ПРОМЕТЕЙ. 6
Виктор Кин
правитьПо ту сторону
правитьПервый вариант начала «По ту сторону»
правитьДо отъезда поезда Москва — Чита оставалось пять минут.
По перрону переливалось густое человеческое месиво, груженное мешками, сундуками и чемоданами. Искали вагоны, звали носильщиков, прощались, целовались и всхлипывали. В вагонах, наступая на ноги и вещи, пассажиры разыскивали свои места. В темноте, пропитанной запахом свежей краски и махорочным дымом, стоял шум. Звали проводника. Гармонь пела про Марусю и яблочко. Толстой женщине закапали стеариновой свечкой меховое пальто.
— А вы слышали, говорят, наш поезд дальше Омска не пойдет?
— Как это то есть? У меня билет до Иркутска!
— Мало ли что! Говорят, что Омск взят бандитами. Только об этом запрещено говорить…
В воздухе задрожал третий звонок. Новый взрыв восклицаний («Нельзя ли повежливее, сволочь», «Куда прешь, мать!..» «Не выражайтесь, граждане, поскольку тут дамы»), вызванный тем, что через баррикады тел и узлов в вагон пробивался новый пассажир.
Тяжело дыша и извиняясь, он опустил мешок на колени закапанной стеарином дамы и едва не уселся на чей-то разложенный на скамейке ужин. Толчок тронувшегося поезда бросил его в объятия задремавшего бородатого мужчины, после чего все купе хором пожелало новоприбывшему сдохнуть, провалиться и вообще, наконец, найти свое место.
Новый пассажир кротко извинился и залез на верхнюю полку. Во всякое другое время он не остался бы в долгу и ответил бы своим спутникам как следует. Но сейчас он был в очень радостном настроении. Давно уже замечено, что поезда сплошь и рядом запаздывают на несколько часов, когда надо очень спешить. Но если
надо, чтобы поезд запоздал на минуту — на полминуты! — он обязательно уйдет вовремя. А известно, что нет более тяжелого зрелища, как хвост уходящего поезда, на котором ты должен был бы уехать. Жертвой этого вопиющего явления явился новый пассажир, — он дважды опаздывал на полминуты и теперь лежал на полке с чувством охотника, загнавшего, наконец, Дичь.
Поезд прибавлял ходу. Сквозь щели забитых окон в темный вагон просочился багровый свет засыпающей Москвы. Над городом дрожало мутное зарево фонарей. С темного неба шелушился мелкий сухой снег. Новый пассажир приподнялся на локте и провожал взглядом исчезающее зарево. Наконец он улегся и проснулся только утром, — его дергали за ноги и просили документы для проверки.
Он встал и размотал клетчатый шарф, освободив рот с двумя резкими складками около губ и твердый подбородок с неясными намеками на бороду. Из-под широкого кепи появились на свет остальные принадлежности его лица: веселые серые глаза, выпуклый лоб и светлые волосы неопределенного цвета.
Толстая дама, рассказывавшая о том, как жиды на пасху получали белую муку для мацы, замолчала, увидев комсомольский значок на его рубашке.
Получив документы, он снова залез на полку, улегся и закурил… Дама напрасно опасалась его комсомольского значка: разглядывая кольца дыма, он раздумывал о своей странной судьбе и не слышал ничего.
Неделю назад он и не думал о Чите. О поездке в Читу он думал еще меньше. Неожиданный случай сунул ему билет, нахлобучил кепку и отправил на поезд.
Обстоятельства, личные вкусы и ЦК комсомола забросили его, Виктора Безайса, в 20-м году из уезда Тамбовской губернии на польский фронт. Пройдя Польшу с 5-й ротой 67-го полка от Березины до Варшавы и обратно, он после Рижского мира сменил красноармейскую звезду на комсомольский значок и снова вернулся в Тамбовскую губернию секретарем N-ского укома комсомола.
В 21-м году, осенью, после IV Всероссийского съезда, Безайс решил переменить место работы. Блуждая глазами по карте республики, он остановился на Бухаре. Из энциклопедического словаря он узнал, что в Бухаре есть тигры, Аму-Дарья и континентальный климат. Из «Юного коммуниста» — что там есть комсомол, пока еще слабый, с националистическими уклонами, и что недавно там был съезд.
