Потерпевший крушение (Стивенсон)/ДО

Потерпевший крушение
авторъ Роберт Льюис Стивенсон, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The Wrecker, опубл.: 1892. — Источникъ: az.lib.ru • Совместно с Ллойдом Осборном.
Текст издания: Санкт-Петербург : Изд. П. П. Сойкина, 1903.

Библіотека романовъ Приключенія на сушѣ и на морѣ Потерпѣвшій крушеніе Р. Стивенсона и Осберна. Роман С.-Петербургь. Изданіе П. П. Сойкина Стремянная, 12

ПРОЛОГЪ.

На Маркизовыхъ островахъ.

Это было въ одинъ изъ зимнихъ дней, часа въ три пополудни, въ Таи-о-хае, столицѣ и главномъ портѣ французской колоніи на Маркизовыхъ островахъ. Дулъ свѣжій вѣтеръ, и прибой съ ревомъ набѣгалъ на усѣянный гальками берегъ. Пятидесяти-тонное военное судно, на которомъ развѣвался французскій флагъ, и которымъ поддерживалось французское владычество на островахъ этой каннибальской группы, качало изъ стороны въ сторону; судно это стояло на якорѣ подъ Тюремнымъ Холмомъ. Темныя тучи низко нависли надъ вершинами расположенныхъ амфитеатромъ горъ. По утру прошелъ дождь, одинъ изъ тѣхъ страшныхъ тропическихъ ливней, которые напоминаютъ людямъ о всемірномъ потопѣ. Серебристыя струйки дождевой воды и сейчасъ еще сбѣгали съ горъ, съ темныхъ откосовъ скалъ.

Но здѣсь зима — одно названіе: страшный ливень даже не освѣжилъ раскаленной атмосферы, и рѣзкій вѣтеръ съ моря не оживилъ истомленныхъ жарою жителей Таи-о-хае.

На самомъ краю города, въ саду своей резиденціи, за Тюремнымъ Холмомъ, комендантъ распоряжался какими-то измѣненіями и улучшеніями въ цвѣтникѣ. Такъ какъ садовники всѣ до одного были колодники, то имъ ничего болѣе не оставалось, какъ продолжать безпрекословно работать, несмотря на нестерпимый зной и на то, что всѣ остальные жители города спали или отдыхали въ это время: и туземная царица Васкэху, въ своемъ причудливо-красивомъ дворцѣ, подъ сѣнью развѣсистыхъ пальмъ; и таитскій миссіонеръ въ своей украшенной флагомъ оффиціальной резиденціи; и торговцы, и купцы, въ своихъ опустѣвшихъ лавкахъ; и даже клубскій буфетчикъ за уставленной бутылками стойкой подъ большою стѣнною ландкартой. На всемъ протяженіи единственной улицы, тянувшейся вдоль берега, съ ея досчатыми домами, обращенными фасадомъ къ морю, съ ея заманчивою тѣнью пальмъ, зелеными кустами и кустиками садовъ, не виднѣлось теперь ни одного живого существа. Только на самомъ концѣ старой, полуразвалившейся дамбы сидѣлъ на кучѣ мусора человѣкъ, знаменитый татуированный бѣлый человѣкъ, эта живая достопримѣчательность Таи-о-хаи.

Онъ смотрѣлъ широко раскрытыми глазами вдаль. Передъ нимъ, постепенно понижаясь, тянулись горы, переходя въ скалы и рифы у входа въ заливъ. Вокругъ островковъ, на которыхъ пріютились сторожевые посты, пѣнясь бурлилъ прибой; на лазоревомъ фонѣ узкой полосы горизонта, вырисовывалась вдали, точно призракъ, высоко вздымая къ небесамъ свою острую, какъ шпиль, вершину горы Уайу. Но онъ не видѣлъ всей этой знакомой картины; нѣчто среднее между бденіемъ и дремотой овладѣло имъ; въ памяти его возставали безпорядочными отрывками картины прошлаго: бѣлыя и темныя лица, шкипера и товарищи, нѣкогда служившіе съ нимъ на одномъ суднѣ, давнія плаванія, забытые ландшафты, странные звуки, барабанный бой, сзывавшій на людоѣдскій пиръ, и образъ той царицы островитянъ, изъ любви къ которой онъ предоставилъ себя въ распоряженіе безжалостныхъ рукъ татуировщика, далъ испестрить свое тѣло яркими рисунками и фигурами и сталъ диковиннымъ чудомъ — татуированнымъ европейцемъ.

Временами врывались въ его воспоминанія и другія картины болѣе дальняго прошлаго; воспоминанія дѣтства тѣснились предъ нимъ толпой, осаждали его кучами и дразнили воскресшая родные звуки и напѣвы; звонъ соборнаго колокола въ далекой, милой Англіи, и пѣсня надъ рѣкой, и туманъ надъ равниной, этотъ родной туманъ, полный заманчивыхъ, сказочныхъ видѣній.

Вода въ заливѣ очень глубока не только при входѣ, но и вплоть до самаго берега, такъ что любое судно безпрепятственно можетъ войти въ него, пройдя такъ близко около скалъ сторожевыхъ постовъ, что на нихъ можно перекинуть сухарь.

Такимъ образомъ случилось, что татуированный бѣлый человѣкъ вдругъ неожиданно увидѣлъ предъ собою сперва развѣвающійся кливеръ, затѣмъ два переднихъ паруса, и прежде чѣмъ успѣлъ вскочить на ноги, большая шхуна въ нѣсколько сотъ тонъ, обогнувъ сторожевой постъ, вошла въ заливъ и была окликнута съ берега.

Спящій городъ разомъ пробудился и ожилъ. Туземцы сбѣгались отовсюду, окликая другъ друга магическимъ словомъ «Эхиппи» — судно; царица вышла на веранду своего жилища, заслоняя глаза рукой отъ солнца, рукой являвшейся чудомъ татуировальнаго искусства; комендантъ, покинувъ своихъ подневольныхъ садовниковъ, побѣжалъ въ свой кабинетъ за подзорной трубой; начальникъ порта, бывшій вмѣстѣ съ тѣмъ и смотрителемъ тюрьмы, поспѣшно спускался съ Тюремнаго Холма по направленію къ гавани; семнадцать туземцевъ конаковь и французы-шкипера, боцмана и ихъ помощники, составлявшіе экипажъ французскаго военнаго судна, столпились на носовой палубѣ, а всевозможные иностранцы: англичане, американцы, нѣмцы, поляки, корсиканцы и шотландцы — торговцы и клерки, проживающіе въ Таи-о-хае, покинувъ свои мѣста и занятія, собрались, согласно исконному обычаю, на дорогѣ передъ зданіемъ клуба.

