бога, и понуждает пастыря забывать слова Премудрого: «Не говори: ради Господа я отступлю, ибо Бог не нуждается в муже грешном» (см. Сир. 15, 11—12); второе искушение нарушает собою даруемое благодатью равнодушие к себе, а третье растлевает благодатную любовь к пастве. Чтобы избежать этих и иных искушений, новопоставленный пастырь Церкви свою юношескую энергию должен направлять не на дела внешние, а на охранение и умножение той благодатной внутренней настроенности, которая дарована ему в хиротонии. В этом смысле следует понимать слова апостольские: напоминаю тебе возгре-вать дар Божий, который в тебе через мое рукоположение (2 Тим. 1,6).
В этом пастырском завете апостола указывается не на прием общественной деятельности, но на духовное делание. Отсюда видно, что главное внимание и жизненная энергия пастыря Церкви должны быть обращены не на предметы деятельности внешней, но на сохранение и развитие тех даров Святого Духа, которые составляют сущность хиротонии. В дальнейших словах ап. Павла к Тимофею: дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия….не стыдись свидетельства Господа нашего Иисуса Христа, ни меня, узника Его; но страдай с благовестием Христовым силою Бога… Храни добрый залог Духом Святым, живущим в нас (2 Тим. 1, 7—8; 14), — находится полное подтверждение вышесказанной мысли. Здесь успех пастырской деятельности обусловливается его рачением об усовершении жизни внутренней.
Впрочем, чтобы окончательно убедиться в справедливости этого положения, рассмотрим те уклонения от него, которые нам показывает современная действительность. Наше время, начавшееся лет 40 тому назад, есть время омирщения пастырского служения. Толстовская реформа, старавшаяся о сближении Церкви с жизнью, немного успела в этом добром намерении, но зато поутратила немало сокровищ духовной жизни в школьном и священническом быте. Ее государственно-бюрократический дух сказался прежде всего в пренебрежительном отношении ученой мысли к теоретической стороне пастырства. Труды по пастырскому богословию почти вовсе перестали появляться. Взамен его появилось «Практическое руководство для пастырей», в котором служение пастырское рассматривается как простая сумма разнородных церковных, канцелярских и хозяйственных обязанностей, вовсе не объединенных ни внутренним настроением священника, ни раскрытием действий в нем Божественной благодати. Толстовская реформа исходила из того установившегося в обществе мнения, будто русское духовенство прежде всего должно быть освобождено от византизма, замкнутости и сближено с общественной жизнью, чтобы оно не представляло из себя какой-либо касты ни по своему сословному быту, ни по содержанию своих умственных интересов. Вот почему и в область практического богословия был внесен характер государственный, но не столько общественно-этический, сколько бюрократический. Пастырское богословие, да и вообще духовная жизнь, оставлены были в пренебрежении. Спрашивается теперь, достигнуты ли были благие цели нововведений, овладело ли духовенство общественной жизнью настолько, чтобы свободно вести ее к нравственному усовершенствованию? Увы, мы видим, что жизнь русского духовенства осталась по-прежнему в стороне от тех нравственных интересов, которыми жило общество, так что последнее стало от своих пастырей еще дальше, чем от прежнего дореформенного духовенства. Нововведения прошлых царствований не оказались проникнутыми духом пастырско-нравственным, но совершенно омирщились. Так, на епархиальных съездах пастыри занимаются лишь обсуждением вопросов имущественного характера и вместо объединения духовенства между собою и с обществом сословное начало, обнаружившееся на этих съездах, привело как раз к противоположным последствиям. Жизнь умственная, для развития которой приложено так много стараний, тоже редко идет у пореформенного духовенства дальше интересов насущных, практических и остается замкнутой от воздействия на теоретические интересы общества. Богословская литература в светских домах читается ныне, кажется, меньше, чем в прежнее время, — людьми старого воспитания. Да и в жизни самих русских пастырей именно под влиянием этих реформ стало обнаруживаться пренебрежение к духовно-нравственным интересам, небрежение богослужением, несоблюдение постов, стыд своего звания, выражающийся в стрижке волос, ношении манжет и т. п.
