Н. Тасин
правитьПохождения Коли Малинина
правитьI.
править— Я окончательно порвал с родными!
С этими словами гимназист IV класса Коля Малинин вошёл к своим друзьям, жившим на частной ученической квартире, у вдовы законоучителя, Олимпиады Ильиничны.
Решительным жестом человека, для которого в жизни всё кончено, он сорвал с головы форменную фуражку, бросил её на стол и нервно забегал по комнате.
Серёжа Вронченко, пухленький, то и дело красневший третьеклассник, был вконец подавлен величием подвига своего приятеля. Коля это прекрасно видел. Ещё бы! Его, этого глупого маменькиного сынка, никогда не хватило бы на то, что сделал он, Коля. Гораздо интереснее, как отнесётся к его поступку хохол Рудый, Серёжин сожитель. Его теперь дома нет. Это, впрочем, к лучшему. Он так много воображает о себе! Правда, этот сверхгимназист, как называет его инспектор, в четвёртом классе сидит уже второй год и намного старше Коли, но всё же…
Нет, теперь даже Рудому придётся переменить о нём мнение и посбавить немного спеси. И чтС, собственно, давало ему право относиться свысока к нему, Коле Малинину? Что он вытянулся, как коломенская верста, знаком с семинаристами и пьёт с ними водку? Подумаешь тоже! Если вникнуть хорошенько, это, пожалуй, даже недостойно сознательного человека.
Серёжа спрашивает: из-за чего всё это вышло? Ему, право, даже неловко рассказывать о таких пустяках! Как это ни дико, весь сыр бор загорелся из-за двойки, которую вывела ему в четверти эта чешская обезьяна по-латыни. А мамахен сделала из этого такую трагедию, что святых выноси! Сегодня у него было с нею решительное объяснение. Он бесповоротно решил уйти из дому и зажить собственным трудом.
— Чай, вы с Рудым не выгоните меня? Мне, собственно, только на пару дней, пока я приведу в порядок свои дела и найду работу!
И, уловив на себе испуганный взгляд Серёжи, Коля прибавил:
— Да, брат, жизнь не шутка, и брать её надо с бою!..
Однако теперь не до разговоров. Надо действовать! Прежде всего он должен повидаться со своей Манечкой. То-то она будет поражена!..
Коля вдруг сделал крутой поворот, остановился перед сидевшим на диване Серёжей, положил ему на плечо руку и, пристально заглядывая ему в глаза, торжественным тоном спросил:
— Скажи, могу я рассчитывать на тебя, как на товарища и друга?
Коля был великолепен в эту минуту. Серёжа густо покраснел от волнения. Если тебе что-нибудь нужно будет… я всегда… всё, что хочешь…
— Я так и знал. Спасибо, брат!
И он так крепко стиснул Серёжину руку, что у того чуть слёзы на глазах не выступили.
— Спасибо, брат! В моём положении преданный друг это — всё! Ты и сейчас можешь оказать мне огромную у слугу. Слушай, ты знаешь Маню Вишневскую?
— Это которая на второй год в четвёртом классе осталась?.. Она всё больше с кадетами…
Колю передёрнуло. Доверяй после этого людям свои сердечные тайны!
— Ах, какой ты, право! Как будто это так важно, что она на экзамене не знала, когда была битва при Сальнице и тому подобный вздор! А что она с кадетами знакома, так брат её в кадетском корпусе: не может же она выгонять их из дому! А ты…
— Да нет! — поспешил оправдаться Серёжа: — я только к тому, что видел, как она у Батуевых целовалась в уголке с этим кадетом… как его? Оскольский, что ли?
— Да послушай, Серёжа, это наконец… Ты скоро заставишь меня пожалеть, что я назвал тебя другом. Кто, скажи, кто дал тебе право бросать грязью в чистую, невинную девушку?
Серёжа не на шутку испугался. Он бросал в Маню Вмшневскую грязью? Никогда! Только если он всё-таки сам, собственными глазами видел, как она целовалась с Оскольским! Может быть, этого не следовало говорить Коле, но…
— Я, право, не думал… Я, я…
— Ты — обыватель, вот ты кто! Тебе, мой друг, нужно серьёзно заняться своим развитием. Но не в этом теперь дело! Знай, что я и Маня любим друг друга! никто, никакие козни врагов нас не разлучат! О, если бы ты знал, чтС это за женщина! Рука об руку с нею я пойду на всё! Моя Маня… Слушай, мне необходимо повидаться с ней. Если ты мне друг, ты это устроишь.
О, конечно! Коля вполне может рассчитывать на Серёжу. Он даже и план уже придумал: как только стемнеет, Маня проберётся задами к саду Олимпиады Ильиничны и через давно уже сделанную в плетне брешь проникнет в самый сад, где её будет ждать Коля. Серёжа же будет во время свидания стоять на часах у садовой калитки и условным свистом предупредить в случае опасности.
Ну, а чтС Серёжа скажет Мане? А вдруг она ему не поверит? Нет, лучше он ему даст записку к ней. Это будет вернее…
И пока Серёжа собирался, Коля морщил лоб над запиской.