И такъ быстро собирался этотъ десятокъ другой европейцевъ, и такъ коротки были всѣ разстоянія Таи-о-хае, что всѣ они уже были въ сборѣ и обмѣнивались догадками и предположеніями относительно вновь прибывшаго судна прежде, чѣмъ послѣднее успѣло повернуться другимъ бортомъ и стать на якорномъ мѣстѣ.

— Джонъ-Булль! — воскликнулъ одинъ старый морякъ, погубившій на своемъ вѣку не одно судно англичанъ.

— Держу пари, что это американская яхта! — возразилъ шотландецъ-инженеръ.

— По вашему, это яхта?! — воскликнулъ глазговецъ. — Ну, поздравляю!

— Bonjour, mon prince! — обернулся благообразнаго вида нѣмецъ къ темнолицому красивому туземцу, съ умнымъ и полнымъ достоинства лицомъ, проѣзжавшему мимо на породистомъ караковомъ конѣ. — Vous allez boire un verre de bière? (Здравствуйте, князь! Вы выпьете стаканъ пива?)

Но князь, единственный изъ числа собравшихся здѣсь людей, занятый серьезнымъ дѣломъ, ѣхалъ взглянуть на работы на своихъ поляхъ тамъ, по горной дорогѣ; солнце ужъ начинало спускаться, — не долго и совсѣмъ стемнѣетъ, и если онъ хотѣлъ избѣжать мрака и охотниковъ джунглей, то ему приходилось волей-неволей отказаться отъ любезнаго приглашенія и спѣшить по своимъ дѣламъ. Таковъ былъ отвѣтъ князя Станиласъ Моанатини.

— Вы правы, князь, — вмѣшался глазговецъ, — кромѣ того, и пива нѣтъ! Въ клубѣ всего только восемь бутылокъ осталось, а правила гостепріимства требуютъ, чтобы мы, мѣстные жители, предоставили ихъ пріѣзжимъ!

— А вотъ и Хэвенсъ! — крикнулъ кто-то, привѣтствуя новое лицо,: — что вы думаете на счетъ этого судна, Хэвенсъ?

— Ничего не думаю, такъ какъ знаю его! — отвѣчалъ высокій, стройный блондинъ съ нѣжнымъ, какъ у дѣвушки, цвѣтомъ лица и спокойной холодностью манеръ, типичный молодой англичанинъ, безупречно одѣтый, съ сигарою въ зубахъ. — Мнѣ сообщено о его прибытіи изъ Аукланда отъ Дональда и Эденбочоу, и я какъ разъ направляюсь туда, на это судно!

Съ этими словами онъ не спѣша двинулся дальше и вскорѣ сидѣлъ уже въ шлюпкѣ какъ можно дальше отъ гребцовъ-конаковъ изъ опасенія, чтобы его безупречно опрятный костюмъ не пострадалъ отъ ихъ сосѣдства.

Старый, опытный морякъ, капитанъ, встрѣтилъ его у трапа.

— Ваше судно было оповѣщено намъ! — сказалъ вновь прибывшій, — рекомендуюсь, Хэвенсъ!

— Совершенно вѣрно, — отвѣчалъ капитанъ, пожимая гостю руку, — вы застанете владѣльца, г. Доддъ, внизу!

Хэвенсъ направился къ лѣсенкѣ, ведущей въ главную каюту, и минуту спустя былъ уже внизу.

— Доддъ, если не ошибаюсь? — проговорилъ онъ, обращаясь къ небольшого роста бородатому господину, писавшему у стола. — Да неужели, — добавилъ онъ, — это Лоудонъ Доддъ?

— Онъ самый, мой милѣйшій, — отозвался маленькій человѣчекъ, проворно вскочивъ со стула. — Прочитавъ ваше имя на повѣсткѣ, я на половину надѣялся, что увижу именно васъ… Такъ и есть, все тотъ-же невозмутимо спокойный, свѣжій, какъ купидонъ, бѣлый и румяный британецъ!

— Увы, я не могу отвѣтить вамъ тѣмъ же: вы, кажется, сами стали за это время британцемъ! — сказалъ Хэвенсъ.

— Могу васъ увѣрить, что я нисколько не измѣнился; тотъ красный лоскутокъ, что вы видѣли тамъ, на верху, на флагштокѣ, не мой флагъ; это флагъ моего компаньона. Онъ не умеръ, а только спитъ! — добавилъ бородатый весельчакъ, кивнувъ головой по направленію одного изъ бюстовъ, служившихъ въ числѣ другихъ украшеніемъ этой необычайной каюты.

— Прекрасный бюстъ, — сказалъ Хэвенсъ, посмотрѣвъ въ указанномъ направленіи, — и весьма красивый господинъ!

— Да, онъ красивый и славный парень, — замѣтилъ Доддъ. — Въ настоящее время онъ меня вывозитъ на своихъ плечахъ. Все это его деньги, а не мои!

— Какъ видно, онъ не особенно въ нихъ нуждается! — замѣтилъ Хэвенсъ, обводя глазами роскошное убранство каюты.

— Да, — его деньги — но мой вкусъ; полки его, а книги мои, все больше французскія, въ стилѣ Renaissance. Этюды тоже мои.

— Какіе этюды? — спросилъ Хэвенсъ.

— Да вотъ эти бронзы, — сказалъ Доддъ. — Вѣдь, я началъ жизнь скульпторомъ!

— Помню, вы какъ-то говорили объ этомъ, кромѣ того, вы, кажется упоминали, что были заинтерессованы въ золотыхъ пріискахъ Калифорніи?!

— Что вы, милый другъ?! Я былъ прикосновенъ къ этому дѣлу, но отнюдь не заинтересованъ въ немъ; я родился художникомъ и никогда ничѣмъ, кромѣ искусства, не интересовался!

— Судно ваше застраховано? — дѣловито освѣдомился Хэвенсъ.

— Да, въ Фриско есть такой сумасшедшій, который не только соглашается насъ страховать, но еще набрасывается на эту наживу, какъ голодный волкъ на добычу. Повѣрь же, мы сведемъ съ нимъ когда-нибудь счеты, и тогда онъ не возрадуется!

— Надѣюсь, что грузъ у васъ въ должномъ порядкѣ? — снова замѣтилъ молодой англичанинъ.