Сглаживая свою бытовую разность от мирян, такие представители духовенства, видимо, старались подольститься к светскому обществу, но оно относится к такого рода типу омирщившегося священника еще с меньшим уважением, нежели к патриархальному, старому типу. А это омирщение, этот чисто бюрократический дух сказывается все сильнее и сильнее даже среди тех пастырей, которые самым положением своим поставлены в особенно тесное отношение к внутренней духовной жизни людей, к их убеждениям и совести. Разумеем миссионеров. Собравшись на миссионерский съезд в 1891 году, они, кажется, ни одного слова не сказали о том, каким образом подействовать на душу и сердце раскольников и сектантов, какими книгами пользоваться для их обличения. Все рассуждения направлены были к решению того, к каким карательным мерам против отпадших должно расположить светское правительство. Влияние бюрократически-экономического направления духовенства отразилось и на монастырях. Современные монастыри, не говоря об их чисто нравственных несовершенствах, ими вполне сознаваемых, даже в области своих положительных проявлений приближаются к тому, чтобы сделаться чем-то вроде вольно-экономических обществ, объединяющих людей на почве имущественных отношений, обладания капиталом, получения доходов с него, расходования его на предприятия экономического характера и пр. Административный взгляд на монастыри как на экономические учреждения сказывается даже в подборах начальников этих монастырей — людей, обладающих хозяйственными и вообще экономическими способностями; с подобной же точки зрения и настоятели ценят своих подчиненных. Если оказывается честь инокам с дарованиями духовными, то все-таки по тем же имущественным видам: на них смотрят как на источник доходной статьи. Конечно, среди монастырей есть и исключения (монастыри: Валаамский, Соловецкий; пустыни: Оптина, Глинская), но и туда имущественное начало проникает все сильнее и сильнее, а по мере развития этого грустного явления наблюдается и другое — охлаждение к ним христианского народа.
Итак, говоря вообще, сближения духовенства с обществом, предполагавшегося вышеназванною реформою, в настоящее время вовсе не достигнуто в желательном смысле: вместо сближения явилось утрачение духовного облика и приобретение бюрократического, но последний никогда не был по сердцу русским людям, сложившим поговорку: нет никого лучше русского человека и нет никого хуже русского чиновника. Кто хочет построить свои отношения с людьми на чиновнических началах, тот никогда не приобретет их сердец. Чтобы иметь право сказать с апостолом: Я ищу не вашего, а вас (2 Кор. 12, 14), — должно иметь право сказать и другие слова его: восхотели передать вам не только благовестие Божие, но и души наши (1 Фес. 2, 8). А чтобы передать души, чтобы живыми непрестанно предаваться на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в смертной плоти нашей (2 Кор. 4, 11) и действовала в пастве, нужно, конечно, предаваться постоянному внутреннему деланию как главной цели жизни. Итак, главный предмет внимания и деятельности пастыря есть жизнь внутренняя — возгревание даров Святого Духа. Это положение имеет свои основания и в Св. Писании. Кроме известных уже нам, можно указать еще на слова св. ап. Павла к Тимофею: Не неради о пребывающем в тебе даровании, которое дано тебе по пророчеству с возложением рук священства. О сем заботься, в сем пребывай, дабы успех твой для всех был очевиден. Вникай в себя и в учение; занимайся сим постоянно: ибо, так поступая, и себя спасешь и слушающих тебя (1 Тим. 4, 14—16); здесь ап. Павел успех пастыря полагает в зависимости именно от внутренней жизни, от развития пастырем пребывающего в нем дара. Вникай в себя, — говорит апостол (1 Тим. 4,16), — в свою нравственную жизнь, ибо, так поступая, и себя спасешь и слушающих тебя (1 Тим. 4, 16); нехорошо нам, оставив слово Божие, пещись о столах… а мы постоянно пребудем в молитве и служении слова (Деян. 6, 2, 4). Поступавшая так евангельская Мария более угодна Господу, чем Марфа, предавшаяся внешнему деланию. Посылая апостолов на проповедь, Спаситель говорит им: Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои… ни двух одежд, ни обуви, ни посоха (Мф. 10, 9-10), и с особенною силою воспрещает им какую бы то ни было дипломатию-политиканство: Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать (Мф. 10, 19), — говорит Он им. Своим последователям, пренебрегшим внешними жизненными удобствами и привязанностями, Спаситель обещает награду во сто раз большую того, что они оставили (см. Мф. 19, 29), и притом не только со стороны внутренней удовлетворенности, но и со стороны изобилия друзей.