«Искренне уважаемая Марья Петровна, — писал он. — Я окончательно порвал с родными. Перед тем, как вступить в новую, полную тревог и волнений, жизнь, я хотел бы крепко, как друг, пожать вам руку. Помните, что я страшно одинок и без вашей нравственной поддержки, быть может, погибну при первых же шагах. Твёрдо веря, что вы не откажете в поддержке тому, кто за вас готов без колебаний жизнь отдать, остаюсь глубоко уважающим вас К.М.
Юноше, который передаст вам письмо, можете смело довериться: он за меня пойдёт в огонь и воду».
Коля остался очень доволен редакцией письма. Этот серьёзный тон несомненно произведёт на Маню впечатление: она сразу увидит, что имеет дело не с каким-нибудь глупым кадетом, не способным ни на что серьёзное!
II.
правитьСерёжа блестяще справился с возложенной на него задачей.
Часов в 8 вечера того же дня Коля сидел со своей Маней на подгнившей скамейке, в глухом углу сада.
Манечка Вишневская, миловидная блондиночка с вздёрнутым носиком и живыми смеющимися глазами, была в коричневом форменном платье с чёрным передником и с платочком на голове — ей почему-то казалось, что на такое свидание можно прийти только в платочке.
Она успела уже сорвать с ближней яблони огромное недозрелое яблоко, впивалась в него острыми зубами и угощала Колю. При этом она требовала, чтобы он откусывал как раз там, где она только что откусила, ударяла его по губам, с комичной важностью подносила ему руку для поцелуя, путала ему волосы и очень неконспиративно смеялась на весь сад.
Колю всё это сильно огорчало: такой серьёзный момент — и вдруг… Ах, эти женщины!
— Послушай, Манечка…
— Ага, теперь уже Манечка! Противный! Посмей только ещё раз назвать меня Марьей Петровной! Скажите, пожалуйста, какие мы стали важные!
— А знаешь, — вдруг вспомнила она: — тот гимназистик, чтС письмо принёс, такой душончик! Пухленький такой и смешной, всё краснеет! Колечка, позови его тоже сюда, веселей будет!
Такого афронта Коля не ждал. Он высвободил руку из Маниной руки, встал и с достоинством отчеканил:
— Если вам, сударыня, интересно общество всяких мальчишек, пожалуйста! Вон он там стоит у калитки, можете его позвать. А мне тут больше делать нечего…
Но Манечка испортила весь эффект этой сцены. Она вдруг обхватила Колину шею, крепко поцеловала его и закричала:
— Ага, попался! Приревновал-таки! Я нарочно, а он… Колька, противный, какой ты душка! Так приятно, когда ревнуют… Я хочу, чтоб ты меня всегда-всегда ревновал! У-у, ты такой ревнивец, я уж вижу! Вдруг, как туча, нахмурился, глаза сверкают, страшный такой, совсем как Отелло в опере… А ты меня не убьёшь? — затормошила она выбитого из всех позиций Колю: — не убьёшь, скажи? Как Отелло Дездемону? — «Умри, несчастная!». Ух, страшно и хорошо!.. Знаешь, когда мы поженимся… Ведь ты женишься на мне, Колька?.. Воображаю, как вытянется лицо у нашей классной дамы, когда она узнает! А Зиночка Лопатина, а Стальская Лена, а эта надутая цапля Синцова! Ах, как это всё интересно!..
Манечка сорвалась со скамейки, захлопала в ладоши и, подхватив Колю, совсем завертела его. Он насилу освободился.
— Слушай, Маня, так нельзя! Положение слишком серьёзно, и я прошу тебя…
— Ну, хорошо, хорошо! Я буду серьёзна, как таблица умножения. Смотри!
Манечка опять уселась и, предварительно подскочив, как игрушечный паяц, которого дёрнули за нитку, церемонно сложила на животе руки. Манерно поводя глазами в сторону Коли, она заговорила:
— Ну-с, я вас слушаю, искренно уважаемый Николай Андреич! Итак, вы окончательно порвали с родными и…
— Нет, Маня, мне надоело! Это наконец издевательство! С кем угодно можешь проделывать такие штуки, а я — слуга покорный…
И он сделал решительную попытку уйти. Но уйти от Мани не так-то легко было: она теперь повисла на Колиной шее и, вперемешку с поцелуями, быстро затараторила:
— Ну, Колечка, милый, душончик мой, не сердись! Я ведь не хотела… Уж и пошутить нельзя! Вот ты увидишь, какая я буду паинька!..
Наконец уселась и заговорила серьёзно.
--Так ты, Коля, совсем уходишь из дому? И в гимназию ходить больше не будешь? А чтС же ты будешь делать?
— Буду работать, буду тяжёлым трудом зарабатывать кусок хлеба. Не всем же быть белоручками…
— Так ты, значит, рабочим станешь? Ах, как это интересно! — не выдержала серьёзного тона Маня. — Вот как у нас весной штукатуры работали — такие грязные, оборванные. Всё меня барышней называли…
Маня задумалась:
— А как же, Колечка, ты, значит, и забастовки устраивать будешь?
— Если придётся — конечно, буду!
— А вдруг тебя изобьют? Я видела в прошлом году… Бррр… какой ужас!.. — Она даже вздрогнула и закрыла лицо ладонями.
