Buch der Liebe (Огарёв)

Buch der Liebe^[1] : Отрывки из автобиографии
автор Николай Платонович Огарёв

Источник: Н. П. Огарев. Избранные произведения в двух томах / Вступительная статья В. А. Путинцева. Подготовка текста и примечания Н. М. Гайденкова. — М.: ГИХЛ, 1956. — Т. 1. Стихотворения. — С. 192—224.

I

Du Tor, du Tor! du prahlender Tor
Du kummergequälter!

Heine^[2]

К Д<УШЕНЬКЕ СУХОВО-КОБЫЛИНОЙ>

Как все чудесно стройно в вас —
Ваш русый локон, лик ваш нежный,
Покой и томность серых глаз
И роскошь поступи небрежной!
Увидя вас, конечно б, мог
Любить вас тот, чья мысль далеко
От страсти знойной и тревог,
Кто любит тихо и глубоко.
Он, в созерцанье погружась,
От вас отвесть не мог бы взора…
Но страшно мне глядеть на вас!
Завесть не смею разговора,
Боюсь узнать, что вы пусты,
Что вы ничтожной суетою
В холодном сердце заняты;
Боюсь я в памяти с собою
Унесть прекрасные черты
С сухой и мелкою душою.

1841, зима

II

Прощайте! В сердце это слово
Теперь мне врезано одно,
Едва ли не приучит снова
Мои глаза к слезам оно.

Я вашу беленькую руку
Тревожно вам сожму рукой,
Но все ж вы не поймете муку,
Знакомую с моей душой.

И дай бог, чтоб всегда печали
Шли мимо вас бы далеко,
Чтоб всех вы весело встречали
И провожали бы легко.

Благодарю вас за участье,
Хотя и малое, ко мне,
При виде вашем знал я счастье
И наслаждался в тишине.

Я вас люблю! но не скажу вам
Ни слова про любовь мою,
И этих строк не покажу вам,
И все в себе я затаю.

К чему слова? Люблю я тщетно,
Любовь моя вам не нужна,
И лучше, если незаметна
Для вас останется она.

Вы будете моей мечтою…
И заплачу я в жизни сей
Моей безвыходной тоскою
За тщетный сон любви моей.

1841, март

III

По тряской мостовой я ехал молча,
Усталый от дневных забот и шума.
Мне день, утраченный в пустом чаду,
Холодным падал на душу упреком,
И ночь мне не была отрадна…
На месяц бледный облако нашло —
Он сквозь него просвечивал печально;
Пустые улицы безмолвны были,
И только пес с досадою впросонках
Навстречу мне сквозь зубы проворчал.
При повороте белый дом угрюмо
Ряд окон темных на меня уставил.
Знакомый дом!.. Но вот свеча блеснула
И в комнатах задвигалася тихо…
Я встрепенулся. Сердце билось сильно —
Я видел платье белое
И чей-то медленно идущий образ.
Свеча исчезла — я проехал мимо,
И тяжело мне было на душе…

<1842, март>

IV

Уж было поздно: надо было мне
Пускаться в дальний путь. А мы сидели
Еще вдвоем. Я с ней не мог расстаться;
Мне был еще так дорог каждый миг,
В который на нее глядеть я мог.
Ночное небо было в темных тучах,
И соловей в саду уныло пел.
Мне было грустно, и она печальна
Казалася. А я не смел сказать,
Как я люблю, как мне страшна разлука;
Не смел я верить, что меня ей жаль.
Но отчего ж тревожна и печальна
Она была?.. Уж не любовь ли это?..
Не верю! Может быть, участье, дружба —
И только…

<1842, после 20 июня>

V

Вдали от вас я только тем живу,
Что брежу вами в снах и наяву.
Что вкруг меня — того как будто нет,
Все призраки; действительность — мой бред,
И у меня все вы перед глазами,
И долго, долго я любуюсь вами.
Мне кажется: наедине со мной
Сидите тихо вы рука с рукой
И так глубоко любите меня,
И мягкий локон ваш целую я,
И нежно ваши сладостные взоры
Ведут со мной немые разговоры.
Улыбка ваша, ваш спокойный лик —
Я забываюсь, созерцая их!
Тут мир блаженства, и я в нем
Тону душой, как в небе голубом,
Живу и гасну в этом сновиденье,
И думать страшно мне о пробужденье,

<1842, июль-август>

VI

А вы меня забыли!.. Что вам я?
Вы не любили никогда меня…
Любили, может быть, как всех других,
За то, что я учтив, не глуп и тих,
Что с детства знали вы меня такого,
Что зла я вам не сделал никакого.

Быть может, вы теперь в стране родной
Окружены поклонников толпой.
Вам с ними весело, и вы, шутя,
Смеетесь с ними, резвы, как дитя.
Вам мил один из них, быть может…
И ревность робкая меня тревожит,

Я вечера того забыть не мог,
Когда, прижавшись молча в уголок,
Смотрел я, как, не отходя от вас,
Занятый разговором длинный час,
Стоял прекрасный юноша пред вами
С блестящими, орлиными очами.

Как в этот раз вы были хороши!
А я, бессмысленный, внутри души,
Я ревность дикую едва таил,
И сам себе тогда смешон я был.
Я ревновал! меж тем как не дерзаю
Сказать вам, как люблю и как страдаю!

<1842, июль — август>

VII

А помните, как амазонкою вы смелой
Летели на коне… я ехал возле вас…
Зеленый ваш вуаль порхал вкруг шляпки белой…
Но вот испуганный ваш конь, остановись,
Вдруг ринулся назад. За вами поскакал я
И бледен был, как смерть, и в страхе весь дрожа,

Вы тут любовь мою невольно увидали,
И в этот вечер стали вы со мной нежней,
И как-то ласковей вы на меня взирали…
Да! вы меня жалели!.. — В комнате моей
Сырой был холод по ночам: вы это знали —
И вы укрыться мне свою мантилью дали.

О! как же я, нарядом странным облаченный,
Был счастлив и смешон! Как жарко целовал
Мантилью вашу я! Как я в ночи бессонной
Ее к груди моей безумно прижимал!
А к утру я заснул так сладко, так раздольно,
Как будто б ангел сон напел мне песней вольной.