— Да, полагаю, что все благополучно, — небрежно отвѣтилъ Доддъ, — хотите взглянуть на бумаги и документы?

— Мы успѣемъ сдѣлать это и завтра, — проговорилъ Хэвенсъ, — а тамъ васъ ожидаютъ въ клубѣ. C’est l’heure de l’absinthe (теперь время пропустить рюмочку полынной). Ну, а затѣмъ вы, Лоудонъ, конечно, отобѣдаете со мной?!

Доддъ выразилъ свое согласіе, тотчасъ же пріодѣлся, принарядился, поправилъ волосы и бороду и затѣмъ вмѣстѣ съ Хэвенсомъ вышелъ на верхъ.

Шлюпка уже ожидала ихъ, разубранная коврами и устланная подушками. Они сѣли въ нее и направились къ берегу.

— Я положительно не понимаю, какъ можетъ это судно окупать себя! — замѣтилъ Хэвенсъ. — Начнемъ съ того, что оно слишкомъ велико и громоздко для торговаго судна, кромѣ того, обставлено слишкомъ большой и безполезной роскошью въ отдѣлкѣ и обстановкѣ!'

— Насколько мнѣ извѣстно, оно не окупаетъ себя. Я, какъ вы знаете, вѣдь никогда не былъ дѣловымъ человѣкомъ, — отвѣчалъ Лоудонъ, — но мой компаньонъ, повидимому, счастливъ и доволенъ, а вѣдь деньги его, а не мои, какъ я уже говорилъ вамъ, я же только вношу дѣловыя привычки въ нашъ обиходъ.

— А мнѣ казалось, что вы предпочитаете всему остальному конку!

— Хмъ, да, какъ это ни странно, но это такъ!

Не успѣли они еще пристать къ берегу, какъ солнце уже зашло. На военномъ суднѣ у Тюремнаго Холма прогремѣла вѣстовая пушка, возвѣщавшая закатъ, и флагъ спустили.

Когда Хэвенсъ и Доддъ взошли на пристань, сумерки начинали уже сгущаться, и Cercle International, — таково было оффиціальное, многозначительное названіе клуба, — уже освѣтился изъ подъ своей низкой широкой террасы множествомъ огней. Наступало лучшее время дня: ненавистныя ядовитыя денныя мухи начинали скрываться, легкій вечерній вѣтерокъ повѣялъ прохладой, и обычные посѣтители клуба начинали собираться одинъ за другимъ.

Лоудонъ Доддъ былъ представленъ по порядку всѣмъ присутствующимъ, начиная съ самого коменданта и его партнера, съ которымъ тотъ въ данный моментъ игралъ на билліардѣ, крупнаго торговца съ ближайшаго острова, почетнаго члена клуба, нѣкогда бывшаго корабельнымъ плотникомъ на американскомъ военномъ суднѣ, — и кончая докторомъ порта, жандармскимъ бригадиромъ, плантаторомъ опіума и всѣми бѣлыми, которыхъ торговля, случай, кораблекрушеніе или дезертирство занесло въ Таи-о-хае.

Какъ человѣкъ пріятной наружности, милаго обращенія, отличающійся чрезвычайной словоохотливостью, онъ былъ принятъ всѣми съ радушіемъ и теперь, сидя у одного изъ столиковъ на широкой верандѣ клуба, передъ бутылкою пива, являлся, такъ сказать, средоточіемъ цѣлаго кружка мѣстныхъ обывателей, осыпавшихъ его разспросами и внимавшихъ ему съ жаднымъ вниманіемъ.

Въ южныхъ моряхъ всѣ разговоры неизбѣжно сводятся къ одному и тому же: какъ ни великъ океанъ, а въ сущности это очень тѣсный міръ, съ очень ограниченными интересами, а потому о чемъ бы здѣсь ни говорили, всегда въ концѣ концовъ заговорятъ о Булли Хайсъ, морскомъ героѣ, подвиги и заслуженный конецъ котораго не взволновали Европы, но прогремѣли въ этихъ южныхъ водахъ. Правда, заговорятъ и о торговлѣ, о хлопкѣ, о полипахъ, но только мимоходомъ; и во все время разговора будутъ слышаться имена судовъ и ихъ капитановъ, будутъ обсуждаться крушенія и гибель судовъ По началу это, конечно, можетъ показаться не интереснымъ для новичка, вновь прибывшаго въ эти края, но онъ и самъ вскорѣ втянется въ эти разговоры, въ эти интересы послѣ того, какъ повидаетъ десятки шхунъ и всякихъ судовъ, узнаетъ имена ихъ капитановъ; послѣ того, какъ каждое названіе судна или имя капитана будетъ вызывать въ его памяти цѣлыя картины, событія, длинный рядъ диковинныхъ приключеній, онъ и самъ придетъ къ убѣжденію, что такого рода разговоры не менѣе интересны, чѣмъ столбцы любой уличной газеты въ большомъ европейскомъ городѣ.

Лоудонъ Доддъ, хотя и былъ новичкомъ на Маркизовыхъ островахъ, но зналъ почти всѣ суда и всѣхъ капитановъ въ этихъ водахъ, такъ какъ былъ старый и опытный торговецъ, и весь купеческій флотъ былъ ему знакомъ, какъ свой карманъ. Въ другихъ мѣстахъ, на другихъ островахъ онъ былъ свидѣтелемъ начала карьеры, окончившейся здѣсь, или видѣлъ развязку тѣхъ событій и приключеній, которыя начались на Маркизовыхъ островахъ. Въ числѣ такихъ событій, о которыхъ могъ сообщить Лоудонъ Доддъ, было между прочимъ и кораблекрушеніе.

— John T. Richards, какъ видите, не избѣжалъ участи остальныхъ островитянскихъ шхунъ, Дикинсонъ подобралъ ее близъ острова Пальмерстона, — заявилъ Доддъ.

— А кто были владѣльцы этой шхуны?

— Ну, какъ всегда, «Capticum и С°».

Всѣ разсмѣялись.

— Вотъ и говорите теперь о хорошихъ дѣлахъ и выгодныхъ предпріятіяхъ! — замѣтилъ кто-то. — Только одни миссіонеры дѣлаютъ хорошія дѣла, — никто больше!

— Ну, не говорите! Опіумъ тоже дѣло хорошее!

