Призовая горячка (Дорошевич)
| Призовая горячка |
| Источник: Дорошевич В. М. Одесса, одесситы и одесситки. — Одесса: Издание Ю. Сандомирского, 1895. — С. 144. |
Иван Иванович — милейший человек в мире.
Но он пускает на призы свояченицу.
Ввиду этого, с ним нет возможности разговаривать.
О таком странном для каждого человека занятии я узнал неделю тому назад.
Мы сели ужинать.
Иван Иванович был задумчив.
Я заказал телячью котлетку.
— И мне телячью котлетку! — задумчиво произнёс Иван Иванович.
— С чем прикажете?
— Гм… с чем?..
Иван Иванович пристально, хоть и рассеянно, посмотрел на человека:
— С чем?.. Гм… А что если припустить слегка отделочку из аграмантика…
— Как-с?
— Из аграмантика. Не слышишь? Нет, стой! Лучше из горностайчика. Горностай нынче в большой моде! Отделаешь, братец, горностаем, и чтоб с хвостиками. Непременно с хвостиками!
У лакея лицо начало принимать испуганное выражение.
— Хвостики, понимаешь ты, должны идти так, чтоб…
— Иван Иванович!
— Так должны идти…
— Иван Иванович! Милый! Что ты? Что с тобой? Какая котлета с хвостиками?
Иван Иванович в недоумении посмотрел на меня.
— А? Что? Какая котлета? Какой котлете? О какой котлете?
— Да ведь ты котлету заказываешь! И вдруг хвостики…
— Коклетку-с изволили заказывать!
Иван Иванович даже вскочил с места.
— Какую «коклетку-с»? Никакой «коклетки-с». Я о деле, а он о глупостях. Пошёл прочь! Никакой «коклетки» мне не нужно. Тьфу! Только сбили. Я о горностае, а он о «коклетках»!..
— Да за что ж ты на него сердишься? Ведь ты сам же сказал.
— Ах, мало ли что человек скажет, ежели он не в себе!
Мы посидели молча.
— Иван Иванович, милый, да что с тобой?
Он только вздохнул.
— Влюблён, может быть?
— Умнее ничего не выдумал?
— В карты проигрался? Желудок…
— Отстань. Не пью, не ем, в винт даже не играю… Свояченица подлая из головы не идёт!
— Какая свояченица? Почему подлая? Отчего из головы не идёт?
— А, ничего ты не знаешь! Свояченицу на призы пускаю.
— Милый, милый Иван Иванович! Да что с тобой, наконец? Ты бы того… с доктором… Что ты говоришь? То телячью котлетку с горностаевыми хвостиками заказываешь, то вдруг свояченицу на призы!
— Ну, ну? Что ж тут такого? Ну, свояченица на призы. Ну, что тут такого необыкновенного? Чего ты глаза выпучил?
— Да как же так? Бега, что ли, своячениц устраиваются? Лошадь она у тебя, что ли, твоя свояченица?
— Очень тебе благодарен! Вижу, что друг.
Иван Иванович расхохотался жёлчным смехом.
— Сразу видно! Свояченицу с лошадью сравнил! Спасибо! Ещё скажешь кому-нибудь, что моя свояченица на лошадь похожа. Жди тогда приза! Что же, говори, говори, злоязычничай, сплетничай, труби на весь город: «Вот, мол, у Ивана Ивановича свояченица на лошадь похожа, а ещё на призы идёт». Труби, — конечно, не дадут. На балу, в костюме, и вдруг на лошадь похожа! Конечно, где ж тут о призах думать!
— Так ты вот про какие призы?!
— «Вот про какие»! Газет, что ли не читаешь? Тут человек вторую неделю бьётся, костюм для свояченицы выдумывает, а он вдруг её с лошадью сравнивает. Не ожидал!
— Да я…
— Да уж довольно! Знаем мы вас, друзей. Пётр Петрович, например. Сколько лет друзьями считались. Хлеб-соль водили, в винт играли. И вдруг! Мог ли я ждать такой гадости!
— Что ж такое?
— Бархатное платье жене шьёт. Не низость?
— Да что ж тут такого?
