Встречи с прошлым. Выпуск 6
М., «Советская Россия», 1988
ПОЭТ И УЧЕНЫЙ
правитьВремя приоткрывает новые грани взаимоотношений мастеров слова, порой высвечивает в той или иной степени важные малоизвестные факты.
Один из примеров тому — эпистолярное свидетельство о дружеских контактах поэта В. Я. Брюсова с историком литературы Владимиром Федоровичем Саводником (1874—1940) — автором популярных в начале XX века учебников.
До сего дня были известны отрывочные упоминания о Саводнике в «Дневниках» молодого Брюсова, сведения о сотрудничестве ученого в журнале «Весы», вдохновителем которого был родоначальник русского символизма; исследователи могли ознакомиться и с письмами Саводника Брюсову, хранящимися в отделе рукописей ГБЛ.
Семь писем Брюсова Саводнику передала в ЦГАЛИ в 1983 году дочь ученого — старейший сотрудник архива Наталья Владимировна Саводник. Настоящая публикация знакомит читателя с этими письмами (ЦГАЛИ, ф. 1166, оп. 1, ед. хр. 41), свидетельствующими о пересечении интересов двух «разнопрофильных» представителей культуры одного периода.
Перу В. Ф. Саводника принадлежат воспоминания о поэте, рукопись которых также передана на государственное хранение Н. В. Саводник.
«Впервые я услышал имя Б[рюсова] на семинарии проф. Виноградова в так назыв[аемом] „гербарии“, мален[ькой] полутемной комнате в новом здании университета, ныне не существующем. Это было осенью 1894 или 95 года. Проф. Виноградов, кот[орый] в этом году читал нам курс истории Древней Греции, предлагал слушателям ряд тем для семинарских работ. Одна из этих тем касалась политических воззрений Сократа; высокий черный студент в застегнутом на все пуговицы мундире встал и заявил, что он берет эту тему себе. Профессор недослышал его фамилию и два раза переспросил студента, так что тому пришлось повысить голос: „Брюсов! Брюсов!“ Имя это тогда ничего не говорило мне, да верно и никому из присутствующих. По-видимому, Брюсов был редким посетителем университета; по крайней мере, я его не помню на лекциях тех профессоров, которых я посещал. Не бывал он и на семинариях по древней философии кн. Трубецкого, у которого я занимался на первых двух курсах изучением Платона и Аристотеля. Я не помню также, прочел ли он взятый на себя реферат о политических взглядах Сократа; во всяком случае на его докладе я не присутствовал. Держался он в университете особняком и ни с кем из товарищей не сходился. Я, кажется, был первый из однокурсников, с которым он сблизился. Но это произошло уже позднее, вероятно, весною 1896 года. Не помню точно, как именно произошло наше знакомство, но уже в это время я имел некоторое представление о Брюсове как о поэте нового „декадентского“ направления, знал отзывы о нем Вл. Соловьева и его остроумные пародии декадентских стихов, знал и его знаменитые „Бледные ноги“. Сам я не сочувствовал новому направлению поэзии, придерживаясь старых взглядов и вкусов.
Искательство и новаторство были вовсе чужды мне (я всегда был по натуре консерватором), и стихи, которые я писал в это время довольно усердно, не выходили из рамок традиционной поэтики. Тем не менее Брюсов как собрат по Аполлону заинтересовал меня, и я решился с ним познакомиться.
Кажется, первый разговор наш произошел в длинном, полутемном коридоре того же университетского здания, ведшем к нижней „математической“ аудитории.
Как в так назыв[аемом] „гербарии“ не было никаких растений, а помещалась в мое время семинарская библиотека филологического факультета и происходили семинарские занятия некоторых профессоров, так и в „математической“ аудитории не бывало никаких лекций по математике, а читали разные профессора нашего факультета; очевидно, и то, и другое название сохранилось еще от давних времен и перешло по традиции, уже утратившей свой первоначальный смысл.
Кажется, я первый подошел к Брюс[ову] и заговорил с ним о литературе, о современных течениях в ней! Брюсов отвечал охотно, проявил отзывчивость и любезность, хотя я и не скрывал от него, что вовсе не разделяю современных стремлений в поэзии. В разговоре коснулись, между прочим, и отзыва Вл. Соловьева, и Брюсов с улыбкой признал, что в нем много верного. Таким образом началось наше знакомство, перешедшее вскоре в дружескую связь, правда, оказавшуюся недолговечной. Связь эта поддерживалась общностью интересов, хотя уже с самого начала разница во взглядах и вкусах давала себя чувствовать. Мы стали посещать друг друга. Я жил тогда у Пречистенского бульвара в Филипповском переулке в доме Дреземейера, ныне давно уже не существующем. Там я снимал у старушки-хозяйки довольно большую, но скромно по-студенчески обставленную комнату. Здесь впервые посетил меня Брюсов осенью 1896 года. Он принес мне свою книжку „Шедевров“ с соответственной надписью. Я в свою очередь познакомил его с плодами своей Музы, со свойственной всем молодым поэтам откровенностью и prodigalité[1]. Кое-что ему понравилось, но вообще, как это вполне естественно, он отнесся к моим стихам холодно и сдержанно: они были в его глазах „устарелыми“ по форме и содержанию, в них не было дерзновений и исканий, характерных для той новой поэзии, к которой он сам принадлежал.
