ПОХОРОНЫ ЗВѢЗДЫ. править
I. править
— Франсуа, господинъ Вейльонъ пришелъ!
При этомъ живо брошенномъ зовѣ стройной молодой женщиной, показавшейся между цвѣтущими кадками крыльца, Франсуа дю-Врео выпрямился во весь свой ростъ на лужайкѣ, гдѣ онъ игралъ съ своей маленькой дочкой и пошелъ на встрѣчу посѣтителю, протягивая ему одну руку, а другою подсаживая на своемъ плечѣ ребенка, смѣявшагося и болтавшаго на солнцѣ ножками, обутыми въ розовые башмачки.
— А! господинъ Вейльонъ… ну, что же, милости просимъ, господинъ Вейльонъ… И не совѣстно! три мѣсяца не показываться въ Шато-фрейе и даже ни разу не написать о…
Онъ остановился внизу ступенекъ, пораженный выраженіемъ тоскливой неловкости, чѣмъ-то смутнымъ и уклончивымъ, что необходимость лгать придавала круглому, добродушному и усатому лицу его лучшаго и самаго давнишняго товарища дѣтства.
— Ты хочешь поговорить со мной?
— Да… только не при твоей женѣ.
Эти слова были сказаны украдкой во время нервнаго обмѣна рукопожатіемъ, но вплоть до завтрака друзьямъ такъ и не удалось остаться ни минуты вдвоемъ. Когда кормилица унесла «барышню», продѣлавшую всѣ свои милыя минки гостю, пришлось пойти осматривать имѣніе, сильно измѣнившееся и украсившееся за эти послѣдніе мѣсяцы. Это помѣстье Шатофрейе, имя котораго носилъ родъ г-жи дю-Врео, было весьма старинное помѣстье, на половину замокъ, на половину сахарный заводъ; тамъ имѣлась массивная башня и паркъ съ феодальной листвой, гдѣ дымилась гигантская труба, возвышаясь надъ безконечными полями пшеницы, ячменя и свеклы; не будь краснаго кольца, зажигавшагося каждый вечеръ на горизонтѣ по направленію Парижа, можно было бы вообразить себя въ глубинѣ провинціи Артуи или Солони. И тутъ-то, вотъ уже два года, съ самой ихъ свадьбы маркизъ дю-Брео и его молодая жена, «его маленькій Шато-фрейе», какъ онъ ее называлъ, жили въ уединеніи, такомъ же исключительномъ, какъ и ихъ любовь.
Только что стали садиться за столъ, — новое появленіе кормилицы, пришедшей звать барыню къ ребенку.
— Настоящій типъ, эта мамка, — сказала молодая мать, ни чуть не волнуясь, — типъ щепетильной крестьянки… никакъ отъ нея не отдѣлаешься… Пожайлуста завтракайте, господа, и не ждите меня.
И, вставая изъ-за стола, она улыбнулась милой улыбкой спокойнаго счастія. Только что она успѣла выйти, какъ мужъ ея спросилъ:
— Что случилось?
— Луиза умерла, — сказалъ серьезно его другъ.
Тотъ сначала не понялъ.
— Ну! да… Лулу… Луиза Федоръ, помнишь?
Франсуа схватилъ нервнымъ движеніемъ руку друга черезъ столъ.
— Умерла! ты увѣренъ?..
А когда другъ подтвердилъ это вновь непреклоннымъ кивкомъ головы, у дю-Брео вырвался не вздохъ, но крикъ, вопль облегченія; — Наконецъ-то!
Это былъ такой жестоко эгоистичный порывъ, этотъ порывъ радости передъ смертью… особенно такой женщины, какъ эта Федоръ… знаменитой актрисы, предмета всеобщаго поклоненія и вожделѣнія, которую цѣлыхъ шесть лѣтъ онъ прижималъ къ своему сердцу; за то онъ почувствовалъ себя пристыженнымъ, ему стало неловко и онъ принялся объяснять:
— Это ужасно, не правда-ли? но если бы ты зналъ, сколько я натерпѣлся изъ-за нея въ эпоху разлуки, изъ-за ея безумныхъ писемъ, ея угрозъ, ея безконечныхъ ожиданій передъ моей дверью… Полгода до моей свадьбы, а потомъ десять, пятнадцать мѣсяцевъ послѣ свадьбы, я жилъ въ непрестанномъ ужасѣ и страхѣ, видя во снѣ лишь убійства, самоубійства, сѣрную кислоту и револьверъ… Она клялась умереть, но сначала убить всѣхъ другихъ… мужа, жену, даже ребенка, если у меня родится ребенокъ. И въ угрозахъ этихъ не было ничего неправдоподобнаго для человѣка, хорошо ее знающаго. Я не смѣлъ никуда водить мою бѣдную жену, ни выходить съ нею куда-нибудь пѣшкомъ, иначе какъ подъ вѣчнымъ страхомъ смѣшной или трагической сцены… И почему? Какое право имѣла она на мою жизнь? Я ничѣмъ не былъ обязанъ относительно ея, по крайней мѣрѣ, не болѣе другихъ, столькихъ другихъ… Я оказывалъ ей черезчуръ много уваженія, вотъ и все. Кромѣ того, я былъ молодъ и не принадлежалъ къ ея кругу авторовъ и актеровъ. Отъ меня ждали большаго… быть можетъ, женитьбы и моего имени… и это бываетъ. Ахъ! бѣдная Лулу, я на нее больше не сержусь; но ужь и насолила же мнѣ она!.. Мои друзья удивлялись этому безконечному свадебному путешествію; теперь имъ это станетъ понятно, а также и почему, вмѣсто того, чтобы вернуться въ Парижъ, я заперся здѣсь, пристрастившись внезапно къ земледѣлію. Да и то еще я не былъ очень спокоенъ, и всякій разъ, какъ гонгъ главныхъ воротъ, выходящихъ на дорогу, звучалъ очень громко или въ необычные часы, сердце у меня такъ и трепетало въ груди и я говорилъ себѣ: «Вотъ она!»
Вейльонъ, который, не переставая ѣсть съ большимъ аппетитомъ, внимательно слушалъ эти дружескія сообщенія, прерывавшіяся снованіемъ прислуги, — сказалъ Франсуа укоризненнымъ тономъ: — Ну, вотъ, теперь ты можешь спать спокойно… Она умерла третьяго дня, въ Виссу, у своей сестры, пріютившей ее у себя четыре мѣсяца тому назадъ, когда болѣзнь ея приняла болѣе опасный оборотъ.
Дю-Брео болѣзненно вздрогнулъ… больная, и такъ близко отъ него, всего лишь въ нѣсколькихъ миляхъ, а онъ ничего и не зналъ…
— Ты-то какъ узналъ, что она тамъ?
— Она сама мнѣ написала, прося навѣстить ее. Я нашелъ ее въ самой буржуазной, самой противной ея натурѣ средѣ, у Мари Федоръ, когда-то получившей призъ за трагедію, а потомъ сдѣлавшейся г-жей Рестубль, женой нотаріуса въ Виссу.
— Но онѣ же ненавидѣли другъ друга…
— О! Лулу была очень несправедлива. Она злилась на сестру за то, что та отказалась отъ жизни актрисы и вышла замужъ за своего студента, ухаживавшаго за нею въ доброе старое время ученія въ консерваторіи.
Дю-Брео разсмѣялся.
— Ея студента?.. да котораго? у нея ихъ было болѣе двадцати штукъ…
— Во всякомъ случаѣ замужъ она вышла только за одного изъ нихъ, нотаріуса Рестубля, вывѣска съ гербомъ котораго блеститъ на самомъ кокетливомъ домикѣ Виссу изъ рода въ родъ. Тамъ-то я нашелъ твою бывшую даму.
— Отчего ты мнѣ ничего не сказалъ?
— Потому что ты женатъ и любишь свою жену… все это прошлое нимало тебя не интересовало… Но, теперь…
Вейльонъ поколебался съ секунду, но затѣмъ, по прежнему очень холодно, хотя съ дрожаніемъ своихъ толстыхъ темныхъ усовъ, онъ сказалъ:
— Похороны назначены въ три часа… Я далъ себѣ слово, что ты будешь на нихъ…
Франсуа дю-Брео не успѣлъ отвѣтить; вошла его жена, менѣе сіяющая, чѣмъ передъ своимъ уходомъ, съ какой-то тревогой въ хорошенькихъ глазкахъ. На этотъ разъ кормилица была права; вѣки ребенка горѣли, а также и ручки.
— О! это пустяки, — живо добавила мать, ошибаясь насчетъ причины грустной неловкости, угадываемой ею вокругъ стола.
— Да насъ и не это заботитъ, — сказалъ мужъ; — но я только что узналъ объ одной смерти… я хорошо зналъ покойнаго.
— Кто жь это?
