Русские альманахи: Страницы прозы / Сост. и автор примечаний В. И. Коровин. — М.: Современник, 1989 (Классическая библиотека «Современника»)
Как ни скоро все забывается ныне, но 1815 год будет долго памятен. Подобно эпохе благотворного перелома тяжкой болезни, этот год окончил пятнадцатилетнее волнование Европы и, по-видимому, упрочил спокойствие просвещенного мира, которое, по странному случаю, действительно не прерывалось также пятнадцать лет. Как радостна была эта эпоха для русских, а особливо для воинов! После достославной брани, во время которой самые лавры нам надоели, по легкости их добывания, новая жизнь открылась для цветущего поколения того времени: тогда все оно возвратилось на родину с победоносными знаменами, под которые собралось в годину опасности. Не преувеличена будет гипербола, если скажешь, что вся юная Россия была в побежденной столице Наполеона, вместе с своим незабвенным вождем-монархом.
И так — мир! мир вожделенный, а с ним свежие воспоминания о славе русского оружия, о приятном, торжественном путешествии, совершенном по целой Европе! Вместе с тем сколько новых понятий, сколько опытности, приобретенной в двухлетнее посещение образованнейших стран земного шара! Все это — новые сокровища для матери-России! Повесим лаврами обвитые мечи под святыми иконами родительских домов и посвятим себя мирному просвещению наших соотчичей!
С такими мыслями тридцатилетний полковник Аглаев, обремененный знаками отличия всех наций, решился променять щегольской гвардейский мундир на степенную униформу чиновников министерства юстиции.
— Теперь уже я не воин! — говорил Аглаев с самодовольною улыбкою и оправляя щегольски повязанный галстук.
— Теперь уже ты не воин! — насмешливо говорили бывшие товарищи, когда новое появление Наполеона вторично манило на берега Сены.
Отец Аглаева жил в то время в Петербурге — для сына! Как не полюбоваться на блистательную службу своего детища. Как не сказать, видя его, упоенного славою: «В наше время, при матушке Екатерине, все было гораздо лучше! Это воспоминание лучших лет имеет неизъяснимую прелесть! Это как будто торжество над новым поколением, которое пред глазами нашими наслаждается настоящим, между тем как мы утешаемся только воспоминанием». Тогда лучше было!-- и с этим выражением победа остается за нами!
В особенности радовало старика Аглаева то, что сын его попал под начальство мужа знаменитого, остатка достославного царствования Великой Е_к_а_т_е_р_и_н_ы, министра Г. Т.
— Вот голова! — говорил старик Аглаев. — Учись, брат! Прилежно учись, внимательно изучай этого знаменитого мужа!
Молодой Аглаев, с должною покорностью приняв советы родительские, в душе своей видел два недостатка в знаменитом муже: во-первых, он был стар; во-вторых, никогда не был в Париже. А что в 1815 году не бывшие в Париже в прошедшем году едва ли ставились на ряду с слепорожденными, то это отнюдь не удивительно и не предосудительно: мы почитали Париж нашим завоеванием, нашею собственностью, знакомым нам складочным местом всех богатств ума и познаний, из которого могли мы беспошлинно вывозить просвещение, вместе с бронзою и помадою Губигана-Шардена!
Тем не менее пламенный чтитель Парижа не мог отказать в дани глубокого почтения маститому своему начальнику, свидетелю другого века и опытному законоведцу, удостоенному доверенности великого миротворца Европы. Г. Т., с своей стороны, удостоил особенного внимания сына бывшего своего сослуживца. И старик и молодой Аглаевы нередко беседовали с министром в минуты его отдохновения. Г. Т. охотно разговаривал о делах государственных и сообщал свои мнения. Желая угодить старому приятелю, он делал сыну его мудрые наставления по вверенной ему части. Г. Т. охотно сознавался в том, что дряхлость обессилила его и что он может только указывать пути, на которых уже другие должны подвизаться.
В беседе с Аглаевыми, естественным образом, разговор касался предметов важных. Г. Т., довольно долго толковавши со стариком, заметил, что сын слушает их с каким-то нетерпением и как будто желает высказать свое мнение. Маститый вельможа любил прислушиваться к суждениям пылкой молодости; казалось, он поверял тогда самого себя и, в вихре неопытных умствований, старался узнавать бывшего юношу Т. Часто он вступал с молодым человеком в рассуждения о предметах законодательства, управления и проч., желая доказать ему, что учреждения, освященные веками, суть самые наилучшие и что на них всегда должны быть основаны новые.