— И въ потерпѣвшихъ крушеніе судахъ тоже бываетъ не малая нажива, — заявилъ Хэвенсъ. — Вспомните человѣка изъ Гонудулу и то судно, что выбросило на берегъ на Вадкикирифѣ. Судно начало уже разсѣдаться по всѣмъ швамъ, буря была страшная, когда оно сѣло на камень. Менѣе чѣмъ въ часъ времени агентъ Ллойда продалъ его и прежде, чѣмъ успѣло стемнѣть, а судно, дѣйствительно, развалилось уже послѣ того, какъ стемнѣло, человѣкъ, пріобрѣвшій эту шхуну, успѣлъ набить свой кошель. Еще три часа времени, и онъ могъ бы прикончить свои дѣла и жить съ однихъ доходовъ!

— Да, на потерпѣвшихъ крушеніе судахъ можно иногда нажить хорошія деньги! — проговорилъ глазговецъ. — Но не всегда!

— Вообще, — сказалъ Хэвенсъ, — на всемъ теперь трудно много нажить, всюду дѣла чертовски плохи!

— Мнѣ кажется, что это несомнѣнный фактъ, я лично желалъ бы узнать секретъ, гдѣ скрывается дѣйствительно богатый человѣкъ, прибрать этого человѣка въ свои руки и заставить его во всемъ сознаться, — говорилъ господинъ изъ Глазго, — вся бѣда въ томъ, что здѣсь въ этихъ южныхъ моряхъ никогда не узнаешь такого секрета, это надо искать въ Лондонѣ или Парижѣ!

— Макъ Жпббонъ начитался грошевыхъ уличныхъ романовъ! — пошутилъ кто-то.

— Что касается меня, — заявилъ Лоудонъ Доддъ, — то я испробовалъ почти всѣ эти способы обогащенія, и какъ ни странно…

— Случалось вамъ находить золотые самородки? — спросилъ изящнаго вида нѣмецъ.

— Нѣтъ, я былъ поочередно всякаго рода безумцемъ, — отвѣтилъ Лоудонъ, — но только не изъ породы золотоискателей!

— Ну, а промышляли вы когда-нибудь опіумомъ?

— Опіумомъ? Да, промышлялъ!

— И что же? Выгодное это дѣдо?

— Да, пожаловаться не могу!

— Вы, быть можетъ, покупали когда-нибудь въ жизни затонувшія или потерпѣвшія крушеніе суда?

— Было и это, покупалъ! — отвѣчалъ Лоудонъ.

— Ну, а изъ этого что у васъ вышло? — продолжали его разспрашивать одинъ за другимъ присутствующіе.

— Со мной былъ совершенно исключительный случай: я купилъ особаго рода погибшее судно и, право, не знаю, могу ли кому посовѣтовать этотъ родъ промышленности!

— Развѣ оно развалилось прежде, чѣмъ вы успѣли чѣмъ-либо воспользоваться? — спросилъ кто-то.

— Нѣтъ, скорѣе развалился я самъ! — сказалъ Лоудонъ Доддъ. — Голова у меня, видите ли, не достаточно хороша для такихъ дѣлъ!

— Ну, а пробовали вы выманивать деньги подъ угрозой открытія тайны? — освѣдомился Хэвенсъ.

— Такъ же просто, какъ выпить стаканъ воды!

— Выгодное дѣло?

— Хмъ! Я, какъ видите, несчастливый человѣкъ, не удачникъ какой-нибудь, но это дѣло могло бы быть очень выгоднымъ!

— Вы обладали тайной? — спросилъ глазговецъ.

— Да, такою громадной, какъ штатъ Тексасъ!

— А человѣкъ этотъ былъ богатъ?

— Нельзя сказать, чтобы онъ былъ второй Гульдъ, но все же, я полагаю, онъ могъ бы скупить весь этотъ островъ со всѣмъ, что на немъ есть, если бы захотѣлъ!

— Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же дѣло стало? Или вы не могли забрать его въ руки?

— Не сразу, но въ концѣ концовъ я согнулъ его въ бараній рогъ, приперъ его къ стѣнѣ!

— Такъ что же?

— А то, что вся моя спекуляція повернулась вверхъ дномъ, всѣ мои разсчеты рухнули, и я сташъ закадычнымъ другомъ этого человѣка!

— Эхъ, чортъ возьми! Зачѣмъ же вы это сдѣлали?

— Вы, вѣроятно, хотѣли сказать, что онъ не могъ быть слишкомъ разборчивъ въ данномъ случаѣ, но, право, вы ошибаетесь, это просто человѣкъ съ любящимъ сердцемъ!

— Когда вы кончите болтать всякій вздоръ, Лоудонъ, — проговорилъ Хэвенсъ, — то пойдемте ко мнѣ: насъ тамъ ждетъ обѣдъ!

Доддъ поднялся и сталъ прощаться.

На дворѣ было совершенно темно; тамъ и сямъ мигали огоньки, море страшно ревѣло, изъ мрака появлялись по двѣ и по три вмѣстѣ женщины туземки, улыбались двумъ европейцамъ, дѣлали имъ глазки, затѣмъ удостаивали ихъ звонкимъ раскатомъ серебристаго смѣха и проходили мимо, снова скрываясь во мракѣ и оставляя за собой удушливый и одуряющій запахъ цвѣта франшпани и пальмоваго масла.

Oтъ клуба до жилища Хэвенса было всего нѣсколько шаговъ. Это былъ просторный, окруженный верандою домъ, съ низкими, но большими прохладными комнатами, гдѣ свѣтъ лампы привѣтливо разливался на бѣлоснѣжной скатерти накрытаго обѣденнаго стола и искрился въ стаканахъ и бутылкахъ съ добрымъ виномъ. Были тутъ и рыба, и плоды, и свинина, и даже высшій деликатесъ — пальмовый салатъ. Все это дополняла собою привлекательная молодая туземка, то выглядывавшая сквозь щелочку дверей, то появлявшаяся въ комнатѣ, казавшаяся слишкомъ скромной, чтобы ее можно было принять за члена семейства и вмѣстѣ слишкомъ повелительной, чтобы быть чѣмъ-либо инымъ.

Но ни Доддъ, ни Хэвенсъ не обратили на все это ни малѣйшаго вниманія. Они набросились на ѣду, какъ люди, порядкомъ проголодавшіеся, и разговоръ завязался отрывистый, небрежный, какъ между людьми, которые чувствуютъ себя утомленными.

— Я никогда не слыхалъ, чтобы вы говорили столько глупостей, какъ сегодня, Лоудонъ! — замѣтилъ между прочимъ хозяинъ дома.

— Мнѣ показалось, что въ воздухѣ было нѣчто горючее, и я говорилъ собственно для того, чтобы говорить что-нибудь при томъ же это были вовсе не глупости!

