Василий Немирович-Данченко
правитьПрекрасный молодой человек
править— Вы как-то говорили, что настоящих подлецов нет, а только однобокие?
— Да…
— Хотите, я вам расскажу про одного такого… Редко, но встречаются… Как птица моа в Австралии… Дайте мне только сигару. Вон из того ящика. Там у вас чудесные. Еще до войны, из-за границы привезли? И чаю мне покрепче… Мой тип со всех сторон одинаков, как к нему ни подойди. Имени его я вам не назову — вы его встречали не раз. Ему везет. Все его товарищи оделись в защитные цвета и из своих канцелярий ушли на позиции, — а он и тут сумел пристроиться и почетно и безопасно, — получить все, что может получить, и риску никакого. Даже насморка не схватить…
Я никогда не видал такого ужаса на лице, как у моей приятельницы, встретившей меня на пороге.
— Что это, разве у вас некому отворить?
Она как будто не расслушала, поддалась назад и схватилась за висевшее около пальто.
Я бы подумал даже, что её широко открытые глаза не видят меня, но, когда я сбросил шубу, Марья Константиновна вдруг заговорила, торопливо, беспорядочно… Слова у неё выскакивали как будто помимо её воли и если бы она хотела остановиться, не могла бы удержать их. И связи между ними — никакой. Надо было усилие, чтобы понять ее.
— Я только что… Именно об вас… Хорошо, что вы… Собиралась сама… Да боялась, не застану. И вот… Какие новости! Голова кругом. Думала, кошмар, — нет! Сама правда, такая… Не придумаешь. И хоть бы капелька сомнения. Нет!.. Выходила на лестницу — в пролет смотрела. Эта площадка у швейцара пьянит и тянет. Кажется, всего лучше. Знаете, через перила. Ведь, только мгновение боли. Легче, чем так. Если бы вы знали, в какой тупик я попала. Выхода никуда нет… Вся, вся — в трясине… Совсем, как пишут: хочешь вверх, а она точно за ноги тянет. Вот, вот захлебнешься…
— Погодите, погодите. Ничего не пойму…
— А я, а я понимаю?.. Столько же, сколько… Если бы сверху камень в самое темя… Вот именно… И все, главное, сразу… Со всех сторон… Никуда не поддашься… Хотела телеграмму маме, да у неё сердце. Только и радости, что я… Даже и подготовить некогда. Нынче, ведь, сейчас — в газетах. Сегодня случилось, а завтра… Черным по белому. Даже мужу собиралась. Он все-таки лучше… Слава Богу, вы пришли…
— Да говорите толком…, Я никогда не был мастером отгадывать… А у вас сегодня — сплошной ребус какой-то!
— Для меня явь. И такая! Понимаете. Из-под ног доску вырвали. Лечу куда-то — сама не знаю. Пустота!
Думаю, по обыкновению преувеличивает. Человек впечатлительный. Камушек по дороге в гору растет. Накинула слабую петлю судьба, а Строевой кажется, что она в гордиев узел попала и никак из него не выкарабкаться. Разве только разрубить его вместе с нею, чтобы все эти шнурки кругом кровью её и мозгом обрызгало. И это вовсе не трусость — а какие-то обманы зрения, смотришь испуганно и настоящей действительности не видишь. Все так переплелось, что шевельнуться боишься. Только и места в пространстве, на котором стоишь. Большая дорога оборвалась — зато проселков сколько угодно, а их не видишь вовсе. У самых ног бездна и что-то толкает в спину… В таких миражах, кто помалодушнее, тот подводит итоги всей жизни, кончает с собою и окружающие понять не могут, что его бросило в жадно раскрытую сырую пасть ранней могилы. Кажется, столько дверей — в любую выходи, да ведь эти двери им видны, им, не оглушенным нежданным ударом, а эти вот, которых ногами вперед в мертвецкую выносят — только и стучатся что в слепую стену…
— Вот что, Марья Константиновна.
Надо было дать ей очнуться, отвлечь в сторону.
— Я совсем окоченел. Сами видите, какая мерзость на улице. Не то зима, не то чёрт знает что, а ведь на дворе март!
Точно кто-то полною горстью швырял снег в стекла окон, свистал, бил и выл в трубе и тысячами ног бежал по крыше.
— Дайте мне чаю. За самоваром потолкуем…
— Да… да… Сейчас… Я прикажу…
Вот была незадачливая! Кажется, кому бы судьба должна была ворожить, если не ей. И человек хороший, и умница. За границей — в одном из университетов ею профессора студентов корили: «Посмотрите де на m-lle Marie — девушка, а куда же вы рядом с нею?! Вам бы поменяться. Будь она мужчиной — из неё какой бы ученый вышел! Ну, а эта выскочит замуж и все насмарку. А замуж выйдет — хороша собой!». И старый профессор вздыхал: «вот бы мне!».
Поденка до вечера, а она до «Исаия ликуй».
И профессора искренно верили, что иначе быть не может. Западный человек, ведь, весь в старых колодках… В нем всякие определения сидят, как ревматизм в костях. Ничем их оттуда не вышибешь.
Пытливые серые глаза тогда смело смотрели вперед. Бог здоровьем не обидел. Я такого бодрого смеха не помню. Именно одним смехом своим могла бы заставить любой шлагбаум подняться. Сколько лохматых медвежьих лап протягивалось к ней — она между ними, как в густом ельнике, протискивалась куда ей надо.
