Около половины одиннадцатаго, надтреснутый церковный колоколъ сталъ звонить, и народъ началъ собираться на утреннюю проповѣдь. Дѣти, посѣщавшія воскресную школу, разошлись по церкви, размѣщаясь съ своими родителями, чтобы быть подъ ихъ надзоромъ. Пришла тетя Полли, и Томъ, Сидъ и Мэри сѣли съ ней. Томъ былъ посаженъ у прохода съ цѣлью удалить его, по возможности, отъ окна и обаятельныхъ внѣшнихъ сценъ лѣтней поры. Толпа наполняла проходы; были тутъ: престарѣлый, обѣднѣвшій почтмейстеръ, видавшій когда-то лучшіе дни; мэръ съ женою, — потому что въ мѣстечкѣ былъ заведенъ и мэръ вмѣстѣ съ другими ненужностями; мировой судья; вдова Дугласъ, красивая, ловкая сорокалѣтняя женщина, добрѣйшая, щедрая душа и съ хорошимъ состояніемъ; ея домъ на холмѣ былъ единственнымъ палаццо въ мѣстечкѣ, притомъ самымъ гостепріимнымъ и самымъ роскошнымъ въ отношеніи празднествъ во всемъ Питерсборгѣ; согбенный и почтенный маіоръ и мистриссъ Уардъ; нотаріусъ Риверсонъ, — новая достопримѣчательность изъ сосѣдства, — наконецъ, мѣстная красавица въ сопровожденіи стаи облеченныхъ въ батистъ и обвѣшанныхъ ленточками юныхъ покорительницъ сердецъ; вслѣдъ за ними вошли цѣлымъ отрядомъ всѣ мѣстные молодые клерки, пока стоявшіе въ притворѣ, посасывая набалдашники у своихъ тросточекъ и образуя окружную стѣну изъ припомаженныхъ и осклабляющихся вздыхателей, до тѣхъ поръ пока не прошла передъ ними сквозь строй послѣдняя дѣвушка. Подъ самый конецъ явился образцовый подростокъ, Вилли Мофферсонъ, который ухаживалъ всегда такъ за своею матерью, какъ будто она была изъ стекла. Онъ всегда провожалъ свою мать въ церковь и всѣ матери семействъ любили его. Зато всѣ мальчики терпѣть его не могли, онъ былъ слишкомъ хорошъ и притомъ ихъ «попрекали имъ» до крайности. Изъ каждаго кармана у него торчалъ бѣлый носовой платокъ, «случайно», какъ это бывало съ нимъ всегда по воскресеньямъ. У Тома не бывало платковъ и онъ считалъ «хлыщомъ» всякаго мальчика, имѣющаго ихъ. Такъ какъ вся конгрегація была на лицо, то колоколъ прозвонилъ еще разъ, чтобы оповѣстить запоздалыхъ и разбредшихся по сторонамъ, потомъ въ храмѣ водворилась торжественная тишина, нарушаемая лишь шептаньемъ и хихиканьемъ на хорахъ и въ галлереѣ. На хорахъ происходило всегда шептанье и хихиканье во время службы. Были гдѣ-то благовоспитанные хоры, но гдѣ именно, я позабылъ уже это теперь. Давно это было и я лишь смутно вспоминаю тутъ кое-что, но только кажется мнѣ, что было то въ чужой сторонѣ.
Пасторъ назвалъ гимнъ и прочелъ его съ возгласомъ, съ особой манерой, весьма нравившейся въ этихъ мѣстностяхъ. Онъ начиналъ съ средняго діапазона, все возвышая голосъ до извѣстной точки, дѣлалъ сильную фермату на послѣднемъ словѣ и потомъ вдругъ ниспадалъ, точно прыгнувъ съ трамплина:
«Могу-ль на небо вознестись, покоясь межъ цвѣтами,
Когда другимъ дается то кровавыми борьбами?»
Онъ считался великолѣпнымъ чтецомъ. На церковныхъ «вечерахъ» его всегда просили почитать стихи, и когда онъ кончалъ, дамы поднимали руки и потомъ безпомощно опускали ихъ себѣ на грудь, закатывали глаза и трясли головой, какъ бы желая тѣмъ сказать: «Словами не выразишь; это слишкомъ хорошо, слишкомъ хорошо для нашей смертной земли».
