Абрамзон Т. Е. Александр Сумароков. История страстей: монография.
М.: ОГИ, 2015.
А. Грузинцов
правитьПохвала господину Сумарокову
правитьГ. Сумароков имел Гений и был хороший Литератор; в то время, когда Россияне не умели свободно изъясняться на природном их языке, Г. Сумароков писал прекрасные стихи. Варварство, в которое был погружен наш язык, не препятствовало гению Трагика исторгнуть оный из мрачной темницы, где несколько веков лежали на нем оковы. Ежели он грешил против того языка, коего был вторым образователем; ежели мы находим в его Трагедиях ошибки, должно оныя приписывать времени, не красоты ли, коих исполнены его пьесы, показали нам его погрешности? И кто же Лучше писал после Сумарокова? Пути, пробегаемые Гением, покрыты были тернием. Он встречал на каждом шагу препоны, которые при каждом его усилии были им опровержены. Чтоб быть Трагиком, должно знать совершенно человеческое сердце, должно быть совершенным Стихотворцем, а не сочинителем каких-нибудь стихов. — Легче можно сочинить десять торжественных Од, чем написать одну Семиру. Россияне! Будем благодарны Гению; уважим труды его; мы обязаны ему нашим Театром, и может быть за тех людей, кои теперь идут по путям, проложенным рукою Сумарокова. Не будем дерзки в суждениях, будем больше справедливы; ибо какой основатель не грешил против общих правил? Французы и ныне гордятся своим Корнелем, не взирая на то, что после его имели Расина; но мы после нашего Корнеля Расинов еще не видим.
Сия Трагедия есть первая нашего Трагика, преисполненная слабых стихов и трогательных сцен. Хотя ничего нет обыкновеннее двух братьев, влюбленных в одну Княжну; хотя нет ужасных положений, и хотя вся интрига основана на том, что отец принуждает свою дочь выйти замуж за Князя, которого она не любит, но минута, когда открывает Трувор брату, что он его соперник, когда Синав нападает на него с кинжалом, и Ильмена становится между ними — эта минута бесподобна! Повествование о смерти Трувора, взятое из повествования Терамена-Тезею о смерти Ипполита, — подражание весьма слабое, но трогательное. Сия Трагедия исторгает слезы зрителей. Вот главное ея достоинство, и сего довольно.
Когда Г. Сумароков продолжал трудный свой путь, Г. Ломоносов уже блистал чистым, непринужденным и громким слогом в неподражаемых своих Одах. Вот два светила, явившихся на мрачном нашем горизонте! К сожалению России, сии два Гения разделились несогласием, чему нигде и ни в какое время быть не долженствовало. Гений, исторгший из невежества Г. Ломоносова, невероятною силою прямо вознес его на Геликон. — Нужно было для Г. Сумарокова советоваться с Лириком, а не ссориться; вот главная черта, которая их устыжает больше, чем литературные их ошибки. Читавши Оды Ломоносова, оскорбительно было для слуха читать сии стихи, которые говорит наперсница Оснельды Кию:
Хотя нас брани бог тебе и покорил,
И счастье наше взяв, им Кия одарил;
Но если ты его понудишь прогневиться,
Так может и тебе подобное явиться.
Вся сия Трагедия, как я уже сказал в Экзамене, исполнена погрешностей вообще против всех правил, выключая некоторых сцен; в особенности в пятом действии последнее явление превосходно; и я бы желал лучше, чтоб играли Трагедии Сумарокова, чем трагедии Княжина, который переводил из других Авторов и безобразил своим переводом оригиналы. Слог последнего был варварской, слабой, и часто не Русской. Титово Милосердие Трагедия была им взята с Метастазиевой Оперы — Clemanza di Tito. Российский Тит хотя переложен слабо, но лучше, нежели Дидона и Софонизба, где нет ни тридцати хороших стихов. Все пьесы Княжнина похожи больше на холодные риторические разговоры, чем на Трагедии. В то время, когда Дидона говорит с презрением Ярбу, что он будет свидетелем её брака с Энеем, Ярб остается с наперстником и говорит:
Мне быть свидетелем презренья своего?
Я буду, но страшись присутства моего.
Своего и моего не есть счастливая рифма. Ярб не должен был тому удивляться; он знал, что Дидону любит Эней; Дидона была Царица Карфагенская, и могла, ни мало не страшась Ярба, все сие исполнить в его присутствии, если бы ей не изменил Эней. Еще сего непростительнее, что Ярб, играя роль Посла, угрожает Царице, которая и Царя и Царя и Посла презирала. Наперсница Софонизбы, обращаясь к ней, начинает Трагедию так:
Царица, прекрати те лютые мученья,
Те совести твоей напрасные грызенья.
Так ли говорят Героини Софоклов.
