Похождения Тома Соуера (Твен; Воскресенская)/СС 1896—1899 (ДО)/Глава XII

[68]
ГЛАВА XII.

Одною изъ причинъ, заглушившихъ въ душѣ Тома его тайныя мученія, было то, что у него явилась новая забота: Бекки Татшеръ перестала ходить въ школу. Томъ боролся съ своимъ чувствомъ нѣсколько дней, гордо надѣясь «завить горе веревочкой». Но это ему не удалось, и онъ невольно сталъ бродить по вечерамъ около дома Татшеровъ, чувствуя себя несчастнымъ до крайности. Она была больна. Что, если она умретъ? Можно было лишиться разсудка отъ этой мысли. Ни сраженія, ни даже корсарство не занимали болѣе мальчика. Онъ забросилъ свой обручъ, свою летучую мышь. Вся отрада жизни померкла; кругомъ — одна тоска. Тетка начала безпокоиться и принялась испытывать надъ нимъ всякія леченья. Она принадлежала къ числу тѣхъ людей, которые увлекаются патентованными средствами и всѣми вновь изобрѣтаемыми способами для созданія или возстановленія здоровья, и неуклонно примѣняла ихъ къ дѣлу. Едва только появлялась какая-нибудь новинка въ этомъ родѣ, она лихорадочно стремилась провѣрить ея чудодѣйственную силу, — не на себѣ, потому что никогда не хворала, но на всякомъ, кто случался у нея подъ рукою. Она подписывалась на всевозможные «Будьте здоровы!» и френологическія ловушки, и выспреннее невѣжество, которымъ были пропитаны эти изданія, насыщало ее, какъ вдыхаемый воздухъ. Весь вздоръ, который проповѣдывался тутъ относительно вентиляціи, правилъ при укладываніи въ постель и при вставаніи съ нея, или насчетъ того, что надо ѣсть и что надо пить, сколько дѣлать движенія, какое расположеніе духа поддерживать и во что одѣваться, — все это было свято для нея, какъ Библія, и она не замѣчала, что ея журналы, посвященные «здравію», обыкновенно опровергали въ текущемъ мѣсяцѣ то, что совѣтовали въ прошедшемъ. Она была простодушна и честна во всю свою жизнь, почему легко становилась жертвой. Собравъ свои шарлатанскія изданія и шарлатанскія средства, она мчалась съ этимъ смертоноснымъ оружіемъ на своемъ призрачномъ конѣ, выражаясь метафорически, и «въ сопровожденіи самихъ адскихъ силъ». Ей и въ голову не приходило, что она не олицетворяетъ собою ангела-цѣлителя, снисшедшаго въ образѣ человѣческомъ для врачеванія страдающихъ обывателей бальзамомъ гилейскимъ.

Въ то время было совершенно вновѣ леченіе водою, и [69]нездоровье Тома было ей какъ разъ на руку. Она выводила его ежедневно на разсвѣтѣ въ дровяной сарайчикъ, окачивала его цѣлымъ потокомъ холодной воды, терла его полотенцами, жесткими, какъ скребница, приводила его этимъ въ себя, потомъ завертывала въ мокрую простыню и зарывала въ постель подъ множество одѣялъ, выдерживая до тѣхъ поръ, пока онъ не потѣлъ «всею душою», причемъ, какъ разсказывалъ Томъ, «душа выходила у него желтыми капельками изъ всѣхъ поръ».

Однако, несмотря на эти мѣры, мальчикъ становился все грустнѣе, блѣднѣлъ и хирѣлъ. Она приступила къ горячимъ ваннамъ, пояснымъ ваннамъ, обливанію, погруженію въ воду; мальчикъ оставался унылымъ, какъ погребальныя дроги. Тетя Полли попробовала усилить леченіе легкой овсяной діэтой и нарывнымъ пластыремъ. Она смотрѣла на Тома въ отношеніи его емкости, какъ на какой-нибудь кувшинъ, и наполняла его ежедневно своими универсальными средствами.