— Но зачем, — возразил молодой Аглаев, — с таким упорством придерживаться старины? Не доказывает ли, например, кодекс Наполеона, что гораздо легче сделать новое и в тысячу крат лучшее, нежели согласовать все старое?
— Кодекс Наполеона! Ого! кто называет его новым произведением?
— Как же не новое произведение? Известно, что в начале нынешнего столетия…
— А известно ли вам, что весь этот кодекс есть не иное что, как приведение в систематический порядок старинных и даже древнейших узаконений французской монархии? Знаете ли вы, что основанием этого хваленого кодекса были законы римские, которые с незапамятных времен имели полную власть во Франции? Знаете ли вы, наконец, что новейшие постановления Франции, включенные в кодекс, были не иное что, как старая погудка на новый лад, то есть те же законы древних римлян, приноровленные к новому ходу дела?
— Я вижу мою ошибку, ваше превосходительство! Но мне сказывали французы…
— Что?
— Что кодекс Наполеона есть… произведение… новейшее, совершенно не похожее ни на что старое…
— То есть по-русски: я слышал, а сам не знаю! Хе, хе, хе! молодой человек!.. Судить — так знать самому, а не основываться на пустых слухах. Новый кодекс, без всякой зависимости от старины!! Как это им кажется легко!!
— Но позвольте же вам заметить, — довольно запальчиво возразил молодой Аглаев, что новое может и должно быть, потому что оно бывало прежде. Мы знаем по истории, что были законодатели: почему же теперь они не должны быть? Наполеон заимствовал у римлян, римляне, положим, хоть у греков…
— А первый-то портной у кого учился? — сказал, смеясь, Г. Т. Старик Аглаев также засмеялся. Смущенный ритор покраснел от досады.
— Не смею и не должен спорить с вашим превосходительством. Верю, что я ни о чем не имею понятия!.. Но мне кажется, что… природа каждому новому поколению дает силы душевные и физические, пламенную наклонность к добру, стремление к лучшему и обширнейшее поле действия для того, чтобы оно могло творить для себя, независимо от давно прошедшего…
— А провидение противопоставило этим силам и пламенным наклонностям благоразумную и дряхлейшую опытность для того, чтобы новое поколение сберегло свою шею! Да! можно смело идти вперед, когда пути были проложены прежде. А пускаться самому наудачу, или, как вы говорите, творить для себя новое, независимо от опытности давно прошедшего… это и опасно и бесполезно!
Родительское сердце старика Аглаева разыгралось от радости, видя, как сынок его состязался с мудрым министром. Г. Т. улыбался и поглядывал то на отца, то на сына.
Аглаев молчал. Досада изображалась на его лице. Он чувствовал или, лучше сказать, думал и в уме своем был убежден, что старики только по зависти осуждают пламенное стремление к лучшему и познание в себе достаточной силы для произведения прочного и хорошего. Г. Т. дружески потрепал его по плечу.
— Нет, любезный друг! Обдумывать то, на чем основано благо миллионов людей, не то, что взять натиском и отважностию неприятельскую батарею. Впрочем, что толковать о таких важных предметах! Занимайтесь усердно своим делом; умейте употреблять ваши познания и способности, и вы увидите, какую пользу принесете отечеству вашею службою. Вот, послезавтра вы поедете в малороссийские губернии, и когда исполните препорученное вам, то возвратитесь к нам с новым запасом познаний, приобретенных на практике. Кстати! Я вам дам письмо к моему старинному приятелю, премьер-майору П.; уверен, что его знакомство доставит вам удовольствие и пользу.
— П.! — сказал старик Аглаев. — Александр Александрович! Да это наш новгородский! Я его знаю! Я сам был у него!.. О, умнейший человек! И я дам тебе к нему письмо.
Аглаев радовался своему посольству в Малороссию. Он недавно оставил военную службу, а все военные страстные охотники до путешествий, походов, экспедиций. Но за что так сильно рекомендуют его какому-то премьер-майору П.? Что за умнейший человек?
