О какомъ-бы предметѣ не приходилось намъ въ послѣднее время читать чужія или заявлять собственныя мнѣнія, — насъ неотступно преслѣдовала мысль, что скажетъ и что подумаетъ будущій хладнокровный читатель нашихъ современныхъ статей? Не должны ли мы неминуемо показаться ему или грошевыми писаками, радующимися возможности раздуть копеечную мысль въ рубленыя страницы, или повальными болтунами, готовыми задушить собесѣдника старымъ хламомъ премудрости изъ 4-го класса гимназіи? — «Неужели, спросите вы, будущій читатель такъ строго отнесется ко всѣмъ современнымъ статьямъ?» — Увы! исключенія не будетъ ни для кого, такова слѣпая воля рока. Возьмите любую спеціальную статью и вы убѣдитесь, что о своемъ дѣлѣ она говоритъ весьма немного. Это немногое и должно-бы собственно составлять статью. Но она раздута до невѣроятности той рухлядью логомахіи, о которой мы упомянули. Если уже есть у насъ писатели, успѣвшіе на столько уяснить передъ публикой свое общее направленіе и основанія, что въ состояніи приступать въ своихъ статьяхъ прямо къ дѣлу, то и они въ этомъ случаѣ не составляютъ исключенія, если взять въ соображеніе тѣ страшныя и повидимому ненужныя усилія широковѣщанія, которыми они пролагали себѣ дорогу — къ такому завидному положенію. — Чтожь дѣлать? Каждая страна и каждая эпоха имѣетъ свои условія и требованія. Въ цѣломъ мірѣ есть пути и дороги, пролагаемые съ усиліемъ и содержимые въ исправности спеціалистами по этой части. Публикѣ, при такихъ условіяхъ, остается безпрепятственно ѣздить по торнымъ дорогамъ, сообразуясь только съ цѣлями пути. Чтобы сказали о ѣдущемъ на курьерскихъ, ну хоть изъ Эгера въ Карльсбадъ, еслибы увидали въ его коляскѣ ломы, заступы и тачки для поправки шоссе? За то у насъ никому не въ диковину сцены въ слѣдующемъ родѣ." — Ну, батюшка Иванъ Ивановичъ! вотъ ужъ не ожидалъ. — Вѣдь третьи сутки — свѣту Божьяго не видать. Мы признаться безъ воды сидимъ, — снѣгъ растапливаемъ, а скотина реветъ безъ пойла. Да какъ это вы-то — проѣхали? — «Обо мнѣ не безпокойтесь. Я на доброй тройкѣ — гусемъ, а передомъ-то чалый, сами знаете какая лошадь. Да на козлы и на облучки посадимъ четырехъ молодцовъ съ лопатами. Мѣстахъ въ пяти пришлось-бы безъ нихъ замерзать. — Ну, ребята — страсть! — одно слово. Вотъ и добрались до васъ.»
Иванъ Ивановичъ въ этомъ случаѣ можетъ служить примѣромъ и эмблемой современнымъ русскимъ писателямъ. Была пора — и у насъ спеціалисты трудились надъ проложеніемъ торныхъ путей. Въ отношеніи къ эстетическому образованію публики болѣе всѣхъ работалъ и сдѣлалъ Бѣлинскій. Цѣлымъ рядомъ статей онъ успѣлъ довести эстетическую критику до извѣстныхъ общихъ началъ и приложенія этаго общаго къ извѣстнымъ даннымъ явленіямъ. Неоспоримые Факты доказываютъ, до какой степени была для публики благотворна дѣятельность Бѣлинскаго. Въ продолженіи многихъ лѣтъ эстетическія симпатіи публики, воспитанной Бѣлинскимъ, были до того вѣрны, что намъ не разъ случалось слышать въ тѣ времена мнѣнія, будто русская публика по вѣрности и тонкости эстетическаго чувства превзошла всѣ другія. — По крайней мѣрѣ все обстояло благополучно. Небывалая до тѣхъ поръ дорога, была проторена и накатана, — и вдругъ поднялась метель, подуло холодомъ, закрутились вихри — и все сравняло, занесло, какъ будто никто ничего не дѣлалъ, никто мучительно не надрывалъ своихъ силъ. Что дѣлать? По неволѣ вспомнишь бѣсовъ Пушкина:
Хоть убей, слѣда не видно,
Сбились мы. Что дѣлать намъ!
Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ видно,
Да кружитъ по сторонамъ.
Посмотри: вонъ, вонъ играетъ,
Дуетъ, плюетъ на меня; ….
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тамъ сверкнулъ онъ искрой малой
И пропалъ во тьмѣ пустой,
Положимъ, въ отношеніи къ сущности дѣла все это не болѣе искры малой, пропадающей во тьмѣ пустой, но вамъ нужна дорога, прежняя торная, съ трудомъ пробитая дорога, а тутъ
Безконечны, безобразны,
Въ мутной мѣсяца игрѣ
Закружились бѣсы разны
Будто листья въ ноябрѣ.