<1842, июль — август>

VIII

Как часто я, измученный страданьем,
Любовь мою вам высказать хотел;
Но ваш покой смутить моим признаньем,
Благоговея, никогда не смел.

Не потому, чтобы оно невольно
Могло любовь вам в сердце заронить;
Но вы жалели б, вам бы стало больно,
Что вы меня не можете любить.

А втайне я желал, чтоб вы узнали…
Чего-то ждал, чему-то верил я,
И тешила надежда сквозь печали
Обманчивой улыбкою меня!

<1842, июль — август>

IX

А часто не хотел себе я верить,
Хотел не верить, что я вас люблю.
Я думал: если искренно проверить
Всю жизнь прошедшую мою —

Ведь я уже не раз любил, — и что же?
Горела, гасла, длилась, гасла вновь,
На сны, в ночи бродячие, похожа
Моя тревожная любовь.

И к вам любовь, быть может, так же точно
Фантазии недолговечный плод,
В душе возникнув как-то ненарочно,
Меня помучит и пройдет.

Так я, глупец, напрасным утешеньем
Хочу добыть обманчивый покой,
Но сердце не знакомится с забвеньем
И не расходится с тоской.

Бывало, я, в ребяческой отваге,
Мечты любви стихам вверять желал,
Но был ленив; теперь же от бумаги
Пера бы я не оторвал.

Теперь же только лишь тогда дышу я,
Тогда лишь я могу существовать,
Когда страницы эти к вам пишу я,
Хотя вам ввек их не видать.

И не любил еще я так глубоко,
Как вот когда, с капризною враждой,
Томя меня любовью одинокой,
Судьба хохочет надо мной.

<1842, июль — август>

X

Я сорвал ветку кипариса
С могилы женщины святой,
И слезы теплые лилися,
И дух исполнился мольбой.

И тень ее на помощь звал я,
И, изнывая в скорби, ей
Тревожно тайну поверял я
Любви тоскующей моей,

И, преклоняясь над могилой,
Молил, чтоб из страны иной
Мою любовь благословила
Она невидимой рукой.

И скорби сердца улеглися;
Я веры тайной полон был,
И тихо ветку кипариса
Я в книгу эту положил.

<1842, июль-август>

XI

Пиза
Заснула Пиза в тишине ночной,
Но Арно в берег плещет, не смолкая;
Сквозь туч, едва озарена луной,
Стоит уныло башня городская,
Протяжным звоном каждый час считая…
Вдали гуляка позднею стопой,
Стуча о плиты в ходе торопливом,
Тревожит воздух оперным мотивом.

Как пусто, страшно в полуночный час,
О! если б знали бы — в минуты эти
Как я страдаю, думая о вас!
Как чувствую, что я один на свете!
Что отказала мне любовь в привете!
Что в жизни тщетной ни единый раз
Ошибкой не сойдет ко мне отрада,
И мне отречься от блаженства надо!

А если бы меня любили вы —
Что мне тогда условий светских цепи,
Людей насмешки, глупый суд молвы,
Гнилой закон, что с каждым днем нелепей!
С собой бы вас в мои увлек бы степи,
Которым, кроме неба синевы,
Иных границ еще не положили,
И беспредельно мы бы там любили,

<1842, октябрь>

XII

Вы выросли, любя отца и мать,
Сестер и братьев, тихо и спокойно,
Без тяжких дум, без горя, без страстей;
Взошли вы в круг, где все условно, плоско,
Живому чувству проблеснуть нельзя.
Вам молодежь, за вами увиваясь,
Открыла тайну вашей красоты,
И зеркало вам рассказало то же —
И вы довольны были. Иногда
Казалось вам, что будто тот иль этот
Вам нравится. Но их любви язык —
Бездушный или детский лепет —
Не мог вам ни на миг дойти до сердца.
Так ваша жизнь все шла обыкновенно,
Привычной колеей, которая
Убита так, что ехать вечно гладко,
А я был вечный мученик всю жизнь.
Внутри себя безмолвно и угрюмо
Я думу каждую и каждую мечту
Тревожил день и ночь. В моем семействе
Мне было скучно. Дом мне был тюрьмой,
Где двери на замке держал обычай,
Приличие стояло на часах,
И был закон надсмотрщик престарелый.
И жил всегда я только сам в себе,
Как узники живут обыкновенно.
И вот во мне мучительно тогда
Возникла жажда знанья и блаженства,
И вместе с ней, как неразлучный друг,
Возникло бесконечное страданье.
Дало мне знанье силу отрицать,
Тревожную, мучительную силу;
Искание блаженства мне дало
Уверенность, что я его не знаю.
А между тем я в самом деле тих
И ясен, будто создан для блаженства;
Могу в себе носить святую жизнь,
Могу любить глубокою любовью.
Когда впервые я увидел вас,
Остановился я, и сердце билось.
И впал в раздумье я безмолвное:
Я чувствовал, что вы мое блаженство!
Ведь вы самих себя не знаете,
Вы с жизнью света свыклись поневоле;
Вам кажется, что роль красавицы
Играть вам надобно самолюбивой.
А между тем я видел вас тогда,
Когда прямое чувство пробуждалось
У вас в душе иль рифма звонкая
Касалась вам до трепетного слуха;
И видел ваше я лицо, когда
Оно души глубокость выражало…
О! если бы меня любили вы,
Как мы могли бы счастливы быть оба!..
А вот вся жизнь моя разорвана…
За что? Зачем? За что вся эта кара?
Весь божий гнев на мне отяготел,
И жизнь моя осуждена на муку?
Но я настолько понимаю жизнь,
Что эта мука есть мое блаженство.

<1842, октябрь>

XIII

Залог блаженства в жизни скучной,
Залог спасения от мук,
Ношу с собой я безотлучно
Ваш дар, работу ваших рук.

Еще с собой ношу всегда я
Все те страницы, что ко мне
Шутя писали вы, не зная,
Как драгоценны мне оне.

Еще ношу я, как святыню,
Ваш образ в памяти моей
И оживляю им пустыню
Моих бесплодно длинных дней.