И еще ее судьба баловала! У подруг на борьбу с голодом силы мочалились, как отрёпанные веревки выходили из этих переплетов с расщепленными душами и озленными умами, а Марья Константиновна никогда принижающей, а часто и совсем оподляющей нужды не знала…
— Ты можешь сама себе жизнь заказывать. По собственному рисунку… — говорили ей.
Одно забыли! Уж очень русская женщина плохой рисовальщик, если приходится выводить узоры по сплошной действительности. То чуткое отзывчивое сердце, то великодушная мысль под руку толкают, и вместо задуманного силуэта — росчерки вверх, а чаще вниз. И выходит не правильный чертеж, а — сплошная чепуха.
«Исаия ликуй» все-таки подвел ее. Да еще как. Думала о звездах небесных, а ее носом в грязь, да еще сверху каблуком притоптали. Сейчас, когда и на сцене, и в печати в такой моде неопрятные клеветнические походы на женщину, — я вспоминаю целую галерею женщин и девушек, которых я оставил позади во всю свою большую жизнь. И невольно вопрос: в какие помойные ямы эти золотари печати макали перья, создавая своих героинь? Или, действительно, судьба была к ним немилостива и они рождались от скверных матерей, росли среди подлых сестер и любили то бросово, которое было под стать этим Смердяковым от литературы?..
Ну, и муж ей попался! Одного понять не могу, как нынешние девушки выходят за таких! Ведь, вот и Марья Константиновна — чуть не с профессорским образованием, — а выбрала себе чего хуже нельзя. Значить, и в них есть что-то самочье: на ярко оперённого, как мошки на огонь, летят. Блестящий мундир, карьера впереди, да неужели до сих пор это уж такая соблазнительная дудка на перепелих? И мы не далеко ушли от фамусовских времен?.. Если сегодня при виде таких пикадоров наши девушки в воздух чепчики не бросают, так только потому, что их не носят. Замужество нашей общей любимицы всех удивило: на очень уж несуразного свистуна она налетела. Шалеют ли они, что ли, в известные годы, или в сердце женщин заложена слабость ко всему яркому, крикливому, внешнему?.. Только эти браки начерно теперь на каждом шагу, и горя от них — целый океан. В нем уже захлебнулось немало чудесных и милых созданий, о каких только и напоминают короткие строки объявлений в траурных рамках, да забытые могилы безмолвных кладбищ. А то вдруг пузырем на болоте вскочит какой-нибудь отвратительный процесс, где пестро оперенный петух уже красуется в роли «безумно любившего» убийцы, а его защитник с сладострастием безнаказанной наглости рвет с трупов последние покровы и обнажает все сокровенное. Как червяк жиреет в гное и радуется сраму, стараясь захлестать вонючей грязью побольше народа. Чем громче гвалт — тем этот беспардонный распутник слова знаменитее…
Мы все жалели Марью Константиновну.
И в то же время она как будто линяла перед нами.
В самом деле, ведь грубые лапы оставляют и на прекрасном румянце юности мутные следы. Захватанная эмаль тускнеет, а в запотелые стекла и солнце не светит. Когда я припоминаю мужа Марьи Константиновны — они оба мне кажутся слетевшими с разных планет — так между ними ничего общего не было. Разве только на одном языке говорили! Мы ее жалели, но мало-помалу отставали. В их «вместе» что-то было не только нелепое и дикое, но и оскорбительное.
Понятно, какое впечатление вызвала в нас всех — сначала сплетня, что у них дела не ладятся, потом: «А знаете, Марья Константиновна с мужем разъехалась».
— Когда? Как?
— Третьего дня… Он от неё в отель перебрался… Говорят, отступное цапнул.
Ну, уж это было слишком. Сорока принесла эту весть на хвосте и сама поперхнулась.
Свистун, дурак, но не кот, не сутенер. Положим, благородным словам нынче всякого попугая обучить можно, но все-таки… И мы не поверили.
— Душка, вы наврали…
Глаза в сторону, переминается…
— Говорят. Я-то тут причем.
Эти «общие друзья», как блуждающие почки, — им ничего, а кругом от них всем больно.
А после того через три недели встречаю «общего друга».
— Вы знаете, Марья Константиновна…
— Ну… Опять съехались?
— Какое… Начала дело о разводе…
— Ай, да мы! Наконец-то, взялась за ум!
— И муж…Павлин этот пьяный, представьте…По-рыцарски, вину на себя — «прощай и помни обо мне». Никто от него не ожидал. Приехал к ней и говорит: «Вы молоды, у вас еще вся жизнь впереди. Я на вашей дороге колодой лежать не хочу. Будьте счастливы»… И сейчас грудь выпятил, глаза на выкат: «в нашем роду подлецов не было, а ошибаться всякая может!». Совсем монумент…
Болтался у них Кукуев.
Вы знакомы с нынешними «очаровательными молодыми людьми»? По обличию-то их легко распознать. Во-первых, они бреются начисто, ни усов, ни бороды, как раз под хорошего французского гарсона. На затылках сполседина. Воротнички высокие, лбы низкие, сквозняки ходячие, а носами издали чуют, где жареным пахнет. Глаза — прямо рыцаря без страха и упрека пиши! И слова их миру — чего благороднее нельзя — на все прописи младшему возрасту хватит. Бесстыдство при этом — папуасы уж на что, кажется, свободны от предрассудков, но куда же им! На первом перегоне отстанут. Бесстыдство и готовность на все, только покажи стоящий куш и на-трави: «пиль!». Сразу, схамкают.
Папаши у них народ почтенный.