Сколько ихъ! Куда ихъ гонятъ?
Что такъ жалобно поютъ?
Домоваго-ли хоронятъ,
Вѣдьму-ль замужъ выдаютъ?
Что-же однако дѣлать мирному путнику — неужели дожидаться весны, когда все наносное, временное само собою растаетъ подъ благотворными лучами солнца разума и жизни? Но та-же самая жизнь не откладываетъ своихъ задачъ до весны. Она ежеминутно говоритъ: пошелъ! А тутъ по какой дорогѣ ни сунься, вездѣ сугробно, топко, липко, мокро, пухло и безцвѣтно. — Рѣшись ждать, неизвѣстно, ранняя или поздняя будетъ весна, можетъ и не дождемся, а и дождемся, такъ не на радость. Въ ростепель кромѣ грязи да зловонія ждать нечего. Вотъ и приходится каждому отправляющемуся въ путь вооружиться по примѣру Ивана Ивановича, лоцатами и не столько ѣхать, сколько мучиться надъ расчисткою дороги.
Правда, что такія полемическія лопаты мыслимы только внѣ области чистаго художества и стихъ:
«Жрецы ль у васъ метлу берутъ»
ни мало не теряетъ своей силы. Художникъ, творящій для искусства можетъ создавать только на твердомъ, безспорномъ Фундаментѣ, на несокрушимомъ гранитѣ, который стоитъ споря
«съ прибоями воінъ и напоромъ вѣковъ».
Не для истинныхъ художниковъ нужна расчистка дорогъ, а для проѣзжей публики, которая сбившись съ пути можетъ принимать неуклюжіе болваны, слѣпленные ребятишками для минутной потѣхи изъ снѣгу — за серьезныя мраморныя изваянія.
Не таково положеніе истиннаго художника. Онъ слишкомъ твердо увѣренъ въ своемъ дѣлѣ, слишкомъ хорошо знаетъ гармоническую его задачу, чтобы усумниться хоть на мгновеніе или обезобразить свое дѣло посторонней примѣсью. Художникъ, взявшій, въ минуту служенія чистому искусству, въ руки лопату или метлу, изрекаетъ собственный приговоръ. Онъ уже одною ногою сходитъ съ своего незыблемаго пьедестала на уровень толпы. Онъ уже сомнѣвается, колеблется, онъ рѣшилъ свое «не быть».
Обязанные заглавіемъ этой статьи высказать наше мнѣніе на счетъ одного изъ новѣйшихъ произведеній русской скульптуры, мы въ свою очередь вынуждены расчищать себѣ путь, чтобы добиться хотя признаковъ торной дороги, по которой-бы могла слѣдовать наша критика. Оглушаемая со всѣхъ сторонъ возгласами относящимися къ тому или другому произведенію искусства, возгласами буйно произвольными и ни на чемъ неоснованными, публика вправѣ спросить и насъ, какая-же у насъ почва подъ ногами? Отвѣчать категорически и положительно на подобный вопросъ значило бы выводить цѣлую теорію изящнаго, чего не позволяетъ предѣлъ небольшой статейки, а потому отсылая вопрошающихъ, хотя-бы къ статьямъ Бѣлинскаго, отвѣтимъ отрицательно (нигилистически) выставляя въ свою очередь вопросы.
Положимъ, что мы старовѣры, убѣжденные въ непреложности извѣстныхъ законовъ мышленія, языка и сочетаній Формъ, болѣе или менѣе благопріятныхъ той или другой области искусства. На то мы и старовѣры! чтобы не только вѣрить въ эти законы, но не быть въ силахъ представить себѣ замѣну ихъ другими. Допустимъ болѣе; допустимъ, что мы отсталые изувѣры и что напротивъ того истина говоритъ устами, отвергающими логику, грамматику, реторику, эстетику и даже самое искусство для искусства. Допустимъ, что нашъ вѣкъ прозрѣлъ и убѣдился, что поэтическая струя въ душѣ человѣка не болѣе какъ слабость, порокъ, словомъ что угодно. Но не естественно-ли въ такомъ случаѣ спросить: какой-же имѣютъ послѣ этого смыслъ такія учрежденія, какъ Академіи наукъ, и художествъ, общества пособія литераторамъ и поощренія художествъ? Не тотъ-же-ли современный вѣкъ безпрестанно открываетъ у насъ подобныя учрежденія и заботится объ ихъ судьбѣ? Или подъ этими названіями скрываются совершенно противуположныя цѣли — тогда къ чему эта церемонія и маска? Не лучше-ли съ большей точностью и добросовѣстностью назвать эти учрежденія капканами наукъ и свободныхъ художествъ? Если-же предположеніе такихъ цѣлей безумно, то что могутъ значить такого рода публичныя отношенія, хотя бы къ картинамъ; отношенія, въ которыхъ критикъ прямо говоритъ, что ничего не смыслитъ въ живописи и въ хорошо нарисованныхъ носахъ и ушахъ (одинъ этотъ пріемъ вполнѣ оправдываетъ исповѣдь) а потому онъ — критикъ и можетъ судить объ идетъ картины.