<1842, октябрь>

XIV

Флоренция
Я по Флоренции бродил печально,
По лестницам высоким я входил
В большие залы мраморных палаццов,
Где по стенам висели в ярких рамах
Картины вдохновенных мастеров.
И я смотрел и втайне все искал
Я вашего лица среди созданий,
Которые живут на полотне
Своей глубокой неподвижной жизнью.
Искал его средь ангелов святых,
Молящихся мадоннам Рафаэля,
Искал его я в нежных образах
Correggio и Andrea del Sarto^[3],
Искал в спокойных ликах Перуджини
И грустно вышел из старинных зал,
Не встретя вас среди толпы созданий.
И вот пошел бродить из храма в храм,
Искал везде с тоскою беспокойной,
Предчувствуя, что должен вас найти.

Взошел я в церковь dell’Annunziata^[4].
Налево вижу памятник надгробный:
Две женщины из мрамора сидят,
И их святой, молясь, благословляет.
Я побледнел и вспыхнул. Да! Одна
Из них на вас похожа. Та же тихость
Во всей ее прекрасной форме. Та же
Безоблачность в ее лице спокойном
И та же нежность взора. Даже так
Она склонила голову, как вы.
Ее художник неизвестный создал!
Быть может, в мире я, как он, пройду —
Художник неизвестный — и, как он,
В душе я проношу чудесный образ,
И с ним умру и встану в жизни новой.
На женщину из мрамора глядел
Я долго в умилении безмолвном.
С тех пор я в церковь dell’Annunziata
Хожу, как на молитву, каждый день,
И там сажусь пред ликом мраморным,
И молча созерцаю в обожаньи.

1842, октябрь

XV

Вчера я в церковь dell’Annunziata
Пришел. Была вечерняя молитва.
Монахи пели, и гремел орган;
Под темным сводом звуки сотрясались
Таинственно. Толпились люди, тихо
И набожно колена преклоняя.
Я стал у ног знакомой статуи
И очи поднял к ней с любовью грустной.
Свет падал на нее задумчиво
Сквозь окон купола. Над ней носился
Дух божий в виде голубином.
И мне казалося, что кто-то свыше
Меня благословляет. Что хотел
В ней выразить художник неизвестный?
Не знаю. Ключ у ней в руке, у ног
Ее собачка с умным, добрым взглядом.
Казалось мне, собачка на меня
Смотрела будто с ласкою печальной.
Быть может, что она внутри меня
Любви читала повесть и жалела.
А статуя взирала только к небу.
Звала ль меня? Сулила ли блаженство
Или меня заметить не хотела?..
Так вашей жизнью я одушевлял,
В безумии, немое изваянье;
Искал любви, и знать судьбу хотел,
И горько насмехался над собою.
В то время девочка, ребенок милый.
Взошла и стала возле на ступени
И глазками невинными смотрела
На статую. А я благодарил
Внутри души прекрасного ребенка
За симпатию. После стал я долго,
Внимательно рассматривать лицо
И находить все, что на вас похоже
И что не так. И вы так живо, полно
В моем воображенье создались,
Что я забылся, не хотел уйти,
Мне хорошо на этом месте было,
Но смолк орган, народ стал расходиться,
Действительность разрушила мой сон,
И медленно пошел я, скорбным взором
Со статуей прощаяся до завтра…

1842, октябрь

XVI

Любовь моя мне стала тайным светом
Души. Уж не враждую я ни с кем,
Людей встречаю с ласковым приветом,
Хотя мне их не надобно совсем;
На все смотрю я, все благословляя…
Две жизни разных я ношу в себе,
Моей любовью обе просветляя:
В одной я пошлину плачу судьбе
И людям жертвуя самим собою
С участием… хоть тяжело оно;
Но, как ребенок, стал я добр душою
С тех пор, как в ней любовью все полно.
За то в другой я жизни полон вами,
За то в другой я вам принадлежу
И счастлив, что духовными очами
На вас безмолвно, долго я гляжу.

1842, октябрь

XVII

В тиши ночной аккорд печальный
Тревожит мир души моей,
Как будто отголосок дальний
Былого счастья, лучших дней.

Опять тоска, опять стремленье,
И страсть и скорбь проснулись вновь,
Опят нет веры в сновиденья,
Опять мучительна любовь,

О! если 6 вам в отчизне дальней
Случайно как-нибудь, во сне,
Раздался мой аккорд печальный —
Вы вспомянули б обо мне.

И не любя, но сострадая,
Подумали б, как в поздний час,
Под скорбный звук изнемогая,
Я втайне думаю о вас.

1842, октябрь

XVIII

Мне говорили, будто в сердце вы
Любви питать не можете нисколько,
Тщеславны, злы, кокетливы — и только.
Не спорил я. Что значит крик молвы?
Художник легкомысленный, холодный
Безумно пред картиною стоит
И вкривь и вкось порочит и бранит;
Но как ничтожен суд его бесплодный!
А тот, кто взором внутренним души
Проникнуть в ней умел до жизни тайной,
Тот знает верно, знает не случайно,
Как все черты в созданье хороши.
А я, хотя б сто голосов шумели
И в уши мне кричали суд молвы, —
Я знаю то, чем кажетеся вы,
И знаю то, что вы на самом деле,

1842, октябрь

XIX

Я одарен способностью ужасной:
В то время как я жизнью поглощен,
В движенье страстном ею увлечен, —
Могу я видеть вещи холодно и ясно.
Я вижу, что любовь моя есть бред,
Который молодость мою погубит,
Что носит смерть в себе, кто тщетно любит,
Что в самом деле для меня блаженства нет.
Я вижу ход судьбы бесстрастной, ровной,
Причины, следствия — все вижу я,
Как будто человек другой в меня
Взошел и судит безучастно, хладнокровно.
Он строг всегда и незнаком с ошибкой;
Страдаю ль я, иль счастлив, иль люблю, —
Он в гордом знании на жизнь мою
Взирает с равнодушно-горькою улыбкой.
Когда блаженствую — он без участья,
С насмешкой говорит, что это бред;
Когда я чувствую, что счастья нет,
Он злобно мне твердит, что есть на свете счастье.

