К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВ
И ЕГО КОРРЕСПОНДЕНТЫ
ПИСЬМА и ЗАПИСКИ
править
ПРЕДИСЛОВИЕ
правитьПишущий эти строки не принимал никакого участия ни в подборе документов, вошедших в состав настоящего сборника, ни в их редактировании. Он увидел впервые сборник набранным, сверстанным и на 2/3 напечатанным. Честь быть его редактором он должен поэтому решительно от себя отклонить. Нижеследующее — заметки первого, по времени, читателя этой книги.
Он может сказать последующим читателям, что перед ними книга исключительного интереса и значения. На основании сборника можно было бы написать еще один том — о России времен Александра III. Суть здесь даже не в самом Победоносцеве и том, что он писал — хотя тут имеются весьма колоритные образчики этого, не бесцветного, пера. Взять хотя бы письмо от 30 марта (ст. ст.) 1881 г., где новейший Полоний изливает перед новым царем весь свой «ужас» при мысли, что Перовская и Желябов могут быть помилованы. Дело, конечно, не в том, что Победоносцев сладострастно жаждал виселиц. Письмо было, несомненно, пробным шаром. Александр III еще висел в пространстве между «конституцией» — фактически подписанной уже его отцом — и самодержавием в старых формах. В сторону первой его тянули министры Александра II, с Лорисом во главе — он порвал с ними лишь после 21 апреля ст. ст. В сторону второго — Победоносцев и начавшая группироваться около него камарилья. Помилование было бы символом торжества первой группы: войти в «конституционную эру» в предшествии пяти виселиц было бы уже совсем странно. Беспощадное исполнение приговора ручалось за то, что и вообще уступок не будет. Лиха беда начало. Нужно было прощупать настроение колеблющегося царя — и кстати нажать на него в самом чувствительном пункте. И то, и другое удалось блестяще. «Что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь», написал на письме Победоносцева Александр Александрович.
Но изучать «придворную дипломатию» Победоносцева удобнее в общей связи его переписки с Александром III. Настоящий сборник дает и меньше, и больше того, что нужно для этой конкретной цели. В нем не все письма Победоносцева к Александру III — не можем судить, все ли и письма последнего. Центрархив издает полностью письма первого, и изучающему эту сторону дела придется возиться с двумя книжками. Это очень жаль, конечно, и может служить иллюстрацией того, к чему ведет неполная централизация архивов: существуй у нас нопрежнему ведомственные архивы, таких параллелизмов было бы без конца.
Зато настоящий сборник не имеет параллели в другом. С восшествием на престол Александра III обер-прокурор синода стал центром, куда потекли всякого рода ходатайства, проекты, записки и просто информационные сообщения. В данном собрании корреспонденты К. П. Победоносцева, несомненно, интереснее его самого. Кого тут нет, не считая самого царя! И либеральный цензор Яков Полонский, наивно недоумевающий, какой может быть вред от газеты «Порядок», когда он, по своим цензорским обязанностям, читает кучами республиканские и даже социалистические органы, однако «ни демократом, ни социалистом не сделался» — и чрезвычайно консервативная игумения Мария, негодующая на разрешение оперных спектаклей великим постом и ждущая от тога всяких бед; и никому неизвестный секретарь мирового с’езда, сочинивший проект университетского устава, и всем известный бывший герой «Весты» и будущий — нижегородской ярмарки, моряк на суше H. M. Баранов: а тут же и доноситель на самого Баранова. Все министры, начиная с «премьеров», Лориса, Игнатьева и Толстого (письма последних исторически весьма важны), и кончая «третьими сюжетами», вроде Николаи, неожиданно оказавшегося честным человеком, что поставило в немалое затруднение Александра III и его главного советника, или злосчастного Макова, тоже неожиданно оказавшегося не совсем честным. Реже, чем можно было бы ожидать, появляется на горизонте Катков — в плоскости личных отношений скорее соперник, чем сотрудник Победоносцева; он тоже хотел бы учить, но его уроки туже воспринимались Александром III. Совсем эпизодически мелькают Лев Толстой и Владимир Соловьев — но, что всего удивительнее, довольно устойчивым корреспондентом Победоносцева оказывается такой столп либерализма, как Б. Н. . Чичерин.
