Стр. 13. Не страхъ внезапный въ ночь одну
До срока далъ мнѣ сѣдину.
«Лодовико Сфорца и др. То же утверждаютъ и относительно Маріи-Антуанетты, супруги Людовика XVI, хотя съ нею это случилось не въ столь короткое время. Говорятъ, что горе производитъ такое же дѣйствіе; и то, что произошло съ королевой, объясняется именно горемъ, а не страхомъ». (Прим. Байрона).
Кёльбингъ и др. комментаторы приводятъ, для сравненія, слова Фальстафа изъ «Генриха IV». ч. I, д. 2, сц 4: «У отца твоего борода посѣдѣла отъ этихъ новостей» — и слѣдующее мѣсто изъ поэмы Вальтеръ-Скотта «Марміонъ», хорошо извѣстной Байрону: «Опасность, долгія скитанія, нужда или горе быстро измѣняютъ знакомыя намъ черты; смертельный страхъ можетъ предупредить время и сразу сдѣлать волоса сѣдыми; тяжкій трудъ можетъ сдѣлать черты лица грубыми, а нужда можетъ погасить блескъ очей, и старость не проводитъ морщинъ болѣе глубокихъ, нежели отчаяніе». Въ научныхъ сочиненіяхъ приводится довольно много примѣровъ внезапной сѣдины, какъ слѣдствія сильнаго душевнаго потрясенія. Между прочимъ, о знаменитомъ авторѣ «Утопіи» Томасѣ Морусѣ, разсказываютъ, что онъ посѣдѣлъ въ одну ночь, когда ему былъ объявленъ смертный приговоръ.
Насъ было шесть, — пяти ужъ нѣтъ.
Въ подлинникѣ: «Насъ было семеро, — теперь остался только одинъ; шестеро юношей и одинъ старецъ кончили тѣмъ, чѣмъ начали, гордясь яростью гоненія. Одинъ — на кострѣ, а двое на полѣ битвы запечатлѣли кровью свою вѣру и умерли, какъ умеръ отецъ; трое были брошены въ тюрьму, — и изъ нихъ остался послѣдній обломокъ». Непонятно, почему Жуковскій вмѣсто «семи» поставилъ «шесть». У историческаго Боннивара было только два брата, но они не были заключены съ нимъ вмѣстѣ въ Шильонскую тюрьму, и описаніе ихъ смерти принадлежитъ всецѣло фантазіи Байрона.
На лонѣ водъ стоитъ Шильонъ.
Въ письмѣ къ Муррею изъ Венеціи, отъ 9 апрѣля 1817 г., Байронъ, между прочимъ, сообщаетъ: «Шильонскій Узникъ былъ прочитанъ одному 90-лѣтнему швейцарцу, г. де-Люку, и понравился ему, — такъ пишетъ мнѣ сестра. Онъ сказалъ, что онъ былъ въ Шильонѣ вмѣстѣ съ Руссо и что мое описаніе совершенно вѣрно. Но этого еще мало: мнѣ вспомнилось его имя, и я отыскалъ въ „Исповѣди“ Руссо слѣдующее мѣсто:
„Изъ всѣхъ этихъ развлеченій въ особенности понравилась мнѣ прогулка вокругъ озера, которую я совершилъ въ лодкѣ вмѣстѣ съ г. де-Люкомъ старшимъ, его невѣсткою, его двумя сыновьями и моей Терезой. Эта поѣздка продолжалась всего семь дней, при прекраснѣйшей погодѣ. Я сохранилъ живую память о картинахъ, поразившихъ меня на берегахъ озера и описанныхъ мною, нѣсколько лѣтъ спустя въ Новой Элоизѣ“.
Этотъ 90-лѣтній старикъ, де-Люкъ, былъ, конечно, однимъ изъ двухъ сыновей. Онъ живетъ въ Англіи, слабый, но еще способный къ труду. Замѣчательно, что онъ прожилъ такъ долго, да не менѣе замѣчательно и то, что онъ участвовалъ въ поѣздкѣ Руссо, а потомъ, черезъ столько лѣтъ, прочелъ поэму, написанную англичаниномъ, который совершилъ точно такую же поѣздку и описалъ тотъ же самый пейзажъ».
Колонна каждая съ кольцомъ.
Авторъ новѣйшаго (1896) «Путеводителя» по Шильову, Нафъ, замѣчаетъ, что это описаніе не вполнѣ точно: У третьей колонны, повидимому, никогда не было кольца; но слѣды колецъ очень замѣтны на двухъ первыхъ отъ входа колоннахъ, а на трехъ послѣднихъ мы видимъ и самыя кольца, вдѣланныя съ темной стороны столбовъ, обращенной къ стѣнѣ, такъ что прикованные къ нимъ несчастные узники были лишены свѣта. Пятая отъ входа колонна считается тою, къ которой былъ прикованъ Бонниваръ. На южной сторонѣ третьей колонны Байронъ и Шелли вырѣзали свои имена".
Стр. 14. Печальный сводъ, который намъ
Могилой заживо служилъ,
Изрытъ въ скалѣ подводной былъ.
