ПРЕСТУПНИКЪ ИЗЪ ЗА ПОТЕРЯННОЙ ЧЕСТИ.
правитьСобраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ III. С.-Пб., 1901
Если вы хотите извлечь наиболѣе поучительную для сердца и ума страницу изо всей исторіи человѣчества, обратитесь къ хроникѣ его заблужденій. Всякое крупное преступленіе неизбѣжно приводило въ дѣйствіе соотвѣтствующее количество крупныхъ силъ. Тайная игра людскихъ вожделѣній, незримо дремлющая при тускломъ мерцаніи будничныхъ чувствъ, пробуждаясь подъ вліяніемъ могучихъ страстей, неудержимо вырывается наружу, и тѣмъ бурнѣе, колоссальнѣе, ярче и грознѣй ея мощь, чѣмъ дольше она таилась.
Не мало данныхъ для изученія души можетъ почерпнуть тутъ тонкій психологъ, не мало свѣта можетъ онъ внести въ нравственные законы жизни, онъ, который знаетъ, многоли, собственно, можно разсчитывать на механизмъ обычной свободы воли. Онъ можетъ судить по аналогіи, если только аналогія тутъ допустима.
Какъ однообразны сердца человѣческія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ они сложны! Одна и та-же способность, одни и тѣ-же стремленія сказываются въ тысячѣ различныхъ формъ, расходятся по тысячѣ противоположныхъ направленій, даютъ тысячи разныхъ проявленій, появляются въ тысячѣ всевозможныхъ сочетаній. А вмѣстѣ съ тѣмъ различные характеры и поступки могутъ быть порождены однородными наклонностями, хотя-бы представители этого душевнаго родства сами о немъ ничего не подозрѣвали. Появись для рода человѣческаго такой-же Линней, какъ для другихъ царствъ природы, распредѣли онъ людей на классы по ихъ вкусамъ и склонностямъ, и мы были-бы поражены, найдя какого-нибудь дюжиннаго человѣка, пороки котораго не могли развиться подъ давленіемъ тѣсной сферы мѣщанской жизни и узкихъ рамокъ закона, въ одной категоріи съ чудовищнымъ Борджіа.
Съ этой точки зрѣнія не малый упрекъ можетъ быть сдѣланъ обычнымъ пріемамъ изложенія исторіи, пріемамъ, которыми объясняется полная безплодность ея изученія въ смыслѣ практическаго примѣненія уроковъ ея къ ежедневной жизни. Бурные порывы и кипучія страсти человѣка, совершающаго тотъ или другой поступокъ, представляютъ такую противоположность мирному и ровному настроенію читателя, которому поступокъ этотъ излагается, такая: непроходимая пропасть между двумя людьми — дѣйствующимъ и слѣдящимъ за дѣйствіемъ, что трудно и даже невозможно послѣднему заподозрить какую-бы то ни было связь между собою и тѣмъ другимъ, чуждымъ ему человѣкомъ. Между историческимъ лицомъ и читателемъ поставлена всегда непреодолимая преграда, устраняющая всякую возможность какого-либо сравненія или примѣненія къ себѣ фактовъ; исторіи, остающейся мертвою буквой: читатель не испытываетъ спасительнаго и цѣлебнаго ужаса, необходимаго для предохраненія его гордаго и самоувѣреннаго здоровья, — онъ только пожимаетъ плечами съ видомъ полнаго непониманія и изумленія. Каждый преступникъ, въ сущности, такой-же человѣкъ, какъ и мы, бывшій такимъ-же въ моментъ совершенія имъ проступка, какъ и остающійся такимъ-же въ моментъ его искупленія. А между тѣмъ этотъ несчастный представляется намъ существомъ иной породы, существомъ, кровь котораго обращается не такъ, какъ у насъ, воля котораго повинуется инымъ законамъ, чѣмъ наша. Участь его мало трогаетъ насъ, потому что сочувствіе наше строится на смутномъ сознаніи угрожающей намъ подобной-же опасности. А въ данномъ случаѣ въ насъ не можетъ зародиться ни малѣйшаго подозрѣнія насчетъ возможности примѣненія разсказываемаго факта къ намъ самимъ, насчетъ хотя-бы; тѣни сходства изображаемаго лица съ нами. Чувствомъ полной отчужденности убивается всякая поучительность, и исторія, вмѣсто того, чтобы служить школой для воспитанія и образованія души, должна довольствоваться жалкой ролью разсказчицы, удовлетворяющей наше любопытство. Для того, чтобы задача ея была расширена и данное ей великое назначеніе исполнено, необходимо избрать одинъ изъ двухъ методовъ: чувства читателя должны быть разогрѣты въ такой-же степени, какъ у героя, или же герой охлажденъ сообразно чувствамъ и пониманію читателя.
Я знаю, что нѣкоторые изъ лучшихъ историковъ древности и новѣйшихъ временъ придерживались перваго метода: увлекательное изложеніе и сочувственная окраска служили имъ средствами для того, чтобы подкупить читателя. Но подобные пріемы со стороны писателя — узурпація, оскорбляющая республиканскую свободу читающей публики, которой должно быть предоставлено право суда и приговора; въ то-же время этотъ пріемъ есть вторженіе въ чужую область, такъ-какъ онъ всецѣло и исключительно надлежитъ оратору и поэту, на долю-же историка остается лишь второй изъ поименованныхъ методовъ.
Герой долженъ быть охлажденъ сообразно чувствамъ и пониманію читателя, или же, говоря другими словами, мы должны познакомиться съ нимъ самимъ раньше, чѣмъ съ его поступками, — мы должны видѣть его не въ тотъ моментъ только, когда онъ совершаетъ свое дѣйствіе, но и тогда, когда онъ его замышляетъ. Мысли его гораздо важнѣе для насъ его дѣлъ, а послѣдствія этихъ дѣлъ безконечно уступаютъ по своей важности источникамъ его мыслей. Для того, чтобы узнать причину изверженій Везувія, произвели изслѣдованіе его почвы, почему-же явленія нравственной жизни не удостоиваются одинаковаго вниманія съ жизнью физической? Почему не хотятъ заняться столь-же тщательнымъ изслѣдованіемъ предметовъ и условій, окружающихъ такого человѣка, зажигающихъ своей совокупностью пламя вулкана въ глубинѣ души его и вызывающихъ изверженіе изъ ея нѣдръ. Фантазера, любителя всего необычайнаго, увлекаетъ романическая и чудесная сторона подобныхъ явленій, въ то время какъ другъ истины старается разыскать мать этихъ погибшихъ дѣтей. Онъ ищетъ ее внутри въ неизмѣнномъ строеніи души человѣческой и извнѣ въ измѣнчивыхъ окружающихъ условіяхъ, дающихъ ей направленіе; и онъ несомнѣнно находитъ ее въ сліяніи этихъ двухъ источниковъ. И, познавъ истину, онъ не изумляется при видѣ ядовитыхъ растеній, вырастающихъ на той же грядкѣ, которая сплошь покрыта цѣлебными травами; онъ не изумляется, находя мудрость въ одной колыбели съ глупостью, порокъ съ добродѣтелью.
Помимо тѣхъ выгодъ, которыя представляетъ подобная система изученія исторіи, обогащая психолога обильнымъ матеріаломъ для науки о душѣ человѣческой, главное ея преимущество заключается въ томъ, что ею сбрасывается съ позиціи жестокое пренебреженіе и гордая самоувѣренность, не подвергавшейся искушеніямъ, устоявшей добродѣтели по отношенію къ павшимъ братьямъ. Система эта порождаетъ кроткій духъ терпимости, безъ которой нѣтъ возврата ни одному бѣглецу, нѣтъ примиренія съ закономъ ни одному его нарушителю, нѣтъ спасенія ни единому члену общества, разъ его постигла зараза.
Имѣлъ-ли, однако, право тотъ преступникъ, о которомъ у насъ будетъ рѣчь, взывать къ этому духу терпимости? Или-же это былъ членъ, безвозвратно погибшій для тѣла, для того цѣлаго, часть котораго онъ составлялъ, — для своей страны? Ему не нужно наше снисхожденіе, такъ какъ онъ уже палъ подъ рукой палача, но посмертное вскрытіе его проступковъ, быть можетъ, окажется поучительнымъ не только для человѣчества, но и для самого правосудія.
Христіанъ Вольфъ былъ сынъ трактирщика въ маленькомъ городишкѣ ..скаго княжества (имя его мы должны умолчать по причинамъ, которыя выяснятся впослѣдствіи). Рано лишившись отца, онъ долженъ былъ помогать своей матери въ хозяйствѣ, что и исполнялъ лѣтъ до двадцати. Дѣла шли туго, и у Вольфа оставалось слишкомъ много празднаго времени. Будучи еще школьникомъ, онъ уже слылъ безпутнымъ малымъ: дѣвушки жаловались на его наглость, молодые люди приходили въ восторженное изумленіе отъ находчивости его и изобрѣтательности. Природа пренебрегла отдѣлкой его тѣла: маленькая невзрачная фигурка, вьющіеся волосы непріятной черноты, приплюснутый носъ и вздутая верхняя губа, которая сверхъ того была перекошена вслѣдствіе удара лошадинымъ копытомъ. Все это дѣлало его наружность столь отталкивающею, что дѣвушки обѣгали его, а товарищи черпали въ ней неизсякаемый источникъ для своего остроумія.