Вейльонъ пришелъ на помощь другу. Дѣло шло объ одномъ ихъ бывшемъ товарищѣ по коллегіи Людовика Великаго, Жоржѣ Гоферѣ, у котораго они, въ молодости, завтракали иногда по воскресеньямъ… Его родители; крупные пивовары, жили по ту сторону Сены и заводъ ихъ стоялъ среди тѣхъ громадныхъ равнинъ, что доходятъ до Монлери. Онъ умеръ тамъ и тамъ его и хоронятъ.
Г-жа дю-Брео взглянула на мужа.
— Ты никогда мнѣ о немъ не говорилъ, объ этомъ Жоржѣ Гоферѣ.
Онъ отвѣчалъ;
— Мы давно ужь съ нимъ не видѣлись.
Вейльонъ добавилъ, очень серьезный:
— Все равно… тебѣ слѣдуетъ быть.
А жена его сказала еще серьезнѣе:
— Непремѣнно слѣдуетъ, другъ мой.
Сострадательный и мягкій тонъ ея словъ поразилъ ихъ обоихъ. Часъ спустя они говорили объ этомъ въ поѣздѣ, увозившемъ ихъ къ Жювизи, гдѣ начинаются равнины Виссу.
— Какъ ты думаешь, догадалась она о чемъ-нибудь? — освѣдомился Вейльонъ.
Дю-Брео этого не думалъ.
— Она бы мнѣ сказала. Это существо прозрачное, отзывчивое, она не способна ни на какую утайку… Луиза говаривала иногда: «Я славный малый, мнѣ можно довѣриться». Славный малый, пожалуй, я согласенъ, но все-таки преподлая баба, родившаяся въ грязи, слѣдовавшая всегда только своимъ инстинктамъ продажной женщины или каботинки, воображавшей, что всѣ женщины похожи на нее, только глупѣе и злѣе ея, и желавшая увѣрить меня въ этомъ… Не повстрѣчайся я, на свое счастье, съ своей маленькой Шато-фрейе и не влюбись я въ нее сейчасъ же, право!.. Я, пожалуй, и женился бы на той въ концѣ концовъ.
— Во всякомъ случаѣ ты не былъ бы связанъ надолго, — прошепталъ Вейльонъ съ щемящей улыбкой. — Бѣдная Луиза была приговорена къ смерти.
— Но, отчего же она, наконецъ, умерла? Я оставилъ ее вполнѣ здоровой, цвѣтущей.
Другъ его, облокотившись о дверцу и смотря въ окно, пробормоталъ несвязно что-то себѣ въ усъ: — Изнуреніе, запущенный бронхитъ… хорошенько неизвѣстно. — Наступила минута молчанія; затѣмъ, по прибытіи на станцію Жювизи, Вейльонъ сказалъ:
— Надо выходить, остальную дорогу мы пройдемъ пѣшкомъ.
Подъ іюльскимъ небомъ, раскаленнымъ и бѣлымъ, какъ бы изъ расплавленнаго солнца, королевская мостовая, какъ ее еще называютъ, вилась своимъ нескончаемымъ шоссе, обсаженнымъ тощими вязами и монументальными тумбами. На различномъ разстояніи, вдоль канавъ съ короткой и порыжѣвшей травой, попадались то каменная тумба, то желѣзный крестъ, поставленные въ память того, что на этомъ мѣстѣ такой-то, огородникъ оттуда-то, въ департаментѣ Сены и Уазы, возвращаясь съ Парижскаго рынка, умеръ, раздавленный колесами своей телѣги.
— Утомленіе или пьянство, иногда и то и другое…-- пробормоталъ Вейльонъ.
А дю-Брео заговорилъ съ равнодушнымъ видомъ:
— Кстати о пьянствѣ, а что слышно о музыкантѣ Луизы? Знаешь, объ этомъ Девареннѣ, капельмейстерѣ, утѣшившемъ ее, наконецъ, въ ея вдовствѣ? Я слышалъ, что они дрались к напивались каждый вечеръ абсентомъ?
Вейльонъ быстро обернулся.
— Кто это сказалъ? Кто это видѣлъ? Да, наконецъ, если бы и такъ? Луиза Федоръ была, тѣмъ не менѣе, очень талантливая артистка, красивая и добрая женщина, искренно любившая тебя, какъ только умѣла, и это стоитъ тѣхъ двухъ или трехъ часовъ, что ты посвящаешь ей сегодня..
Пройдя Королевскую мостовую, друзья вступили на одну изъ тѣхъ деревенскихъ дорогъ, горящихъ и скрипящихъ отъ грудъ пыли, что перекрещивались по всѣмъ направленіямъ, насколько глазъ могъ обнять; среди этихъ полей пшеницы и ржи, ослѣпительныхъ и ослѣпляющихъ на солнцѣ, воздухъ пылалъ. Тамъ и сямъ однообразная линія горизонта прерывалась колокольнымъ шпицемъ, рядомъ деревьевъ или бѣлой штукатуркой стѣны; но никогда ихъ дорога не вела ихъ ни къ этой колокольнѣ, ни къ этой стѣнѣ.
— А мы съ тобой не заблудимся? — сказалъ дю-Брео, обращаясь къ своему спутнику, остановившемуся у указательнаго столба, на поворотѣ дороги.
Вейльонъ успокоилъ ее; онъ отлично зналъ дорогу изъ Виссу въ Шато-фрейе, недавно еще пройдя этотъ путь съ Луизой.
— Да, представь себѣ, mon cher, что, укрываясь къ сестрѣ, которую она ненавидѣла и считала своимъ самымъ смертельнымъ врагомъ, бѣдняжка преслѣдовала одну цѣль, питала одну лишь надежду, снова свидѣться съ тобой. Она заговорила со мной объ этомъ при первомъ же моемъ визитѣ. «Вы понимаете, дружокъ мой, — говорила она мнѣ съ той наивной граціей, которую вернула ей болѣзнь, — что ему было невозможно бывать у меня, когда я жила не хорошо, среди порока и богемы; но здѣсь, у людей женатыхъ, у члена судебнаго сословія, — ужь сестра-ли мнѣ не твердитъ, Господи Боже мой, что ея мужъ членъ судебнаго сословія! — ничто не можетъ ему помѣшать придти, не правда-ли?» Ахъ! несчастная, до чего мнѣ было трудно убѣдить ее, что она мечтаетъ о невозможномъ, что ты, какъ честный человѣкъ, не можешь этого сдѣлать и, конечно, не сдѣлаешь… Да, впрочемъ, я такъ ее и не убѣдилъ…
Дю-Брео, остановившійся закурить папироску, пробормоталъ черезъ минуту:
— Видѣться, зачѣмъ? Что могли бы мы сказать другъ другу?
— О! я-то хорошо знаю, что бы она тебѣ сказала, и почему ей такъ хотѣлось видѣть тебя передъ смертью.
— Почему-же?