1842, октябрь

XX

Вы дружбу мне хранить глубоко
Клялися, ввек не изменя.
О! если так — в стране далекой
Молю вас, вспомните меня!
В часы унынья и страданья,
Печально голову склоня,
Как друга, полного вниманья,
Молю вас, вспомните меня!
В часы молитв и умиленья —
Вы, как заступница моя,
Как ангел, полный сожаленья.
Молю вас, вспомните меня.

<1842, октябрь — ноябрь>

XXI

Два дня я не видал моей статуи.
Флоренция уныла в эти два дня
Была. Над ней висели тучи. Арно,
Как желчный человек, все время злился,
И дождь все лил, и было холодно.
Но вот опять настало воскресенье,
И солнце проглянуло. Стало сухо
На улицах. Привычною дорогой
Пошел я в церковь dell’Annunziata,
Опять орган играл. Моя статуя
Казалася на вас еще похожей,
Глядела на меня точь-в-точь, как вы,
О! этих у меня минут блаженных,
Минут безмолвного воспоминанья,
Никто отнять не может. Я украл их
У жизни, и с тех пор сносить мне легче
Мучения, которые она
Мне щедро расточает. — Но, должно быть,
Ужасно странно старику монаху
Меня всегда на том же месте видеть!
Он, верно, взор мой выследил уже
И рассердился, что хожу я в церковь
Не для молитвы, или — может быть,
Жалея, помолился за меня;
А может быть, он улыбнулся только,
Как человек, давно привыкший к жизни…
О! если б знали вы, как я могу
Любить и нежно и глубоко, — сами
Вы рады были бы любить меня.
Но я не смею высказать любви!
Я несколько могу украсть у жизни
Минут безмолвного воспоминанья —
И только…

1842, ноябрь

XXII

Сегодня колоколен звон печальный
Воспоминанье разбудил во мне
О близких сердцу, об отчизне дальней,
Ее великопостной тишине;
О людях мрачных, будто жить им мука,
Об улицах, где тает желтый снег,
И всюду пустота, унынье, скука,
Туман и сырость — томен человек…
Я вспомнил, как мы с вами у камина
Сидели вечером… уже давно!
Но памяти не свеяла чужбина,
Что было в сердце — и теперь оно.
Еще я ночь храню в воспоминанье
Христова воскресенья. В церкви вы
Тогда стояли в белом одеянье,
С свечой в руке, средь набожной толпы;
Ваш ясный взор исполнен был покоя…
Вы как-то улыбнулися мне раз;
А я тогда, поодаль грустно стоя, —
Я вас любил и мог глядеть на вас.

1842, декабрь

XXIII

И год прошел, прошло и больше года…
Я вновь был с вами летнею порой;
Кругом цвела зеленая природа,
И вы дружней казалися со мной.
Да, дружбу вашу, может быть, в награду
Вы за любовь мне дали. Может быть,
Недаром вам старинную балладу
О рыцаре вдруг вздумалось твердить.
Тот рыцарь был в далекой Палестине,
Искал забвения сердечных ран;
Но сердце, верное своей святыне,
Von seinem Grame nicht genesen kann^[5],
И он оставил бой и Палестину
И, возвратяся, ждал, когда она
Окно растворит, взглянет на долину,
Как светлый ангел, тишины полна.
Как рыцарь тот, и я теперь, блуждая,
Ищу забвения сердечных ран,
Но сердце, все тоскуя и желая,
Von seinem Grame nicht genesen kann.

1842, декабрь

XXIV

Я новому искусству предался,
Исполненный надежды и отваги;
С благоговением чертить взялся
Карандашом я лица на бумаге.
Не знаю я, успею или нет.
Быть может, нет способности нимало;
А может, есть она! Но ваш портрет
Мне сделать надобно во что б ни стало,
А если мастером мне быть дано
И бросить кистью, свыше вдохновленной,
Живые образы на полотно —
Вы будете моей святой Мадонной.

1842, декабрь

XXV

Труд не пропал, учился я не тщетно.
Ходил я в церковь dell’Annunziata
С моим maestro. Там в благоговенье
Я очерк написал моей статуи.
И он похож. Теперь я стану ночи
Просиживать перед моим рисунком
Или чертить с него другие лица,
Все больше приближаясь к сходству с вами,
И наконец я воссоздам ваш образ.
Его поставлю я перед собою,
И поселится в комнате моей
Он как святыня. В ней тогда, как в храме,
Все тайною небесною задышит,
А я садиться стану перед ликом,
Безмолвно созерцая в обожанье.

1842, декабрь

XXVI

Livorno
Livorno спит, озарено луною,
А я стою печально у окна;
Верхушки мачт мелькают за стеною,
Маяк горит. Там море! Там волна
Кочует вслед за дружною волною…
Туда пущусь я завтра, и Луна
Осветит бледно зыблемое лоно
С конца в конец далекий небосклона.
Но страх и скорбь в ночи меня тревожат:
Что, если вы не любите меня?
Что, если вы действительно, быть может,
Смеетесь надо мной, тогда как я
Любовью мучусь?..
И между тем как мчится жизнь моя
Мучительно в волнении бесплодном —
Гордитесь вы в тщеславии холодном.

∗

А я, как Пигмальон, стою пред вами
И тщетно вас хочу одушевить…
Но нет! и тут я тешуся мечтами!
Но вы горды, я горд. Что может быть
Для вас с своими муками и снами
Моя ненужная любовь? Хранить
Ее я стану про себя, и только,
А вы и не заметите нисколько,

1842, конец декабря

XXVII

Рим
Я ночью подъезжал к святому граду,
О вас воспоминанием томим:
Так вот где жизнь давала вам отраду,
Вот он, любимый вами, старый Рим!..
Я видел в полукруге колоннаду,
И храм, и купол, скругленный над ним, —
При свете лунном, в синей мгле тумана, —
И слышал плеск я звучного фонтана.

Какими-то несбыточными снами
Душа исполнилась; казалось мне,
Что здесь могу бродить я вместе с вами
В тиши колонн, безмолвных при луне;
Фонтан журчит и искрится пред нами,
Темнеет купол в синей вышине;
А я гляжу при блеске лунной ночи
Вам в светлые, задумчивые очи.