Сумма этих соображений привела к тому, что в ноябре 21-го года Безайс сидел в приемной ЦК на Воздвиженке, 10, и писал заявление:
«Прошу ЦК РКСМ…»
— Подвиньтесь, товарищ, — услышал он.
Безайс подвинулся и дал место высокому черноволосому парню.
— Вы где работаете? — продолжал тот.
— Я… тамбовский, — ответил Безайс, опуская перо в чернильницу, — а вы?
— Я с Дальнего Востока. Из Забайкалья, нерченский.
«…перебросить меня…» — продолжал Безайс.
— Большая там организация?
— В Забайкалье — три тысячи.
«…на работу на Дальний Восток… — машинально закончил Безайс. — Я работаю в РКСМ с 1918 года, в РКП…»
Через три дня он пришел за результатами.
Поймав секретаря ЦК, рыжего Шохина, мотавшегося от посетителей к телефону и обратно, Безайс спросил его о заявлении.
— Заявление удовлетворили, — сообщил Шохин, роясь в портфеле, — вот оно. Езжай.
— Прекрасно, — обрадовался Безайс. — Меня немного смущает, что я не знаю бухарского языка, но как-нибудь справлюсь.
— Ничего, — ободрил его Шохин, — тем более что в Дальневосточной республике по-бухарски, кажется, не говорят…
— Но зато говорят в Бухаре, — резонно возразил Безайс. — Ну, всего доброго!
И только в учраспреде пораженный Безайс выяснил, что он согласно заявлению командируется на Дальний Восток.
Энциклопедический словарь вторично разъяснил ему, что Дальний Восток «очень большая область», что там тоже есть континентальный климат и, кроме того, тайга и сопки.
Сборы были недолгие. Было взято самое необходимое: папиросы, комплект «Юного коммуниста» за 21-й год, белье… и в целях марксистского самообразования — том Плеханова. И теперь, в поезде, лежа на полке, Безайс пускал кольца дыма и думал о ДВР…
Первая встреча Безайса и Матвеева
правитьВ Омск поезд пришел поздно ночью. Здесь была пересадка на читинский поезд. Безайс спрыгнул на заметенный снегом перрон и протиснулся в вокзал.
Вокзала, собственно, не было — сожгли белые. Вместо него стоял бревенчатый барак, до отказа набитый людьми и багажом. На черных стенах висели плакаты о дезертирах и Антанте. На полу, на столах, на лавках, в шелухе семечек и окурков лежали и сидели люди. В углу прислонилась библиотека агитпункта.
Посадка на поезд должна была начаться через пять часов. Безайс долго бродил по вокзалу в надежде найти себе место. Наконец он решил залезть под стол, где было немного свободнее.
Он подложил под голову чемодан и собирался закурить, когда чей-то решительный голос попросил его не класть ноги на чужую спину. Безайс поджал ноги. Темный сверток у его ног, который он принял сначала за мешок, завозился, звучно зевнул и сел.
— Черт побери этот мороз, — сказал он, зевая. — На дворе по крайней мере градусов тридцать. А что же будет дальше, в Чите?
— В Чите, — ответил Безайс, — морозы доходят до пятидесяти градусов. Вы что, едете в Читу?
— Да, — ответил тот. — А вы?
— Я тоже.
— Едете в командировку?
«Да», — хотел ответить Безайс, но остановился. В ЦК Шохин предупреждал его, что в дороге надо держать себя осторожно. На Дальний Восток тянулась темная публика. И Безайс решил рта не разевать.
— О нет, — ответил он развязно. — Еду по личному делу.
— А вы бывали в Чите?
— Да, — нахально ответил Безайс. Его собеседник подвинулся ближе.
— Расскажите мне о Чите, — попросил он.
О Чите Безайс знал очень немного. Прежде всего — мороз. Потом сопки. И еще адрес: угол Софийской и Сунгарийской — Дальбюро комсомола.
— Город как город, — начал Безайс осторожно. — Вокруг окружен сопками. Очень холодно — континентальный климат.
— Ну, а Забайкалье? Безайс помолчал.
— Это очень большая область, — ответил он наконец, вспоминая энциклопедический словарь. — Кстати, я недавно слышал, что патриарх Тихон снова выступил против изъятия церковных Ценностей.