— «Что такого»? А зачем оно птицами заткано? У моей жены птицами заткано, так чтоб и у его тоже было. Не гадость? Где ж тут, как тут приз взять, ежели все дамы с птицами придут? Ведь это птичник какой-то, а не бал будет. Соперничай, — кто говорит, — но соперничай честно, а не делай гадостей! Нет, брат, шалишь! Я этого так не оставлю! Пусть, пусть покажется на балу в платье с птицами! Полицию позову, протокол составлю…
— Иван Иванович!
— Я давно Иван Иванович! Я, брат, знаю. Я с адвокатом советовался. Говорит, — притянуть можно! Даже пятьдесят рублей вперёд взял. Значит, уж верно…
— Иван Иванович!..
— Я вам покажу, какой я Иван Иванович! Под суд, в тюрьму, на поселение! Адвокат говорит, что ежели по закону…
— Да в каком же таком законе о фасоне дамских платьев написано? Ну, посуди ты, возможно ли это?
— Значит, возможно. В законе про всё есть. Не беспокойся! Адвокат говорит, что это наравне с похищением изобретения. «Плагиат», что ли, чёрт там его знает, как это называется, но только вообще тюрьма. Руки не подам при встрече! В физиономию плюну! Векселя скуплю!
— Иван Иванович!
— На дуэль вызову! В живот целить буду. Пусть умрёт, — перед смертью мучается. Я, брат, человек по этой части опытный! Я бретёр. У меня двое знакомых были, которых чуть-чуть на дуэль не вызвал. Я человек отчаянный, мне жизнь не дорога, я детей у него зарезать могу!..
— Иван Иванович!
— Ты посмотри, какой у меня склад головы. Каторжник, совсем каторжник! Сильное развитие затылочных костей. Преобладание низких инстинктов, кровожадность. Мне всё равно на каторге быть, — но уж и его жене в платье с птицами на балу не бывать.
Иван Иванович был страшен.
Глаза налились кровью. Лоб вспотел. Мокрые волосы прилипли к вискам.
В общем, он напоминал мокрого воробья, в состоянии крайнего бешенства.
— Убью!
— Иван Иванович, да выпей воды.
Он залпом выпил стакан, стуча зубами о края.
— Спасибо! Ещё минута — со мной случился бы удар. Спасибо. Дай, я тебя поцелую. Фу-у! Ты не поверишь, брат, как трудно призовые костюмы придумывать…
— Да зачем тебе?
— Как зачем? Все делают. В газетах пишут. Слава, чёрт побери! Да ты читал ли, призы-то какие? Веер, которым только слониху во время тропической жары обмахивать; гребень в 600 рублей, сервизы, картины! И вдруг всё это зацапать! А? По стенам картины, веера, в волосах гребни, на столах сервизы, и по комнатам призовое семейство ходит. А? В газетах читают. Кто взял веер? Жена Ивана Ивановича. Кто взял сервиз? Свояченица Ивана Ивановича. Кто картины взял? Дочь Ивана Ивановича. Слава-то, слава какая! Отец призового семейства! Первый человек во всём городе! Популярность! Известность! В городские головы могут выбрать!
— Так неужели же ты всех на призы готовишь?
— Всех. Мамашу даже думаю, старушку, пустить!
— Как мамашу?
— Ведьмой одену. По возрасту — как раз, к тому же, знаешь, у неё в наружности есть что-то такое. Ты присмотрись к ней в профиль. Похожа моя мамаша на ведьму?
— Что ты, Иван Иванович, что ты?
— Ну, вот, я знаю, ты всегда рад только неприятное мне что-нибудь сказать. Только, брат, меня не проведёшь. Я её художнику одному показывал. Говорит: «Ведьма». Одену в лохмотья и пущу.
— Это родную-то мать?
— A la guerre, братец, comme à la guerre![1] Тут нечего рассуждать. Зато слава-то какая! Мамаша-старушка — и та призы берёт. Популярность — это, брат, всё. Мало ли чего для популярности не делал. Когда в гласные выбирали, к кому, к кому только не ездил. Пред членами управы почтение свидетельствовал! А в уполномоченные кредитки! Молдаванским домовладельцам по грязи, с опасностью для жизни, визиты делал. К себе в дом звал, вечеринки для них устраивал. У двоих детей крестил, семи молдаванкам в любви объяснялся, чтоб только на мужей воздействовали. Ну, достиг! А что толку? Гласный! Уполномоченный! Мало ли гласных, мало ли уполномоченных? А тут один на весь город. Отец призового семейства, сын призовой матери! В газетах… в клубах что говорить будут!.. В обществе!.. Дай я тебя от избытка чувств поцелую!