Мне странным веет Рим воспоминаньем
О днях безвестных мне; душа моя
Так с вашим сблизилась существованьем,
Что вашу жизнь переживаю я.
В особый мир, как бы очарованьем,
От лиц окружных я унес себя;
Ничьими не проникнутый очами,
В прошедшем вашем все я вместе с вами.

Мы молимся мадоннам Ватикана,
Мы в Колизей идем, когда луна
Над ним восходит. Дома утром рано
Иль вечером стоим мы у окна:
Глядим на Тибр; за ним лежит поляна
И горы синие; его волна
У берега колышет челн забытой;
Пол-Рима в отблеске зари открыто.
Уста немы. В дали теряясь взором,
Мы чувствуем, что происходит в нас,
И говорим безмолвным разговором…
В моей душе то, что в душе у вас,
Родится разом; мысль в движенье скором
Летит за вашей мыслью каждый раз,
И я люблю, блаженствую и плачу,
И жизнь в несбыточном мечтанье трачу,

1843, январь

XXVIII

Я взял коня и поскакал в Albano.
Там жили вы еще не так давно.
День ясен был, но злобный tramontano^[6]
Мне дул в лицо, и было холодно.
Вдали лежало море за поляной,
И в блеске дня сребрилося оно.
Нетерпеливо путь свершал я длинный…
Кругом задумчиво стояли пинны.

∗

В Albano вы меня свезти просили
Знакомцу, другу вашему, поклон;
Он рад был, что его вы не забыли,
И встретился, как друг, со мною он,
И с ним об вас мы много говорили.
Он знает вас, как я; с любовью он
Ваш лик чудесный вспоминал со мною
И как вы нежны и светлы душою.

∗

Давно я дня не проводил такого;
Давно мне не было кому сказать
Об вас из сердца вынутого слова…
Тут имя ваше мог я повторять
И слушать, как оно из уст другого
С участием произносилося опять…
О! верно вам откликнулися речи,
Об вас веденные при этой встрече.

∗

Прощаясь, мы друг другу обещали
Не раз видаться… Тихо ехал я
В Castell’ Gondolfo, где и вы бывали,
Быть может, часто: медленно бродя,
Быть может, вы на озеро взирали,
На замок и на дальние поля
И по дороге шли, где, зеленея,
Шумит дубов тенистая аллея.

∗

Я в Рим вернулся поздно. Темно было.
Тянулись стогны в грустной тишине;
Свет фонарей по ним бродил уныло —
Но хорошо на сердце было мне;
Оно воспоминало и любило…
Я думал, что увижу вас во сне;
Но лег усталый; сон мне не приснился,
И я поутру грустно пробудился,

1843, январь

XXIX

Я так давно не видел вас во сне,
Что это даже стало страшно мне.
Мы так давно расстались… может быть,
Вам удалось совсем меня забыть,
И вы не стали посещать меня;
А может, сам я, голову скдоня
Под гнетом жизни, силу потерял,
Которой образ ваш я вызывал
В безмолвии ночей, пред каждым сном,
И был уверен видеть вас потом;
Смиренно стал тревожить я мольбой
Все силы тайные, что мы судьбой
Привыкли в смутной думе называть;
Но в них давно умел я разгадать
Жизнь мира, связь между людьми. Оне
Живут в нас и таинственно во сне
Людей выводят дальних, с жизнью чьей
Сплелись мы сильно жизнию своей.
Мольбы остались тщетны — и не раз
Я думал, что с ума схожу подчас,
Вчера я слушать оперу ходил,
И весь я музыкой исполнен был.
А музыка — любовь, и в этот раз
Уверен был опять я видеть вас…
И снова посетили вы меня —
Хотя на миг и смутно… Помню я
Улыбку, полную любви… Потом
Исчезли вы, как тень. Теперь в моем
Воспоминанье этот сон живет,
Улыбка ваша из ума нейдет.
Вчера вы, верно, вспомнили меня,
Или ко мне писали… или я
Сегодня получу письмо от вас;
Я так давно его жду каждый час!
И, может быть, оно придет ко мне,
Как та улыбка светлая во сне.

Но я письма от вас не получил,
Но вы меня не вспомнили, быть может,
И сон мой только бред горячки был,
Которая бесплодно дух тревожит.
О! если б знали вы, как жизнь моя
Проходит скорбно! Если бы вы знали,
Что чувство, мысль, любовь — все для меня
Источник нескончаемой печали!
Увидя, как мне трудно жизнь сносить,
Взглянув во мне на внутреннюю битву, —
Вы небу прошептали б, может быть,
Укор мятежный или робкую молитву,

1843, январь

XXX

Вчера она пела, Клара Новелло,
И песнь ее звонко неслась.
За песней куда-то сердце летело,
И вздох прорывался не раз.

Влюбленные звуки, страстные звуки
Так живо встревожили вновь
Желания сердца, полные муки,
Стремленье, тоску и любовь,

Она улыбалась мило и нежно…
Как поступь мила у нее!
Откинутый локон вьется небрежно
Вкруг беленькой шейки ее.

Смотрел я и слушал, грудь изомлела,
С ресницы слеза пролилась…
Мучительно сладко Клара Новелло
Вчера мне напомнила вас!

<1843, январь — февраль>

XXXI

Не знаю почему, певица эта
Мне вас напоминает каждый раз…
Да! общее есть что-то между вами,
Хотя она не столько хороша.
Не знаю, взгляд ли то иль русый локон,
С виска слегка откинутый назад?
Иль профиль весь, иль тихая походка?
Но на нее могу глядеть я долго
И видеть не ее, а видеть вас.
Ее черты в моем воображенье
Так изменяются, что я могу
Себе представить вас. А звонкий голос
Поет мне песнь любви, и я так счастлив,
Когда смотрю и слушаю безмолвно,
И забываю, что сижу в театре
И вкруг меня толпа людей мне чуждых…
А после, возвратись домой, — один
Сижу я долго; тяжело на сердце
Становится. Я начинаю вновь
Так понимать глубоко, что все это
Мечта напрасная, и я для вас
Почти чужой. Чужим остаться должно!
Все эти дни я как-то болен был,
Мне как-то было на душе тревожно,
И сны меня пугали по ночам;
Вы мне являлись горды, равнодушны,
Почти насмешливы. А между тем —
Не правда ль?.. никогда вы надо мною
Не насмехались? Вы со мною были
Добры — не правда ль? То был сон пустой,
Навеянный моей враждебной жизнью.
И при свиданье дружелюбно вы
По-прежнему протянете мне руку…
Но ночь бежит, а на душе все грустно!..