Вскоре я в свою очередь посетил его в его доме на Цветном бул[ьваре]. Он уже тогда жил отдельно от родителей, хотя его квартира и была соединена с их квартирой внутренним ходом. В нее нужно было подниматься со двора по чрезвычайно крутой деревянной лестнице, по которой когда-то впоследствии, как передавала мне раз жена Брюсова, скатился вниз пьяный-Бальмонт. Лестница эта, вероятно, хорошо памятна всем посетителям Брюсова того времени, как своего рода архитектурная нелепость. Комната Валерия Яков[левича] была обставлена очень скромно. Письменным столом ему служил простой, некрашенный сосновый стол, вроде кухонного, верхняя доска которого была вся покрыта всевозможными записями в стихах и в прозе. Железная кровать, полка с книгами, столик, несколько венских стульев — вот вся обстановка этого спартанского жилища.
Казалось, однако, почему-то, что простота эта нарочитая, а не естественная. Мне случалось бывать и на половине родителей: у тех обстановка была обычная, буржуазная: мягкая мебель, олеографии и проч. Семья состояла из отца, матери, двух дочерей и младшего сына. Отец, Яков Кузьмич, старик лет 55-ти на вид, седой, коренастый, жил на половине сына. Комната его была первой от прихожей. Он был очень молчалив и сдержан. Кажется, он сильно пил, отчего, вероятно, и жил в стороне от семьи. В его Комнате стоял большой старинный письменный стол с горкой, все отделения и ящики которой были завалены бутылочными пробками: говорили, что он сохраняет их на память о выпитых бутылках. Впрочем, может быть, эти пробки были образчиками разных сортов, т. к. у Якова Куз[ьмича] было раньше довольно большое пробковое дело (торговля).
Во время одного из первых посещений в декабре 1896 г. Бр[юсов] поднес мне 2-е издание своих „Шедевров“ с характерной надписью:
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Мы осудим былые желания, —
О, строгий суд!
В надписи этой как бы отражалось то изменение в настроении и направлении творчества, отказ от юношеских крайностей и увлечений, который уже намечался в нем в это время. Он еще не нашел своей настоящей дороги, но он уже готов был отказаться от той, по которой он до сих пор шел и которая грозила привести его или в тупик, или в трясину. Нужно было выйти из полосы оригинальничаний для того, чтобы достигнуть настоящей оригинальности. По-видимому, Бр[юсов] инстинктивно чувствовал опасность, угрожавшую ему на прежнем пути. Может быть, некоторым предостережением для него был небезызвестный в те годы Емельянов-Коханский, с которым лица, мало разбирающиеся в поэзии, нередко смешивали Брюсова, ставя их в один ряд. Сам Бр[юсов], конечно, прекрасно чувствовал ничтожность, бесталанность и внутреннюю пустоту доморощенного декадента, посвятившего книгу безграмотных виршей „себе и царице Клеопатре“; конечно, Брюсову вовсе не улыбалась перспектива, чтобы имя его ставилось рядом с именем этого литературного проходимца, к которому он относился совершенно отрицательно. Он как-то рассказал мне с усмешкой один эпизод из своего знакомства с Емельяновым-Коханским: последний, наслышавшись, очевидно, как живут французские эстеты, декаденты и сатанисты, нарушавшие все обычаи буржуазного образа жизни, […] рассказывал о себе, что днем спит, а ночью работает или живет, что постелью ему служит гроб и тому под[обное]. Поверив этим рассказам или же желая проверить их, Бр[юсов] как-то зашел к нему в три часа ночи — и нашел поэта-декадента глубоко спящим и притом не в гробу, а в самой буржуазной кровати. Впрочем, самого Емельянова я никогда не встречал у Брюсова; по-видимому, их знакомство было лишь мимолетным.
Вообще среди деятелей литературы и печати у Бр[юсова] в это время не было еще связей. Круг его литературных связей ограничивался в этот первый год нашего знакомства, кажется, только узким кругом лиц, выступивших с ним вместе в „Русских символистах“. Из них я хорошо помню сына московского книгопродавца Ланга, имевшего большой магазин на Кузнецком. Это был высокий и тощий, явно чахоточный молодой человек, казавшийся старше своих лет, благодаря густой бороде, обрамлявшей его лицо. Восторженный мечтатель и мистик, веривший в спиритизм и всякую чертовщину, напитанный идеями немецкого романтизма (он переводил Новалиса и Грильпарцера), хорошо знакомый и с современной] немец[кой] поэз[ией], он был самым прозаическим образом женат на какой-то швее или модистке, кажется, даже особе легкого поведения — к великому негодованию его мещански-чопорной немецкой семьи. Он писал русские и немецкие стихи, но особого таланта не обнаружил, хотя Брюс[ов] и хвалил его, вероятно, в силу дружеской привязанности. Он умер еще в молодых годах, где-то около Гагр, где отец купил ему участок земли и где он поселился en hermite[2] по соображениям здоровья.