— Ей хотѣлось попросить у тебя прощенія… Да, прощенія за свои письма, угрозы, за всѣ ея безумныя преслѣдованія. Признаюсь тебѣ, что, при видѣ ея отчаянія и угрызеній совѣсти, я ей возмутительно налгалъ, я убѣдилъ ее, эту бѣдную Лулу, что все прощено, забыто. Но не подумай, что этимъ я отъ нея отдѣлался! Когда она поняла, что ты не пріѣдешь въ Виссу, что ты не можешь туда пріѣхать, тогда пошла другая пѣсня. Начались безконечные вопросы… о твоей жизни въ Шато-фрейе, о твоей обстановкѣ, о томъ, занимаетесь-ли вы по вечерамъ музыкой, похожа-ли на тебя твоя дочка. Какъ только я являлся, ее невозможно было заставить разговаривать о чемъ-нибудь другомъ. Затѣмъ, разъ она объявила намъ, что хочетъ взглянуть на твой домъ, хотя бы только на его стѣны; хотя бы только на верхушки деревьевъ. Вотъ тогда я понялъ, какъ она ошибалась въ сестрѣ. Больную, разбитую, везти въ вагонѣ ее было немыслимо, ей приходилось ѣхать въ экипажѣ, растянувшись на подушкахъ. И я долженъ сказать, что ея сестра выказала при этомъ удивительную кротость и терпѣніе, и не будь ея, никогда Луизѣ не удалось бы удовлетворить свою прихоть. Вышло настоящее путешествіе, утомительное и длинное. Но ей все казалось волшебнымъ, это первое дыханіе весны, живое и веселое, молодая травка, пробивавшаяся повсюду на поляхъ; все ее опьяняло. Мы остановились у Буа-Марго и вышли тамъ изъ экипажа на проселочную дорогу, заросшую терніемъ, то, что кантонисты называютъ заглохшей дорогой. Эта дорога огибаетъ Шато-фрейе и мы шли тамъ всѣ трое вдоль стѣнъ, нагрѣтыхъ солнцемъ. Я боялся, чтобы меня не увидалъ одинъ изъ твоихъ фермеровъ или одинъ изъ рабочихъ твоего сахарнаго завода; они, вѣдь, всѣ меня знаютъ. Къ счастію, часъ былъ рабочій. Ее экзальтировала мысль, что это огромное стадо на лугу, этотъ пастухъ, эти большія собаки — твои. «Какъ мнѣ весело! Какъ я рада!» кричала она, хлопая въ ладоши, какъ ребенокъ. Дойдя до шпалеръ, ея удивленіе еще возросло. Ты знаешь, что стѣна, въ промежуткахъ, замѣняется у тебя высокой желѣзной рѣшеткой, позволяющей видѣть двойную липовую аллею, раздѣленную широкой лужайкой. Мы стояли тамъ, смотря изъ-за прутьевъ, вдыхая въ себя запахъ всего этого весенняго расцвѣта, распускающагося на солнцѣ, когда я узналъ издали голосъ твоей жены, приближавшейся къ намъ съ кормилицей и ребенкомъ… Я только успѣлъ отойти въ сторону, оставивши Луизу подъ руку съ сестрой, неподвижную на своемъ мѣстѣ за рѣшеткой. Я не спускалъ съ нея глазъ. Когда твоя жена прошла, пятясь мелкими шажками передъ дочкой, ни одинъ мускулъ ея лица не шевельнулся, но какое это было мрачное зрѣлище, эти худыя, провалившіяся щеки, это мертвенное лицо, подсматривающее сквозь непереходимые желѣзные прутья за тѣмъ, что въ жизни есть всего прекраснѣе, чему она всего болѣе могла завидовать, чего она всего болѣе могла жалѣть, — за счастливымъ материнствомъ и молодостью. Но когда она увидала крошку, шагавшую и топавшую въ своемъ длинномъ капотикѣ, какъ просіяло это бѣдное лицо неизлечимо больной! Она смѣялась, плакала и говорила шепотомъ сестрѣ, отирая себѣ глаза! «Да смотри же на нее, какая милочка!.. у нея такіе же бѣлокурые волосы, какъ у отца, и также вьются. О! дорогая крошка… крошка!» Она была такъ взволнована, она вся дрожала, протягивая впередъ руки, что пришлось силой оторвать ее оттуда и увлечь къ экипажу, куда она безсильно упала. На возвратномъ пути она не произнесла ни слова; она лежала съ закрытыми глазами, нюхая букетъ желтыхъ цвѣтовъ съ большого тюльпанника, что возвышается надъ стѣной сахарнаго завода. Въ слѣдующее воскресенье, пріѣхавши къ ней, — я навѣщалъ ее каждое воскресенье, — я засталъ ее какъ всегда въ глубинѣ сада, растянувшуюся въ большомъ, блѣдно-зеленомъ креслѣ, гдѣ ея землистое лицо, худыя и длинныя руки выдѣлялись своей жалостной худобой. Мнѣ казалось, что я вижу ее въ послѣднемъ актѣ "Дамы съ камеліями, " гдѣ только одна Деклэ могла сравниться съ нею. «Я этого больше не повторю, — сказала она мнѣ, заговоривши о своей поѣздкѣ въ Шато-фрейе… Я черезчуръ настрадалась, я вся разбита»… И, понижая голосъ, изъ-за присутствія садовника, работавшаго подлѣ насъ, она добавила: «сестра знала, что дѣлала, внушивши мнѣ мысль объ этой поѣздкѣ… она повернула мнѣ ножъ въ сердцѣ, лезвіе тамъ и засѣло»… Нѣтъ, можешь себѣ представить несправедливость! Подозрѣвать эту несчастную Мари, такъ самоотверженно ходившую за ней, въ подобной махинаціи, въ такомъ сложномъ вѣроломствѣ… Впрочемъ, ты сейчасъ ее увидишь, г-жу Рестубль, ты поймешь, что эта добрая, прелестная женщина, также мало похожая на то чудовище, какимъ изображала ее Луиза, какъ мало похожъ вотъ этотъ хорошенькій домикъ на каторжную тюрьму, куда бѣдная покойница, будто бы, по ея увѣреніямъ, заточила себя изъ любви къ тебѣ. Мы пришли, суди самъ!
При самомъ входѣ въ село стоялъ старинный домъ нотаріуса, съ своими заново выбѣленными стѣнами, свѣже-выкрашенными ставнями и сверкающей вывѣской съ гербами, узкій и низкій, въ концѣ маленькаго дворика, цвѣтущаго и краснѣющаго отъ огромной клумбы герани. Не смотря на домашній трауръ и обтягивавшее дверь черное сукно, въ конторѣ, дѣла которой шли прекрасно, все шло и сегодня по прежнему и сквозь только пріотворенныя ставни виднѣлись профили, наклонившіеся надъ бумагами, да слышался молодой голосъ, диктовавшій какой-то договоръ, посреди скрипа гусиныхъ перьевъ.
Въ нижнемъ корридорѣ, вымощенномъ гулкими, свѣжими плитами, были приготовлены подмостки для гроба; въ самой глубинѣ его въ стеклянную дверь виднѣлись зеленыя аллеи сада и черные силуэты приглашенныхъ.
— Побудь здѣсь, — сказалъ Вейльонъ, оставляя своего друга во дворѣ…-- гробъ еще не снесли внизъ… Я пойду попросить, чтобы намъ позволили взглянуть на нее. Я думаю, что мы еще успѣемъ.
Взволнованный мыслью объ этомъ послѣднемъ свиданіи, дю-Брео начиналъ терять терпѣніе, ему надоѣло кружиться вокругъ герани и слышать за спиной шепотъ писцовъ въ конторѣ нотаріуса.
— Значитъ, идемъ наверхъ? — спросилъ онъ у своего друга, показавшагося, наконецъ, подъ погребальной драпировкой.
Вейльонъ прошепталъ:
— Это безполезно… теперь нельзя… поздно.
Тотъ, не обращая вниманія на его смущеніе, просто предложилъ ему присоединиться ко всѣмъ остальнымъ въ саду; быть можетъ, въ концѣ концовъ, ему было не непріятно избѣжать этой тяжелой очной ставки, на которую онъ смотрѣлъ какъ на свой долгъ, теперь когда онъ узналъ о послѣднихъ дняхъ Луизы и о той какъ бы жертвѣ, какую она принесла ему, переѣхавши къ сестрѣ, гдѣ она и умерла. Но онъ совершенно остолбенѣлъ, увидавши, что Вейльонъ, вмѣсто того, чтобы идти впередъ, стоитъ передъ нимъ, неподвижный и растерянный, какъ, бы для того, чтобы помѣшать ему идти дальше.
— Въ чемъ дѣло? — спросилъ онъ, наконецъ.
И другъ его отвѣчалъ, нерѣшительно, съ неловкостью въ голосѣ и во взглядѣ:
— Mon cher, это глупо… ты знаешь, въ какое состояніе горе приводитъ женщинъ… Представь себѣ, что Мари Федбръ, г-жа Рестубль, обыкновенно такая любезная, злится теперь на тебя за то, что ты допустилъ ея сестру умереть, ни разу ея не навѣстивши… Какъ я ни твердилъ ей на всѣ лады, что ты не могъ этого сдѣлать, что даже твое сегодняшнее посѣщеніе есть неосторожный шагъ относительно твоей жены и вашего счастія… Безполезно! Она внѣ себя, она не хочетъ тебя видѣть; она предпочитаетъ не сходить вовсе внизъ.
— Такъ какже… Уйти мнѣ, что-ли?
Вейльонъ колебался.
— И самъ не знаю… Какъ я подумаю, что заставилъ тебя совершить такой путь, а тебѣ не даютъ даже права…
— Проводить до кладбища, — сказалъ Франсуа дю-Брео, грустно улыбаясь…-- Что дѣлать? быть можетъ, такъ лучше… Я вернусь потихоньку домой, по тѣмъ же самымъ безконечнымъ полямъ, вспоминая эти прошлые годы, этотъ печальный клочекъ моей жизни, который они тамъ наверху кладутъ въ гробъ.
Онъ поднялъ глаза на одно изъ оконъ перваго этажа, бѣлая занавѣска котораго, съ любопытствомъ приподнятая, сейчасъ же опустилась на стекло. Сестра Луизы караулила впечатлѣніе своего отказа; оставаться здѣсь дольше было, положительно, черезчуръ унизительно.
— Но это невозможно, ты не можешь уйти одинъ, — сказалъ Вейльонъ, провожая друга до улицы…-- Мы вернемся вмѣстѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Оставайся, я такъ хочу. Ты долженъ быть тутъ, замѣнять меня до конца, особенно если правда, — какъ ты сказалъ, что несчастная женщина думала обо мнѣ въ свои послѣднія минуты… Ну, иди скорѣй туда, и до скораго свиданія. Я полагаю, что теперь мы опять увидимъ тебя у себя въ воскресенье…
Дю-Брео толкнулъ входную деревянную калитку, и, болѣе взволнованный, чѣмъ онъ хотѣлъ это выказать, сталъ удаляться большими шагами отъ конторы нотаріуса.