Самая слабая из Сумароковых Трагедий есть Вышеслав, пьеса не театральная, мало игранная, и не Трагедия; в ней много есть прекрасных стихов, более приличных для Элегий, чем для ужасной Мельпомениной сцены.
Российский Трагик был, так сказать, упоен чтением Французских Трагиков, когда начал писать Семиру; она лучшая из его Трагедий, где Г. Сумароков превосходил сам себя. Связь пьесы, пламенные черты Дикции, оттенка характеров, и развязка интриги — превосходны. Что может быть прекраснее начала сей пьесы? С самых первых стихов Семира занимает зрителей, когда говорит Изране:
Что к горести любовь меня воспламенила;
Я часто то тебе, Израна, предвещала;
Сбылось ли то теперь? Рок муки те принес;
Где помощи искать, Правители небес!
В тоске и жалости мой дух изнемогает,
И сердце томное крушиться и страдает.
С предальней высоты воззрите к сей стране;
И унывающей подайте крепость мне.
Избрана, я хочу любовника оставить,
И одолев себя, на век себя прославит.
Строгие Критики находят ошибку в сих двух стихах:
В тоске и жалости мой дух изнемогает,
И сердце томное крушиться и страдает.
Они утверждают, что в изъяснении должно понимать за едино: изнемогает дух или крушиться сердце. Но я нахожу тут малую погрешность; сия ошибка совсем не слышна во множестве хороших стихов.
Редко случается, что сцена с наперсницею бывает занимательна; однако ж положение, в котором находится Семира, и красота стихов, делают первое явление прекрасным. Избрана вопрошает Семиру:
Но будешь ли иметь на то довольно сил?
Хотя возлюбленный и больше жизни мил;
Но помню то, что им отец мой свержен с Трона,
И наша отдана им Игорю Корона.
Когда Оскольд, мой брат, надежды не имел
Вселенной показать своих геройских дел:
Я сердца своего тогда не побеждала,
Но ныне часть моя совсем пременна стала:
Олег невольников от уз освободил,
И щедро из темниц плененных испустил.
Чтоб нашим, возвратив им прежнюю свободу,
Явить себя отцом плененному народу,
И покорив сердца, искати новых стран;
Но брату моему на толь дух гордый дан,
Чтоб он был раб, и чтоб он пребыл во неволе,
И видели Игоря на Киевом престоле?
На толи Кий сей град стенами окружил,
Чтоб сродник в нем его рабом Олегу был?
Ежели бы все Трагедии Сумарокова были писаны, как Семира, могли бы мы в то время спорить с Французами. Третье действие Семиры удивительно. Монолог, который говорит Оскольд в цепях, прекрасен, выключая начального стиха.
Вот для ради чего я мужеством кипел!
Первое, для ради чего, не приятно для слуха, потому что нет гармонии, и для ради чего, не позволительно в стихах, но не должно быть употребляемо и в прозе. Я мужеством кипел не естественно. Мужество есть твердость, спокойствие духа, а не бешенство; следовательно мужеством кипел сказать не можно. Легко было поправить сию ошибку, сказавши вместо мужества, я мщением кипел, ибо страсть мщения рождается от ярости, гнев распаляет кровь, и потому кипит гневом употребляется. Но следующие стихи бесподобны, коими должно было начать монолог:
Оковы я ношу в том доме, где родился,
Где взрос в величестве и царствовать учился.
А ты еще на мя, о солнце! мещешь свет?
И дом на мя, сей дом еще не упадешь?
Тут только можно опорочить, на мя. Но положение, в каковом виден Оскольд, извиняет сию тогдашнего времени ошибку. Сцена с Оскольда с Семирою превосходна! В то время, когда он открывает ей опасность, в которой он находится, и что от его покорности зависит спасение его жизни, Семира говорит:
Чтоб брат мой приключил сей стыд?
Оскольд.
Что ж ты повеливаешь?
Семира.
Умри, коль в том себе спасенье обретаешь,
Кончай, дражайший брат, несчастну жизнь свою.
Оскольд.
Достойну зрю себя в тебе сестру мою.
Сия сцена удивительна, а пятое действие требует Автору лаврового венца. Весьма непростительно, что Автор унизил Олега требованием покорности от Оскольда. — Как можно было ожидать от великого человека, чтобы он побежденному им Герою приказывал кланяться себе в ноги? Как возможно было думать Олегу, чтоб Оскольд склонился на такую подлость? Сия черта унижает Автора и Героя. Гомеровы Герои со всею их грубостью поступали не столь дерзновенно с побежденными.