Помню, встречал я еще у Бр[юсова] некоего Курсинского, также примыкавшего к новой школе поэзии, бывшего впоследствии одно время редактором „Зол[отого] руна“ Рябушинского. Был ли в эти годы Бр[юсов] уже знаком с Бальмонтом лично, я не знаю, но хорошо помню, что он отзывался о нем сочувственно. В это время как раз вышел сборник Бальмонта „В безбрежности“, и Бал[ьмонт] явно выдвигался на первое место среди молодых поэтов. Во всяком случае в отзывах о нем Брюсова никогда не чувствовалось jalousie de métier[3]. Хорошо отзывался он и о стихах Сологуба, только что опубликовавшего свои первые сборники; но о прозе его он выражался сдержаннее: так, помню, когда я стал хвалить только что прочитанный мною в „Север[ном] вестнике“ роман „Тяжелые сны“, Бр[юсов] заметил только, что в романе есть несколько отдельных красивых фраз. Помню, отзыв этот в то время меня удивил: я ожидал со стороны Бр[юсова] гораздо более сочувственного отношения к роману Сологуба.
В начале сентября 1897 года Брюсов подошел ко мне в университетском коридоре и предложил мне быть шафером на его свадьбе. Конечно, я с удовольствием согласился. Невеста его, Иоанна Матвеевна, которую я до тех пор не знал лично, никогда не встречая ее у Бр[юсова], состояла гувернанткой у его сестер и проживала в их доме на половине родителей; отец ее был чех родом и служил на какой-то фабрике, мать — француженка, поэтому она сама была австрийской подданной и католичкой, но воспитание получила в Москве, кажется, в каком-то институте, куда она попала на славянскую стипендию. Жанна Матвеевна производила очень приятное впечатление, французская кровь сказывалась в ее живости, соединенной со славянской мягкостью. Она была молода и миловидна, хотя и не красавица. Ум у нее был чисто женский, неглубокий, но ясный и тонкий. Мягкость ее характера сказалась впоследствии в полном подчинении всей ее личности влиянию мужа: она усвоила себе не только его взгляды и вкусы, но даже обороты речи, излюбленные словечки; даже в манере держать себя, говорить и прислушиваться к чужим словам появилось что-то сходное с манерой самого Брюсова.
Не помню точно, в какой именно день была назначена свадьба, вероятно, это было в первой половине сентября, судя по тому, что у меня в памяти сохранилось впечатление прекрасного осеннего дня, ясного и солнечного; деревья еще не облетели и сохраняли свою листву. Кажется, было воскресенье, и на улицах царило праздничное оживление. Все приглашенные собрались в квартире Брюсовых-родителей, между прочим, здесь я впервые увидел каких-то молодых людей приказчичьего типа, очевидно, родственников: ни раньше, ни позднее я их не встречал в семье. Из присутствующих помню В. М. Фриче, П. С. Когана (кажется), поэта Курсинского в офицерском мундире. Всего было человек 20—25. Когда собрались все приглашенные, то мы отправились гурьбой на Николаевский вокзал, так как свадьба была назначена на стан[ции] Ховрино, где Брюсовы жили на даче прошедшее лето. Венчание совершилось в скромной сельской церкви, священник которой был знакомый Брюсовых, причем я и, кажется, Курсинский расписались в качестве свидетелей. После венчания вся компания отправилась на дачу, где было приготовлено соответствующее угощение. Между прочим, мы с Брюсовым выпили брудершафт и с тех пор перешли на „ты“. […] Уже смеркалось, когда мы шумною толпою покинули дачу, направляясь на станцию, чтобы ехать в Москву. С нами вернулся и Брюсов, который, однако, в тот же вечер выехал с курьерским поездом в Петерб[ург]. Это было его voyage de noce[4].