Письма и записки Чичерина, занимающие в сборнике полтора печатных листа (стр. 104—128), представляют, несомненно, самый интересный «номер» всей коллекции, после переписки Победоносцева с Александром III — и этот интерес не ослабляется тем, что «гвоздь» этой части коллекции, «записка» Чичерина от 10 марта, в самом существенном давно известна. Но не известно было, что записка предназначалась для Александра III; что она шла через такое определенное лицо, как К. П. Победоносцев; что в связи с особенностями адресата и передаточной инстанции, она была «несколько переработана, впрочем, более в выражениях, нежели относительно смысла» (письмо Чичерина от 11 марта). Главная «икона» правого крыла наших позднейших кадетов — до П. И. Новгородцева включительно — вынуждена была очень популяризовать свои мысли, чтобы сделать их удобопонятными для нового царя. Эффект получился большой.
Прежде всего оказалось, что в России этого благополучного царствования «всякой деятельности открыт широкий простор, и существующие стеснения имеют для России не более значения, как булавочные уколы на коже кита. Конечно, правительство принуждено было принять чрезвычайные меры, временно устранить гарантии личной свободы, но разве это не было вызвано положением дел, террором, исходящим не от правительства, а из недр самого общества. Взваливать на происшедшую в правительстве реакцию вину общественной смуты, приписывать существующий в обществе разлад тем или иным циркулярам министров, мнимому деспотизму губернаторов, предостережениям, которые даются журналам, или даже существованию подушной подати и паспортной системы, значит пробавляться пустяками. Кто довольствуется подобными объяснениями, с тем столь же мало можно говорить о политике, как со слепым о цветах».
Итак, «причины зла» отнюдь не в устарелости российской политической верхушки 1881 года. Совсем напротив: они, эти причины, заключаются «в той быстроте, с которою совершались в ней (России) преобразования». Прогресс слишком быстр, вот в чем дело.
Само собою ясно, что «врачевание» должно заключаться прежде всего в том, чтобы затормозить это чересчур быстрое движение. Отсюда «лекарство не заключается в прославляемой ныне свободе печати. Собственный наш двадцатипятилетний опыт, которым подтверждается давнишний опыт других народов, мог бы излечить нас от этого предрассудка. Свобода печати, главным образом периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь; без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество. Особенно в среде мало образованной разнузданная печать обыкновенно становится мутным потоком, куда стекаются всякие нечистоты, вместилищем непереваренных мыслей, пошлых страстей, скандалов и клеветы. Это признается самыми либеральными западными публицистами, беспристрастно наблюдающими явления жизни. В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму. Она породила Чернышевских, Добролюбовых, Писаревых и многочисленных их последователей, которым имя ныне легион».
«Еще менее лекарство заключается в удовлетворении так называемых требований молодежи»… «Лекарство не заключается и в возвращении политических ссыльных, в отмене чрезвычайных мер и в восстановлении законного порядка… Когда шайка крамольников доходит до самых неслыханных злодеяний, тогда спасение общества требует приостановки гарантий. Только лишенные всякого политического смысла русские газеты могли мечтать о возвращении в настоящее время к законному порядку». «Лекарство не лежит и в административных реформах, касающихся местного управления… Только никогда не участвовавшие в земских делах могут утверждать, что деятельность земских учреждения парализуется властью губернаторов»… «Лекарство не заключается и в улучшении хозяйственного быта крестьян, о чем теперь так громогласно толкуют, в увеличении наделов, в уменьшении тяжестей, в переселениях, в уравнении податей… единственной разумной мерой было бы довершение освобождения русского крестьянства освобождением его от общины и круговой поруки, присвоением ему в собственность той земли, на которую он имеет неотъемлемое право, ибо он покупает ее на свои трудовые деньги. Только через это у крестьян могла бы развиться та самодеятельность, без которой невозможны никакие хозяйственные успехи: это было бы настоящим завершением положения 19-го февраля».
Читатель видит, какие старые и почтенные корни имеет программа Столышша — и сколько нужно было лицемерия ученикам Чичерина, чтобы изображать священный ужас и негодование, глядя на осуществление заветов своего учителя в 1906 году. Но пойдем дальше. Итак, ничего не нужно: ни свободы печати, ни отмены чрезвычайных положений, ни университетской автономии («требования молодежи»), ни расширения прав земства. Не нужно и конституции.
«Не следует ли, однако, приступить, наконец, к дарованию политических нрав, к тому, что привыкли называть завершением здания. В настоящую минуту оно было бы менее всего уместно… В настоящее время говорить о завершении здания могут только последователи нигилизма или те, которые уже решительно не в состоянии ничего думать и понимать. Теперь всякое ограничение власти было бы гибелью».
