Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
Альфонс Альфонсович Переверзев — художник-декадент, сверхчеловек, состоит на содержании.
Мессалина Клеопатровна Воробьина — 1-ой гильдии сверхчеловечица, купчиха, одета скелетом, танцует danse macabre[1].
Жанна Переверзева, урожденная д’Арк — состоит с мужем в декадентских отношениях, потому что г. Ленский ее и через год после свадьбы называет «барышней».
Воробьин — обыкновенный человек, состоит мужем, сверхчеловечицы.
Паспарту — репортер, даже сверхрепортер, все видит, все слышит, а чего не видит и не слышит, о том догадывается.
Князь Горбатов — человек, твердо знающий четыре правила арифметики.
Сверх-Дягилев — существо мистическое.
Сверх-Философов — существо аллегорическое.
Сверхинспектор.
Г-н Волынский — блаженный сверхчеловек, личный друг Ницше.
П. Д. Боборыкин — маститый писатель и коварный мужчина.
В. В. Андреев — балалаечник своего отечества.
Сверхчеловеки, сверхчеловечицы, кукоты, кукотки, декаденты и проч.
1-ое действие происходит по ту сторону здравого смысла, 2-ое — в Александрийском сверхтеатре, 3-е — в журналистике.
Danse macarbre.
правитьПеред поднятием занавеса оркестр играет песенку из «Фауста» (из трагедии).
«Раздолье нам,
Как дикарям
Или пятистам
Большим свиньям!»
Сцена изображает гостиную в декадентском стиле.
Паспарту (оглядывается и пишет в записную книжечку). — «Сотри»[2] у купчихи 1-ой гильдии Мосеевой. Гостиная освещена красными лампионами, заключенными в черепа. В углу, вместо столика, гроб, в котором лежит сделанный из… (Подходит, пробует пальцем и облизывает палец) сделанный из яблочной пастилы покойник. Гости, подходя, берут покойника ложечкой и едят. Покойник похож на хозяйку дома. По комнатам ходят факельщики. Среди присутствующих назовем au hasard[3]: 1-ой гильдии декадентку Воробьину (костюм — саван), супругу известного декадента Переверзеву (одета в непроданную картину)"… Человек!
Дворецкий (одетый факельщиком, не откликается).
Паспарту. — Сверхчеловек!
Дворецкий. — Что прикажете?
Паспарту. — Ужин будет?
Дворецкий. — На тринадцати столах, по тринадцати персон на каждом.
Паспарту (все это записывает). А что на ужин?
Дворецкий. — Спервоначалу живая рыба!
Паспарту. — Как живая?
Дворецкий. — А так, кажный гость будет рыбу вспарывать, живой ей в брюхо лимон жать и свежую икру выедать.
Паспарту. --Дальше?
Дворецкий. — Дальше мозги. В черепах подавать будут.
Паспарту. — Стильно! Дальше что?
Дворецкий. — Живого поросенка жарить будут.
Паспарту. — Орать будет!
Дворецкий. — Ничаво! Балалаешники в это время играть будут.
Паспарту. — А соус будет?
Дворецкий (мнется). — Соус-то будет! Только его в такой посуде подавать будут, что вам в газете напечатать никак невозможно.
Паспарту. — Черт знает, что такое! Вот и веди тут светскую хронику! В аристократических домах, кроме тартинок, есть нечего, а у купцов — еда есть, но из такой посуды есть заставляют, вспомнить тошно: мозги из черепов. Тьфу! Оно, правда, мозги, поросенок — немножко по-купечески, но из черепов и живой — стильно!
Факельщик (появляясь, мрачно). — Абракадабра!
Все (радостно). — Ах, это monsieur Волынский! Он всегда о себе так велит докладывать!
Паспарту (пишет). — «Неожиданный сюрприз, устроенный гостеприимной хозяйкой. Входит наш известный мыслитель г. Волынский. Каждый волос на его голове поднят спиралью, в глазах вопросительные знаки, пальцы испачканы в чернилах. Входя, ударяет себя по лбу, причем любезная хозяйка в ту же минуту ударяет в гонг, так что приятно пораженным гостям кажется, что этот звук вылетает из вдохновенной головы г. Волынского. Входя, говорит»…
Г-н Волынский. — Ай-ай, матушки, какой я умный!
Все (замогильным голосом). — Так говорит Заратустра!
Паспарту. — Pardon, monsieur Волынский! Маленькое интервью! Почему вы, вместо «здравствуйте» — говорите: «матушки, какой я умный»?