Иван Иванович поцеловал меня даже почему-то взасос.
Вероятно, это ему доставляет удовольствие. Мне — никакого.
— Вот бы только свояченице костюм выдумать! Ах, ты не поверишь, как трудно костюмы выдумывать. Я больше всего мифологические. Откуда их, остроумные-то, выдумаешь!
— Посоветовался бы.
— Пробовал. Хроникёра одного на вечер к себе приглашал.
— Ну, что?
— Съел всю икру и говорит: «Это мы только в газетах народ весёлый, а так мы, премрачный народ, пессимисты, — оттого и смеёмся надо всем, что пессимисты». Пессимист, а икру ест! Любому оптимисту впору. Чёрт знает что за народ! Молодых людей пробовал спрашивать. Да нынче что за молодые люди. Как острят! Словно он в ресторанном кабинете сидит. «Какой, — говорит, — костюм поостроумнее? Да по моему, чем на хорошенькой женщине меньше костюма, тем остроумнее». Выгнал бы.
— Ну, так что же?
— Нельзя. Знакомых, бестия, много имеет. А ведь вторые-то призы по голосованию. Возьмёт, соберёт у знакомых билетики, да другой и отдаст. Ну, и терпишь.
Иван Иванович глубоко вздохнул.
— Тяжело, брат, свояченицу к призу выдерживать!
После этого знаменательного разговора я видел Ивана Ивановича каждый день.
И каждый раз с каким-нибудь необыкновенным сюрпризом.
В первый раз он прилетел ко мне утром.
— Вообрази, а ведь ты был вчера совершенно прав, когда говорил, что моя свояченица похожа на лошадь!
— Да никогда и не думал…
— Ну, всё равно! Но только лошадь! Совершенная лошадь! Я вчера, как вернулся, нарочно присматривался: есть что-то лошадиное. Я её сначала думал Минервой одеть. Но теперь передумал. Пусть будет лошадью.
— Что-о?
— Великолепный костюм. Волосы, понимаешь, распущены как грива, на затылке эгрет, как у лошадей в цирке. Платье в обтяжку, плюш такого гнедого цвета, сзади трен из искусственных волос как хвост. Чёрные перчатки, чёрные ботинки. А? Совсем лошадь!
— Иван Иванович!
— Оригинально! Думаю даже так и жену одеть. У них фигуры похожи. Пусть ходят! «Пара гнедых». Авось, хоть вдвоём гребень заработают.
— Иван Иванович!!!
— Нехорошо, думаешь?
— Ничего хорошего.
— Ну, ладно, что-нибудь другое придумаю! Главное, никак, чёрт возьми, не узнаешь, что другие себе шьют? В секрете держат. Вот канальство!
В другой раз Иван Иванович влетел озабоченный.
— Вообрази, дома чуть-чуть несчастья не случилось. Тётка, было, с голоду померла.
— Как с голоду?
— Кормить позабыли. Два дня пищи не давали.
— Как кормить забыли?
— Я разве тебе не говорил? Она ведь у меня в чулане сидит. Как же! Вторую неделю. Вообрази, этакая проклятая женщина! Пошла в гости и принялась разбалтывать, какие у нас костюмы делают. К счастью, вовремя узнал. Костюмы перешили, а тётку в чулан. Чтоб не разбалтывала. Там и сидит. Сначала кричала, теперь ничего, стихла, только прокурором стращает. Ну, да мне после бала хоть двадцать прокуроров — и то не страшно. Ведь войдёт же и прокурор в моё положение. Тем более, что мы её кормим. Это только вот последние два дня в пище задержка вышла — свояченицыным костюмом были заняты. Не до того было, ну, и забыли. А то каждый день кормим. Мы ведь не истязать, а только предохранительные меры, чтоб не болтала.
В следующий раз Иван Иванович влетел весь сияющий.
— Поздравь!
— Что случилось?
— Самое позднее послезавтра половину костюмов знать буду!
— Каким образом?
— Дочь младшую к портнихе в ученье отдал. По подложному паспорту, чтоб не знали, что это из нашего семейства.