Когда Аглаеву порядком наскучили провинциальные общества, он решился отдохнуть у П. У него, по крайней мере, надеялся он найти какую-нибудь образованность, хотя, может быть, обветшалую и огрубевшую в сорок лет деревенской жизни. Он ошибся. Премьер-майор П. принадлежал к числу тех людей, которые никогда не стареются умом, потому что всегда идут вперед вместе с просвещением, и никогда не теряют той любезности и утонченности в обращении, которые составляют прелесть образованного общества: отличное воспитание, как привившаяся оспа, навсегда предохранила П. от заразы невежества и огрубелости.
— Ваш батюшка мне земляк и приятель, — сказал он Аглаеву. — Ведь и я родом из Новгородской губернии, и сколько ни люблю здешние сады, а всегда с умилением воспоминаю о живописных берегах Сяси и величественного Волхова. Г. Т. бывший мой сослуживец. Я начал и кончил мою службу при герое Задунайском!
Аглаев не знал, когда и в какой должности Т. находился при графе Румянцеве.
— Как же! — возразил П. — Т., Завадовский, Безбородко, все трое были в канцелярии графа Петра Александровича, все трое им узнаны и им рекомендованы государыне. Недовольный тем, что так достославно, так геройски служил мечом отечеству и монархии, бессмертный Румянцев образовал людей государственных и для гражданской службы. Имена этих троих надлежало бы выставить на памятнике Задунайского.
Румянцев был великий человек, он был образцом рыцарского прямодушия, благороднейшего самоотвержения и редкой доброты. Эти качества почтила в нем вся Европа. Фридрих Великий ставил Румянцева наряду с величайшими героями всех веков.
— Сегюр с большим уважением отзывался о матери графа Румянцева.
— О графине Марье Андреевне? Верю; это была необыкновенная женщина. Не будь она матерью Задунайского, все-таки история могла бы ей дать место в своих скрижалях. Графиня Румянцева сама была живая история. Она видела и коротко знала почти целое столетие. Память у нее была неимоверная. Она уподоблялась вернейшей хронологической таблице. Самая старость графини Марьи Андреевны была необычайная: не дряхлая, не бессильная, а, если смею сказать, цветущая, юная. Да! у старухи бывали такие затеи, которые и молодой в голову не придут. Так, например, однажды, на придворном бале, обер-гофмейстерина графиня Марья Андреевна Румянцева, почти столетняя, пригласила протанцевать с собою польский десятилетнего великого князя А_л_е_к_с_а_н_д_р_а П_а_в_л_о_в_и_ч_а. Это бы еще ничего; но когда, по окончании польского, она сказала: «Благодарю за честь, ваше высочество! Я танцевала с вашим прапрадедушкою, с вашим прадедушкою, с вашим дедушкою, с вашим батюшкою, и, наконец, вы сделали мне эту милость». Когда она выговорила это, то маловажный танец сделался достопамятным событием, которое не худо сохранить в летописях нашего отечества!…
— Достопримечательный анекдот! И тем более что это случилось с матерью великого человека, который был тогда на высшей степени своей славы!.. Не удивляюсь вашему благоговению к фамилии Румянцевых.
— Не ко всей! Мое благоговение сосредоточивается на особе знаменитого вождя, героя Кагульского. Чту память его, как россиянин, любящий славу своего отечества, чту равномерно, как человек, взысканный и его милостью и его гневом!
— Гневом??
— Да! Граф Петр Александрович отставил меня, прекратил мою службу в такое время, когда мне предстояло самое блестящее поприще!..
— Ну, признаюсь! есть чем помянуть его сиятельство!.. Если не будет с моей стороны нескромности, то я попрошу вас пояснить мне это происшествие, которое как будто говорит не в пользу героя Задунайского.
— Об этом просит меня и Г. Т. в своем письме. Я вам все это расскажу. Но теперь позвольте мне, дорогой гость, побеседовать с вами о других предметах. Надеюсь, что вы продолжите ваше присутствие в моем доме, сколько время вам дозволит.
В короткое пребывание у Александра Александровича молодой Аглаев возымел большое уважение к своему хозяину. Образ жизни П., устройство его усадьбы, распределение его занятий, видимое уменье пользоваться местными удобствами — все показывало, что он принес с собою в эту страну сокровище, которое выше всех богатств: просвещение, основательные познания. С этими средствами человек может иметь все довольства жизни, даже в среде диких народов. Богатые соседи старались перенимать у небогатого пришельца П., и дивились, почему им так дорого стоит то, что ему обходилось так дешево.