Онъ сталъ уже совершенно равнодушенъ къ этимъ пыткамъ съ теченіемъ времени, и такое состояніе духа приводило ее въ отчаяніе. Надо было сломить это безучастіе ко всему. Именно въ эту пору она услышала въ первый разъ о «Отнынѣ нѣтъ боли». Она тотчасъ же выписала себѣ цѣлую провизію этого зелья, попробовала его и преисполнилась благодарности. Это былъ, можно сказать, огонь, только въ жидкомъ образѣ. Она тотчасъ же бросила водяное леченіе, равно какъ и всякое другое, и возложила все свое упованіе на «Отнынѣ нѣтъ боли». Заставивъ Тома выпить чайную ложечку этого лекарства, она стала ждать съ глубочайшей тревогой его дѣйствія и успокоилась разомъ; душа ея обрѣла снова миръ, потому что «безучастіе» какъ рукой сняло: мальчикъ не оказалъ бы болѣе сердечнаго, порывистаго участія къ эксперименту, если бы подъ нимъ разложили огонь.

Томъ почувствовалъ дѣйствительно необходимость очнуться. Вести подобную жизнь могло быть достаточно романтичнымъ при его сокрушенныхъ надеждахъ, но она начинала лишаться всякой мягкости и пріобрѣтала слишкомъ угрожающее разнообразіе. Онъ сталъ придумывать разные выходы изъ такого положенія и рѣшилъ, что лучше всего будетъ представиться охотникомъ до «Отнынѣ». Онъ просилъ этого снадобья такъ часто, что надоѣдалъ, и тетка его кончила тѣмъ, что велѣла ему принимать самому, а ее оставить въ покоѣ. Если бы дѣло касалось Сида, восторгъ ея былъ бы безъ всякой примѣси подозрѣнія, но Томъ заставлялъ ее наблюдать тайкомъ за стклянкой. Количество снадобья дѣйствительно уменьшалось, но она не догадывалась, что мальчикъ лечилъ имъ щель въ полу гостиной. [70] 

Однажды, когда Томъ былъ занятъ именно отмѣриваніемъ пріема для щели, въ комнату вошелъ тетинъ рыжій котъ. Мурлыкая и поглядывая жадно на ложечку, онъ точно просилъ попробовать. Томъ сказалъ ему:

— Не проси, если не хочешь въ самомъ дѣлѣ, Питеръ.

Но Питеръ выразилъ, что хочетъ въ самомъ дѣлѣ.

— Подумай-ка, надо-ли тебѣ.

Питеръ зналъ, что надо.

— Если ты такъ просишь, я дамъ тебѣ, потому что я не скряга, но если тебѣ не понравится, пеняй только на себя.

Питеръ соглашался на все. Тогда Томъ открылъ ему ротъ и влилъ туда «Отнынѣ нѣтъ боли». Питеръ подпрыгнулъ на два ярда отъ пола, испустилъ воинственный вопль и сталъ метаться вокругъ комнаты, колотясь о мебель, опрокидывая цвѣточные горшки и производя общее разрушеніе. Наконецъ, поднявшись на заднія лапы, онъ сталъ плясать въ видимомъ упоеніи, закинувъ голову назадъ и выражая громогласно свое неисчерпаемое блаженство. Потомъ онъ принялся снова кидаться по комнатѣ, водворяя хаосъ и запустѣніе на своемъ пути. Тетя Полли вошла какъ разъ въ ту минуту, когда онъ, совершивъ двойное сальтомортале, провозгласилъ громкое: «Ура!» и вылетѣлъ въ открытое окно, увлекая за собою остальные цвѣточные горшки. Старушка стояла, окаменѣвъ отъ изумленія и смотря поверхъ своихъ очковъ; Томъ валялся по полу, задыхаясь отъ хохота.

— Томъ, что приключилось такое съ котомъ?

— Не знаю, тетя, — едва могъ выговорить мальчикъ.

— Помилуй, я его никогда такимъ не видала. Съ чего это онъ?

— Право, не понимаю, тетя. Кажется, что коты всегда поступаютъ такъ, если они довольны…

— Да?.. Именно такъ? — Въ голосѣ ея было что-то неутѣшительное для Тома.

— Да, тетя… По крайней мѣрѣ, я такъ думаю.

— Ты думаешь?

— Д… да.

Старушка нагнулась; Томъ слѣдилъ за ея движеніями съ любопытствомъ, подстрекаемымъ страхомъ. Онъ догадался слишкомъ поздно о томъ, что она «пронюхала». Обличительная ручка чайной ложки торчала изъ подъ подзора у кровати. Тетя Полли взяла ложку, подняла ее кверху. Томъ смутился и потупилъ глаза. Тетя Полли заставила его встать своимъ обычнымъ способомъ, — взявъ за ухо, — и сильно застучала по его головѣ наперсткомъ.

