Похищение
правитьI.
правитьАвтомобиль остановился. Последние звуки работы машины замолкли, и ничто больше не выдавало присутствия этого экипажа на узкой дорожке, где он стоял, кроме резкого света его фонарей, отражавшего на красноватой коре группы морских сосен, стоявших невдалеке.
Из тяжелой кареты вышли дама и мужчина, остановившиеся на минуту, к чему-то прислушиваясь; но слышны были только вздохи ветра между ветвями деревьев, да шум морского прибоя, ударявшего в скалы. И эта рождественская ночь, в этом уголке провансальского прибрежья, дышала теплом, как весной, а атмосфера была так чиста и прозрачна, что путешественники могли ясно разглядеть за прикрытием леса призрачные формы развалин, благодаря которым вся эта местность называлась Помпениана.
Все, кто бывал в Гиере, знают этот живописный пригорок, где дед герцога де Монь начал раскопки, прекратившиеся после его смерти. Гиер отсюда в четырех верстах, а Тулон в десяти. Несколько дач, разбросанных вдоль дороги, да дощатые балаганы игроков в мяч поддерживают кое-какое движение прохожих, но к восьми часам оно совершенно затихает.
Теперь было больше одиннадцати. Между тем, как будто не доверяя полной тишине, царившей кругом, вышедшие из автомобиля продолжали разговаривать шепотом, когда, приказав шоферу их ждать на месте, они углубились в лесок, покрывавший весь спуск к морю.
Эта таинственная остановка, ночью, в пустынном месте, была первым этапом, роковым шагом на пути дерзкого предприятия, перед которым должен был бы отступить человек известного воспитания; а между тем человек, прокрадывавшийся в рождественскую ночь 1902 года по глухой дорожке, носил имя, совершенно неподходящее к поступку, который он приготовлялся совершить.
Его звали маркизом де Рурр, и он был потомком одной из самых благородных фамилий Оверни. Его спутница схватила его за руку с таким видом, как будто боялась упустить сообщника, которому не совсем доверяла. Она шла вперед, увлекая его за собою. ее хорошенькое личико, тонкие черты которого, освещенные луной казались точно изваянными, было обращено к спутнику, и на этом лице ясно выражалось страстное желание внушить ему свою волю. Она ему приказывала и мрачным взором глубоких глаз, и улыбкой трепещущих губ, и горячностью пожатия, разделить ее желание, исполнить ее волю. ее заманчивый голос говорил:
— Ты видишь, что все за нас. Светло, как днем. На полчаса мужества и все будет свершено… Я обещаю тебе быть такой доброй к ребенку, как будто я родная его мать. Большего доказательства любви я не могу тебе дать… Потому что ведь это сын… ее. Но я об этом забуду, чтобы помнить только о нас… этот ребенок, это самое верное оружие, оно не даст промаха… Ах, если бы я могла идти сама… унести его своими руками!.. Клянусь тебе, сил бы у меня хватило. Но ребенок меня не знает, он закричит, начнет отбиваться, между тем как ты… Он тебя видел меньше года тому назад. Ты его отец. Он за тобой последует совершенно естественно… Ничего нет легче!
— Да, — отвечал маркиз де Рурр. — очень легко… и так тяжело!.. Войти как вор, тайком, в дом, где жил господином! Рисковать встретиться со слугой, с которым придется бороться… быть задержанным самым неблагородным образом! Перелезать через стены, взламывать двери!.. А что, если madame де Рурр там, около ребенка?
— Ее там нет, — поспешно возразила молодая женщина, — ты это хорошо знаешь, почему мы и избрали этот час. Она будет на полуночной службе со всеми слугами. А если бы ты ее и встретил, разве не за тебя самый священный закон, закон природы? Разве ты не его отец, в конце концов? Разве твой сын тебе не принадлежит? Ты только его берешь назад, вот и все… Разве может приговор суда встать выше голоса крови? Почему они тебе отказали выдать сына? Потому, что ты живешь со мной, а я твоя любовница. Но когда состоится развод, разве я не буду твоей женой? Да или нет?