— Все это сделано мною исподволь, — говорил Александр Александрович. — Я случайно поселился в этой стране и не так был богат, чтобы все завести вдруг; а главное, я не имел надлежащих понятий о сельском хозяйстве. Если бы я сначала исполнил все то, что мне мечталось, то чрез десять лет вынужден был бы все снова переделывать, потому что все оказалось бы неудобным. А наблюдательная опытность упрочила все мои заведения…
— Вы почитаете все это долговечным? --сказал Аглаев.
— Нет! Но я сорок лет здесь живу спокойно и удобно. И таким благом не всякий пользуется!
— Стало, вы все упрочили для себя, не заботясь о будущих поколениях.
— Заботиться о будущих поколениях? И в голову не приходило! Они сами будут о себе заботиться. Я трудился собственно для себя…
— Это, с позволения вашего, называется эгоизмом.
— Вы не дали мне кончить. Тратившись для себя, я старался все делать так прочно, что и будущее поколение может воспользоваться моими трудами, если захочет. Я говорю, если захочет, — потому что не могу предвидеть его вкуса, и легко может статься, что недовольное сделанным мною, новое поколение захочет разрушить все заведения, для заменения их другими, лучшими. Давай бог! Право делать лучше есть драгоценнейшее достояние, которое передаем мы нашим преемникам.
— Я очень рад, что вы это сказали. Стало быть, мы согласны во мнениях; и вы, муж опытный, утверждаете то, что я нередко говорил и что приписывали заблуждению, заносчивости моей молодости.
— Что такое?
— Что каждое поколение должно жить своим умом, а не задним; что, не делая ничего нового, а придерживаясь одной старины, мы отказываемся от усовершенствования; что вообще все старое так же мало или и вовсе не годится ныне, как и прошедший, невозвратимый день, что…
— Ну, нет! — прервал П. — Я этого не говорил и никогда не скажу. Я только сказал, что мне и в голову не приходило заботиться о будущих поколениях, потому что это было бы смешно и безрассудно. Но делая для себя, я старался делать так прочно и хорошо, чтобы это мое пригодилось и моим преемникам. Кто может сказать, чтобы старое вовсе никуда не годилось и было бесполезно, как прошедший день? Но что же есть новое, как не последствие старого? и что же новый день, как не повторение наутрия мироздания? Сверх того, из ваших же слов я должен заключать, что обязываете человека трудиться для будущего поколения. Не вы ли упрекнули меня в эгоизме? Положим, это было сказано против вашего сознания, в шутку, для испытания меня; но я предрекаю, что сами вы, под старость, без шутки будете упрекать в неблагодарности новое поколение, которое будет презирать всем прочным и хорошим, сделанным вами, потому только, что это старое.
— Вы рассуждаете очень благоразумно, почтеннейший Александр Александрович, но… должно признаться, что ваши суждения отзываются стариною, и к сожалению… Это я говорю без лести!.. К искреннему моему сожалению — не годятся для настоящего времени. Медленность в деяниях, осторожность в предприятиях, благоразумная предусмотрительность, которая зреет, зреет и зреет много, много и много лет — все это прекрасно, все это достойно почтения, но… мы теперь как будто живем накануне преставления света. В наш век — все делается так поспешно, так скоро!.. что прежде совершалось столетиями, то в настоящее время устроивается в несколько месяцев. Явное доказательство зрелости, навыка разума человеческого!! Посмотрите: ныне в десять лет один человек, один Наполеон создал сильную империю и несколько королевств!..
— И империи и королевства, им созданные, существовали только десять лет!! и разрушились с тем, чтобы никогда не возобновляться. Чудные дела! достойные подражания!..
— И в этой способности творить, созидать так скоро, вы не видите торжества разума человеческого?
— Над чем?
— Ну!.. над всеми препятствиями, над затруднениями, которые прежде казались непреодолимыми…
— Какими же новыми средствами их преодолели! Приведенные вами примеры этих торжеств разума — были не иное что, как победы, стоившие жизни миллионам человеков. Тут нового есть только неслыханное кровопролитие и бесполезность оного. Империя французов, основанная на трупах, разрушилась от первого удара. Что осталось от этого исполина? Воспоминание, что в Гамбурге была французская префектура департамента устия Эльбы!