Г-н Волынский. — Га! Это имеет свое объяснение! Я имею своим другом Нитцчше!..
Паспарту. — Будьте здоровы!
Г-н Волынский. — Благодарю вам. Но я не чихнул, а только так называется философ. Он есть один из самых больших умов в человечестве. И теперь этот один из самых больших умов в человечестве дошел до вакхической мысли, что он глуп, и он сидит около своей мама, и говорит своей мама: «мама, какой я дурак!» А я дошел до другой вакхической мысли и, подражая… не желайте мне здоровья!.. подражая Нитцчше, говорю всем, вместо «здравствуйте вам», — «ай, матушки, какой я умный!»
Паспарту. — Pardon, еще один вопрос. Почему у вас пальцы в чернилах?
Г-н Волынский. — Это не есть чернила. Это есть пламень. Я коснулся перстами огненной бездны души и опалил себе персты даже до первого сустава. Это есть знак, а не чернила. Я не пишу чернилами, я пишу ляписом!
Воробьина (летит, махая саваном). — Господа, кадриль! Музыка, жарь! (Балалаечники играют кадриль из русских песен. Становятся так: Воробьина с мужем, vis-a-vis[4]. Переверзев с женой, начинают прямо с шестой фигуры. Воробьина делает соло).
Переверзев (стонет). — «О, закрой свои синие ноги!»
Воробьина (дирижируя кадрилью). — Ходи веселей! Messieurs, changez vos dames! Mesdames, changez vos chevaliers! Chassé croisé![5] Переверзев, вертись со мной! Воробьин, муж мой, что стоишь как истукан? Вертись с его женой. Теперь дамы solo! Вот это кадрель! Чище, чем у Тумпакова!
Воробьин и Переверзева. — Мы не хотим такого танца. Убирайтесь!
Князь Горбатов (появляясь, в ужасе). — Господа! Да ведь это, словно как в Альказаре. Как дважды два четыре…
Декаденты (выплясывая, дикими голосами). — Пять!.. Стеариновая свечка!.. На свете нет никакой таблицы умножения!.. Надеть на него пифагоровы штаны!..
Переверзев. — Господа сверхчеловеки! Князя Горбатова только могила исправит!
Все. — Ура! (Пляшут что-то дикое).
Дворецкий. — Петр Дмитревич Боборыкин из Парижа!
(Все застывают в тех позах, в которых были).
Г-н Боборыкин (входит частой, частой походкой, потирая руки). — А?! Новое течение?! Декадентствуете? Господи! Да что же вы дома? Потихоньку? Вам бы в Александрийский театр? А?
Все. — Ура! Идея! Да здравствует Петр Дмитриевич! Всегда у него свежая идея! В Александринку! Там говорят, теперь декадентство в ходу! Сверхчиновничье отношение к артистам! Сверхактеры есть! Ура! В Александринскй сверхтеатр!
Адский галопад. Занавес.
«Чему смеетесь, над собой смеетесь!»
правитьЗакулисы сверхтеатра.
Г-н Сверх-Философов (вбегая). — Какую пьесу сейчас в сверхкомитете читали! Ну, прямо, сверхпьеса! Действующие лица — декаденты!
Г-н Сверх-Дягилев. — Да ну? Кто ж написал?
Г-н Сверх-Философов. — Господин Боборыкин! Ну, прямо он превзошел себя! Он — Сверх-Боборыкин в этой пьесе! Какие слова! «По ту сторону добра и зла». Прямо страницы из Ницше!
Г-н Сверх-Дягилев. --Так сюда ее! К нам! Наконец-то у нас на сцене будет декадентщина! Ура!
Г-н Сверх-Философов. — Обставить ее надо!
Г-н Сверх-Дягилев. — Сверхобстановку пустим! Себя не пожалею! Своего «я»! Уберу декорацию картинами из собственного «Мира сверхискусства»[6]. Ура!
Г-жа Потоцкая и г-жа Мичурина (выбегают, вырывая одна у другой роль).
Г-жа Потоцкая. —Я декадентку играть буду!
Г-жа Мичурина. — Нет, я! Не отдам!
Г-жа Потоцкая (почти в истерике). — Я-я-я…
Г-жа Мичурина. — Мне дурно! Я служить больше не хочу!
Сверхинспектор. — Что за сверхшум за кулисами? А? Сделать госпоже Мичуриной сверхзамечание в суточном приказе по полиции…, то есть в приказе по театру, хотел я сказать.
Г-н Сверх-Дягилев. — Но госпожа Мичурина произвела сверхшум, желая во что бы то ни стало изображать декадентку. Не объяснить ли это усердием к сверхначальству?
