Предисловие к книге Стенли Уэймена «Французский дворянин» (Трачевский)

Предисловие к книге Стенли Уэймена "Французский дворянин"
автор Александр Семёнович Трачевский

Опубл.: 1903. Источник: az.lib.ru

А. Трачевский

Предисловие к книге Стенли Уэймена «Французский дворянин»

I. Значение религиозных войн во Франции

Позвольте сказать несколько слов о начале протестантизма во Франции. Предлагаемый читателю роман Уаймена, относящийся к 1588 году, дает нам возможность и обязывает нас объяснить зарождение нововерия во Франции, а также обрисовать личности последнего Валуа, Генриха III и первого Бурбона[1], Генриха IV, творца Нантского эдикта[2]. Предварительно скажем несколько слов о значении реформации, особенно с общественной стороны: без этого наш «Французский дворянин» может быть понят лишь внешним образом.

Реформация имела далеко не одно религиозное значение: она обозначала также перевороты умственный, политический и общественно-экономический. Сравнение Германии с Францией, в данном случае, лучше всего уясняет дело.

В Германии реформация была делом народным: массы отстаивали и свою национальность, и свои «естественные» права. Немца заели итальянец и испанец, римский папа и мадридский Габсбург. Он поддерживал даже своих «фюрстов», этих могучих феодалов с верховными правами, которые казались патриотами, так как схватились за лютеранство. Вскоре оказалось, что фюрсты льстили массам лишь из желания завладеть церковным имуществом да сберечь свою власть, которая всегда играла ничтожными «императорами» и не думала подчиняться могучему Габсбургу, Карлу V. Отсюда народные и общественно-экономические революции, названные «крестьянской войной» и «мюнстерской коммуной».

Не то было во Франции. Там массам жилось лучше, так как сильнее, чем в других странах, проявлялся закон сплочения, именуемый в политике централизацией власти, или монархизмом. Во Франции довольно сильная королевская власть, достигавшая даже деспотизма при Людовике XI, охраняла народ не только от произвола помещиков, «жантильомов»[3], но и от вымогательств папства: французская церковь уже приобрела значительную самостоятельность под именем «галликанизма»[4]. Оттого в XVI в. массовые движения во Франции не могли направляться ни против короля, ни против папы, которого не очень-то боялся народ под покровом монархизма. Здесь протестантизм был более делом убеждения: его особенно исповедовали люди образованные, зажиточные горожане. Откуда же целый ряд «религиозных» войн, с полвека обагрявших Францию такими потоками крови, какие протестантизм не вызывал нигде до 30-летней войны? Дело в том, что здесь это явление имело по преимуществу политическое, и именно аристократическое значение.

Религиозные войны во Франции, в сущности, — та же Фронда, разразившаяся столетие спустя. Только Фронда, вспыхнувшая тогда, когда религиозного вопроса уже не было, была беспримесным возмущением пережитков феодализма, последних аристократов, против юного монархизма, стремившегося, в свою очередь, перейти в опасный абсолютизм; а в описываемое время вожделения дворянства прикрывались верой. Вообще же оба явления весьма схожи: даже герои принадлежат все тем же главным родам древнего дворянства. И кончилось дело одинаково. Когда народ благодаря вмешательству папских иезуитов и испанцев понял все своекорыстие вельмож, он сплотился вокруг сильного монарха, как первого патриота, представителя национальных интересов. Существенная разница в двух драмах состоит в том, что притязания дворянства, на расстоянии столетия, сократились. Фрондеры добивались сохранения феодальных привилегий, играя перед народом роль его покровителей ввиду наступавшего абсолютизма; а во время религиозных войн аристократия была еще так сильна, что ее главы мечтали ни больше ни меньше, как о королевском венце на собственных головах. Таковы были Гизы[5], Тюрены, Кондэ[6], отчасти сами властители Наварры.

Надеемся, сказанное поможет читателю уяснить себе среду, в которой действует наш «французский дворянин». Этот вывод из множества фактов станет наглядным, если мы нарисуем теперь общую картину жизни первого поколения гугенотов[7], когда созревали не только исторические силы, захваченные нашим романом, но и самые его герои.

II. Тирания Гизов. «Недоброхоты»

Недаром французские протестанты имеют свою кличку в истории. Гугенот — не то, что лютеранин или даже цвинглианин; он разнится и от своего родного брата, швейцарского кальвиниста. Если все реформатство резко отличалось от лютеранства в общественно-политическом смысле как начало демократическое, республиканское, то во Франции оно приняло свой национальный характер, который оттенял его и от цвинглианства, и от кальвинизма Женевы и Шотландии. Хотя сам Кальвин был француз, он не ужился в своем отечестве: его крайняя строгость фанатика, аскета, прямолинейного догматика не согласовывалась с нравом французов. Его учение, уже из Женевы, возвратил домой другой француз, совсем иного закала. То был образованный, добрый, жизнерадостный Теодор Беза[8], творец бессмертных поэтических псалмов. Он-то своей человечностью способствовал распространению кальвинизма среди французов, которые называли его «патриархом» своей реформации.

Эта реформация началась при блестящем короле Франциске I. Он и сам был вольнодумец — человек, овеянный гуманизмом или Возрождением классического язычества. Пышный, веселый рыцарь, он стал союзником лютеран, в пику своему сопернику, Карлу V, и препирался с Римом из-за галликанизма. Подобно своему товарищу, Генриху VIII Английскому, он не прочь был завести собственную «церковную реформу». Франциск радовался, что его любимая сестра, Маргарита, вышедшая замуж за Генриха д’Альбрэ, короля Наваррского, устроила, в своем Беарне[9] целое гнездо гугенотов. Но вот папа женил первенца Франциска, Генриха, на своей родственнице, Катерине Медичи, пообещав Милан в приданое; Екатерина сошлась со свекровью, также набожной итальянкой; к ним примкнула третья женщина, красавица Диана Пуатье[10], фрейлина молодой Екатерины, и главари реакции Гизы с Монморанси[11]. А тут, в 1534 году, на дверях кабинета короля появились «плакарды» — насмешки над «папской обедней». Капризный деспот вскипел гневом — и начались гонения на нововерцев. «Еретиков» начали жечь на медленном огне. Закрыли их типографии, издали «Указатель запрещенных книг». Истребляли французское Евангелие; чуть не засудили самую «Мегеру», как называла Сорбонна в Маргариту Наваррскую. При мрачном изувере, Генрихе II (1547—1559), рабе Дианы Пуатье, во Франции возникла испанская инквизиция, которой служило особое отделение в парижском парламенте[12], прозванное народом «пылающей палатой».

Но тогда же гугеноты стали уже историческою силой. Они сплотились: приняли символ веры Кальвина и его устройство с пресвитерами и синодами, собирались по ночам на «катехизу»[13], пели гимны Безы и Маро, завели свои молельни и школы; у них развивалась собственная литература, особенно политическая. Это первое поколение гугенотов наполняло юг Франции до Луары и города по этой реке, особенно Орлеан и Ля-Рошель, откуда удобно было сообщаться с английскими единоверцами. У гугенотов был уже и замечательный оплот — Беарн. Здесь орудовала Маргарита, питомица гуманизма, сама писательница и твердая гугенотка, сделавшая университет в Бурже[14] рассадником нового направления. Она прекрасно воспитала своих детей; ее напоминала дочь, Жанна д’Альбрэ. Маргарита обратила в кальвинизм ее мужа, короля Наваррского, Антуана, и его брата, Людовика I Кондэ. При смерти Генриха II уже было с полмиллиона гугенотов. То были сливки нации: в их руках были промыслы и торговля, типографии, кафедры и литература. Под конец к ним склонялась и лучшая знать, с такими именитыми родами, как одно время сами Монморанси да Шатильоны: Кондэ женился тогда на их общей родственнице, Элеоноре де Руа.

Такая-то сила новизны сложилась в ту пору, когда избитая старина вдруг поднялась снова во всеоружии: настало «возрождение католичества», воплощенное в иезуитах и в Филиппе[15] II Испанском, которого прозвали «южным демоном». Началась жестокая, кровавая реакция, которая для Франции была завещана все тем же Генрихом II в виде мира с Испанией в Като-Камбрези[16]. Этот мир (1559 г.), на котором настаивал и папа, был основой всекатолического союза, скрепленного браком Филиппа с Елизаветой Валуа, дочерью Генриха II. Через три года разразились ужасы религиозных войн во Франции, около 40 лет терзавших несчастную страну. Они тяготеют на памяти венценосной вдовы: болезненные, испорченные дети Генриха II — Франциск II, Карл IX, Генрих III — были игрушками в опытных руках Екатерины Медичи. Но она сама была орудием масс, которые, помимо религиозности, разжигаемой иезуитами, видели в нововерии бунт против монархизма. Ее поддерживало судебное сословие с парламентскими «мантьеносцами» во главе, видевшее в гугенотах душу буржуазии, этого «третьего чина», который старался обуздать его произвол Генеральными штатами[17], земским собором. Сорбонна, это гнездо иезуитов, разжигала страсти в Париже, который и оказался главным очагом католического изуверства. Наконец, на массы влияла такая соседка, как Испания, с ее знаменитой инквизицией, руководимой «южным демоном».

Зато трудно найти личность, более годную к роли орудия лютой реакции. Как ни старались податливые историки обелить ее, она осталась «страшной Екатериной Медичи». При жизни мужа она предавалась забавам, искусствам, ханжеству да суевериям, а больше приучалась к интригам. Но тем сильнее разгоралась жажда власти и мести в соплеменнице Макиавелли, книга которого была написана для ее отца: даже в собственных детях она видела лишь свое орудие, пока не привязалась, с упрямством деспота, к худшему из них — Генриху. Она знала, что ее сила не в женских чарах: грубые черты зеленоватого лица, с глазами навыкате; крепкая фигура, страсть к охоте и езде — все напоминало в ней мужчину. Коварная, кровожадная медичеянка решила властвовать путем иезуитства и макиавеллизма и окружила себя красавицами, шпионами да наемными убийцами. Основой ее политики было правило — пользоваться всеми партиями, уравновешивая их посредством взаимных раздоров: она даже восстанавливала своих сыновей друг против друга.

Такое политическое плясанье на канате особенно требовалось вначале, когда Екатерина еще не утвердилась, а перед нею стояло два равносильных лагеря.

Гугеноты стали уже чем-то вроде государства в государстве. Их первые исповедники обнаружили великую нравственную силу. То были образцовые граждане, неутомимые труженики, крепкие характеры, независимые мыслители, богатые и просвещенные. Они становились тем упорнее и могущественнее, чем яростнее преследовали их парламенты, инквизиция и Сорбонна, чем более монахи, с иезуитами и якобинцами[18] во главе, науськивали на них грубую толпу, пользуясь особенно легковерием безграмотных, тупых, легковерных женщин. То была как бы душа нововерия или его ум, «интеллигенция», как говорят теперь. Но после Генриха II явилось и тело — та масса людей низшего разбора, у которой есть только руки, движимые своекорыстием, но без которой нельзя воевать. Это были «недоброхоты» (malcontents) — люди, оттертые от общественного пирога, голодные оборванцы. Тут кишели «кадеты», или младшие сынки жантильомов, оставшиеся без дела после мира в Като-Камбрези: им даже недодали жалованья, отвечая на их просьбы виселицами вокруг дворца в Блуа[19]. Они записались в гугеноты, надеясь, подобно немецким феодалам, на блаженную «секуляризацию», т. е. отобрание церковного имущества. Так, по словам очевидца, образовалось два сорта нововерцев — «гугеноты религиозные и гугеноты государственные».

Ослепленное правительство создало и вождей враждебного лагеря. Среди оттертых от власти оказался и цвет знати — роды не только самые могучие, но и самые именитые, покрытые славой вековых заслуг перед отечеством. Тут были вновь отличившиеся в последней войне Шатильоны и Монморанси. У последних красовался пышный коннетабль[20], герцог Анн, покрытый ранами сподвижник Франциска I, разделявший с ним испанский плен и правивший всею Францией при Генрихе П. Шатильоны выставили племянника коннетабля, прямодушного, неподкупного, твердого, как скала, хотя замкнутого в себе, патриота, адмирала Гаспара Колиньи. Своим государственным умом и справедливостью он снискал всеобщее благоговение и имя «нового Аристида»; как полководец, рано поседевший в боях и испытавший испанский плен, он был славой Европы и кумиром солдат, несмотря на свою грозную дисциплину.