Онъ хотѣлъ взять насильно то, въ чемъ ему было отказано природой, — онъ былъ непривлекателенъ и задался цѣлью привлекать. Обладая страстнымъ темпераментомъ, онъ легко убѣдилъ себя въ томъ, что овладѣвшее имъ чувство къ дѣвушкѣ есть любовь. Избранница его не раздѣляла его чувствъ, и онъ имѣлъ основаніе опасаться, что его соперники счастливѣе его. Дѣвушка, однако, была бѣдна, — сердце, не сдававшееся на всѣ любовныя клятвы и мольбы, открылось-бы, можетъ быть, его подаркамъ. Но вѣдь и самъ онъ терпитъ недостатокъ во всемъ, даже скудные доходы отъ плохо торговавшаго трактира были поглощены тщетнымъ и суетнымъ стремленіемъ его скрасить свою наружность. Ему не хватало ловкости и умѣнья, чтобы поддержать свои разстроенныя дѣла какимъ-либо предпріятіемъ. Гордость и изнѣженность не допускали его промѣнять свое положеніе хозяина и господина на долю крестьянина, и тѣмъ самымъ лишить себя свободы, той свободы, которая ему всего дороже въ мірѣ. Онъ не видѣлъ иного пути кромѣ того, какимъ тысячи людей шли до него и послѣ него съ большимъ успѣхомъ, чѣмъ онъ, — то былъ путь честнаго воровства. Его родной городъ граничилъ съ лѣсомъ владѣтельнаго князя, и онъ сталъ заниматься въ немъ браконьерствомъ, честно и вѣрно передавая весь доходъ со своего промысла въ руки возлюбленной.
Въ числѣ поклонниковъ Аннушки былъ молодой егерь при лѣсничемъ, по имени Робертъ. Отъ него не укрылся тотъ перевѣсъ, который взялъ надъ нимъ его соперникъ, благодаря своей щедрости. Полный зависти, сталъ онъ искать объясненія столь внезапному перевороту. Онъ сдѣлался частымъ посѣтителемъ «Солнца» — такъ гласила вывѣска трактира — и пронырливыми глазами, ухищренными ревностью и завистью, не замедлилъ открыть тотъ источникъ, изъ котораго лились таинственные доходы. Незадолго до этого былъ возстановленъ строгій законъ, обрекавшій подобныхъ охотниковъ на заточеніе въ смирительномъ домѣ. Неутомимо выслѣживалъ Робертъ своего противника, и трудъ его увѣнчался, наконецъ, желаннымъ успѣхомъ: безразсудный и легкомысленный юноша былъ накрытъ на мѣстѣ преступленія. Онъ былъ арестованъ и лишь съ большимъ трудомъ, цѣною всего своего небольшого имущества, избѣгнулъ угрожавшаго ему наказанія, замѣненнаго денежнымъ штрафомъ.
Робертъ торжествуетъ. Его соперникъ отбитъ, — милость Аннушки не существуетъ для нищаго. Вольфъ хорошо зналъ, кто его врагъ, и этотъ врагъ — счастливый обладатель его Іоганны! Гнетущее чувство нужды присоединилось къ оскорбленному самолюбію. Бѣдность и ревность преслѣдовали его дружными усиліями. Голодъ гналъ его вонъ на широкій просторъ; страсть и ревность удерживали его на мѣстѣ. И вотъ онъ возобновляетъ свое браконьерство; но и Робертъ не дремлетъ, — онъ удваиваетъ бдительность и снова накрываетъ злополучнаго соперника. Теперь-то Вольфъ познаетъ строгость законовъ во всей ея силѣ: у него нѣтъ ничего болѣе, ему нечего давать, и его препровождаютъ въ столицу для заключенія въ смирительномъ домѣ.
Прошелъ годъ, и срокъ его наказанія окончился. Разлука усилила страсть, а несчастья закалили упорство. Вырвавшись на свободу, онъ тотчасъ же мчится въ родной городъ на свиданіе со своею Іоганной. Онъ является къ ней, она бѣжитъ отъ него. А нужда тѣмъ временемъ не ждетъ: она заставляетъ его, наконецъ, сломить свою гордость, преодолѣть физическую изнѣженность и слабость и отправиться къ мѣстнымъ богачамъ съ предложеніемъ своихъ услугъ за поденную плату. Но крестьянинъ пожимаетъ плечами при видѣ слабаго нѣженки, онъ отдаетъ предпочтеніе другому претенденту, крѣпкому сложеніемъ и сильному тѣломъ. Еще одна послѣдняя попытка: одна должность оказывается незанятой — жалкая должность! послѣднее убѣжище честнаго имени, — онъ вызывается пасти городской скотъ, но крестьянинъ не хочетъ довѣрить своихъ свиней негодяю. Разочарованный во всѣхъ ожиданіяхъ, получивъ отказъ на всѣ предложенія, отвергнутый во всѣхъ исканіяхъ, принимается онъ въ третій разъ за свою незаконную охоту, и въ третій разъ его постигаетъ все то-же несчастье — онъ снова попадаетъ въ руки неусыпнаго врага своего.
Онъ попадается въ третій разъ въ одномъ и томъ-же преступленіи. Это обстоятельство усугубляетъ его вину. Судьи тщательно и добросовѣстно справляются съ уложеніемъ о наказаніяхъ, но ни одному изъ нихъ не приходитъ въ голову прочесть то, что начертано въ душѣ обвиняемаго. Законы противъ браконьерства вопіютъ, требуя удовлетворенія примѣрнаго и соотвѣтствующаго обстоятельствамъ. Этимъ требованіемъ и только имъ однимъ руководствуется судъ при постановленіи приговора, по которому Вольфъ обрекается на трехлѣтнюю каторжную работу въ крѣпости, причемъ предварительно на спинѣ его должно быть выжжено клеймо, изображающее висѣлицу.
Истекъ и этотъ срокъ. Вольфъ вышелъ изъ крѣпости, но уже совсѣмъ инымъ, чѣмъ онъ вошелъ туда. Отсюда начинается новая эпоха его жизни. Послушаемъ, что онъ впослѣдствіи самъ говоритъ объ этомъ передъ судьями и духовнику: «Я былъ человѣкъ, сбившійся съ пути, когда вступилъ въ крѣпость, а вышелъ оттуда настоящимъ негодяемъ. Мнѣ было еще кое-что дорого въ мірѣ, и гордость моя страдала подъ гнетомъ стыда. Въ крѣпости меня заперли въ обществѣ двадцати трехъ арестантовъ, изъ которыхъ двое были убійцы, остальные — закоренѣлые воры и бродяги. Когда я имъ говорилъ о Богѣ, они издѣвались надо мной и не давали мнѣ прохода, заставляя поносить Божественнаго Спасителя гнусными словами. Они напѣвали мнѣ грязныя пѣсни, которыхъ даже я, распутный бездѣльникъ, не могъ слышать безъ ужаса и отвращенія; а то, что тамъ творилось, наполняло стыдомъ мою безстыдную душу. Изо дня въ день продолжался все тотъ-же мерзостный образъ жизни, изо дня въ день изобрѣтались и осуществлялись грязныя продѣлки. Сначала я избѣгалъ этихъ людей и прятался отъ ихъ разговоровъ, насколько было возможно. Но я нуждался въ какомъ-нибудь живомъ существѣ, а варварство моихъ стражей простерлось до того, что они лишили меня даже моей собаки. Работа была тяжелая, обращеніе жестокое. Тѣло мое, болѣзненное и хилое, нуждалось въ помощи и поддержкѣ. Говоря откровенно, я испытывалъ потребность въ состраданіи, и я могъ купить его только цѣной послѣднихъ остатковъ совѣсти. Такимъ образомъ я привыкъ мало-по-малу ко всѣмъ гнусностямъ, — ничто болѣе не внушало мнѣ отвращенія, и въ послѣднюю четверть года я превзошелъ всѣхъ своихъ наставниковъ. Я жаждалъ свободы, а еще сильнѣе жаждалъ я мести. Я былъ обиженъ всѣми, потому что всѣ были лучше и счастливѣе меня. Себя же я считалъ мученикомъ и искупительной жертвой закона. Со скрежетомъ зубовнымъ рвалъ я свои цѣпи, когда показывалось солнце за крѣпостнымъ валомъ: видъ открытый на далекій просторъ родитъ адскія муки въ душѣ узника. Сквозной вѣтеръ, гудѣвшій въ отдушинахъ моей башни, вольныя ласточки, опускавшіяся на перекладины моей рѣшетки, какъ бы дразнили меня своею свободой и дѣлали мое заключеніе мнѣ еще ненавистнѣй. Тутъ-то я далъ обѣтъ непримиримой ненависти ко всему, что имѣетъ подобіе человѣка, и съ тѣхъ поръ я не измѣнялъ своему обѣту, честно и свято соблюдая его.