— Ты будешь моей женой — отвечал он, еще крепче сжимая маленькую ручку, опиравшуюся на его руку. Несколько минут он молчал. Его, конечно, слишком сильно взволновало воспоминание о пережитой им трагедии: его брак с набожной молодой девушкой его круга, мадемуазель Луизой д’Авансон; рождение сына Морица; его первые измены жене во время ее беременности и родов; затем страсть к той, чьи маленькие ножки попирали каменистую тропинку рядом с ним; ревность жены, их ссоры; его грубость, которая довела его до насилия при свидетелях, после чего последовал скандальный процесс о разлучении супругов. Из дерзкого вызова он поселил у себя Юлию Кардье. Это было настоящее имя его любовницы, известной больше за кулисами мелких театров, где она играла до их связи, под псевдонимом Жюльеты д’Арсай. Это бесстыдное пребывание в супружеской квартире было требованием этой особы. Она сразу поняла, что ее любовник слабый человек, несмотря на энергичную внешность, управлять которым будет очень легко, стоит только пустить в ход немного дипломатии. А она рассчитывала не больше ни меньше, как на то, чтобы сделаться маркизой де Рурр. Для этого и нужно было это вызывающее поведение, которое удалило от несчастного всех людей его круга, оставив его в полном одиночества. Она не рассчитала, думая, что маркиз очень богат, что наносит страшный удар своим собственным надеждам, заставляя любовника так себя компрометировать. Маркиз много прожил в молодости, уверенный в наследстве богатого дяди с материнской стороны. Но скандальный процесс послужил причиной перемены завещания старика. Он оставил все свое состояние сыну недостойного племянника, с правом пользоваться пожизненным владением матери ребенка. И в то время, как состояние оставленной жены возросло до полутораста тысяч дохода, любовник Жульеты д’Орсай окончательно разорился. Его возлюбленная пожертвовала для него театральной карьерой. Чем же можно было вознаградить за такую жертву, как не безумным баловством в области туалетов и роскоши? И вот Франсуа де Рурр принужден был искать денег у ростовщиков, за карточным столом, в игре на бирже. Трагическим результатом всего этого и явилось это тайное путешествие, предпринятое в ночь на Рождество. Убежденный, увлеченный, прельщенный советами искательницы приключений, с которой он связал свою судьбу, несчастный готовился выкрасть своего сына у матери. Все было приготовлено к отъезду в Америку вместе с ребенком. A затем предполагалось дорого взять с матери за его возвращение.
Уединенное положение виллы, которую занимала маркиза в окрестностях Гьерры, способствовало успеху задуманного преступления.
Ему должно было помочь еще то, что капелла, где совершалось богослужение, находилась в парке, отдельно от дома, и все шансы были за то, как цинично упоминала Юлия Кордье, что ребенок, в ночь на Рождество останется в детской один. Не могла мать взять пятилетнего ребенка на полуночную службу?
Удивительно было только то, как мог отец, как он ни низко пал, не почувствовать, какое подлое предательство заключалось в безопасности его попытки, безопасности, вытекавшей из набожности матери и ее заботе о здоровье сына? Когда он прервал наконец молчание, в его тоне почувствовалось, впрочем, нечто вроде угрызения, когда он отвечал на коварные слова своей опасной любовницы:
— Да, — повторил он, — ты будешь моей женой… Она меня унизила, разорила. И я сделаю так, что она не будет иметь права носить одно имя с сыном, не разделяя это право с тобой…. Но я страдаю от этой необходимости хитрить… выжидать… Мне невыносима мысль, что она может сказать, что я ее испугался. А если прячутся, то значит боятся…
— Если ты так думаешь, то вернемся назад, — отвечала его любовница и сделала движение вернуться. Затем она прибавила с подчеркнутой жестокостью: — Маленькую д’Орсай еще не забыли ни в «Варьете», ни в «Палэ Рояле». Я вернусь на сцену, ничего не может быть проще….
— Нет, — возразил страстно возлюбленный, — ты меня не оставишь…. Никогда, никогда!
И он порывисто ее обнял. Их тубы слились в поцелуй, вернувший этому безумцу всю энергию, побуждавшую его к низкому поступку.
— Состояние должно было принадлежать мне, — прибавил он, — она его у меня украла, унизив меня в глазах дяди. Я возьму из него все, что могу, и как могу… Идем!
И не обмениваясь больше ни словом, они пошли вперед, причем он вел ее теперь за собою. Лес становился все выше и выше. Сосны бросали на дорогу темную тень. Сообщники пробирались мимо загородок, где сторожевые собаки провожали их лаем, пробирались по боковым тропинкам, где им преграждали путь ветви деревьев и кусты.
Было время, когда в такие же светлые, полные аромата, ночи он гулял здесь в первое время после брака с молодой женой. Эти воспоминания еще более ожесточали Франсуа де Рурр. Наконец они дошли до стены, выходившей прямым углом на пустынную в эту минуту дорогу.