— Да! — сказал со вздохом Аглаев. — Куда все это девалось!
— И между тем государства, упроченные вековою опытностью, уцелели среди всеобщего разрушения. Подобно древним зданиям, пережившим многие столетия, они опять невредимы среди новых развалин и как будто говорят: вот как должно строить!
— Предубеждение к старине, почтеннейший Александр Александрович!
— Вы мне показали новое в таком невыгодном виде, что, верно, и сами согласитесь отдать предпочтение старости.
— Хорошо так случилось, что все исполинские затеи нового поколения разрушились. А если бы они сохранились до позднейшего потомства?..
— Когда история кончена, то если бы делается выражением совершенно лишним. Оно горю не поможет! Вначале, в первых приступах к делу, должно твердо помнить все возможные если! Это называется благоразумною предусмотрительностью!
Это слово: благоразумная предусмотрительность — как будто холодом обдало Аглаева. Оно так пахнет старостью. Как будто видишь около этой предусмотрительности — целый рой щепетильных придирок, мелочных предосторожностей, пугливых расчетов, всех принадлежностей стариковской трусости, которою они надоедают молодежи, желая настращать ее, и над которою молодежь смеется. Во избежание дальнейших толков о таковом скучном предмете Аглаев, как будто пораженный внезапною мыслию, напомнил П. обещание рассказать историю его отставки.
— Кстати! — сказал Александр Александрович. — Разговор наш остановился на слове: если бы? Оно и было причиною моей отставки.
— Слово: если бы?
— Именно! Я начну мой рассказ с самого вступления в службу. Я обучался в кадетском корпусе. По производстве в офицеры, я был отправлен, как говорили тогда, под Турку, в армию графа Румянцева. Если бы вы увидели это войско, то, вероятно, удивились бы. В нынешнее время привыкли двигать огромными массами в полтораста и в двести тысяч; вы бывали в генеральных сражениях, где две тысячи пушек ревели с обеих сторон; вы проходили по странам населенным, изобильным, цветущим… Теперь представьте себе графа Румянцева, этого вельможу, в мундире, облитом золотом, окруженного многочисленным штабом и важно отдающего приказы по армии… состоящей из семнадцати тысяч воинов, при сотне орудий! Представьте себе, что эта армия находится в полудикой стране, отделенная степью на шестьсот верст от границ обширной империи, которую она должна защищать! Прибавьте к тому, что когда главнокомандующий такого воинства просил об усилении оного, то императрица всероссийская обещала ему чрез год доставить… Четыре тысячи человек! Посмейтесь над бедностью ваших дедов!..
При таком скудном положении войска неудивительно, что каждое новое лицо, прибывающее из столицы, обращало на себя внимание. Так случилось и со мною. Граф Петр Александрович пожелал меня видеть; а в то время видеть кого-нибудь значило узнать, что это за человек. Испытание, которому я подвергнулся, было мне благоприятно: я имел счастие понравиться графу, который и приказал мне считаться в его штабе, а вскоре пожаловал меня в свои адъютанты, что в то время давало прямо чин майора. Брать даром и скоро чины да кресты — я не называю счастием по службе. Это просто баловство фортуны. А быть помещенным в такой круг действия, где можно скорее изучить свою обязанность и с видимою пользою употреблять свои способности, — вот это счастие, которое и приветствовало мне до Кагульского сражения, или, лучше сказать, до первой глупости!
Вы так много одержали побед, бывали в таких блистательных битвах, что мне даже совестно упоминать о нашем смиренном торжестве над турецкими силами. Но тогда и это было важно! Хоть то вмените нам в достоинство, что в Кагульском сражении вражеской силы было втрое более, нежели нашей!.. Как бы ни было, но мы одержали решительную победу и радовались… простите нашей дерзости!.. столько же, сколько и вы радовались взятию Парижа! На другой день после этого важного события мы разговаривали в ставке нашей, разумеется, не о другом чем, как о вчерашней битве. В этой беседе едва ли я не был моложе всех. Но я был, как тогда меня называли, из ученых и мог сказать, как Мирандала, что читал старые книги. К моим суждениям о баталии прислушивались как к оракулу. Так как я находился при графе, то мне известен был весь порядок сражения. Упоенный вниманием, я захотел блеснуть своею ученостью, начал припоминать читанное и довольно некстати, стал вытаскивать из могилы и принца Евгения, и Тюреня, и даже Юлия Кесаря. Это бы еще ничего! Я увлекся моею ученостью и начал доказывать, что наша победа была бы еще блистательнее, если бы!.. Вот важное-то выражение!.. Не буду вам рассказывать, в чем состояло это если бы; скажу только, что оно было не одно!