«Странно, прерываетъ насъ хладнокровный читатель, — что васъ тревожатъ подобные возгласы. Что-же видите вы въ нихъ неестественнаго или небывалаго? Всегда были люди, пускавшіеся, безъ всякаго предварительнаго пріуготовленія, самымъ неожиданнымъ и забавнымъ образомъ въ кавалькады, мазурки и т. д. всегда были дамы не двусмысленной профессіи и принциповъ, — всегда были подгулявшіе Ноздревы, въ простотѣ душевной и не подозрѣвавшіе, до какой степени неприлично сидѣть на паркетѣ губернаторского бала и хватать за ноги танцующихъ дамъ. (Если подобный фактъ и немыслимъ со стороны порядочного бала — то со стороны Ноздревыхъ онъ не только мыслимъ — но даже типиченъ.) Итакъ, что-же васъ удивляетъ…
— Позвольте! прерываемъ мы въ свою очередь нашего антагониста. — Дѣйствительно явленія эти не новы, но отношенія ихъ къ жизни измѣнились до того, что стоитъ на нихъ обратить вниманіе. Невоспитанные Ноздревы въ одиночку предавались своей трактирной развязности и только юмористическая гипербола поэта отводила имъ мѣсто на губернаторскомъ паркетѣ, дамы съ недвусмысленными тенденціями, хранили свою мораль про себя — въ глухихъ переулкахъ и у заставъ, „wo die letzten Häuser sind“, а люди не имѣвшіе по своему положенію случая познакомиться съ произведеніями искусствъ, даже лишены были возможности, (за неимѣніемъ фрака) вступить въ эту область. Подтрунивайте на улицѣ, сколько угодно, надъ лондонской оперой, но если на васъ нѣтъ фрака и бѣлаго галстука, васъ туда не впустятъ; думайте что хотите о порядочной женщинѣ, но она не пойдетъ съ вами танцовать, пока васъ не представитъ ей знакомый, ручающійся, что вы порядочный человѣкъ и главное не самоучка. Таково еще въ недавнее время было консервативное положеніе общества, науки и искусства въ отношеніи къ Ноздревымъ и консортамъ. Но съ тѣхъ поръ какъ повѣяла мятель мнимаго прогресса и подняло насъ вихремъ псевдолиберализма, мы сдѣлались до того неразборчивы, что не постигаемъ извѣстнаго старца, отвѣчавшаго на всякую дрянь, которую ему совали доброхотные датели — стереотипной фразой обращенной къ слугѣ: — „изрядно, клади въ карету“.
Гласность значительно облегчила доброхотамъ дѣло ихъ посильныхъ приношеній. И Ноздревы и „die letzten Häuser“ взалкали гласности и напрягаютъ всѣ силы, чтобы свои частныя уклоненія возвести на степень нравственно-философскихъ доктринъ не только всего общества, но и цѣлой страны.
Вотъ оно куда пошло. Обертка и заглавія большей части журналовъ остались тѣ-же. По прежнему читаешь — „литературный“ или, литературно-ученый журналъ», а развернешь книжку и видишь, что это просто органъ Ноздрева или «die letzten Häuser» или-же тѣхъ и другихъ безразлично и солидарно.
Эти люди, предчувствуя незавидную роль, которую придется имъ играть во всякомъ спеціально-образованномъ обществѣ, стараются доказать, что не нужно никакого предварительнаго знакомства съ преданіями и законами того общества, въ которое мы хотимъ войдти, что всѣ эти преданія и законы вздоръ, что достаточно одного мѣднаго лба, чтобы прорваться черезъ завѣтную дверь, а тамъ уже задача не въ томъ, чтобы возвыситься до общества, а въ томъ чтобы принизить его до себя. Достаточно-молъ, впустить нѣсколькихъ трубочистовъ да кочегаровъ на любой элегантный балъ, да дать имъ, хотя бы и самымъ безобразнымъ образомъ, протанцовать съ дамами, — чтобы черезъ полчаса уже не было возможности разобрать, что тюль-де-блондъ и брюссельскія кружева, а что тряпка трубочиста.
Такого роду разсужденія быть можетъ и не лишены извѣстнаго практическаго смысла, но можетъ-ли принимать ихъ въ соображеніе хозяинъ бала, расчитывающій сохранить уваженіе общества?