— Я буду защищаться, Манечка… У меня всегда будет при себе револьвер, и я никому не позволю надругаться над своим человеческим достоинством!
Маня бросила на него нежный взгляд и крепко прижалась к нему.
— Какой ты у меня смелый, гордый, настоящий герой! Не то, что этот пентюх Оскольский… Только, знаешь, я бы не могла… Я такая трусиха. Когда подумаю, что меня могут ударить нагайкой по голове, по лицу… Ах, мне страшно, Колечка! Я не хочу, чтоб тебя били. Пускай другие устраивают забастовки, только не ты. Обещай мне, что ты никогда-никогда не будешь забастовщиком.
— Манечка, голубка, да ведь нельзя бросать товарищей…
— Нет, нет, я слышать ничего не хочу. Поклянись, тотчас же поклянись, что ты никогда не будешь участвовать в этих проклятых забастовках! А, ты ещё не хочешь? а ещё уверял, что готов за меня жизнь отдать… В таком случае прощай! Между нами всё кончено! Я не хочу всю жизнь дрожать за тебя…
Теперь Маня в свою очередь поднялась, чтобы уйти. Положение было критическое.
После некоторого колебания Коля, скрепя сердце, решил уступить. Он дал требуемую клятву.
Увы, это был первый серьёзный компромисс в угоду любимой женщине…
Поговорили ещё с четверть часа. Строили планы на будущее. Коля не всегда будет рабочим. Когда он соберёт достаточно денег, они оба уедут на Сандвичевы острова. Это- лучший уголок на всём земном шаре. Там никогда не бывает меньше десяти и больше двадцати градусов тепла. Вечная весна. Дикари Сандвичевых островов очень милые, гостеприимные люди и боготворят европейцев. Колю и Маню они наверное полюбят. Они устроят там целую сеть школ, больниц, библиотек. У них будут великолепные плантации, роскошные сады с гигантскими пальмами, апельсинные и лимонные рощи. Ведь земля там ничего не стоит: бери, сколько вздумается! Они даже о деньгах не имеют понятия. За какую-нибудь блестящую пуговицу или осколок зеркала эти наивные дикари готовы всё отдать. И никаких этих супинов, хронологий, классных дам! Ах, как славно!
«Только вдруг, — приходит Мане в голову: — Коля влюбится в какую-нибудь негритянку и бросит её, свою Маню?»
Нет, нет, этого никогда не будет! За кого же она в самом деле его принимает? Он будет верен ей до гроба. Притом, по законам дикарей, если какая-нибудь из женщин полюбит белого, её тут же насмерть побивают камнями. Он это сам недавно читал где-то. Вообще на этот счёт она может быть совершенно спокойна.
Он будет ходить на охоту — на львов, тигров, бизонов… Впрочем, нет, бизоны водятся только в Америке… Вначале его будет сопровождать один из негров, затем он начнёт ходить один.
— Ты понимаешь, один на один с каким-нибудь царём тропических лесов! В нескольких шагах от тебя притаился хищник… Сердце замирает в груди… Какая-нибудь секунда… Ах, Маня, это я понимаю, это жизнь!
Но нет, Маня решительно протестует: одного его она ни за что не пустит на охоту! Уж это как ему будет угодно!
И она крепко обхватывает его руками, точно он тут же собирается идти на какого-нибудь царя тропических лесов…
Расстались довольно поздно. Коля обещал приготовить ей на завтра сюрприз. Маня пристала было, чтобы он ей тотчас же сказал, в чём дело, но потом сама же решила, что не надо: так будет интереснее.
Возвращаясь в комнаты, Коля снял с поста Серёжу и крепко пожал ему руку.
— Спасибо! Теперь вижу, чтС такое истинный друг. Спасибо от меня и от неё!.. Ах, Серёжа, если бы ты знал, чтС это за женщина…
III.
правитьНочь прошла благополучно. Служанка Малининых, правда, приходила справляться, нет ли тут «паныча», но Коля предвидел атаку и, как тонкий стратег, отступил на прекрасно расположенную позицию — в полуразвалившуюся беседку в самой глубине сада Олимпиады Ильиничны.
Появившись рано утром, Коля тотчас же устроил военный совет с Серёжей и Рудым.
Этот последний хотя и зубоскалил немного насчёт Колиных планов, особенно насчёт Сандвичевых островов, но дело становилось пикантным — и он охотно предложил свои услуги.
В первую очередь необходимо было соорудить костюм: не в гимназической же форме идти Коле работу искать!
Он сосчитал свои сбережения: 3 рубля 70 коп. кажется, хватит! На толчке всё это можно купить за бесценок!
Было воскресенье, в гимназию ходить не надо было, и Рудый вызвался сопровождать Колю за толчок.
— С этими жуликами, — внушал он ему: — надо уметь торговаться, а я, брат, по этой части собаку съел!
Серёжа должен был остаться: во-первых, они и без него прекрасно справятся; во-вторых, если они будут гурьбой шататься по городу, это может навести неприятеля на след; наконец, в-третьих, нельзя оставить без прикрытия тыл. Так, по крайней мере, говорил Рудый.