[…] Возвращаться с вокзала мне пришлось с В. М. Фриче, с которым я в этот день познакомился. Он пригласил меня бывать у него на журфиксах, кажется, по субботам, когда у него собирались люди, причастные [к] науке и литературе. Я воспользовался этим приглашением и в одну из ближайших суббот явился к нему в номера „Дания“ на Тверской, где он проживал, и с тех пор начал довольно регулярно посещать его журфиксы. Брюсов также был одним из постоянных посетителей этих вечеринок, во время которых за стаканом чая читались рефераты преимущественно историко-литературного содержания. […]
На этих собраниях Брюсов иногда выступал с чтением своих стихов и принимал участие в прениях по поводу сделанных докладов. Отношение к нему других членов кружка было, так сказать, выжидательное. В нем признавали талант, но вместе с тем считали, что он стоит на ложной дороге, т. к. большинство членов кружка не разделяло модернистских увлечений и относилось к ним отрицательно. Впрочем, и сам Бр[юсов] держался в кружке очень осторожно, как будто даже подлаживаясь под общий тон, и не выступал с какими-либо резкими выражениями своих мнений и пристрастий. […]
Весь этот кружок, в его общем и целом, имел мало общего с Брюсов [ым], но последний регулярно посещал его, как бы тяготея к обществу, стремясь завести связи» (ф.1166, новое поступление).
Воспоминания написаны после Октября. В них упомянуты имена преподавателей Московского университета П. Г. Виноградова (1854—1925) — историка западноевропейского средневековья и С. Н. Трубецкого (1862—1905) — философа, автора работ по древнегреческой философии; примыкавших к Брюсову начинающих московских литераторов А. А. Ланга (1872—1917) (участвовал в выпусках «Русские символисты» (1894—1895) под псевдонимом А. Л. Миропольский) и А. А. Курсинского (1873—1919); философа Вл. С. Соловьева (1853—1900), подчеркнувшего в статье «Русские символисты» (1895) нарочитую увлеченность Брюсова и других молодых стихотворцев метафорой; А. Н. Емельянова-Коханского (1871—?) — автора первого в России сборника декадентских стихотворений «Обнаженные нервы», вызывающе изданного на розовой бумаге; поэтов К. Д. Бальмонта (1867—1942) и Ф. К. Сологуба (1863—1927); литературоведов В. М. Фриче (1870—1929) и П. С. Когана (1872—1932).
Сегодня мало кто знает о поэтических опытах Саводника, о двух его книгах «Стихотворения» (1898) и «Новые стихотворения» (1903).
Вокруг — немой простор: спокойно дышит море,
И эхо чуткое в скалах, забылось сном;
Один лишь дальний челн маячит на просторе,
Сверкая парусом, как трепетным крылом.
Строфа стихотворения «Какая тишина!..» из цикла «На берегу моря» (1898) приведена здесь не случайно. В письме из Алупки от 10 июня 1899 года Валерий Брюсов прислал своему университетскому приятелю Саводнику продолжение своего стихотворного цикла «Картинки Крыма», перекликающегося с «морскими стихами» Саводника не только содержанием, но и отдельными образами:
Луна державно делит море,
То мрак, то света полоса,
И вот в серебряном просторе
Зажглись эмалью паруса.
(ф. 1166, оп. 1, ед. хр. 41, л. 5).
Этот первоначальный вариант 2-й строфы стихотворения «Кипит встревоженное море…» публикуется впервые по письму Брюсова. Любопытно, что чуть позже поэт отказался от образа «эмали» — традиционного для его ранней лирики:
Луна державно делит море,
То мрак, то отблесков игра.
И спит в серебряном просторе
Мир парусов из серебра.
(Впервые — Южное обозрение, 1899, № 925, 19 сентября, с. 2)
Значительная часть уже упомянутого письма Брюсова Саводнику 1899 года отведена крымским впечатлениям поэта:
Письмо это только второе, но уже и последнее. Что писал я мало, не гневайся. Решительно этот месяц отдал я отдыху, взяться за перо даже для письма было для меня событием. Нового в этом году была прежде всего невероятная жара — в 30, 35, 40°. Дышать можно у нас только часов до 9 утра и после, вечером с 6. Большую часть дня проводим мы в изнеможении от зноя. В длинные прогулки приходилось отправляться в 5 час. утра, да и то было уже поздно. Два раза, однако, ходили мы на Ай-Петри и раз на Яйлу со стороны Симеиза. В Симеизе были дважды: там теперь удобнее, ибо в конторе продают чай, сахар, шоколад etc; купаться около Дивы великолепно. Ездили еще на Учан-Су, но он пересох, иссяк, падал еле-еле; зато от водопада провели удобную дорожку довольно высоко в горы, которая, говоря языком путеводителей, изобилует прекрасными видами. Ну затем ходили в редкие облачные дни недалеко в горы, на Крестовую и т[ому] под[обное], в Мисхор, в Лимени… Вот отчет о нашей жизни.