Сверхинспектор. — А! Это сверхпохвально! В таком случае, разрешить сверхсрочный отпуск на две недели с сохранением жалованья.
Г-н Карпов (вбегая). — Тут, действительно, надо сверхчеловеком быть с такими постановками! Уж и вы тоже, господин Сверх-Дягилев, хороши! Госпожу Комиссаржевскую в декадентский сверхкостюм хотели одеть, а одели просто-напросто «гейшей! из оперетки! Для „chaconne’a“[7] балетную труппу сверхсвоих актеров выписали. А chaconne-то ваш, оказывается, нигде, кроме немецкого клуба, не танцуют! Э-эх! Кажется, вся эта российская декадентщина дальше оперетки да немецкого клуба не идет! Эй, ты там, сверхчеловек, который на колосниках! Спишь, сверхестественная бестия! Давай занавес!
(Сцена изображает мастерскую художника декадента. На стене картины из дягилевского журнала. В публике хохот, аплодисменты).
Г-н Сверх-Дягилев (с бледным лицом, подбегая к г. Боборыкыну). — Провалилась пьеса!
Г-н Боборыкин. — Как провалилась? Напротив, успех огромный! Слышите, кричат: „автора!“
Г-н Сверх-Дягилев. Да, ведь, смеются?
Г-н Боборыкин (потирая руки). — И пускай смеются! И пускай! Я рад, что смеются.
Г-н Сверх-Дягилев (в недоумении, в ужасе, в отчаянии). — Петр Дмитриевич!.. Да что же это?.. Да вы нарочно?.. Вы нарочно написали пьесу, чтоб над декадентами смеялись?
Г-н Боборыкин. — Конечно же, нарочно. Пустите! Мне выходить надо. Слышите, — вызывают?
Г-н Сверх-Дягилев (хватаясь за голову). — Господи! Что ж это? Мы-то радовались, наконец, на сцене декадентщина будет! А в нашем же театре он нас же… Петр Дмитриевич… Вы меня извините… Вы писатель, конечно, почтенный… Вы даже не писатель, вы столько написали, что вы даже сверхписатель… Но это… извините меня… в нашем же театре… Это даже не свинство… Это сверхсвинство! Вот как это нехорошо! Давайте занавес! Скорее занавес давайте, чтоб никто декадентского посрамленья не видел!
„Собралися бесы разны, словно листья в ноябре“
правитьТощие поля российской журналистики. Урожая никакого. Растут кое-где только маленькие письма, маленькие хроники, маленькие фельетоны. Г-н Боборыкин выбегает. За ним с воем несутся декаденты.
Декаденты. — Стойте! Стойте! Мы перед вами танцы танцевали! В декадентских позах застывали! А вы все высмотрели, все выглядели, да нас же и осмеяли! Хорошо это?
Г-н Волынский. — Мы думали, вы, как человек с чутким нервом в мозгу, уловите новый изгиб спирали общественной мысли. А вы с малокультурными актерами насмеялись себе… Вместо того, чтобы вакхически открыть опаленными перстами огненную бездну (ударяя себя по лбу). Ай-ай-ай, матушки, какой я умный!
Г-н Боборыкин (обозлившись). — Позвольте, господа! Ну, какие вы декаденты?! На западе декаденты. Те хоть дикие, но картины, книги пишут. А у нас? Как декадент, — так или на содержание поступил, или на тепленькое местечко пристроился. Как декадентка, — так только с чужими мужьями „chassé croisé“ устраивать. В этом и все наше декадентство, и все ницшеанство сказывается! Подлости и глупости своей оправдание отыскиваете. У вас декадентство-то прикладное. Одним для оправдания скверных дел, другим для прикрытия своей бездарности, третьим, чтобы чрез оригинальничанье в люди вылезть, служит! Вы и Ницше-то вашего со свиной точки зрения поняли… Пакости человек делает, — это я, — говорит, — „по ту сторону добра и зла“ нахожусь! — Так говорил Заратустра». Вы из Заратустры и то, кажется, сводника сделали. «Сверхчеловек». А посмотреть, что такое «сверхчеловек», — так и окажется просто-напросто обыкновенная свинья. Тьфу! (Во время этой речи декаденты расходятся. Остается один г. Волынский).
Г-н Волынский. — Ну-ну-ну! Вы потише говорите. А я? Меня вы в чем упрекнете?
Г-н Боборыкин (смеется). — Вас? Вас ни в чем! Да ведь вы у нас философ блаженный!
