Принц Ли-Тзонг
Принц Ли-Тзонг…
Не правда ли, в этом имени есть что-то, напоминающее звон разбивающегося китайского фарфора; что-то жалобное, грустное и нежное, как тот звук, который издает хрупкая вещица, когда она перестает существовать, покоряясь вечному закону разрушения, одинаково беспощадному к существованию какой-нибудь драгоценной безделки, как и человеческой жизни?
Принц Ли-Тзонг!..
«В некотором царстве, в некотором государстве…» Мой рассказ начинается, как сказка, и не мудрено: это было в сказочной стране далекого Востока, там, где в бамбуковых хижинах живут тихие желтолицые люди, поклоняющиеся великому Будде в пестрых храмах, где ручные слоны возят в паланкинах закутанных крохотных женщин, похожих на фигурки из слоновой кости; где в пальмовых лесах кричат веселые попугаи, и обезьяны качаются на мощных лианах, переброшенных с одного дерева на другое, а в маисовых полях, на рисовых нивах работают полунагие жнецы в светло-синих одеждах… В этой мирной стране жил да был (как во всех сказках) молодой принц.
Он был добр и счастлив. В воспитании его утонченность Запада слилась с изнеженностью Востока; но от Запада он взял только его блестящие стороны: его поэзию, его искусство, сокровища науки; принц мог понять слова любви, которые прошептала бы ему белая красавица, так же свободно, как суровую проповедь западного миссионера… Но, наставляемый мудрецами своей страны, он исповедовал религию мудрого Конфуция и чтил его законы…
В одно роковое утро в тихом, пестром, сказочном государстве узнали, что на Западе есть не только великие ученые и славные поэты, а что там есть и люди с блестящим оружием и гибельными снарядами, несущими разрушение.
Этого не подозревал бедный юный принц…
А гибель и отчаяние ворвались в его страну: и заснув принцем, он проснулся… пленником.
Его схватили и увезли. По выбору новых господ страны, на престол его отцов посадили бессловесную тень, — а его оставили заложником навсегда, на всю жизнь.
Холод был бы страшен для хрупкого юного принца; и вот великодушные победители отвели ему тюрьму… я ошиблась! — белую виллу под жгучим небом Африки; и моря отделили его от родины, которую ему не суждено больше увидеть.
Там была его родина; здесь — ступень к могиле.
Но принц живет… он живет только той мечтой, что могила его будет вновь на родине, и эта надежда заставляет порой зажигаться таким ярким пламенем его всегда печальные темные глаза…
Я увидела принца Ли-Тзонга впервые в салоне лучшей гостиницы Алжира, этого курьезного города, где европейская цивилизация так странно переплелась с восточной ленью и грязью; так же как рядом с кокетливыми фигурками француженок скользят белые тени закутанных арабок, щегольские виктории обгоняют ослов, погоняемых полуголыми бронзовыми ребятишками, в тени пальм мчатся автомобили, белые мечети встают рядом с католическими храмами, а крик муэдзина или звук тамтама перебивают вальсы Метра!
Маленькая фигура принца (представленного нам общими друзьями) в полуевропейском-полувосточном наряде сразу обратила на себя мое внимание. Белый тюрбан, прикрывающий длинную косу, черный кафтан с расширяющимися книзу рукавами, подбитыми ярко-зеленым шелком (цвет его родины); смугло-желтоватая кожа оттенка старой слоновой кости, очень грустные и очень умные, но сильно поднятые к вискам темные глаза, крошечные руки и ноги — все это заставляло думать о драгоценной статуэтке, вырезанной искусными руками восточного художника.
Но всего больше и сразу привлек меня его голос. Это был тихий, — если можно так выразиться, — кроткий голос. Особенность произношения (он не выговаривал з и с, произнося их скорее как в и ф, с чуть заметным придыханием) придавала его говору что-то детское, беспомощное, трогательное.
Может быть, оттого, что я привыкла к сказкам и люблю их, но мне казалось, что маленького принца я давно где-то видела: на этажерке, в книжке, на картинке — не знаю где, но видела; и он подкупал меня своей простотой и какой-то доверчивостью, делавшей его похожим на большого ребенка.
В маленьком дворце, вернее, вилле принца, мы съехались на другой день после знакомства к завтраку.
Из-за белой ограды виднелся сад, высились верхушки пальм; за ними пряталась белая вилла, с плоской крышей, в арабском вкусе. Внутренний дворик был вымощен изразцами — белыми с синим; по узким трубкам капали и журчали фонтаны, а пышные букеты вьющейся герани лепились по ограде и льнули к ней, наполняя воздух пряным запахом; и весь дом завивали ползучие алые розы.
В густой зелени запущенного, прелестного сада, среди гигантских папоротников, тут и там поднимались кусты огненных лилий или пунцового шпажника, не искусственными клумбами, а так — на воле.
— Я не стесняю моих цветов… — сказал мне принц, показывая сад, — пусть хоть они здесь будут свободны.
И улыбнулся, и эта улыбка была больнее слез… И действительно, цветы росли на свободе и пользовались ею. Сквозными гирляндами нависали лианы над нашими головами, перекидываясь с одной стороны дорожек на другую; розы вились по деревьям; цветущие кустарники, незнакомые Европе, были усыпаны то ярко-красными колокольчиками, то гроздьями светло-лиловых звезд, то длинными золотыми чашечками, похожими на узкогорлые кубки, из которых лился одуряющий запах ванили. В ветвях без умолку птицы разыгрывали свою симфонию, а по воздуху перегонялись громадные пестрые бабочки, желтые, красные, лиловые, — точно слетевшие с цветущих кустов лепестки.