Много на их благополучие казенных пирогов пошло. Тоже были народ аховый в свое время, да и сейчас только позови — хвост на отлёт, клыки вперед, рвут живье. На морде чужая кровь запеклась, а мечта заранее раскидывает: «Неужели за такое членовредительство да мне ничего под лацкана вицмундира не слетит с млечного пути? Звезд, ведь, там на всю Российскую Империю хватит». Сыновей они отдают в столь сверхъестественные проституты — откуда карьера — как по рельсам курьерский поезд. Не успеешь оглянуться, как тебе — под самую пасть — на человечину, хамкай! И чем свирепее челюсти щёлкают, тем родоначальники их больше радуются:
— Этот не пропадет. За этого бояться нечего… Он на хорошей дороге и свое дело знает!
Посторонним зрителям непонятно даже, откуда у этих томных альфонсов столько злобы воспиталось. Кажется, жили в тепле, росли в холе, ели сладко, пили крепко, а он, как цепной барбос, издали на каждого прохожего, если он в их салонах не бывает, Или обличье у него не в крови, рвется и такие позы при этом принимает — на что уж геральдический единорог, а и тот рядом растеряется… Даже и настоящие орлы перед таким распетушьем хохлятся.
Правда, и поезда курьерские разные бывают.
Иные прямо — колесами вверх под откосы. Так и эти привилегированные молодые люди. Спотыкается, вылетит из натасканной своры в общечеловечество и сейчас же — точно щука на мели. Раззевай пасть — кругом мелкой рыбешки нет. Аппетиты великие, а аржаны малые, а то и вовсе отсутствуют… Тут у них и начинается игра ума. Другой бы — на работу пошел. Мозгу в обрез, да ведь мускулы-то на разных спортах так наросли, хоть сейчас — в крючники. Нет, как можно! Позорить человекоядных предков! Они еще, пожалуй, из своих золоченых рам от ужаса выскочат!.. И начинается «ату ее!» за дамами. И чем такая легкомысленнее, тем больше ей собачье сердце радуется. Помилуйте, неужели он в своем проституте всевозможные грасы и дисграсы изучал, со второго класса перед зеркалом мандаринские приемы репетировал и загодя томные взгляды на мечтательные иждивения строил? Сидеть где-нибудь в конторе, банке, канцелярии и скрипеть пером или учитывать чужие деньги, не питая никаких надежд сделать их своими?.. Нам уж это позвольте. Для такого низкого труда и кухаркиных детей довольно… Им, чумазым, и трёшник за глаза.
Пляшет свободные танцы привилегированный молодой человек больших ожиданий, а сам под тоскующее сладострастье танго — бриллианты высматривает, у кого они крупнее. На большие придания у него под ложечкой сосет, и, загодя, сквозь клыки слюна пузырится… Жертвы имеются — начинается гонка.
А родительская молитва ему вслед:
— Дал бы Бог нашему Косте устроиться…
— Ведь, он один у нас.
Нежный минор переходит в журчание.
И на крашенные какой-то наглядною омерзительною ваксой усы одержимого семьей полу-Аракчеева падают умилённые слезы…
А у сынка, хорошего оценщика дамских панделоков, серег и колье — уже в воображении шелест не победных лавров, а ломбардных квитанций… Так бы и вырвал с кровью из розовых ушей, только что внимавших его любви и желанию, чтобы, сбегав в ближайшую кассу ссуд, сейчас же опрометью в дорогие кабаки к таким же публичным мужчинам…
На чужое они стервенеют.
Кукуев казался лучше других.
Он и слова высокие умел… Даже от волнения слезу пускал. В обществе им нахвалиться не могли. Ставили в пример. Маменьки, загодя уже, водили у него под носом самыми лакомыми наживками. Авось-де сослепу клюнет. Кукуев почтительно целовал им ручки, ел у них отличные обеды и пил превосходное вино, но в роковые моменты умел так исчезать, точно его никогда в этих паражах и не бывало.
Шельма аккуратная! Не скомпрометировал себя гласно никакою связью. Что-то говорили о нем на стороне, но толком ничего никто не знал. Так лавировал, что самые предприимчивые победоносицы никак не могли сыграть при его благосклонном участии сцену показного грехопадения, с неистовым Амалат-беком — братцем за дверью и драматическим благородным отцом в резерве («Что вы с моим ангелом сделали!»)…
Он именно этим и взял Марью Константиновну.
Уверил ее, что муж у неё негодяй. Тот в Кукуеве души не чаял — ни в один отдельный кабинет без него сунуться не мог! И понятно, прекрасному молодому человеку ничего не стоило сделать Марью Константиновну свидетельницей такого «зрелища и увеселения», после которого её падший божок вылетел из супружеской спальни в угловую на нарочито жесткий диван, а из угловой в номер какого-то отеля… Кукуев начал дело о разводе. Замкнул обиженную даму ото всех, убедив ее, что во все время этой скандальной процедуры ей никак нельзя показываться в свет. Она молилась на него Богу. Еще бы, числился у неё претендентом на испанский престол и никаких предварительных задатков не пожелал!..
— Вот это человек! Наконец-то… Ведь, у меня голова завертелась… И хоть бы он меня поцеловал!..
И в самом деле: ну, кто бы на его месте авансом не попользовался!
— Нет… Мари, у нас вся жизнь впереди. Нам нужно обоюдное уважение. Я не должен быть вашим любовником… Я хочу, чтобы вы верили мне, как богу…
И так ее натаскал на мужа, что при одном имени его она шипела, как раскаленное железо в воде… Только что пар не взрывался под потолок.
— Вы заметили? У меня перестали бывать подруги.
— Да! В самом деле. Почему? Я помню — такие милые!