— Здесь… — проговорил он, остановившись.
— Пять минут первого, --заметила Юлия, взглянув при свете луны на часы, вделанные в браслет.
— Я тебя буду ждать здесь. Поцелуй меня, любовь моя, и смелей! Помни, что ты идешь на битву для твоей дорогой возлюбленной… Ах! Она должна была бы помешать тебе так рисковать собой! Вдруг тебя примут за вора? Вдруг выстрелят?..
— Доверься мне и не бойся — отвечал он отрывисто.
Хитрая кошечка сумела найти самый решительный аргумент. Она намекнула, человеку благородной расы на возможность опасности. Он снова с страстью прижал ее к сердцу и одним прыжком перескочил через стену, вставши ногой на лежавший у стены камень, определявший границу владений. Он хорошо это помнил, он сам велел когда-то починить здесь стену.
II.
правитьПарк, в средине которого находилась вилла, где жила маркиза де Рурр; был отделен от леса, покрывавшего эту местность. Сосны пощадили и только прочистили в них аллеи для пешеходов, причем их причудливые изгибы сбили бы с пути всякого другого посетителя. Здесь были и каменные спуски, и скалы, которые приходилось огибать, и большой пруд, скрывавшийся за забором. Но неверный супруг хозяйки не успел еще забыть, как найтиться в этом лабиринте. Через десять минут, после того как он расстался со своей любовницей, он был уже у дома. Тихий и пустынный, этот дом выделялся на ясном фоне неба оригинальными линиями своей красивой архитектуры. Две итальянские террасы окружали одноэтажное здание с башенкой, с обеих его сторон. Вьющиеся розы и герань покрывали фасад густой, подвижной сеткой. Перед домом лес был уничтожен и вместо него посажены пальмы и агавы. И эта тропическая растительность доказывала, какой чудный климат окружал это гнездышко, созданное для любви и счастья в укромном затишье. За этими кружевными листьями пальм виднелась, в саженях в тридцати готическая колоколенка капеллы. Она была освещена. Франсуа де Рурр по этому признаку мог убедиться, что его предположения были верны. В капелле шла служба, на которой, конечно, присутствовали все обитатели виллы. Собака, сидевшая на цепи около домика садовника, выла и лаяла еще сильнее, когда почуяла чужого, но т. к. ее привязали нарочно чтобы не мешать проходить в капеллу, и она уже почти час лаяла и выла, то никто не мог обратить внимания на ее тревогу. Маленькие собачки маркизы были оставлены в вилле и заперты в нижнем этаже. Но будь они даже в детской, это не остановило бы Франсуа. Это были уже два старенькие кинг-чарльза, которые не могли еще его забыть. Да ему и некогда было задумываться над этими вопросами. Надо было спешить взлезть на террасу с правой стороны, откуда была дверь в комнату г-жи де Рурр. Он знал, что ребенок помещался рядом в бывшей когда-то его спальне. Около террас стояли громадные провансальские кувшины из-под масла, превращенные в цветочные вазы и на одну из них поднялся Франсуа, ухватившись за балюстраду террасы, которую ему надо было перелезть. Опираясь на проволоку по которой вились цветы, он довольно скоро успел попасть на балкон,
До сих пор ему представлялись только физические затруднения. Поранить до крови руки, зашибить ноги, рисковать быть принятым за вора и получить пулю, это все ощущения которых энергичный человек испугаться не может. Но в эту минуту, как Франсуа де Рурр готовился взломать дверь, ему пришло в голову, что он действительно может встретиться с женой, о чем он говорил с плохо скрытым опасением с Юлией… Его сердце, совершенно до сих пор спокойное, страшно забилось, когда он принялся за запертую дверь. Будь кто-нибудь в комнате, этот шум привлек бы его к окну. Из комнаты, однако, не доносилось ни звука, Франсуа потянул на себя одну из половинок двери захватив пальцами за дерево. Он почувствовал, что внутренняя задвижка уступает его нажиму. Обернув кулак платком он разбил стекло, свободно отворил дверь и вошел в комнату. Должно быть в ней никого не было, так как шум не обратил на себя ничьего внимания. Успех этого грубого насилия разбудил в том, кто его совершил, худшие инстинкты, как бывает иногда с человеком известного воспитания, совершившим какое-нибудь действие, унижающее его в его собственных глазах. Знатный барин преобразившийся в грабителя при успехе своего отвратительного дела, поддался наплыву дикой животной радости, заменившей необыкновенно быстро его тревогу. Он захохотал и громко произнес слова, которые заставили бы задрожать ту, которая жила в этой комнате, если бы она в эту минуту не молилась преклонив колени в Божьем храме, и не могла ни слышать их, ни видеть ужасной улыбки, их сопровождавшей:
— Ну-с, на этот раз победа на нашей стороне!