— Да неужели вы хотите мнѣ сказать, что это правда? — воскликнулъ Хэвенсъ. — Правда, что вы промышляли опіумомъ, что вы скупали погибшее судно, что вы шантажировали, и, наконецъ, человѣкъ этотъ сталъ вашимъ другомъ?

— Каждое слово правда!

— Вы, какъ вижу, повидали виды!

— Да, это странная исторія, если хотите, я, пожалуй, разскажу все, какъ было!

I.

Спеціально коммерческое образованіе.

Не было человѣка лучше, прекраснѣе, красивѣе, по крайней мѣрѣ на мой взглядъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ несчастнѣе, чѣмъ мой бѣдный отецъ. Онъ былъ несчастливъ въ своихъ дѣлахъ, въ своихъ удовольствіяхъ, если когда-либо позволялъ себѣ что-нибудь подобное, несчастливъ въ выборѣ своего мѣстопребыванія и даже, что, конечно, всего хуже, несчастливъ и въ своемъ сынѣ. Свою карьеру онъ началъ землемѣромъ, но вскорѣ сталъ землевладѣльцемъ, затѣмъ часто увлекался всевозможными спекуляціями и имѣлъ репутацію красивѣйшаго мужчины въ цѣломъ штатѣ Мускэгонъ. Люди говорили о немъ: «Доддъ умная голова», но я, въ сущности, никогда не былъ особенно высокаго мнѣнія о его способностяхъ. Во многомъ его вывозила его чрезвычайная усидчивость и невѣроятная старательность. Въ повседневной борьбѣ за существованіе онъ боролся, какъ мученикъ, съ печальной, но никогда не ослабѣвающей настойчивостью и безусловной честностью. Вставалъ рано, ложился поздно, отказывалъ себѣ во всякомъ удовольствіи, ежедневно возвращался домой измученный и переутомленный и вкладывалъ въ какое-нибудь предпріятіе съ хлѣбомъ или алюминіемъ, мало отличавшееся отъ грабежа на большой дорогѣ, цѣлыя сокровища добросовѣстности и самоотверженности.

Временами я все это видѣлъ и понималъ, но не говорилъ ему, изъ боязни разочаровать и огорчить; къ тому-же самъ рѣшительно ничѣмъ, кромѣ искусства, не интересовался и не буду никогда интересоваться. Я того мнѣнія, что главная цѣль человѣка — подарить міру какое-нибудь произведеніе высшей красоты, самому понимать и чувствовать по всемъ эту вѣчную красоту и при этомъ по возможности жить припѣваючи. Объ этомъ послѣднемъ я, конечно, не упоминалъ никогда при отцѣ, но, вѣроятно, онъ угадалъ мою сокровенную мысль, которую я одну только и осуществилъ въ своей жизни, — такъ какъ постоянно называлъ мое призваніе и мою любовь къ искусству «самоублаженіемъ», а не дѣломъ и не честнымъ трудомъ.

— Ну, а что такое ваша жизнь! — воскликнулъ я однажды. — Вы выбиваетесь изъ силъ и отравляете себѣ каждую минуту, стараясь заработать отъ другихъ людей деньги, нажить на чемъ можно. Развѣ это завидная доля?

Онъ только горестно вздохнулъ, что онъ вообще дѣлывалъ часто, и печально покачалъ головой.

— Ахъ, Лоудонъ, Лоудонъ, — сказалъ онъ, — вы, молодые люди, всегда воображаете себя умнѣе и смышленѣе насъ, но повѣрь мнѣ, какъ ни вертись, что ни придумывай, а человѣку въ этомъ мірѣ ничто даромъ не дается, и потому онъ постоянно долженъ работать, чтобы заработать что-нибудь. Онъ долженъ быть или честнымъ человѣкомъ, или воромъ, но и такъ, и этакъ надо работать!

Толковать или спорить съ отцомъ было совершенно безполезно, тѣмъ болѣе, что всякій разъ послѣ такихъ разговоровъ я испытывалъ угрызеніе совѣсти. Я иногда горячился, а онъ былъ неизмѣнно кротокъ и мягокъ; кромѣ того, я отстаивалъ только свою свободу дѣйствій, отстаивалъ то, что мнѣ нравилось; онъ же стоялъ только за то, что, по его мнѣнію, было моимъ благомъ, моимъ счастьемъ въ будущемъ. Несмотря ни на что, онъ никогда не отчаявался во мнѣ. — Въ тебѣ хорошіе задатки, Лоудонъ, кромѣ того, кровь всегда сказывается. И вѣрно, что изъ тебя выйдетъ хорошій и честный человѣкъ, но мнѣ больно, что ты иногда говоришь такія неразумныя вещи, такія глупости! — и при этомъ онъ любовно трепалъ меня по плечу съ чисто материнскою лаской, что было какъ-то особенно трогательно со стороны такого сильнаго, рослаго красавца, какимъ былъ мой отецъ.

Какъ только я успѣлъ окончить свое общее образованіе, отецъ тотчасъ-же заставилъ меня поступить въ Мускэгонскую Коммерческую Академію. Не смѣйтесь пожалуйста, это учебное заведеніе дѣйствительно существовало, быть можетъ, и теперь еще существуетъ. Нашъ штатъ очень гордился этой академіей, какъ чѣмъ-то совершенно исключительнымъ, чѣмъ-то совершенно во вкусѣ девятнадцатаго вѣка, и я увѣренъ, что отецъ, сажая меня въ вагонъ, былъ искренно убѣжденъ, что, отправляя меня въ это учебное заведеніе, онъ ставитъ меня на прямую дорогу по меньшей мѣрѣ въ президенты.

— Лоудонъ, — говорилъ онъ мнѣ, — я предоставляю тебѣ теперь такой случай, какого не могъ-бы доставить своему сыну самъ Юлій Цезарь, — случай ознакомиться съ жизнью, такою, какъ она есть на самомъ дѣлѣ, ранѣе, чѣмъ тебѣ придется въ дѣйствительности вступить въ эту жизнь. Эта школа можетъ служить превосходною подготовкой къ дальнѣйшей твоей дѣятельности въ жизни. Избѣгай необдуманныхъ спекуляцій, старайся держать себя и вести себя, какъ настоящій джентльменъ, и если хочешь принять мой совѣтъ, придерживайся надежныхъ, солидныхъ желѣзнодорожныхъ предпріятій. Хлѣбныя операціи очень заманчивы, я не спорю, но вмѣстѣ съ тѣмъ и очень рискованы. Но ты, конечно, можешь смотрѣть надѣло нѣсколько иначе; главное, веди аккуратно свои книги и никогда не рискуй вѣрнымъ, чтобы пріобрѣсти нѣчто гадательное. Ну, а теперь обними меня, мой мальчикъ, и помни, что ты — единственный мой птенецъ, и что отецъ твой всегда съ напряженнымъ вниманіемъ будетъ слѣдить за каждымъ твоимъ шагомъ на пути твоей новой карьеры!