II. править
Вся деревня, и люди, и скотъ были въ этотъ часъ въ полѣ. Гдѣ? въ какомъ полѣ? вѣроятно, между тѣми холмами, гдѣ издали лежащія стада похожи на борозды, а отдыхающіе люди напоминаютъ колеи; вѣдь, по дорогѣ сюда, по этой раскаленной, пустынной долинѣ, онъ не видалъ ничего, кромѣ цѣлаго моря свѣта. Пройдя нѣсколько бѣлыхъ и молчаливыхъ проулковъ, съ низкими домами и неровной булыжной мостовой, гдѣ жара, пропитанная запахомъ конюшенъ и птичьихъ дворовъ, была тяжелѣе, чѣмъ въ открытомъ полѣ, онъ вдругъ очутился передъ церковью, старой приземистой церковью, романскій порталъ которой былъ обтянутъ черными драпировками, съ тѣми же серебряными буквами Л. Ф., что онъ сейчасъ только видѣлъ на домѣ нотаріуса. Прямо противъ церковнаго портала поднимался каменный крестъ, обсаженный низкорослыми, тяжелыми и неподвижными, какъ сама церковь, липами. Все вокругъ, на тѣсной площади, гдѣ стояли двѣ распряженныя повозки, оставшіяся тамъ отъ мѣстнаго праздника, спало въ этой тяжелой атмосферѣ. Пробило четыре часа; и сейчасъ же медленныя, протяжныя ноты погребальнаго звона, одна за другой падавшія съ колокольни, возвѣстили о приближеніи печальнаго шествія. Ему вдругъ захотѣлось посмотрѣть на него. Но куда стать, чтобы его не замѣтили? Онъ замѣтилъ въ углу площади, за нѣсколькими кадками олеандровъ, дрянной кабачекъ, куда вели четыре ступеньки. Онъ вошелъ и усѣлся подлѣ окна. Двое блѣдныхъ странствующихъ акробатовъ, съ лицами искателей приключеній, пили, стоя передъ прилавкомъ, присматривая украдкой за своими распряженными повозками подъ деревьями и повѣряя другъ другу вслухъ свои бѣдствія, большія и маленькія непріятности и нужды ихъ ремесла.
Входя, дю-Брео услыхалъ, какъ старшій изъ нихъ сказалъ другому тономъ увѣренности и опытности:
— Нацѣпи эполеты своему Иванушкѣ-дурачку, вотъ тебѣ и будетъ полковникъ, коли у тебя его не достаетъ…
Онъ сейчасъ же подумалъ о томъ, какъ разсмѣшила бы Луизу эта фраза ярмарочнаго импрессаріо, ее, такъ любившую этихъ бродячихъ Делобеллей. И какъ разъ рядомъ за другимъ столомъ сидѣлъ человѣкъ съ синимъ подбородкомъ, также по внѣшности принадлежавшій къ этой категоріи актерской богемы, но имѣвшій менѣе жалкій видъ. Вмѣсто какихъ-то туфель и плохой куртки двухъ бродячихъ фигляровъ, онъ былъ обутъ въ лакированные башмаки и бѣлые гетры, одѣтъ въ черное суконное платье, совершенно новое, а на головѣ былъ надѣтъ цилиндръ съ плоскими полями, закутанный въ широчайшій крепъ; подъ цилиндромъ виднѣлись сѣдѣющія, точно напудренныя кудри, большой, блѣдный лобъ, возвышающійся пирамидально, красные отъ пьянства глаза, отвислыя плоскія щеки, изборожденныя тѣми глубокими морщинами, которыя вырѣзываются отъ того, что коренные зубы вырваны; величественный бѣлый галстухъ, такой, какіе носили во время оно служители закона, довершалъ странность этого человѣка, пившаго маленькими глотками изъ стакана, толстаго и тяжелаго какъ чашка, густой абсентъ, который оспаривалъ у него рой осъ. Противъ него десяти или двѣнадцатилѣтняя дѣвочка, одѣтая какъ отецъ, въ черное, и обладавшая тѣми же измятыми и распухшими чертами и тѣми же слезливыми глазами, сидѣла между двумя совсѣмъ маленькими мальчиками, также въ траурѣ и одѣтыми какъ взрослые мужчины, за которыми она старшая сестра присматривала властно и заботливо, точно мать, отрѣзывая имъ хлѣба, наполняя ихъ стаканы, раздавая поровну сыръ, и поглощенная кормленіемъ своихъ проголодавшихся птенцовъ, она забывала, что и она сама ничего не ѣла и не пила съ самаго утра. Вокругъ большого ломтя сыра бри, лежавшаго передъ ними на столѣ между большимъ хлѣбомъ и бутылкой вина, жужжалъ цѣлый рой осъ также, какъ и по краямъ отцовскаго абсента; ловкость, съ которой отецъ косилъ на лету осъ ножемъ для сыра и разрѣзалъ ихъ пополамъ, несмотря на пьяное дрожаніе рукъ, не только не мѣшала аппетиту дѣтей, но и необыкновенно ихъ забавляла; и, вытараща глаза, съ полнымъ ртомъ они упивались зрѣлищемъ этихъ осъ съ разсѣченнымъ пополамъ тѣломъ, корчившихся въ предсмертныхъ судорогахъ по краямъ тарелки съ бри, совсѣмъ черной отъ этой кишащей массы. Дю-Брео смотрѣлъ на эту дѣтскую сценку съ тѣмъ глубокимъ вниманіемъ, которое нашъ умъ вноситъ въ незначительныя вещи, когда онъ чѣмъ-нибудь сильно озабоченъ. Вдругъ человѣкъ въ бѣлыхъ гетрахъ, держа въ одной рукѣ свою шляпу, а въ другой стаканъ абсента, сталъ подходить къ нему, раскланиваясь и расшаркиваясь точно учитель танцевъ, но покачиваясь и спотыкаясь.
— Маркизъ Франсуа дю-Брео, если не ошибаюсь?.. Я узналъ васъ сейчасъ же, какъ только вы вошли, по тому портрету, который Луиза всегда носила на себѣ.
Онъ прервалъ самъ себя, поставилъ стаканъ на столъ дю-Брео, внезапно сильно поблѣднѣвшаго, и представился, претенціознымъ и пьянымъ голосомъ:
— Девареннъ, капельмейстеръ, музыкантъ Девареннъ, ученикъ господина Нидермейера, автора «Озера», на сюжетъ Ламартина, и самъ композиторъ нѣсколькихъ мелодій… но прошу прощенія, маркизъ, я вамъ мѣшаю. Быть можетъ, вы желаете присоединиться къ шествію… нѣтъ, не правда-ли? Должно быть съ вами съиграли ту же штуку, какъ и съ нами; запретили идти за гробомъ… Да почему же?.. Ну, я, это еще понятно; я былъ порокомъ Лулу, ея паденіемъ… Но вы, но эти бѣдныя дѣти… ибо все это мое потомство, этотъ уродецъ съ головой больного кролика и эти смѣшные маленькіе гаучосы, панталоны которыхъ волочатся по полу… ихъ-то зачѣмъ наказывать, скажите, пожалуйста, зачѣмъ не позволять имъ проводить до могилы ту, которая такъ была съ ними нѣжна? Я полагаю, что никакъ не изъ-за того, что они нехорошо одѣты? Полюбуйтесь, маркизъ, вся орава облеклась въ новое съ ногъ до головы къ похоронамъ… Дома ни гроша не осталось; я все наскребъ, все заложилъ для того, чтобы надѣть приличный трауръ по нашей пріятельницѣ. Какъ я только что говорилъ дочкѣ: «Смотри, чтобы твои братья не попросили у меня больше ни кусочка хлѣба, мнѣ больше не на что купить…»
Онъ подсластилъ рѣзкость этого объявленія большимъ глоткомъ абсента и продолжалъ:
— Мнѣ не жаль этихъ денегъ, дѣти должны носить трауръ по матери, а Луиза Федоръ была настоящей матерью этимъ дѣтямъ… Они-то даже и причина того, что я сталъ ея… ея… словомъ, тѣмъ, чѣмъ я былъ. Вѣдь, что говорить, оно удивительно, что такой бѣдный музыкантишка, такой жалкій неудачникъ какъ я, могъ сдѣлаться любовникомъ этой большой артистки, этой очаровательной женщины, передъ которой банкиры, короли, принцы ползали на четверенькахъ и которой самыя крупныя театральныя знаменитости писали безумныя письма… Вотъ точная исторія этого рѣдкостнаго любовнаго приключенія. Это случилось черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ ея побѣга изъ «Французской Комедіи»; ей все-таки пришлось, за неимѣніемъ денегъ, согласиться на артистическую поѣздку по курортамъ, въ Виши, Руайя, Эксъ, гдѣ она играла свои лучшія роли, какъ-то: Дору, Фруфру, Діану де-Лисъ, Свадебный визитъ. Случилось такъ, что въ то время я дирижировалъ оркестромъ въ Виши, безъ особеннаго удовольствія, долженъ сознаться. Жена моя только что бросила меня, чтобы уйти къ моему первому скрипачу, хотя тотъ обращалъ мало вниманія на г-жу Девареннъ и только и думалъ, что о карманѣ. Какъ бы то ни было, только я очутился одинъ въ гостинницѣ съ моими тремя малышами, изъ которыхъ двое послѣднихъ мальчиковъ едва еще ходили и говорили. Къ счастію, сестрѣ ихъ было девять лѣтъ; въ эти годы дѣвочки, въ зависимости отъ случая, бываютъ уже или распутницами, или матерями. Видите эту? два года тому назадъ она умѣла уже приготовлять вечеромъ молочный супъ для маленькихъ братцевъ, раздѣть ихъ, хорошенько заправить одѣяло въ ихъ постели въ гостинницѣ и, убаюкавши ихъ интересной сказкой, она, опасаясь, какъ бы я не напился послѣ спектакля, являлась ко мнѣ въ оркестръ, гдѣ усаживалась на маленькой скамеечкѣ у моихъ ногъ, въ ожиданіи конца. Когда пьеса была длинна, я, отбивая тактъ, чувствовалъ, какъ ея головка, лежавшая у меня на колѣняхъ, все болѣе и болѣе тяжелѣла. Разъ на репетиціи «Фру-Фру», Луиза Федоръ, никогда до тѣхъ поръ не говорившая со мной, подошла къ краю сцены и сказала, прикрывая рукой глаза, ослѣпленные яркимъ свѣтомъ рампы: «Девареннъ, пришлите-ка мнѣ сегодня вечеромъ вашу дѣвочку въ мою уборную, ей тамъ будетъ удобнѣе спать, чѣмъ въ оркестрѣ, на вашихъ деревянныхъ колѣняхъ»… А потомъ ей пришло на умъ, что маленькіе братцы дѣвочки, спавшіе одиноко въ гостинницѣ, могли проснуться и испугаться темноты. Она взяла къ себѣ спать и маленькихъ вмѣстѣ съ старшей сестрой; а за ребятами въ придачу послѣдовалъ и отецъ. Ахъ! несравненная женщина, если бы я встрѣтилъ тебя раньше, чего бы ты ни сдѣлала изъ Гастона Деваренна, любимаго ученика Нидермейера! Но тогда было ужь поздно. Къ чему новыя оглобли разбитой на ноги упряжкѣ? Тетрадь мелодій, изданную этой великодушной душой, никто не читалъ и никто не слыхалъ исполненнаго на ея же счетъ моего ораторіо капеллой Св. Евстафія. Все это меня обезкуражило. Она, бѣдная женщина, тоже мало дорожила жизнью; нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ, господинъ маркизъ какъ разъ только что изволилъ удрать отъ нея…
Онъ поклонился съ стаканомъ въ рукѣ, держа его округленнымъ жестомъ, какъ бы для того, чтобы исправить тривіальность выраженія, а потомъ продолжалъ:
— Вы были для нея, нѣсколько лѣтъ подъ рядъ, резервуаромъ энергіи и молодости, благодаря которому въ ней воспрянулъ талантъ, доставляя ей успѣхи, а когда она внезапно лишилась его, она очутилась лицомъ къ лицу съ двойной старостью, старостью актрисы и женщины. Къ этому примѣшалась еще болѣзнь. Я слыхалъ не разъ, что у этихъ барынь болѣзнь чаще всего не что иное, какъ видимая форма крупныхъ огорченій, трауръ увядающей прелести. Когда я познакомился съ Луизой Федоръ, она болѣе тосковала, чѣмъ хворала и предавалась морфину. Я объяснилъ ей всю глупую и мрачную сторону этого снадобья, доказывая, что если браться за ядъ, то ничего нѣтъ лучше добраго зеленаго абсента…
Онъ взялъ бутылку абсента, оставшуюся на сосѣднемъ столѣ, и пока онъ медленно, трясущимися руками наливалъ себѣ стаканъ до краевъ, съ церковной площади внезапно стали доноситься похоронные напѣвы монотонныхъ, необработанныхъ деревенскихъ голосовъ, поддерживаемыхъ басовыми нотами контръ-тромбона и равномѣрнымъ похороннымъ звономъ.
— Скорѣе, Мели! — сказалъ пьяница, оборачиваясь къ дочери, — пора, веди дѣтей въ церковь… Дайте всѣмъ пройти и станьте на колѣни въ глубинѣ, въ самой глубинѣ. Но я непремѣнно хочу, чтобы вы вошли въ церковь, слышишь. Никто не имѣетъ права помѣшать вамъ войти…
И, еще болѣе возбуждаясь при мысли, что та же злая воля, которая не пустила ихъ въ домъ покойницы, могла запретить имъ и входъ въ церковь, онъ размахивалъ въ воздухѣ бутылкой и восклицалъ въ сторону улицы:
— Не пытайтесь это сдѣлать, о! не пытайтесь…
Испуганная этимъ пьянымъ голосомъ, отъ злыхъ взрывовъ котораго она такъ часто блѣднѣла и вздрагивала по ночамъ, старшая сестра поспѣшила увести своихъ братьевъ, думавшихъ лишь о хлѣбѣ и сырѣ, оставшихся на столѣ во власти осъ, и уходившихъ съ сокрушеннымъ сердцемъ.
При приближеніи похоронной процессіи дю-Брео, уже смущенный присутствіемъ Деваренна, всталъ очень взволнованный и, прячась за полуоткрытымъ окномъ, смотрѣлъ на восходящій на площадь позади высокаго серебрянаго кресла, двойной, волнующійся рядъ стихарей, свѣчей и на гробъ, несомый на рукахъ подъ покровомъ съ бахрамой. Какъ онъ тяжелъ, этотъ сонъ мертвецовъ! Какъ подумаешь, что требовалось четверо сильныхъ, здоровенныхъ, привыкшихъ къ этому дѣлу и смѣняющихся крестьянъ для переноски этой маленькой женщины, этой крошечной мертвой звѣздочки изъ дома въ церковь и изъ церкви на кладбище. Вдругъ, точно передъ нимъ отверзся гробъ, она явилась передъ нимъ, онъ увидалъ ее, лежащую между тѣсныхъ досокъ, съ ея лучезарной улыбкой съ ямочками на щекахъ и ласковымъ взглядомъ ея сѣро-голубыхъ, сѣро-жемчужныхъ глазъ, съ большими опущенными рѣсницами, съ утомленными, какъ бы накрашенными вѣками; но это мимолетное видѣніе почти сейчасъ же исчезло за фиглярствомъ Деваренна, который, стоя подлѣ него, своимъ насмѣхающимся и пьянымъ голосомъ, перечислялъ ему лицъ кортежа, по мѣрѣ того, какъ онъ проходилъ передъ ними:
— Вотъ родные, господа! Нотаріусъ Рестубль, г-жа Мари Федоръ, его супруга, когда-то получившая первую награду за трагедію, и ихъ приглашенные… Все бывшіе любовники Лулу, эти гости… но только знаменитости… академія, консерваторія… ни одного актера, даже имѣющаго орденъ Почетнаго Легіона… а также ни одной каботинки… Г-жа Рестубль ненавидитъ театръ… Однако же, вотъ директоръ театра «фантазіи»… и два знаменитыхъ водевилиста, Ланнбуаръ и Рано-Бобэнъ, академики… Эхъ, вы, старые ломаки!.. Ѣдучи сюда, я слушалъ ихъ росказни въ вагонѣ, всякій изъ нихъ увѣрялъ, что она пылала къ нему страстью. Ахъ! если бы они знали, передъ кѣмъ они говорятъ… Что бы Лулу васъ любила! Нѣтъ, милашки мои, сколько бы вы тамъ ни пыжились, ни одному изъ васъ не выпала эта удача на долю… даже и не этому толстому директору, котораго она убѣдила въ томъ, что онъ ея первый любовникъ. Во-первыхъ, она даже никогда не знала, кто былъ ея первый любовникъ. Разъ ночью на студенческомъ балу у Мари Федоръ, какой-то студентъ медикъ, переодѣтый обезьяной, утащилъ Лулу въ спальню сестры; и вотъ, пока старшая Федоръ потѣшалась, младшая пассивно отдавалась, плача, не смѣя сказать, что она еще дѣвственница, чтобы не показаться дурой. Вотъ онъ, ея первый побѣдитель, тотъ, который никогда не забывается, — неизвѣстный горилла, да, господа, такъ точно…
Онъ оживлялся, громко кричалъ, поднимая стаканъ, такъ что дю-Брео стало неловко и онъ отошелъ отъ окна и снова усѣлся на скамейкѣ, куда къ нему присоединился пьянчуга, несносный и неистощимый.