Первая моя мысль, какъ только я вы: рвался на свободу, была о родномъ городѣ. Немного обѣщалъ я себѣ въ немъ для своего будущаго пропитанія, но тѣмъ болѣе пищи готовилъ мнѣ голодъ для моей мести. Сердце сильнѣе забило тревогу, когда церковный куполъ выглянулъ вдали изъ-за деревьевъ рощи; то не былъ сладкій трепетъ радости, какой я испытывалъ при первомъ приближеніи къ храму Божію, — точно отъ страшнаго смертельнаго сна воспряло воспоминаніе обо всѣхъ невзгодахъ, всѣхъ преслѣдованіяхъ, вынесенныхъ тамъ мною; всѣ раны заныли, всѣ язвы открылись. Я удвоилъ шаги, напередъ упиваясь радостью при мысли о томъ ужасѣ, въ какой будутъ повергнуты мои враги внезапнымъ моимъ появленіемъ: я уже жаждалъ теперь новыхъ униженій такъ-же сильно, какъ я раньше ихъ боялся.
Колокола звонили къ вечернѣ, когда я очутился на рынкѣ. Площадь была полна народа, направлявшагося въ церковь. Меня быстро узнали; всякій, кто натыкался на меня, въ ужасѣ отступалъ назадъ. Издавна любилъ я ребятишекъ и теперь, забывшись, невольно сунулъ грошикъ маленькому мальчишкѣ, проскакавшему мимо меня. Тотъ остановился, неподвижно поглядѣлъ на меня и… бросилъ мнѣ грошъ мой въ лицо. Обращайся кровь спокойнѣе въ моихъ жилахъ, я-бы вспомнилъ, что некрасивое лицо мое сдѣлалось теперь страшнымъ, благодаря бородѣ, которая выросла у меня въ крѣпости. Но озлобленное сердце помутило мой разумъ, и по щекамъ моимъ полились слезы обильныя и горькія, какими я еще никогда не плакалъ.
„Мальчикъ не знаетъ, откуда и кто я“, говорилъ я себѣ вполголоса: „и все-жъ избѣгаетъ меня, какъ будто бы я какое нибудь отвратительное животное. Неужели же на лицѣ моемъ есть какая-то печать, или-же я утратилъ подобіе человѣка подъ вліяніемъ сознанія, что сердце мое потеряло способность любви къ кому-бы то ни было“. Больнѣе и горше трехлѣтней каторги показалось мнѣ презрѣніе этого мальчика, которому я хотѣлъ сдѣлать добро и котораго поэтому не могъ заподозрить въ личной злобѣ ко мнѣ.
Я присѣлъ противъ церкви. Чего я хотѣлъ, я не вполнѣ знаю, но знаю хорошо ту горечь, съ которою я поднялся послѣ того, какъ изъ прошедшихъ мимо меня знакомыхъ никто не удостоилъ меня поклона, никто, ни единый. Озлобленный и раздраженный, покинулъ я свое мѣсто и отправился искать себѣ пристанища. На поворотѣ одной изъ улицъ я столкнулся лицомъ къ лицу съ моею Іоганной. Содержатель, Солнца! „ громко закричала она, порываясь обнять меня: Ты опять здѣсь, милый хозяинъ Солнца!“ Слава Богу, что ты вернулся!„ Голодъ и нужда глядѣли сквозь ея покровы; слѣды страшной, постыдной болѣзни были начертаны на ея лицѣ; вся внѣшность ея говорила о томъ, что она — отверженное существо, втоптанное въ грязь. Я быстро нарисовалъ себѣ картину свершившихся здѣсь событій: мнѣ попалось навстрѣчу нѣсколько гвардейскихъ драгунъ, — очевидно, гарнизонъ стоялъ въ городишкѣ. Солдатская дѣвка!“ воскликнулъ я со смѣхомъ, поворачиваясь къ ней спиною. Мнѣ было отрадно сознаніе, что есть на землѣ существо, павшее еще ниже меня. Видно, я ее никогда не любилъ.
Мать моя умерла. Домикъ мой ушелъ въ уплату кредиторамъ. Ничего и никого у меня больше не осталось. Всѣ обѣгали меня, какъ прокаженнаго, и я разучился, наконецъ, стыдиться. Раньше я бѣгалъ отъ людскихъ глазъ, потому что не могъ выносить сквозившаго въ нихъ презрѣнья; теперь я имъ нарочно попадался и забавлялся тѣмъ, что наводилъ ужасъ на встрѣчныхъ. Мнѣ было легко: нечего беречь, нечего терять. Достоинствъ мнѣ не надо было, потому что мнѣ ихъ не приписывали; никто ихъ во мнѣ не подозрѣвалъ, никто не искалъ.
Міръ былъ широко открытъ передо мной, и я могъ-бы отправиться куда нибудь въ незнакомое мѣсто, гдѣ сошелъ-бы еще, можетъ быть, за честнаго человѣка, но я утратилъ всякую энергію и охоту не только быть честнымъ, но даже имъ казаться, такъ сломили меня стыдъ и отчаяніе. Все, что мнѣ осталось, — полное отреченіе отъ чести, на которую я больше не смѣлъ предъявлять притязаній. Если-бы былое тщеславіе мое и гордость пережили теперешнее униженіе, мнѣ неизбѣжно пришлось-бы покончить съ собой.
Что предпринять, я самъ не зналъ, но память мнѣ смутно подсказываетъ, что я хотѣлъ творить зло. Я хотѣлъ свою участь заслужить. Полагая, что законы установлены для блага человѣчества, я задался цѣлью всѣми силами нарушать ихъ. То, что я дѣлалъ прежде изъ нужды и легкомыслія, то совершалъ теперь по доброй волѣ, ради удовольствія.
Прежде всего я возобновилъ свое браконьерство. Вообще охота превратилась мало по малу у меня въ страсть, да и надоже было жить чѣмъ нибудь. И все-таки не одно это руководило мною; я находилъ наслажденіе въ издѣвательствѣ надъ княжескимъ постановленіемъ, въ пакостяхъ I владѣтельному князю, творимыхъ по мѣрѣ силъ моихъ. На этотъ разъ я не боялся быть захваченнымъ: въ карманѣ у меня лежала пуля, предназначенная тому, кто меня накроетъ; а уже выстрѣлъ мой не минуетъ своей цѣли, это я зналъ вѣрно. Я застрѣливалъ всякую дичь, какая мнѣ ни попадалась, но лишь немногое обращалъ въ деньги на границѣ, остальное бросалъ и оно гнило. Жилъ я отвратительно и заботился только о томъ, чтобы хватало на дробь и порохъ. Вскорѣ обнаружились опустошенія, производимыя мной въ княжеской охотѣ; теперь уже подозрѣнія не падали на меня, — внѣшній видъ мой не допускалъ ихъ, а имя мое было забыто.
Такъ прожилъ я нѣсколько мѣсяцевъ. Разъ утромъ я, по своему обыкновенію, рыскалъ по лѣсу въ погонѣ за оленемъ. Втеченіе двухъ часовъ всѣ труды и старанія были тщетны, и я уже собирался отказаться отъ своей добычи, какъ вдругъ снова вижу ее на разстояніи ружейнаго выстрѣла отъ себя. Я прицѣливаюсь и собираюсь спустить курокъ, но въ эту минуту чья-то шляпа, лежащая на землѣ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, пугаетъ меня. Всматриваюсь и узнаю егеря Роберта, который, притаившись за стволомъ толстаго дуба, цѣлитъ въ ту же дичь, что была намѣчена мною. Смертельный холодъ пробѣжалъ по моимъ жиламъ при видѣ его: это именно былъ человѣкъ самый ненавистный изо всего, что мнѣ ненавистно на землѣ, и этотъ человѣкъ въ настоящую минуту находится во власти моей пули.
Судьба всего міра, казалось мнѣ, зависѣла въ этотъ мигъ отъ выстрѣла моего ружья, и ненависть всей моей жизни сосредоточилась у меня въ концахъ пальцевъ, которые должны были произвести смертоносное движеніе. Тяжелая, незримая рука тяготѣла надо мной, часовая стрѣлка моей судьбы неотвратимо указывала на этотъ роковой мрачный часъ. Рука моя дрожала, когда я рѣшилъ предоставить страшный выборъ на произволъ моего ружья; зубы у меня стучали, какъ въ лихорадкѣ, и дыханіе спиралось въ груди. Съ минуту стволъ ружья оставался въ нерѣшимости, колеблясь между оленемъ и человѣкомъ; прошла минута, и еще минута, и еще… Жажда мести вступила въ борьбу съ совѣстью, борьбу рѣшительную и ожесточенную. Месть побѣдила, и егерь мертвый повалился на землю.