— Он, мой новый жених, всех их выставил. Видите ли, я — святая, а они чудовища!.. Чего он только ни рассказывал о них! И, ведь, не врал… А только комбинировал, освещал, подчеркивал. Всякая легкомысленная шалость — у него апофеозом выходила… И какое участие во всем принимал! Сменил управляющего моими домами. Сам взялся за это. Там были две бедные семьи. Их еще покойный отец оставлял: «пускай живут» — выгнал, ведь! Уверил, что — пьяницы и обманывают меня… Скажите, что стоят адвокаты по бракоразводным делам?..
— При взаимном согласии мужа и жены?
— Да… Ведь, мой все на себя принял.
— Тысячу за глаза… Да и ту не за что!..Теперь, ведь, это просто… Даже без адвоката можно…
— А он у меня — пятнадцать…
— Однако!
— Да деньги что!.. Деньги — пустяки… Мне даже совестно, что я говорю об этом… Случилось гораздо худшее… Вам и в голову не придет…
— Ну, знаете… После всех этих Далматовых, Гейснеров — им же имя легион! — ничему уже не удивляешься!..
— Нет, тут совсем особое раскрылось… Вы этого не слышали? Ведь, я его четвёртого дня выгнала…
— Вы… Кукуева?
— Да…
— Час от часу не легче!
— Иначе нельзя было. Да и это еще не главное!
— За что вы его?
— Выхожу я утром. Очень люблю Дворцовую набережную, когда на ней никого… Был простор кругом. Воздух чистый. Сухой холод. Никто не мешает думать, мечтать.
— А дома?
— Тут все закутано. Портьеры, гардины. Заставлено. Простору нет. Даже пустой стены не найдешь. Все завешаны картинами. Так вот спускаюсь по лестнице — а внизу мой Семен кому-то: «говорят вам, никого барыня не принимает до трех»… Я было хотела приостановиться, пускай оттуда уйдут сначала, и вдруг меня по сердцу — больной-больной голос и такое в нем отчаяние, точно в каждом звуке — струна лопается… Я сверху: «Семен, кто там?» — «Да вот дама. Объясняю им: по утрам приема нет, а они ничего слу-шать не хотят»… А оттуда снизу опять: «Боже мой, боже мой… Ради всего, что вам дорого, примите меня… Хоть не надолго, хоть на час… Вам самим это нужно, понимаете… Если в вас сердце»… Думаю, просит на бедность. Ко мне много ходят. Нет — одета скромно, но чисто. В черном вся и, подымаясь ко мне, спешит издали, торопливо, задыхаясь: «Я к вам не за деньгами. Мне от вас ничего, ничего не надо! Я больше для вас… То есть не для вас только, и для себя. Если вы меня прогоните, не выслушаете, сами потом каяться будете. То, о чем я — касается и вас, и Кукуева… Саши Кукуева…».
Думаю, почему он ей «Саша»? Меня точно в сердце толкнуло… Какой «Саша»?.. Как она смеет!
Хотела было прогнать, а она меня за руку:
— Марья Константиновна… Ведь, меня вот уж месяц не пускали к вам… Я из-под замка, из-под надзора. Хуже арестантки… Едва сегодня удалось обмануть, вырваться.
Побелела вся. Схватилась за перила, вот-вот грохнется по ступеням вниз. Слышно, как дышит. Хрипло, с натугой…
— Поймите, у меня дети… двое, двое…
Ну, что же вам говорить? Женщину этим словом «дети» всегда ушибешь. Подхватила ее и — к себе…
А у меня она — сейчас на колени! И точно вся налита слезами — выплакаться не может.
— Кто вам Кукуев?..
— Муж…
— Как муж?..
— Мы… мы не венчаны… Он меня из гимназии еще: мне всего четырнадцать лет было… Теперь уж десятый год после того… У меня двое мальчиков. Мать умерла — кое-что оставила. Тысяч пятьдесят. Я бы на это могла устроиться. Он все их взял, до последней копейки… Поместил меня на железную дорогу. Служу в правлении… Копейки от него не видела… Дети часто голодная. В Петербурге, ведь, на сорок рублей как прожить!..
Голова у меня завертелась.
— Позвольте, спрашиваю, да как же никто, никто об этом…
— Марья Константиновна… Кому же к нам под спуд? Ведь, мы в таких низах ютимся. Никому до нас не докопаться. Разве «они» нас показывают, или где-нибудь с нами бывают? Ведь, «они» нас стыдятся. И тогда, когда я ему все эти деньги отдала — он не только ничего мне из них… Я думала, женится — все равно, в одном кармане они будут или в другом. А он еще все вещи, которые оставались… Понимаете, у меня простого золотого колечка нет… Все, все…
Я возмутилась! Кукуев! Нельзя же так, думаю, лгать на него…
— Послушайте… Я ничего не хочу знать, это совсем не похоже… Уйдите, уйдите!..
А она:
— Думаете, клевещу? Вызовите его сейчас по телефону. Я ему в глаза… При вас…
— Отчего же вы раньше…
— Раньше?.. Он грозил, что меня с железной дороги выгонят. Он, ведь, там везде бывает… Его слушают… Боялась… Не за себя… А за маленьких. Мне все равно. В могиле-то еще лучше…
— А теперь?..
— А теперь почти что уже выгнали… Вчера позвали меня: «Вы переводитесь на старший оклад в Омск… В Сибирь…». Понимаете подальше от него… «За вас Кукуев просил». Я им: «Не хочу, не хочу». Говорят: «Поздно… На ваше место уже назначена другая…». И кто?.. Как вы думаете? Такая же несчастная… Тоже подростком он ее… Только она совсем к земле прибита. Я-то еще отбиваюсь, а она безответная. Ей двадцать лет — а она уж не живет, а доживает…
Чудовищно, правда!..