— Не удивляйтесь, маркизъ, что я такъ много знаю о нашей пріятельницѣ; это потому, что я бывалъ подлѣ нея въ такія минуты, когда ей было не въ моготу и когда ей неодолимо хотѣлось выложить все про себя. Это нападало на нее вечеромъ, въ сумерки, въ ея маленькой квартирѣ, въ антресолѣ бульвара Пуассоньеръ, гдѣ она просиживала неподвижно часами въ очень низкомъ креслѣ у окна, подъ которымъ раздавался непрерывный грохотъ колесъ. И тогда, особенно когда она была разгорячена рюмкой добраго зеленаго абсента, отъ ея легкаго опьяненія и фонарей бульвара, единственнаго освѣщенія ея комнаты, дрожавшаго на днѣ стакана, ей бросались въ голову разныя воспоминанія, вызывая невольныя признанія. Чего только ни наслушался я въ тѣ вечера. Но еще больше страннаго я узналъ, когда пришла бѣда, полная бѣда и когда, не имѣя болѣе возможности выступать на сценѣ, она была вынуждена писать своимъ бывшимъ любовникамъ. Письма эти носилъ я, или моя старшая дочь, когда я самъ былъ пьянъ. Письма эти, надо вамъ сказать, всегда написанныя во вкусѣ адресата и всегда лестныя для его тщеславія, были настоящими шедеврами. Господи, Боже мой! до чего мы хохотали иногда, когда она читала мнѣ одно изъ нихъ, прежде чѣмъ запечатать его. Но представьте себѣ, что въ самые тяжелые дни нужды она никогда не хотѣла обращаться къ вамъ. Иногда, изъ ревности, я толкалъ ее на это, тогда она выходила изъ себя и кричала: «Нѣтъ, нѣтъ, не ему, довольно я ему насолила; къ тому же, между нимъ и мною было слишкомъ много хорошаго, я не хочу вмѣшивать его въ эту грязь». А когда наступила полная нищета, она, не желая просить подаянія у васъ, предпочла укрыться сюда, у этой лживой и злой сестры, которая всегда ее ненавидѣла за ея успѣхи и талантъ и которая въ нѣсколько мѣсяцевъ утолила всю накопившуюся въ ней ненависть и зависть. Бѣдная Луиза! Это было мученичество, не правда-ли, ужасное мученичество, твое существованіе въ этомъ домѣ съ его лицемѣрнымъ и опрятнымъ фасадомъ; они навѣрное сожгли тебя на медленномъ огнѣ, поворачивая тебя то на одинъ бокъ, то на другой. А завтра всѣ газеты будутъ наполнены разсказами о великодушіи твоей старшей сестры. Онѣ напомнятъ о ея наградѣ за трагедію, почти готовыя объявить, что она-то и есть настоящая Федоръ. И какъ ей легко это дастся. Стоило ей только пригласить на твои похороны нѣкоторыхъ изъ твоихъ знаменитыхъ любовниковъ и, въ виду недостаточности поѣздовъ, удержать обѣдать у себя этихъ пресловутыхъ старцевъ съ господами крупными репортерами. Только насъ двоихъ совсѣмъ не пригласили и даже изгнали. Какъ разъ тѣхъ двоихъ, которые были всего ближе твоему сердцу. О! не позволить намъ даже проводить тебя до кладбища, оно все-таки немножко подло, да, Лулу? да, моя маленькая Лулуточка?
Онъ наклонялся къ своему стакану, глядѣлъ въ него, называлъ ее самыми нѣжными уменьшительными именами, точно она могла отвѣтить ему оттуда. Наконецъ, выпивши залпомъ свой абсентъ, онъ свалился на столъ, съ рыданіями и храпомъ.
Съ минуты своей встрѣчи съ этимъ печальнымъ субъектомъ, дю-Брео разъ десять порывался уйти, изъ омерзѣнія къ его откровенностямъ, но его все-таки удерживало нехорошее любопытство, потребность узнать, дѣйствительно-ли эта несчастная женщина настрадалась изъ-за него. Видя, что тотъ заснулъ, онъ поднялся, чтобы уходить, но, бросивши взглядъ на улицу, онъ остался ждать. Процессія выходила изъ церкви съ колокольнымъ звономъ и пѣніемъ; пока она снова выстраивалась на площади, тѣ изъ парижанъ, которые торопились на поѣздъ и не могли провожать тѣло до кладбища, подходили раскланяться съ семействомъ или добивались того, что ихъ приглашали въ послѣднюю минуту, ибо, Девареннъ не ошибся, предполагалась поминальная трапеза. Не получившіе приглашенія отправлялись по дорогѣ къ вокзалу съ притворной торопливостью и спины ихъ выдавали ихъ дурное расположеніе духа. Среди группы знаменитыхъ старцевъ колыхались траурныя вуали бывшей актрисы, получившей награду за трагедію. Нотаріусъ Рестубль, разговаривая съ другомъ Вейльономъ, отиралъ со лба потъ въ раскаленномъ воздухѣ; а подъ кадками олеандровъ маленькаго кафе репортеры пили прохладительное питье, обмѣниваясь вслухъ своими свѣдѣніями о хоронившейся звѣздѣ. Всѣ эти господа были очень молоды и не имѣли ни малѣйшаго понятія о талантѣ покойной Федоръ; но ея любовныя приключенія, ея выходки и сердечные капризы были имъ извѣстны до тонкостей, и они передавали ихъ другъ другу точно грязную легенду, изъ которой бывшій любовникъ, сидя у открытаго окна, не терялъ ни одного слова, ни одной брызги грязи. Это внушало ему чувства неловкости, отвращенія и теперь эти чувства, послѣ разсказовъ Деваренна, превращали мученичество Луизы и жестокости ея сестры въ выдумки сантиментальнаго пьяницы и приводили его къ такому заключенію:
— Зачѣмъ я сюда пріѣхалъ?.. Мнѣ тутъ нечего было дѣлать.
Появленіе маленькой Мели, по прежнему тащившей своихъ братьевъ за руку, вывело его изъ задумчивости. Въ отсутствіи дѣтей, осы завладѣли хлѣбомъ и сыромъ, особенно сыромъ. Тарелка представляла сплошную, жужжащую массу. Дѣти бросились на нее съ помощью старшей сестры и произошло ужасное сраженіе. Наконецъ, когда рой пустился въ бѣгство, а дѣти были усажены каждый передъ крупной тартинкой свѣжаго хлѣба, дѣвочка подошла къ отцу, продолжавшему храпѣть, подняла скатившуюся на полъ шляпу, тщательно вытерла ее и положила на столъ подлѣ него. Правда, что взгляды сидѣвшаго тутъ же господина, нѣсколько разъ встрѣчавшіеся съ ея взглядомъ, немного мѣшали ей въ ея материнскихъ хлопотахъ, но она скоро примирилась съ этимъ. Когда она проходила мимо него, возвращаясь къ братьямъ, дю-Брео схватилъ ее за кисть руки, такую тонкую, такую хрупкую, о! такую хрупкую, что хоть плачь, и засовывая голубую бумажку въ ея влажную маленькую ручку, онъ сказалъ совсѣмъ тихимъ голосомъ:
— Для вашихъ дѣтей…
Сейчасъ же, въ опухшей, болѣзненной блѣдности этого личика слишкомъ быстро выросшей дѣвочки, точно радуга, сверкнула улыбка очаровательной кротости и пониманія, переходя отъ спящаго отца, самаго страшнаго изъ ея дѣтей, къ тарелкѣ двухъ маленькихъ обжоръ; въ ея красныхъ глазахъ, безъ рѣсницъ, показались крупныя слезы и она склонила голову, лепеча:
— Благодарю васъ.
III. править
Когда онъ вышелъ, церковная площадь была пустынна. Тамъ оставалась только одна запряженная повозка, готовая тронуться въ путь, а ея тощая кляча пыталась достать до нижнихъ вѣтокъ деревьевъ. Надъ молчаливой мѣстностью колокольня сбрасывала медленныя, замирающія ноты похороннаго звона, какъ бы послѣднія капли, оставшіяся на днѣ кропильницы. Отъ времени до времени на него отзывались глухіе раскаты грома. Разумѣется, дю-Брео лучше бы сдѣлалъ, давши пройти грозѣ, близость которой онъ чувствовалъ въ палящей атмосферѣ, въ неподвижномъ ожиданіи всего окружающаго. Но остаться хотя бы еще одну минуту въ этомъ противномъ Виссу, рискуя услыхать какую-нибудь новую гнусность, казалось ему нестерпимымъ. Онъ пошелъ прямо передъ собой и почти сейчасъ же очутился въ открытомъ полѣ, очень удивленный тѣмъ, что не узнаетъ той громадной равнины, по которой привелъ его Вейльонъ. Тутъ были тѣнистыя тропинки, холмики съ деревьями. За нимъ послышался скрипъ оси и старыхъ колесъ, это уѣзжала послѣдняя повозка, бывшая на праздникѣ. Онъ остановился, спрашивая о дорогѣ въ Жювизи.
— Да вы теперь спиной къ Жювизи, — сказалъ старый бродячій фигляръ, дремавшій подъ навѣсомъ своей тяжелой повозки.
Это былъ тотъ самый, что давалъ своему товарищу передъ прилавкомъ такіе основательные совѣты насчетъ употребленія эполетъ.