Если мы дѣйствительно доросли до той зрѣлости убѣжденій, которой уже не въ силахъ повредить никакіе цинически-дикіе возгласы, а потому либерально и смѣло, какъ никто, растворяемъ двери всѣмъ мнѣніямъ, всѣмъ оттѣнкамъ мысли, то неужели это насъ обязываетъ быть равнодушными къ собственнымъ мыслямъ и убѣжденіямъ, въ которыя мы будто бы такъ крѣпко вѣримъ — т. е. другими словами — не имѣть никакихъ убѣжденій и руководящихъ мыслей? «Кто-же эти мы»? — спросятъ насъ.
Это выраженіе дѣйствительно неточно. Слѣдовало сказать вы, обращаясь съ нимъ къ истинно-образованнымъ и дѣйствительно либеральнымъ покровителямъ уже существующихъ и вновь открываемыхъ учрежденій для поощренія наукъ и искусствъ. Такое обращеніе мгновенно облегчаетъ намъ самое дѣло. Мы уже не боимся преднамѣреннаго непониманія или ложнаго истолкованія нашихъ словъ.
Позвольте, же гг. покровители и учредители обратиться къ вамъ со слѣдующую дилеммой? Убѣждены ли вы въ строгой замкнутости и священной исключительности тѣхъ отраслей дѣятельности человѣческаго духа, которыхъ процвѣтанію вы рѣшились вспомоществовать? Убѣждены-ли вы, что подобныя учрежденія должны быть путеводной звѣздой не одного только избраннаго общества, но и самихъ дѣятелей среды, что если подобныя учрежденія нуждаются въ средствахъ, то они еще болѣе нуждаются въ неуклонномъ направленіи, безъ котораго являются не только праздной, но даже вредной забавой? Переходя отъ общаго къ частному, можно-бы выставить цѣлый рядъ вопросовъ въ этомъ направленіи, но мы остановимся на одномъ: строгая наука и строгое искусство должны-ли ограничиваться собственными цѣлями или-же могутъ нисходить на степень орудія для достиженія чуждыхъ имъ постороннихъ цѣлей? Если вы хотя на мигъ усомнитесь дать утвердительный отвѣтъ, и скажете: «мы и сами не знаемъ, слѣдуетъ или не слѣдуетъ наукѣ и искусству такъ замыкаться въ самихъ себѣ», — то намъ нечего и говорить о самихъ учрежденіяхъ. Въ такомъ случаѣ мы спросимъ только: какой-же смыслъ имѣютъ самыя учрежденія? и если все предоставлять безразличной, общей иниціативѣ жизни, то къ чему-же дорогіе маяки — безъ огня? «Нѣтъ, возражаютъ намъ», такое предположеніе лишено всякаго вѣроятія. Мы собираемъ, подбираемъ, группируемъ; все это дѣлается во имя извѣстныхъ преданій и незыблемыхъ началъ. Сомнѣнья съ нашей стороны быть не можетъ! Мы исповѣдуемъ общее эстетическое credo".
Прекрасно! Другаго нельзя было и предположить въ силу самихъ вещей. — Но въ такомъ случаѣ возникаетъ новый вопросъ. Существуютъ ли, какъ норма, во всѣхъ этихъ покровительственныхъ учрежденіяхъ какіе-либо положительные законы, которыми-бы эксперты могли и обязаны были руководствоваться при пріемкѣ извѣстнаго труда подъ покровительство учрежденія? Намъ приходится говорить о такомъ учрежденіи въ пользу искусствъ образовательныхъ, и потому выскажемъ въ этомъ направленіи нашу мысль окончательно. По нашему крайнему разумѣнію титулъ: «Общество Любителей Художествъ» — довольно ясно говоритъ о цѣли и направленіи учрежденія. Гг. Любители художествъ не предоставляютъ иниціативу въ дѣлѣ искусствъ — исключительно жизни. Они слишкомъ хорошо знаютъ, какимъ незавиднымъ странствіямъ и приключеніямъ въ потемкахъ обыденной жизни подвергаются не только живые художники, но и самыя произведенія умершихъ мастеровъ. Они знаютъ, что если Гайднъ, Моцартъ и Бетховенъ родились въ музыкальномъ народѣ, то и они въ свою очередь образовали народъ въ музыкальномъ отношеніи, и что непосредственная, не освященная предварительной критикой знатоковъ, симпатія большинства есть въ большемъ числѣ случаевъ патентъ на плоскую бездарность, подцвѣченную тѣми или