Мне в голову кровь кинулась. Вскочила я… И за плечо эту… И совсем по-хамски.
— Врешь, врешь, подлая… Ты не осмелишься это ему повторить. Я сейчас, сейчас за ним.
Помилуйте, такой благородный! И все у него святые слова… Ведь, он меня не поцеловал даже… А эта уверяет, что он с нею… С нею, а?.. И стою… с другой тоже…
Только я руку прочь от неё — застонала…
— Ради Бога, тут у меня перевязано под платьем. Это я ему говорила три недели назад, что к вам пойду — а он меня со зла ножницами ткнул. У него бывают, не смотрите, что такой сдержанный, припадки бешенства… Дегенерат он. Держится, держится, а потом вдруг такое устроит…
— Простите… Да как же он запер вас?
— Сумасшедшим домом грозится. Старуха около меня… Только на службу и могу и то она за мной… Что же — разве я смею жаловаться? Ах, если бы я могла при вас в глаза ему все… Ведь, он чем меня не пугает… Даже… Извините… Это так грубо… желтым билетом…
И опять чуть не истерика, а сквозь рыдания:
— Позовите его, позовите.
И звать не надо было. Вы заметили, что у меня внизу не Семен?
— Да, да…
— Ну, так вот… Я прогнала Семена. Оказалось, он у него на жалованьи! Кольцом он меня со всех сторон… Когда эта госпожа подымалась ко мне: Семен сейчас догадался по нескольким словам в чем дело и по телефону ему…
Она еще бьется все, а у меня в передней из швейцарской звонок. Отворяют — Кукуев. Не узнала его!
Лицо все в красных пятнах и издали хрипло, бешено:
— Эта девка здесь? Кто смел пустить ее к вам, вышвырните сейчас эту падаль.
Я ему:
— Позвольте, вы еще не можете распоряжаться у меня… Принимаю, кого хочу…
— Вы всякую сволочь слушаете. Ставите меня в позорное положение оправдывающегося чуть-ли не перед проституткой…
Думаю, что это, подменили его? Такого корректного, сдержанного, рыцаря с женщинами…
— Успокойтесь… Я сама хотела позвать вас, чтобы вы при ней повторили, что все это неправда.
— Как, вы мне очную ставку и с кем!.. Я, как будущий муж ваш, требую — позовите Семена, чтобы он выбросил ее на улицу. Пусть в участок отправят.
А она катается в судорогах и в лицо ему — «негодяй, негодяй»…
И вдруг из-за корсажа пачку писем мне — и совсем уже по-звериному, ну, как раненый зверь, что ли, вопит…
— Вот, вот это все его… Прочтите… Убедитесь, что я ни одним словом не солгала.
Я было руку за письмами, а Кукуев выхватил их и в печку…
— Не допущу, чтобы вы меня проверяли. Моя почти уже жена, и вдруг какие-то подлые, подмётные письма…
А затем…
Вы помните: она мне говорила, что на него нападают припадки бешенства. Представьте — ведь, на моих глазах: вдруг вместо красных пятен — побелел, лицо перекосило, скрипит зубами и ее, эту несчастную, за горло. Я голову потеряла. Задушит. Хорошо, что у моей Веры — брат сидел. Прибежали, оторвали его… Ах, какой ужас, какой ужас! Если бы вы видели… Я выбежала из дому, ни минуты с ним не могла. Совсем другой, совсем другой… Веру ударил, с братом её сцепился… Едва удалось вытолкать его — мне потом рассказывали…
Я слушал и понять ничего не мог.
Кукуев! «Прекрасный молодой человек»! Мягкий, удобный, податливый, как песок под ногой, гибкий, как кот, с нежным, каким-то поющим голосом и ласковою улыбкой. Так грациозно наклонявшийся к дамским ручкам. Готовый на всякую услугу… Ловивший с лету ваши желания…
— Разумеется, вы отказали, выгнали его?
— Какой же вопрос!.. После такого ужаса!.. Ивы думаете, это все… Нет. Уж слушать, так слушайте до конца… Пусть он перед вами во всей красоте. Кстати… Я эту даму устроила с детьми… Квартиру ей у себя… Пока. Нельзя же так бросить… Ведь, он изведет ее… Вы думаете, этим кончилось?..
— Да что же после этого еще?
— Ну, для Кукуевых безвыходных положений нет… Позвольте мне прийти в себя немного… То, о чем мне придется рассказать вам, еще ужаснее. Во всяком случае, отвратительнее. Я только несколько глотков чаю… Так легко не переживается. Даже вспоминать страшно. Кошмар!.. И подумать, что я еще в глаза смотрела… мечтала с бьющимся до боли сердцем… Когда обойму этого… Паладина. Думала таких, как он, и на свете нет. Один и тот достался мне, никакой другой, а мне, мне! Если бы вы знали, какое чувство гордости было у меня. Рисовала себе, как впоследствии буду под руку с ним… Вместе на вечера… В театры… А кругом завистливые взгляды. Всех, кому он не достался… Фу, какая я была минутами мерзкая дура… Я сама себе кажусь теперь загаженной, захватанной подлыми руками. Не отмыться…
— Ну, это чепуха. Сами говорите, даже не поцеловал вас!
— Да разве в этом? Как вы не понимаете? Тут каждое слово его, всякий взгляд точно оседали на мне… Плесенью, что ли… Грязью… Как рвалась к нему… Ведь он, захоти, как курицу бы взял меня!..