40-летний Аристид слушался своего 66-летнего дядюшку, который воспитал его в чувствах рыцарской преданности королю, как своему сюзерену[21].

Мало того, у недоброхотов были и настоящие наследники престола Франции, ввиду вырождения династии Валуа. Народ, поучаемый умным «третьим чином», устраненным от правления за несозывом Генеральных штатов, все больше думал о Бурбонах: он соболезновал об этих «лилейных сирах»[22], захудавших от козней «чужаков», как называли Гизов, опиравшихся на испанцев. Положим, глава Бурбонов, 40-летний Антуан, был недалек и безволен; однако это был король Наваррский, губернатор Гиени и Пуату, боевой сподвижник Франциска I и Генриха II. А рядом с ним выдвигался Людовик Кондэ, муж племянницы Колиньи, первый из своего рода назвавшийся «принцем». Этот 29-летний герой уже отличился при Генрихе II как крупный полководец и отважный рыцарь; он был всеобщим любимцем также за свою приветливость, красноречие и стойкость убеждений. А их обоих, мужа и деверя, ревностно поддерживала Жанна д’Альбрэ, достойная дочь Маргариты, воспитанная ею в строгих правилах кальвинизма и рыцарства.

Противный лагерь также вполне сложился и блистал крупными силами. Вождями католической реакции выступили герцоги Гизы, потомки того герцога Лотарингского Рене, доброго, умного любимца швейцарцев, который так доблестно дрался с Карлом Смелым. Ловкие, честолюбивые выходцы, для которых Франция была лишь ступенью к власти, они быстро овладели двором. При Генрихе II старший брат, Франсуа, захватил военные дела, младший, Карл, кардинал Лотарингский — гражданские; сестру они выдали замуж за шотландского короля Якова V, а племянницу, Марию Стюарт, за Франциска II. Все лучшие должности были замещены их родными и клевретами. Иноземные выскочки, которых поддерживала масса, обольщенная их фанатизмом, деньгами и пышностью, возбуждали негодование во французской знати, тем более, что они отличались низкими качествами. Франсуа говорил: «Мое ремесло — резать головы». Величавый, сдержанный Карл, правитель, оратор, богослов, пускавший всем пыль в глаза на Триентском[23] соборе своим тщеславием, знаток языков, был завистливым, мстительным учеником иезуитов: обладая 12 местами (в том числе 3 архиепископства), он обижал всех с высоты своего могущества и был творцом ужасных мер против гугенотов при Генрихе II. Его называли «тигром Франции», а также «папой и королем»: все царствование полоумного 15-летнего Франциска II было тиранией Гизов, вызвавшей несколько заговоров, которыми пользовались выскочки для пущего разбойничества.

Цели заговоров были ясны. Верные слуги короля, гугеноты хотели утвердить монархизм, подрываемый сатрапством Гизов: они требовали только воскресить Генеральные штаты и утвердить свободу совести. Главный из заговоров, в Амбуазе[24], куда Гизы перевезли двор из Блуа, вспыхнул весной 1560 г. При ненадежности Антуана, уже переговаривавшегося с Катериной Медичи, им тайно руководил Кондэ, как «немой вождь». Заговор был открыт. Много дворян было повешено на зубцах замка, потоплено в Луаре, привязано к хвостам коней. Гизы выводили веселый двор любоваться казнями. Затем они вдруг созвали Генеральные штаты в Орлеане — для примирения, куда зазвали и Бурбонов. Здесь Антуан чуть не был убит самим королем, а принца Кондэ приговорили к казни 10 декабря. Но 5-го Франциск II внезапно умер, оставив престол своему 10-летнему брату, Карлу IX. Так кончилась «тирания Гизов».

III. Первые кровопролития. Великий Беарнец.

Над Францией поднялась звезда хитрой, бездушной соотечественницы и ученицы Макиавелли и иезуитов: настала пора опытов по части политического акробатства. Екатерине Медичи шел 42-й год. Испытав роль куклы в руках Гизов, она решилась избавиться от опеки ненавистных братьев, протягивавших руки к коронам Франции, Шотландии и Англии. Народ понял патриотическую верность гугенотов и жаждал самоуправления. Справедливость требовала задобрить Антуана Бурбона, который имел все права на регентство при малолетнем Карле IX; и за него ходатайствовали немецкие фюрсты с Елизаветой Английской. Во Франции народилась сильная партия «политиков», или «срединников» (moyenneurs), вождем которой был добрый миротворец Лопиталь — искренний католик, но свободно мыслящий гуманист, справедливый правовед, идеальный сановник, женатый на гугенотке. Он твердил: «Зачем костры и пытки? Выставим против ереси добродетели и строгие нравы, доброту, просьбы, убеждения. Мягкость полезнее строгости. Совесть нельзя насиловать. Самое достойное короля дело — собирать государственные чины, давать общую аудиенцию своим подданным».

Лопиталь созвал чины, давшие хорошую программу конституционной реформы, причем дворянство и третье сословие дружно стояли за нововерие и даже требовали продажи церковного имущества. Под влиянием Генеральных штатов, Екатерина назначила Антуана Бурбона генерал-лейтенантом королевства, т. е. своим соправителем, и дала ему в помощники Людовика Кондэ и адмирала Колиньи. Тогда же разрешили гугенотам проповедь и издание их псалмов. Наконец, был устроен «коллоквий» (собеседование), на котором сам кардинал Лотарингский препирался с Безой. Но спор только распалил страсти. Особенно были раздражены фанатичные парижане с их Сорбонной и масса, которая видела в нововерии даже бунт против дорогого ей абсолютизма, желание ввести во Францию «швейцарский федерализм»; негодовал и парламент, который был задет желанием Генеральных штатов проверять действия чиновников. В Париже уже избивали гугенотов, на юге — католиков. Смущенный коннетабль Монморанси перешел к Гизам, то же сделал Антуан Бурбон, которому Филипп II пообещал испанскую Наварру. В эту-то минуту, весной 1562 г., Франсуа Гиз проезжал со своей свитой через городок Васси[25]. Заслышав гимны гугенотов в сарае, фанатики рассвирепели — и 60 безоружных женщин и детей было переколото, 200 ранено. В Париже благовестили, служили молебны, приняли Гиза, «как Моисея», дали ему 25 000 добровольцев. Он привез с дачи плачущего короля и негодующую регентшу, а Кондэ собрал гугенотов в Ля-Рошели, откуда поддерживались сношения с Англией и Нидерландами.

Так начались религиозные войны. Их было восемь. Они длились около 40 лет. За недостатком больших армий и при равенстве сил больше происходила мелкая резня, чем решительные битвы; все дело было в разбойничьих набегах конницы. С обеих сторон дрались кучи наемных головорезов: у католиков были даже шайки «эстрадиотов» — албанцев и греков; но больше всего отличались немецкие «ландскнехты» и «рейтары»[26]. Этим-то разбойникам отдавались на милость взятые города. Понятно ожесточение и одичание народа: тогда не знали, что такое пленные, всех побежденных вырезали. Кровопролитие не прекращалось и во время миров, условия которых не могли быть выполнены бессильным правительством: брат шел на брата, сын на отца; не гнушались ни ядом, ни ножом убийцы. Беспримерным зверством отличились католики — «мясник» Монлюк и рубака Таван: они избивали мирных жителей, женщин и детей и смаковали эти подвиги в своих «Записках». Гугеноты платили той же монетой, да еще оскверняли церкви, истребляли святыни. Крестьяне, кстати, восставали против своих помещиков, не справляясь об их вере и напоминая Жакерию, этот великий бунт XIV в. А у знати воскресал феодальный дух и развивались пороки под влиянием двора, старавшегося растлить ее нравственно. Религия вообще отступала на задний план: больше боролись из выгод да из желания подраться. Целые отряды перелетали не раз из лагеря в лагерь.

Эта болезнь Франции поддерживалась разгаром мировой реакции: к Гизам прибывали итальянцы и испанцы от папы и Филиппа II, и охотно нанимались швейцарцы лесных кантонов, гугенотам помогали отряды Елизаветы и Вильгельма Оранского, вождя нидерландцев, восставших против южного демона, а также ландскнехты протестантских фюрстов. Оттого, если вообще одолевали католики, зато гугеноты являлись тотчас же со свежими силами и прогоняли их с поля победы. Так, в начале борьбы, у Дре[27] Франсуа Гиз взял в плен Кондэ; а вслед затем Кондэ с одним отрядом разбил у С. — Дени целую армию коннетабля Монморанси, который погиб и сам. При Монконтуре[28] вышло так, что Генрих Анжуйский и Колиньи оба разбили друг друга. С обеих сторон пали вожди: Антуан был убит при осаде; Франсуа зарезан гугенотом, мстившим за смерть родственника; Кондэ со своим отрядом погиб под Жарнаком[29], наткнувшись на целую армию неприятеля. Смерть героя навела уныние на гугенотов, тем более что у врага явились свежие вожди — младший сын Екатерины, Генрих Анжуйский, и его руководитель, сын Франсуа, Генрих Гиз. Свирепый, коварный себялюбец, Генрих Гиз привлекал к себе красотой, величавой приветливостью, царской щедростью, самоуверенностью и красноречием; это был идол солдат, с которыми он делил все лишения, любимец толпы, которая называла его своим «Рубчатым» за шрам на лице.

В то же время фанатизм масс подействовал на регентшу. Гизы убеждали ее, что Бурбоны и Колиньи — бунтовщики, хотя они, подобно Оранскому, не думали изменять престолу. Папа позволил ей продать часть церковного имущества. Филипп II обещал ей всякую помощь, лишь бы она выказала «высшее попечение и высшую бдительность относительно религиозных дел». Екатерина сбросила маску нейтралитета: Лопиталь получил отставку и вскоре умер в своей деревне среди ученых занятий; проповеди гугенотов были запрещены, а проповедников изгнали из Франции; Генрих Анжу был сделан генералиссимусом королевских войск. Но и в Ля-Рошели оживились: прибыла «кальвинская Девора», Жанна д’Альбрэ. Она привезла денег, заложив свое добро, и двух новых героев — своего сына, 15-летнего Генриха Бурбона, и племянника, столь же юного Кондэ. «Друзья! Бог дает вам двух новых вождей, а я вверяю вам двоих сирот», — сказала она гугенотам.

Французы недаром называют Генриха IV Великим и любят его больше всех своих королей: он был честный и гениальный труженик на троне, воспитанный нуждой. У серьезной матери, бегая босиком с горцами, закалил он свое тело и нрав, всегда был здоров, свеж, неутомим, не падал духом, быстро применялся к обстоятельствам. Он не терпел лести и пышности: свирель и мужицкая дудка нравились ему больше салонной музыки; он любил потолкаться в толпе, сам делал закупки на рынке и ужасно торговался, заглядывал в кабачки, а в лагере делил черный хлеб с солдатами и спал на промерзлой земле. Добродушие с хитрецой, простота в обращении привлекали к нему сердца: для всякого находил он удачную ласку, любил шутить и острить, дипломаты порой заставали его в виде лошадки, с детьми на спине. На досуге он даже увлекался игрой, в особенности же дамским обществом — плоды пребывания при дворе Екатерины Медичи в юности: насчитывают 56 соперниц у «папской банкирши», Марии Медичи. Вспыльчивый и властолюбивый, Генрих быстро овладевал собой, прощал всем, забывал обиды: Маргарита жила при нем в Париже свободно и в почете. Римлянин по стратегии, рыцарь по личной отваге, он выдержал до 200 битв и был покрыт ранами; герцог Пармский называл его «орлом». Но великий полководец едва ли не уступал в нем великому правителю. Генрих не увлекался военной славой; никто так не любил мира и не умел так примирять. Искусно устраивая настоящее, он думал о будущем, создавал широкие политические планы, выходившие за пределы эпохи. И, при всем своем рвении, этот непоседа умел выжидать. «Я беру терпением и прямой дорогой: все делается мало-помалу», — говаривал он.