Рядомъ съ нимъ сидѣла высокая, рыжая дѣвушка, съ хриплымъ голосомъ, съ правильными и жесткими чертами лица, одѣтая въ юбку и ночную кофту, съ голыми пыльными ногами, какъ бы обутыми въ теплый пепелъ; она вся высунулась, чтобы посмотрѣть, кто говоритъ съ ея отцомъ или другомъ, а можетъ быть и тѣмъ и другимъ вмѣстѣ.
— Если этотъ господинъ согласенъ сѣсть подлѣ насъ, — сказала она повелительнымъ тономъ, пока любопытныя лица показывались въ маленькихъ окотечкахъ повозки, — то мы свернемъ черезъ Мениль и вывеземъ его на настоящую дорогу… Это будетъ короче объясненія, тѣмъ болѣе, что надвигается ливень.
Ударъ грома, сильнѣе предъидущихъ, подъ которымъ почва задрожала точно барабанная шкура, побудилъ дю-Брео принять предложеніе этихъ бѣдныхъ людей, гордившихся тѣмъ, что пріютили у себя парижанина, пріѣхавшаго, полагали они, на похороны актрисы. Онъ принялъ удивленный видъ.
— Актрисы?
— Да еще знаменитой, — сказалъ съ гордостью старикъ, бывшій когда-то суфлеромъ въ Казино Перпиньяна…-- Луизы Федоръ, изъ «Французской Комедіи». Она умерла здѣсь, у одного нотаріуса.
Они проѣзжали мимо высокаго портала изъ крашенаго дерева, открытаго настежь и охраняемаго двумя огромными лиственницами, вѣтви которыхъ волочились по землѣ.
— Да вотъ и кладбище, — пробормоталъ старикъ. — Они опускаютъ ее въ фамильную гробницу… нагнитесь, смотрите.
Кнутовищемъ своимъ онъ указывалъ на край длинной аллеи, обрамленной зелеными вязами и бѣлыми плитами, гдѣ скучились траурныя платья и открытыя головы, склоненныя передъ тѣсной часовенкой съ цвѣтными оконными стеклами и претенціозной мозаикой. Онъ добавилъ, пока его лошадь медленно поднималась по кручѣ вдоль оштукатуренной стѣны:
— Это самая красивая гробница въ околодкѣ; вплоть до самаго Корбейля нѣтъ такой роскошной гробницы.
Своимъ жесткимъ, необработаннымъ голосомъ, высокая дѣвушка грубо прервала его:
— А все-таки на мѣстѣ моей товарки мнѣ не хотѣлось бы быть похороненной въ ней. Кто навѣститъ ее здѣсь, кто броситъ ей мимоходомъ привѣтъ и тотъ букетикъ цвѣтовъ, что въ Парижѣ она всегда получила бы навѣрняка, разъ ея имя стояло бы на плитѣ?.. Не говоря уже о томъ, что въ Виссу, — два желтыхъ угля сверкнули подъ огненными бровями цыганки, — къ ней когда-нибудь присосѣдится ея сестра, а ужь эта препротивная баба.
— Неужели? — спросилъ дю-Брео тономъ, которому онъ старался придать равнодушіе, — вы считаете ее такой злой?..
Старикъ сказалъ, поджимая губы;
— Мы видѣли ее всего разъ, да и этого довольно. Представьте себѣ, сударь, что въ нынѣшнемъ году…
Повозка продолжала тяжело карабкаться вдоль кладбищенской стѣны, откуда доносился однотонный, оффиціальный голосъ, фальшиво звучавшій въ величественной тишинѣ полей. Дю-Брео не могъ слышать издали ни великолѣпный панегирикъ, несомнѣнно произносившійся этимъ голосомъ, ни тѣхъ фразъ, которыхъ онъ наматывалъ на какомъ-нибудь старинномъ, качающемся и блестящемъ министерскомъ мотовилѣ; но это погребальное мурлыканье напоминало ему разглагольствованія Деваренна, съ бутылкой абсента въ рукахъ, и наивныя сообщенія, шептавшіяся теперь ему на ухо, окончательно сжимали ему сердце, доказывая ему, до какой степени все то, что наговорилъ пьяница, должно быть вѣрно.
— Ну, такъ вотъ, въ этомъ году, на мѣстномъ праздникѣ, мы давали «Али-Бабу» и «Женевьеву Брабантскую» въ бенефисъ г-жи Діего, здѣсь присутствующей. Въ воскресенье днемъ мы отправились вдвоемъ, какъ это всегда дѣлается, предложить почетнымъ гражданамъ программу и билеты къ вечеру. У нотаріуса мы застали дамъ на террасѣ, въ глубинѣ сада, и съ перваго же слова я понялъ, что это безполезно, что надѣяться тутъ не на что. Тогда изъ большого кресла больной, — она умерла три дня спустя, — показалась маленькая головка, не больше какъ съ кулакъ, такая похудѣвшая и измѣнившаяся со временъ Перпиньяна, и заговорила: «Послушай, Марія… Марія, что ты…» Больше ничего она не сказала, но губы ея были такія добрыя, голосъ такой кроткій и въ душу проникающій, что дѣвочка и я не утерпѣли и заплакали… Ахъ! это Федоръ, то-то она должна была заставлять проливать слезы платную публику, съ такимъ-то голосомъ… Жену нотаріуса это ничуть не тронуло. Она обернулась, точно ее укусила ядовитая муха, и кинула сестрѣ: «Послушай-ка, ты… не твои денежки пляшутъ!» Въ то же время она какъ бы говорила намъ, протягивая свой зонтикъ: "Вотъ вамъ порогъ… проваливайте… "
— И какъ ей, бѣдняжкѣ, хотѣлось бы удрать тоже, уѣхать съ нами въ таратайкѣ свободныхъ нищихъ, — сказала высокая рыжеволосая дѣвушка съ полными ногами…
Они доѣзжали до верха кручи; повозка въѣзжала на маленькую дорожку, пересѣкавшую поля, гдѣ едва умѣщались ея колеса, и черезъ нѣсколько минутъ тряской ѣзды она остановилась на перекресткѣ нѣсколькихъ дорогъ, изъ которыхъ самая широкая и самая прямая и была дорога въ Жювизи.
— Если вы все время будете идти такимъ шагомъ, вы дойдете до грозы!.. — крикнулъ старикъ дю-Брео, торопившемуся идти, почти бѣжавшему впередъ, чтобы быть поскорѣе подальше и одному, чтобы уйти отъ исторіи конца этой жизни, тягостной и досаждающей точно угрызеніе совѣсти.
Ну, да теперь онъ получилъ это доказательство… именно изъ-за него Луиза переѣхала жить къ сестрѣ и терпѣла тамъ тысячу терзаній въ надеждѣ снова его увидѣть; но было-ли это возможно? развѣ все не было кончено, давно и навсегда разбито? Какъ онъ ни рылся въ своей совѣсти, ему не въ чемъ было упрекнуть себя.
Задумавшись и глядя прямо передъ собой, онъ вдругъ былъ пораженъ превращеніемъ, произошедшимъ въ пейзажѣ за нѣсколько часовъ. Пока онъ шелъ здѣсь съ Вейльономъ, мѣстность представляла изъ себя огромную южную равнину, до того ослѣпительную, что въ глазахъ рябило, а надъ нею желтое небо, пышащее жгучимъ жаромъ; а теперь, подъ тѣмъ же самымъ небомъ, но потемнѣвшимъ, какъ бы опустившимся, желтые косоугольники сурѣпицы, ярко-зеленыя поля свеклы, розовыя полосы эспарсета принимали необычайный блескъ. Весь ландшафтъ точно освѣщался снизу, какъ въ сѣверномъ пейзажѣ, но въ сѣверномъ пейзажѣ въ разгарѣ грозоваго, удушливаго лѣта, когда ничто не шелохнется, ни перышко на птицѣ, ни колосъ овса. Вдругъ далеко, очень далеко, въ концѣ поля, гдѣ невидимые косари спѣшили скосить траву до ливня, одна изъ косъ загорѣлась въ бѣлесоватомъ лучѣ солнца, съ трудомъ прорвавшагося между двухъ густыхъ тучъ, какъ разъ надъ кладбищемъ, бѣлая какъ мѣлъ стѣна котораго вырѣзывалась тамъ на горизонтѣ, позади него.