— Отвѣчай теперь, за что ты поступилъ такъ съ бѣднымъ безсловеснымъ животнымъ? [71] 

— Да мнѣ жаль его было… У него тетки нѣтъ.

— Тетки у него нѣтъ! Дурацкая твоя голова! Какое тутъ отношеніе?

— Очень большое. Будь у него тетка, она сама выжгла бы ему всѣ внутренности… не чувствуя къ нему никакого состраданія, какъ не чувствуютъ его къ человѣку!

Тетя Полли ощутила внезапно угрызенія совѣсти. Дѣло получало новое освѣщеніе: то, что было жестокостью въ отношеніи кота, могло быть жестокимъ и въ отношеніи къ мальчику. Она стала смягчаться: ей было жаль его, на глазахъ ея мелькнули даже слезы, она погладила Тома по головѣ и сказала мягко:

— Томъ, я старалась къ лучшему… И вѣдь лекарство приносило тебѣ пользу.

Томъ взглянулъ ей въ лицо съ самымъ серьезнымъ видомъ, сквозь который едва свѣтилась насмѣшка.

— Я знаю, что вы желали мнѣ добра, тетя, какъ и я Питеру. И оно принесло ему пользу. Я не видывалъ его еще никогда въ такомъ миломъ…

— О, Томъ, перестань, не огорчай меня снова! Попытайся лучше стать, однажды и навсегда, добрымъ мальчикомъ, и тебѣ не придется болѣе принимать никакого лекарства!

Томъ пришелъ въ школу еще задолго до времени. Всѣ замѣчали за нимъ эту странность за послѣдніе дни. И тоже, какъ это стало у него привычнымъ теперь, онъ торчалъ у калитки, которая вела на школьный дворикъ, вмѣсто того, чтобы играть съ товарищами. Онъ отговаривался тѣмъ, что ему нездоровится, да оно и было похоже на то. Онъ притворялся, что смотритъ въ разныя стороны, кромѣ той, въ которую онъ дѣйствительно смотрѣлъ: вдоль улицы. Наконецъ, онъ завидѣлъ Джэффа Татшера, и лицо у него просвѣтлѣло. Когда тотъ подошелъ, Томъ заговорилъ съ нимъ, искусно «наводя» его на возможность сказать что-нибудь о Бекки, но безтолковый мальчишка пропускалъ все мимо ушей. Томъ продолжалъ поджидать, воспрядывая духомъ каждый разъ, когда вдали начинало мелькать какое-нибудь платьице, и чувствуя ненависть къ каждой, наряженной въ него, если она была не тою, которую онъ ожидалъ. Наконецъ, платьица перестали показываться, и онъ снова погрузился въ безнадежныя думы, вошелъ въ пустую классную комнату и опустился на свое мѣсто, страдая. Вдругъ еще одно платьице промелькнуло черезъ калитку, и сердце у Тома такъ и екнуло. Черезъ мгновеніе онъ былъ уже на дворѣ и «расходился», какъ настоящій индѣецъ: визжалъ, хохоталъ, гонялся за другими мальчиками, прыгалъ черезъ заборъ, рискуя искалѣчить себя и лишиться самой жизни, ходилъ колесомъ, [72]стоялъ на головѣ, — словомъ, продѣлывалъ всякіе геройскіе подвиги, наблюдая тоже втайнѣ за тѣмъ, видитъ-ли все это Бекки Татшеръ. Но она казалась совершенно безучастною, не обращала на него никакого вниманія. Возможно-ли было, чтобы она не замѣчала его присутствія?.. Онъ сталъ дѣйствовать въ непосредственномъ сосѣдствѣ отъ нея, сталъ бѣгать кругомъ, испуская боевой кличъ, сорвалъ шапку съ одного школьника и забросилъ ее на крышу школы, вторгся въ кучку мальчиковъ, расшвыривая ихъ во всѣ стороны, и покатился самъ на землю подъ самымъ носомъ у Бекки, чуть не сваливъ ее съ ногъ. Она отвернулась, вздернувъ носикъ, и онъ разслышалъ, какъ она произнела: «Ффъ! Иные думаютъ, что очень милы… Все выставляются!»

Щеки у Тома такъ и вспыхнули. Онъ поднялся и ускользнулъ прочь, униженный и оскорбленный.