другими интересами минуты, а по тому самому отстаиваетъ произведеніе и по формѣ и по содержанію враждебное истинному искусству. Истинные любители художествъ знаютъ, что на нихъ лежитъ обязанность развивать вкусъ публики, выдвигая впередъ произведенія съ чисто-художественнымъ направленіемъ, а потому они не могутъ допустить, чтобы залы общества ограничивались значеніемъ безразличныхъ складовъ картинъ и статуй, въ которыхъ публикѣ предоставлялось бы раздавать пальмы сочувствія и успѣха случайно, чтобы не сказать обратно достоинству произведенія. Во всякомъ такого рода учрежденіи руководящая мысль гораздо важнѣе временной формы. При благопріятныхъ обстоятельствахъ форма можетъ дорости до мысли; но живая человѣческая мысль никогда не зародится сама собою, даже среди самой блестящей обстановки. Поэтому насъ-бы менѣе непріятно поразило на выставкѣ общества произведеніе не вполнѣ удовлетворительное по формѣ, чѣмъ ложное по задачѣ. Великій поэтъ намъ не даромъ говоритъ:
«Служенье Музъ не терпитъ суеты:
Прекрасное должно быть величаво;
Но юность намъ совѣтуетъ лукаво,
И шумныя насъ радуютъ мечты…»
Въ этихъ четырехъ стихахъ весь идеалъ и вся исторія борьбы искусства съ будничною жизнію. Что дѣлать если «юность намъ совѣтуетъ лукаво?» такова ея сущность — увлекаться шумными мечтами; но какъ скоро охранительное учрежденіе начнетъ совѣтовать лукаво, то оно теряетъ всякое значеніе. Мы заговорили о произведеніяхъ слабыхъ по выполненію. Какъ часто между еще слабыми произведеніями начинающихъ художниковъ попадаются такія, въ которыхъ подъ робкими, еще невѣрными формами теплится живая искра вѣрнаго чисто-поэтическаго огня. Будьте увѣрены, что разсѣянный и безсознательный глазъ публики не остановится на такомъ произведеніи. Но тутъ-то и нуженъ глазъ любителя. Подобное произведеніе само просится на выставку и по отношенію къ начинающему художнику и по отношенію къ публикѣ. Быть можетъ эта мгновенная искра никогда не разгорится яркой звѣздою, но любители, — замѣтивъ ее въ зародышѣ — уже сдѣлали свое дѣло. Зато съ другой стороны никакая отдѣлка формы, никакой публичный успѣхъ, никакое положеніе художника не должно склонять общества къ принятію на выставку произведенія, имѣющаго какую-бы то ни было дидактическую тенденцію. Эту дрянь должно Общество отрѣзать отъ себя какъ можемъ.
Все значеніе Общества и состоитъ въ посильномъ противудѣйствіи всему не художественному, лежащему внѣ сущности и цѣлей истиннаго искусства. Принятіе въ залахъ Общества произведенія должно въ тоже время быть какъ-бы свидѣтельствомъ чистоты его художественной задачи. Пусть на этотъ счетъ колеблются и разнорѣчатъ непосвященные, а не любители.
Непоколебимая ихъ твердость въ этомъ отношеніи принесетъ двойную пользу и художникамъ и публикѣ. Публика, входя въ залы Общества, будетъ напередъ увѣрена, что вступаетъ въ область чистаго искусства, а начинающій художникъ будетъ въ свою очередь знать напередъ, что всякаго рода фокусы, уловки и главное эффекты взятые изъ чуждой области не только не увеличатъ успѣха произведенія, а напротивъ неминуемо преградятъ ему навсегда входъ въ завѣтныя залы.
Вотъ все, о чемъ мы не лишнимъ считали упомянуть, прежде чѣмъ скажемъ нѣсколько словъ о статуѣ г-на Иванова. Принявъ въ соображеніе сказанное нами объ условіяхъ поступленія художественныхъ произведеній въ залы общества, мы должны признать за статуей г-на Иванова полное и неотъемлемое право стать на одномъ изъ почетнѣйшихъ мѣстъ выставки. Статуя и по замыслу и по исполненію до того чиста и вѣрна строгимъ и истиннымъ завѣтамъ искусства, что какъ-бы улыбается на встрѣчу всякому любителю художествъ.