Пріостановившись на мгновеніе послать послѣднее прости той, что спала тамъ, онъ продолжалъ свой путь, и вдругъ этотъ единственный лучъ заката, освѣтившій сталь далекой косы, вызвалъ изъ глубины его памяти, теперь, послѣ девяти или десяти лѣтъ разстоянія, благодаря тождественности температуры, а также нервному раздраженію этого страннаго дня, воспоминаніе о его первой встрѣчѣ съ Луизой Федоръ въ одинъ лѣтній день. Это было на раутѣ, на garden-party въ англійскомъ посольствѣ. Она только что прочла «Праздникъ у Терезы», своимъ задушевнымъ, немного глухимъ голосомъ, съ тонкимъ подъемомъ всего ея существа… «Сведите меня на воздухъ, я умираю»…-- сказала она дю-Брео, не глядя на него, и пройдя черезъ толпу, тѣснившуюся въ этихъ пышныхъ гостиныхъ дома Боргезе, въ переливахъ высокихъ зеркалъ котораго еще носится сладострастный образъ прекрасной Полины, они усѣлись въ концѣ сада, подлѣ той рѣшетки, что отдѣлена сплошной завѣсой изъ висячихъ глициній отъ непрестанной фееріи Елисейскихъ полей…
Ужасающій ударъ грома вернулъ его въ нѣсколько секундъ къ дѣйствительности. По дорогѣ крутились клубы пыли, гонимые теплымъ вѣтромъ, пропитаннымъ запахомъ сѣры, тогда какъ изъ глубины долины, прямо противъ него, поднималась бѣшенымъ галопомъ шафраннаго цвѣта туча, съ огненными жилами, съ бахромчатыми сѣрыми краями, предвѣстниками дождя; два бѣлыхъ голубя, единственныя птицы въ воздухѣ, барахтались, кружились впереди бури, растерянные, раскрывая крылья. Почти сейчасъ же почва у его ногъ испещрялась крупными каплями, сначала очень рѣдкими, а потомъ частыми, частыми; наконецъ, облако развернулось и, вплоть до Жювизи, вплоть до наступленія сумерекъ, онъ все шелъ подъ потоками огня и воды, скользя, попадая въ лужи, но ничего не видя, ничего не чувствуя, всецѣло поглощенный мысленнымъ перебираніемъ своей жизни съ великой актрисой и того, что они называли ихъ любовью.
О! эта женщина, принадлежавшая всѣмъ, которой актеры говорили «ты», которой послѣдній фигурантъ, самый гнусный начальникъ клаки, нашептывалъ сальности на ухо, эта женщина, о которой клубные молокососы, являвшіеся за своими предметами послѣ спектакля, имѣли право сказать: «Луиза сегодня никуда не годилась». Любой барышникъ могъ хвалить ее въ его присутствіи, разбирать точно лошадь отъ копыта до гривы, отъ крупа до холки. «Гдѣ ваша госпожа?» Запершись съ директоромъ или слушаетъ въ своей уборной роль, которую готовитъ для нея модный авторъ. Сколько разъ онъ злился и рычалъ передъ этой дверью, а сколько тоскливыхъ часовъ провелъ онъ на диванѣ у входа въ ту маленькую голубую гостиную, гдѣ онъ ждалъ ее, пока она на сценѣ вела свою роль! Никто въ сосѣднихъ уборныхъ не зналъ, что онъ тутъ. И вотъ всѣ эти каботины, мужчины и женщины, одѣваясь при открытыхъ дверяхъ, передавая другъ другу жирныя бѣлила или румяна, разговаривали не стѣсняясь. Вдоль корридора слышались взрывы сальнаго смѣха, шутки на жаргонѣ каторжниковъ, сплетни низкопробныхъ распутницъ. И Луиза слушала все это и, конечно, отвѣчала также, когда бывала одна, — вѣдь это же былъ ея кругъ, ея жизнь; глубокое отвращеніе поднималось въ сердцѣ ея любовника при этой мысли. Иногда онъ спускался на сцену, бродилъ позади кулисъ, вызывая насмѣшки пожарныхъ и машинистовъ, блѣдный и съ судорожно искривленными чертами, точно авторъ въ вечеръ перваго представленія, ибо тотъ фактъ, что его любовница играетъ, всегда одинаково коробилъ его. Онъ чувствовалъ себя помѣхой, сознавалъ, что онъ смѣшонъ. Но куда же ему дѣваться? Она играла каждый вечеръ и весь день репитировала въ театрѣ; а онъ сошелъ бы съ ума отъ мысли, что она одна безъ него въ этомъ вертепѣ, въ полной власти своей прихоти. Да и она требовала его присутствія тамъ; будучи старше его, она была тѣмъ болѣе ревнива, и, подобно только что пролетѣвшимъ по грозовому небу голубямъ, они долго любили другъ друга среди молній и урагана. И это было еще самое лучшее въ ихъ связи. Да, эти невозможныя сцены, эти безумные припадки гнѣва, доходившіе даже до драки, все это было для него лучше, чѣмъ опускаться такъ, какъ онъ опустился въ послѣдніе годы, когда онъ такъ втянулся въ грязь комедіантства, что актеры называли его «мой милый Франсуа», театральные контролеры «господиномъ маркизомъ», и когда всѣ уже видѣли въ немъ мужа Луизы, крупнаго театральнаго барышника и пайщика театра. Вотъ куда онъ скатывался понемногу, несчастный, потихоньку, безстрастно и безрадостно, въ силу слѣпой и низкой силы привычки, подъ смертельное укачиванье комедіантской повозки, — какъ вдругъ, однажды, въ гостиной его матери явилась ему та, что должна была познакомить его съ чудными упоеніями жизни вдвоемъ, его божественный, маленькій Шато-фрейе…
IV. править
Выйдя изъ поѣзда для того, чтобы пройти пѣшкомъ, ибо никто его не ждалъ на станціи, тѣ два или три километра, что раздѣляли его отъ дома, дю-Брео очутился передъ темными дорогами и подъ безоблачнымъ, но потухавшимъ небомъ, тогда какъ на молчаливомъ горизонтѣ мелькали съ длинными промежутками блѣдныя молніи, возвѣщая конецъ грозы. Онъ такъ торопился домой, что выбралъ заглохшую дорогу, изрытую грязными рытвинами и покрытую сорными травами, еще совершенно мокрыми. Потомъ онъ пошелъ прямо на перерѣзъ полей, опустошенныхъ, изрытыхъ, превратившихся послѣ грозы въ кучи мокрыхъ и скользкихъ водорослей. Вдругъ, въ концѣ воздѣланной пашни, свѣже-сжатой и залитой водой, гдѣ его сапоги хлябали и вязли какъ въ лужѣ, въ сумеркахъ выросла высокая труба сахарнаго завода, а черезъ минуту, Франсуа дю-Брео, отыскавши ощупью въ углу воротъ цѣпь колокола, весело позвонилъ.
О! этотъ запахъ лимонныхъ деревьевъ послѣ ливня, этотъ свѣже посыпанный пескомъ дворъ, блестящій и чистый, передъ этимъ стариннымъ домомъ временъ Людовика XV, вытянувшимся въ длину, гдѣ мелькали огоньки. Послѣ потемокъ улицы, какое внезапное и прелестное ощущеніе домашняго очага! Пока онъ подымался на крыльцо, надъ его головой тихонько пріотворилось окно.
— Иди скорѣй наверхъ… Я подлѣ ребенка!
— Развѣ дѣвочка больна?
— Нѣтъ… ничего!
Въ этомъ mezza моссе матери есть что-то бархатное, счастливая интонація, немедленно его успокоившая.
Остановившись въ прихожей снять свое промокшее платье и отяжелѣвшую отъ грязи обувь, онъ разглядѣлъ уголокъ освѣщенной столовой, гдѣ два прибора ждутъ другъ противъ друга, на сверкающей, цвѣтной скатерти. Скорѣе на лѣстницу; вотъ первая, большая спальня, а вотъ другая поменьше, залитая смутнымъ голубоватымъ свѣтомъ ночника. И въ этой воздушной небесной пыли, пропитывающей все вокругъ себя, онъ приближается къ маленькой постелькѣ изъ свѣтлой кисеи, около которой стоитъ его дорогая жена, подзывая его къ себѣ нѣжнымъ жестомъ…
Какой страстный порывъ, какая признательная горячность въ этомъ первомъ объятіи, сколько онъ подавляетъ въ себѣ рыданій, не высказанныхъ признаній… и точно она поняла все это, такимъ сострадательнымъ шепотомъ она утѣшаетъ его… Бѣдняжка, какой тяжелый день ему пришлось провести! Вѣдь такъ грустно провожать въ могилу того, съ кѣмъ вы знались… точно частицу васъ самихъ уносятъ… Да и ей выдался не веселый день. Дѣвочка стонала, была въ жару… а потомъ, къ вечеру, лихорадка спала; щечки опять посвѣжѣли, и теперь она спитъ, такая спокойная, да свѣженькая…
— Вотъ, смотри.
Мать отодвигаетъ занавѣску, и, между тѣмъ какъ они стоятъ тутъ оба, склонившись надъ этимъ тѣльцемъ ребенка, нѣжнымъ, бархатистымъ, лучше самаго прекраснаго фрукта, между тѣмъ какъ ихъ дыханіе смѣшивается съ легкимъ дуновеніемъ, вылетающимъ изъ этого маленькаго ротика, гдѣ зубки блестятъ, какъ мелкіе цвѣточки жасмина, кисея тихонько смыкается, окутывая всѣхъ троихъ своими легкими, падающими складками. Какъ тутъ хорошо, какъ все остальное далеко; какой покой въ забвеніи всего міра!