Джером К. Джером
правитьПризраки Чарльза и Миванвэй
правитьИсточник текста: Джером К. Джером — «Во что обходится любезность и другие юмористические рассказы». Второе издание.
Книгоиздательство «Польза», В. Антик и Ко, Москва, 1912 г.
Перевод: М. Розенфельд
Большинство людей найдет в этой истории тот недостаток, что она неубедительна. Фабула её невероятна, атмосфера искусственна. Если я признаюсь, что она случилась на самом деле — конечно не в таком виде, как я ее описываю, ибо перо профессионального писателя всегда приукрашивает, даже в ущерб материалу — я лишь увеличу свою вину; потому что факты жизни в книгах кажутся невозможным вымыслом. Настоящий художник оставил бы эту историю в покое или же, самое большее, злил бы ею своих ближайших друзей. Меня же мой низкий инстинкт влечет воспользоваться ею. Эту историю мне рассказал один древний, древний старик; он был хозяином единственной гостиницы Кромлеча — маленькой, защищенной утесами, деревушки Корнваллиса — и состоял в этой должности уже сорок девять лет. В настоящее время гостиница стала «отелем» и хозяин там новый, и во время сезона за табльдотом в столовой с низким потолком, садится немалое число, приехавших в четырехместных каретах туристов. Но мой рассказ относится к тем дням, когда теперешний палаццо был просто рыбацкой, харчевней, еще не открытой путеводителями.
Старик-хозяин рассказывал, а я слушал, в то время, как однажды поздним летним вечером мы с ним сидели на скамейке, шедшей вдоль стены, как раз под решетчатыми окнами, и попивали жидкое пиво из глиняных кружек. А во время многочисленных пауз, когда старик останавливался, чтобы перевести дух и молча попыхивал из своей трубки, до нас доносился глухой рокот Атлантического океана; и часто вперемежку с хвастливом ревом бурунов мы слышали серебристый смех какой-нибудь маленькой волны, быть может нарочно прокравшейся поближе, чтобы послушать рассказ старика.
Ошибка, которую с самого начала совершили Чарльз Сибон, младший член инженерной фирмы Сибон и Сыновья, и Миванвэй Эванс, младшая дочь Томаса Эванса, пастора пресвитерианской церкви в Бристоле, заключалась в том, что они поженились слишком рано. Чарльзу Сибону вряд ли было больше двадцати лет, а Миванвэй немногим больше семнадцати, когда они впервые встретилась на скалистых утесах в двух милях от кромлечской гостиницы. Совершая прогулку пешком, молодой Чарльз Сибон случайно забрел в деревушку и решил посвятить денька два на исследование живописного берега; а отец Миванвэй в этом году снял домик по соседству, чтобы провести там летние каникулы.
Ранним утром — ибо в двадцать лет мы добродетельны и совершаем прогулки до завтрака — когда Чарльз Сибон лежал на утесах, наблюдая, как белые волны одна за другой набегали на черные скалы внизу, он вдруг заметил вдали человеческую фигуру, выходящую из воды. Ясно разглядеть ее он не мог, но, судя по костюму, это была женщина, и в уме Чарльза, склонного к, поэзии, тотчас же возникли мысли о Венере — или Афродите, как он предпочел бы назвать, будучи джентльменом с утонченным вкусом. Фигура исчезла за поворотом скалы, но он продолжал ждать. Минуть через 10 или 16 снова появилась одетая по моде шестидесятых годов девушка и направилась в его сторону. Скрытый от её взоров скалами, он мог вволю любоваться ею в то время, как она взбиралась по крутой тропинке с берега моря, и, сказать по правде, даже менее восприимчивые глаза, чем глаза двадцатилетнего юноши, нашли бы ее удивительно миловидной и грациозной. Насколько мне известно (хотя не отказываюсь от поправок), морская вода не считается способной заменять щипцы для завивки волос, но в данном случае она придала волосам младшей мисс Эванс еще более очаровательную пышность и волнистость. Природные белизна и румянец искусно были распределены на её лице, а большие детские глаза, казалось, искали в мире повода для смеха, чтобы дать занятие прелестным пухлым губкам. Окаменевшее от восхищения лицо Чарльза было как раз то, что требовалось. Из полуоткрытых губ вырвалось изумленное «ах!», вслед за которым последовал самый веселый смех, неожиданно прерванный яркой краской смущения. Затем младшая мисс Эванс чисто по-женски приняла оскорбленный вид, точно во всем этом был виноват Чарльз. А Чарльз, искренно чувствуя себя преступником перед строгим возмущенным взглядом девушки, неловко поднялся и робко принялся извиняться — в том ли, что очутился на утесах, или в том, что встал рано, он не мог объяснить.