Эта высшая коммерческая школа представляла собою прекраснѣйшее зданіе въ отличномъ мѣстоположеніи, съ чуднымъ паркомъ и лѣсомъ, съ большими высокими валами, превосходнымъ помѣщеніемъ для учащихся, превосходнымъ столомъ и всѣми удобствами, въ томъ числѣ съ телеграфнымъ и телефоннымъ сообщеніемъ «со всѣми главными центрами міра», какъ торжественно гласили проспекты, съ богатой библіотекой и читальней, гдѣ имѣлись всѣ торговыя газеты. Разговоры велись здѣсь по преимуществу чисто коммерческіе, и учащаяся молодежь занималась главнымъ образомъ тѣмъ, что надувала или старалась надуть другъ друга въ всевозможныхъ мнимыхъ операціяхъ, совершавшихся на мнимыя деньги, такъ называемыя «деньги Коммерческой Академіи», нѣчто вродѣ игральныхъ марокъ. Такъ какъ никто изъ насъ не имѣлъ ни одного куля зерна и ни одного доллара наличными деньгами, а, главное, занятія въ шкодѣ состояли въ самой азартной биржевой игрѣ, воспроизводимой здѣсь съ поразительной наглядностью, то самая биржевая игра наша обусловливалась и велась сообразно состоянію настоящей биржи и крупныхъ торговыхъ рынковъ, и мы имѣли удовольствіе испытывать всѣ колебанія, повышенія и пониженія курсовъ на различныя бумаги, какъ заправскіе биржевые дѣятели. Правда, были у насъ и часы классныхъ занятій, во время которыхъ намъ преподавались двойная и тройная бухгалтеріи и др. коммерческія науки, но на это, въ сущности, обращалось очень мало вниманія. Мы вели книги, которыя просматривались въ концѣ каждаго мѣсяца директоромъ или однимъ изъ субдиректоровъ, и въ эти книги заносились наши счеты, наши операціи и т. д. Для пущей правдоподобности наши Академическія деньги имѣли настоящую стоимость въ 1 центъ за долларъ, и по окончаніи образованія каждый могъ реализировать имѣвшіяся у него Академическія деньги, и даже во время пребыванія своего въ стѣнахъ заведенія какой-нибудь внезапно разбогатѣвшій благодаря удачнымъ операціямъ счастливчикъ могъ реализировать, по желанію, часть своихъ мнимыхъ капиталовъ, чтобы устроить веселый ужинъ въ сосѣднемъ селеніи. Короче говоря, если можно себѣ представить худшее воспитаніе, такъ развѣ только въ той академіи, гдѣ Оливеръ Твистъ встрѣтился съ Чарли Бэтсъ, въ романѣ Диккенса.

Когда я впервые вступилъ въ стѣны этого заведенія, страшный шумъ, гамъ и крикъ буквально ошеломилъ меня. Большинство скамей и столовъ были сдвинуты въ дальній уголъ аудиторіи, молодежь кричала, размахивала руками, жестикулировала. На черной доскѣ поминутно однѣ фигуры смѣнялись другими, многіе вскакивали на скамьи, на столы; меня особенно удивляло это бѣснованіе въ виду того, что вѣдь вся эта биржевая игра, всѣ эти скупки бумагъ, спросъ и предложеніе, была не болѣе, чѣмъ дѣтская шутка, «игра въ биржу». Но оживленіе и азартъ были здѣсь таковы, что ими заражались даже и сами преподаватели.

— Поздравляю васъ, — сказалъ мнѣ субъинспекторъ. — Вы можете выступить блестящимъ образомъ, благодаря чрезвычайной щедрости вашего батюшки, который пріобрѣлъ для васъ 10,000 долларовъ академической валюты, съ этимъ можно начать дѣла съ успѣхомъ!

Поднялся страшный шумъ. Кто-то продулся въ конецъ. Кто-то подошелъ ко мнѣ и спросилъ, намѣренъ-ли я самъ вести свои книги. Я удивился; на это мнѣ сообщили, что всякій, у кого есть деньги, можетъ избавиться отъ этого скучнаго дѣла, предоставивъ его клерку, а клеркомъ являлся какой-нибудь проигравшійся товарищъ, который брался вести чужія книги за извѣстное вознагражденіе, чтобы, какъ только у него снова заведутся деньги, опять начать играть и пробовать свое счастье.

Сначала мнѣ повезло, хотя я вовсе не интересовался игрою и предоставилъ своему клерку не только вести мои книги, но и играть за меня. Мнѣ, въ сущности, было совершенно все равно, выигрывалъ-ли я, или проигрывалъ. Но вскорѣ я сообразилъ, что, пока я, буду богатъ, пока у меня будутъ деньги, всѣ дни вечера у меня будутъ свободны, и я безпрепятственно могу посвящать ихъ рисованію и живописи, ходить на этюды, снимать окрестные ландшафты или читать Бальзаковскіе романы, которыми я очень увлекался въ ту пору. Итакъ, моею главною задачей стало богатѣть, пріобрѣтать, а не проигрывать, и, слѣдуя совѣту отца, я сталъ держаться солидныхъ желѣзнодорожныхъ предпріятій, покупая на небольшія суммы самыя устойчивыя бумаги, къ великой досадѣ и огорченію моего клерка, нѣкогда азартно игравшаго и проигравшаго все свое состояніе. Долгое время счастье благопріятствовало мнѣ, но въ концѣ концовъ и я въ свою очередь потерялъ все и самъ сталъ клеркомъ, подобно моему бывшему клерку. Въ этомъ дѣлѣ меня особенно смущало то, что вѣсть о мой неудачѣ страшно огорчитъ отца. Я излилъ цѣлые потоки краснорѣчія, чтобы утѣшить его, увѣряя, что неудачи — лучшая наука. Я даже просилъ его дать мнѣ возможность начать снова (правда, просилъ не особенно настоятельно) и давалъ торжественное обѣщаніе неизмѣнно придерживаться солидныхъ желѣзнодорожныхъ бумагъ. Но въ концѣ письма увлекшись, я заявлялъ, что чувствую себя совершенно неспособнымъ къ коммерческимъ дѣламъ, и умолялъ его позволить мнѣ бросить это отвратительное заведеніе и дать мнѣ возможность уѣхать въ Парижъ, чтобы посвятить себя искусству. На это письмо отецъ отвѣчалъ короткимъ, милымъ и печальнымъ письмомъ, гдѣ говорилъ мнѣ, что лѣтнія вакаціи уже близки, и что тогда мы будемъ имѣть возможность основательно переговорить о всемъ.