Послѣ того, какъ гимнъ былъ пропѣтъ, достопочтенный м-ръ Спрэгъ обратился въ страницу объявленій и прочелъ рядъ извѣщеній объ имѣющихъ быть митингахъ, собраніяхъ обществъ и о прочемъ, читалъ долго, такъ что отъ перечня этого должны были раздаться, казалось, самыя стѣны. Этотъ нелѣпый обычай существуетъ и до сихъ поръ въ Америкѣ, даже въ городахъ, несмотря на крайнее распространеніе газетъ въ наше время. Но весьма часто, чѣмъ менѣе оправдывается какой-нибудь старинный обычай, тѣмъ труднѣе искореняется онъ.
Вслѣдъ затѣмъ пасторъ сталъ читать молитву. Хорошая была молитва, великодушная и исполненная подробностей: онъ просилъ милости на эту церковь и ея малыхъ дѣтей, молился за прочія церкви въ поселкѣ, за самый поселокъ, за область, за государство, за служащихъ въ государствѣ, за Соединенные Штаты, за церкви въ Соединенныхъ Штатахъ, за конгрессъ, за президента, за правительственныхъ лицъ, за бѣдныхъ моряковъ, подвергающихся бурямъ на морѣ, за милліоны угнетаемыхъ пятою европейскихъ государствъ и деспотизмомъ Востока, за тѣхъ, которымъ дается свѣтъ и благая вѣсть, но у которыхъ очи не видятъ и уши не слышатъ, за язычниковъ на отдаленныхъ морскихъ островахъ; въ заключеніе онъ вознесъ молитву о томъ, чтобы слова, которыя онъ готовился еще произнести, были бы осѣнены благодатью и пали бы сѣменами на плодородную почву, принеся со временемъ добрую жатву. Аминь!
Раздалось шуршаніе платьевъ, и стоявшіе прихожане сѣли. Мальчикъ, исторія котораго разсказывается въ этой книгѣ, не проникся молитвой, онъ только вытерпѣлъ ее, — да и то едва-ли можно сказать. Онъ не могъ угомониться все время; подмѣчая безсознательно всѣ подробности молитвы, — потому что, хотя онъ и не слушалъ, но зналъ издавна эту, однажды продоженнную, колею пасторской рѣчи, — онъ улавливалъ ухомъ всякое малѣйшее въ ней нововведеніе и возмущался тогда всѣмъ существомъ своимъ. Эти прибавленія казались ему нечестными, подлыми. А въ самой серединѣ молитвы муха усѣлась на спинку скамьи, стоявшей передъ нимъ, и стала его подзадоривать, перебирая спокойно своими лапками; она заносила ихъ себѣ на голову и терла ее ими такъ сильно, что была готова какъ будто оторвать ее вовсе отъ туловища; при этомъ тоненькая ея шейка такъ и выставлялась на видъ. Муха отряхала себѣ и крылья своими задними лапками, потомъ прижимала ихъ къ тѣлу, какъ фрачныя фалды; вообще, занималась своимъ туалетомъ такъ безмятежно, какъ будто считала себя въ полнѣйшей безопасности. И она не ошибалась, потому что, хотя у Тома руки чесались, но онъ не осмѣливался ее схватить, будучи убѣжденъ, что душа его мгновенно погибнетъ, если онъ сдѣлаетъ такую вещь во время молитвы. Но при окончательной фразѣ, рука его стала сгибаться и вытягиваться впередъ, и лишь только было произнесено «аминь», муха оказалась военноплѣнной. Но тетя Полли замѣтила этотъ маневръ и приказала выпуститъ муху.
Пасторъ вычиталъ текстъ и принялся истолковывать его, но размазывалъ такъ свои доказательства, что многія головы стали, мало по малу, кивать, — между тѣмъ, въ рѣчи затрогивался весьма жгучій вопросъ, отъ котораго вѣяло сѣрой и пламенемъ, и число предназначенныхъ къ спасенію сокращалось до того, что почти и не стоило стараться спастись. Томъ пересчитывалъ, сколько страницъ въ проповѣди; онъ всегда зналъ, послѣ службы, сколько ихъ было, но рѣдко помнилъ что-нибудь другое въ отношеніи рѣчи. Впрочемъ, въ этотъ разъ, онъ дѣйствительно немного заинтересовался. Пасторъ нарисовалъ большую и внушительную картину той минуты, когда исполнятся времена, всѣ полчища людскія стекутся во едино, левъ и ягненокъ будутъ лежать рядомъ и поведетъ ихъ малое дитя. Но величіе, смыслъ, поучительность подобнаго зрѣлища оставались мертвою буквой для мальчика; его манило только выдающееся положеніе главнаго лица въ этомъ собраніи народовъ, глядящихъ на него. Онъ такъ и просіялъ при мысли, что хорошо было бы ему самому быть тѣмъ ребенкомъ, разумѣется, если левъ будетъ ручной.