— Есть ли в Чите трамваи?
— Есть, — ответил Безайс с отчаяньем. — Выкрашены в синюю краску. Десять номеров. Билет — пять копеек. Мне хочется спать. Покойной ночи.
— Спасибо. Нет ли у вас спичек?
Безайс протянул ему коробку. При свете спички он разглядел лицо своего собеседника — угрюмое лицо в очках, с глубоко посаженными глазами, копна черных волос и крупные челюсти, заросшие небритой шерстью.
Безайс отвернулся и, закрыв глаза, начал размышлять о ДВР…
Безайс и эсер
править…Обстановка демократической республики, куда Безайс попал сразу из уездного комсомольского комитета, затерянного в тамбовских просторах, поразила его. Красный, с синим квадратом флаг ДВР, парламент, министерства вызывали в нем ощущение морской качки. Безайс почувствовал, как родная, исхоженная советская земля уходит из-под ног, как он мало-помалу теряет равновесие в этой чуждой, странной обстановке.
Первым представителем этой новой обстановки был молодой парень, встреченный Безайсом в Чите по дороге с вокзала. Безайс тащил чемодан на одном плече и мешок на другом, благодаря чему видел только ноги своего собеседника. Он остановил его и, задыхаясь, обратился к желтым ботинкам с вопросом о местонахождении Дальбюро комсомола.
— Это недалеко, — ответил тот. — Идите прямо, через два квартала поверните направо и отсчитайте от угла пятнадцать шагов. Около лилового забора стоит китаец, попросите его, и он проводит вас дальше.
Ошеломленный Безайс разом опустил чемодан и мешок на землю, снял без видимой причины перчатку и в замешательстве почесал мизинцем левый глаз. Некоторое время он колебался: обидеться ему или улыбнуться, обратив это происшествие в шутку.
— Вы что-то очень веселы сегодня, — пробормотал он наконец. — Наверное, сегодня мама ошиблась и дала вам на завтрак двугривенный вместо пятака?
Будь на месте Безайса Матвеев, он окинул бы обидчика угрюмым взглядом своих маленьких глаз и ушел бы, не теряя слов. Но в Безайсе бродил еще молодой, зеленый сок его восемнадцати лет. Он склонил голову набок и повертел пальцем вокруг лба. Из этой позы его внезапно вывел неожиданный удар по уху.
Милиционер, с холодным безразличием наблюдавший эту сцену, подошел уже тогда, когда Безайс обметал снег со своих брюк студенческой фуражкой незнакомца, стоявшего рядом и пытавшегося унять платком текущую из носа кровь. В участке Безайс и незнакомец, назвавший себя председателем коллектива молодых эсеров, уплатили по три рубля. Этот случай внушил Безайсу острую неприязнь к демократическим нравам республики.
Наконец Дальбюро было найдено. Безайс ожидал увидеть новые странности, но оказалось; что на комсомольский комитет не оказали влияния местные условия: он как две капли воды походил на любой комитет Советской Федерации.
На стенах — портреты, плакаты, лозунги, расписания, списки, только по дыре в одной надписи («Все на помощь фронту») можно было догадаться, что комната оклеена зелеными обоями.
В комнате четыре односпальных и три двуспальных сто^а.
Пахнуло родным, даже тамбовским уютом…
Секретарь был коренастый, с широким лицом, в пенсне, по фамилии Агапов. Через пять минут они перешли на «ты» и, перебивая друг друга, разговаривали о московских новостях. Рассказав все, Безайс поинтересовался своей дальнейшей судьбой.
— Куда ты думаешь меня направить? Агапов почесал карандашом переносицу.
— Подумаем. Может быть, в Харбин. Или Приморье. Или здесь оставим.
— Когда это выяснится?
— Завтра вечером у нас будет заседание бюро. Поставим вопрос о вас.
— О ком это — о вас?
— Тут сегодня еще один парень приехал из Москвы. Матвеев.
Собрав эти общие сведения, Безайс перешел к бытовой стороне вопроса. Ему вручили ордера на обеды и общежитие. И Безайс снова отправился на поиски.
Общежитие было как тысячи других общежитий, «домов крестьянина», «дворцов рабочего», в изобилии рассыпанных по республике на потребу приезжим: в нем было все — от кипяченой воды до плакатов, за исключением, впрочем, столов и стульев. Безайс разыскал свободную кровать и расположился насколько мог удобнее.