Младшая мисс Эванс милостиво приняла его извинение, преподнесенное ей с поклоном, и прошла дальше, а Чарльз остался на месте, смотря ей вслед, пока долина не приняла девушку в свои объятия и не скрыла ее от его взоров.
Таково было начало всех начал. Я говорю о вселенной, рассматриваемой с точки зрения Чарльза и Миванвэй.
Шесть месяцев спустя, они стали мужем и женой, или, точнее говоря, муженьком и женушкой. Сибон-senior советовал подождать, но нетерпение юной четы одержало верх над мудростью отца. Что же касается его преподобия, мистера Эванса, он, как большинство теологов, имел при ограниченных доходах целый выводок незамужних дочерей и поэтому не видел никакой необходимости в отсрочке свадьбы.
Медовый месяц новобрачные провели в Нью-Форесте. Это уже значило начать с ошибки. В феврале месяце Нью-Форест необычайно унылая местность; они выбрали это местечко, как самый уединенный уголок, какой только могли разыскать. Недельки две в Париже или Риме оказались бы полезнее. Им не о чем было говорить друг с другом, кроме как о любви, а о ней они говорили и писали уже всю зиму. На десятое утро Чарльз зевал, а Миванвэй тихонько проплакала часок в своей комнате. На шестнадцатый вечер Миванвэй, чувствуя себя раздраженной и сама не понимая причины этому (как будто пятнадцати дождливых, холодных дней в Нью-Форесте не достаточно, чтобы привести в раздражение любую женщину), попросила Чарльза не приводить в беспорядок её прическу; а Чарльз, онемев от изумления, выбежал в сад и поклялся перед всеми звездами, что во всю жизнь не коснется больше волос Миванвэй.
Еще до свадьбы, они по взаимному соглашению устроили капитальнейшую глупость. По образцу всех влюбленных Чарльз наисерьезнейшим образом попросил Миванвэй возложить на него какую-нибудь задачу. Он хотел совершить что-нибудь великое и благородное, дабы доказать этим всю силу своей любви. В глубине души он, вероятно, мечтал о драконах, хотя, пожалуй, сам не сознавал этого. Драконы, без сомнения, мелькнули также и в уме Миванвэй; но к несчастью для влюбленных, запас драконов истощился. Но идея, в общем, понравилась Миванвэй, она поразмыслила, как следует, и решила, что Чарльз должен бросить курить. Она обсудила вопрос с любимой сестрой, и это было единственное, что обе девушки могли придумать. Лицо Чарльза вытянулось. Он посоветовал придумать более геркулесову работу, жертву более достойную того, чтобы быть положенной к ногам Миванвэй. Но Миванвэй сказала свое слово. Она, может быть, и придумает что-нибудь другое, но запрещение курить во всяком случае останется. Это было сказано с величественным высокомерием, достойным Марии-Антуаннеты.
Таким образом, табак, добрый гений мужчин, не являлся больше ежедневно учить Чарльза терпению и приветливости, и он поддался вспыльчивости и себялюбию.