<1843, январь — февраль>

XXXII

Вчера был теплый день, и веяло весной,
И солнце ярко грело и светило;
Бродил вкруг Рима я ленивою стопой…
Воспоминанье живо мне чертило
Весну такую же в моей родной стране,
И как-то хорошо и грустно было мне.

Таким же воздухом дышал я над рекой,
Где вместе мы на берегу сидели,
Березы белые, склоняся над водой,
Купали лист зеленый и шумели.
Тепло и радостно встречало утро нас,
И резво птички пели… Я глядел на вас.

Я в упоении, дыханье притая,
Глядел на вас, и сердце сильно билось…
И первый ландыш вам в то утро сорвал я —
И что с тех пор с моим цветком случилось?
Увядший ли давно, заброшен вами он?
Иль тихо в книгу он на память положен?

Не знаю, может, вы забыли этот миг,
И я один храню в воспоминанье
И утро тихое, и ваш спокойный лик,
И светлое, как в праздник, одеянье,
И то, что с ваших уст, как веянье весны,
Сдыхались Шиллера мечтательные сны.

О! дорого б я дал, чтоб снова в тишине,
Там, у берез, где робко льются волны,
Весной я с вами мог сидеть наедине
И слушать бы, очарованья полный,
И листьев легкий шум, и звуки ваших слов,
И жить, и замирать в чаду волшебных снов!..

<1843, март>

XXXIII

Albano. Апрель <1843>
Уже давно я в книге этой
Стихов в раздумье не писал;
Молчала рифма; дух поэта
В заботе праздной изнывал.
Я тратил жизнь в порочной лени
При буйном звуке пьяных чаш,
И реже средь моих видений
Являлся светлый образ ваш.
Но здесь, в тиши уединенной,
При сладком веянье весны,
Как звуки песни отдаленной,
Несутся вновь былые сны;
И я затерян в смутной дали
Воспоминания и грез,
Блаженства полный и печали,
Надежд обманчивых и слез.
Заря ль мои растворит очи,
Иль в море дальнем гаснет день,
Иль южной ночи, теплой ночи
В полях ложится блеск и тень —
Передо мной, как сновиденье,
Ваш светлый взор, спокойный лик
И тихой поступи движенье…
И страстно шепчет мой язык
Все звуки вашего названья,
И эти звуки сладки мне,
Как песни юга, как лобзанье,
Как вод плесканье при луне…

<1843>, апрель

XXXIV

Неаполь. Май <1843>
Опять уже прошло так много дней
С тех пор, как не писал я в этой книге!
Опять молчит печально стих ленивый!
Поэта ль дар уже во мне исчез,
Или любовь моя охолодела?
О нет! Любовь моя осталась та ж…
По-прежнему она тревожит душу
То светлых грез отрадной чередой,
То скорбным чувством настоящей жизни,
И я живу, переходя от снов
К сознанью, от сознанья к сновиденьям.
Вчера один без цели я блуждал
В аллеях трепетных villa reale, —
Сквозь быстрых облак падал луч луны
На берег дальний Байи и на море;
Кругом меня шумел оливы лист,
И звучные у ног плескались волны…
Я вспомнил — год тому назад иль боле —
Я жил в Неаполе — и мне тогда
Под шум валов приснился сон блаженный:
Я видел, будто я в villa reale —
Блуждаю по аллеям одиноко,
И вот внезапно вы навстречу мне,
И тихо протянули вы мне руку —
И мне сказали, чтобы верил я,
Что вашим буду я во что б ни стало…
Я вспомнил — ив душе опять на миг
Тревожная надежда промелькнула…
К чему она?.. Прекрасную мечту
Развеет холодно докучный опыт,
И, вероятно, мне придется в жизни
Увидеть, как состаримся мы оба,
И стану я с насмешкой разбирать
Морщины желтые на том лице,
Пред чьей красой благоговел я долго…
А вы — вы точно так же равнодушно
На старика седого взглянете,
Как прежде вы на юношу смотрели,
Иль, может, с той же дружбой благосклонной,
Которая не растревожит сердца.
Быть может, вам тогда признаюсь я,
Как я любил вас втайне — долго, трудно;
Вы посмеетесь надо мной — и сам
Я улыбнуся холодно и горько…
А если вдруг тогда в обоих нас
Проснется мысль, что оба мы напрасно
Растратили и жизнь и сердца жар,
Меж тем как, может быть, одно бы слово
Могло заставить нас жить полной жизнью?
Ну! если вдруг с испугом мы назад
Оглянемся на то, что безвозвратно,
И об ошибке целой жизни мы
С раскаяньем бесплодным пожалеем?..
Как мне все эти думы тяжелы,
А отогнать их не имею силы!..
Но нет! Старик вам никогда не скажет,
Как юноша умел любить вас сильно,
С насмешкою холодною и горькой
Он не вспомянет о прошедшем чувстве,
Но при закате мирном тусклых дней
Он сохранит о нем воспоминанье
Глубоко и безмолвно, как святыню…

<1843>, май

XXXV

Saline Theodorshalle
Я проезжал печальные края,
Все капал дождь и реяли туманы;
И много смут в дни эти прожил я,
Мучительно болели сердца раны.
Когда бы знали вы, вам было б жаль,
Что в жизни мне так многое постыло,
Что старая досадна мне печаль,
И то смешно, что прежде было мило!
Но в эти дни унынья и скорбен
Душе еще один приют имелся,
Как страннику в морозы зимних дней
Огонь, где б он оттаял и пригрелся.
Приют души, мой светлый огонек —
Любовь моя! И с нею те мгновенья,
Когда о вас я втайне думать мог
И наяву теряться в сновиденье.
О! сколько сердце знало чудных грез,
Надежд, где все ласкает иль тревожит,
Стремлений жарких, задушевных слез, —
Того язык пересказать не может.
И пусть мои обманчивы мечты,
И пусть пройду я одиноко в мире,
И сладкий звук душевной полноты
Замолкнет робко, пробежав по лире.
Довольно! я любил вас в тишине!..
И, может быть, когда меня не станет,
На эти строки, отзываясь мне,
Слеза любви с ресницы вашей канет!..