Меня слушали со вниманием и не возражали ни слова. Я радовался! Это была другая победа, мною одним одержанная. На другой день меня потребовали к графу.
— Александр Александрович! — сказал его сиятельство.
Покойный граф всех приближащих своих, без различия чинов, называл по имени и отчеству.
— Александр Александрович! Вот моя реляция к государыне. Прочитайте! Про себя!
Я взял бумагу и, прочитавши, ожидал приказания его сиятельства.
— Вы прочитали? хорошо! Теперь извольте написать вашу реляцию!
— Мою реляцию, ваше сиятельство!
— Да! Вы находите, что я не умею бить турок; что я воспользовался моими средствами и сделал много непростительных ошибок. Доведите же до сведения ее величества о всех моих погрешностях! Пусть — на основании вашего донесения — государыня прикажет меня судить!
Я затрепетал. Легко мне было угадать причину этого грозного приветствия. Но я не знал и придумать не мог, кто был моим предателем.
— Что же вы молчите? — спросил меня граф.
Я смешался и точно не знал, что отвечать. Мне показалось, что приличнее всего сказать правду.
— Я стараюсь угадать, какой недоброжелательный человек оклеветал меня пред вашим сиятельством.
— Я об этом не спрашиваю, а приказываю вам написать вашу реляцию к государыне императрице. Если же вам это не угодно, то я в моем донесении припишу, что о всех моих ошибках ее величество узнает от Г. П., который при сем и отправляется в Петербург.
Заметно было, что граф более и более раздражается. Я осмелился выговорить:
— Ваше сиятельство! не погубите меня!..
— Ага! — отвечал граф. — Стало быть, вы не слишком уверены в своей непогрешительности, когда боитесь погибели!
Это меня ободрило. С непритворно смиренным видом я сказал:
— Ваше сиятельство! меня оклеветали пред вами!
— Оклеветали? Ведь это значит то же, что солгали, внесли на вас небылицу. Следовательно, вчерашний день вы не рассуждали о сражении? Не говорили, что если бы… (то и то, граф повторил мои замечания). Что если бы это было не упущено из виду, то победа была бы гораздо значительнее?
Отговаривать я не мог. Ясно было, что графу донесено в точности и с подробностями. Я старался уверить его сиятельство, что с моей стороны не было никаких осуждений, а просто были одни мечтания, фантазии самые ничтожные, в которых не более было важности, как в болтовне дитяти, рассказывающего, что если бы он был царем, то сделал бы то и другое.
— О нет! — возразил граф. — Вы увертываетесь и очень неудачно! В ваших суждениях и осуждениях излагалось мнение человека образованного, приготовленного правительством на службу государыне и отечеству; человека, которого я отличил за ум и познания и возвысил для того, чтобы дать ему средства с пользою употребить свои дарования. Тут нет ничего детского, и я намерен слышать от вас самих повторение вчерашних замечаний. Вот план сражения. Не бойтесь! Я должен оправдаться перед вами! Показывайте, что, по мнению вашему, должно было сделать?
Вынужденный исполнить это приказание, я хотел было подтвердить сказанное прежде и сделал замечание явно ошибочное.
— Совсем не то! — сказал граф. — Вы не могли так грубо ошибаться. Будьте прямодушны, Александр Александрович!
Я думаю, что самый бездушный подьячий не осмелился бы утаить истину, если бы Румянцев приказал ему быть прямодушным. Я начал мои если бы!
— Хорошо! — отвечал граф. — Вы рассуждаете как нельзя лучше. Но что же делает у вас визирь? Постойте-ка, я разыграю его роль!
Тут мы начали сражаться на бумаге, я, как слишком самонадеянный молодой человек; граф, как опытный полководец. Нередко его сиятельство меня предупреждал, подобно искусному игроку в шашки, который, прежде нежели выступить, хладнокровно показывает вам, что вы пропускаете его в доведи. В пять минут я был совершенно побежден.
«Вот видите!» — сказал мне граф довольно сухо.