IV. Варфоломеевская ночь

Когда Жанна д’Альбрэ привезла своего юного беарнца в Ля-Рошель, гугеноты встрепенулись. Они назначили его генералиссимусом своих войск, а в руководители ему дали великого Колиньи, который один только, наравне с Жанной, сохранял мужественное спокойствие, как древний патриарх. Ободренные гугеноты тотчас же двинулись на Париж. Ошеломленная Екатерина Медичи поспешила заключить с ними мир в Сен-Жермене[30] в августе 1570 г. Мир, прекративший третью междоусобную войну, был самым выгодным для нововерия. Гугеноты получили свободу совести всюду, кроме Парижа, и даже доступ ко всем должностям и школам, в обеспечение им была дана Ля-Рошель и еще 3 крепости. Полный государственный переворот был налицо перед всем миром. Гизы попали в опалу, испанский посланник уехал. А на месте их подле короля появился Колиньи, которого вчера только объявили висельником: он был восстановлен во всех своих должностях и окружен почетом, словно принц крови.

А Генриха Бурбоны не знали как и почитать. Ему предложили руку сестры короля, Маргариты Валуа, и не посмотрели на недовольство папы и Филиппа II. Нужды нет, что Генрих чувствовал неприязнь к красивой, бойкой, но испорченной и себялюбивой искательнице приключений, а она заглядывалась на другого Генриха — на сродного ей по нраву и религии Рубчатого. Екатерина находила этот брак ловкой штукой. «Это — единственное средство достигнуть спокойствия», — говорила она, зарясь также на Наварру. Карл IX прибавлял: «У меня нет других средств отомстить моим врагам». Гугеноты были обласканы и приглашены на свадьбу, которую назначили на день св. Варфоломея, 24 августа 1572 года.

Между тем переворот совершался в самой душе короля. Знакомство с доблестными нововерцами подействовало на впечатлительного Карла IX, которому было уже 20 лет.

Не глупый, не злой, не фанатик, но безвольный и болезненный Карл IX был испорчен итальянскими льстецами: всегда с расстроенными нервами, он кипятился, сыпал грубой бранью, до изнеможения предавался телесным упражнениям, особенно охоте. Он тяготился бесконечными наставлениями матери и Гизов, но до того боялся их, что гугеноты называли его «корольком, которого следует сечь». Под конец он возненавидел своего брата, герцога Анжуйского, который затмевал его, пользуясь пристрастием матери. Карл обрадовался новым людям с громкими именами и подчинился влиянию почтенного Колиньи, которого называл своим «батюшкой» и посещал запросто на квартире.

Строгий патриот затронул в юноше новую струну, твердя, что пора воскресить великую национальную политику предков — двинуться против испанцев в Нидерландах и даже в Америке, вступить в союз со всеми протестантами на свете и даже с турками: «Хочу добыть славы и имени!» — воскликнул венчанный юноша и велел Колиньи готовиться идти на помощь Оранцу, за которого тот отдал потом свою дочь, а брату — сватать Елизавету Английскую, с которой заключил союз. Сам король стал другом молодого брата Вильгельма Оранского, Людвига Насауского; а тот сводил его с протестантскими фюрстами, которые обещали королю не только помощь, но даже императорскую корону. Карл уже до того распалился в новом направлении, что, когда мать обратилась к нему с обычными назиданиями, он крикнул: «Вы да брат — вот мои главные враги!»

И враги зашевелились. Читатель конечно ждет, что скажет ему последнее слово науки насчет ужасного преступления против человечества, которое именуется Варфоломеевской ночью. Ведь о нем писалось так много вкривь и вкось. Утешимся тем, что преемники преступников все старались обелить свою партию; под конец добросердечные историки пытались особенно выгородить Екатерину Медичи. Хотя, согласно с понятиями и нравами XVII века, сама партия чуть ли не хвасталась тогда этим делом, однако его прямые соучастники действовали, как все злодеи: они замели следы так, что наука до сих пор не может сказать точно, как тут распределялись роли. В особенности трудно выяснить связь между Варфоломеевской ночью и Байонским свиданием 1565 года, где происходили таинственные переговоры между Катериной и ее дочкой, Елизаветой Испанской, и герцогом Альбой, этим палачом нидерландцев. Вряд ли историк когда-либо добьется «документов» в данном случае: разве помогут со временем архивы Симанки[31] и Ватикана. Впрочем, это и не особенно нужно. Сущность и общий ход дела теперь уяснены достаточно. Пусть читатель судит сам.

«Скорей сойду с трона, чем стану управлять еретиками», — сказал Филипп II, вступая на престол, а он не в шутку надеялся стать королем Франции. Когда по смерти Франциска II Катерина сделала первые уступки гугенотам, он грозил ей войной и отлучением, а папа потребовал Жанну д’Альбрэ на суд инквизиции. Вслед за тем он предложил ей свидание, и именно Елизавета писала ей, что следовало бы подавить реформацию с помощью Испании. Мы не были в Байоне, но немного знаем, о чем там шушукались заговорщики. Документы гласят, что было обещано южному домену принять постановления Триентского собора и выгнать гугенотских «министров», пасторов. А сама Екатерина писала Филиппу II, чтоб он был спокоен насчет Байоны: там-де «мы выказали всю ревность относительно нашей религии и старание сделать все ради службы Господней». Мы уверены, что в Байоне лишь вообще смаковали желание, как бы хорошо было, если б все главари нововерия, даже не в одной Франции, провалились в преисподнюю, но никакой Варфоломеевской ночи предопределено не было. Там, правда, говорилось о свадьбе, даже о двух, но совсем в другом роде: Екатерине тогда очень хотелось, чтобы ее Маргарита вышла за сына Филиппа, несчастного Дона-Карлоса[32], а ее Генрих женился на донье Хуане, сестре испанского короля.

Хотя историкам известны ужасные злодеяния, которые подготовлялись целыми годами, будем утешаться сознанием, что Варфоломеевская ночь вообще не была преступлением с заранее обдуманным намерением. Конечно, мы имеем в виду мелочи самой драмы, где дьявол очевидно сразу сорвался с цепи, давно подпиленной. Впрочем, повторяем, пусть читатель судит сам. Наше дело — доложить ему о данных, установленных научной критикой.

Хитрая лиса запуталась в своих изворотах: сила вещей была гораздо выше даже таких умов, как Генрих IV, павший под ударом «иезуитского кинжала», при котором примас Испании воскликнул: «Когда Бог за нас, кто дерзнет против нас?» Медичеянка с ужасом увидела, что, стараясь сократить Рубчатого, она чересчур расширила гугенотского «батюшку». И последний был посильнее: он подымал всю протестантскую Европу против папской старины. Вот кого следовало убрать, тем более что его убийство вызвало бы столкновение между гугенотами и друзьями Гизов, которые и без того еле выносили друг друга, столпившись теперь бок о бок в столице по поводу свадьбы. А потом можно бы было и уничтожить обе партии, мешавшие властвовать королеве-матери под предлогом восстановления порядка. Если тогда же приключившаяся внезапная смерть Жанны д’Альбрэ перед свадьбой, совершенной 18 августа, — дело темное, хотя все приписывали ее перчаткам из придворного магазина, то покушение на жизнь Колиньи — несомненно работа Екатерины. Выстреливший 22 августа в адмирала, выходившего из Лувра[33], флорентийский bravi[34] Тозинги был ее питомец и приятель Генриха Анжу.

Это злодеяние не вполне удалось: адмирал был только ранен в руку. А это значило погубить самих себя: теперь уж приходилось спасать свою шкуру[35]. Влюбленный в «батюшку», Карл IX вскипел. «Будет ли мне покой?» — крикнул он, бросился к раненому и сказал: «Ваша рана, а мне — страдание!» На другой же день утром Екатерина собрала на совет Гизов, Генриха Анжу, рубаку Тавана, хитрого итальянца Реца, шпиона Филиппа II, а вечером все они внезапно ввалились к королю. Мать доказывала сыну, что необходимо истребить гугенотских вождей, якобы учинивших жестокий заговор, который погубит его. Она играла итальянской пословицей, что нередко мягкость есть жестокость, а жестокость — мягкость. Долго сопротивлялся несчастный. Но мать пригрозила, что уедет, чтобы не видеть, как ее дом погибнет от его трусости, — и Карл вдруг вышел из себя. «Так перебить же всех гугенотов, чтобы некому было упрекать в убийстве!» И тотчас же во дворце были арестованы принцы Бурбон и Кондэ; им сохранили жизнь на условии отречься от кальвинизма. На улице убийцы были готовы. У парижан и без того «кипела кровь», разжигаемая иезуитами и испанскими червонцами. Купцы закрывали лавки, мастеровые бросали работу; их стражники чистили и оттачивали оружие. Всюду слышалось: «Покажем себя! Подрумяним свадебку!»

Теперь Гизы дали знак цехам — и все ворота столицы захлопнулись. Занятые гугенотами дома были помечены мелом, а их жильцам составили списки. Католики вооружились, повязали себе руки белыми платками, нашили крестов на шляпы. В ночь 24 августа загудел колокол в церкви у Лувра, которому отвечал набат по всему городу: началась «Варфоломеевская ночь», или «Парижская кровавая свадьба». «Пускайте кровь! Кровопускание так же полезно в августе, как и в мае!» — орал Таван, носясь по улицам, как бешеный. Многих гугенотов закололи в постели: тут были и друзья короля, только что вернувшиеся с его вечера. Генрих Гиз сам пошел к Колиньи, которого считал виновником смерти своего отца. Когда ему выбросили в окно тело старика, он толкнул его ногой: изуверы отрезали голову, а туловище поволокли на виселицу. А во дворце били свиту Бурбонов на глазах хохотавших красавиц. Сам король «охотился» из окна на спасавшихся, вооружившись длинным мушкетом. Три дня лилась кровь в Париже; а потом полетели устные приказы по провинциям. Били не одних гугенотов, но также своих заимодавцев и личных врагов: славный ученый Рамэ погиб жертвой своего бездарного соперника. Анжу приказывал истреблять богатых и забирать их добро. Погибло не менее 10 000 гугенотов, из них 2 000 в Париже.

При вести о Варфоломеевской ночи Лопиталь умер, Филипп II впервые захохотал и поздравил Карла IX со «святым, славным, мудрым делом», папа Григорий XIII отслужил молебен и выбил медаль с изображением убийства Колиньи. А из Лувра была пущена мысль, подхваченная наемными писаками, будто гугеноты намеревались избить двор и учинить междоусобие. В Париже служили молебны о спасении короля; и палачи по приговору парламента казнили уцелевших «заговорщиков». Но официальные оправдания не помогли: как всякое преступление, Варфоломеевская ночь принесла вред своим виновникам. Смутилась совесть народа у всей Европы. Иностранные протестанты отшатнулись от Франции. Анжу чуть не проиграл даже в Варшаве, несмотря на червонцы матери, а когда поляки наконец выбрали его в короли, он постыдно бежал от них. В самой Франции даже в массах пробудились ненависть к Екатерине и Гизам и сочувствие к Бурбонам. Оттого-то новая война с гугенотами была неудачна, и за ними опять признали права. А гугеноты начали писать о необходимости отменить абсолютизм и даже о полезности «тираноубйства». Наконец они образовали стройную Протестантскую Унию — федерацию, или союз городов-республик, под управлением гугенотских аристократов.