Быстро темнело. Зазвенел звонок, темные фигуры поднялись с кроватей и, бренча чайниками, отправились вниз за кипятком. Комната опустела, сделалась еще больше и неуютней. Пахло дезинфекцией и крашеными полами.
Безайс лежал, курил и подводил итоги первого дня, проведенного в Чите…
— Черт побери этот мороз! — донеслось до него с соседней кровати. — Если так пойдет дальше, то можно остаться без ушей.
— Ну, у меня более широкие планы, — отозвался Безайс. — Я имею надежду довезти до Москвы оба уха.
— Вы из Москвы давно? Давно?
— Сегодня приехал.
— И я тоже.
— Вы не Матвеев, случаем?
— Да.
— А я Безайс.
— А, слышал…
В темноте они обменялись рукопожатием. Матвеев оказался не очень разговорчивым. Безайс с трудом вытягивал из него слово за словом. Он узнал, что Матвеев не очень доволен своим назначением: он собирался на Кавказ, но… ЦК играет человеком и т. д.
Безайс рассказал ему о своем приключении с эсером, и разговор оборвался.
— Давай закурим, — предложил Матвеев.
— Давай.
Матвеев заскрипел кроватью, зажег спичку, и папироса выпала из пальцев пораженного Безайса — спичка осветила знакомые очки, угрюмое лицо и копну черных волос.
— А… почем же здесь папиросы? — только и нашелся сказать Безайс. Смущенный, потерявший грань между призраком и действительностью, он растерянно глядел на Матвеева.
— Братишка, — сказал Матвеев, — а ты непременно тифом заболел, мать его в три гроба. На тебе лица нет…
— И не надо, — отрезал Безайс.
Когда на заседании Дальбюро Безайса и Матвеева решили послать в Приморье, где не было ни парламента, ни эсеров, а только белые и красные, дробь пулеметных выстрелов и глухое подполье в белом тылу, Безайс очень обрадовался. Он был вполне спокоен за свою судьбу. В 18 лет нет ничего страшного. Над поездкой за 3 тысячи верст он задумывался не более, чем над трамвайной станцией.
— Я страшно рад, — говорил он Матвееву, раскачиваясь на спинках двух кроватей в общежитии, — что мы уезжаем из этих проклятых мест, где с пострадавшего берут штраф, вместо того чтобы выразить ему сочувствие. Мне не трех рублей жаль, а возмущает людское бессердечие…
— Это уж не ты ли пострадавший?
— А то кто же?
— А почему у эсера кровь из носа текла?
— От полнокровия, должно быть. Чего ты ко мне пристал?
[Пропуск. Затем Безайс и Матвеев, названные в этом отрывке Кия и Антонов, выслушивают какие-то речи «демократических» ораторов и отправляются на комсомольское собрание.]
…Кин мотнул затуманенной головой.
— Мы, по справедливости, заслужили себе отдых, добросовестно выслушав этих демократических олухов. Но меня мучит любопытство: хочется взглянуть на комсомольскую ячейку. Похожи ли здешние ребята на наших, советских?
— Я тоже порядочно устал. Но если хочешь, пойдем. Поздняков говорил мне, что сегодня районное собрание.
— Где?
— В клубе.
Проклиная пыль, мороз и тротуары, они отправились на поиски клуба.
Опасения Кина не имели оснований: на комсомольскую породу ничто не оказало влияния.
В облаках табачного дыма около сотни комсомольцев разговаривали разом. На эстраде под красным знаменем «Трепещи, буржуазия!» сидел только что избранный президиум. На стенах — путаница сосновых веток, лозунгов, плакатов. Не было, ни Читы, ни парламента, ни синей заплаты на красном знамени — был свой, до мелочей знакомый комсомол.
На эстраду вышел лохматый парень, одетый с комсомольской небрежностью, махнул рукой и начал доклад.
Вначале докладчик говорил о коварстве международного империализма и о завоеваниях Октябрьской революции. Предсказав неизбежное посрамление буржуазии, оратор перешел к работе райкома за последние три месяца. В первой части доклада комса непринужденно курила, переговаривалась и встретила с редким хладнокровием кровожадные размышления докладчика о мировой буржуазии. Зато работа райкома вызвала записки, возгласы с мест и другие признаки близких прений.