Молодые поселились в окрестностях Ньюкасла, и это опять оказалось очень неудачным, так как общества там было мало и состояло оно из пожилых людей, вследствие чего Чарльз и Миванвэй неизбежно должны были проводить много времени вдвоем.
Жизнь они знали мало, друг друга еще меньше, а себя самих абсолютно не знали. Естественно начались ссоры, и каждая новая ссора чуточку углубляла прежнюю рану. Под рукой не было доброго, опытного друга, который посмеялся бы над ними. Миванвэй записывала все горести в толстый дневник, от чего еще глубже чувствовала свои страдания; не успевала она посидеть над дневником и десяти минут, как её хорошенькая глупенькая головка падала на круглую руку, и дневник — самое подходящее место которому было бы в печке — орошался слезами. А Чарльз по окончании дневной работы, когда все конторщики уходили домой, продолжал сидеть в своей мрачной конторе, высиживая из мух слонов.
Развязка случилась однажды вечером после обеда, когда в пылу глупейшей ссоры Чарльз дал Миванвэй пощечину. Поступок очень неблагородный — и ему до глубины души стало стыдно в ту же минуту, как он его совершил. В его оправдание можно только сказать, что девушки, достаточно хорошенькие для того, чтобы все и каждый баловали их с самого детства, иногда могут довести до белого каления, Миванвэй бросилась в свою комнату и заперлась. Чарльз помчался за ней просить прощения, но явился как раз во время, чтобы видеть, как перед его носом захлопнулась дверь.
Он, собственно, едва тронул Миванвэй. Мускулы юноши быстрее его мыслей. Но для Миванвэй это была форменная пощечина. Так вот до чего дошло! Вот чем кончается любовь мужчины!
Половину ночи она провела над своим драгоценным дневником с тем результатом, что на утро сошла вниз с большей горечью в душе, чем поднялась в себе накануне. А Чарльз всю ночь пробродил по улицам Ньюкасла, что не принесло ему пользы. Он встретил Миванвэй извинением, в которое вплел и оправдание совершенного поступка, — что всегда очень плохая тактика. Миванвэй, разумеется, ухватилась за оправдание, и ссора возгорелась с повой силой. Она сказала, что ненавидит его; он заявил, что она никогда не любила его; она возразила, что это он ее никогда не любил. Будь тут человек, который стукнул бы их головами вместе и предложил позавтракать, всё дело, вероятно, тем и кончилось бы; но двойное действие бессонной ночи и пустых желудков оказалось гибельным. Ядовитые слова посыпались из их уст, и каждый был уверен, что думает то, что говорит. После обеда Чарльз сел на корабль, направляющийся в Капскую землю, а Миванвэй вечером явилась в свой отчий дом в Бристоле с двумя чемоданами и кратким извещением, что она и Чарльз расстались навсегда. На следующее утро обоим пришли в голову нежные слова, которые они могли бы сказать друг другу; к сожалению, они опоздали ровно на двадцать четыре часа.
Неделю спустя корабль Чарльза потерпел крушение близ Португальских берегов, и полагали, что весь экипаж утонул. Миванвэй прочла имя Чарльза в списке погибших; ребенок в ней умер, она почувствовала себя женщиной, которая глубоко любила и никогда не будет любить больше.
Но по счастливой случайности Чарльз и еще один человек были подобраны маленьким торговым судном и приехали в Алжир. Там Чарльз узнал о своей предполагаемой смерти и ему пришло в голову не опровергать известия. Этим решался вопрос, который очень смущал его. Он мог вполне положиться на то, что отец передаст Миванвэй его небольшое личное состояние — пожалуй, с некоторым прибавлением — так что она будет независима и сможет снова выйти замуж, если пожелает. Он был уверен, что она равнодушна к нему и прочла весть о его смерти с чувством облегчения. Он же устроит свою жизнь заново и забудет ее.
Он продолжал свое путешествие до Капской земле и там вскоре добился великолепного положения. Колония била еще молода, инженеров встречали с раскрытыми объятиями, а Чарльз знал свое дело. Он нашел тамошнюю жизнь интересной и возбуждающей. Тяжелая, опасная работа в глубине страны была ему по душе, и время проходило быстро.