Оружіе выпало у меня изъ рукъ. „Убійца“, пробормоталъ я медленно. Въ лѣсу было тихо, какъ на кладбищѣ, и я ясно слышалъ произнесенное мною слово: „Убійца“. Я проскользнулъ ближе къ лежавшему человѣку; онъ оказался мертвымъ. Безмолвно и неподвижно стоялъ я передъ трупомъ, долго стоялъ, и, наконецъ, разразился громкимъ хохотомъ, давшимъ свободу моему стѣсненному дыханію. Будешь ты теперь держать языкъ на привязи, дружище?* проговорилъ я и, смѣло подступивъ къ нему, повернулъ его голову лицомъ кверху. Глаза его были широко открыты. Я пересталъ смѣяться и вдругъ снова примолкъ. Мною начало овладѣвать какое-то странное чувство.
Всѣ безчинства и беззаконія, совершенныя мною до сихъ поръ, шли на счетъ прежняго моего стыда; теперь совершилось нѣчто, что не было еще мною искуплено. Полагаю, что за часъ до этой минуты никакія силы міра не могли бы меня убѣдить въ томъ, что подъ небесами есть что-нибудь хуже, ниже меня; теперь мнѣ стало казаться, что всего часъ тому назадъ я достоинъ былъ зависти. Мнѣ не приходила въ голову мысль о судѣ Божіемъ. Что я думалъ, что себѣ представлялъ, я самъ не знаю, — какія то спутанныя, сбивчивыя воспоминанія о висѣлицѣ, видѣнной мною, когда я былъ еще школьникомъ, о казни дѣтоубійцы. Какое-то совсѣмъ особенное ужасное чувство рождала во мнѣ мысль о томъ, что отнынѣ я достоинъ смертной казни. Многаго я теперь совсѣмъ не припоминаю. Я хотѣлъ, чтобы онъ былъ живъ. Всѣми силами старался я вызвать въ своемъ воображеніи все то зло, которое принесъ мнѣ этотъ человѣкъ, но — странно! — память точно умерла во мнѣ; я ни за что не могъ воскресить десятой доли того, что приводило меня въ бѣшеную ярость какихъ нибудь четверть часа тому назадъ. Я не могъ даже никакъ сообразить и понять, какъ я дошелъ до убійства.
Я все стоялъ и стоялъ надъ трупомъ. Щелканье кнутовъ и грохотъ фургоновъ, проѣзжавшихъ по лѣсу, заставилъ меня опомниться. Преступленіе было совершено на разстояніи какой нибудь четверти мили отъ большой дороги.
Надо было подумать о своей безопасности. Инстинктивно сталъ я углубляться въ лѣсъ. Вдругъ мнѣ пришло въ голову, что покойный всегда носилъ при себѣ часы. Мнѣ нужны были деньги, чтобы добраться до границы, но у меня не хватило мужества вернуться къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ убитый. Тутъ впервые меня испугала мысль о дьяволѣ и о Вездѣсущемъ Господѣ. Я призвалъ на помощь все свое мужество и, рѣшившись предать себя на волю ада, вернулся обратно. Я нашелъ что разсчитывалъ, кромѣ того въ зеленомъ кошелькѣ оказалось денегъ одинъ талеръ съ небольшимъ. Я ужъ собирался припрятать къ себѣ то и другое, но что то заставило меня остановиться въ нерѣшимости. То не былъ внезапный припадокъ стыда или страха увеличить свое преступленіе грабежемъ. Я бросилъ часы и оставилъ себѣ только половину денегъ; изъ упрямства, какъ я полагаю: затѣмъ, чтобъ убійство могло быть объяснено исключительно только личной моей враждой къ покойному, а не нападеніемъ грабителя.
Теперь я бѣжалъ по лѣсу впередъ и впередъ. Я зналъ, что лѣсъ тянулся на пространствѣ четырехъ миль на сѣверъ, гдѣ упирался въ границу страны, и туда бѣжалъ я безъ передышки до самаго полудня. Поспѣшность моего бѣгства заглушила на нѣкоторое время терзанія совѣсти, но тѣмъ мучительнѣе было ихъ пробужденіе, когда силы мои стали мало-по малу упадать. Тысячи отвратительныхъ призраковъ проносились во моемъ воображеніи, и каждый изъ нихъ точно вонзалъ острый ножъ въ мою грудь. Только два пути оставалось мнѣ на выборъ, — выборъ ужасный, но неизбѣжный: насильственная смерть или полная вѣчныхъ опасеній за свою безопасность жизнь. У меня не хватало мужества покончить самоубійствомъ всѣ счеты съ земнымъ существованіемъ, а мысль продолжать его приводила меня въ содроганіе. Сжатый, какъ въ тискахъ, между завѣдомыми муками жизни и невѣдомымъ ужасомъ вѣчности, одинаково неспособный жить и умереть, проводилъ я шестой часъ своего бѣгства, часъ полный мукъ, о какихъ не могъ повѣдать еще ни одинъ смертный на землѣ.
Погруженный въ свои мысли, со шляпой, безсознательнымъ движеніемъ глубоко надвинутой на лицо, какъ бы для того, чтобы скрыться отъ глазъ даже безчувственной природы, медленно шелъ я, самъ того не замѣчая, по узенькой тропинкѣ, увлекавшей меня въ глубину темной чащи, какъ вдругъ чей-то сиплый голосъ произнесъ повелительно: „Стой!“ Голосъ раздался совершенно близко отъ меня, — благодаря своей растерянности и надвинутой шляпѣ, я раньше не замѣтилъ того, кому онъ принадлежалъ. Я поднялъ глаза, и взорамъ моимъ представился дикаго вида человѣкъ съ суковатой дубиной въ рукахъ, шедшій прямо на меня. Онъ обладалъ колоссальной фигурой; такъ, по крайней мѣрѣ, показалось мнѣ, ошеломленному неожиданностью. Цвѣтъ кожи его, темный, какъ у мулата, рѣзко оттѣнялъ бѣлки его глазъ, казавшихся страшными, тѣмъ болѣе что одинъ изъ нихъ косилъ. Поверхъ шерстяной одежды зеленаго цвѣта, вмѣсто кушака, дважды была обвита толстая веревка. Большой ножъ, какъ у мясника, торчалъ изъ-за нея рядомъ съ пистолетомъ. Окликъ повторился, и я почувствовалъ себя въ мощныхъ рукахъ, заставившихъ меня остановиться. Я испугался звука человѣческаго голоса, но при видѣ злодѣя пріободрился: естественно было трепетать въ моемъ положеніи при встрѣчѣ съ честнымъ человѣкомъ; зато воры были мнѣ не страшны.
— Кто идетъ? — проговорилъ незнакомецъ.
— Тебѣ подобный, — отвѣчалъ я, — если ты, дѣйствительно, тотъ, кѣмъ выглядишь!
— Тутъ нѣтъ дороги! Зачѣмъ ты сюда пришелъ?
— А зачѣмъ ты спрашиваешь? — передразнилъ я его.
Дважды измѣрялъ меня взглядомъ этотъ человѣкъ съ головы до пятокъ. Казалось, онъ противопоставлялъ мою фигуру своей и мои отвѣты моему внѣшнему виду. „Ты говоришь грубо, какъ нищій!“ проговорилъ онъ, наконецъ.
— Быть можетъ: я имъ былъ еще только вчера.
Незнакомецъ разсмѣялся. Можно было бы поклясться», воскликнулъ онъ: «что и сегодня ты не мечтаешь о лучшемъ званіи!».
— Не о лучшемъ, такъ о худшемъ! — Я хотѣлъ продолжать свой путь.
— Потише, другъ! Что тебѣ такъ не терпится. Куда тебѣ спѣшить?
Я подумалъ съ минуту и потомъ медленно выговорилъ слова, которыя, самъ не знаю какъ, сорвались у меня съ языка: «Жизнь коротка, адъ длится вѣчно».
Онъ въ недоумѣніи уставился на меня.
— Будь я проклятъ, — сказалъ онъ, наконецъ: — если ты не сорвался гдѣ-нибудь съ висѣлицы.
— Это можетъ еще случиться современемъ. До свиданія, товарищъ!