Неладно было в среде самих католиков. Усиливалась партия «политиков», напоминавшая заветы Лопиталя: изуверы готовы были растерзать этих умеренных людей, которые «предпочитали спокойствие государства спасению души». Католические аристократы, со всеми Монморанси во главе, возненавидели слишком зазнавшихся Гизов, которых уже не хотела слушаться и королевская армия. А Гизы начали опасаться братьев короля, Генриха Анжу и Франсуа Алансона, которые явно стремились к короне. При дворе дрожали перед возвращением «польского короля», а тут открыли заговор Алансона против жизни Карла IX и матери. Двор бежал сломя голову из Парижа в Венсенский замок. Но там ходила суеверная молва, будто колдовство доконает творцов Варфоломеевской ночи, этих преступников перед нацией. Карл не смел никому смотреть прямо в глаза: эта высокая, сухая, бледнолицая фигура, с ястребиным носом, двигалась сгорбившись и озираясь кругом. По ночам король вскакивал: ему виделись кровавые призраки, слышались стоны, проклятия, завывания бури. Наконец, он стал дрожать, не находя себе покоя, между тем как его невинная жена, дочь доброго Максимилиана II, все плакала о «злых делах». Карл прижимался к своей любимице, вскормившей его гугенотке. «Милая моя мама, сколько крови и убийств! Ах, я послушался злых людей, я погиб!» — шептал он перед смертью (1574). — «Государь! Кровь и убийства на совести советчиков; вас же Сын Божий осенит покровом Своей справедливости», — утешала короля гугенотка.

V. Война трех Генрихов. Священная Лига

Герцог Анжуйский тотчас же бежал из Польши, на славу повеселился дорогой и занял престол под именем Генриха Ш. Любимец Екатерины наследовал ее качества и правила: он все читал Макиавелли, обманывал и не знал раскаяния; сначала у него замечались проблески храбрости и рвения, но он возвратился из Польши совсем испорченным. При въезде в Париж он изумил мир своей свитой — щеголеватыми юношами, болонками, попугаями и мартышками. С ними он сидел, запершись в своем дворце, заботясь больше всего о своем туалете да о белизне своих рук. «Не то король-женщина, не то мужчина-королева», — говорили про него в народе, а его юношей прозвали «милашками» (mignons) или «четырьмя евангелистами». По утрам во дворце совершались убийства и дуэли, по вечерам — гомерические пиры. А когда наступало изнурение, Генриху чудились адские муки — и он босой, опоясанный вервием, совершал крестные ходы с самобичеванием.

Такая личность, вернее, такое отрицание личности должно было подчиниться чужой, опытной воле: снова наставало царство вдовствующей королевы-матери. Ее Вениамин проявил самостоятельность только в одном — в безумных тратах на свой двор: у него уходило 100 000 экю в год на содержание только своего зверинца, полмиллиона ухлопал он на свадьбу одного из своих милашек. Даже парижане, эти правоверные кровопийцы, тотчас зашумели: «Разве он не знает, что принц, взимающий с подданных больше следуемого, утрачивает их волю? А от нее зависит их повиновение». Этим воспользовались жертвы Варфоломеевской ночи. Беарнец, который после свадьбы жил в почетном плену и с виду предавался наслаждениям, вдруг, в начале 1576 года, бежал на юг, отрекшись от навязанного ему католичества. К нему присоединились не только «политики», с родом Монморанси во главе, но и Франсуа Валуа, герцог Алансон, а юный Кондэ привел наемников из Германии. Вспыхнула 4-я война, неудачная для Екатерины и ее двух Генрихов — сына и Гиза, который тогда-то и стал Рубчатым от пули, задевшей его по уху. Изворотливая медичеянка обратилась к мятежному сыну: Алансон устроил в 1576 году сделку, которую назвали «миром Мосье». Гугеноты опять получили полноправие, а народ — Генеральные штаты; Франция же была поделена между вельможами, как настоящее феодальное государство, словно Генрих III, этот победитель при Жарнаке, отрекся от престола. Нововерие окончательно сложилось государством в государстве: образовалась самозаконная и самовооруженная протестантская республика. И ее вождь, Генрих Бурбон, становился наследником престола в силу бездетности Генриха Валуа: Алансон вскоре умер.

Изуверам католицизма нельзя было зевать. Воспользовавшись примером протестантской республики, они устроили подобную же Священную Лигу: даже лицемерно обещали народу Генеральные штаты. Но суть дела была иная. Лига была создана Генрихом Гизом по завету умершего тогда кардинала Лотарингского и в подражание папским лигам XVI века. Целью ее было передать корону Лотарингскому дому, как «истинному отпрыску Карла Великого». Лига должна была сначала иметь успех. За нее была масса, увлеченная проповедями иезуитов, испанским золотом и разделом гугенотского имущества. Лигу, учрежденную «в честь Бога и его римско-католической Церкви», одушевляли бесшабашные фанатики, которые истребляли всякого, кто покидал ее. Но Лига страдала как бы раком, который, наконец, и источил ее: она представляла собой искусственно воскрешаемый пережиток феодализма, а главное — предательство Франции. «Лигеры» заключили настоящий союз с Филиппом II, на условии уступить ему французскую Наварру и помочь в усмирении Нидерландов, а затем — и в походе на Елизавету Английскую. Они ломали предания и законы страны, выступая разом и против Валуа, и против Бурбонов и тем способствуя примирению этих династий. Испуганная Екатерина взялась за свое старое коварство: Генрих III вдруг объявил себя главой Лиги, а сам начал тайно сноситься с Беарнцем через посредство своего важного вельможи, Рамбулье[36].

В 1577 г. началось самое убийственное междоусобие, ужасы которого удесятерялись от жестокой чумы, ярко обрисованной в нашем романе. Это — война трех Генрихов, которая длилась лет 10, пока два Генриха своей насильственной смертью не очистили места для третьего. Протестантская сторона крепла. Здесь работали именитые и отважные вельможи — все эти Монморанси и Шатильоны, Роганы и Морнэ[37], Тюрены и Суассоны, Ледигьеры, Тремуйли и Лярошфуко. Их воодушевляли такие молодцы, как юный принц Кондэ, от которого лигеры отделались только отравой. А главное, сам вождь с каждым днем приобретал обаяние уже над целой Францией своим умом, благородством, личной отвагой. И он оказывался уже едва ли не единственным истинным патриотом. Этот очаровательный Беарнец с ничтожными силами одерживал победы, сражаясь впереди всех во имя «короля и Франции против изменников».

Против такой нравственной силы лигеры могли выставить только дикий фанатизм — и снова выступил Париж.

Здесь проповедники и сорбоннцы доходили до неистовства, предостерегая толпу от будущего «еретического» короля. Они оправдывали бунт, даже «тираноубийство» и гремели: "Чтобы прервать болезнь, необходимо кровопускание св. Варфоломея! «Королева Лиги», сестра Рубчатого, Екатерина Гиз, вдова герцога Монпансье, разжигала ненависть к королю, мать которого уже два раза переговаривалась с Беарнцем в Блуа и Фонтенэ, в конце 1586 и весной 1587 гг. Парижане и без того негодовали на поборы Генриха III, от которых жизнь вздорожала до того, что наставал голод. Они дрожали от слуха, будто гугеноты с помощью короля замышляют Варфоломеевскую ночь против Лиги. Вдруг как бы воскресла «коммуна» времен Жакерии со своими Марселями[38]. Это «Парижская св. Уния», которой управляли «Шестнадцать» — главари шестнадцати частей города, подчиненные сборщику податей, Марто (Молот). У нее завелась своя казна и милиция до 30 000 человек. Разъяренная толпа требовала «избавления от короля» и призывала «нового Давида» — своего Рубчатого, воспевая его в стихах.

Минута была страшная для всего человечества. Южный демон поставил карту на весь банк. Осуществлялась его заветная мечта — поразить все нововерие в самом его сердце: его невиданный флот, Непобедимая Армада, подплывала к Англии, Генрих Гиз бросился на Париж. Парижане, опасаясь королевской гвардии, которая стягивалась к столице, живо загромоздили улицы цепями, бочками, бревнами. В этот «день баррикад», 13 мая 1588 г., Рубчатый торжественно вступил в столицу, а Валуа, переодетый, едва ускользнул в Блуа.

VI. Гибель двух Генрихов. Торжество первого Бурбона.

Генрих Гиз становился французским Борисом Годуновым. Он провозгласил себя чем-то вроде мажордома[39], а своего брата, герцога Майена[40], — своим наместником, и выпустил в свет какую-то родословную, где он один оказывался прямым наследником Каролингов[41]. На одной пирушке его брат, кардинал Лотарингский, пил за его здоровье как короля Франции. И разнесся слух, что хотят схватить короля и притащить его в столицу. На просьбы Екатерины Медичи, которая опять старалась всех примирить, чтобы всех спутать, лигеры ответили такими предложениями, которые, по словам венецианского посла, «вывели бы из терпения и святого».

И терпение лопнуло. Начали поговаривать: «Придет день кинжала». Испанский посол писал даже домой, что удобнее всего этому случиться «в кабинете короля». Генрих III вдруг смирился. Он утвердил все распоряжения Рубчатого и дружески звал его самого к себе, а сам служил какой-то молебен и шептал наперсникам: «Издохнет животное — исчезнет и яд». Он выбрал несколько своих дворян и спрятал в соседних с кабинетом комнатах. Самонадеянный Гиз явился 23 декабря — и был заколот на пороге королевского кабинета, на другой день алебардщик короля покончил и с кардиналом Лотарингским. «Мадам, вот я опять король Франции, умертвивши короля Парижа!» — похвастался Генрих III своей наставнице, уже немощной, 70-летней Екатерине. «Скроить — этого мало; нужно еще сшить», — сказала зловещая старуха и умерла через три недели.

Действительно, новое злодеяние послужило на пользу врагам. Парижем окончательно овладела коммуна, не знавшая пределов своеволию «в честь Бога». Она сносилась грамотками с «добрыми городами Франции» — и по провинциям воскресали «конфедерации» муниципальных республик средневековья, которые посылали своих депутатов в совет Шестнадцати. Эти 16 состояли из всякого сброда, в особенности же из монахов-изуверов, которые согнали белое духовенство с его выгодных мест и неистовствовали с церковных кафедр, требуя крови «Ирода» и «проклятого тирана». Шестнадцать объявили Майена «генерал-лейтенантом государства и короля Франции», а всякого роялиста, хотя бы епископа, — «еретиком», заслуживающим смерти. Они составляли опальные списки с зловещими Р, D, С[42] и бросали в Бастилию кого хотели, особенно богатых: туда попал и знаменитый Монтень[43]. На Гревской площади опять начали совершать испанские «подвиги веры»[44], как при Генрихе П. В одном крестном ходе 100 000 фанатиков несли свечи, потом вдруг погасили их с криком: «Боже, да угаснет так род Валуа!» Герцогиня Монпансье скакала по столице в трауре, взывая к мести за смерть брата. В ответ из Рима донеслась папская анафема королю-«еретику». И вокруг Генриха III образовалась пустыня: даже друзья бежали от него, как от чумы. А с юга надвигался к столице Беарнец с большой силой, по обыкновению осуждая врагов короля и призывая под свои победные знамена всех, кто чуял в своей груди «святое вожделение мира».

«Нужно же защищаться! Если понадобится, я пущу в ход еретиков и даже турок!» — воскликнул Генрих III в отчаянии. Он открыто вступил в союз с Генрихом Бурбоном и объявил его своим наследником. 1 мая 1589 года они соединились и с 40 000 солдат пошли на Париж. То выступала обновленная Франция под национальными знаменами против предательской старины, окруженной чужеземцами под римскою хоругвью. Лига начала терпеть поражения. Союзники осадили столицу, разместившись католики в Сен-Клу[45], гугеноты — в Медоне. Последний Валуа воскликнул, любуясь видом города с высоты: «О Париж, слишком большая голова для туловища! Нужно пустить тебе кровь, чтобы спасти государство от твоего бешенства». В Париже ждали Варфоломеевской ночи для католиков: везде закрывались двери и окна. Герцогиню Монпансье король уведомил, что ее первую сожжет живьем. Но она выслала доминиканца Клемана: король доверял только монахам. Когда 1 августа фанатика допустили в ставку короля по важному делу, он распорол Генриху III живот отравленным ножом. «Братец, смотрите, что сделали со мной ваши и мои враги! Верьте, не быть вам королем, если не станете католиком», — сказал умирающий Беарнцу. В Париже ликовали. Монпансье мчалась по улицам в карете, крича: «Добрые вести, друзья! Тиран мертв!» В церквах поминали казненного Клемана, как святого, освободившего Израиль от «презренного Ирода».