Я живо почувствовал, как велика была моя неосторожность, и начал просить прощения, сознаваясь в своей вине.
"Александр Александрович! — сказал граф. — Если бы вы стояли в рядах, при полку вашем, то не могли бы иметь понятия о целом сражении. Весь ход дела вам был известен потому, что вы находились при мне. Это как будто тайна, которую я вам доверил. Чем же вы мне платите за эту доверенность? Ежели бы, увлекаясь желанием учиться, вы нашли удобный случай спросить меня, почему я не делал того, что вам казалось нужным, — то я почти был бы обязан дать вам отчет в моих действиях: это был бы урок опытности, полезный для недозрелого разума. И вторично: ежели бы сражение было мною проиграно и вы заметили бы мою ошибку, то и в таком случае надлежало бы вам сообщить это замечание одному мне. Тогда я сказал бы вам, как вы сейчас мне сказали: не погубите меня! Но когда враг побежден, когда главнокомандующий исполнил свой долг и с уверенностью готовится дать отчет своей монархине, — в это время вы, в кругу моих подчиненных, объявляете себя моим строгим судиею и, недовольные моими поступками, с непостижимою отважностью утверждаете, что вы сделали бы лучше! Знаете ли вы, государь мой, что даже история, которая не щадит ни министров, ни монархов, история не дерзает осуждать деяний полководцев, успешно исполнявших свое дело! Когда военачальник скажет: мы победили! — тут уже нет над ним суда, и все «почему» да «если бы» — будут совершенно неуместны!.. Что же вас побуждало к таким неосторожным и дерзким осуждениям? Гордость! опрометчивость! излишняя, пагубная уверенность в собственном уме и познаниях! Не употребляя коренной, справедливой, но весьма неучтивой российской поговорки, я вам замечу только, что главнокомандующий как будто воззвал вас из ничтожества и приблизил к себе, а вы, якобы в воспоминание первородного греха, вы — захотели сделаться выше самого главнокомандующего! Не должен ли я, по всей справедливости, положить преграду столь кичливым замыслам? Не обязан ли я вас вразумить и на деле вам доказать, что знать и уметь совсем не одно и то же и что между знанием и умением есть большое расстояние, которое наполняется талантом, навыком и постепенною долголетнею опытностью? С вашею заносчивостью мудрено будет вам приобресть какую-либо опытность, находясь при мне! Вместо того чтобы наблюдать и изучать, вы будете только осуждать, а мелочными сведениями, которые в уменье так же потребны, как копейки в больших суммах, — вы будете пренебрегать. Вы, судья военачальников, захотите ли заняться узнанием солдатского быта и нижних степеней военной службы? Вы скажете, что это слишком низко для вас; а я нахожу очень полезным. Завтра вы отправитесь в ваш полк. Постарайтесь там узнать все то, что нужно знать в вашем чине и о чем вы еще понятия не имеете. Стратегию же советую отложить на время в сторону: она вам пригодится после!«
Разговор кончился, и я был исключен из штаба главнокомандующего. Однако в полк я не явился и подал прошение в отставку. Граф Петр Александрович, пожавши плечами, согласился на мое увольнение от службы и сказал: после да пеняет на самого себя!..
Вот по какой причине премьер-майор П. остался человеком безвестным, между тем как сверстники его занимали важнейшие государственные должности в особах Безбородков, Завадовских и Трощинских, которыми Румянцев подарил Россию!»
— Вся эта история, — сказал Аглаев, — помрачает героя Задунайского и выставляет его в виде мелочного человека, тщеславного вельможи, раздражительного гордеца, который вооружается перунами против легкомысленных замечаний молодого человека. Истинно великий человек презрел бы…
— Позвольте! — возразил Александр Александрович. — Уважьте по крайней мере мои лета и не говорите так опрометчиво о великом муже, которого вы знаете только по слуху! Презреть, говорите вы? Не знаю, как ныне, а в наше время охотнее переносили гнев, нежели презрение. Первый только огорчает, а второй и огорчает и оскорбляет.
— Гнев сильного поражает безнаказанно, а за презрение можно платить взаимным презреньем!..