Когда пришло время, отецъ встрѣтилъ меня на дебаркадерѣ желѣзной дороги, и я былъ пораженъ, насколько онъ постарѣлъ за это время. Бѣдняга, однако, не думалъ ни о чемъ, кромѣ того какъ-бы утѣшить и успокоить меня и вернуть мнѣ утраченное мною, какъ онъ думалъ, мужество.

— Тебя не должна смущать первая неудача, — говорилъ онъ, — многіе лучшіе люди дѣлали въ началѣ ошибки!

Я сказалъ ему, что не имѣю никакихъ дѣловыхъ способностей и не чувствую рѣшительно никакой склонности къ денежнымъ дѣламъ. При этомъ его доброе красивое лицо замѣтно омрачилось. Я сталъ увѣрять что и въ искусствѣ можно сдѣлать многое, что талантливый художникъ можетъ тоже зарабатывать большія деньги, что картины Мессонье, напр., продаются за нѣсколько тысячъ долларовъ.

— И неужели ты думаешь, Лоудонъ, что человѣкъ, который можетъ написать картину стоимостью въ нѣсколько тысячъ долларовъ, не имѣетъ достаточно ума, чтобы свести концы въ концами на торговомъ рынкѣ? Я увѣренъ, что этотъ г. Массонъ или даже нашъ американецъ Бирштадтъ, посади ихъ завтра въ хлѣбный складъ, съумѣютъ тамъ заставить оцѣнить себя. Послушай, Лоудонъ, видитъ Богъ, что я ничего не желаю, кромѣ добра тебѣ, мой дорогой мальчикъ, и вотъ я хочу предложить такого рода уговоръ. Въ слѣдующемъ году я снова дамъ тебѣ для начала 10,000 долларовъ. Постарайся выказать себя на этотъ разъ настоящимъ дѣловитымъ человѣкомъ и удвоить эту сумму и, если послѣ того ты все еще будешь желать уѣхать въ Парижъ, — въ чемъ я сильно сомнѣваюсь, — то я обѣщаю тебѣ, что отпущу тебя туда. Но позволять тебѣ бѣжать изъ Коммерческой академіи, точно тебя кнутомъ оттуда выгнали, то — что ты убоялся первой неудачи, — я не хочу, для этого я слишкомъ гордъ!

Сначала я было обрадовался, но затѣмъ почувствовалъ, что для меня легче написать картину Мессонье, чѣмъ удвоить эти 10,000 долларовъ на нашей мнимой биржѣ. Я пробовалъ было отговариваться, но ничто не помогло. Отецъ обѣщалъ сообщить мнѣ по телеграфу всѣ послѣднія новости о положеніи дѣлъ на Нью-Іоркской биржѣ, обѣщалъ устроить нѣчто въ родѣ товарищества «Доддъ и Сынъ», словомъ, до того увлекся, до того оживился, что у меня уже не хватало духа далѣе возражать ему, — мы порѣшили дѣло на этомъ.

Вы, Хэвенсъ, бывали въ Соединенныхъ Штатахъ и, конечно, видѣли и знаете Мускэгонскій Капитолій. Въ то время составлялись еще только различные проекты для этого Капитолія, и мой отецъ съ искреннимъ патріотизмомъ и надеждой на выгодное коммерческое дѣло вложилъ въ него порядочную сумму денегъ, участвовалъ во всѣхъ комиссіяхъ и старался имѣть свою долю въ каждомъ изъ контрактовъ и подрядовъ. Прислано было множество плановъ и проектовъ и въ ту пору, когда я вернулся изъ Коммерческой школы, отецъ былъ всецѣло погруженъ въ это дѣло и, конечно, не преминулъ ознакомить и меня съ нимъ. Хотя архитектура была нѣчто совершенно мало мнѣ знакомое, такъ какъ до сихъ поръ я не интересовался этою отраслью искусства и не изучалъ ее, но дѣло это пришлось мнѣ по душѣ, и я весь ушелъ въ отцовскую работу, сталъ изучать эти планы, ознакомился съ ними во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, съумѣлъ уловить ихъ достоинства и недостатки, сталъ читать спеціальныя книги по этому вопросу, изучилъ теорію строительнаго искусства, ознакомился съ цѣнами на строительные матеріалы, съ цѣнами на рабочія руки, — словомъ, осилилъ этотъ вопросъ со всѣхъ сторонъ, такъ что, когда отцу пришлось дѣлать свой докладъ, составленный мною, и высказать свое сужденіе о различныхъ проектахъ, которое, въ сущности, было моимъ сужденіемъ, то докладъ его оказался блистательнымъ, и его голосъ былъ признанъ рѣшающимъ въ этомъ дѣлѣ. Надъ дальнѣйшею разработкой плана я поработалъ еще больше, и все предложенное мною неизмѣнно одобрялось комитетомъ, а мой отецъ былъ не только доволенъ мною, но и гордился своимъ сыномъ.

Когда настало время вернуться въ Коммерческую академію, я былъ въ наилучшемъ расположеніи духа и съ большимъ горемъ простился съ планами и проектами отечественнаго Капитолія. Первое время мои биржевыя операціи были чрезвычайно удачны. Я строго слѣдовалъ указаніямъ отца, хотя онъ и старался скрывать ихъ подъ разными оговорками. Насталъ такой моментъ, когда я оказался счастливымъ обладателемъ 18,000 долларовъ академической валюты. И вотъ со мной случилось несчастье: такъ какъ наши деньги имѣли все же настоящую стоимость одного цента за долларъ, то я вздумалъ реализировать часть моего богатства для покупки нѣкоторыхъ рисовальныхъ принадлежностей. Многіе изъ моихъ торарищей, игравшихъ неудачно, продавали свои костюмы, книги, нарукавники, словомъ, все, что имѣло цѣнность, чтобы уплатить разницу. Играя удачно на нашей школьной биржѣ, я цѣлые дни проводилъ въ лѣсу на этюдахъ, и вотъ въ одну злополучную пятницу я реализировалъ 3,000 долларовъ на покупку мольберта и холста. Какъ разъ въ этотъ день счастье измѣнило мнѣ, и я разомъ потерялъ рѣшительно все, что имѣлъ, разорился въ конецъ и былъ объявленъ несостоятельнымъ. Такого рода оборотъ являлся, конечно, чрезвычайно печальнымъ, но то обстоятельство, что я какъ будто укралъ эти 3,000 долларовъ, особенно мучило меня.