Права Генриха IV на престол были неоспоримы. Бурбоны происходили от Роберта Французского, 6-го сына Людовика Святого. Все современники называли нашего Беарнца «первым принцем крови». Последний Валуа именовал его своим наследником в указах. На смертном одре он сказал своим католическим дворянам, указывая на него: «Прошу, друзья мои, и приказываю как король: признайте после моей смерти вот этого моего брата». Но дело было не в праве, а в силе. У лигеров было втрое больше войска и много испанского золота. Папа Сикст V объявил, что не потерпит «принца Беарнского» на троне, если бы даже он раскаялся.

Филипп II двинул к Парижу целую армию из Нидерландов, его зять, герцог Савойский, перешел Альпы. А за Генриха стояла только 1/6 страны. В казне от Валуа осталось только 250 миллионов (по нынешнему 1 миллиард) долгу, а доходов было 30 миллионов, и половина их застревала в карманах сборщиков. Генрих писал другу: «У меня изодрались все рубахи, обедаю и ужинаю то у того, то у другого».

И все-таки звезда неунывающего Беарнца ярко горела на небосклоне Франции, жаждавшей обновления, мира, независимости. За него стояли протестанты во всей Европе, а также враги папы в Италии. А главное — он сам умел привлекать людей. Этот «король храбрецов» превзошел себя в военной доблести и мужестве. Сам всегда бодрый, он воодушевлял унывающих. «Вы забываете наших союзников — Бога и мое неоспоримое право», — твердил Беарнец. Возле него были лучшие люди Франции — дивный советник Рони, будущий знаменитый министр Сюлли, да такие храбрецы, как Тюрен, Шатильон. В его лагере были все французы, и не одни гугеноты: рука об руку с ними молились по-своему католические дворяне, уже переходившие из Лиги. В усталых массах остывал фанатизм: росла партия «политиков», желавшая лишь формального отречения Бурбона от нововерия; появились патриотические листки, с «Менипповой сатирой»[46] во главе, громившие иноземцев и феодальные замыслы лигеров относительно раздробления Франции.

А у лигеров возникли раздоры: одни хотели отдать корону Гизам, другие — Филиппу II, который открыто заявил свои притязания как муж Елизаветы Французской. И их вождь Майен не обладал ни способностями, ни обаянием Рубчатого. Оттого Генрих, с маленькой армией, зачастую без денег, около четырех лет победоносно кружился между Сеной и Луарой, подвергая жизнь тысяче опасностей, получая раны, но ни на минуту не забывая, что он, прежде всего, француз и что «Франция — человек, а Париж — сердце». Он тотчас же прославился и как солдат, и как полководец в битве у Арка[47] против втрое сильнейшего Майена, причем ввел в бой легкую артиллерию. «Повесься, молодчина Крильон, мы дрались у Арка, а тебя там не было!» — писал победитель-шутник, настоящий француз, своему любимому соратнику. Очевидец записал об Арке в своём дневнике: «Это — первая дверь, через которую он вышел на путь славы и счастья».

Через полгода Генрих стал уже каким-то сказочным героем, благодаря дивной битве при Иври[48], от которой зависела судьба Франции. Тут отрядец Генриха с одними саблями и пистолетами сражался против целого леса пик и рассеял их менее, чем в час. Король опять оказался ловким полководцем: он так расположил свою армийку, что солнце и дым были у нее в тылу, а конницу пускал не обычным развернутым строем, но плотными эскадронами для прорывания рядов неприятеля, что напоминало фалангу Филиппа Македонского и косой строй Эпаминонда. И как боец никогда еще Генрих не был так блестящ и очарователен. Когда его конница показала было тыл, он воскликнул: «Обернитесь! Не хотите драться, так хоть посмотрите, как я умру. Глядите на мой белый султан! Вы всегда найдете его на пути чести и славы». Когда лигеры дрогнули, он кричал своим: «Щадите французов, бейте только иноземцев!» На поле победы Генрих написал: «Бог показал, что Он больше любит право, чем силу!»

Лига изнемогала, а Генриха стала поддерживать Елизавета Английская: она прислала герою даже роскошно вышитый шарф. Генрих не отставал от Парижа и выморил его голодом: ели дохлых собак, варили кожи; одна мать сожрала собственного ребенка. Но Бурбон понял, что массе нужен король-католик: это доказали Генеральные штаты, собравшиеся наконец в Париже в январе 1593 года. «Очень уж было жалко ему Франции», — как сказала бы Жанна д’Арк. Он давно уже намекал, что трудно избежать этого «опасного скачка». Сам Генрих, человек жизнерадостный, недолюбливал сухого, строгого кальвинства: он дорожил только нравственным учением, называл себя поклонником религии «всех мужественных и добрых людей». Теперь он требовал от владык «научить» его. А главное, верный Рони в двух долгих беседах убедил его, что «корона стоит обедни». 25 июля измученный 40-летний патриот объявил всенародно владыкам: «В ваши руки предаю дух мой; и только смерть выведет меня оттуда, куда вы ведете меня». И он всегда образцово соблюдал католические обряды, хотя гораздо позже шепнул одному фюрсту на ушко, что ему хотелось бы снова открыто исповедовать свою родную религию.

В феврале 1593 г. Генрих был коронован в Шартре[49]. Месяц спустя Париж отворил ему ворота с ликованием; всюду только и виднелись белые флаги. Испанский гарнизон был милостиво отпущен из Лувра. «Прощайте, господа, но не возвращайтесь!» — провожал король с улыбкой этих поляков французского Кремля. Новый король простил всех своих врагов, даже главарей Лиги, из которых сам Майен стал его верным слугой. И все французы, измученные чуть не полувековыми усобицами, притекали к королю-умнице, королю-добряку, королю-патриоту. Одни иезуиты злобствовали по-старому: один из их наемников хотел перерезать горло Генриху, но только рассек ему губу. Папа устыдился да и боялся всемогущества Испании при падении Франции: он не только снял отлучение с Генриха, но развел его с давно покинутой Маргаритой и даже выдал за него свою племянницу, Марию Медичи, которая вскоре подарила Франции наследника. Будущность династии Бурбонов была обеспечена. Вскоре избитый Генрихом и умирающий южный демон возвратил Франции все, что заграбастал было во время усобиц. Тогда же, в 1598 году, явился знаменитый Нантский эдикт, уравнявший гугенотов в правах с католиками. Новый век начинался в измученной Франции благодатным миром.

VII. Книги о религиозных войнах во Франции и Джон Уаймен

Конечно такой великий и занимательный предмет, как религиозные войны во Франции, с их Варфоломеевской ночью, издавна приковывал к себе всеобщее внимание. К тому же недостатка в материале не было, благодаря говорливости участников событий и открытию таких архивов, как симанкский. Но нам на этот раз приходится недолго останавливаться на библиографии нашего предмета. Скажем здесь лишь самое необходимое, частью, чтобы освежить прежнее в памяти читателя, частью — для некоторых пополнений.

Какое перед нами богатство материала, видно уже из того, что сохранилась переписка таких первостепенных деятелей, как сами Катерина Медичи и Генрих IV, Маргарита Французская, Лопиталь, Майен[50]. Уцелели и главные протоколы Генеральных штатов того времени. Затем идет целый ряд мемуаров[51]. Тут нас встречают такие слишком знакомые имена: Маргарита Валуа (Наваррская), Кондэ, Гиз, Невер, Монлюк, Таван, Ля-Ну, Брантом, сам Сюлли, не говоря уже о мелких авторах и о разных безыменных сборниках. Немало было попыток составить историю своего времени по свежим следам. И тут встречаем крупные имена: сами Беза и Сюлли, Дету, Давила, Ля-Попелиньер, д’Обинье, Сен-Симон. Наконец, раскрывается длинный ряд настоящих историков-потомков, который не прерывается до нашего времени. Сюда относятся ученые почти всех наций. Не говоря о мужестве мелких исследований (например, о Лиге в провинциях) и биографий второстепенных лиц (например Крильона), упомянем в примечании только руководящие труды историков, и в хронологическом порядке, чтобы читатель видел, как до последнего времени не ослабевает внимание науки к нашему предмету[52].

Такой драматический предмет, как религиозные войны, не мог не привлечь к себе и внимания художников. Есть множество картин и статуй, посвященных ему, особенно, конечно, во Франции. Поэзия также не раз касалась его. Была своего рода событием постановка трагедии «Карл IX» Жозефа Шенье[53], певца французской революции. Много шуму наделали также трагедии: «Смерть Генриха IX» Легувэ и «Генрих III» Александра Дюма-отца[54]. То были первые удары лжеклассицизму. Легувэ изучал историю: сам Генрих и Сюлли изображены у него верно. Автор угадал даже участие в злодеянии Марии Медичи и Эпернона, которое лишь потом было открыто наукой. Трагедия Дюма послужила первым опытом романтики на сцене накануне появления драмы «Эрнани» Виктора Гюго, также взятой из времен реформации. Здесь уже показан «местный колорит», историческая обстановка. Для этого вставлено много лиц, взятых из мемуаров, и главные из них изображены верно. В одно время с трагедией Дюма (1829) вышел исторический роман Мериме, недаром названный «Хроникой Карла IX»[55]. Это — как бы культурный очерк дельного историка, чрезвычайно интересный, но весь основанный на подробном изучении источников. Затем тот же Дюма прославился на этом поприще. Ряд его романов из той же эпохи, с «Королевой Марго» во главе, также свидетельствуют об изучении эпохи (его герои Лямоль и Кокона находятся в мемуарах современников), хотя Дюма, вопреки Мериме, позволял себе большую поэтическую вольность в обращении с материалом.

В последнее время романисты снова взялись за наш предмет, неисчерпаемый по своей занимательности и богатству материалов. На этот раз их новая, серьезная и реальная школа как бы исправляет недостатки своих предшественников времен романтики: она соединяет внешний интерес со знанием источников, как бы развивая культурные очерки Мериме. Во главе ее и тут стоят англичане — явление, на которое мы не раз уже указывали.

Из них новейшим романистом-историком религиозных войн во Франции является избранный нами и малоизвестный автор Уаймен (Weyman). Он, видно, любит свой предмет и входит в него все глубже: недавно он дал еще несколько рассказов из того же времени. Stanley John Weyman родился в 1855 г., в Людлове — городке в западном графстве Шропшире у границ Уэльса. Это графство омывается судоходной рекой Северном и славится своими овцами и сыром «честером». Людлов — место красивое (он лежит в гористой южной части графства) и историческое: здесь красуется замок XII в., где живали губернаторы Уэльса; здесь жил Мильтон, и есть воспоминания о Вальтере Скотте. Наш автор был сыном стряпчего и дочери священника; обучался в Оксфорде, где оказал особенные успехи по истории. Но пристроился Уаймен, подобно своему отцу: он был адвокатом с 1881 по 1890 г. Затем он посвятил себя исключительно литературе, как видно, благодушествуя на милой родине, где он любил кататься и верхом, и на велосипеде, как истинный англичанин. Последовал целый ряд его романов, из года в год: всего их вышло около двух десятков.

«Французский дворянин», вышедший в 1893 году, — десятый роман Уаймена (Вот полное название романа: А gentleman of France being the memoirs of Gaston de Bonne sieur de-Marsac.). Автор, очевидно, уже набил руку: рассказ течет у него живо, непринужденно. Видно подражание бессмертному Вальтеру Скотту в занимательной внешней обстановке своих героев, как и у всех романистов-историков. Но Уаймен не злоупотребляет мелочами, не напихивает кучу лиц и подробностей. А между тем он основательно изучил взятое время по источникам. И манера у него та же, что и у других романистов новейшей школы: как у Твэна в «Жанне д’Арк», рассказ ведется в виде записок участника событий; даже название романа в том же роде. Уаймен верно описал условия тогдашней жизни, особенно двора Генриха III, и старался схватить нравы и понятия времени. Главные личности — Генрихи III и IV и Сюлли, даже вояка Крильон — обрисованы правдиво. Про самую историю можно сказать, как итальянцы: «если не верно, то ловко придумано». Вчитайтесь в мемуары той поры — и вы поверите, что тогда приключений одного года хватило бы на целый объемистый роман. «Французский дворянин» обнимает менее года — время от подготовки союза между Генрихом III и Беарнцем до смерти первого из них, т. е. с конца 1588 до августа 1589 года.