После полутора часов доклад, к общему облегчению, был кончен. Председатель встал и вместо прений объявил, что группа молодых эсеров просит внеочередного слова для декларации.
Собрание неопределенно заговорило. На эстраду вышел оратор, в котором Кин без труда узнал своего партнера по вчерашней драке. «Группа» — парень с золотыми зубами, в мятой студенческой фуражке воинственно мигал на собрание белыми ресницами и всем своим видом показывал, что с молодыми эсерами шутить не следует.
Владелец золотых зубов поклонился собранию и вытащил лист бумаги.
— С вашего позволения, уважаемые сограждане, я по поручению группы молодых эсеров…
— Долой эсеров! — единодушно отозвались «сограждане».
— …зачитаю вам текст декларации группы:
«Крестьяне! Рабочие! Граждане!
Тяжелое испытание постигло нашу молодую Республику. Иноземцы и враги народа вновь потрясают оружием, угрожая новыми бедствиями защитникам свободы…»
— Этому самому я насовал вчера на память под ребра, — наклонился Кин к Антонову.
Антонов одобрительно прищурился:
— Разве это он?
— Он самый.
— «…несмотря на грозную опасность, политические распри вспыхнули с новым ожесточением. Мы являемся свидетелями партийных раздоров, чреватых гибельными последствиями. Даже в Народном собрании, которому народ с упованием вручил судьбы страны, мы видим пагубные последствия политической нетерпимости…»
Удрученный политическими распрями, оратор шумно вздохнул и проникновенно взглянул на собрание. Он был высок, белокур и худ. В его костлявом теле мяса не хватило бы даже на бутерброд. Глаза светлые, холодные; нижняя губа несколько отвисала, обнажая блеск золотых зубов.
— «… в этот ответственный исторический момент группа молодых эсеров в полном сознании встающих перед ними задач обращается ко всем честным гражданам страны с призывом сплотиться во имя защиты демократии. Именно теперь, перед лицом надвигающейся опасности, мы особенно должны дать твердый отпор политическим интриганам, посягающим на демократию, стремящимся осуществить свою диктатуру над волей народа.
Вперед, на защиту демократии! Будем бодрствовать на страже свободы!» Оратор кончил, свернул декларацию и спрятал ее в карман.
— К этому я имею добавить, граждане, — продолжал он, глядя на собрание немигающими глазами, — что молодые эсеры протягивают вам руку и предлагают помощь и единение в смысле изложенных принципов.
Собрание молчало. Глухо, мутно пружинилась злоба на «принципы», «демократию», золотые зубы, комсомольцы сверлили ненавидящими глазами длинную раскачивающуюся фигуру — руки в карманах, ленивый, холодный взгляд, глупое мещанское пятно на красном полотнище «Трепещи, буржуазия!».
Враг — тот в погонах, шея в жирных складках, блестит наганом. А этот — в зеленом шарфе, с проваленной грудью, худой, съеденный латынью и цифрами ублюдок, — тоже враг?
Так просто, мешается.
Дать ему раз, и все тут…
И когда на трибуну полез Гошка Котов, секретарь мастерских Читы-I, чувствовали ребята, что крепко отошьет Гошка молодого эсера.
Котов — кепка набок, непослушные волосы копной, веснушки — был настроен серьезно. Знали за Гошкой слабость крепко выражаться, и из президиума конфиденциально шептали:
— Ты, Гошка, не очень…
— Ребята, — закричал Гошка так, что зал вздрогнул, — этот желторотый предлагает нам, то есть комсомольцам и другим ребятам, которые наши, идти к эсерам на соглашение. Мы заслушали ихнюю декларацию, которая указывает, что на нас нападают и надо защищаться.
Кто нападает? Белые. А от кого они зовут нас защищаться? От коммунистов. Выходит так, что на фронте нас будут бить, а мы тут с эсерами будет защищать свободу от коммунистов.