Художественныя истины, имѣя весьма мало, — чтобы не сказать, не имѣя ничего — общаго съ другими истинами, не смотря на безконечное разнообразіе своихъ проявленій, заключены, особливо въ искусствахъ образовательныхъ, въ строгихъ и давно окончательно установившихся предѣлахъ. Скульптура въ этомъ отношеніи опередила всѣ остальныя искусства и уже за 2000 лѣтъ до насъ совершила полный кругъ развитія. Если въ поэзіи и музыкѣ вообразимы вѣчные поиски новаго, еще неоткрытаго, не извѣданнаго, то въ скульптурѣ такіе поиски положительно невозможны. Послѣ геніальныхъ греческихъ ваятелей, исчерпавшихъ всѣ средства, всю область своего искусства, скульпторамъ остается только свободно двигаться въ этомъ завѣтномъ кругу, съ полнымъ убѣжденіемъ. что всякая попытка перешагнуть за его черту — есть ошибка: недостатокъ теоретическаго знанія и вмѣстѣ съ тѣмъ недостатокъ художественнаго инстинкта. И въ этомъ отношеніи статуя г. Иванова представляетъ въ высшей степени отрадное явленіе. Она какъ бы вся вышла изъ глубокаго и задушевнаго изученія антиковъ. Уже одна простота сюжета громко говоритъ въ пользу художника. Греческое ваяніе, допускавшее цѣлыя поэмы на барельефахъ, ограничивалось въ статуяхъ самыми простыми — несложными задачами. Такое различіе лежитъ въ самой сущности вещей. Перемѣна точекъ зрѣнія не заслоняетъ на барельефѣ одного изваянія другимъ, а въ статуѣ такое заслоненіе и смѣшеніе формъ въ безразличную массу почти неизбѣжно. Г. Ивановъ избралъ немного сложною задачею — нагую мать, любующуюся нагимъ младенцемъ, котораго во всю длину рукъ приподняла надъ своею головой. Такой естественный порывъ материнской нѣжности могъ произвести общеизвѣстное движеніе, — во время купанья матери и младенца, и потому не представляетъ ничего изысканнаго; а между тѣмъ поза матери дала возможность художнику найдти самыя очаровательныя линіи въ игрѣ прекраснаго женскаго торса. Извѣстное напряженіе рукъ высоко подымающихъ тяжесть младенца и невольное отклоненіе назадъ головы и верхней части торса придаютъ всему прекрасному тѣлу матери самую изящную игру. Лѣвая нога молодой женщины выпрямившись, ищетъ твердой опоры, а правая, мягко согнутая въ колѣнкѣ, и служа только рычагомъ равновѣсія еще болѣе «коснѣетъ въ той нѣгѣ онѣмѣнья», которая составляетъ существенное отличіе пластической красоты женскихъ формъ отъ мужскихъ. За то какъ кокетливо и вмѣстѣ съ тѣмъ уютно скромно-помѣстилась рядомъ съ своею напряженной подругою полусвободная отъ тяжести правая ступня. По поводу ступней мы тоже не можемъ не привѣтствовать нашего художника-соотечественника, строго воздержавшагося отъ миніатюрныхъ ножекъ новѣйшей скульптуры. Миніатюрныя женскія ножки, иногда столь прелестныя въ живописи — безобразны въ ваяніи. Чего у Грековъ нѣтъ, то нетерпимо въ ваяніи, какъ безобразіе.
Мы нисколько не настаиваемъ на мысли, будто статуя г. Иванова навѣяна единственно его знакомствомъ съ антиками. Для насъ достаточно встрѣтиться въ ней съ тѣмъ, чѣмъ мы привыкли наслаждаться въ антикахъ, строгимъ отношеніемъ къ искусству и красотѣ. Мы даже имѣемъ поводъ думать, что художникъ скорѣе обязанъ помянутыми совершенствами статуи — собственному таланту, чѣмъ долговременному изученію антиковъ. Къ такому соображенію приводитъ насъ голова матери. Нашъ безсмертный Пушкинъ на своемъ сжато-образномъ языкѣ, такъ выражаетъ однимъ стихомъ духъ древней скульптуры:
«Тутъ Аполлонъ — идеалъ, тамъ Гіобея — печаль…»
Развивая основную мысль стиха, мы должны сказать, что всякая голова древней греческой статуи лучшаго періода есть идеальная голова. Этой-то идеальности, и даже простаго греческаго типа, мы не находимъ въ головѣ статуи г. Иванова. Вся статуя въ половину натуральной величины; — и потому сравнительно-небольшая головка матери носитъ на себѣ типъ обыкновенной современной римской натурщицы. Странно было-бы предполагать, чтобы художникъ, проникшись красотою греческихъ торсовъ, упустилъ изъ наблюденія головы. Но повторяемъ еще разъ, какое намъ дѣло до того, гдѣ почерпалъ художникъ такое вѣрное чувство красоты? Довольно того, что онъ заставляетъ насъ чувствовать эту красоту и проникаться ею, а для этого онъ прежде всего долженъ былъ весь проникнуться ею самъ. Въ этомъ-то его неотъемлемая и высокая заслуга. Если-бы люди, легкомысленно толкующіе о подчиненіи искусства постороннимъ, внѣ его самого лежащимъ цѣлямъ, были способны понять безграничную мѣру любви, полагаемую истиннымъ художникомъ въ свое произведеніе, то они убѣдились-бы что тутъ не можетъ имѣть мѣста никакой дуализмъ. Для того, чтобы создать истинно художественное произведеніе, необходимо увѣровать въ него, видѣть въ немъ главный пульсъ жизни, отдать ему всѣ помыслы, всю душу. И когда человѣкъ отдалъ такимъ образомъ всего себя, — отъ него требуютъ, чтобы онъ отыскалъ еще что-то! Всецѣльная любовь художника къ произведенію — источникъ того чуда, которое мы называемъ творчествомъ и посредствомъ котораго человѣкъ передаетъ другому гармоническое настроеніе души своей. Это та муза, которая по словамъ поэта: "научаетъ скромно высказывать тайны.а И это высокое качество — чистоты — обще у статуи г. Иванова, съ лучшими произведеніями древности. Совершенно нагая статуя матери и младенца можно сказать одѣта непорочностью.
