Публикуется по: Свенцицкий В. П. Собрание сочинений. Т. 4. Церковь, народ и революция (1910—1917) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2016.
Патриарх Ермоген как религиозный тип мало соответствует народному идеалу «православного святого». Ермоген прежде всего религиозно-политический деятель. Великий патриот. Муж совета и разума.
Каков же должен быть образ «православного святого» в его общих типических чертах?
На этот вопрос мне и хотелось бы ответить на основании документальных данных.
«Православный святой» — это монах, пустынник, юродивый, затворник и, во всяком случае, человек не от мира сего.
«Политика», хотя бы и самая возвышенная, как дело мирское — чужда ему.
Монастырь, в представлении русского народа, в своём идеале — это то, что выражено в «завещании Феодора Студита»:
«Да не приобретёшь чего-либо от мира сего, и да не скопишь отдельно для самого себя и до одного сребреника.
Да хранишь всячески, чтобы у братьев всё было общее и нераздельное, и ничего ни у кого не было частно-собственного, даже до иголки.
Да не скопишь золота в монастыре твоём, но избыток всякого вида да раздашь нуждающимся в воротах двора твоего, как делали святые отцы».
Вот об этом монастыре и мечтали православные святые, которым нельзя было осуществить эту мечту. А которым это было возможно, те и уходили в него, как Серафим или Сергий.
Вот что говорил о себе епископ Тихон Задонский:
«Если бы не сей сан, я бы пошёл в самый пустынный монастырь и употребил бы себя на простые работы, как-то: дрова рубить, воду носить, муку сеять, хлебы печь. Если бы можно было, я бы и сей сан снял с себя, и ряску, и клобук, и сказал бы о себе, что я простой мужик, и пошёл бы в самый пустынный монастырь… Но та беда, что у нас, в России, нельзя сего сделать».
Задача жизни для святого — отречение от «плоти», понимаемой как совокупность всех мирских начал.
Все подвижники принимают это положение, и все православные святые ставили перед собой эту задачу. Какова задача, таковы и средства её достижения. Задача: «умереть в теле», — значит, и средство — убивание плоти.
Мир — это собрание всех грехов и всех соблазнов. Жизнь мирская — это жизнь, основанная на потребностях нашей похоти, на потребностях нашего тела. И если отношение к своему телу как к «погани», которая чем скорее разрушится, тем лучше, то и к «соборному телу» — мирской жизни — отношение такое же.
Жизнь в миру — слабость. Народ верит, что «Бог за неё крестился», потому что «воздыхание» -то его — о горнем, о том, что заключено в пустынях, в душах угодников Божиих.
Ненавидя «мир» как «плоть человечества», подвижники с особой остротой переживали осязательные проявления этого зла мирского.
Чтобы почувствовать это, достаточно прочесть хотя бы следующие места из Тихона Задонского:
«Много вреда делает людям роскошь. От кого бедные и беззащитные терпят насилия и обиды, от кого плачут и умываются кровавыми слезами вдовицы и сироты, как не от сильных и упоённых любовью мира сего? Где более нищих, убогих, полунагих и имеющих крайние нужды в пропитании и жизни, как не в крестьянах, которыми владеют миролюбцы-господа? В какой стране больше хищений, воровства, насилий, разбоев, убийств и прочих беззаконных дел, как не в той, в которой властелин упоён гибельной любовью сего мира?.. Упившемуся любовью мира сего чего не приходит на ум? Чего он не замышляет, чтобы утолить жажду, кроющуюся в сердце его?»
Относясь к миру как к сборищу всяческой нечистоты, грехов и соблазнов, подвижники с ужасом думали о жизни в миру и буквально бежали в леса, в пустыни, в пещеры, в уединение. Мир горит страшным, невидимым огнём, зажжённым сатаной, так скорее прочь от этого пылающего мира!
При таком отношении к миру не может быть никакого интереса к «борьбе» за те или иные внешние условия существования. Не только потому, что «борьба» противоречит «учению», а прежде всего потому, что она противоречит монашеской психологии православия. Нет интереса, нет «вкуса» к тому, что обещает победа, а потому ничто не побуждает изнутри к этой борьбе.
Весь религиозный пафос православной святости устремляется внутрь и в уединение, как наилучшее внешнее условие для расцвета внутренней жизни:
«О, уединенное житие, — говорит Василий Великий, — дом учения небесного и божественного разумения училище, в котором Бог есть всё, чему учимся! <…> Там фимиам совершенного умерщвления не только плоти, но, что славнее, и самой воли, и кадило всегдашней молитвы, сладко сгорая, непрестанно вскипает огнём любви Божественной».
Уединение, борьба с искушениями, умерщвление плоти, физический труд — всё это путь к чистой духовности. А чистая духовность — по учению православного аскетизма, — необходимое условие молитвенного созерцания Бога.
Таким образом, главнейшее дело подвижников — молитва. Молитва не как «прошение», а, главным образом, как созерцание, как общение с Богом. В этом общении конечный смысл всего православно-аскетического пути, а значит, и основная черта в образе православной святости.
Православный святой — не борец, а молитвенник!
Психологии молитвы посвящены самые глубокие страницы святоотеческих писаний.
Все виды молитвы, по Исааку Сирину, — и прошения, и слёзы, и поклоны, — всё это имеет предлогом «чистую молитву». «А за сим пределом будет уже изумление, а не молитва, потому что всё молитвенное прекращается, наступает же некое созерцание; и не молитвою молится ум».
Иногда Серафим Саровский «стоял перед святой иконой, не читая никакой молитвы и не кладя поклонов, а только умом в сердце созерцая Господа».
«Если человек не погасит в себе эти святые помыслы житейскими связями и суесловием, — говорит Исаак Сирин, — то они поведут человека к глубокому созерцанию, которого никто не в состоянии изобразить словом».
В связи с этой общей психологией православной святости возникает вопрос о формах внешней деятельности, о том, что принято называть «пользой».
«Приносить пользу» — для православия это отнюдь не значит участвовать в общественной или политической жизни.
Глубоко понял внутреннюю сторону этого вопроса Лев Толстой, и его устами на вопрос о «пользе» отвечает весь православно-аскетический мир:
«В Оптиной пустыни в продолжении более 30 лет лежал на полу разбитый параличом монах, владевший только левой рукой. Доктора говорили, что он должен был сильно страдать, но он не только не жаловался на своё положение, но, постоянно крестясь, глядя на иконы, улыбаясь, выражал свою благодарность Богу и радость за ту искру жизни, которая теплилась в нём. Десятки тысяч посетителей бывали у него, и трудно представить себе всё то добро, которое распространялось на мир от этого лишённого всякой возможности деятельности человека. Наверное, этот человек сделал больше добра, чем тысячи и тысячи здоровых людей, воображающих, что они в разных учреждениях служат миру».
Для народа черты святости — нищета, благоговейное отношение к труду, простота, любовь ко всем убогим, ко всем презираемым, молитвенное отношение к жизни, пламенное устремление к богопознанию, самоотречение и подвиг.
И всё это в ореоле чуда. В обстановке, глубоко соответствующей внутренним чертам святости. В дремучем лесу. В дупле столетнего дерева. В землянке. На камне, обросшем мохом. Или в пещере, в земле или в скалах.
Но главное — не «как мы», не «в миру», не в сутолоке, борьбе и страстях.
А там, где лес шумит, птицы поют и звери послушны и добры.
«О, уединенное житие! Дом учения небесного и божественного разумения училище, в котором Бог есть всё, чему учимся!»