Эти штуки мы знаем, это не впервой. Слышали, что в Благовещенске эсеры отмочили? Была у них боевая дружина. Когда белые начали наступление, принесли эсеры винтовки в ЧОН, — мы, говорят, против гражданской войны и не хотим проливать кровь…
Грабитель
править…Поезд снова тронулся. Матвеев задумчиво жевал, перебирая мысленно ожидавшие их опасности, когда вдруг глаза его широко раскрылись и кусок застрял в горле. Дверь вагона медленно отворилась и пропустила темную фигуру. Первое, что бросилось в глаза Матвееву, был браунинг в вытянутой руке незнакомца, направленный прямо на него.
Мысли Матвеева мгновенно приняли другое направление. Вообще он был нетороплив в размышлениях и обычно не спешил принимать какое-либо решение, не обдумав всесторонне данный предмет. Вид дула, направленного в лоб, застал его настолько врасплох, что он не нашел ничего лучшего, как пожать ногу Безайсу, уведомив его таким образом о надвигавшейся опасности.
— Руки вверх! — сказал вошедший. — Сопротивление бесполезно, я стреляю при первом вашем движении…
У Матвеева внезапно зачесался глаз, затем лопатка, нога. Он нерешительно поставил кружку на стол и, скосив глаза, оглядел вагон. Дрова лежали у печки, в трех шагах. Обороняться складным ножом против револьвера… Прыгать в окно?..
— Только не раздражайте меня, — продолжал грабитель. — Давайте деньги. Мелочь можете оставить себе.
Безайс засмеялся.
— Вы и представить себе не можете, как вы меня напугали, — сказал он, укладывая в кобуру вынутый было револьвер. — Дайте мне опомниться. Мне от испуга показалось, что пришел кондуктор сказать, что наш вагон отцепят!
Грабитель нахмурился.
— Ну, живо! — крикнул он. — Не доводите меня до крайностей! Два часа назад я застрелил двух человек и теперь немного волнуюсь!..
— Э, бросьте, — ответил Безайс, снова принимаясь за молоко, — я видел ваш
револьвер. Неужели вы забыли, что вчера на станции вы предлагали мне купить зажигалку изумительной работы, сделанную в форме браунинга? Бросьте, я вам говорю! Слышите, бросьте! А не то я запущу этой скамейкой!
— В самом деле, что за дурацкие шутки, — сказал Матвеев, складывая вынутый из кармана нож. — Лезет с какой-то зажигалкой! Не на таких напал!
— Ну, ну, вы уж и рассердились, — пробормотал грабитель, — вам уж и слова сказать нельзя — сразу начинаете бросаться скамейками. Нечего сказать, дожили до времени!
Он подошел к двери и взялся за ручку.
— Тоже нашли из-за чего кричать, — продолжал он. — Чего вы, в самом деле, на меня кричите? Какое вы имеете право? Это вам не царский режим — бросать в человека скамейки, за это вы ответить можете.
— Кто же на вас кричит? — пробормотал ошеломленный Безайс.
— Ага, теперь — кто кричит? Вы со мной поосторожнее: я нервнобольной, и в солнечную погоду со мной сплошь и рядом бывают припадки. Как начнется припадок, меня десять человек не могут удержать — все бью, ломаю…
— А вот я встану и выброшу вас из вагона, — рассердился, наконец, Безайс. — Скажите, пожалуйста, он еще разговаривает! Убирайтесь вон!
— Ну ладно, ладно, — ответил грабитель. — Вам слово скажешь, а вы десять. Хорошо, я погорячился. Беру свои слова обратно. В молодости я был такой же вспыльчивый. Но в этом случае вы, ей-богу, не правы. Честное слово!
Настала неловкая пауза. Наглость этого бродяги обезоруживала обоих друзей. Он вел себя так уверенно и обижался с такой естественной простотой, точно не он, а ему самому угрожали револьвером, требуя денег. Во всей его фигуре, от кончиков платка с крапинками вокруг шеи до носков рыжих ботинок, чувствовались обида и горечь на испорченность людей.
Он был среднего роста. Его лицо производило такое впечатление, точно оно было собрано из отдельных частей. Маленькие, крысиные глаза были одолжены у шулера, а прямой нос и рот с трагическими складками около губ принадлежали провинциальному актеру, исполнителю драматических ролей. В его движениях чувствовалась та непринужденность, которую приобретают люди, путешествуя без багажа и билета. Он был одет в костюм цвета осенней ночи — что-то темное, переходящее местами из серого в черный. Безайс осмотрел все это, делая вид, что он старается разглядеть висящий на стене позади бродяги плакат.