Действительность вполне подтверждает эту мысль о зависимости общественного влияния от внутренней жизни. Кто из пастырей известен особенно благотворною практической деятельностью? — Люди внутренней духовной жизни, люди молитвы и нравственных подвигов. Таков из древних отшельник Стефан Пермский, великий подвижник и замечательный миссионер, пересоздавший целые народности; из недавних — Макарий Алтайский, Иннокентий Пензенский, выдающийся богослов, — оба великие богомольцы. Подобное преуспеяние внутренней духовной жизни в воздействии на жизнь общественную имеет объяснение в самом характере русской религиозности. Русский человек постольку религиозен, поскольку наличная действительность не удовлетворяет его. Русский человек ищет в религиозной жизни того, чего нет в мире, и потому он готов подчиниться только тому религиозному деятелю, который является гостем в этом мире, пришедшим как бы из другого мира, равнодушным ко всем внешним переменам, остающимся всегда самим собою, довольствуясь полнотою своей внутренней жизни, своего внутреннего содержания. Влиятелен Иоанн Кронштадтский — основатель домов трудолюбия, примеру которого следует теперь повсюду и общество светское; влиятелен был и остается после кончины своей Амвросий Оптинский, который много лет пролежал в болезни и, кажется, первый разрешил женский вопрос в России, устроив женский монастырь более чем на 700 человек, где принимаются все увечные, бессильные, малолетние; обитель эта совершенно чужда практического, кулачевского начала. Укажем еще на двух духовных деятелей, петербургских протоиереев Дмитрия Соколова и о. Константина Стефановича, — первых строителей наиболее важного при современном общественном строе учреждения — приютов для раскаивающихся блудниц. Начали они это дело также с малого, не из отвлеченного теоретического замысла, а просто через изучение быта жертв разврата и спасение их из когтей его путем частной благотворительности, впоследствии оформленной в учреждение, обогащенное добровольными пожертвованиями и теперь совершенно упрочившееся, как все то, что основано на личном внутреннем подвиге, как в том нас убеждают откровение и опыт.
Отсюда понятно, что и пастырское руководство должно сосредоточиваться на изучении жизни внутренней, жизни духовной. Таков правильный путь пастырского действования, который не только оградит его от всех искушений, но и всегда покажет ему настоящее его дело. Впрочем, должно помнить, что жизнь духовная не остается всегда на одном и том же месте, но или идет вперед, или ниспадает к худшему и в характере своего движения отличается вообще постепенностью. Посему учение о духовной жизни есть изучение законов духовного развития, духовного усовершенствования человека, чем и занимается аскетика — наука, которой в прежнее время отводилось довольно видное место в богословии вообще и в пастырском, в частности. В настоящее время она утрачена из учебных курсов, но зато стала удобоприобретаемым сокровищем для всего русского читающего люда благодаря творениям и изданиям святителя Феофана, к которым мы и предлагаем обращаться всем, кто желает изучить самое важное в жизни человека.
- ↑ Н. Розанов в «Русском вестнике» за март 1884 г.