Но надеясь забыть Миванвэй, он не принял в расчет своего характера, который в сущности был очень благородным. В пустынных степях, он мечтал о Миванвэй. Воспоминание о её хорошеньком личике и веселом смехе возвращалось к нему каждую минуту. Иногда он искренно проклинал ее, но это значило только, что одна мысль о ней причиняет ему боль, в действительности он проклинал себя и собственную глупость. Смягченные расстоянием, даже её вспыльчивость и капризы стали полны прелести; и если смотреть на женщин, как на человеческие существа, а не как на ангелов, надо было признать, что он потерял милую и прелестную жену. Ах! если бы она была с ним теперь — когда он стал мужчиной, способным оценить ее, а не глупым, себялюбивым мальчиком. Эта мысль приходила ему в голову, когда он, покуривая трубку, сидел перед палаткой; и он жалел, что звезды, которые смотрят на него, не те же самые звезды, под которыми живет она; тогда он чувствовал бы себя ближе к ней. Ибо — хотя молодежь не поверит этому — мы делаемся сентиментальнее по мере того, как становимся старше; по крайней мере, некоторые из нас и, пожалуй, не наименее мудрые.
Как-то ночью он с удивительной отчетливостью увидел Миванвэй во сне. Будто она подошла к нему, подала руку и они простились. Случилось это на той самой скале, где они впервые встретились, и один из них будто собирался в далекий путь — кто именно, он не понял как следует.
В городах люди смеются над снами, но вдали от цивилизации мы охотнее прислушиваемся к странным речам, которые вам шепчет природа. Проснувшись утром, Чарльз Сибон вспомнил свой сон.
— Она умирает, — сказах он, — и приходила проститься со мной.
Он решил немедленно вернуться в Англию, если поторопиться, он может быть еще успеет поцеловать ее. перед смертью. Но уехать в тот же день ему не удалось, так как не на кого было оставить работу, а хотя Чарльз Сибон был еще по-юношески влюблен, он всё-таки сделался мужчиной и знал, что работу нельзя бросать, даже когда зовет сердце. Таким образом, он остался на два дня, а на третью ночь ему опять приснилась Миванвэй. На этот раз она лежала в бристольской часовенке, где в былое время он часто сидел с ней по воскресеньям. Чарльз слышал голос её отца, читающий над ней литию, а её любимая сестра сидела рядом с ним и тихо плакала. Тут Чарльз понял, что ему не зачем торопиться. Он решил остаться, чтобы кончить работу, а потом вернуться в Англию. Ему хотелось снова постоять на скалах около корнваллийской деревушки, где они встретились в первый раз.
Таким образом, несколько месяцев спустя Чарльз Сибон, или Чарльз Деннинг, как он теперь назывался, возмужавший, загорелый и изменившийся почти до неузнаваемости, вошел в кромлечскую гостиницу — как с ранцем за плечами вошел туда за шесть лет перед тем, — и потребовал себе комнату, говоря, что намерен остановиться тут на некоторое время.
Вечером он вышел погулять и направился к прибрежным утесам. Наступили уже сумерки, когда он добрался до скалы, которую местные жители, отличающиеся любовью к фантастическому, прозвали «Котлом Ведьм». Отсюда он в первый раз увидел Миванвэй, поднимающуюся с берега моря.
Вынув трубку изо рта, он прислонился к скале, зубчатые контуры которой казались ему лицом старого друга, и неподвижно уставился на узенькую тропинку, теряющуюся в сумеречной мгле. Вдруг он увидел фигуру Миванвэй, которая медленно поднялась по этой тропинке и остановилась перед ним. Он нисколько не испугался. Он почти ждал этого. Её приход дополнял его сны. Она казалась старше и серьезнее, чем он ее помнил, но от этого её лицо стало еще милее.