Санкт-Петербург, 27 марта 1903 г.

Примечания

(самого А. Трачевского)

[1] — Бурбон (Bourbon) — имя многих местностей во Франции. Террасы в середине страны издавна назывались Бурбоннэ. Они образовали в 1327 г. герцогство Бурбон, которое с 1523 г. стало провинцией государства, с главным городом Муленом. Старинные владельцы этого герцогства породнились в 1272 г. с Капетингами: их наследница Беатриса вышла замуж за младшего сына Людовика св. Так Бурбоны получили права на французский престол после Валуа, состоявших в более близком родстве с Капетингами. Они отличались в Столетней войне с Англией. Потомок их, Антуан Бурбон, первый стал королем Наваррским, благодаря своему браку с Жанной д’Альбрэ. Позже, опять преимущественно по бракам, Бурбоны воссели и на престолах Испании и Неаполя. Отраслями дома Бурбонов были Монпансье, Кондэ, Конти, Суассоны.

[2] — Нантский эдикт (1598 г.) предоставил гугенотам свободу вероисповедания.

[3] — Жантильом (gentilhomme, англ. gentleman) — в средние века титул знати, вроде рыцаря. Потом так назывались вообще дворяне.

[4] — Галликанизм — национальное движение в церкви Франции, древней Галлии. Оно зародилось раньше, чем где-либо на материке. Французское духовенство поддерживало уже Капетингов, этих первых «французских» королей, которые говорили только по-французски и истребляли немецкий род Каролингов. Ободренное этой опорой собственного короля, гордое своей ученостью и сплоченностью, оно уже тогда начало помышлять о независимости от Рима или о «вольностях галликанской церкви». В разгаре папского господства, во время крестовых походов, Капетинги продолжали это дело: Людовик Святой своей Прагматической Санкцией установил основы галликанизма. В XV в., когда настал «великий раскол» и падение папства, светская власть везде устраивала «прагматики» и «конкордаты», которые утверждали национальные церкви. Французскую же Прагматическую Санкцию (1438) назвали целой «конституцией» галликанства: она сильно ограничивала папские поборы и апелляции в Риме; она считала своих епископов не викариями пап, а преемниками апостолов; она подчиняла папство соборам. Конкордат Франциска I (1515) искоренял последние пережитки средневековья в церкви: он предоставлял королю назначение французских прелатов или владык. Именно в описываемое время (1594) известный французский юрист и классик, Pithou, написал влиятельное сочинение «Les libertes de l’eglise gallicane», где доказывалось, что папа не вправе вмешиваться ни во что светское, да и в духовных делах подчиняется соборам, признанным французскою короной.

[5] — Гиз (Guise) — теперь укрепленный город в Департаменте Эны, на Уазе. Он был крепостью уже в XI в. В 1527 г. он стал герцогством и был подарен королем за военные заслуги потомкам того Рене Лотарингского, который Дрался с Карлом Смелым, особенно у своей столицы Нанси, где и погиб его соперник (1477). Первый герцог Гиз, Клод, имел еще много владений в Шампани и Нормандии и породнился с Бурбонами через Вандомов. Вместе со своим братом, кардиналом Иоанном Лотарингским, он достиг высших должностей при Франциске I. Он умер в 1550 г., оставив 5 дочерей. Старшая из них, Мария, вышла за Якова V Шотландского и имела от него дочь, Марию Стюарт. Из в сыновей Клода старший, Франсуа, наследовал герцогский титул, Карл стал кардиналом и архиепископом Реймским: его называли «кардиналом Лотарингским». Эти-то двое братьев владели французским двором при Франциске II и Карле IX. От других братьев пошли герцоги Омальские и маркизы Эльбеф. Сын Франсуа Гиза, Генрих Рубчатый (Balafre), родился в 1550 г. и отличился прежде всего в Венгрии, в битвах с турками. Он погиб почти в одно время со своим братом, Людовиком, вторым «кардиналом Лотарингским», от убийц, подосланных Генрихом Ш. Третий брат, Карл герцог Майен, умер в 1611 г. Их сестра Екатерина была женой герцога Людовика Бурбона-Монпансье. Род Гизов прекратился с правнуком Рубчатого (1675).

[6] — Кондэ (Conde) — название многих местностей во Франции. Одна из них лежит у границ Бельгии, на Шельде, у канала Кондэ. От нее-то ведет свое начало княжеский дом Кондэ. Город Кондэ достался в XIV веке по браку Бурбонам, и именно его отрасли — Вандомам. Из них брат короля Антуана Наваррского, Людовик I, первый назвался принцем. Он родился в 1530 году и отличился на войне уже при Генрихе II. Горячий гугенот, муж племянницы Колиньи, он чуть не был казнен уже в 1560 году. Затем он начал религиозные войны и при Дре был разбит, ранен, пленен. Под Жарнаком (1569) случилось то же: и пылкий вояка был расстрелян. От него остались 6 томов «Записок». Ему наследовал сын Генрих I, герцог Ангьен, который подражал отцу, но был так честолюбив, что, сражаясь заодно с Беарнцем, соперничал с ним. Он умер скоропостижно в Сен-Жан д’Анжели, говорят, от яда, весной 1588 года, всего 36 лет от роду. Генриху I Кондэ наследовал сын (от герцогини Тремуйль), Генрих П. Он воспитывался при дворе Генриха IV, который обратил его с матерью в католичество, и усердно воевал против гугенотов. От его старшего сына Армана пошла новая ветвь дома Кондэ, названная Конти. Его вторым сыном и наследником был тот Людовик П, который снискал имя Великого своими военными подвигами при Фронде и Людовике XIV.

[7] — Гугеноты — Приверженцы кальвинизма во Франции XVI—XVIII вв.

[8] — Беза (de Beze) — родился в 1519 г., в дворянской семье Бургундии, учился сначала у одного немецкого гуманиста, потом на юридическом факультете в Орлеане. Уже известный своими стихами гуманист, Беза вдруг посвятил себя реформации, поступив профессором в Лозанну. Здесь он прославился вольным переводом псалмов на французский язык. Затем Беза недолго был кальвинским проповедником в Женеве и в 1561 г. явился во Францию защищать дело гугенотов. Но, когда пошли гонения на нововер-цев, Беза возвратился в Женеву, где стал преемником Кальвина (1564). Он не раз еще ездил во Францию для поддержки гугенотов. Беза пользовался в Женеве неограниченным влиянием до самой своей смерти (1605). Лучшую его биографию составил Нерре (1861).

[9] — Беарн граничил на юге с Арагонией, на западе — с Наваррой, которая занимала юго-западный угол Гаскони и часть Испании, за Пиренеями, носившее название Верхней Наварры.

[10] — Диана де Пуатье — возлюбленная короля Генриха П, родилась в 1499 г., умерла в 1566 г. Происходя из дома Пуатье, одной из древнейших фамилий в Дофинэ, Диана вышла замуж за великого сенешаля Нормандии, Люи де Брезэ, но в 1531 г. овдовела и вскоре после того стала фавориткой Генриха П. Во время царствования Генриха II Диана пользовалась неограниченным влиянием, командуя самой Екатериной Медичи, женой короля. Она изобретала гонения на гугенотов. По смерти Генриха П Диана была удалена от двора Екатериной Медичи и умерла в своем замке Анэ.

[11] — Монморанси (Montmorency) — город в 15 верстах к северу от Парижа. Его замок, гнездо рода Монмо-Ранси, был уничтожен во время революции. Этот род выдвигается уже в X веке. В средние века он дал трех коннетаблей и одного маршала. В начале XV века жил Жан II, родоначальник трех ветвей. Главная из них, «первые бароны Франции» и герцоги Монморанси, прославлена коннетаблем и маршалом Анном, сподвижником и первым министром Франциска I и Генриха II, который даровал ему титул герцога. Но потом его жизнь была отравлена соперничеством Гизов и военными неудачами, приведшими к миру в Като-Камбрези. При Карле IX он испугался протестантского пыла своего племянника Колиньи и перешел на сторону Гизов. В 1567 г. он победил у Сен-Дени гугенотов, предводимых принцем Кондэ; но сам получил рану, от которой и умер. Эта ветвь Монморанси, владевшая шестьюстами ленов, вскоре вымерла (1632). Вторая ветвь, гораздо менее важная, прекратилась в 1570 году. Только третья отрасль носит до сих пор, хотя уже пустой, герцогский титул: это — бывшие маркизы Фоссе (Fosseux). Было еще много мелких разветвлений сиятельного рода Монморанси. В родстве с Монморанси был также и древний род Шатильонов (Chatillon), гнездом которого служил Шатильон на Люане — городок в департаменте Луарэ, где и сейчас находятся остатки замка и памятник адмиралу Колиньи. К Шатильонам-то и принадлежала семья Колиньи, прославленная знаменитым патриархом гугенотов.

[12] — Парламент во Франции был судебным учреждением, с небольшими политическими правами. Его члены назывались мантьеносцами, или гражданскими чиновниками, в отличие от меченосцев, или военных чинов.

[13] — Катехиза — от греч. katecheo, громко петь, оглашать, учить. Так называлось в начале христианства религиозное обучение, которое производилось «сократически», или «диалогически», посредством вопросов и ответов. Тогда отцы церкви писали свои послания для катехетов или готовящихся к принятию христианства. Катехиза выработалась во времена реформации. Особенно занимались ею реформаты. Кальвин написал главный катехизис в 1542 г. Гугеноты строго придерживались катехизы, которая служила у них как бы всеобщим и обязательным обучением. Впоследствии ею наиболее занимались «богемские братья» к особенно немецкие пиетисты, которые довели дело до такого педантизма, что против него горячо восстал знаменитый педагог Песталоцци.

[14] — Бурж (Borges) — главный город департамента Шеры, в середине Франции, верст за 200 к югу от Парижа, с 40.000 жителей. Кривые, грязные улицы, старые церкви, остатки стен от времен галло-римлян, — все делает из Буржа драгоценную древность. Его собор (St. Etienne), начатый еще Карлом Великим, — один из лучших готиков Франции и, пожалуй, всей Европы. Его лицей — бывший университет, основанный в 1464 г.

[15] — Карл V и Филипп II — короли, видные деятели католицизма.

[16] — Като-Камбрези (Cateau-Cambresis) или просто Като (латин. castrum — укрепленный лагерь) — город в Северном департаменте, близ Камбрэ, с 15.000 жителей. Этот древний город прославлен миром 1559 года между Францией, с одной стороны, Испанией, Англией и Савойей — с другой. Франция здесь пожертвовала своими притязаниями на Италию, а Испания торжествовала. И они соединились для подавления протестантизма всюду.

