M. A. КУЗМИН
правитьПредисловие к первой книге стихов А. А. Ахматовой «Вечер»
СПб., 1912
править
Анна Ахматова. Pro et contra
Антология. Том 1
Серия «Русский путь»
С.-Пб., Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2001
В Александрии существовало общество, члены которого для более острого и интенсивного наслаждения жизнью считали себя обреченными на смерть. Каждый день их, каждый час был предсмертным. Хотя предсмертное времяпровождение в данном обществе сводилось к сплошным оргиям, нам кажется, что сама мысль о предсмертном обострении восприимчивости и чувствительности эпидермы и чувства более чем справедлива. Поэты же особенно должны иметь острую память любви и широко открытые глаза на весь милый, радостный и горестный мир, чтоб насмотреться на него и пить его каждую минуту последний раз. Вы сами знаете, что в минуту крайних опасностей, когда смерть близка, в одну короткую секунду мы вспоминаем столько, сколько не представится нашей памяти и в долгий час, когда мы находимся в обычном состоянии духа.
И воспоминания эти идут не последовательно и не целостно, а набегают друг на друга острой и жгучей волной, из которой сверкнет: то давно забытые глаза, то облако на весеннем небе, то чье-то голубое платье, то голос чужого вам прохожего. Эти мелочи, эти конкретные осколки нашей жизни мучат и волнуют нас больше, чем мы этого ожидали, и, будто не относясь к делу, точно и верно ведут нас к тем минутам, к тем местам, где мы любили, плакали, смеялись и страдали — где мы жили.
Можно любить вещи, как любят их коллекционеры, или привязчивые чувственной привязанностью люди, или в качестве сентиментальных сувениров, но это совсем не то чувство связи, непонятной и неизбежной, открывающейся нам то в горестном, то в ликующем восторге, на которое мы указывали выше. Нам кажется, что, в отличие от других вещелюбов, Анна Ахматова обладает способностью понимать и любить вещи именно в их непонятной связи с переживаемыми минутами. Часто она точно и определенно упоминает какой-нибудь предмет (перчатку на столе, облако, как беличья шкурка, в небе, желтый свет свечей в спальне, треуголку в Царскосельском парке), казалось бы, не имеющий отношения ко всему стихотворению, брошенный и забытый, но именно от этого упоминания более ощутимый укол, более сладостный яд мы чувствуем. Не будь этой беличьей шкурки, и все стихотворение, может быть, не имело бы той хрупкой пронзительности, которую оно имеет. Мы не хотим сказать, что всегда у автора вещи имеют такое особенное значение: часто они не более как сентиментальные сувениры, или перенесение чувства с человека и на вещи, ему принадлежащие. Мы говорим это не в упрек молодому поэту, потому что это уже не мало — заставлять читателя и помечтать, и поплакать, и посердиться с собою вместе, хотя бы посредством чувствительной эмоциональности, — но особенно ценим то первое понимание острого и непонятного значения вещей, которое встречается не так часто. И нам кажется, что Анна Ахматова имеет ту повышенную чувствительность, к которой стремились члены общества обреченных на смерть.
Этим мы не хотим сказать, чтобы мысли и настроения ее всегда обращались к смерти, но интенсивность и острота их такова. Положим, она не принадлежит к поэтам особенно веселым, но всегда жалящим.
Нам кажется, что она чужда манерности, которая, если у нее и есть, однородна несколько с манерностью Лафорга, то есть капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались. Среди совсем молодых поэтов, разумеется, есть и другие, стремящиеся к тонкой и, мы сказали бы, хрупкой поэзии, но в то время, как одни ищут ее в описании предметов, которое принято считать тонким: севрских чашек, гобеленов, каминов, арлекинов, рыцарей и мадонн (Эренбург), другие в необыкновенно изощренном анализе нарочито-причудливых переживаний (Мандельштам), третьи в иронизирующем описании интимной, несколько демонстративно-обыденной жизни (Марина Цветаева), — нам кажется, что поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы, от себя же поэт прибавляет разве только лафорговскую, на наш вкус приятную, манерность.