— Стопъ, товарищъ! — воскликнулъ онъ. Раскрывъ свою охотничью сумку, онъ досталъ оттуда оловянную бутыль и, хлебнувъ изъ нея порядочный глотокъ, передалъ ее мнѣ. Страхъ и продолжительное бѣгство истощили мои силы. Ни одной капли не было у меня во рту втеченіе всего этого ужаснаго дня. Опасеніе погибнуть отъ жажды въ этой лѣсной чащѣ, гдѣ на протяженіи трехъ миль я не могъ разсчитывать на пристанище, невольно стало закрадываться въ мою душу. Можете себѣ вообразить, съ какой готовностью я согласился на предложенный мнѣ тостъ. Я почувствовалъ, какъ свѣжія силы вливаются въ мои члены вмѣстѣ съ живительнымъ напиткомъ, какъ бодрый духъ вселяется въ мое сердце, а въ душѣ пробуждается надежда и любовь къ жизни. Мнѣ начало казаться, что не все еще для меня погибло на землѣ, — такъ велика была сила освѣжающаго питья. Да, я сознаюсь, что испытывалъ нѣчто похожее на счастье: послѣ тысячи неудачъ и тысячи разбитыхъ надеждъ я встрѣтилъ, наконецъ, существо, подобное себѣ. Я находился въ такомъ состояніи, что съ самимъ духомъ ада согласился-бы чокнуться, лишь бы найти себѣ товарища и повѣреннаго.
Онъ растянулся на травѣ; я послѣдовалъ его примѣру.
— Ты оживилъ меня своимъ напиткомъ, — сказалъ я: — мы должны познакомиться ближе!
Онъ высѣкъ огонь, чтобы зажечь свою трубку.
— Давно ты промышляешь этимъ?
Онъ пристально взглянулъ на меня: «я не понимаю, что ты хочешь сказать?»
— Часто ужъ приходилось ему быть въ крови? — Я вытащилъ у него ножъ изъ-за пояса.
— Кто ты? — закричалъ онъ страшнымъ голосомъ, откидывая трубку.
— Разбойникъ, какъ и ты, только еще начинающій.
Онъ еще разъ вглядѣлся въ меня и снова взялся за свою трубку.
— Ты не здѣшній? — выговорилъ онъ, наконецъ.
— За три мили отсюда. Содержатель «Солнца» изъ Л…. если тебѣ приходилось когда-нибудь слышать.
Какъ безумный, вскочилъ мой собесѣдникъ.
— Охотникъ Вольфъ? — съ живостью вскричалъ онъ.
— Именно.
— Милости просимъ, другъ! Милости просимъ! — воскликнулъ онъ, пожимая мнѣ руки изо-всѣхъ силъ. — Вотъ это славно, что ты мнѣ, наконецъ, попался! Давнымъ-давно ужъ я мечтаю о тебѣ! Я тебя очень хорошо знаю. Я знаю все, и давно на тебя разсчитываю!
— На меня разсчитываешь! Въ чемъ?
— Весь край толкуетъ о тебѣ. Тебя преслѣдуютъ враги, тебя притѣснялъ какой-то чиновникъ. Тебя разорили, Вольфъ, и погубили. Съ тобой поступили возмутительно!
Онъ все болѣе и болѣе горячился. — За то, что ты пристрѣлилъ пару свиней, вскормленныхъ княземъ на нашихъ же поляхъ и пашняхъ, они годами томили тебя въ смирительномъ домѣ и въ крѣпости, лишили тебя крова и имущества, ограбили тебя и нищимъ пустили по міру! Или-же мы ужъ до того дожили, братъ, что человѣкъ стоитъ меньше зайца? Или мы не больше значимъ, чѣмъ скотъ въ полѣ? Какъ могъ все это терпѣть такой человѣкъ, какъ ты?
— Что же мнѣ было дѣлать?
— А вотъ это мы увидимъ. Но скажи мнѣ сначала, откуда ты теперь, и что предпринимаешь?
Я разсказалъ ему всю свою исторію. Еще не дождавшись конца, онъ вскочилъ въ радостномъ нетерпѣніи и потащилъ меня за собой. «Идемъ, братъ, идемъ, говорилъ онъ: ты теперь совсѣмъ созрѣлъ, ты дошелъ какъ-разъ до того, что мнѣ надо. Съ тобой я добуду славу. Слѣдуй за мной!»
— Куда ты меня тащишь?
— Не разспрашивай! Иди за мной! И онъ насильно тащилъ меня впередъ.
Мы прошли съ четверть мили. Дорога становилась все круче, лѣсъ — непроходимѣе и гуще. Ни одинъ изъ насъ не произносилъ ни слова до тѣхъ поръ, пока свистокъ моего спутника не пробудилъ меня отъ задумчивости. Тутъ только я увидѣлъ, что мы стоимъ у крутого обрыва на краю скалы, глядѣвшей въ глубокую пропасть. Оттуда изъ нѣдръ земли донесся до насъ отвѣтный свистъ, и вслѣдъ затѣмъ медленно, будто сама собой, появилась лѣстница изъ глубины. Спутникъ мой тотчасъ-же сталъ по ней спускаться, приказавъ мнѣ ждать, пока онъ вернется. Я долженъ сначала распорядиться, чтобъ собаку посадили на цѣпь", прибавилъ онъ: «ты здѣсь чужой, и эта бестія можетъ разорвать тебя». И онъ исчезъ.
Я стоялъ надъ пропастью совершенно одинъ, мнѣ это было хорошо извѣстно, — отъ моего вниманія не ускользнула легкомысленная неосторожность моего спутника. Одинъ мигъ твердой рѣшимости, чтобы вытащить лѣстницу, и я буду свободенъ, а бѣгство мое будетъ обезпечено. Сознаюсь, что я помышлялъ объ этомъ. Я смотрѣлъ въ глубину бездны, которая готовилась принять меня въ свое лоно, и воображенію моему смутно рисовалась бездна адская, изъ которой нѣтъ возврата, нѣтъ освобожденія. Жуткое чувство стало охватывать меня при мысли о томъ поприщѣ, на которое я готовился вступить. Въ одномъ только поспѣшномъ бѣгствѣ могъ я найти спасеніе. И я окончательно рѣшаюсь бѣжать. Уже я протягиваю руку за лѣстницей, какъ вдругъ въ ушахъ точно раздается адскій хохотъ духовъ тьмы и мнѣ явственно слышится вопросъ: «Что можетъ терять убійца?» И рука моя безсильно опускается. Мои счеты сведены, время раскаянія упущено; совершенное мною убійство, какъ скала, взгромоздилось между настоящимъ моимъ и прошлымъ и заградило мнѣ путь къ возврату навсегда. Кстати, и провожатый мой вернулся съ извѣстіемъ, что теперь я могу двинуться. Выбора не оставалось все равно, и я полѣзъ внизъ.
Когда мы спустились на нѣсколько шаговъ вдоль стѣны утеса, я увидѣлъ, что бездна все расширяется книзу, и на днѣ, ея пріютились нѣсколько избушекъ. Круглая лужайка оставлена посрединѣ между ними, и группа человѣкъ въ восемнадцать-двадцать расположилась на этой лужайкѣ во кругъ костра.
— Вотъ, товарищи! — провозгласилъ мой спутникъ, выводя меня на середину круга: — Вотъ нашъ содержатель «Солнца»! Привѣтствуйте его надлежащимъ образомъ!
— Содержатель «Солнца»! — закричали; всѣ въ одинъ голосъ. Всѣ вскочили — мужчины и женщины — и столпились вокругъ меня. Говоря правду, радость была самая: задушевная и нелицемѣрная. Полное довѣріе, уваженіе, да, даже уваженіе выражалось на ихъ лицахъ. Одинъ потрясалъ мнѣ руку, другой дружески дергалъ меня за платье. Казалось, то было радостное свиданіе послѣ долгой разлуки со старымъ, знакомымъ, которымъ дорожатъ и котораго цѣнятъ высоко. Я нарушилъ своимъ появленіемъ пиршество, къ нему тогда только-что приступали. Теперь за него принялись снова и заставили меня пить въ честь моего прибытія. Всевозможная дичь служила ѣдой, а бутылка съ виномъ неустанно странствовала изъ рукъ въ руки. Полное довольство и дружеское единеніе царятъ, казалось, среди этой шайки и связываетъ ее тѣсными узами. Всеобщее стараніе наперерывъ выказать свою радость по поводу моего появленія не знало предѣловъ.
Меня посадили между двухъ женщинъ, что считалось самымъ почетнымъ мѣстомъ за столомъ. Я разсчитывалъ въ нихъ встрѣтить отребье своего пола, но каково же было мое изумленіе, когда среди этой гнусной шайки глазамъ моимъ представились два прекраснѣйшихъ женскихъ образа изо-всѣхъ, какіе мнѣ когда-либо приходилось видѣть. Старшей и болѣе красивой изъ нихъ, Маргаритѣ, едва-ли было двадцать пять лѣтъ. Она требовала, чтобъ ее: называли дѣвицей, но разговаривала нахально и вела себя безстыдно. Младшая, Марія, была замужемъ. Она бѣжала отъ мужа, который съ нею дурно обращался. Блѣдная и хрупкая, она была нѣжнѣе и благороднѣе первой, но зато менѣе бросалась въ глаза, чѣмъ ея пламенная товарка. Обѣ наперерывъ старались возбудить мою страсть. Прекрасная Маргарита своими дерзкими и наглыми шутками шла навстрѣчу моей застѣнчивости, но мнѣ не по душѣ пришлась эта женщина, и я все цѣло отдалъ мое сердце робкой Маріи.