В Алушту мы собираемся. Именно завтра,, взяв посохи и. суму, идем мы в длинное пешеходное путешествие дней на 8 — на 9, посетим Гурзуф, Алушту, взберемся на Чатырдаг, зайдем в Космодемьянский монастырь… Конечно, идти придется лишь ранними утрами да вечерами, но меня это скитание очень манит. Хорошо блуждать без определенного «дома», куда надо вернуться если не сегодня, то завтра, и без определенной цели прийти туда-то, так что можно замедлить, где нравится, остановиться на целые часы, на день… Я давно мечтаю о большом путешествии пешком в Иерусалим, или на Урал, или в Повенец — нынешняя прогулка да будет опытом…
Литературные новости, сообщенные Тобой, я знал, ибо не совсем же я отбился от мировой жизни, «Русские ведомости» и «Крымский курьер» читаю… Пушкина я заказал у Суворина и поручил получить отцу, а тот слишком заскучал в Москве и неожиданно опять приехал в Алупку к нам и квитанцию привез с собой… Очень досадно: ясно; что теперь не получить. О Начале не скорблю, это ему было на роду написано. «Мир искусства» видел вплоть до No о Пушкине; в этом No любопытного много, но лучше всего эпиграф у Мережковского. О Гойе Ты был прав; статья Бальмонта — риторика; воспроизведения картин суть искажения, выбор неудачен — и никакого представления о Гойе по «Миру искусства» не получается.
Надеюсь увидаться в июле или начале августа, будем мы в Москве числа 25.
P. S. Наслаждался абрикосами, персиками, мирабелью, зеленым миндалем, маленькими дынями, бесчисленными грушами (8 коп. 3 фунта), «ароматными» яблоками, шелковицей, жаль только, что черешня уже миновала. Позавидуй и этим южным радостям, ничего подобного в Москве нет, а если и есть, то только по имени.
(ф. 1166, оп. 1, ед. хр. 41, лл. 3-4). В конце письма речь идет о последних событиях литературной жизни. О чем идет речь во фразе: «О Начале не скорблю» — установить не удалось. Упоминаемый No о Пушкине — это № 13—14 журнала «Мир искусства» за 1899 год, целиком посвященный пушкинскому юбилею. В «Мире искусства» были напечатаны статьи H. M. Минского, Федора Сологуба, Д. С. Мережковского, В. В. Розанова. Брюсова привлек эпиграф к статье Мережковского «Праздник Пушкина» из библейской книги Исайи: «Все звери полевые, все звери лесные! Идите петь!» (Исайя, гл. LVI, 9). Заметим попутно, что в юбилейный пушкинский год В. Я. Брюсовым была написана статья «Что дает академическое издание сочинений Пушкина». Оттиск из «Русского архива» за 1899 год с этой статьей Брюсов подарил Саводнику с надписью: «Владимиру Федоровичу Саводнику от неизменно преданного ему В. Б.» (библиотека ЦГАЛИ). Кроме того, в приведенном выше письме Брюсов критически отзывается о статье К. Д. Бальмонта «Поэзия ужаса», о живописи Франсиско Гойи и приложенных к этой статье репродукциях его картин.
Валерия Брюсова и Владимира Саводника сблизило их совместное пребывание в стенах Московского университета, где они учились на историко-филологическом факультете. Судя по всему, на первых порах поэзия была основной точкой соприкосновения молодого поэта и будущего историка литературы. Первые упоминания Брюсовым имени Саводника в его дневниках непосредственно отражают именно эту сторону их взаимоотношений (см. В. Брюсов. Дневники (1891—1910). Л., 1927): так, 18 января 1898 года читаем — "Саводник сообщает, что «муза его покинула» (с. 32); а 18 октября 1898 года — «Едва вчера ушел Перцов, пришел Саводник, принес книгу стихов» (с. 51); запись начала января 1899 года — «Пятого января устроил я у себя вечер, где собрались поэты: Бахман, Бунин, Дурнов, Курсинский, Саводник, Ланг» (с. 59), «Бальмонт читал лекцию о Кальдероне. В зале Исторического музея, где может поместиться 600 человек, собралось человек 50 — 60, все свои, Бахман, Курсинский, Курсинская (мать), Саводник» (с. 60). Запись от 21 сентября
1899 года — «…я устроил у себя маленькое собрание поэтов — Бахман, Ореус, Саводник, Ланг. Опять спорили о Бальмонте, о романе, возможна ли такая форма, о размерах, откуда они, и о рифмах» (с. 76). Среди окончивших в 1899 году вместе с ним историко-филологический факультет Брюсов называет и Саводника (с. 71).
Первое из сохранившихся писем Брюсова своему приятелю по университету датировано 8 января 1899 года. Незадолго до этого молодой, но уже известный в литературных кругах сборниками «Русские символисты» (1894—1895), «Chefs d’Oeuvre» (1895), «Me eum esse» (1897) Брюсов побывал в Петербурге, где встречался с маститыми тогда Константином Случевским и Николаем Минским, с уже приобретшими к тому времени популярность Константином Бальмонтом, -Федором Сологубом, Мережковскими. 6 января 1898 года собравшийся в Петербург Саводник послал Брюсову деловое письмо, в котором интересовался адресом дома, где останавливался Брюсов, адресом Бальмонта, живописью, выставленной в Эрмитаже, петербургскими ценами и по возможности просил «практического совета» (см. ОР ГБЛ, ф. 386, к. 101, ед. хр. 31, лл. 1, 2). Через день Брюсов подробно ответил по каждому пункту письма Саводника.