С ним не спорили. Вообще Коля охотно подчинялся его авторитету в практических вопросах.
— Это дело надо, брат, тонко обработать, — поучал он Колю, пробираясь с ним глухими улицами на толчок. — Если ты, гимназист, придёшь покупать всякую рабочую рвань, тебя мигом передадут в руки полиции. А ты как думал?
Коля был совсем обескуражен. И в самом деле, как тут быть? ведь Рудый прав: может выйти скандал!
— Что, съел? — злорадствовал тот. — А ещё на Сандвичевы острова собирается! Эх, ты… Периспоменон!.. Ну, идём, идём; пока с тобою Грицько Рудый, ни один волос не спадёт с твоей мудрой головы! Я уже давно всё придумал: скажем, что покупаем всю эту рвань для любительского спектакля. Понял?
IV.
правитьВечером того же дня Коля сидел на своей конспиративной квартире, в старой садовой беседке. Он ждал Маню.
Его трудно было узнать — до того он преобразился. За какой-нибудь рубль он с Рудым ухитрился купить такую рвань, которую рабочие не носят даже на самой грязной работе…
Засаленная куртка из полинялой чёртовой кожи с заплатанными локтями; такие же штаны с вентиляцией там, где ей быть не полагается; порыжевшие от времени сапоги, которые, точно обрадовавшись, что попали к новому хозяину, ещё настойчивее попросили каши; наконец, плоский, засаленный картуз с демонстративно треснувшим сверху клеёнчатым козырьком, — таков был наряд Коли.
Битый час сидит и прихорашивается. Сюрприз для Мани будет великолепный! Гимназический костюм его лежит тут же, тщательно погребённый им под ворохом сухих листьев: это он похоронил своё позорное прошлое.
Теперь он, кажется, совсем похож на рабочего. Только вот с брюками как быть? носить их навыпуск — не видно будет голенищ, а это было бы жаль. Запустить их под голенища — тоже жаль: брюки внизу особенно эффектны… Наконец, проделав ряд экспериментов, Коля принимает компромиссное решение: одну штанину он прячет за голенище, а другой предоставляет свободу. Он почему-то убеждён, что рабочие именно так и ходят.
Целиком совлекши с себя ветхого Адама, он оставил было себе только носовой платок, тем более, что у него был лёгкий насморк. Но после некоторой душевной борьбы он и его бросил: ведь рабочие сморкаются… В самом деле, как они сморкаются — в рукав или в полу?.. Коля пробует оба способа. Рукавом как будто удобнее, но в полу эффектнее… Впрочем, это пустяки! Потом видно будет!
Какая досада, что нет порядочного зеркала. В этом осколке ничего не видно. Он, должно быть, очень эффектно выглядит.
Что, если бы он в таком виде пошёл гулять по Дворянской? Часов этак в пять-шесть, когда по тротуарам фланируют гимназисты, гимназистки, кадеты… Может быть, не узнали бы? Нет, наверное узнали бы. То-то пошли бы разговоры: «Смотрите, смотрите, вот Коля Малинин». — «Какой это? Неужели этот стройный шатен, всегда такой задумчивый?» — «Да, представьте! Из хорошей семьи, имение у них порядочное, а вот подите же: порвал с родными, бросил гимназию и стал простым рабочим». — «Жаль, жаль, перед ним была такая блестящая карьера…»
Или вдруг этак со всего разгону подлететь на Дворянской к кузине Лиде, окружённой офицериками, и поздороваться, как здороваются заправские рабочие:
— Наше вам-с! С пальцем девять, с огурцом пятнадцать! Ручку пожалуйте-с!
Наверное, в обморок упадёт! Или, например, встречается ему эта чешская обезьяна, учитель латинского… воображаю, как он позеленеет от злости! Но теперь ему и сам директор не страшен. Руки коротки…
Коля так замечтался, что не заметил, как в нескольких шагах от него остановилась Маня. Спустились уже сумерки, и она не сразу узнала Колю. Всмотревшись в него, она вдруг крикнула и в испуге отступила.
— Манечка, радость моя, чего ты? Да ведь это я, твой Коля. Или не узнала?
— Да, то есть нет… Вначале не узнала… Ах, как ты меня испугал! ЧтС же это ты … Фу, какой ты грязный!
Коля смутился:
— Да ведь как же, Манечка, я же тебе говорил. Хотел тебе сюрприз сделать. Думал, ты обрадуешься… Ты даже поцеловать меня не хочешь?
— Нет, нет, не сейчас! Сегодня я… Ах, да постой, ты меня всю вымажешь! Да разве можно так?..
Коля был совсем обескуражен. Ах, эти женщины! Самым лучшим из них нужна только блестящая внешность. Нет, надо будет серьёзно взяться за её развитие…
Он принялся горячо доказывать, что костюм никакого значения не имеет, что даже плохо одетый рабочий стоит несравненно выше, чем какой-нибудь расфранчённый паразит; но она его плохо слушала.
— Ты всегда будешь ходить такой… такой грязный? — прервала она его горячую тираду.
В голосе её слышны были слёзы. Вся она как-то потускнела, точно её чем-то пришибло. Коля сразу понял положение. Нельзя слишком натягивать струну. Предрассудки обладают большой живучестью, и в один день их не выкуришь! Надо её как-нибудь успокоить.