И вдруг заплакала. Совсем по-детски… От нежданной и незаслуженной обиды… Голову на край стола уронила и когда ее подняла — на лбу от него, края этого, красный рубец…
— Ведь, мне с ним встречаться. Не стану же я рассказывать всем… Ведь, мне стыдно, стыдно… А он будет говорить, что он меня сам… Бросил… Разглядел и бросил…
— Ну, этого не бойтесь. Примем меры… Зажмем ему рот.
— Ведь, я вам могу, только вам… А другие, другие…
— Вы мне сначала кончите в чем дело… А потом мы раскинем умом вместе.
— В чем?.. Вы знаете, вчера он мне по телефону: сначала пробовал мириться… Каялся. И в каких опять выражениях. Почему негодяй так хорошо говорит?
Я засмеялся. Улыбнулась и она сквозь слезы.
— Ну, слава Богу, солнышко проглянуло.
— Нет, в самом деле? Мне многие объяснялись, но хорошо это делали только те, о которых впоследствии я узнавала, что они большие мерзавцы! Так вот, когда он убедился, что ни на какие сделки я не пойду, сейчас же и сам тон переменил:
— Значит, Марья Константиновна, вы мне никогда не простите?
— Никогда. Я сейчас положу трубку…
— Я готов на все испытания.
— Мне их не надо… Я вам не верю… Вы мне теперь органически противны.
И вдруг он в телефон захохотал, но знаете зло, с надрывом…
— Тогда давайте считаться.
— В чем это?
— А вот в чем. Я из-за вас потратил столько времени… Отказался от других, более выгодных партий. Церемониться нечего. Жизнь надо завоевывать. Молодость — капитал. Я любил вас и потому упустил много счастья.
«Вызнаете эту чумичку Росткову? У неё, говорят, два миллиона, и она была в него влюблена! А когда он за мной — Росткова вышла замуж за грузинского какого-то князька. Так он про нее».
— Что же вам надо от меня?
— С тех пор, как финикияне изобрели денежные знаки, об этом не может быть вопроса…
— Не понимаю!
— Чего же яснее? Вы должны вознаградить за потерю… Это так ясно и справедливо! А я обязуюсь никому ни слова. Могу даже выдать вам такой документ…
— Вы с ума сошли?
— Советую принять мое предложение… Ваше состояние — я хорошо изучил ваши дела… Оно не меньше восьмисот тысяч… Мне довольно четверти. Не кладите, не кладите трубку…
Я все-таки ее бросила, но он сейчас же опять позвонил.
— Это вы опять?
— Да, и в предупреждение великого для вас несчастия советую выслушать меня.
— Говорите скорее.
— У меня есть и про вас палка. Нечто в роде документов.
— На меня?
— Да, вы забыли, что вы мне ежедневно, не довольствуясь свиданиями, писали. Таких писем у меня около семидесяти. Великолепный язык и прекрасно выраженное чувство… Другой литератор так не может. Даже есть поэтические места. Хоть сейчас в стихи. Или изящным томиком: «Как любят светские женщины», за десять изданий можно поручиться.
— Вы мне, разумеется, вернете переписку?
— Что я дурак, что ли? Ведь, теперь мне уже перед вами прикидываться нечего. Вы убедились, что я подлец, и это для нас обоих удобнее. Я с вами и буду, как подлец… Только откровенно, решительно и без торгу. Считаю каждое ваше послание в три тысячи. Хотите оптом или розницу. Оптом со всего сбрасываю десять тысяч. Остальные — мне аванс в руки, а я вам «любовную хрестоматию». Получите полностью — и никаких воспоминаний. Всем обязуюсь говорить, что вы меня прогнали… Дамы капризны…
Мне страшно стало.
Покупать или лучше выкупать эти письма — на которые пошло столько сердца, мечты, надежды… А он все продолжает, как обухом меня по лбу:
— Теперь я должен вам сказать, что я с ними сделаю, если вы откажете мне в компенсациях.
— В чем? — спросил я у Марьи Константиновны.
— В компенсациях! Я знаком с одним писателем, который из нравов, если не большого света, то света на виду — дает широкой публике сенсационные романы. Это имеет большой успех. Читатель легко под псевдоним ставит настоящие имена и потому всякая глава в гостиных производит большой шум. Смеются, негодуют… Я не говорю, чтобы и меня по головке гладили, но теперь это мне все равно… Я мщу…
— Постойте, да, ведь, это шантаж!..
— А хотя бы?.. Я слов не боюсь. Вы в моих руках. Нынче и на судах шантаж допускается… Помните мерзавца, который на порядочных женщин лгал между двумя конвойными. А потом его адвокат — этот, ведь, уж, так сказать, оказался, в интересах своего подзащитного, негодяем в квадратной степени. И председатель их не остановил и присяжные пленились. Оправдали! Ну, так, ведь, подумайте. Ей-Богу — в виду всех последствий, — двести тысяч за ваш покой и доброе имя цифра еще умеренная. Подумайте до вечера…
— И думать не хочу… И я опустила трубку
А теперь, знаете, сомневаюсь… Не лучше ли откупиться… И главное не сразу. Четверть завтра, а на остальные три векселя по пятидесяти каждый…
— Родная, голубушка — да ни за что! Ведь, он вас всю высосет… Лучше — на скандал, да погодите, мы еще придумаем… Что-нибудь… Нельзя же — в руки разбойнику идти. Ведь, это…Ведь, это… это… Ах, какая скотина!