[17] — Генеральные штаты (etats generaux), или государственные чины — род земского собора, созванного впервые Филиппом IV Красивым в 1302 г.: здесь к обычному древнему королевскому совету были присоединены депутаты от городов. Филипп обратился к этому голосу народа из нужды в деньгах и чтобы одолеть папство, которое всюду старалось подчинить себе светскую власть. Но затем штаты созывались только когда это было выгодно королю, который произвольно определял и их состав. Они имели значение лишь в минуты бедствий, когда иногда почти совсем устраняли тягостное для народа чиновничество. А при Карле VII они сами себе подписали приговор, разрешив королю держать постоянную армию и согласившись на ее содержание. С тех пор штаты блестяще показали себя только в 1484 г., по смерти Людовика XI, деспотизм которого довел францию до края погибели. Затем они не созывались до описываемой эпохи, когда расстройство страны от усобиц снова заставило обратиться к голосу всего народа. Французы разумели дело не меньше англичан. Государственные чины решали великие вопросы; в их «тетрадях» (cahiers — род петиций) и речах встречается раннее понимание основ конституции, которое перешло в пословицы («не облагай данями против воли; продавать должность — продавать правосудие»). Чины 1355—1357 годов присваивали себе всю государственную власть. Их «великий указ» (grande ordonnance) — замечательный памятник коренной политической реформы. Здесь предписывалась переделка королевского совета, парламента и счетной палаты, очищение всей администрации, подчинение даже казны и войск представителям народа, которые собираются для этого без призыва три раза в год: и все это для обеспечения прав всех граждан, в особенности же «из любви к беднякам». Чины (по смерти Людовика XI), где красовались ученые и литературные светила, а в избрании депутатов участвовали даже крестьяне, были представителями всей страны и блестящим проявлением ума и красноречия нации: они назначили Анну Боже, дочь Людовика XI, правительницей; их «тетради» — планы великих реформ. Тут чины даже решили собираться каждые 2 года. Но затем их созывали только 7 раз в три века. Государственные чины в описываемое время не совсем заслуживали это название. Они созывались второпях, и под влиянием Гизов. Тем не менее и они говорили то же, что их знаменитые предшественники: так назрели новые политические потребности; так ясны были недостатки устарелой государственной машины. Чины в Орлеане (1560) были украшены благородной речью Лопиталя о веротерпимости. Узнав о крупном дефиците, они потребовали постоянного «контроля» над финансами и указали источники нужды (роскошь духовенства и огромные привилегии знати); они предлагали продать церковное имущество, которое оценивалось в 120 миллионов ливров. Наконец, потребовали, чтобы их собирали каждые 2 года и дали им право решать вопрос о мире и войне. Штаты в Блуа (1576), прямо подобранные Гизами, потребовали, однако, контроля над управлением вообще. Другие штаты были собраны там же (1588) уже Генрихом III как противовес могуществу Гизов. Король в искусной речи сознался в своих ошибках и просил содействия народа во имя общего блага, т. е. субсидий. Штаты объявили правилом сопротивление тем, кто станет распоряжаться государственными суммами без их ведома. Они потребовали прежде всего давно осознанных реформ и списка советников, чтобы провести своих людей к кормилу правления. Генрих согласился на все — и чины обязались дать средства на войну и покрыть долги короны.

[18] — Якобинцами именовались во Франции монахи ордена св. Доминика, основанного в 1216 г. собственно для проповедничества: их называли еще ordo fratrum praedicatorum. Это название произошло оттого, что в Париже доминиканцы поселились прежде всего в монастыре св. Якова. Известная партия якобинцев времен французской революции также получила свое имя от этого монастыря, где она собиралась первоначально. Этих якобинцев не должно смешивать также с «якобитами» — приверженцами Якова Стюарта и его потомства в Англии XVII века.

[19] — Блуа (Blois) — главный город департамента Луары-и-Шеры, на Луаре, между Туром и Орлеаном, с 20.000 жителей. В нем много остатков старины, есть даже римский водопровод. Он славится замком — одним из лучших образцов французского искусства времен Возрождения. Блуа составлял сначала отдельное графство, которое в ХШ веке досталось Шатильонам; они продали его Орлеанам, потомок которых, Людовик XII, присоединил его к французской короне (1498). Этот король, там и родившийся, а также Франциск I подолгу живали в Блуа. Здесь укрывались короли во время религиозных смут. Здесь Генрих III умертвил Гиза; здесь умерла и Екатерина Медичи. Затем Блуа стал уделом Орлеанов.

[20] — Коннетабль (в средневековой латыни comes stabuli, constabulus — конюший) — сначала придворная должность со времени последних римских императоров, затем во Франции, Италии и Англии коннетабли стали городскими властями. Но во Франции с XIII в. Connetable de France стал высшим саном, первым человеком после короля. Понятно, что король стал, наконец, опасаться такого могущества и начал сокращать его: Ришелье совсем отменил это звание (1627). В других же странах коннетабль оставался простым чиновником и даже понижался в своем значении. Так, а Англии он дошел до роли констебля, полицейского.

[21] — Сюзереном, в противоположность «суверену», государю нового времени, называли государя средневекового, зависимого от вассалов или феодалов. В описываемое время вельможи во Франции еще смотрели на короля глазами своих могучих предков и надеялись, пользуясь смутами, воскресить этот политический пережиток.

[22] — Лилейными принцами (Sires des fleurs de lys) назывались французские короли издавна. Лилии в их гербе встречаются на монетах и печатях уже у Людовика VII, в середине XII в., вероятно как намек на его имя (древнефранцузское слово Loys). С Филиппа II Августа (ок. 1200 г.) лилии появляются всюду, даже на церковной утвари. На королевском гербе они помещались в произвольном числе, пока Карл VI (ок. 1400 г.) не ограничил их тремя.

[23] — Триент (итал. Trento, лат. Tridentum) — главный город итальянского Тироля, на р. Эчи, с 25.000 жителей. Здесь-то заседал 19-й «вселенский собор» в 1545—1563 гг. Он состоял из одних католиков, и именно приспешников папы. Лютер назвал его «дьявольщиной», а Меланхтон снабдил его прелатов именем «ослов». Правда, даже здесь некоторые владыки, с кардиналом Лотарингским, Карлом Гизом, во главе, хотели обуздать власть папы; но хитрый Пий IV ловко обделал дельце. Он опутал государей обещаниями, запутал их усилением епископов, сбил с толку двусмысленностью подготовленных в Риме вопросов. Он пленил тщеславного Гиза, обращаясь с ним, как с другом и главой собора; а неитальянским владыкам выдавал по червонцу суточных. И, говорит очевидец, «св. отцы не ходили, а летали» и быстро все подписали с криком: «Анафема всем еретикам!» Постановления триентского собора были истинным возрождением католицизма или духа Григория VII. Папа был поставлен выше соборов, которых уже и не было до 1869 г. Были увековечены, как непогрешимые, догматы Фомы Аквинского, рядом с Библией. Для народа они были изложены в виде Триентского символа веры, Римского катехизиса и Римского требника. Сверх того, была введена железная дисциплина в церкви; при каждом кафедральном соборе были учреждены строгие семинарии для выработки клира. Этим вскоре занялись иезуиты.

[24] — Амбуаз (Amboise) — городок (5.000 жителей) близ Тура и Луары, с древним замком. В нем часто пребывали многие короли из Валуа; а в описываемое время замок служил государственной тюрьмой.

[25] — Васси (Vassy) — деревня к востоку от Парижа, у слияния Марны с Сеной. Екатерина Медичи была тогда в Монсо и звала туда Гиза, возвращавшегося из Германии. Васси лежала на его пути.

[26] — Ландскнехты и рейтары — немецкие наемники.

[27] — Дре (Dreux) — город у Эры, в 80 в. к югу от Парижа, с 10.000 жителей. 19 декабря 1562 г. здесь разразилась одна из самых кровавых гугенотских битв. В 1593 г. Генрих IV взял Дре после долгой осады. Здесь погребены члены Орлеанской фамилии.

[28] — Монконтур (Moncontour) — местечко в департаменте Вьенны. 3 октября 1569 г. произошла битва между Колиньи и герцогом Анжу. Гугенотов было всего 18.000, католиков — 29.000. Здесь участвовали Беарнец и Кондэ.

[29] — Жарнак (Jarnac) — город в округе Коньяк департамента Шаранты, с 5.000 жителей. Производство лучшего коньяка, называемого шампанским. Битва 13 марта 1569 года считается самой блестящей во время религиозных войн.

[30] — Сен-Жермен (Saint-Germain) — название многих местностей во Франции. Здесь имеется в виду Сен-Жермен-ан-Ле (en-Laye) — городок с 15.000 жителей близ Версаля, в 18 в. к западу от Парижа, с которым он соединен конно-железной дорогой. Благодаря хорошему климату и прекрасному лесу, он служит дачей для парижан и даже многих англичан. В нем красуется замок времен Франциска I. Сохранился и «павильон Генриха IV» — остаток «нового дворца», построенного Беарнцем и служившего местопребыванием двора до Версаля.

[31] — Симанка (латин. Septimanca) — испанский город, близ Вальядолида, в Кастилии (2.000 жителей). Она славится обширнейшим в мире архивом, помещающимся в древнем замке с высокими башнями. Этот архив ведет свое начало с Карла V (1543 г.). В нем более 100.000 связок (в каждой по 100 бумаг), расположенных в 38 залах. Иностранцам начали открывать его понемногу лишь со 2-й половины XIX века.

[32] — Дон Карлос (1545—1568), наследник испанского престола. Умер в заключении.

[33] — Лувр — дворец королей Франции, расположенный на правом берегу Сены, в Париже. Имя Лувра впервые встречается в казенных отчетах в 1204 г., при Филиппе-Августе, хотя он, быть может, существовал уже раньше. Название Лувра происходит от находившегося здесь некогда Волчьего леса (Luparia, Louverie), в котором стоял охотничий замок, с целью обратить его в крепость. Все последующие короли вели дальше эту постройку. Карл V Мудрый, во второй половине XIV в., превратил Лувр в пышную резиденцию: его пристройки отличались строгостью линий, изяществом узоров и простором, намекая уже на зодчество Возрождения. Франциск I приказал разрушить башню Филиппа-Августа и в 1541 году начал подновлять дворец, в стиле раннего Возрождения, по плану архитектора Леско. Это — западный фасад Лувра, украшенный тогда же знаменитыми кариатидами Гужона, этого «Корреджио ваяния». При Людовике XIV Лувр стал игрушкой «барокко», или «причудливого стиля»; и его «колоннада» (главный фасад) так прославилась, что всюду стали украшать колоннами даже частные дома и площади. Тогда же Кольбер сделал Лувр средоточием искусства, снабдив его редкими картинами и гравюрами. Затем продолжалось расширение Лувра до 1857 г. Ввиду значительного числа архитекторов, строивших Лувр, отдельные части его не представляют полной гармонии в отношении стиля. Однако в целом Лувр — величественное и едва ли не самое обширное здание не только во Франции, но и во всей Европе. Он занимает пространство приблизительно в 200.000 кв. метров и состоит из двух главных частей — Старого и Нового Лувра. В настоящее время Лувр служит местом хранилища художественных коллекций и разнообразных музеев.

[34] — Bravi — итальянское множественное число от bravo — храбрец, молодец. Этим именем в старину называли в Италии и бандитов-разбойников, которые убивали кого угодно за известную плату. Там в эпоху Возрождения особенно развилось это ремесло, оттуда это слово перешло во всю Европу. Есть основание думать, что тут имели влияние убийцы-ассасины, с которыми христиане познакомились во время крестовых походов. В турецкой армии имя bravi носили фанатики, которые бросались впереди всех на врага, одурманив себя опиумом.

[35] --…теперь уж приходилось спасать свою шкуру. — Испанский посланник извещал свой двор от 31 августа: «Адмирал не убит, а неизвестно откуда стреляли. Вот они и испугались мести и решились на то, что сделали».

[36] — Rambouillet — городок (5.000 жителей), с парками Ле-Норта, которые считаются красой окрестностей Парижа. Отсюда «сеньоры» Рамбулье. Один из них, Николай Анжен, был камергером Генриха Ш. Он был известен как большой дипломат и гуманист с большими познаниями. Вскоре «отель Рамбулье» стал очагом нового направления во французской литературе.