<1843, август>

XXXVI

Schwalbach. 29 августа <1843>
Я возле вас сидел во сне:
Моей любви прочли вы муку
В дрожащем голосе — и мне
Вы крепко, крепко сжали руку
И говорили мне: люблю!
Так близко вы ко мне дышали
И шею обняли мою,
Меня в уста вы целовали.
И вот, когда проснулся я, —
Так сердце было полно вами,
Все, что от вас есть у меня,
Я облил жаркими слезами.
Безумно я весь день бродил
И на устах, душой ликуя,
Еще я мнимое носил
Напечатленье поцелуя.

<1843>, 29 августа

XXXVII

Ганау. Октябрь <1843>
Я изнывал в глуши печальной,
И мне казалось, что давно
Забыт уж вами странник дальний,
И сердцу было холодно.
Но ваше милое посланье
Мне отогрело сердце вновь;
Опять живее упованье,
Опять доверчивей любовь!
Так вы меня не позабыли?
Так вы меня в родной стране
Хотя немного, да любили
И вспоминали обо мне.
Я скоро вновь сожму вам руку,
Я скоро вновь увижу вас.
Слезу очей и сердца муку
Поймете ль вы на этот раз?
Иль благосклонны — без участья —
Ни рукожатья, ни слезы,
Ни сердца мук, ни сердца счастья
Понять не захотите бы?
Я верю!.. мне не верить больно!
Не верю!.. верить мне смешно!
Я не состарился довольно,
И уж не молод <я> давно.
Еще ли жизнь меня обманет?
Еще ли светлый сон пройдет?
И жизнь еще страшней мне станет,
И холод пуще обоймет?..
Но ваше милое посланье
Мне отогрело сердце вновь;
Опять живее упованье,
Опять доверчивей любовь!..

<1843>, октябрь

XXXVIII

Пиза. Май <1844>
И вот уже прошло еще полгода!
Мне стих был чужд. В чаду пустом
Сгорала жизнь. Безумная свобода
Была мне диким божеством.
Покорствуя бесстыдно произволу,
Я был как мальчик, что вчера
На волю вырвался, оставя школу…
Прошла брожения пора:
Опять душа бежит пустых волнений,
К ней плесень лжи не привилась,
И вновь ищу я чистых вдохновений,
И вновь мой стих звучит для вас.
Пускай жестоко жизнь играет мною,
Иль дерзко я играю ей:
Любовь меня возвысит над бедою,
Спасет из хаоса страстей,
Очистит дух святынею страданья, —
И жизнь я вытерплю мою,
И горечь слез, и тяжесть испытанья
В ней за любовь благословлю,
За несколько внутри души прожитых
Святых минут, блаженных снов, —
Цветка больного хладом не убитых
Кой-где трепещущих листов.