— Да нет же! Какая ты глупенькая! Это я только хотел показать тебе, как я буду одет на работе. Вне работы у меня будет другой костюм.
— Гимназический?
Нет, разве можно! Ведь он бросает гимназию! Притом штатское платье ему очень к лицу — он как-то надевал недавно. Вообще решительно нет резонов волноваться. Он вот читал, что французские или, например, немецкие рабочие после работы одеваются так, что и не разберёшь, кто он — рабочий или помещик: цилиндр, фрак, лайковые перчатки… И вообще это только в России так глупо смотрят на рабочих, а за границей им везде первое место. Есть рабочие министры, генералы. Покойный французский президент Феликс Фор был простым рабочим на кожевенном заводе, ещё хуже его одевался. А в Америке сплошь и рядом: чтС ни президент или какой-нибудь другой важный сановник — непременно из рабочих…
Притом Маня ошибается, если думает, что он век останется рабочим. Нет, нет, пусть она себе этого не забирает в голову! У него есть ум, энергия, честолюбие, — и он пробьёт себе дорогу! Пусть только ему дадут время. Чёрт возьми, он покажет, на что он способен! Во всяком случае его Мане за него краснеть не придётся, — в этом она может быть совершенно уверена.
Долго и горячо говорил Коля, но всё было тщетно. Лёд сломить ему не удалось. Маня по-прежнему оставалась грустной и замкнутой.
Когда она извиняющим тоном заявила, что дома её, наверное, уже хватились, и что ей пора идти, — он понял, что на этот раз проиграл сражение.
Но Коля был не из тех, кого обескураживает первая неудача. Ничего, не надо только унывать! Досадно, конечно… Свидание вышло совсем не таким, как он вправе был ожидать. Жалко себя и её. Бедная Манечка! Как она вздохнула перед уходом! Совсем как дети, когда они ещё не вполне успокоились после долгого плача…
V.
правитьНа другое утро, часов в шесть, Коля был уже в порту. Надо было приискать себе работу. Будет баклуши бить.
Утро было свежее, и рабочий костюм плохо защищал от холода. Коля продрог. Притом ему ещё никогда не приходилось вставать так рано, и голова у него была тяжёлая.
В порту уже начался трудовой день. Пароходные и судовые гудки, то легкомысленно-задорные, как свист расшалившегося мальчишки, то густые и солидные, как бас архиерейского хора, переплетаясь и обгоняя друг друга, прорезая утренний воздух. Деловито пыхтя и оставляя на себе султан быстро тающего дыма, бегали во всех направлениях маленькие пузатые пароходики. С мерным, ритмическим шумом заработали паровые лебёдки; медленно, как бы нацеливаясь, выхватывали они из трюмов добычу, долго держали её высоко в воздухе и не спеша опускали на землю.
Там и сям сновали тысячи матросов и рабочих, таких крошечных в сравнении с морскими гигантами, у которых они возились.
Море было спокойно. Ленивые волны, медленно лавируя между загромождавшими берег судами, чтобы не разбиться об их крепкие борта, с тихим рокотом рассыпались по прибрежной гальке и опять уходили в море.
Коля давно уже ходит по набережной, но всё ещё не решается попросить работы. У всех этих снующих в порту людей такие сердитые, озабоченные лица, они так злобно ругаются, что у него не хватает духу подойти к кому-либо из них. Надо выждать немного, присмотреться. Работу он достанет. Вон сколько здесь работает подростков, а то и прямо детей, — чем он хуже их?.. Рудый, правда, предупредил его, что к нему могут отнестись подозрительно: хоть он и нарядился в невозможную рвань, но барчука всё-таки видно. Да это пустяки! Руки и лицо у него в грязи, а если начнут расспрашивать, кто да чтС, он сумеет ответить. Скажет, например, что у него тут умер тятька, — он так и скажет: «тятька», и что он уже два дня ничего не ел. Или что-нибудь другое в этом роде. Там видно будет!
— Чего зенки-то вылупил? — окликнул его детина огромного роста ч вымазанным в уголь лицом: — ишь, барин какой! Отталкивал бы воду от берегов, коли делать нечего!
— Не трожь его, — в унисон ответил ему другой: — он, брат, не по этой части. Сразу видать, что купец: пылью по базарным дням торгует!..
Он злобно выругался и плюнул. Коля поспешил ретироваться.
— Эй, ты, франт, — услышал он через минуту: — работу ищешь? Иди ко мне в подручные — лебёдку вертеть. Стараться будешь — двадцать монет в день положу. Ну, иди, что ли!
Коля нерешительно сделал несколько шагов вперёд. Кажется, тут нет подвоха… И он робко вступил на площадку ручной лебёдки.
— Здравствуйте!
— Здравствуй, коли не шутишь! Новичок? Ну, ничего, не робей! Только вот магарыч с тебя для начала требуется — такие уж тут правила! Тебя как звать-то? Миколаем? Ну, вот, в самый раз как есть ты Миколай угодник, ты мне и угоди! Двугривенный, чай, найдётся?