[37] — Роган (Rohan) — город в Морбигане, в Бретани, у Атлантического океана. Отсюда происходил древний кельтский род графов Роганов. Его старшая линия вымерла в 1540 г. Зато младшая линия получила в 1570 г. герцогский титул. Первый герцог, Геркулес Роган, играл важную роль при дворе Генриха IV, которому он помогал еще в борьбе с Лигой. Его дочерью была герцогиня Шеврез, которая славилась своей красотой и дипломатией во время Фронды. Ее родственниками были Рене и Генрих Роганы, также горячие гугеноты времен Генриха IV. Генрих с 16 лет находился при дворе Беарнца, женился на дочери Сюлли и стал пэром Франции. По смерти Генриха IV он считался главой гугенотов. Морнэ (du Plessis-Mornay) — старый дворянский род во Франции. Наш Морнэ, Филипп, родился в 1549 г., умер в 1623. Отец его, ревностный католик, предназначал сына к духовному поприщу, но мать тайно воспитала его в правилах кальвинизма, и после смерти отца Морнэ открыто перешел в протестантизм и посвятил всю свою жизнь делу гугенотов. Совершив в молодости путешествие по Италии, Германии и Голландии, где он занимался изучением законоведения, истории и богословия, Морнэ обратил на себя внимание запиской о Нидерландах. С трудом спастись из Парижа во время избиения гугенотов, он бежал в Англию, где умолял Елизавету выступить на защиту теснимых нововерцев. Вернувшись во Францию, он хотел уже присоединиться к армии принца Кондэ, когда был призван на службу королем Наваррским, при дворе которого и занял выдающееся положение. Он пользовался безграничным доверием короля: ни один сколько-нибудь значительный шаг при дворе последнего не предпринимался без его ведома. После перехода короля Наваррского (Генриха IV) в католицизм, Морнэ однако впал в немилость.

[38] --…как бы воскресла «коммуна» времен Жакерии со своими Марселями. — После битвы у Пуатье (1356), когда король Иоанн Добрый был пленен англичанами, во Франции настала неурядица — и были созваны Генеральные штаты. Они возымели мысль серьезно взять управление в свои руки. Во главе этого движения стояли парижские мещане, руководимые купеческим головой, Марселем, и епископом Лекоком, который был прежде адвокатом парламента. Штаты потребовали законодательных прав, удаления любимцев регента, дофина Карла, и контроля над казной. Карл согласился, но обманул, поддерживаемый знатью. Тогда парижане надели сине-красные шляпы (цвета столицы) и «волею народа» убили двух министров. Затем Марсель укрепил Париж, заградив улицы цепями. Ему повредила Жакерия, как назвали восстание крестьян против помещиков (1358). Сами мещане испугались ее ужасов и отстали от Марселя: он был убит одним из них.

[39] — Мажордом, или палатный мэр, дворцовый старшина — титул должности, возникшей у франков при слабых Меровингах. Он избирался вельможами и имел главную власть, заведуя казной короля. Из мажордомов вышла новая династия Каролингов, в VII веке.

[40] — Майен (Мауеnne) — главный город департамента того же имени, составлявшего прежде провинцию Maine, у Луары. Там сохранились остатки замка в скале, от которого вел свой титул «герцога Майена» Гиз, Карл Лотарингский, младший брат Генриха Рубчатого, умерший, после примирения с Генрихом IV, в 1011 г. А лет 60 спустя прекратилась и эта линия Гизов, им основанная.

[41] --…прямым наследником Каролингов. — История Франции начинается с разделения общефранкского государства на немецкую и французскую части (843). Первой династией этой страны стали Каролинги (843—987). За ними следовали Капетинги (987—1328), Валуа (1328—1589) и Бурбоны (1589—1848, за исключением времен революции и Наполеона I).

[42] — Буквы P. D. С. означали здесь: pendu — повешенный, dague — заколотый, chasse — изгнанный.

[43] — Монтень (Montaigne) — знаменитый французский писатель, изучавший преимущественно нравственные вопросы. Хороший гуманист, он изучил также римское право и в 1556 г. стал юрисконсультом парламента в Бордо, где сошелся с гугенотскими учеными. Его главное сочинение — «Опыты» (Essais), появившиеся с 1580 г. Здесь едкая картина всего существующего. Девизом нового скептика было: «Почем я знаю?» Монтень умер в 1592 г.

[44] — «Подвиги веры», по-испански auto-da-fe. Этим именем везде стали означать сожжения и вообще гонения за свободу мысли и совести, — словом, инквизиционные подвиги, кем, бы они ни совершались.

[45] — Сен-Клу (Saint Cloud) — город на Сене, близ Версаля, с 7.000 жителей. Он вырос еще при Меровингах вокруг одного монастыря. Замок в нем построен в 1572 г. Он был куплен Людовиком XIV и потом принадлежал Марии-Антуанетте. Медон (Mendon) — таких же размеров городок, тоже неподалеку от Версаля, в стороне от Сены. Летний дворец был устроен тут позже, при Людовике XIV.

[46] — Мениппова Сатира — название превосходного политического листка описываемого времени, который был составлен шестью просвещенными людьми из буржуазии, из парламенских и церковников. Здесь изображаются вымышленные генеральные штаты в Париже 1593 года, где орудуют враги Беарнца. Главари Лиги говорят речи, где запечатлеваются вся их гнусность и глупость. Наконец, один из вождей «политиков», бывший купеческий голова, произносит дельную, патриотическую речь. Название листка указывает на классическое образование авторов. Менипп был циник в Палестине, в III в. до Р. X. Он весело и лукаво разбирал вопросы практической философии, мешая прозу со стихами. По его имени названо сочинение Варрона «Saturae Menippeae». Его манере подражал Лукиан в своих «Разговорах».

[47] — Арк (Arques) — деревушка на севере Франции, под городом Дьеппом. «Битва под Арком» прославлена историками немного меньше боя у Иври. У французских книжников и теперь можно найти даже лубочные картинки с такою надписью. В сущности, такой битвы не было: была осада Дьеппа Генрихом IV, 15-27 сентября 1589 г., поистине знаменитая. У Беарнца было втрое меньше войска, чем у армии Лиги, предводимой герцогом Майеном. Оттого он избегал открытого сражения и засел в Дьеппе, откуда мог сноситься со своими союзниками, англичанами. Король снабдил город новыми укреплениями. Одно из последних было воздвигнуто у деревни Арк, где находился и прочный замок, охраняемый исчезнувшими потом виноградниками и болотом. Майен 12 дней штурмовал Дьепп в шести местах, особенно со стороны Арка. Он был отбит везде армийкой Генриха, показавшей чудеса храбрости, быстроты и преданности. Узнав, что к королю идет английская помощь, Майен отступил с позором, потеряв 17.000 человек — половину своего войска.

[48] — Иври (Ivry) — местечко (2.000 жителей) в департаменте Эры, между Дре и Мантом. В отличие от других местностей того же имени, оно называется «Иври-Битва» (Ivry-la-Bataille), в честь знаменитого боя Генриха IV с Лигой 14 марта 1590 г.

[49] — Шартр (Chartres) — главный город департамента Эйры и Луары, в 85 в. к ю.-в. от Парижа (25.000 жит.). После убийства герцога Гиза, в Шартре вспыхнуло возмущение против короля. Три года спустя (1591) город был взят Генрихом IV, который там и был помазан на царство. Из древних памятников в Шартре достоин упоминания собор Notre Dame, основание которого относят к III в.

[50] — …переписка таких первостепенных деятелей, как сами Катерина Медичи и Генрих IV, Маргарита Французская, Лопиталь, Майен. — Correspondence de Catherine de Medicis помещена в Collection des documents inedits sur l’hictoire de France 1881—1892 г. Lettres missives de Henri IV, в 9-ти томах, там же 1843—1876. Lettres inedites de Marguerite de France (королевы Марго) напечатаны нашим профессором Лучицким и Tamisey в «Revue Hictorique» за 1881 г. Переписка Лопиталя вошла в его «Oeuvres completes», изданные, в 5 томах, в 1824—1826 г. Corresp. de Mayenne помещена в записках Реймской академии.

[51] — …затем идет целый ряд мемуаров. — Из весьма любопытных сборников укажем на главные. Memoires de' l’Estat de France sous Charles IX, 1576. — Memoires de Is Ligue, 1758, 6 томов. — Memoires de L’Estoile, веденные в 1574—1589 г., 11 томов. — Cimber et Danjou: Archives curieuses, 1843—1840.

[52] — …упомянем в примечании только руководящие труды историков, и в хронологическом порядке, чтобы читатель видел, как до последнего времени не ослабевает внимание науки к нашему предмету.- Sully: Oeconomies royales. — La Popeliniere: La vraie et entiere histoire. des troubles de 1562—1577. Издано в Базеле в 1579—1599. — Saint-Simon: Paralleles des trois premiers rois Bourbons. Издано в 1880 г. Lacretelle: Histoire de France pendant les guerres de religion 1822. — Haag: France protestante (биографический лексикон), с 1846 г., 10 т. Новое издание в 1877—1895. — Ranke: Franzosische Geschichte, 1852—1961, 5 томов. — Chalambers: Histoire de la ligue. 1854. 2 т. — Polenz: Geschichte des franz. Calvinismus 1857—1869. 5 т. — Poirson: Histoire du regne de Henri IV. 1836. 3 т. — Puaux: Histoire de la Reformation francaise. 1857—1863. 7 т. — Due d’Aumale: Histoire des’princes de Conde. 1863. — De Felice: Histoire des protestants de France. 1874. — Quadet: Henri IV, sa vie et ses ecrits. 1876. — Renaud: Henri de Lorrain, due de Guise. 1879. — Forneron: Les dues de Guise. 1878. — Lavisse: Sully. 1880. — Rambaud: Henry IV et son oeuvre 1884. — Lagreze: La Navarre francase. 1882 r. — L’Epinois: La Ligue et les papes. 1886. — Robiquet: Paris et la Ligue. 1886. — Baird: The huguenots. 1887. — Лучицкий: Гугенотская аристократия и буржуазия на юге Франции после Варфол. ночи, 1870. Католическая лига. 1877. — Delaborde: L’amiral de Coligny, 3 т., 1873. — Decrue: Connetable de Montmorency. 1889. — Ruble: Francoise de Rohan et le due de Nemours. 1883. — Reuss: Histoire ecclesiastique des glises reformees de Francs. 1890. 3 т. — Jackson: The first of the Bourbons. 1890. 2 т. — La Ferriere: La Saint-Barthelemy. 1891. Marguerite d’Angouleme. 1891. — Weill: Les theories sur le pouvoir royal en France pendant les guerres de religion. 1892. — Marcks: Gaspard von Coligny. 1892. — Willert: History of Nararra. 1893. — Kukelhans: Die Ursprung des Planes von Sully. 1893. — Биографию Крильона составил (кроме Lussan) Montrond (5 изд. 1874).

[53] — Была своего рода событием постановка трагедии «Карл IX» Жозефа Шенье… — Chenier: Charles IX, иначе — L’ecole des rois. Она была поставлена в Париже 4 ноября 1789 г., выдержала целую историю с цензурой. Здесь впервые на сцене появилось духовное лицо — кардинал Лотарингский.

[54] — Много шуму наделали также трагедии: «Смерть Генриха IX» Легувэ и «Генрих III» Александра Дюма-отца. — Legouve: La mort de Henri IV, 1806. — Alex. Dumas: Henri III et sa cour. Эта трагедия была поставлена в 1829 году. Любопытно, что здесь автор заимствовал целые сцены дословно из «Дон-Карлоса» Шиллера. — В 1834 г. еще Rescele поставил драму «Charles IX», но она не имела успеха.

[55] — …исторический роман Мериме, недаром названный «Хроникой Карла IX». — Merimee: Chronique du temps de Charles IX. 1829. Перевод этого романа с историческим предисловием публиковался в «Научном Обозрении» за 1900 год. — Многотомные исторические романы Дюма помещались в фельетонах газет 1840-х годов: Les trois mousquetaires — в 1844. La reine Margot — в 1845. — Упомянем еще двух романистов, из которых один хорошо воспользовался «Гептамероном» Маргариты, этим лучшим подражанием «Декамерону» Боккаччо, а другой проявил виртуозность в фантазии на исторические темы. Это — Скриб и Витэ. Scribe: Les contes de la reine de Navarre, или Revanche de Pavie. Комедия в 5 действиях, поставленная на сцене в 1850 г., — живая пьеса опытного мастера, но с допотопным взлядом на женщину, что и идет к XVI в. Дело происходит в Мадриде: все сосредоточено на плене Франциска I и на роли в нем Маргариты Наваррской. Исторического здесь — одни имена. — Vitch: La Ligue, 1844, в 2-х томах. Это — «исторические сцены» в драматической форме из изданных отдельно, в 1826—1829 годах: Les barricades, Les etats de Blois, La mort de Henri III a St.-Cloud.