— Вотъ, братъ, — заговорилъ, наконецъ, приведшій меня человѣкъ: — теперь ты видишь, какъ мы живемъ, и каждый день у насъ подобенъ нынѣшнему. Неправда-ли, братцы?
— Каждый день подобенъ нынѣшнему! — повторила вся шайка.
— И такъ, можешь-ли ты согласиться на нашу жизнь? Рѣшайся и будь нашимъ предводителемъ! Я былъ имъ до сихъ поръ, но тебѣ я согласенъ уступить свое мѣсто. Довольны-ли вы этимъ, товарищи?
Радостное «да!» оглушительнымъ ревомъ вырвалось изо-всѣхъ глотокъ.
Голова моя горѣла, умъ мутился. Страсть и вино зажгли мою кровь. Общество выбросило меня вонъ изъ своей среды, какъ зачумленнаго, здѣсь-же я нашелъ братскій пріемъ, почетъ и жизнь, полную довольства. Что-бы я ни избралъ, меня одинаково ждала смерть, — здѣсь, по крайней мѣрѣ, я могъ продать свою жизнь дорогой цѣной. Сластолюбіе всегда преобладало у меня надъ всѣми чувствами, но до сихъ поръ я встрѣчалъ одно только презрѣніе со стороны прекраснаго пола, тутъ-же меня ждала благосклонность и безграничныя наслажденія. Рѣшиться было не трудно. «Я остаюсь у васъ, товарищи», воскликнулъ я громко и выступилъ рѣшительно на середину круга. Я остаюсь у васъ", повторилъ я еще разъ: если вы уступите мнѣ мою прелестную сосѣдку!« Условіе было единогласно принято всѣми, и я формально объявленъ собственникомъ дѣвки и главою воровской шайки».
Здѣсь я прерываю разсказъ, — слѣдуетъ рядъ подробностей, которыя я опускаю; одни только грязные и гнусные факты не представляютъ собою ничего поучительнаго для читателя. Естественно, что человѣкъ, котораго постигло несчастіе столь глубокаго паденія, ничѣмъ уже болѣе не стѣсняясь, способенъ на все, что возмущаетъ и оскорбляетъ человѣческое чувство. И тѣмъ не менѣе еще одного убійства онъ себѣ никогда не позволилъ, какъ самъ онъ увѣрялъ подъ пыткой.
Быстро разнесся кличъ этого человѣка по всему краю. Дороги сдѣлались ненадежными; ночныя вторженія нарушали покой мирныхъ гражданъ. Слово Содержатель «Солнца» наводило страхъ на окрестныхъ поселянъ. Правосудіе безуспѣшно искало его, и голова его была оцѣнена. Но тутъ ловкость и счастье помогли ему отвратить всякія покушенія на его свободу. Корыстолюбію крестьянъ онъ противопоставилъ ихъ суевѣріе, которымъ съумѣлъ очень ловко воспользоваться для своей безопасности. Своимъ сообщникамъ онъ поручилъ распространять слухъ о томъ, будто бы онъ вступилъ въ союзъ съ чортомъ и получилъ даръ колдовства. Округъ, на который распространялась его дѣятельность, принадлежалъ тогда еще менѣе, чѣмъ теперь, къ просвѣщеннымъ частямъ Германіи. Слуху очень легко вѣрили, и безопасность его была обезпечена. Ни у кого не являлось охоты связываться со страшнымъ существомъ, у котораго самъ дьяволъ состоялъ въ услуженіи.
Прошелъ годъ съ тѣхъ поръ, какъ Вольфъ принялся за свое печальное ремесло, и онъ сталъ чувствовать, что оно дѣлается ему все болѣе и болѣе невыносимымъ. Шайка, во главѣ которой онъ сталъ, не оправдала его блестящихъ ожиданій. Подъ вліяніемъ винныхъ паровъ онъ далъ увлечь себя обманчивой внѣшностью обстановки, теперь же онъ съ ужасомъ убѣдился въ томъ, какъ отвратительно былъ введенъ въ заблужденіе. Голодъ и нужда заступили мѣсто того изобилія, которымъ онъ далъ обойти себя въ первый разъ. Нерѣдко приходилось ставить свою жизнь на карту изъ-за дневного пропитанія, изъ за того, чтобъ только не погибнуть отъ голода. Исчезъ и призракъ братскаго единства, представшій ему при первомъ прибытіи сюда: зависть, взаимное недовѣріе, ревность царили всевластно среди этихъ отверженныхъ. Правосудіе обѣщало награду тому, кто предастъ его живымъ въ руки властей, если же то будетъ его сообщникъ, то получить еще и торжественное прощеніе — какое искушеніе для отребья рода человѣческаго! Несчастный ясно сознавалъ опасность своего положенія. Преданность и вѣрность тѣхъ, которые отступились отъ Бога и людей, врядъ-ли могла служить порукой за его жизнь. Сонъ его исчезъ; вѣчный страхъ не давалъ ему ни минуты покоя; мучительныя подозрѣнія слѣдовали за нимъ по пятамъ, и не было возможности бѣжать отъ нихъ, — они терзали его при первомъ же пробужденіи, не покидали даже и во снѣ, пугая его страшными сновидѣніями. Умолкшая было совѣсть заговорила съ новой силой, и уснувшая ехидна раскаянія пробудилась отъ шума, поднятаго въ его душѣ бурей встревоженныхъ чувствъ. Вся ненависть его къ человѣчеству миновала и обратила свое ужасное жало противъ него самого. Онъ всѣмъ прощалъ теперь — людямъ и природѣ, виня и проклиная одного себя.
Жизнь среди порока завершила воспитаніе несчастнаго: его природный здравый смыслъ взялъ, наконецъ, верхъ надъ печальными заблужденіями. Онъ чувствовалъ теперь, какъ глубоко было его паденіе. Тихая грусть заняла въ его душѣ мѣсто прежняго бурнаго отчаянія. Со слезами онъ призывалъ свое прошлое, — онъ знаетъ навѣрное, что теперь устроилъ бы его совершенно иначе. Онъ сталъ надѣяться на лучшее будущее, когда онъ заживетъ честнымъ человѣкомъ. Подобный переворотъ долженъ свершиться въ его жизни, потому что онъ уже свершился въ существѣ его. Такъ, достигнувъ крайнихъ предѣловъ своей преступности, онъ былъ, можетъ быть, ближе къ добру, чѣмъ въ тотъ мигъ, когда сдѣлалъ первый шагъ на своемъ ложномъ пути.
Тѣмъ временемъ разразилась семилѣтняя война, и пошелъ усиленный наборъ солдатъ. За это обстоятельство ухватился несчастный, какъ за способъ для осуществленія родившейся въ немъ надежды. Онъ обратился къ своему князю съ письмомъ, которое я и привожу здѣсь въ извлеченіи:
"Если Ваше княжеское снисхожденіе не побрезгаетъ снизойти до меня, если подобный мнѣ преступникъ не стоитъ внѣ предѣловъ Вашего милосердія, то удостойте выслушать меня, свѣтлѣйшій государь! Я убійца и воръ, законъ обрекаетъ меня на смерть, правосудіе ищетъ меня, но я предj лагаю доброльно предстать предъ Вашимъ трономъ и вмѣстѣ съ тѣмъ сложить у ногъ Вашихъ странную, быть можетъ, чудовищную просьбу: я не дорожу жизнью и смерти не боюсь, но страшно мнѣ умереть, не поживъ еще хоть немного. Я хотѣлъ бы пожить для того, чтобы загладить хоть часть своего прошлаго; я хотѣлъ бы пожить, чтобъ искупить свою вину передъ страной, которой я причинилъ столько зла. Казнь моя послужитъ, можетъ быть, поучительнымъ примѣромъ для другихъ, но никого не вознаградитъ за совершенное мною. зло. Я ненавижу порокъ и тоскую по добродѣтели, по жизни честнаго человѣка. Я доказалъ, что умѣю быть страшнымъ для своего отечества, надѣюсь, что у меня еще осталось умѣнье и послужить на его пользу.
"Я знаю, что добиваюсь неслыханнаго и невѣроятнаго. Голова моя оцѣнена, и не мнѣ вступать въ переговоры съ правосудіемъ. Но вѣдь не цѣпи и оковы приводятъ меня къ Вамъ, — я пока еще свободенъ, и страхъ занимаетъ послѣднее мѣсто въ ряду причинъ, побуждающихъ меня къ этой просьбѣ.