Коля поспешно достал двугривенный и вручил своему работодателю. Тот куда-то сбегал и через минуту вернулся с бутылкой монопольки. Мастерским ударом в дно бутылки он вышиб пробку, достал из кармана грязный стаканчик, протёр его для очистки совести полой своей блузы, налил и, второпях кивнув головой, что означало «за твоё здоровье», выпил; потом поднёс Коле.
Коля к водке не привык. Притом его сильно смущал стаканчик, который за долгие годы своего служения, по-видимому, ни разу не был мыт. Но надо было не ударить лицом в грязь. Какой же он в самом деле рабочий, если водку пить не умеет?.. И зажмурив глаза, он с храбростью отчаяния опрокинул в себя весь стаканчик. Сделал он это так неловко, что поперхнулся, и его стал душить кашель.
— Что, брат Миколай, не в то горло попало? Без привычки, значит… Да и не стоит к ней, анафемской, привыкать! Ты вот у меня учись: я её, подлую, пью только тогда, когда есть деньги и когда их нетути. Есть — пью на свои, нет — на чужие… А теперь за дело! Верти её, треклятую, вот так…
Он показал Коле, как надо вертеть лебёдку, а сам ещё выпил, достал кисет с махоркой, уселся на полу и стал сооружать собачью ножку.
Коля с жаром взялся за работу.
— Старайся, брат, старайся, — добродушно поощрял его работодатель: — в люди выйдешь! На мне, сам видишь, чин не маленький, а думаешь, легко он мне дался? День голодал, другой постился, а третий и вовсе не ел. Зато теперь, брат, я персона! Степана Хрептугина весь порт знает. Помру — кабатчики за мои гробом плакать будут, потому без меня им крышка, хоть лавочку закрывай!.. Налегай, друг сердечный, налегай!
У Коли в голове шумело от выпитой водки, ноги отяжелели, и сильно тошнило. Но он крепился: от того, выдержит ли он сегодняшний искус, зависит всё его будущее. Так, по крайней мере, думал сам Коля, и он напрягал все силы.
Вначале дело шло недурно; но чем дальше, тем рукоятка лебёдки поддавалась всё туже. Не прошло ещё и получаса, а Коля был уже без сил. Ныли руки, на которых успели выскочить волдыри, ныло всё тело, кружилась голова, и неодолимо тянуло опуститься на землю.
По счастью, скоро раздался свисток. Поднялась суматоха.
Вытирая рукавами грязь и пот с лица, люди как попало опускались тут же на землю, с минуту отдыхали и принимались за скудный завтрак.
Толстые торговки, с красными, обветренными лицами и зычными голосами, сновали между рабочими, предлагая им пироги с капустой, печёные яйца, арбузы, кислые огурцы, ржавые селёдки, куски печёнки, даже борщ и кашу в деревянных мисках.
Коля с наслаждением опустился на платформу лебёдки. Есть ему не хотелось. Но если он хотел быть рабочим, он и жить должен, как рабочий. Иначе он никогда не станет полноправным членом их семьи.
Хрептугин, как только раздался свисток, куда-то исчез.
Коля сошёл на берег, купил на три копейки чёрного хлеба, на две — мисочку борща и расположился на земле завтракать.
Когда он с отвращением проглотил несколько ложек, какой-то рабочий из ближайшей группы вдруг злобно выругался и выплеснул торговке в лицо содержимое своей мисочки: он нашёл в борще червячка.
Поднялся шум. Посыпалась отборная брань. Без драки, казалось, не обойдётся.
Но страсти скоро улеглись, и брань уступила место более спокойной оценке момента.
— Ему борщ с убоиной дают, а он ещё лается!
— ЧтС ж ты, Илюха, за две копейки с рябчиками захотел? Будет с тебя червяка!
— У неё, чай, собственный скотный двор. Старается для нашего брата…
Потерпевший получил от торговки другую порцию борща, и между сторонами состоялось примирение. Инцидент был исчерпан. Но для Коли он имел печальные последствия: его стошнило.
На его счастье никто этого не заметил. Вконец обессиленный, еле волоча ноги, Коля поплёлся по набережной.
VI.
правитьПосле долгих поисков и попыток Коля наконец попал на настоящую работу. Так, по крайней мере, казалось ему самому.
Ему удалось войти в артель, взявшуюся разгрузить судно с марсельской черепицей.
Артель состояла из десятка пришлых крестьян «Калуцкой» губернии, как они сами себя рекомендовали, под началом дядьки Парфёна. Дядька Парфён, высокий, худой крестьянин, лет 50-ти, со строгим иконописным лицом, был человек суровый и молчаливый. Баловства он не любил и в своей артели не допускал, а под баловством он разумел не только пьянство и ругань, но даже простые разговоры во время работы. Поэтому его артель всё время работала в гробовом молчании.
Работа была срочная, рабочих рук было мало, и дядька Парфён взял Колю с первого слова.
— Четвертак в день — становись! А будешь баловать — прогоню! — коротко бросил он ему.