«Шильонскій замокъ находится между Клараномъ и Вильневомъ. расположеннымъ на одномъ изъ концовъ Женевскаго озера. Слѣва отъ него находятся устья Роны, а на противоположной сторонѣ озера — высоты Мейери и рядъ Альповъ надъ Буврэ и Сенъ-Женго. Близъ замка, на лежащемъ позади него холмѣ, имѣется водопадъ; глубина озера въ томъ мѣстѣ, гдѣ оно омываетъ стѣны Шильона, равняется 800 французскимъ футамъ; въ замкѣ находится рядъ тюремъ, куда нѣкогда заключали реформатовъ, а впослѣдствіи — государственныхъ преступниковъ. Подъ однимъ изъ сводовъ лежитъ почернѣвшая отъ времени плаха, на которой, какъ говорятъ, въ прежнее время казнили осужденныхъ. Въ подземельѣ семь колоннъ, или, вѣрнѣе, восемь, такъ какъ одна изъ нихъ наполовину вдѣлана въ стѣну; на нѣкоторыхъ изъ нихъ есть кольца для цѣпей; на полу остались слѣды шаговъ Боннивара. Онъ былъ заключенъ въ эту тюрьму въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. У стѣнъ этого замка разыгрывается развязка „Элоизы“ Руссо: Юлія спасаетъ ея утопающаго ребенка; потрясеніе, вызванное этимъ событіемъ, и болѣзнь, какъ слѣдствіе того, что она бросилась въ воду, являются причиною ея смерти. Замокъ обширенъ и виденъ съ озера на далекомъ разстояніи. Стѣны его бѣлыя». (Прим. Байрона).
«Шильонскій замокъ находится въ самомъ озерѣ, на утесѣ, образующемъ полуостровъ, вокругъ котораго глубину озера измѣряли до 800 футовъ, недоставая дна. Внутри этого утеса вырыты погреба и кухни ниже уровня воды, которую, по желанію, можно вводить туда, открывая краны. Тамъ-то и былъ заключенъ въ продолженіе шести лѣтъ Франсуа Бонниваръ… человѣкъ, одаренный рѣдкими достоинствами, непоколебимою прямотою и твердостью, другъ свободы, хотя и савояръ, и вѣротерпимый, несмотря на свое духовное званіе». (Руссо, «Новая Элоиза», ч. VI. п. 8, прbм. 1).
Преданіе о томъ, будто тюрьма Боннивара была ниже уровня воды, идетъ отъ самого узника, который въ своихъ воспоминаніяхъ говоритъ, что комендантъ посадилъ его «въ одинъ изъ погребовъ, гдѣ полъ былъ ниже озера, на которомъ построенъ Шильонъ». Въ дѣйствительности полъ подземелья на три метра выше уровня воды".
Стр. 18. И я примѣтилъ островокъ…
«Между устьями Роны и Вильновомъ, недалеко отъ Шильона, есть маленькій островокъ (Ile de Paix), единственный, замѣченный мною на озерѣ, которое я изъѣздилъ вдоль и поперекъ. На этомъ островкѣ есть нѣсколько деревьевъ (кажется, не больше трехъ); своимъ одиночествомъ и миніатюрностью онъ производитъ своеобразный эффектъ». (Прим. Байрона).
Островокъ, о которомъ идетъ рѣчь, насыпанъ искусственно, по желанію одной путешественницы, въ концѣ XVIII столѣтія; такимъ образомъ, Шильонскій узникъ не могъ его видѣть.
И о тюрьмѣ cвoeй вздохнулъ.
«Байронъ не имѣлъ въ виду обрисовать характеръ собственно Бонивара; цѣль поэмы состояла въ томъ, чтобы, подобно знаменитому описанію узника y Стерна, изобразить вообще тюремное заключеніе и указать, какъ оно постепенно притупляетъ и замораживаетъ физическія и умственныя силы человѣка до тѣхъ поръ, пока несчастная жертва не становится какъ бы частью своей тюрьмы, однимъ изъ звеньевъ своей цѣпи. Такое изображеніе, какъ намъ кажется, имѣетъ дѣйствительную основу: по крайней мѣрѣ, подобные примѣры можно наблюдать въ Голландіи, гдѣ смертная казнь замѣнена пожизненнымъ заключеніемъ. Въ извѣстные дни въ году эти злополучныя жертвы правосудія, именующаго себя гуманнымъ, выставляются публично на эшафотѣ, воздвигаемомъ на площади, вѣроятно, затѣмъ, чтобы ихъ виновность и наказаніе не забывались. Едва ли найдется зрѣлище, болѣе унизительное для человѣчества, чѣмъ эта выставка. Эти несчастные люди, со спутанными волосами, дикимъ взоромъ и тупымъ выраженіемъ лица, ослѣпленные непривычнымъ солнечнымъ свѣтомъ, оглушонные внезапнымъ переходомъ отъ тюремнаго безмолвія къ суетливому шуму толпы, кажутся скорѣе какими-то идолами, грубо сфабрикованными на подобіе человѣческихъ фигуръ, нежели дѣйствительно живыми и мыслящими существами. Съ теченіемъ времени, какъ насъ увѣряли, они обыкновенно или сходятъ съ ума, или становятся идіотами, смотря по тому, духъ или матерія получитъ перевѣсъ въ ту минуту, когда таинственное равновѣсіе между ними будетъ нарушено.
Легко понятно, почему эта замѣчательная поэма не столько доставляетъ эстетическое удовольствіе, сколько производитъ сильное впечатлѣніе. Тюрьма Боннивара, подобно тюрьмѣ Уголино, — предметъ слишкомъ мрачный для художника и поэта; ея впечатлѣніе особенно тяжело потому, что не оставляетъ намъ уже никакой надежды, изображая страдальца, человѣка, одареннаго талантами и добродѣтелями, бездѣятельнымъ и безсильнымъ подъ гнетомъ все болѣе и болѣе удручающихъ его страданій. Но какъ чисто-художественная картина, эта поэма, не взирая на ея мрачный колоритъ, смѣло можетъ выдержать сравненіе со всѣми прочими произведеніями Байрона. Ее невозможно читать безъ замиранія сердца, отвѣчающаго ощущеніямъ изображаемаго поэтомъ страдальца». (Вальтеръ Скоттъ)