Проникнуты чувствомъ глубкоой симпатіи къ прекрасному труду нашего соотечественника, мы позволимъ себѣ высказать два-три замѣчанія, вполнѣ увѣренные, что талантливый художникъ, если и не почерпнетъ въ нихъ никакой пользы, то не растолкуетъ ихъ въ невыгодную для насъ сторону.
Всякое искусство рядомъ съ задачей художественною, предлагаетъ свои техническія задачи, разрѣшеніе которыхъ нерѣдко представляетъ значительныя затрудненія. Прекрасная статуя матери, вылѣпленная пока изъ гипса, но предназначенная, какъ послѣдовало ожидать, для воспроизведенія въ мраморѣ, представила въ свою очередь слѣдующее техническое затрудненіе. Руки матери, поддерживающія всю массу ребенка, подняты вверхъ несовершенно перпендикулярно, что было бы и неграціозно и неестественно, а предоставляютъ со всей фигурой довольно значительный уголъ.
Здѣсь мы позволимъ себѣ небольшое отступленіе. Искать, толкаться во всѣ двери — безъ сомнѣнія, одно изъ самыхъ законныхъ и существенныхъ качествъ искусства. Дѣло не въ томъ, чтобы не искать, а въ томъ чтобы искать въ естественныхъ предѣлахъ искусства. Мы готовы до пресыщенія повторять многозначительный для художниковъ стихъ:
«Служенье музъ не терпитъ суеты.»
Всякій суетный, тщеславный поискъ за предѣлами искусства неминуемо носитъ въ себѣ самомъ справедливое наказаніе. Какъ бы сама по себѣ ни была почтенна и прекрасна въ другой сферѣ искомая художникомъ вещь, перенесенная насильственнымъ образомъ въ міръ искусства она превращается въ разлагающій ядъ. Возьмемъ самые разительные примѣры. Что можетъ быть выше и человѣчнѣе философіи, этого божественнаго самосозерцанія духа въ области разума и что можетъ быть ближе ея къ искусству — такому-же созерцанію духа въ области красоты? Кто изъ художниковъ можетъ поравняться силою все возможныхъ данныхъ съ Гете или Каульбахомъ? А между тѣмъ первый погубилъ философіей свою вторую часть Фауста, а второй всѣ свои прекрасныя произведенія.
Сообразивъ немного сказанное нами, мы легко убѣдимся и по теоріи и по исторіи искусства, что чрезмѣрное, суетное исканіе, всегда есть и было признакомъ старческаго безсилія и причудливости увядающей кокетки. По неволѣ станемъ пудриться, когда сѣдина приступила. Къ сожалѣнію до очевидности ясно, что всѣ искусства въ наше время страдаютъ старческими недугами. Посмотрите какой собачьей старостію страдаетъ современная итальянская скульптура. Безсильная произвести что либо истинно прекрасное, она кокетничаетъ отдѣлкою одеждъ и надѣваетъ на своихъ красавицъ совершенно неидущія къ дѣлу ленточки на шею или закрываетъ имъ лицо вуалями, чтобы произвести неожиданный эффектъ полупрозрачнаго слоя мрамора или тончайшаго просвѣта.
Чтожь изъ этого выходитъ? Статуя нисходитъ на степень куклы, а искусство на степень ремесла. При такомъ положеніи вещей мы еще болѣе должны дорожить всякой самобытной струей чистаго творчества, и тѣмъ съ большею радостію привѣтствовать прекрасный трудъ Г. Иванова. Поза выбранная художникомъ для своей статуи дѣлаетъ величайшую честь его таланту. Она самая естественная и въ тоже время самая выгодная для его художественной цѣли. Приподнять ребенка выше было-бы и неестественно и безвкусно, опустить его ниже, значило-бы лишить спину и грудь матери той прелестной игры формъ, которыми онѣ отличаются, — и въ-тоже время погубить всю статую en face окончательно, заслонивъ торсъ матери массой ребенка, за то и просвѣтъ между младенцемъ и матерью вышелъ не для эффекта, а въ силу самой вещи.
Здѣсь мы возвращаемся къ технической задачѣ художника. Повѣшенная такимъ образомъ на двухъ рукахъ матери масса ребенка, требовала третьей точки опоры. И въ этомъ случаѣ художникъ мастерски выпутался изъ бѣды, воспользовавшись естественнымъ инстинктомъ, вслѣдствіе котораго младенцы въ первый періодъ ихъ умственнаго развитія хватаются за все, до чего могутъ достигнуть ихъ неопытныя рученки. Гипсовый малютка, въ свою очередь успѣлъ схватиться за конецъ платка, которымъ купавшаяся мать вѣроятно нарочно повязала свою голову, чтобы не намочить волосъ. Мы не остановимся съ фальшивымъ натурализмомъ надъ правой рукой малютки, чтобы замѣтить черезъ чуръ сильное и сознательное ея напряженіе сравнительно съ возрастомъ ребенка. Мы не хуже другихъ знаемъ, что естественное въ искусствѣ, совсѣмъ не тождественно съ естественнымъ въ жизни — и что Амуры, Амореты, Смѣхи, Игры и т. д. постоянно пользовались въ искусствѣ сознательными движеніями, не соотвѣтствующими ихъ физическому развитію. — Придется завести рѣчь о другомъ предметѣ, — о головномъ платкѣ.