Несмотря на то, что лунные лучи, проникая через полуоткрытую дверь, давали достаточно света, Франсуа вынул из кармана маленький электрический фонарь, с помощью которого нашел свечу и зажег ее. Невольно обвел он глазами внезапно осветившуюся комнату и ее знакомую обстановку, невольно заставившую его вздрогнуть. Покинутая и оскорбленная жена ничего в ней не изменила. Было бы так естественно, если бы гнев на мужа заставил ее удалить все вещи, бывшие слишком жестоко красноречивыми свидетелями из краткого и несчастного союза. Но этого не было. Мебель осталась на старом месте, ковры и занавеси были те же, только одинокая подушка на супружеском ложе показывала, что ее занимает в одиночестве покинутая вдова. На стенах висели те же картины. Те же?.. Не совсем, вон над дверью висит что-то новое. Франсуа де Рурр подошел еле веря своим глазам. Это был его портрет, сделанный уже после разлуки, с фотографической карточки!
Он подошел к письменному столу, на нем стояли еще несколько его карточек в кожаных, дорожных рамках. По-видимому, маркиза всегда их брала с собой, переезжая на другое место. Изумление неожиданного посетителя, вызванное этими странными подробностями было настолько сильно, что руки его невольно задрожали, так что он принужден был поставить свечу на стол. Он вошел в этот дом с твердой уверенностью, что его жена его ненавидит! Она показала такую непримиримость во время процесса! Зачем же эти следы необыкновенной снисходительности — иначе их нельзя было логически объяснить, — после такого жестокого настаивания на своих правах относительно сына? Эти портреты доказывали, что она еще любит мужа — или хочет, чтобы это думали, хотя эта комедия ни для кого не была бы нужна? Но комедия ли это? Кого же хотела она ввести в заблуждение относительно своих чувств, потому что все ее поведение противоречило этому, она не хотела, ведь, ни разу воспользоваться случаем свидеться с человеком, имя которого она продолжала носить и сына которого она так ревниво удерживала при себе? Судьи разрешили отцу видеться с ребенком через известные промежутки времени. Он этим правом не пользовался, потому что при этих свиданиях присутствовала жена, замораживавшая его своим ледяным обращением. И вот из этого вихря мыслей, овладевших головой этого человека, совершенно растерявшегося от изумления, выделился резко вопрос: «для кого это делалось!..» Этот вопрос слышался ему из всех углов комнаты. Он еще ярче определился, благодаря самому простому случаю, но этот случай перевернул отца до самых глубоких фибр его существа.
Он хотел избавится от этого гипноза и проговорил:
— Однако, надо торопиться… Юлия меня ждет…
Имя любовницы, произнесенное в спальной жены, явилось возмущением его настоящего против прошлого. Оно вернуло его во власть той, которая довела его до сегодняшнего поступка.
Он быстро схватил подсвечник и пошел в соседнюю комнату, где был уверен, что найдет спящего ребенка. В камине этой комнаты, возле которого Мориц три часа тому назад поставил свой башмачок для дедушки Рождества, догорали дрова. Рядом с этим детским башмаком лежали уже положенные матерью подарки, чтобы они порадовали ребенка в первую же минуту его пробуждения. Много лежало таинственных пакетов, но в стороне выделялся один своими крупными размерами, должно быть в нем заключалась самая великолепная игрушка. И к этому единственному пакету была пришпилена записочка, которую Франсуа не мог не прочитать. На записке стояло: «Моему маленькому Морицу от его путешествующего дорогого папы»… Кем была написана эта записка, если не матерью, старавшейся изменить свой почерк?
Вся тайна настоящей жизни этой несчастной женщины обрисовывалась в этом высоком и в тоже время наивном обмане, в этой посылке от имени виновного мужа, который должен был остаться отцом для ребенка, незнающего, что о том, он их покинул навсегда, и место которого в сердце сына свято охранялось. Мать заботилась поддержать этот героический и нежный обман, и этим Рождественским подарком, доказывавшим ее внимание и этими портретами, доказывавшими ее упорное стремление к своей цели.