И вдруг рядом в комнате — зазвонил телефон.
Марья Константиновна бросилась туда.
— Кто у телефона?.. Алло!.. Кукуев, да? Нам с вами незачем… И не о чем больше… Да?.. Да?.. Принять вас ни для каких переговоров не могу!
Меня точно осенило: я написал на клочке бумажки и подал ей: примите его, я буду рядом. Может быть, сама судьба посылает нам выход…
— Я не боюсь вас, Кукуев… Письма?.. Отдавайте их кому хотите! Другое?.. Это еще что? Что другое?.. Вы опять мне грозите?.. По поводу моего развода?.. Хорошо (а сама делает мне знаки), приезжайте. Но не больше, как на четверть часа… Я не могу вас видеть дольше этого… Да?.. Сейчас… Я нездорова, дома, никого не принимаю… Новому швейцару?.. Да… Скажу, что вас жду… Не откажут…
— Ну, он сейчас будет здесь.
— Прикажите говорить людям, что у вас никого. Мою шубу пускай уберут из передней…
Я ушел в будуар рядом.
Там было заставлено, не ясно. Гардины опущены. Все точно в серое облако пряталось.
Отвратительная роль, но я знал, с кем имею дело. И потом, как — я еще не сообразил этого — но, во всяком случае, надо было спасти мою приятельницу. Надеялся на неожиданность, на случай. Такие господа, как Кукуев, ошибаются только в одном: они всех считают глупее себя. На этом примерные молодые люди привилегированных положений всегда и проваливаются. А потом у них довольно верный расчет: «Никому и в голову не придет бороться с нами нашим же оружием». Тут это случилось без заранее обдуманного намерения. Может быть, если бы мне предложили накануне такой способ действий, я бы только брезгливо поморщился, ну, а неожиданно — это устроилось само собою.
Слышно было все…
— Вы одни?
Отчего, в самом деле, у господ, подобных Кукуеву, такие нежные голоса?..
Обманывают вас, крадутся в сердце, ластятся в ухо.
В объяснениях с женщинами они неотразимы. Те пьянеют от этой музыки.
Одна мне рассказывала:
— Сладко, сладко голова кружится. Глаза слипаются. Так и хочется плыть по течению и не мешать…
А, ведь, господам Кукуевым только и нужно, чтобы им не мешали.
— Вы одни? Вы не хотите протянуть мне руки?.. А жаль… Очень жаль! Я ничего не сделал. Мало ли что у меня в прошлом. Ведь, я же не ревновал к вашему мужу… Почему же…
— Позвольте… Пожалуйста, прекратите этот разговор… Я бы просила к делу.
— Напрасно… Вы сами создаете себе врага… А я люблю, люблю вас.
— Молчите же, наконец. Говорите, что вам угодно?..
— Ах, вы хотите прямо? Я шел с открытым сердцем… Рыдать у ваших ног, а вам угодно — к делу?..
— Вот именно…
— Вам нужен враг… Ну, что же! Видите, Марья Константиновна… В моих руках погубить вас и ваших друзей… Вы не испугались скандала и писем. Ну, что же — это ваше дело. Но у меня есть оружие посильнее. Что вы скажете, если обоих ваших миньонов Логачева и Квицинского сошлют в Сибирь, с лишением прав… А?..
— То есть, как?.. за что?
— А вот за что-с… Я говорю предположительно, если мы с вами не сойдемся… Понимаете?.. И великолепный павлин ваш Логачев и эта комнатная собачка Квицинский — являлись в бракоразводном процессе свидетелями грехопадения вашего супруга.
— Ну? По вашему же совету!
— Я тут в стороне — в производстве обо мне ни одной строки. Но, ведь, ни тот, ни другой ничего не видели? Заявили по уговору с вами… И по закону они оба подлежат лишению прав и арестантским ротам… Вообразите красавца Логачева в арестантском халате… С бубновым тузом? Прямо зрелище и увеселение!..
— Это вы хотите донести… Вы?..
— Я? Зачем же… Мне в вашем обществе жить надо, у меня служба. Нет, помилуйте… Я не так глуп, чтобы… Копия с заявления об этом прокурорскому надзору у меня. И подписана она, как вам кажется, кем? Что вы делаете такое лицо?.. Разве это скверно пахнет… Или по вас ползет что-то уж очень мокрое и склизкое?.. Я привык, Марья Константиновна, наблюдать на вашем личике более пленительные улыбки… Слушайте, не заставляйте меня дальше… Кончим эту комедию!
— Прошу вас, к делу…
— Да? Ну, как вам угодно… Бумажка эта подписана выгнанным вами вашим же швейцаром Семеном Кудахтовым.
— Какой вы негодяй!
— Садитесь, садитесь… Сделать вы со мной ничего не можете, а я с вами все. Подумайте, Миликтрисса Кирбитьевна. Если я умею любить, сами же вы мне об этом моем даре живописали… Так сумею и мстить.
— За что?
— За обманутые надежды, за удар по сердцу… За сцену здесь с этою девкой, которую вам угодно было приютить, вывести ее из пределов досягаемости… Вот у вас на руке браслет — которому мало-мало двадцать тысяч цена… А в шифоньерке есть ожерелье в сто пятьдесят…
И вдруг у него голос захрипел.
— Идите вон, вон… Мне страшно… Я не хочу вас здесь. Делайте, что хотите, только сейчас вон… Вон!