Судно стояло саженях в сорока от берега. От него к берегу шли понтоны и узкие мостки; в трюме его, на уровне плеча подходивших грузчиков, было пробито окошечко; к нему изнутри прилажена была наклонная, гладко обтёсанная и время от времени смазывавшаяся салом доска. По этой доске двое находившихся в трюме рабочих скатывали к окошечку по 4 черепицы, которые подхватывали стоявшие снаружи грузчики. Каждый грузчик брал на плечи по 16 черепиц и, поддерживая ношу рукой, нёс её по мосткам на берег.
Члены артели с правильностью часового механизма шли гуськом, размеренным шагом, друг за другом, от судна на берег, и в том же строгом порядке возвращались обратно. Малейшая заминка со стороны какого-нибудь грузчика вносила расстройство в налаженное дело и вызывала сердитую воркотню дяди Парфёна.
По распоряжению этого последнего, коле вместо 16 черепиц давали только 12.
Но и с двенадцатью ему трудно было справиться. Черепица была крупная, тяжёлая и больно давила плечо. Море хотя и было спокойно, но мостки под ногами всё же качались.
Тем не менее здесь было гораздо легче, чем на лебёдке. Притом эти не ругаются и не смеются над ним.
Да, его мечта осуществляется! Вот он и работает наравне с ними, как равноправный член их семьи, тяжёлым трудом добывает себе кусок хлеба.
В это время его товарищи сидят в гимназии за глупыми учебниками, которые так далеки от действительной жизни. Все они такие чистенькие, прифранчённые и — пустоголовые. А ведь многие из них воображают себя сознательными людьми… Хороши сознательные люди, нечего сказать. Посмотрели бы они теперь на него…
ЧтС если бы его в эту минуту увидела Маня?.. С тяжёлой черепицей, среди этих крестьян?.. Надо будет непременно устроить это!
Да, вот она, настоящая жизнь! Теперь он окунётся с головой в самую гущу её. до сих пор он имел о ней только смутное представление. ЧтС он в самом деле знал, кроме битвы при Марафоне и разных там ut consecutivum? Ничего, ровным счётом ничего!
Вот, например, перед ним крестьяне. Правда, ему пришлось изучать крестьянский быт, когда он на прошлогодних каникулах ездил в гости в имение. Он тогда даже сделал некоторые ценные наблюдения. Так, он заметил, что когда крестьяне смотрят с берега на проходящий пароход, они стоят, широко расставив ноги. Или что крестьянские мальчики обращаются к лошадям всегда не обычным своим голосом, а басом, подражая взрослым… Но всё же он по совести должен сознаться, что далеко ещё не изучил народ…
Рабочий день кончался в шесть часов. Ещё четырёх не было, а Коле казалось, что вот-вот раздастся свисток, возвещающий окончание трудового дня. Пройти ещё одну очередь — и тогда наверно уже конец.
Господи, хоть бы скорей уже! Какое это будет наслаждение вытянуться на берегу, расправить отекшие члены! Он не сейчас пойдёт домой, а сначала хорошенько отдохнёт. Он получит 25 копеек — первые заработанные им действительно в поте лица деньги. Или сегодня ему ещё ничего не дадут? Это было бы досадно! Деньги ему пока не нужны, но он ещё накануне решил купить на первые трудовые гроши своей Мане, — ну, хотя бы какой-нибудь простенький букетик…
Время шло, а свистка всё не было. Может быть, свисток испортился? Да нет, это пустяки. Спросить бы, да неловко: только выдашь своё нетерпение.
Коля напрягал последние силы. Ноги были словно свинцом налиты и отказывались служить. Плечо ломило, а правая рука, которой он должен был поддерживать черепицу, совсем одеревенела. Хуже всего, что голова начала кружиться…
Прошло ещё полчаса, а свистка всё ещё нет. Странно, что товарищи его по работе не обнаруживают никакого нетерпения. Один за другим подходят они к окошечку в трюме, спокойные и бесстрастные, точно это не живые люди, а автоматы.
Нет, он больше не в состоянии. Он чувствует, что ещё несколько шагов — и он упадёт. Отказаться разве? Пройти ещё вот эту очередь и остаться на берегу? Нет, это было бы совсем позорно! Притом его тогда, наверно, прогонят. Нет, ни за что! надо выдержать характер…
Странно: море по-прежнему спокойно, а между тем мостки под ногами качаются, как палуба корабля в бурю. Так и ходят ходуном! Или это ему только кажется? Он словно пьяный…
А вдруг он упадёт? Мостки узкие, и он непременно упадёт в море. Интересно знать, глубоко ли оно здесь? Вдруг он утонет? Вытащат потом его посиневший, безобразно распухший труп, сбегутся люди… Нет, лучше об этом не думать. Вообще надо подтянуться, взять себя в руки…
У Коли начинает мутиться в глазах. Затылок идущего впереди грузчика вырастает до чудовищных размеров. Окружающие предметы расплываются и приобретают странные очертания, точно он всё видит через толстый слой воды.
Ещё минута — и Колина рука, которой он поддерживает черепицу, плетью падает вдоль тела, черепица с грохотом летит на мостки. Коля падает — и медленно, точно раздумывая, начинает сползать в воду…
VII.
править…Когда Колю вытащили из воды и положили на берегу на чей-то армяк, он был без сознания. Вокруг него быстро образовалась плотная стена любопытных. Несколько человек суетливо вертелись около него, пытаясь привести его в чувство.