И выдуманный герой этого набожного материнского романа, с блуждающим взором, с искаженным лицом, разглядывал подарок, сделанный от его имени помимо него.
На его платье были еще следы его поездки в автомобиле, на руках были еще царапины и поранения от его воровской попытки забраться в чужой сад и дом, и вид его самого поразил его, когда он увидел себя в зеркале, среди этой интимной семейной обстановки. При виде этого очага, этого детского башмака, этих заботливо приготовленных подарков, он невольно почувствовал себя преступником.
Ах, что ему было теперь за дело до того, что его ждет Юлия! Как далека была она от него в эту минуту!.. Неужели он решился совершить задуманное преступление, похитить у этой матери сына, в сердце которого она развивала культ к отцу? Похитить!.. Поручить его этой твари, действовавшей только на его чувственность, на безумие страсти, опьянявшей его, но страсти низкой, забрызганной грязью и кровью!.. И на несколько секунд, коротких секунд, и его любовница и жизнь, какую он с ней вел, внушили ему омерзение и ужас. И как не похож был его тон, когда он вымолвил: — Нет… никогда! не тот каким он похвалялся, успев тайком ворваться в дом.
На каминных часах пробило половину первого. Сейчас должна была кончиться служба в капелле… Быть застигнутым в таком виде женой? О! Нет! И быстрыми, легкими шагами, прикрывая ладонью свет от свечи, он подошел к кроватке, где спал его сын. На белоснежной подушке покоилась невинная головка с закрытыми глазками, полуоткрытым ртом и рассыпавшимся золотом кудрей. Отец наклонился над спящим ребенком, для которого, благодаря его матери, он не переставал оставаться настоящим отцом и любимым другом, он легко прикоснулся губами к розовой свежей щечке сына и тихо, на цыпочках выбрался назад на террасу. Там он остановился, прислушиваясь. Служба еще не кончилась. И с ужасом думая о возможности быть замеченным, он спустился вниз и бегом бросился через парк, с пустыми руками, не приведя в исполнение свой чудовищный план.
III.
править— Один!.. — воскликнула Юлия, когда ее любовник перелез через стену и очутился перед ней.
— Ты не нашел ребенка? Или там был народ?.. Но как ты бледен! Как дрожишь! Говори же, говори!
— Идем отсюда! — вымолвил дрожащим голосом Франсуа де Рурр, не отвечая на вопрос Юлии, схватившей его за руку и продолжавшей настаивать:
— Сознайся в истине, ты не посмел? Испугался… — она резко расхохоталась. — Или твоя жена…
— Я тебе запрещаю говорить о ней, — прервал он ее речь и схватил за руку так грубо, что она не могла сдержать легкого крика.
— Слышишь ли, — повторил он: — тебе это запрещаю!..
И так страшен был его тон, такое дикое выражение приняло его лица, что любовница смолкла. Что случилось за эти полчаса, что могло его так изменить?
Они молча пошли обратно по тропинке, которая должна была их привести к автомобилю. В ту минуту, как сквозь ветвей блеснул свет его фонарей, Юлия заговорила снова вызывающим тоном:
— Слушай… мы отправляемся в Марсель. Я не хочу таскаться здесь по Югу… Я хочу вернуться в Париж, если дело не удалось, пеняй уж на себя, если я вернусь на сцену…
— Эх! Возвращайся куда хочешь, — оборвал он ее, — мне все равно, только скорее бы скорее выбраться отсюда!
И в первый раз любовница почувствовала, что жена нашла способ взять над ней перевес в сердце человека, которого она успела было довести до преступления. И так как ничем, кроме самых низких побуждений она не могла объяснить этой перемены, разрушивший план давно задуманного шантажа она, сквозь зубы, так что отец Морица даже не услыхал, прошептала:
— Трус!
Маркиз молча смотрел на скрывавшиеся от них, как видения, сосны и чувствовал, как глубокая тоска заливала его сердце. Но в этой тоске таилась искра надежды. Если его жена старалась, чтобы его сын не переставал его любить и уважать, неужели же это для того, чтобы оттолкнуть его, если он когда-либо вернется к семейному очагу?.. Вернуться? Да хватит ли у него на это когда-либо силы? И оглянувшись на свою спутницу, которая исподтишка за ним следила как зверь, подстерегающий, жертву, — он почувствовал с содроганием всего своего существа, что он ее ненавидит также сильно, как любил.
Источник текста: журнал «Вестник моды», 1910, №№ 32, 34. С. 312—314, 332—335.