Ему стало тоскливо опять, когда возобновились сухія истолкованія. Но тутъ онъ вспомнилъ объ одномъ своемъ сокровищѣ и вытащилъ его. Это былъ большой черный жукъ съ громадными челюстями, — «кусалка», какъ называлъ его Томъ. Жукъ хранился въ коробкѣ отъ хлопушки. Первымъ дѣломъ его было ухватить Тома за палецъ, послѣдствіемъ чего былъ естественно щелчокъ, благодаря которому жукъ отлетѣлъ на полъ въ проходѣ и упалъ тамъ на спину, а укушенный палецъ очутился у Тома во рту. Жукъ лежалъ, безпомощно перебирая лапками, чтобы встать. Томъ смотрѣлъ на него и ему очень хотѣлось его снова взять, но ему нельзя было дотянуться до него; многіе другіе, наскучивъ проповѣдью, обрадовались жуку и тоже смотрѣли…
Въ это самое время забрелъ сюда праздный, тоскующій пудель, разнѣженный лѣтнею тишиною и сладостью, утомленный заключеніемъ и искавшій какого-нибудь развлеченія. Онъ замѣтилъ жука; обошелъ кругомъ его; принюхался къ нему на безопасномъ разстояніи, снова обошелъ, осмѣлился немного и сталъ нюхать уже поближе; приподнялъ губу и осторожно приноровился схватить жука, но промахнулся, повторилъ тотъ же пріемъ разъ, другой, видимо забавляясь игрою, припадалъ къ полу съ жукомъ между лапами и возился такъ нѣсколько времени; потомъ это ему надоѣло и онъ впалъ въ равнодушіе и разсѣянность, причемъ опустилъ мало по малу голову, такъ что коснулся мордой жука, а тотъ и вцѣпился въ нее… Раздался рѣзкій взвизгъ, пудель тряхнулъ головой и жукъ отлетѣлъ на два ярда въ сторону, упавъ снова на спинку. Сосѣдніе зрители тряслись отъ внутренняго удовольствія, многія лица прятались за вѣерами и платками, Томъ былъ совершенно счастливъ. Пудель смотрѣлъ дуракомъ и, вѣроятно, сознавалъ это, но чувствовалъ обиду и горѣлъ желаніемъ отомстить. Поэтому онъ снова подошелъ къ жуку и повелъ осторожно атаку, прыгая на него съ каждой точки круга и попадая передними лапами на одинъ дюймъ отъ животнаго, свалилъ на него зубы, приближался еще и закидывалъ голову опять назадъ, такъ что уши хлестали. Но ему это снова скоро наскучило и онъ занялся погоней за мухой; это его тоже не развлекло, и тогда онъ началъ слѣдить, носомъ къ полу, за какимъ-то муравьемъ, но утомился и этимъ, сталъ зѣвать, вздыхать, совершенно забылъ о жукѣ… и сѣлъ на него! Тутъ уже раздался дикій, смертельный вой и раненый заметался по проходу; вой становился все бѣшенѣе, какъ и самъ пудель; онъ промчался передъ самымъ алтаремъ, потомъ кинулся къ другому проходу, мимо дверей, наполняя воплемъ все пространство. Испугъ его возросталъ по мѣрѣ его скачки, такъ что, наконецъ, видна была только какая-то всклокоченная комета, вращавшаяся по своей орбитѣ съ быстротою и мельканіемъ свѣтила. Наконецъ, обезумѣвшій страдалецъ свернулъ съ своего пути и прыгнулъ на колѣни къ своему хозяину; тотъ вышвырнулъ его за окно, и жалобный вой скоро ослабѣлъ и заглохъ въ отдаленіи.
Въ продолженіи всего этого времени присутствовавшіе краснѣли и давились отъ сдерживаемаго смѣха, а проповѣдь смолкла. Она возобновилась тотчасъ же, но пошла уже вяло, съ заминкой, потому что пропала всякая возможность придать ей внушительность. Самыя суровыя назиданія встрѣчались подавленнымъ кощунственнымъ смѣхомъ, срывавшимся съ какой-нибудь отдаленной скамейки, точно бѣдный пасторъ сказалъ дѣйствительно что-то очень забавное. И всѣ искренно вздохнули свободнѣе, когда мука кончилась и было произнесено напутственное благословеніе.
Томъ Соуеръ шелъ весело домой, размышляя о томъ, что и церковная служба можетъ быть занимательна, если въ нее вносится нѣкоторое разнообразіе. Одно только смущало его: онъ охотно позволялъ пуделю играть съ «кусалкой», но честно-ли было то, что онъ и унесъ ее съ собою?