Бродяга сделал несколько шагов вперед.
— Отчего же вы не пригласите меня к столу, как это принято между порядочными людьми? — спросил он тоном человека, решившего идти на компромисс.
Матвеев со стесненным сердцем подвинул ему хлеб и ветчину. Он был недоволен собой и искоса поглядывал на Безайса — не заметил ли тот его растерянности и перочинного ножа? Кроме того, он чувствовал некоторую неловкость, завтракая с человеком, который несколько минут назад обещал его застрелить. Ко всему этому его мучало предчувствие, что придется мыть третий стакан.
— Кушайте… пожалуйста, — сказал он, глядя в сторону, — вилок, извиняюсь, у нас нет, — продолжал он, внутренне удивляясь этой внезапной вежливости.
— И не надо, — ответил бродяга. — Я привык к лишениям. Вы не стесняйтесь, я не придаю никакого значения этим условностям. — Он снял шапку, обнаружив лысеющую голову, и, вздохнув, принялся есть.
Матвеев снова взглянул на Безайса, сердясь, что он молчит и ничем не выдает своего отношения к происходящему. Он страшно боялся, как бы Безайс не подумал, что он испугался зажигалки. Но, с другой стороны, он не мог заставить себя отвечать грубостью на просительный тон бродяги. Матвеев вынул папиросу и ушел на сцену искать зажатые в руке спички. Вскоре к нему присоединился Безайс.
— Каков? — спросил Матвеев вполголоса, испытующе глядя на товарища.
— Хорошо бы выбросить его из вагона, — неуверенно ответил Безайс, царапая пятно на брюках.
— Я сию же минуту иду отколотить его, — сказал Матвеев, усаживаясь на декоративный пень. — Хамство какое! «Буду стрелять»! Уселся, ветчину, жрет!..
— Что тебе, ветчины, что ли, жалко? Пусть себе ест…
— А я вот пойду и пырну его ножом, — продолжал Матвеев с кровожадным смехом. — Пусть ест. А кто будет стаканы мыть?
— Ну что ты к нему привязался? Выгонять — так надо было сразу. А то как ты теперь его прогонишь?
— Это хотя верно, — согласился Матвеев, успокоенный нейтральным тоном Безайса. — Он, наверное, с голоду пустился на грабеж. Заметил, как он одет? Ладно, пусть подкормится.
Безайс вспомнил мороз, прорехи на живописных лохмотьях бродяги и почувствовал, что у него не подымется рука вывести на станции этого лысеющего, с худой морщинистой шеей человека. В нем шевельнулось то чувство жалости, которого как огня боятся в 18 лет из опасения показаться сентиментальным. Он был одним из тех, которые могут спокойно застрелить врага и бледнеют, когда при них режут курицу.
— О чем ты задумался?
— У меня чешутся руки отколотить его, — ответил Безайс, сосредоточенно глядя на огонь папиросы, — но если он взял нас нахрапом и мы, не сделали этого, когда он лез с зажигалкой, то не будем его трогать. Пускай он едет, вагон большой.
Он запнулся.
— Ты помнишь, — продолжал он с усилием, — мою ватную телогрейку? Я давно хотел с ней разделаться, так уж отдам лучше ему.
[Утеряно несколько листков. Дальше события — я хорошо это помню — развивались так: Безайс отдал бродяге телогрейку, Матвеев дал ему денег и среди них слегка порванную японскую иену, от которой также «хотел отделаться». Ночью бродяга скрылся, захватив чемоданы Матвеева и Безайса. Проснувшись и увидев, что случилось, друзья взбешены и ругают друг друга за головотяпство.]
…Мысленно он уже свалил грабителя с ног ударом под челюсть и собирался как следует двинуть его по затылку.
— «Пусть ест»! — продолжал Матвеев желчным тоном. — «Ветчины не жалко»! А ведь он сделал недурной бутерброд из наших чемоданов, не правда ли?
Безайс подбирал слова, желая намекнуть на порванную с одного края иену, но в этот момент случилось нечто необыкновенное. Внезапно рояль сорвался с места, рыча струнами, пронесся через вагон и кинулся на сцену. Страшный толчок подбросил Безайса и зарыл головой в декорацию…