Г-н Волынский. — А достигнуть блаженства на земле — это все! И вышел я благодаря декадентству, человек блаженный! Ай-ай-ай! Матушки, какой я умный!..
Театральные очерки В. М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том «Сцена» девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И. Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А. Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве «Петроград» небольшую книжечку «Старая театральная Москва» (Пг. —М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания («Рассказы и очерки», М., «Московский рабочий», 1962, 2-е изд., М., 1966; Избранные страницы. М., «Московский рабочий», 1986; Рассказы и очерки. М., «Современник», 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти «возвраты» вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М. Г. Савиной повторяется «история с полтавским помещиком». Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, «швов» не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: «Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми; все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор».
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран «средний вариант» — сохранен и кугелевский «монтаж», и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и «кугелевского» издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник «Старая театральная Москва», целиком включен восьмой том собрания сочинений «Сцена». Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — «Одесского листка», «Петербургской газеты», «России», «Русского слова».
Примечания А. Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, «неправильного» синтаксиса Дорошевича, его знаменитой «короткой строки», разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В. М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А. Р. Кугеля. Пг. —М., «Петроград», 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В. М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И. Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В. М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И. Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — «Россия», 1899, 6 декабря.
«По ту сторону здравого смысла…» — обыгрывается название книги Ф. Ницше «По ту сторону добра и зла» (1886).
Дягилев Сергей Павлович (1872—1929) — русский театральный деятель, антрепренер.
Философов Дмитрий Владимирович (1872—1940) — русский литературный критик, публицист.
Волынский (настоящая фамилия Флексер) Аким Львович (1863—1926) — русский литературный критик, искусствовед.
Андреев Василий Васильевич (1861—1918) — русский композитор, виртуоз игры на балалайке, организатор и руководитель первого оркестра русских народных инструментов.
Так говорит Заратустра! — Обыгрывается название книги Ф. Ницше «Так говорил Заратустра» (1883—1884).
…пишу ляписом! — Ляпис — бесцветный кристаллический порошок (азотнокислое серебро), применяемый в медицине как противомикробное и прижигающее средство.
«О, закрой свои синие ноги!» — Парафраз стихотворения ВЛ. Брюсова «О, закрой свои бледные ноги!»
…чище, чем у Тумпакова! — Тумпаков Петр Вионорович (? —1911) — купец, директор театра «Зимний Буфф» на Адмиралтейской набережной в Петербурге, а затем арендатор Измайловского сада, в котором открыл театр-кафешантан «Буфф».
Как дважды два четыре… Стеариновая свечка! — Парафраз цитаты из романа И. С. Тургенева «Рудин» (1855): «Мужчина может, например, сказать, что дважды два--не четыре, а пять или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два — стеариновая свечка».
…словно как в Альказаре. — «Альказар» — кафешантан в Петербурге.
Чему смеетесь? Над собой смеетесь! — Цитата из комедии Н. В. Гоголя «Ревизор».
«Мир искусства» — художественный журнал, выходил в Петербурге в 1899—1904 гг. Его организатором и редактором был С. П. Дягилев. Журнал выступал пропагандистом новых веяний в искусстве, против академизма.
Потоцкая Мария Александровна (1861—1940) — русская актриса. С 1892 г. играла в Александрийском театре, дублировала многие роли М. Г. Савиной, отличалась женским обаянием изяществом, что способствовало ее успеху в пьесах салонной драматургии.
Мичурина, Мичурина-Самойлова Вера Аркадьевна (1866—1948) — русская актриса. Родом из актерской семьи Самойловых. С 1886 г. выступала на сцене Александрийского театра. Ее таланту были свойственны волевое начало, интеллектуальность, глубина психологического рисунка. Выступала в амплуа красивых, расчетливых, холодных женщин.
«Собралися бесы разны…» — Неточная цитата из стихотворения A.C. Пушкина «Бесы» (1830).
Растут кое-где только маленькие письма… — См. «Маленькое письмо».
- ↑ Пляска смерти (фр.).
- ↑ Sortie (фр.) — выход. Здесь: прием.
- ↑ Наудачу (фр.).
- ↑ Напротив (фр.).
- ↑ Кавалеры меняются дамами! Дамы меняют кавалеров! (фр.).
- ↑ В третьем акте, среди образцов декадентской мазни выставлены на осмеяние, действительно, копии с картин, печатавшихся в «Мире Искусства». Действительно, сверхбесчеловечно! — Примечание В. М. Дорошевича.
- ↑ Chacone (фр.) — чакона (танец).