Вячеслав Иванов однажды высказал мысль, что у оригинальных поэтов прежде всего появляется своя манера, от которой впоследствии они отказываются для своего «лица», в свою очередь приносимого в жертву своему стилю. Из того, что в данном случае у поэта манера уже существует, легко можно заключить, что этот поэт оригинальный и что новый женский голос, отличный от других и слышимый, несмотря на очевидную, как бы желаемую обладателем его, слабость тона, присоединился к общему хору русских поэтов.
Мы пишем не критику, и наша роль сводится к очень скромной: только назвать имя и как бы представить вновь прибывшую. Мы можем намекнуть слегка об ее происхождении, указать кой-какие приметы и высказать свои догадки, — что мы и делаем. Итак, сударыни и судари, к нам идет новый, молодой, но имеющий все данные стать настоящим поэт. А зовут его — Анна Ахматова.
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые: Ахматова А. Вечер. СПб., 1912. С. 5—10.
Кузмин Михаил Александрович (1872—1936) — поэт, прозаик, драматург, критик-эссеист, композитор. Одно время был близок Н. Гумилеву и жил у Гумилевых в Царском Селе. Написанное им предисловие к первой книге стихотворений Ахматовой было воспринято как высокая оценка произведений молодой поэтессы, известной в то время лишь узкому кругу поэтов и почитателей поэзии, бывавших на Башне Вячеслава Иванова и близких редакции журнала «Аполлон». Охлаждение в отношениях наступило после рецензии Н. Гумилева на книгу стихотворений Кузмина «Осенние озера». Поэзия Кузмина была названа «салонной по преимуществу», хотя «подлинной» и «прекрасной» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 153).
В «Поэме без героя», где под масками маскарада легко угадываются реальные лица Петербурга 1913 г., Кузмин выведен в роли коварного Арлекина, воплощения инфернального зла, виновника «страшных преступлений». В «прозе о поэме» Ахматова пишет: «Больше всего будут спрашивать, кто же „Владыка мрака“… т. е. попросту черт. Он же в „Решке“: „Сам изящнейший Сатана“. Мне не очень хочется говорить об этом, но для тех, кто знает всю историю 1913 г., — это не тайна. Скажу только, что он, вероятно, родился в рубашке, он один из тех, кому все можно. Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы стали дыбом» (Ахматова А. Т. 3. С. 219). Ахматова возложила в поэме на Кузмина ответственность за самоубийство молодого поэта — «гусарского корнета» Вс. Князева, одного из прототипов главного персонажа первой части «Поэмы без героя».
С. 59. В Александрии — М. Кузмин провел 1896 г. в Египте, увлечение поздним эллинизмом нашло отражение в его «Александрийских песнях» (Весы. 1906. № 7), проникнутых нюансированием перевоплощений лирического героя, выбравшего родиной Александрию. Одним из его любимых персонажей становится фаворит императора Адриана Антиной, согласно преданию совершивший ритуальное самоубийство ради обожаемого им императора. На Башне Вяч. Иванова и в созданном там обществе Гафизов Кузмин именовался Антиноем.
С. 60. Перчатка на столе — из стихотворения «Дверь полуоткрыта / Веют липы сладко…» (здесь и далее авторская датировка: 17 февраля 1911, Царское Село).
облако, как беличья шкурка, на небе… — см. стихотворение «Высоко в небе облачко серело, /Как беличья расстеленная шкурка» (весна 1911, Царское Село).
желтый свет свечей в спальне — из стих-я «Песня последней встречи» — «Это песня последней встречи / Я взглянула на темный дом / Только в спальне горели свечи / Равнодушно-желтым огнем» (29 сентября 1911, Царское Село).
треуголка в Царском парке — первая строка третьего стихотворения из триптиха «В Царском Селе» (22 февраля 1911, Царское Село).
манерность Лафорга, то есть капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались. — Лафорг Жюль (1860—1887), французский поэт-символист. Свои первые стихи «Песня мертвых» опубликовал в тулузской газете «Enfer». Умер в молодом возрасте от туберкулеза. Автор трех сборников стихов «Жалобы» (1885), «Подражание государыне нашей луне» (1885), «Феерический собор» (1887). Выступая против холодной красоты парнасцев, в своей поэзии смешивал возвышенное с низким, вводил в философские стихи образы прозаической повседневности.