Вот тебе ответы по пунктам. 1) Мы обитали в меблир[ованной] комн[ате], Владимирский просп[ект], дом № 7, кв. № 9. Если там не найдешь, можешь поселиться почти напротив — угол Владимирского и Невского — отель «Москва» (но там не очень чисто), или попытайся в «Бель Вю» на Большой Морской против «Малого Ярославца». Дешевле 1 р. 50 к. комнаты в отелях плохи, за 2 р. (с самоварами) можешь получить нечто совсем благоустроенное.
2-4) Кормиться можно: a) В «Малом Ярославце» на Большой Морской приличный обед из 4 блюд — 75 коп. b) в отеле «Москва» уг[ол] Невского и Владимирского — менее приличный, но все же сносный обед: 4 блюда — 60 коп. с) в Польской кондитерской на Михайловской ул. обед полусносный из 4 блюд — 50 коп. d) получше у Лейнера на конце Невского: обед — 1 р. е) совсем хорошо в больших ресторанах у Палкина (Невский, кажется, есть в 1 р. 25 и 2 р. 50), в Северной гостин[ице] (против Московского] вокз[ала] 1 р. 25), у Кюба (на Больш[ой] Морской) etc. 3-2) Адрес Бальмонта таков: Малая Итальянская, № 41, кв. 6, Конст[антин] Дмитр[иевич] Б[альмонт]. Ему написал о Тебе еще вчера с подобающими похвалами Твоим достоинствам. Но может случиться, что именно в дни Твоего приезда он дня на два уедет из Петербурга. На этот случай вот еще несколько адресов знакомых мне «литераторов».
Мережковский Дм[итрий] Серг[еевич], Литейный, д. Мурузи.
Виленкин (Минский) Ник[олай] Максимович], Галерная, 20.
Случевский Конст[антин] Конст[антинович], Николаевская, 7 (поэты собираются по пятницам вечером).
Эрлих Яков Исакович (студ[ент] — философ), Екатерин[инский] кан[ал], д. 100, кв. 35.
Гиппиус Влад[имир] Васильевич] (поэт новой школы), Фонтанка, 116, кв. 54.
Тетерников (Сологуб) Фед[ор] Кузьм[ич], Поварской пер., д. 1, кв. 13.
4-3) Из «прерафаэлитов» в Эрмитаже один (т. е. 1 No) плохой Боттичелли «Поклонение волхвов» с надписью «Филипепи». Затем из художн[иков] «до» Рафаэля есть два подложных Леонардо (идти прямо, до самой стены, потом направо) и третий, прежде называвшийся тоже Леонардо, а теперь иначе (Св. семейство, в той же комнате, где знаменитый Рафаэль под стеклом). Затем посмотри Рубенса, Мурильо, Рембрандта и Поттера (редкие вещи). Остальные мало интересны. Античные статуи внизу. Русские вещи в музее Александра III (Михайловский двор[ец]). (В античном отделе лежит ничком фигура, где две Венеры, угадай не заходя со стороны окна, мальчик это или женщина). 5) Проезд Москва — Петерб[ург] во II кл. 9 рубл.; за спальное место еще 2 р.; за скорый или курьерск[ий] еще 2 р. 70 коп. Итого 13 р. 70 коп. Городские станции за предвар[ительную] продажу берут 2 %; а станции Междунар[одного] общ[ества] — 5 %.
За сим счастливого пути. Вернувшись, не оставь нас своим посещением и рассказами.
(ф. 1166, оп. 1, ед. хр. 4, лл. 1-2).
Письмо Брюсова от 21 августа 1899 года написано в ответ па несколько ироничное письмо Саводника от 16 августа, в котором выражается недоумение и некоторое беспокойство по поводу молчания Брюсова после его возвращения из Крыма: «Жив ли ты, или погиб во цвете лет, слетевши с вершины Ай-Петри или Чатырдага? Ты молчишь, точно набрал полон рот воды, — если молчание это продолжится еще две недели, то я серьезно думаю заказать панихиду по рабе божием Валерии и помолиться за упокой души» (ОР ГБЛ, ф. 386, к. 101, ед. хр. 31, лл. 4, 5). Далее Саводник сообщает, что находится «на берегах Клязьмы» и пишет о Пушкине и Достоевском. Изучение пушкинского окружения, по его словам, «весьма важно для понимания самого Пушк[ина] — он перестает казаться чем-то далеким, остановившимся, академичным и становится живым и близким» (там же, л. 5). Эти слова — не только вывод ученого, но и намек родоначальнику русского символизма на то, что подлинный поэт может не остаться в памяти потомков при отсутствии духовно близкого ему литературного круга. Саводник, вероятно, знал, что его друг с юных лет поставил перед собой конкретную цель — занять заметное место в истории русской культуры. Судя по тексту этого письма и ответа Брюсова на него, между 10 июнем (см. выше письмо из Алупки) и 21 августа Брюсов Саводнику не писал.