— Я так и сделал, — прервал П. — Что такое презрение? Чувство оскорбленной гордости, которая или не хочет или не может отмстить за себя. Это самое чувство заставило меня выйти в отставку. Я решился далеко бежать от моего потерянного рая и добровольно обрек себя на ничтожество. Сначала я считал себя совершенно правым; прошло несколько лет, и я уже в собственных глазах был не совсем прав. Зрелые лета объявили меня неправым, а старость, в то время когда уже нельзя исправить ничего, — доказала мне, что я был кругом виноват!
— В чем? — спросил Аглаев.
— «В том, что я вышел в отставку и не воспользовался великодушным уроком героя Задунайского. Тогда я был молод и держался вашего правила: презрение!..»
На возвратном пути Аглаев нередко вспоминал приятное пребывание у П., человека умного, доброго и любезного, но настоящего фанатика, старовера, которому хотелось бы остановить время и поколения, потому что, по мнению его, идти вперед — значит удаляться от хорошего и стремиться к худшему. До какой степени пристрастен он к старине! Ну можно ли поверить, чтобы человек с его умом находил великодушие в поступке начальника, который за несколько слов, оскорбительных для его тщеславия, лишил подчиненного счастливой и выгодной службы! Между тем П. оправдывает Румянцева и обвиняет себя! отчего? оттого, что Румянцев герой старого века, а тогда веровали и заставляли других верить, что кто старше летами или чином, тот и умнее. — Что-де вы знаете, молодые люди! учились много, а что проку в вашей науке? Поучитесь-ка у старших: те все испытали сами на деле! это не то что книги! Седина есть мудрость!.. А ныне говорят: свежая молодость есть мудрость; а седина есть глупость, старая пряжа, которая сама рвется, без прикосновения!..
Так судил молодой Аглаев о премьер-майоре П.
Довольно лет протекло с того времени, и Д. П., и Александр Александрович отошли к вечности. Старик Аглаев также умер. Сын его жив и служит до сих пор; имеет две звезды, довольно седых волос, дочь почти невесту и двух сыновей в корпусе. Аглаев очень уважаем начальством, и есть за что: исправный, усердный к должности чиновник! и как заботится об улучшении вверенной ему части! и как все делает с расчетом, с предусмотрительностью! Жалуются на его излишнюю строгость к подчиненным. Еще недавно погрозил он отставкою одному из них, молодому человеку, очень образованному и даже с большими познаниями. На вопрос о причине такой немилости он отвечал: молодец слишком умничает и плохо занимается делом! Эти господа думают, что когда они поначитались да получили ученый аттестат, то уже все знают. Перед ними их знание! но это еще не умение, без которого ничего нельзя сделать! В службе — не воздушные замки строить и не теории сочинять, а должно делать то, что требуется обстоятельствами. На это нужна опытность, которая приобретается рачительным, долговременным занятием, а не мечтаниями и не умствованиями! Это я на себе испытал!..
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВ. Ушаков. Премьер-майор. — Рассказ принадлежит третьестепенному и плодовитому писателю Василию Аполлоновичу Ушакову (1789—1838). Ушаков был участником Отечественной войны 1812 года, сотрудничал во многих изданиях, состоял в знакомстве с Грибоедовым, А. С. Пушкиным, Н. Полевым, Булгариным, Гречем. Из его произведений известны «Киргиз-Кайсак», «Кот Бурмосеко», «Досуги инвалида». В основу рассказа положен исторический анекдот.
…1815 год будет долго памятен.-- В 1815 году завершилась эпоха наполеоновских войн, потрясавших Европу. …новое появление Наполеона — имеется в виду период «100 дней», когда Наполеон снова захватил власть. …министра Г. Т.-- возможно, речь идет о Д. П. Трощинском (1754—1829), государственном деятеле.
…кодекс Наполеона…-- имеется в виду Французский национальный кодекс 1804 года. …при герое Задунайском!-- т. е. при русском полководце генерал-фельдмаршале П. А. Румянцеве-Задунайском (1725—1796). Завадовский П. В. (1739—1812) — граф, русский государственный деятель. Безбородко А. А. (1747—1799) — светлейший князь, русский государственный деятель и дипломат. Сегюр — вероятно, имеется в виду граф Луи-Филипп де Сегюр (1753—1830), писатель и государственный деятель, французский посол в Петербурге. …принц Евгений…-- вероятно, Евгений Савойский (1663—1736), знаменитый генерал.
Тюрень — возможно, Анри де Ла Тур д’Овернь Тюренн (1611—1675), маршал Франции.