«Я молю только о милости. Я не имѣю притязаній на какія-либо права, а еслибы и имѣлъ ихъ, то не осмѣлился бы предъявить. Объ одномъ, однако, я долженъ напомнить своимъ судьямъ. Преступленія мои начинаются со времени приговора, лишившаго меня навсегда моей чести; будь мнѣ тогда оказана справедливость, быть можетъ, теперь я не нуждался бы въ милости.
„Пусть же теперь Ваша милость, государь, замѣнитъ собой мое право. Если Ваше княжеское слово властно смягчить законъ въ мою пользу, то даруйте мнѣ жизнь, и отнынѣ она будетъ посвящена на служеніе Вамъ. Если возможно, опубликуйте Вашу всемилостивѣйшую волю въ газетахъ, и я тотчасъ же явлюсь въ столицу по княжескому слову. А если же рѣшеніе Ваше на мой счетъ будетъ иное, то пусть правосудіе дѣлаетъ свое дѣло, я же долженъ свершить мое“.
На это прошеніе не послѣдовало отвѣта, какъ и на послѣдующія — второе и третье, въ которыхъ Вольфъ просился на кавалерійскую службу въ рядахъ княжескаго войска. Нечего было больше разсчитывать на прощеніе, и онъ рѣшилъ, бѣжавъ изъ своего отечества, поступить на службу къ королю прусскому, чтобы тамъ принять честную смерть храбраго солдата.
Ему удалось благополучно ускользнуть отъ своей шайки и отправиться по намѣченному пути. Онъ разсчитывалъ переночевать въ маленькомъ городишкѣ, чрезъ который шелъ его путь. Такъ какъ владѣтель городишка, государь, одинъ изъ имперскихъ князей, принялъ участіе въ войнѣ, то незадолго до того по всему княжеству были разосланы строжайшіе приказы, въ которыхъ повелѣвалось тщательнѣйшимъ образомъ слѣдить за всѣми проѣзжающими. Подобный же приказъ получилъ и приставленный къ шлагбауму заставный писецъ. Мирно сидѣлъ онъ на лавочкѣ у городской ограды въ то время какъ подъѣхалъ содержатель Солнца». Соединеніе смѣшного со страшнымъ и дикимъ въ наружности путника и во всей его обстановкѣ рѣзко бросалось въ глаза. Поражала худая кляча, на которой онъ сидѣлъ, и непонятная смѣсь одѣянья, въ выборѣ котораго онъ, по всей вѣроятности, руководствовался не столько собственнымъ вкусомъ, сколько хронологическимъ порядкомъ совершенныхъ грабежей, и въ довершеніе поражало лицо, на которомъ слѣды пережитыхъ страстей были разбросаны, подобно изувѣченнымъ трупамъ на мѣстѣ кроваваго побоища. Писецъ остолбенѣлъ при первомъ появленіи, необычайнаго всадника. Вся жизнь его до сѣдыхъ волосъ протекла у шлагбаума, и сорокалѣтняя служба воспитала въ немъ тонкаго физіономиста, способнаго безошибочно распознавать бродягъ самой разнообразной породы. Не далъ промаху и на этотъ разъ соколиный глазъ опытной ищейки: онъ немедленно заперъ городскія ворота и, схвативъ лошадь подъ уздцы, потребовалъ паспортъ у страннаго путешественника.
Вольфъ предусмотрѣлъ подобный случай и имѣлъ при себѣ паспортъ, отнятый у не. задолго до этого ограбленнаго имъ купца. Однако, свидѣтельство это не обладало силой, способной побѣдить наблюдательность, скопленную сорокалѣтней практикой и упражненіемъ. Поколебать оракула, засѣдавшаго у шлагбаума, оказалось не легко: онъ повѣрилъ бумажкѣ меньше, чѣмъ своимъ собственнымъ главамъ, и волей-неволей Вольфъ долженъ былъ за нимъ послѣдовать въ полицію.
Старшій чиновникъ, разсмотрѣвъ паспортъ, нашелъ его совершенно правильнымъ. Большой любитель всякихъ новостей, онъ охотнѣе всего проводилъ время въ бесѣдѣ за бутылкой вина по поводу газетныхъ извѣстій. Судя по паспорту, владѣлецъ его прибылъ изъ непріятельскихъ краевъ, прямо съ театра военныхъ дѣйствій, — навѣрное, отъ него можно-будетъ вывѣдать частнымъ образомъ какія нибудь интересныя или важныя новости. Увлеченный этой надеждой, чиновникъ возвращаетъ чрезъ своего секретаря паспортъ путешественнику, посылая ему при этомъ приглашеніе на бутылочку вина.
Тѣмъ временемъ и самъ бывшій содержатель «Солнца» подъѣзжаетъ къ полиціи. Потѣшное зрѣлище увлекаетъ вслѣдъ за нимъ огромныя толпы городской черни, которая, тѣснясь и толкаясь вкругъ него, сопровождаетъ его по пятамъ. Одни шепчутся, другіе указываютъ пальцами — кто на него, кто на лошадь. Общее веселье все возрастаетъ и переходитъ, наконецъ, въ неистовый шумъ и суматоху. Къ несчастью, лошадь, на которую устремлены всѣ взоры и пальцы, была краденая, и сидящій на ней всадникъ вообразилъ, что примѣты ея опубликованы въ приказахъ о задержаніи преступника, и теперь она признана всѣми по этимъ примѣтамъ. Неожиданное гостепріимство судьи только подтверждаетъ его предположеніе: нѣтъ болѣе сомнѣнія въ томъ, что подложность паспорта обнаружена, и приглашеніе придумано, какъ ловушка, чтобъ безъ сопротивленія съ его стороны захватить его живымъ. Нечистая совѣсть помрачила его разумъ, и, поддаваясь вліянію страшныхъ подозрѣній, Вольфъ пришпориваетъ лошадь и пытается скрыться.
Внезапное бѣгство даетъ исходъ разыгравшимся страстямъ.
— Плутъ, мошенникъ! раздается со всѣхъ сторонъ, и всѣ бросаются вслѣдъ за нимъ. Дѣло идетъ о жизни и смерти для! всадника. Ему ужъ удалось ускакать далеко, его преслѣдователи, далеко отставшіе, ужъ еле переводятъ духъ; спасеніе близко… Но незримая тяжелая рука опустилась на него, часъ его пробилъ, рокъ стоитъ на стражѣ, и неумолимая Немезида требуетъ разсчета: улица, отъ которой зависѣла его участь, заканчивалась глухимъ переулкомъ, дальнѣйшій путь былъ загражденъ, — пришлось повернуть обратно прямо навстрѣчу преслѣдователямъ.
Шумъ, вызванный этимъ происшествіемъ, взволновалъ все населеніе городка. Толпы стекаются за толпами, всѣ улицы запружены народомъ, цѣлая непріятельская армія выступаетъ навстрѣчу бѣглецу. Онъ показываетъ пистолетъ; толпа пятится назадъ. Воспользовавшись смущеніемъ, онъ хочетъ силой пробить себѣ дорогу въ тѣснотѣ. «Этотъ выстрѣлъ», восклицаетъ онъ: предназначается тому безумцу, который дерзнетъ задержать меня!" Страхъ приковываетъ къ мѣсту всѣхъ присутствующихъ. Но находится отважный мальчишка, подмастерье слесаря, обходитъ сзади разсвирѣпѣвшаго человѣка, схватываетъ его за палецъ, готовый каждую минуту спустить курокъ, и изо всей силы сжимаетъ его въ суставѣ. Пистолетъ падаетъ; безоружную жертву легко стаскиваютъ съ лошади и съ торжествомъ влекутъ въ полицію.
— Кто ты? — спрашиваетъ его судья довольно грубымъ тономъ.
— Я — человѣкъ, твердо рѣшившійся не отвѣчать ни на одинъ вопросъ до тѣхъ поръ, пока его не предложатъ повѣжливѣе.
— Кто вы?
— Тотъ, кѣмъ я себя назвалъ. Я изъѣздилъ всю Германію и нигдѣ не встрѣчалъ нахальства и безстыдства, подобныхъ тѣмъ, какія я нашелъ здѣсь.
— Ваше поспѣшное бѣгство весьма подозрительно. Чѣмъ оно было вызвано?
— Мнѣ надоѣло служить посмѣшищемъ для вашего сброда.
— Вы грозили выстрѣломъ.
— Мой пистолетъ былъ не заряженъ.
Осмотрѣли пистолетъ, пули въ немъ не оказалось.
— Почему вы держите при себѣ скрытое оружіе?
— Потому что при мнѣ есть цѣнныя вещи, и меня предостерегали отъ знаменитаго содержателя «Солнца», рыскающаго въ этихъ мѣстахъ.