Солнце играло на блестящих изразцах, ослепительно заливало белые стены виллы… И весь этот уголок, до его мелодичного названия «Эль-Биар», казалось, был создан для счастья, для радости, для жизни…
И все восхищались им, и громко его расхваливали, а я смотрела на владельца этого райского уголка и читала в его глазах, что для него нет ни цветов, ни солнца, ни радости.
Дом принца представлял любопытное смешение Европы и Азии. Весь современный комфорт — и та оригинальная нота, которую вносили разные «chinoiseries»[1] в наши модные гостиные, только тут все это были не банальные покупные безделки, — а то, что у него было дорогого и заветного: шелковые ткани на стенах, с вытканными золотом изречениями Кунг-Фу-Тзы, музыкальные инструменты его страны, свитки рукописей, тушь и палочки на письменном столе, плетеные циновки на полу; и тут же рояль, скрипка, ноты — между которыми я нашла нашего Глинку — и мольберт с неоконченным этюдом; на стенах же всюду эскизы принца, его картины, показавшие мне, что в маленькой фигурке слоновой кости таилась душа большого художника.
Его сад… развалины римской арки в Тимгаде… море в розовый час заката… руины Константины и пальмовые рощи Эль-Кантары, белый купол могилы Марабу, темнокожие ребятишки — все это, как живое, глядело с полотна.
— Но это грех, что вы не выставляете ваших вещей в Париже, принц! — легкомысленно сказала милая француженка, бывшая тут.
Он слегка побледнел и рыцарски вежливо, но твердо ответил:
— А я считаю, что было бы грехом выставлять мой картины в Париже!
И истинный смысл этого ответа был так понятен мне.
За завтраком, сервированным совершенно на парижский лад, со скатертью, усыпанной белыми фиалками и бенгальскими розами, сделавшим бы честь самому Пайльяру, прислуживали два молодых человека в таких же кафтанах, как у принца, только гораздо длиннее, и с висящими косами. Они неслышно ступали своими белыми подошвами; а когда принц обращался к ним с вопросом на их языке, они отвечали таким же лепетом чуть слышными голосами, и это было похоже, как будто сталкивались и звенели китайские чашечки на подносе. Это были двое юношей из благородных семейств, которые добровольно последовали за принцем. И в этом сказочном домике, среди этих тихих людей, казалась необычной шумная, веселая болтовня наших собеседников-французов.
Было решено сделать прогулку. Во дворе ждали нас экипажи. Принц подсадил меня в маленький dog-cart[2], которым сам правил, остальное общество разместилось в ландо.
По чудесным дорогам Эль-Биара и алжирских окрестностей быстро мчала нас белоснежная красавица лошадка, любимица принца — Буль-де-Нэж. То и дело на поворотах дорог открывались панорамы на синеющие вдали горы Кабилии с разбросанными по ним белыми деревушками, на сверкающую живую лазурь моря; порой дорога шла полями, окаймленными изгородью агав и кактусов. Острые мечи агав и колючие щиты кактусов, растения, созданные природой, верно, в воинственную минуту, когда она была подобна разъярившейся Пентезилее, точно хотели преградить доступ к холмам, по которым поднимались купы белых и лиловых ирисов и букеты дикой резеды.
При виде моего восхищения принц останавливал лошадь, карабкался по холму и рвал мне эти цветы, для меня, северянки, составлявшие роскошь.
С этим ароматным ворохом в руках, под небом Африки, рядом с маленьким принцем, мне казалось, что я читаю страничку экзотической поэмы, легкую, грациозную фантазию Лоти…
И разговор наш завязался: разговор двух разных людей, двух цивилизаций, двух рас.
«Только не говорите с ним об его родине! — вспомнила я предупреждение моих друзей… — Ради бога, не говорите об его родине».
Но, видно, то, о чем он не хотел и не стал бы говорить со своими завоевателями и что дрожало в его сердце и искало выхода, ему легче было открыть уроженке далекой России; верно, прикосновение моей руки не могло бы сделать ему больно; и он первый неожиданно, порывисто заговорил со мной именно о своей родине.
Он говорил о своей вере, о великой философии Конфуция; о том, что он пишет на своем родном языке философское сочинение, толкование этой религии. Что он не говорит об этом никому, но это составляет цель его жизни; он говорил о своей столице, о престоле, который занимает человек, не имеющий на это права, в то время как у него отнято право даже взглянуть на родное небо… И о том, что не только на родину, но, чтобы выехать на несколько часов, он должен спрашивать разрешение. Он говорил, как он завидует мне, что я так много путешествую…
— Расскажите мне о вашей родине!
Потом сказал он:
— Я так хотел бы взглянуть на ваши снега, на ваши степи…
— Приезжайте к нам! — необдуманно вырвалось у меня.
Принц низко наклонил голову.
Когда он поднял ее и взглянул на меня — его глаза были влажны.
— Je suis un pauvre oiseau avec fil à la patte…[3] — тихо промолвил он со своей обычной улыбкой, от которой делалось больно.
И тут мне стало понятно, насколько рядом с этим принцем, у которого есть громкое имя, белая вилла, слуги, золото… насколько этот нищий в отрепьях, сидящий на углу, весь коричневый под белой чалмой, которому мы сейчас швырнули монету, счастливее его, потому что у него высшее богатство, высшее счастье, высший дар: свобода! И насколько прекраснее самая бедная страна, которая дает свободу, всей экзотической роскоши этой страны, где несчастная птица скована золотой цепью.
Принц Ли-Тзонг…
Не правда ли, в этом имени есть что-то, напоминающее звон разбивающегося китайского фарфора; что-то грустное, жалобное и нежное, как тот звук, который издает хрупкая вещица, когда она перестает существовать, покоряясь вечному закону разрушения, одинаково беспощадному к существованию какой-нибудь драгоценной безделки, как и человеческой жизни?..