Он ждал, заговорит ли она с ним; но она лишь посмотрела на него взором полным печали, прошла мимо и скрылась во мраке сумерек, а он продолжал неподвижно стоять в тени скалы.
Если бы, вернувшись в гостиницу, он взял на себя труд поговорить с хозяином, или хоть обнаружил охоту слушать — ибо старик любил поболтать о чужих делах — он бы узнал, что некая молодая вдова, мистрис Сибон, недавно поселилась тут по соседству со своей незамужней сестрой, сняв после смерти предыдущего жильца маленький коттедж, в долине, в двух милях от деревни; узнал бы также, что по вечерам эта леди любит ходить в морю и обратно по тропинке, ведущей мимо Котла Ведьм.
Если бы он последовал за фигурой Миванвэй, он бы увидел, что отойдя на некоторое расстояние от Котла Ведьм, фигура бросилась бежать что есть мочи, пока не достигла желанной двери, где, запыхавшись, упала в объятия другой фигуры, поспешившей к ней навстречу.
— Милая моя, — сказала женщина постарше, — ты вся дрожишь, как осиновый лист. Что случилось?
— Я видела его, — ответила Миванвэй.
— Кого?
— Чарльза.
— Чарльза! — повторила другая, взглянув на Миванвэй с таким видом, точно боялась за её рассудок.
— То-есть его духа, — объяснила Миванвэй благоговейным голосом. — Он стоял в тени скалы, как раз на том месте, где мы встретились в первый раз. Он казался старше и серьезнее, но ах, Маргарита, взгляд у него был такой печальный, полный упрека!
— Милочка моя, — сказала сестра, вводя ее в. дом, — ты чересчур нервна. Зачем мы только опять приехали в эту местность!
— О, я нисколько не испугалась, — ответила Миванвэй. — Я каждый день ждала этого. Я так рада, что он пришел. Может быть, он опять придет, и мне удастся испросить у него прощения.
Таким образом на следующий вечер Миванвэй опять отправилась паевою обычную прогулку, хотя сестра всеми силами противилась этому, а Чарльз в сумерки вышел из гостиницы.
Снова Миванвэй увидела его в тени скалы. Чарльз твердо решил заговорить с духом, если тот опять явится. Но когда молчаливая фигура Миванвэй, окутанная гаснущим вечерним светом, остановилась перед ним и устремила на него свой взор — сила волн покинула Чарльза.
Что перед ним именно дух Миванвэй, в этом он ни капельки не сомневался. Чужих духов мы готовы считать порождением больного мозга, но своих мы всегда считаем действительностью; а Чарльз за последние пять лет имел дело с народом, чьи мертвецы обитают среди живых. Собравшись с духом, он было раскрыл рот, чтобы заговорить; но в ту же минуту фигура Миванвэй отшатнулась от него, и из его раскрытых губ вырвался только вздох, услышав который фигура Миванвэй повернулась и снова спустилась по тропинке в долину. А Чарльз лишь смотрел ей вслед.
Но на третий день оба пришли на место свидания, вооружившись величайшей решимостью.
Чарльз заговорил первый. Лишь только фигура Миванвэй направилась в его сторону, печально устремив на него свой взор, он вышел из тени скалы и остановился перед ней.
— Миванвэй! — промолвил он.
— Чарльз! — ответил призрак Миванвэй. Оба говорили благоговейным шепотом, соответствующим обстоятельствам, и оба с печалью взирали друг на друга
— Ты счастлив? — спросила Миванвэй.
Вопрос кажется немного комичным; но надо помнить, что Миванвэй была дочерью пастора старой школы и воспитывалась в понятиях, которые тогда еще не считались старомодными.
— Так счастлив, как заслуживаю этого, — был горестный ответ, заставивший сердце Миванвэй содрогнуться, из чего можно сделать вывод, далеко не лестный для заслуг Чарльза.