<1884>, май

XXXIX

Берлин. Июнь <1844>
Я вам сказать хотел бы много,
Все то, что на сердце лежит,
Что тайной, внутренней тревогой
Все эти дни меня томит.
Пусть никогда не донесется
До вас пустынный голос мой,
Пусть только мне в мечте одной
Вниманье ваше отзовется, —
Довольно! Я воображу,
Что вы со мной, что в вас пробудит
Участье то, что я скажу,
И мне, быть может, легче будет.
В себя печально заглянуть
Пришлося мне в уединенье —
И тяжело вздохнула грудь!
В душе нашел я опустенье…
Нашел, что смертный холод жмет
Мне сердце — и оно остыло…
Ужели время все сгубило
Уже тем самым, что идет,
Идет так долго, пусто, вяло,
Что просто жить душа устала?
То, чем она была полна,
Ее не греет, не тревожит,
И уж бесчувственна она,
И уж любить она не может…
И показалось мне, что я
Вас не люблю — а то, что было,
Напрасно душу шевелило,
Что вся любовь была моя
Одним болезненным движеньем
Последней юности, огня
Последней вспышкою, — и я
Проститься должен с сновиденьем,
Душой погасшею истлеть,
Состарясь сердцем, замереть.
И что ж я делал в самом деле?
Умел ли вам сказать доселе,
Как я страдаю, как люблю,
Как вам бы отдал жизнь мою?
Пред вами пал ли на колени?
Рыдал ли я у ваших ног?
Или себя я превозмог?
Блаженство внутренних мучений,
Как тайну неба затая
Там где-то свято и глубоко, —
Умел ли с этой тайной я
Гореть и гаснуть одиноко?
Нет, нет! Любовь моя есть ряд
Полунадежд, полупризнаний,
Полунесказанных страданий,
Полусказавшихся отрад.
О! Так ли любят? Боже, боже!
И что ж осталось от всего?
Тетрадь стихов, где вечно то же
Сказалось — больше ничего?
И те, когда я их читаю,
Так жалки кажутся, смешны,
Натянуты и холодны,
Что я себя в них презираю.
И что ж я сделал для любви?
Брался за кисть — и бросил снова…
Тоска сухая вновь готова
Снедать бесплодно дни мои.
Скажите мне! Ужель душою
Я опустел и вас забыл?
Иль никогда вас не любил
И только жил я сам с собою,
Чтоб жизнь пустую как-нибудь
Занять и время обмануть?
Так я пишу в ночи безгласной
И так томлюсь… и много дум
Испуганный тревожат ум,
И сердцу больно, сердцу страшно.
Зачем я жил? Зачем живу?
Я жил, желал, страдал, стремился,
Терялся в грезах наяву…
И что ж нашел? чего ж добился?
Где вера? истина? любовь?
И нет любви, ничтожно знанье,
И веры нет — и скучно вновь
Все те же повторять страданья;
И скучно жить, и страшно жить,
Жить и не верить, не любить!
Давно хотелось мне стихами
Путь человека описать,
Который с первыми лучами
Оставил дом. Ему дышать
В прохладе утренней раздольно.
Проснулась птичка с песней вольной;
Она летит, она поет,
И жить и петь ей наслажденье;
И вдаль следить ее полет,
Ее заслушиваться пенья
Так хорошо, что можно в том
Душою вовсе погрузиться
И будто в чудном сне забыться.
И вот развеялись кругом
Тумана утреннего тени,
И зелен лес, и робко в нем
Заводит шепот лист с листом,
И пахнут свежие сирени.
Поток серебряной струей
Звенит о камень, злак поляны
Сверкает трепетной росой,
И юн и ясен день румяный.
И жизнь свежа, и жизнь ясна,
И сердце бьется жизнью новой,
Душа тепла, душа полна,
Молитва с уст звучать готова…
Но дале в путь! Уж смолк поток,
Дол шире, солнце пышет ярко;
Поник головкою цветок,
Дышать безмолвной птичке жарко.
И путник, будто утомлен,
Ступает медленно и вяло,
И вдаль печально смотрит он,
Душа сгрустнулась и устала.
Как дальний сон, как смолкший звук,
Воспоминание тревожит
Картиной утра; но уж дух
Знать прежней радости не может.
И дале в путь! И степь кругом,
И взор конца не различает,
И знойно день налит лучом,
Трава желтеет и сгорает,
Уж пеплом стал степной ковыль,
Уже земля калится в пыль,
И с диким свистом ветер жгучий,
Беснуясь, носит прах летучий.
И путник дале хочет в путь,
Но все усилья тщетны стали;
Уста засохли, щеки впали,
Трепещет, задыхаясь, грудь,
И в нем, как в выжженной равнине,
Сгорела жизнь; проклятья стон
Извлечь чуть внятно может он
И, мертвый, падает в пустыне.
Про этот путь уж я давно
Хотел писать; но ныне муки
Не просят рифмы; мимо звуки
Проносятся; затворено
Уже для них тупое ухо;
Я стар; ушли мечты мои —
И жизнь стихов, и жар любви,
И только сердце ноет глухо.
Так я удушливой тоской
Томился трудно в час ночной, —
И вот светать уж начинало…
Иной рассвет в родной стране
Тогда пришел на намять мне,
И сердце вдруг затрепетало,
И слезы брызнули из глаз…
О! много, много значат слезы
В часы, когда волнуют нас
Души убийственные грозы!
Я плакать так давно не мог,
И сладки мне те слезы были;
Они мне душу освежили,
Как летний дождь больной цветок,
О нет! скажите — ведь не может
Душа забыть любви своей?
Минутно жизнь ее тревожит,
Но тяжкий гнет сухих скорбей
Еще в ней жизни не задушит,
Ее святыни не нарушит,
И в тайной глубине своей
Источник слез она откроет
И след унынья ими смоет,
Воскреснет чище и светлей,
Полна любви, полна желаний,
Полна молитв, и теплоты,
И грусти, и святых страданий,
Рожденных ей от полноты.
Возьмите эти слезы ныне!
Их память вызвала о вас;
Она в душе отозвалась,
Как жизни дух в немой пустыне…
И снова веет мне весной,
И снова небо безмятежно,
И снова в сад зеленый мой
Слетела птичка с песней нежной,
Возьмите вы в слезах моих
Моей любви и свет и муку…
Когда б я выплакать мог их
На вашу беленькую руку,
Быть может, вы могли б понять —
Как хорошо, любя, страдать,
Слезами сладко упиваться,
Как сладко сердцу верить в сон,
Что для души так вечен он,
Как вечно чувство… О! не ложно
То чувство чистое любви,
Оно нелегкий пыл в крови,
И потушить его не можно.
Возьмите! Ваши слезы эти!
И заплатите мне слезой,
Слезой участья… Боже мой!
Ведь только надо мне <на> свете,
Чтоб в жизни миг отрады знать!
От вас иного чувства ждать
И грезить смею я едва ли…
И дай бог вам всю жизнь не знать
Душевной бури иль печали…
Но дайте мне слезу одну
Обыкновенного участья:
Я в смертный час вас вспомяну
За этот миг живого счастья!..
Недавно видел я во сне,
Что вы цветов прислали мне,
Их память живо сохранила…
Скажите! Что бы это было?
Что этот сон?.. Так просто сон?
Иль что-нибудь да значит он?
Но вы далеко! Голос мой
Один звучит и замирает,
Мечта уходит за мечтой,
И грусть восторги заменяет…
О! замолчу! смирю печаль,
Покоя сердца не нарушу;
Боюсь взглянуть на жизни даль,
Боюсь взглянуть себе я в душу!..

<1844>, июнь

XL

Учусь! Учусь! и жажда званья мучит!
Я истины хочу и не боюсь
Сомнений долгих, трудных отрицаний;
Все призраки разрушить я готов,
Хотя б они и близки были сердцу.
Я часто ныне чувствую в себе,
Что становлюсь я духом чище, крепче;
Ясней смотрю на вещи, и мой взгляд
Широко мир безгранный обнимает,
И все родней становится душа
С таинственной, глубокой жизнью духа.
Тружусь я днем, над книгой ночь сижу
И в черных буквах на бумаге белой
Ищу я мысль и ясный, верный образ,
И жизнь моя идет полна, ровна…
Но иногда внезапно дрогнет сердце,
В груди внезапный трепет пробежит,
Не вижу букв, не понимаю мысли:
Иное чувство душу повернет,
И в памяти иной проснется образ.
И снова вы, все вы передо мной!
Не отвожу от призрака я взора
И чувствую глубоко, что люблю
И что люблю я бесконечно трудно!
Но и расстаться с чувством не могу,
И на душе так чудно — грустно, грустно…



<1844>, июнь

---

1. нем. Buch der Liebe — Книга любви

2. Ты глупец, ты глупец, ты хвастливый глупец!
   Горем замученный!
   Гейне

3. Корреджио и Андреа дель Сарто (итал.).
4. Благовещения (итал.).
5. Не может излечиться от своей тоски (нем.).
6. Северный ветер (итал.).