— Ваня!!!
— A la guerre, брат, comme á la guerre[1] Оно, конечно, немножко против уложения о наказаниях, — зато все чужие секреты знать буду. Подсмотрит, узнает и скажет.
В четвёртый раз Иван Иванович был огорчён.
— Сон, брат, видел.
— Какой?
— Пророческий.
— Да что ты?
— Ей-Богу. Является мне покойница бабушка и говорит: «Иван Иванович, внук мой любезный, хочешь, чтоб твоя свояченица первый приз получила?» — «Желаю», — говорю. — «Внимай мне, — говорит, — одень её в листики из плюша и больше чтоб ничего не было». Сказала и исчезла. Я даже проснулся. Оно, конечно, заманчиво. Свояченица, надо тебе сказать, в этом костюме была бы весьма того… Я нарочно раз в замочную скважину подсматривал. Бабушка говорит дело. Но, ведь, это у них там на том свете это можно. А у нас, к сожалению, выведут. Только раззадорила меня старушенция. И к чему было являться? Тьфу!
Иван Иванович ушёл, окончательно расстроенный.
Дальше он начал являться ко мне по несколько раз в день с самыми странными просьбами:
— Напиши, брат, будь добр, от моего имени записку тут одной горничной.
— Какой горничной? Какую записку?
— Любовную.
— Иван Иванович, как тебе не стыдно?
— Да, ведь, для пользы семейства. Понимаешь, Семёновы портниху взяли и дома костюмы шьют. Ну, я их горничную теперь и соблазняю. Надо написать, чтоб на свидание пришла. Я её обещал в «Альказар» свозить. Может, расскажет про костюмы. Неловко, знаешь, в «Альказар» как-то ехать. Ещё танцевать, пожалуй, заставит. Ну, да уж всё равно. Напиши.
— Зачем же я-то писать буду?
— Нескладно: записка может хозяевам в руки попасть. Мой почерк знают. Скандал на весь город. А твоего почерка не знают. Напиши, будь добренький!
В другой раз — новая просьба.
— Ты с Карповым знаком?
— Отлично.
— Не намекнёшь ли ты ему, что, мол, «свояченица Ивана Ивановича в вас влюблена до безумия». Бредит, — мол, будто я тебе жаловался. Он, дурак, растает, столько билетиков у знакомых наберёт — ужас! А?
— Иван Иванович, да разве ж можно…
— Ничего, валяй! Лишь бы лицом в грязь пред другими не ударить! Ему, я знаю, свояченица нравится. Кстати, он говорил как-то, — я слыхал, — что-то насчёт её бюста. Так, в холостой компании. Что, мол, вата и всё такое. Так ты его, будь добр, разуверь! Скажи, что в щёлочку видел, что ли…
— Иван Иванович!
— Не Иван Иванович, а отец призового семейства!
В последний раз я видел его вчера.
— Целая баталия!
— Что такое?
— Только что сейчас от себя Сидоровых выгнал. Как я их ругал. Бить даже хотел.
— За что? Ведь вы, кажется, такие приятели?
— Вообрази. У нас по комнатам костюмы разложены, а они вдруг всем семейством. «Мы, — говорит, — к вам запросто!» Ну, тут я не выдержал. «Что? — кричу. — Шпионить, подсматривать, секреты узнавать, костюмы подглядывать?» И пошёл, и пошёл. Как я их ругал! Не суйся.
— Иван Иванович, что ты делаешь?
— Пустяки. Нет, ты лучше послушай, что я с Петровой сделал.
— Ну?
Иван Иванович весь просиял.
— Такая штука! Прямо гениально! Петровой завтра на балу не будет!
— Почему?
— Вот пойди, догадайся! Кухарку, братец, подкупил! 25 рублей дал, чтоб она завтра в какое-нибудь блюдо…
Иван Иванович нагнулся к самому моему уху и прошептал.
— Иван Иванович!!!
— Вот тебе и Иван Иванович! Пусть-ка после этого поедет на бал! Вот тебе и бархатный туалет с птицами!
Он залился счастливым смехом.
Сегодня я не видел Ивана Ивановича.
Я видел только тень Ивана Ивановича.
Бледную тень, которая выходила из модного магазина и, увидев меня, прошептала своими бледными губами:
— Сегодня начинается!