Любуясь выставленной статуей, мы слышали сожалѣніе нѣкоторыхъ о томъ, что художникъ, накинувъ на голову фигуры этотъ платокъ, напрасно отяжелилъ ее и лишилъ гармонической воздушности. «Почему-бы, говорили критики, художнику не заставить ребенка схватиться за прядь волосъ? Цѣль его была бы одинаково достигнута, а между тѣмъ не было-бы тяжелаго платка». Не беремъ на себя рѣшать, въ какой мѣрѣ справедливо такое замѣчаніе, не будучи въ состояніи представить себѣ, какова-бы была голова безъ этого платка, но допустимъ, въ оправданіе художника слѣдующую догадку. Нельзя предположить, чтобы художникъ, такъ гармонически и свободно создавшій статую, не справился съ-лицомъ. Какъ русскій скульпторъ онъ могъ-бы избрать славянскій типъ лица или же симпатизируя до замѣчательной степени античному воззрѣнію на красоту тѣла, остановиться на древнегреческомъ типѣ. Очевидно ни того ни другаго не захотѣлъ художникъ, сформовавшій для своей статуи красивую, но далеко не идеальную и не типично-народную, голову натурщицы. Сознавая свою силу, онъ захотѣлъ въ дозволенныхъ размѣрахъ сохранить и свою свободу, чувствуя, что съ одной стороны лежитъ до извѣстной степени рабское подражаніе, а съ другой исключительность національности. Свободный художникъ захотѣлъ создать статую, независящую отъ слишкомъ явныхъ условій времени и мѣста. Признаемся, у насъ не хватитъ духу порицать художника за такую горделивую смѣлость. Мы всегда стояли и будемъ стоять не только за всякую смѣлость, но даже дерзость въ дѣлѣ художествъ, лишь бы эта дерзость безвкусно и безсмысленно не выходила за предѣлы искусства. Но выбравъ для статуи безразличный типъ лица, художникъ долженъ былъ остановиться передъ новымъ затрудненіемъ. Какъ причесать эту голову? Нельзя причесать ее въ тоже время и не безобразно и не народно. Всякая прическа указываетъ на извѣстное время и мѣсто, а этого-то указанія и избѣгалъ художникъ въ отношеніи къ своей идеальной матери лелѣющей идеальнаго младенца. Правда вездѣ и во всѣ времена женщины въ извѣстные моменты распускаютъ свои волосы; но о такомъ видѣ волосъ и думать было нечего. Распущенные волосы, прекрасные въ живописи, — безобразны въ скульптурѣ, враждующей совсѣмъ плоскимъ прилизаннымъ. Только по этому художникъ и не рѣшился растянуть складки платка стянувъ его поплотнѣе на головѣ фигуры. И въ этомъ онъ по нашему мнѣнію совершенно правъ. И такъ оставимъ въ покоѣ этотъ платокъ, спасающій насъ, быть можетъ, отъ еще менѣе пріятныхъ впечатлѣній!
Но чего мы себя считаемъ не вправѣ оставлять въ покоѣ, заговоривъ о статуѣ, — это правая кисть руки матери. Линія, обозначающая нижнюю сторону кисти, сторону обращенную къ самой статуѣ, — и не вѣрна природѣ и потому — непріятна. Мы почти увѣрены, что эта работа дѣлана на память, — безъ натуры. Было-бы слишкомъ обидно, еслибы при воспроизведеніи статуи изъ мрамора, такая дисгармонія съ прелестью цѣлаго — увѣковѣчилась.
Мы слышали что г. Ивановъ уже приступилъ къ воспроизведенію статуи въ мраморѣ и намъ остается пожелать, чтобы онъ и въ этомъ матерьялѣ сохранилъ ту тѣлесную мягкости которою такъ дышетъ его гипсовая работа. Нѣтъ ничего холоднѣе и жоще тѣхъ рафинатныхъ фигуръ, какими нерѣдко подчуетъ публику современная, черезъ-чуръ охорашивающаяся скульптура.
Мы видѣли на выставкѣ небольшія модели задуманныхъ г. Ивановымъ новыхъ работъ и можемъ ему посовѣтовать воздерживаться отъ скученныхъ группъ вообще и отъ лежащихъ въ особенности. Скульптура, не смотря на вѣковѣчную прочность своихъ матерьяловъ, не любитъ земли. Она просится на просторъ, ища воздуха и свѣта.