— Вон — я? Нет… От Кукуева дешево не отделываются… Все равно жаловаться на меня вы не посмеете… Там у вас я еще видел серьги — изумруды удивительные… Вы сами рассказывали: вашей матушке их на свадьбу… Тоже тысяч десять тогда — а теперь втрое! Вот и вся сумма, вся сумма… Да что же ты вообразила, что я тебя так оставлю… так? Дрянь, гадина, сволочь…
Послышался вопль… Хрипение…
Когда я выскочил в гостиную, Кукуев, опрокинув Марью Константиновну в кресло, рвал с неё браслет… По руке её бежала красная струйка… Ладонью зажимал ей рот. Я едва успел схватить его за воротник и отбросить… Дал звонок к швейцару… Марья Константиновна была в обмороке, оборванный браслет валялся на полу… Кукуев тяжело дышал, со страхом стреноженного зверя глядя на меня…
— Подстроили… Поймали…
— Да, господин Кукуев. Сейчас явится полиция и будет составлен протокол… В Сибирь во всяком случае прогуляться придется вам… Это называется грабеж…
Он бессильно опустился на подоконник… С лица сбежали красные пятна. Руки вытягивались вперед и вздрагивали…
Мало-помалу приходил в себя… Отдышался…
— Ради Бога… Не надо скандала. Поймите, у меня старый отец… мать. Они не переживут. Марья Константиновна, пожалейте мою матушку. Она вас так любила… Клянусь вам… Я сам, сам застрелюсь. Только не сейчас, не сейчас… Мне надо привести дела к концу. И уехать. Если здесь, это ее поразит. Доктора находят у неё склероз… От потрясения кровоизлияние в мозги бывает… Простите… Простите… Вы меня никогда, никогда больше не увидите… Я переведусь. Или застрелюсь, только не сейчас, только не сейчас, или на службу куда-нибудь… Я могу… Меня устроят… Есть разные места… Я могу по дипломатической…, хоть в Южную Америку…
Марья Константиновна уже пришла в себя и сидела, опустив голову…
— И этого… Этого…
Всю ее так и поводило.
— Этого…
— Я знаю… Я негодяй… Я подлец… Но я исправлюсь… Исправлюсь… Вспомните мать. Вы сами говорили, «какая у неё ладонь мягкая и теплая, должно быть она хороший человек»… Помните, когда она вас ласкала, как дочь, как дочь…
Швейцар стоял в дверях… Смотрел, ничего не понимая.
То поддавался вперед, то отходил в сумрак прихожей.
Противен мне был Кукуев до омерзения… Тяжело дышалось, точно он отравлял воздух здесь одним своим присутствием.
— Швейцар, посмотрите, чтобы господин Кукуев отсюда не вышел… Марья Константиновна — я бы хотел вам сказать два слова…
Когда мы выходили, Кукуев поймал меня за локоть.
— Ради Бога… Я так перед вами всегда… благоговейно… Уговорите ее… У вас душа… Вы поймете… Ведь, передо мною карьера. Через какие-ни будь два года я вице-губернатор… А может быть и…
Я не дослушал. С силой вырвал руку.
— Марья Константиновна…
Мы были одни.
— Этот болван не понимает, что ни за какой полицией мы не пошлем. Ведь, скандал и вам не выгоден. Пусть он — набросает вам здесь же письмо, в котором сознается… Нет, не то. Мы составим сами протокол, а он подпишется, а потом швейцар… Пусть он привезет вам ваши письма — вы ему вернете… Впрочем, и это гадко, гадко… Я, право, не знаю. У меня у самого все мысли спутались… В самом деле, хоть и негодяй в ловушку попал, но, ведь, и ловушка тоже подлость…
— Погодите… Я сейчас…
— Положим, в случае чего мы всегда можем начать… Я видел, швейцар.
— Не волнуйтесь, а то, будто у вас во рту хина.
И она улыбнулась.
— Я придумала, пойдемте…
Кукуев так и рванулся к нам…
— Слушайте…
Она подошла к шифоньерке, вынула книжку чеков… Написала что-то.
— Вот чек на десять тысяч… Я все согласна забыть и… простить. Вы получите это, когда привезете мои письма… Все, все, слышите?..
Он было кинулся целовать её руки, но она их быстро закинула назад…
— Марья Константиновна… Вы так добры… Великодушны… Вам ничего не стоит… Накиньте еще пять…
— Разорвите чек! — крикнул я, — и пусть он убирается ко всем чертям. Фу!..
— Нет, нет… Ради всего святого… Я сейчас, сейчас.
Он бросился к дверям, но швейцар — помнил мое приказание и Кукуев попал прямо в его объятия.
— Пустите… Кукуев… мы ждем час… Только.
— Скорей … Скорей… Тут на углу есть таксомотор.
— Я быстро… Быстро…
…Через несколько дней у Карачевских был бал. К ним собирался «весь Петербург».
Я несколько опоздал…
Еще из гостиной слышу нежные тоскующие томления танго.
Вхожу в зал… Посередине только одна пара, все отошли, любуясь ею. Из-за голов — ничего не видно. Протиснулся вперед и прямо на меня с молоденькой барышней — Кукуев.
Танцевали они.
Увидел меня… И — не смутился…
Только сделал еще нежнее па. Самого себя превзошел! Скользнул по мне небрежным взглядом…
— Видели? — встретила меня спустя несколько минут Марья Константиновна.
— Да…
— Вы знаете. Он имел наглость подойти ко мне.
— Ну?
— И я, дура, так растерялась, что подала ему руку… Видите разорвала перчатку, которую он поцеловал,… Это ему все-таки не помешало сказать мне: «благодарю вас, вы великодушны»… И почему-то — «придет время, когда вы (это я) будете гордиться мною»!
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.