— Как могу я быть счастлив, потеряв тебя, — продолжал голос Чарльза
Эта речь была очень приятна слуху Миванвэй. Во-первых, она освобождала ее от безнадежного взгляда на будущее Чарльза. Без сомнения, он жестоко страдает теперь, но есть надежда на облегчение. Во-вторых, для призрака такая речь была, безусловно, очень «мила»; и я не могу с уверенностью сказать, что Миванвэй отказалась бы от небольшого флирта с духом Чарльза.
— Можешь ли ты простить меня, — спросила Миванвэй.
— Простить тебя! — ответил Чарльз тоном благоговейного изумления. — Можешь ли ты простить меня? Я был грубым животным, безумцем, я не был достоин любить тебя. — Дух, по-видимому, был очень рыцарски настроенный и благородный. Миванвэй забыла всякий страх перед ним.
— Мы оба были виноваты, — ответила Миванвэй. Но на этот раз в её голосе слышалось уже меньше покорного смирения. — Но главная вина лежит на мне. я была капризным ребенком, я не знала, как глубоко любила тебя.
— Ты любила меня, — повторил Чарльз, замирая при этих словах, как будто находил их необычайно сладостными.
— Надеюсь, что ты никогда не сомневался в этом, — ответила Миванвэй. — Я никогда не переставала любить тебя. Я буду вечно любить тебя.
Фигура Чарльза бросилась было вперед, точно желая принять призрак Миванвэй в свои объятия, но затем отшатнулась шага на два.
— Благослови меня перед тем, как уйдешь, — сказал Чарльз, и, обнажив голову, опустился перед Миванвэй на колени.
Право, призраки, если захотят, могут быть необычайно милы. Миванвэй грациозно склонилась к призрачному просителю — и вдруг глаза её увидели на траве, рядом с ним, некий странный предмет. Этот предмет был ни что иное, как закопченная от дыма пенковая трубка. Даже в изменчивом вечернем освещении не было возможности ошибиться; она блестела на том месте, куда выскочила из бокового кармана Чарльза, когда последний бросился на колени.
Проследив за взглядом Миванвэй, Чарльз тоже увидел трубку и вспомнил о запрещении курить.
Не сообразив всей бесполезности такого поступка, — больше того — прямого признания, заключающегося в нем, он инстинктивно схватил трубку и засунул ее обратно в карман; и тут целый вихрь понимания, недоумения, страха и радости пронесся в душе Миванвэй. Она почувствовала, что должна или засмеяться, или вскрякнуть, и сделала и то и другое. Раскаты смеха один за другом эхом отдались от прибрежных скал, а Чарльз, вскочивший на ноги, вовремя успел подхватить ее, когда она замертво упала в его объятия.
Десять минут спустя, старшая мисс Эванс, услышав шаги, подошла к дверям и увидела некую фигуру, которую она приняла за призрак Чарльза Сибона, сгибающуюся под тяжестью бездыханного тела Миванвэй. Это зрелище естественным образом всполошило ее. Однако совет: Чарльза достать водки звучал по-человечески; а необходимость ухаживать за Миванвэй не давала ей времени останавливаться на вопросах, ведущих прямым путем к безумию.
Чарльз отнес Миванвэй в её комнату и уложил на постель.
— Я оставлю вас одних, шепнул он старшей мисс Эванс. — Будет лучше, если она не увидит меня, пока окончательно не придет в чувство. Эго было слишком сильное потрясение.
Чарльз ждал в темной гостиной — ждал, как ему показалось, целую вечность. Наконец, старшая мисс Эванс вернулась.
— Она совсем оправилась, — услышал он желанные слова.
— Я пойду к ней, — оказал он.
— Но ведь она в постели! — воскликнула скандализованная мисс Эванс.
На это Чарльз только расхохотался.
--Ах, да… я думаю… конечно… — прибавила она.
И оставшись одна в гостиной, мисс Эванс опустилась на стул, тщетно борясь с уверенностью, что всё это только сон.