Сия Трагедия больше всех играна, и каждый раз сопровождаема бывает рукоплесканиями. Важность интриги много ее поддерживает; ибо за-
А. Грузинцов. Похвала господину Сумарокову ([225]
говор Вельмож против тирана важнее, чем разговор двух любовников. Роль Димитрия пламенна: в нем зрится злодей в высочайшей степени; но если бы самозванец был выведен на сцену меньше бешенным, то ближе подходил бы к натуре; ибо какой тиран говорил в присутствии собранных Вельмож, что главная его страсть проливать кровь своих подданных? Конечно Автор, представив его таковым, думал изобразить его гнуснее в глазах народа. Но характер Димитрия был совсем тому противный, как видно из Польских летописей, и из других преданий, кои Автору были не безызвестны. Димитрий был скромен, казался всегда кротким, и под личиною смирения скрывал гордой дух и властолюбивое сердце: он всякое дело обдумывал и производил оное в действии с хладнокровием; он не бешенством, а хитростью и терпением достиг престола. Димитрий был тонкой политик и имел ум просвещенный. Он воспитывался у Иезуитов, знал хорошо латинский язык, и читал всех лучших Авторов. Видно по сему. Не фанатизм, коего он мог исполниться в кругу Иезуитов, но политика принудила Димитрия желать ввести в Россию западную церковь; ибо он знал слабую сторону Польши в рассуждении суеверия, и страсть видеть в России Государя, ею, так сказать, восстановленного. Димитрия заставила та же политика быть Католиком, которая и Константина принудила принять Христианскую веру. Один в своем предприятии успел, другой погиб, как злодей. Обыкновенно все Государи, соображаясь со временем, предпринимают, но владетеля никакая политика, никакие виды не должны побуждать переменять веру; ибо религия есть общая связь Государственных и нравственных дел, потому что не все люди Философы.
Г. Сумароков все сиё знал: он хотел представить тирана, и восхищенный поэтическим пламенем, забыл, что он удалялся от правдоподобия и руководствовался одним энтузиазмом. В жару сочинения сии ошибки совсем неприметны, и для того нужно для Автора, спустя несколько времени, с холодным сердцем прочитать то, что было в жару им написано. Для знатоков весьма оскорбительно слышать Димитрия, когда он, обращаясь к Георгию и Ксении, говорит:
Внемли, Георгий, то, и Ксения внемли:
Вы ползающа тварь и черви на земле.
Хоть ты, Князь Галицкий, и отрасль Константина,
Но предо мной вы все прах и паутина.
Таким ли языком должен был говорить Димитрий молодому Принцу, и той, которую он любил страстно? Не возмущает ли любовь Димитрия зрителей? Любовь холодная, любовь эпизодическая, которая ни малой не имеет связи с заговором против Димитрия? Автор, желая Шуйского представить Брутом, или Кассием, изобразил его слабым, придворным Вельможею, подающим совет своей дочери, чтобы она льстила Димитрию. Эта ли причина долженствовала быть подпорою патриотизма? По мнению Автора, если бы Ксения не льстила Димитрию, то тиран остался бы на Престоле. В Трагедии Сумарокова Шуйский крайне унижен. Для чего было ему употреблять в важном предприятии ребяческую хитрость, не достойную самого себя? Не побудительнейшая ли была причина для воспламенения бунта против тирана та, что он хотел переменить веру, предался Полякам, и угнетал своих подданных? Сих причин было достаточно чтоб его свергнуть с Престола.
В сей Трагедии я вижу одно действующее лицо, лицо Димитрия; прочие все эпизоды. Георгий играет весьма жалкую роль; Димитрий его унизил столько, что не доставало того, чтоб он его прогнал с места сцены, и зрители за то не были бы огорчены, потому что он ничего не значил, ибо был излишним. Главный недостаток в сей Трагедии есть тот, что нет ни одной трогательной сцены, потому что нет настоящей интриги. Где говорит любовь, там одна она должна и царствовать. Что бы сказали Французы, когда бы Вольтер вывел на сцену своего Цезаря влюбленным, а Брута его соперником? Трагедия бы навсегда исчезла.
В Димитрии самозванце больше сильных стихов, чем в других его Трагедиях, от того что содержание пьесы ему в том вспомоществовало. Я не хочу распространяться о погрешностях против нашего языка, но при самом начале Автор уже преступил правило:
Разрушь Монархова наперсника незнанье,
Дней тридцать, как его внимаю я стенанье.
Можно просветить незнание, вывести из незнания, так как вывести из невежества, а разрушить незнание, сказать нельзя.
Дней тридцать, как его внимаю я стенанье: слог газетный, однако в сей Трагедии больше стихов хороших, чем дурных. Димитрий может нравиться партеру, а Семира знатокам.
Все сии Трагедии Мстислав, Гамлет, Ярополк, вообще слабые, однако и в них иногда бывает виден творец Семиры; комедии же Сумарокова не делают Автору большой чести. Память нашего Трагика будет бессмертною за Семиру, за Синава, за некоторые сцены Хорева — и за роль Димитрия.