Ты прав, друг мой, я виноват перед Тобой молчанием. Теперь поздно исправлять упущенное и описывать наши достопримечательные скитания пешком по дебрям и скалам, по обителям, в царстве диких коз; когда увидимся, расскажу кое-что устно.
В университет я не поступаю и все размышляю, как бы мне увернуться от воинской повинности, которая мне отчасти угрожает, но только отчасти. О yong poet[5] знал. Занимаюсь высшей математикой, вычерчиваю графики и решаю уравнения н-н-ых степеней с твердым намерением прочесть однажды в жизни Лобачевского, писателя для меня пресловутого.
За Дрейфусом слежу в трепете — и вообще телеграммная Франция с ее подделывателями Главного штаба, бандитами улицы Шаброль и мятежниками в Африке — представляет такой захватывающий интерес, какого не достигает ни одна из повестей, сочиненных земным рассказчиком. Стыдно до сентября, в дождь и слякоть, укрываться в деревне. У нас уже книжные новости появляются.
Валерий Брюсов"
(ф. 1166, оп. 1, ед. хр. 41, лл. 7—8).
Из этого письма видно, что Брюсов с большим интересом следил за делом офицера французского Генерального штаба Дрейфуса, несправедливо обвиненного в шпионаже, и вообще интересовался политическими событиями во Франции.
В своих дневниковых записях от августа — сентября 1899 года Брюсов писал, что «изучал дифференциалы, чертил графики» (Дневники, с. 74), — занятие математикой было одним из давних увлечений поэта, подумывавшего порою о получении математического образования.
В то же время в дневнике содержится запись следующего содержания: «Был я в Думе по поводу военной повинности. За последнее время я так свыкся с мыслью о казармах, что даже желал их. Но меня признали „совершенно неспособным“. Это, пожалуй, все же удача, одна из удач 98—99 годов» (там же, с. 76). Эти события жизни Брюсова находят отражение и в письме к Саводнику.
Если в дошедших до нас письмах Брюсова Саводнику 1899 года преобладает лирический характер повествования, то сохранившиеся три письма 1903—1904 годов можно условно объединить в «деловой цикл». Первое письмо 1903 года датируется по почтовому штемпелю на конверте — 26 сентября:
Очень рад буду видеть Тебя у себя в этом году в среды: октября 1, 15, 29, ноября 12, 26, декабря 10.
(ф. 1166, оп. 1, ед. хр. 41, л. 9).
Следующее письмо 1903 года также датируется по почтовому штемпелю 11 ноября:
Представь себе (мне это столь же нежданно, как Тебе), что мне приходится ложиться на операционный стол. Да, совершенно серьезно. Посему этой моей „среды“ (12) не будет. Очень извиняюсь. Жду тебя 26-го.
ноябрь 1903"
(там же, л. 11).
Среди посетителей брюсовских „сред“ в 1903 году бывали Ю. К. Балтрушайтис, Андрей Белый, В. В. Гофман, М. А. Волошин, историк литературы В. В. Каллаш, искусствоведы И. Э. Грабарь и П. А. Муратов. Регулярное проведение литературных собраний в определенный день в определенном месте — явление, характерное для наших литераторов конца XIX — начала XX века. В Петербурге литераторы собирались на „пятницах“ у Случевского, а впоследствии на „средах“ у Вячеслава Иванова, а московские символисты на „средах“ у Брюсова. Как Брюсов и предполагал, 12 ноября литературный вечер не состоялся, так как в четверг, 13 ноября, он перенес операцию гайморита.
1904 год был ознаменован появлением журнала московских символистов „Весы“, редакцию которого возглавил Брюсов. Финансировал это издание С. А. Поляков. На протяжении пяти лет существования „Весов“ в них принимали участие: А. А. Блок, Андрей Белый, К. Д. Бальмонт, Вячеслав Иванов, Ю. К. Балтрушайтис, Эллис, 3. Н. Гиппиус. Значительное место в „Весах“ занимали и материалы, связанные с европейской и русской культурой прошлого: эссе, статьи, заметки, отзывы, посвященные Шиллеру, Байрону, Гюго, Гейне, Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Герцену, Тютчеву… Время от времени „Весы“ публиковали неизданные ранее литературные тексты. С рецензиями и заметками выступал в этом журнале историк литературы В. Ф. Саводник. В частности, в четвертом номере „Весов“ за 1904 год появилось несколько публикаций Саводника: рецензии на книгу Н. Я. Грота „Философия и ее общие задачи“, на книгу Л. Шешлевича „Дон Кихот“ Сервантеса», на книгу о японском художнике «Хокусай» Фр. Перцински, заметки о исследовании профессора Чижа о болезни Н. В. Гоголя, опубликованном в «Вопросах философии», о исследовании Б. В. Фармаковского «Живопись на Пальмире», помещенном в «Известиях Русского археологического института в Константинополе», о латинском переводе пушкинского «Пророка», напечатанного Г. Э. Зенгером в «Журнале Министерства народного просвещения».