Что же нужно? Читатель, наконец, заинтересовывается. Чичерин известен, как либерал. Где же тут либерализм однако? Не беспокойтесь, дорогой читатель, либерализм тут есть, притом в столь обнаженной форме, что даже герои последнего романа Уэльса не перещеголяют его своим костюмом.
«Новое правительство неизбежно должно будет обратиться к обществу и искать в нем опоры; но целью должно быть не ослабление, а усиление власти, ибо такова наша насущная потребность… Злоба дня состоит в борьбе с социализмом»[1].
«У нас эта борьба в некотором отношении представляет менее затруднений, нежели в других странах. Социализм не распространен в массах, которые остались чуждыми этой заразе. Русское правительство имеет дело с сравнительно небольшой шайкой, которая набирается из разных слоев общества, но главным образом из умственного пролетариата, размножаемого нашими учебными заведениями и поджигаемого радикальной печатью. Но эта шайка ведет дело разрушения с такой энергией и с таким постоянством, каких, слишком часто, увы, не достает в правительственных сферах. Бороться с нею можно только тем же оружием. Напрасно мечтают о возможности умиротворения путем уступок… В состоянии ли однако русское правительство одними собственными силами вести такую борьбу? Нет, для этого требуется нравственная поддержка всего народа, не та, которая дается потерявшими всякое значение оффициальными адресами, а та, которую может дать только живое общение с представителями земли. И призванная к совету земля без сомнения даст эту поддержку. Лишь бы она видела в правительстве решимость, а в помощи она ему не откажет. Но если она в носителях власти найдет колебание, тогда все погибло».
Итак, самодержавие, как орган буржуазной диктатуры в борьбе с социализмом. Но это и есть, столыпинщина, воскликнет читатель. Да, это и есть столыпинщина. Она вышла из головы одного из лидеров русского либерализма — подлинных лидеров и подлинного либерализма — в 188] году. Дума 3 июня 1907 года («по одному депутату от дворянства и по два от земства каждой губернии», пишет Чичерин) сполна реализовала либеральную программу начала царствования. Александра III.
Немудрено, что министры Александра II оказывались для лидера русских либералов черезчур радикальными.
"Узнал, что Абаза внес в государственный совет свой проект об уменьшении выкупных платежей и об обязательном выкупе. Я уже говорил Вам, что против уменьшения платежей в тех местностях, где крестьяне слишком обременены, ничего нельзя сказать; но общая мера, изменяющая основания положения 19-го февраля, колеблет основной столп, на котором зиждется обновленная Россия. Поднимать же вопрос об обязательном выкупе в настоящую смутную минуту, но моему, просто безумие. И не я одни так смотрю на вещи. Дмитриев, которого близкие отношения к Абазе Вам известны, в отчаянии. Самые подчиненные Абазы Тернер, Менгден в ужасе от этой меры. Кто бы мог подумать, что этот крайне осторожный человек, вопреки мнению своих друзей и своих сотрудников, решится выкинуть такую штуку? Мы живем в такое время, где все головы, идут кругом. Ваша обязанность, любезный друг, не только восстать против этого в государственном совете, но и довести до государя, что поднятие крестьянского вопроса и изменение основания положения 19-го февраля может поколебать его царство, взволновать крестьян, дать силу нигилистам, смутить всех разумных людей и оттолкнуть от правительства именно те охранительные элементы, которые должны дружно около него сплотиться[2].
Вот какие последствия должна была дать окончательная ликвидация крепостного права (в конце концов таки проведенная Александром III)!
Пишущий эти строки вызвал большое негодование кое-кого,, позволив себе назвать Чичерина «тамбовским полу-крепостником». Быть может, теперь негодующие согласятся, что если я в чем. повинен, то лишь в излишней мягкости выражений?
Мы видим, какой наивностью было бы считать «реакцию» и «либерализм» полярными противоположностями. Всякий либерал становится реакционером, когда угрожают «священной собственности», и всякий реакционер охотно протянет руку либералу, когда нужно защищать эту последнюю. Если бы издаваемый сборник не дал ничего, кроме переписки Победоносцева с Чичериным, это было бы уже крупным вкладом в историю русской общественности. А он дает гораздо больше. Ни один историк России в последней четверти XIX столетия не пройдет мимо этой книги — и ради ее богатого содержания, может быть, простит дефекты ее редакции.