— Ваши отвѣты говорятъ много въ пользу дерзости вашей, но ничуть не въ пользу правоты. Я вамъ даю время до завтра, — не согласитесь-ли вы тогда открыть истину.
— Я останусь при своихъ показаніяхъ!
— Свести его въ тюрьму!
— Въ тюрьму? Господинъ судья, надѣюсь, что осталась въ вашемъ краю хоть тѣнь справедливости. Я потребую удовлетворенія!
— И я вамъ дамъ его, какъ только будетъ доказана ваша невинность.
На слѣдующее утро судьѣ пришло въ голову, что проѣзжій, быть можетъ, и невиненъ. Во всякомъ случаѣ, рѣзкимъ обращеніемъ его упрямства не сломишь, и, вѣроятно, гораздо лучше было бы отнестись къ нему мягко и сдержанно. Собравъ мѣстныхъ присяжныхъ, онъ приказалъ ввести узника.
— Если вчера, подъ вліяніемъ первой вспышки, я оскорбилъ васъ, то простите мнѣ, пожалуйста.
— Съ удовольствіемъ, если вы теперь измѣняете свое отношеніе ко мнѣ.
— У насъ теперь большія строгости. Ваше поведеніе надѣлало много шуму. Я не могу отпустить васъ безъ нарушенія своихъ обязанностей, такъ какъ противъ васъ есть улики. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы ихъ чѣмъ-нибудь опровергли.
— Я ничего не знаю, ничего не могу сказать.
— Тогда я долженъ доложить высшей власти обо всемъ случившемся и въ ожиданіи распоряженій держать васъ подъ крѣпкой охраной.
— Затѣмъ?
— Затѣмъ вы подвергаетесь опасности быть высланнымъ за границу въ качествѣ бродяги, или же, въ лучшемъ случаѣ, попасться въ руки вербовщиковъ.
Онъ молчалъ. Казалось, въ немъ происходила тяжелая внутренняя борьба. Черезъ нѣсколько минутъ, внезапно обернувшись къ судьѣ, онъ проговорилъ:
— Могу я остаться наединѣ съ вами на четверть часа?
Присяжные многозначительно переглянулись. Начальникъ повелительнымъ жестомъ далъ имъ знакъ удалиться, и они безмолвно вышли.
— Ну-съ, что прикажете?
— Вчерашнее ваше поведеніе, господинъ судья, никогда не привело бы меня къ сознанію, потому что я не способенъ покоряться силѣ. Деликатность сегодняшняго вашего отношенія ко мнѣ измѣняетъ и мои чувства, внушая мнѣ довѣріе и уваженіе къ вамъ. Вы, кажется, благородный человѣкъ.
— Что вамъ угодно?
— Я вижу, что вы благородный человѣкъ. Давно мечталъ я о такомъ человѣкѣ, какъ вы. Позвольте мнѣ вашу правую руку.
— Что изъ этого выйдетъ?
— Эта голова сѣда и почтенна. Вы много пожили на свѣтѣ и, вѣроятно, много пережили горя. Неправда-ли? И вы стали вѣдь человѣчнѣе?
— Къ чему вы все это говорите?
— Вы стоите на порогѣ вѣчности. Ужъ скоро, скоро понадобится вамъ милосердіе Божіе, не откажите же въ немъ просящему васъ человѣку. Вы ничего не подозрѣваете? Какъ вы полагаете, кто съ вами говоритъ?
— Что это значитъ? Вы меня пугаете?
— Такъ вы все еще ничего не подозрѣваете? Напишите же вашему князю, какъ я вамъ попался. Сообщите ему, что я самъ добровольно предалъ себя. Скажите ему, что Господь на небѣ будетъ нѣкогда къ нему такъ же милостивъ, какъ будетъ онъ теперь ко мнѣ. Попросите за меня, почтенный старецъ, и пусть слеза упадетъ на ваше посланіе. Я содержатель «Солнца!»
Въ основѣ этого разсказа лежитъ дѣйствительное происшествіе. Германія этой эпохи была полна разбойничьихъ шаекъ, атаманами которыхъ не всегда руководило одно гнусное своекорыстіе; народъ, особенно терзаемый несправедливыми законами объ охотѣ, иногда видѣлъ въ нихъ мстителей за свое униженіе и склоненъ былъ думать, какъ одинъ изъ героевъ шиллеровскаго разсказа (стр 324): «За то, что ты пристрѣлилъ пару свиней, вскормленныхъ княземъ на нашихъ же поляхъ, они годами томили тебя въ смирительномъ домѣ… Или мы ужъ до того дожили, что человѣкъ стоитъ меньше зайца?» Однимъ изъ страшнѣйшихъ предводителей разбойниковъ считался прославленный народной легендой «хозяинъ Солнца» Іоганнъ Фридрихъ Шванъ, родившійся въ 1729 г. въ Вюртембергѣ и за свои многочисленныя преступленія казненный въ Файнгенѣ 30 іюля 1760 года — всего тридцати одного года отъ роду. Его судьей, своей мягкостью доведшимъ преступника до полнаго сознанія и раскаянія, былъ отецъ учителя Шиллера въ Карловой школѣ, профессора Абеля, который также написалъ біографію Фридриха Швана. Хотя эта «Исторія одного разбойника», вошедшая въ «Собраніе и объясненіе замѣчательныхъ явленій человѣческой жизни» Абеля, вышла черезъ годъ (1767) послѣ того, какъ разсказъ Шиллера былъ напечатанъ въ его журналѣ «Талія», тѣмъ не менѣе еличеніе обоихъ произведеній показываетъ съ очевидностью, что Шиллеръ въ своей работѣ руководился устными разсказами Абеля, которые могъ слышать еще въ школѣ. Но, конечно, разсказъ о томъ-же происшествіи принялъ подъ перомъ Шиллера совершенно иную окраску. Психологія Абеля смѣшивалась съ теологіей, совершенно чуждой Шиллеру, въ передачѣ котораго на первый планъ выступила не только психологическая, ни соціальная сторона событія. Сходство съ «Разбойниками», которое замѣтитъ всякій внимательный читатель, особенно оттѣняется тѣмъ обстоятельствомъ, что, лъ сущности, оба произведенія написаны «In tyrannos», оба имѣютъ въ виду уродливости общественнаго строя, доводящія людей, по существу невинныхъ, до преступленія. Неодинъ нѣмецкій комментаторъ отмѣчаетъ ядовитое презрѣніе, съ которымъ поэтъ бичуетъ и судей, которые умѣли заглянуть въ книгу законовъ, но не въ душу обвиняемаго, и вюртембергскія тюрьмы и крѣпости, гдѣ людей губятъ, а не улучшаютъ, и, наконецъ, общество, которое ставятъ человѣка, отбывшаго наказаніе, въ невозможность возвратиться на путь честнаго труда. «Читая этотъ разсказъ, мы живо чувствуемъ — замѣчаетъ Керкгофъ — до какой степени и въ наши дни вѣрно замѣчаніе Вильгельма ф.-Гумбольдта, что Шиллеръ самый современный изъ нашихъ поэтовъ. Теперь, когда наука и литература, такъ часто и внимательно углубляются въ психологію и патологію преступника, когда, уголовное правосудіе, мягкое, какъ никогда донынѣ, для вынесенія справедливаго приговора осмотрительно изслѣдуетъ характеръ и внѣшнія обстоятельства каждаго преступника, когда въ нѣкоторыхъ странахъ дѣлаютъ даже опыты условнаго досрочнаго освобожденія, — теперь разсказъ Шиллера производитъ впечатлѣніе вполнѣ современнаго психологическаго этюда».
Русскіе переводы.
1. Ожесточенный. Переводъ В. Жуковскаго. Впервые въ «Вѣст. Евр.» 1808 г., №№ 6 и 7.
2. Преступникъ вслѣдствіе потери чести. (Безъ указанія имени переводчика). Въ Гербелевскомъ изд. соч. Шиллера.
3. Преступникъ изъ-за потерянной чести. Переведено Р. А. Венгеровой для настоящаго изданія.
Объясненія къ рисункамъ.
править313. Христіанъ Вольфъ былъ сынъ трактирщика
314. Робертъ торжествуетъ. Его соперникъ отбитъ (стр. 318)
345. Я все стоялъ и стоялъ надъ трупомъ (стр. 323)
346. Меня заперли въ обществѣ арестантовъ (стр. 318)
347. Тотъ остановился, неподвижно поглядѣлъ на меня и бросилъ мнѣ грошъ мой въ лицо (стр. 320)
348. Онъ удваиваетъ бдительность и снова накрываетъ злополучнаго соперника (стр. 318)
349. Чиновникъ возвращаетъ чрезъ своего секретаря паспортъ путешественнику (стр. 330)
350. Судьи тщательно и добросовѣстно справляются съ уложеніемъ о наказаніяхъ (стр. 318)