Перед выходом этого апрельского номера «Весов» за 1904 год Брюсов направил Саводнику корректуру его статей с препроводительным письмом (день написания письма установить не удалось).
Получив № 4 «Весов», Ты увидишь, что воспользовались мы 1) тремя Твоими рецензиями, 2) заметками о Пальмире, Чиже и Зенгере. В No было так тесно, что пришлось совершенно опустить заметку о Корше (в конце концов ничего особо замечательного он не сказал) и отложить заметку о Художественных изданиях. Издания эти еще продолжаются, и о них не поздно будет сказать и в мае. Посылаю тебе корректуру, которую прошу возвратить. Может быть, Ты что-либо изменишь или прибавишь. Кажется, Кнёбель издает еще какой-то альбом под редакцией Игоря Грабаря: не скажешь ли Ты о нем несколько слов. В заметке о Зенгере, чтобы выиграть место и поместить одну виньетку, мы пропустили первую строфу, приводимую Тобой. Довольно и второй! (т. е. последней). Затем сделали следующие крохотные изменения. Пропущен эпитет «высокопоставленный» переводчик (показалось — неловко). Хокусай назван не «величайшим», а «одним из величайших». Пропущено одно японское слово, которое С. А. [Поляков], знающий немного яп[онский] язык, заподозрил. Думаю, Ты на эти мелочи, право на которые «редакции» предоставить необходимо, гневаться не будешь.
Мы уезжаем дней на 5 в деревню, но в середине будущей недели (в четверг-пятницу) вернемся и пробудем в Москве до конца мая. Будешь в нашей стороне — загляни.
(ф. 1166, оп. 1, ед. хр. 41, лл. 13-14).
Взаимоотношения Брюсова и Саводника в «Весах» — это сотрудничество поэта и ученого. Об интересе Брюсова к исследованиям Саводника свидетельствует также и рецензия самого Брюсова в № 5 «Весов» (1905) на опубликованные в журнале «Русский архив» «содержательные „Заметки о Пушкине“ В. Саводника». Саводник в свою очередь был внимательным читателем-профессионалом журнала московских символистов. В его дошедшей до нас открытке 1904 года, направленной Брюсову, в частности, подмечена «незначительная» неточность в статье М. Волошина в одном из номеров «Весов» (ОР ГБЛ, ф. 386, к. 101, ед. хр. 31, л. 17).
Летом и осенью 1908 года Брюсов вместе с женой Иоанной Матвеевной путешествует по Европе. Маршрут путешествия — Вена, Венеция, Анкона, Равенна, Рим, Неаполь, Париж, Брюссель, Кёльн. Поэт зафиксировал в своих дневниках богатые и разнообразные впечатления от увиденных памятников европейской архитектуры и произведений живописи, от встречи с Э. Верхарном (см. Дневники, с. 139—142).
Во время одной из кратковременных остановок в своем заграничном путешествии Брюсов писал Саводнику.
Приветствую Тебя с берегов океана. Обежал за эту свою поездку почти всю Италию и половину Франции. Месяц прожил в Пиренеях. Теперь едем в Париж, где есть дела, Щоанна] М[атвеевна] и я благодарим Над[ежду] Ник[олаевну] за открытки, которые аккуратно получали. Надеемся зимой видеться чаще, ибо хочу сократить число «дел», отнимавших у меня все мое время. Говорят, у Вас холера и дожди, здесь изобилие плодов и нестерпимая жара.
(ф. 1166, оп. 1, ед. хр. 41, л. 17).
Надежда Николаевна — жена В. Ф. Саводника.
Историк классической литературы, Саводник оказывал содействие Брюсову в историко-литературных исследованиях — Пушкина в первую очередь. Так, 24 января 1911 года Саводник предоставил поэту ряд ценных пушкинских изданий (в том числе прижизненных) и материалов о поэте. Под хранящимся в ЦГАЛИ списком этих материалов рукою Брюсова начертано: «Итого сорок книг, брошюр и оттисков, кои обязуюсь возвратить в сохранности по первому требованию. Валерий Брюсов» (там же, л. 19).
Вернемся к названию этой публикации. Оно выбрано не случайно. Эти два корреспондента были разными людьми по роду своей деятельности. Валерий Брюсов — поэт-символист и Владимир Саводник — педагог-популяризатор классического направления. Тем не менее из публикуемых ныне семи писем Брюсова мы узнаем, что у них было немало общего.
Многолетнее тесное содружество главных действующих лиц этой публикации складывалось благодаря тому, что в Брюсове жило благодатное зерно ученого, а в Саводнике — живая любовь к литературе.