Из толпы то и дело слышались советы:
— Откачать бы надоть, православные. Потому ежели он утопший…
— Ничего не утопший: и окунуться как следовает не дали, сию же минуту цоп за шиворот! Нашатырного бы спирту ему под нос — в момент в чувствие придёт.
— Водкой натереть — лучше не надо! Потому первым делом кровь отполировать. Однова тоже шурин мой…
Сквозь толпу протиснулась какая-то баба и, выругавшись по адресу советчиков, энергично взялась за дело. Прежде всего она расстегнула на Коле куртку.
По толпе пронёсся ропот изумления: под курткой оказалось тонкое, чистое бельё.
Со всех сторон посыпались догадки и замечания.
— Не иначе — барчук! Нашему брату, архаровцу, ни в жисть такой рубахи не носить. За двугривенный не возьмёшь!
— А может, свистнул где? Дело нехитрое!
— Свистнул! Наш брат ежели и свистнет, беспременно в кабак снесёт. Без лишних слов полтину, а то и весь цалковый взять можно…
Возбуждение умов достигло кульминационного пункта, когда выяснилось, что и тело у Коли белое и «великатное».
— Барчук и есть. Много их теперь шатается…
— Намедни тоже сказывали, генерала одного сын сбежал, надел сермягу да лапти и нанялся к мужикам землю пахать…
— С жиру бесится — только и всего! Не хочу, дескать, пирогов с мёдом, подавай хлеба с мякиной…
— Очень уж их распустили — оттого!
— Распустили! Держи карман! Их, брат, по нынешним временам тоже по головке не гладят. Большие тыщи ихнего брата по острогам клопов кормят…
Старания бабы наконец увенчались успехом: Коля пришёл в себя. Но он был ещё слишком слаб и подняться без посторонней помощи не мог. Он продолжал лежать на армяке, обводя мутными глазами окружавшую его толпу.
Скоро на сцену выступил городовой:
— ЧтС такое? По какому случаю скопление?
Десятки голосов заговорили сразу. Всякому лестно было ввести в курс дела блюстителя порядка. Из-за шума ничего нельзя было разобрать.
— Говори кто-нибудь один! — приказал городовой: — потому непорядок! Рассказывай хоть ты, борода!
Осчастливленная высоким доверием борода, спеша и волнуясь, изложила дело. Городовой, чувствуя себя центром внимания, начал священнодействовать.
Подобрав шашку, он нагнулся над Колей, пощупал у него лоб и руки, тщательно осмотрел Колину куртку и рубаху, для чего-то даже потрогал армяк, на котром тот лежал.
Окончив осмотр вещественных доказательств, он не спеша достал табакерку и солидно, с чувством и толком, стал заряжать нос. Толпа затихла и с нетерпением ждала, каковы будут дальнейшие мероприятия начальства.
— Н-да! — наконец протянул городовой: — вот оно какая оказия!.. Он и есть, больше некому! Барыни Малинихи, чтС на Садовой, сынок. Сегодня заявку в полиции сделала…
VIII.
правитьКолина жизнь вошла в прежнюю колею.
Позорное прошлое, которое он похоронил было под ворохом листьев в саду Олимпиады Ильиничны, снова вступило в свои права. Он опять стал щеголять в хорошенькой гимназической куртке, брюках со штрипками, как у поклонников кузины Лиды, и чистеньких воротничках.
От этого он, конечно, не переставал быть сознательным человеком. Далеко нет! Очень ошибся бы тот, кто подумал бы, что он изменил своим заветным мечтам. Наоборот, только теперь он постиг всю святость трудовой жизни. И он ещё вернётся к ней. Конечно, не сейчас же. Он даже приблизительно не может сказать, когда именно. Но это уж детали…
На лице Коли появилась новая складка; с первого взгляда видно человека, который кое-что пережил на своём веку. Правда, разные пошляки вроде Рудого отпускают на его счёт глупые остроты, говорят, что он интересничает. Пусть! Его это нисколько не трогает. Он знает себе цену!
Зато Маня боготворит его. Она даже начала ревновать его. Это так забавно! То эта кривляка Лопатина на него особенно смотрела, то он сам, и тоже особенно, смотрел «на немецкую мартышку» Шольц. Ужасно смешны эти женщины!
Собственно говоря, Коля должен признать, что у его Мани есть некоторое основание ревновать: успех у женщин он имеет огромный. Нужно быть слепым, чтобы не видеть этого. Гимназистки так к нему и льнут. Даже задиравшая всё время нос кузина Лида теперь кокетничает с ним напропалую. Но разве он виноват, что нравится женщинам? Не Рудым же, в самом деле, им интересоваться?
Как бы то ни было, Маня может быть совершенно спокойна: он её ни на кого не променяет.
Это может подтвердить и Серёжа, который в воздаяние прежних заслуг стал поверенным Коли по сердечным делам. О чём бы они ни говорили, Коля неизменно кончает апологией Мани.
— Да, брат, — с чувством говорит он: — это редкая, замечательная женщина! Ей только недостаёт немного развития, но за это уж я возьмусь…
Источник текста: Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу «Нива», 1912, № 1.
Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/