Послѣ этого печальнаго происшествія я получилъ отъ отца письмо, полное достоинства и сдержанной печали; на этотъ разъ онъ уже не пытался утѣшить меня ни ласковымъ словомъ, ни обѣщаніями. Все остальное время я влачилъ жалкое существованіе клэрка, продавалъ свое платье и вещи, чтобы спекулировать на гроши, продавалъ свои эскизы и кое-какъ перебивался, тогда какъ мечта моя о Парижѣ мало-по-малу гибла безвозвратно. Конечно, во все это время отецъ не переставалъ думать обо мнѣ и о томъ, что ему дѣлать со мной. Очевидно, мой недостатокъ выдержки, мое отсутствіе строгихъ принциповъ крайне огорчили его, и онъ рѣшилъ уже не подвергать меня искушенію. Между тѣмъ инженеры и другіе компетентныя лица отзывались съ похвалой о моихъ рисункахъ, что уже значительно примирило отца съ моимъ пристрастіемъ къ искусству, и когда я вернулся, то меня ожидалъ такой сюрпризъ, о какомъ мнѣ даже и не снилось.

Отецъ встрѣтилъ меня на дебаркадерѣ желѣзной дороги и прежде, чѣмъ я успѣлъ что-лабо сказать ему, улыбаясь, спросилъ:

— Скажи мнѣ, Лоудонъ, сколько времени потребовалось-бы тебѣ, если бы ты поѣхалъ въ Парижъ, на то, чтобы стать опытнымъ и хорошимъ скульпторомъ?

— Что ты называешь, отецъ, опытнымъ скульпторомъ?

— Я называю такимъ человѣка, которому можно довѣрить серьезную работу, отвѣтственный заказъ, въ эмблематическомъ, патріотическомъ стилѣ!

— Для этого надо учиться года три, а, быть можетъ, и больше! — отвѣчалъ я.

— И ты полагаешь, что для этого необходимо ѣхать въ Парижъ? Но, вѣдь, и у насъ есть свои великіе скульпторы, напр., Проджерсъ, хотя, конечно, онъ стоитъ слишкомъ высоко для того, чтобы давать уроки, и я, пожалуй, согласенъ съ тобой, чтобы молодой уроженецъ Соединенныхъ Штатовъ, сынъ одного изъ наиболѣе значительныхъ гражданъ города, изучалъ скульптуру подъ руководствомъ самыхъ великихъ мастеровъ современнаго искусства въ Парижѣ! — проговорилъ какъ-то торжественно отецъ.

— Но, дорогой батюшка! — воскликнулъ я. — Что все это значитъ? Я никогда не мечталъ быть скульпторомъ!

— Знаю, знаю. Но ты прежде всего выслушай меня, — продолжалъ отецъ. — Я, видишь-ли, принялъ на себя подрядъ скульптурныхъ работъ для нашего Капитолія. Сначала я взялъ его въ долѣ съ другими, но затѣмъ мнѣ пришло на умъ, что всего лучше было бы оставить его совершенно за собой и за тобой. Это дѣло должно быть тебѣ по душѣ: тутъ можно заработать и хорошія деньги, и славу, и кромѣ того это дѣло патріотическое. Итакъ, если ты согласенъ, то я пошлю тебя въ Парижъ, а черезъ три года ты вернешься сюда и украсишь своими произведеніями Капитолій твоего родного города твоего родного штата. Это чудный случай для тебя, Лоудонъ. И знаешь, я тебѣ обѣщаю, что на каждый заработанный тобою долларъ я буду прибавлять тебѣ отъ себя по доллару, а пока, чѣмъ скорѣе ты отправишься въ Парижъ и чѣмъ усерднѣе ты будешь тамъ работать, тѣмъ лучше! Ты самъ отлично понимаешь, что если первыя пять-шесть статуй твоей работы не угодятъ вкусу Маускэгонской публики, то отъ этого могутъ произойти большія непріятности и для тебя, и для меня! — докончилъ онъ.

II.

Вино Руссильонъ.

Семья моей матери была шотландская, и отецъ нашелъ нужнымъ, чтобы я по пути въ Парижъ заѣхалъ на нѣкоторое время въ Эдинбургъ, гдѣ жилъ мой дядюшка Адамъ Лоудонъ, зажиточный оптовый торговецъ, жившій теперь процентами со своихъ капиталовъ. Это былъ человѣкъ чрезвычайно чопорный, напыщенный и ѣдко-насмѣшливый. Семья его была тоже очень смѣшливая, и я долгое время не могъ понять, что, собственно говоря, ихъ такъ забавляло, но въ концѣ концовъ сообразилъ, что единственною причиной ихъ хихиканья было то, что я былъ американецъ. Удивительное представленіи имѣли эти объ Америкѣ! Дядюшка мой ставилъ мнѣ такіе вопросы, высказывалъ такія предположенія, что положительно вынуждалъ меня сказать, что мои соотечественники лѣтомъ ходятъ голыми, и что Вторая Методистская Эпископальная Церковь въ Мускэгонѣ украшена скальпами. И не могу сказать, чтобы это особенно удивило моихъ родственниковъ. Эти факты казались имъ стохь-же правдоподобными, какъ то, что мой отецъ былъ республиканецъ и горячій патріотъ. Если бы я еще сказалъ имъ, что родитель мой ежегодно уплачивалъ весьма значительную сумму за то, чтобы я получилъ образованіе въ игорномъ заведеніи, хихиканье этой милой семьи было-бы, пожалуй, извинительно.

Не могу не сознаться, что бывали минуты, когда я съ особымъ удовольствіемъ придушилъ-бы и дядюшку, и всю его семью, настолько меня возмущало ихъ обращеніе со мной. Но вскорѣ мнѣ представился случай убѣдиться, что въ сущности, ихъ обращеніе не должно было выражать неуваженія къ моей личности, такъ какъ, устроивъ торжественный обѣдъ, дядюшка не безъ нѣкоторой гордости и чванства представлялъ меня своимъ друзьямъ и знакомымъ: «Сынъ моего зятя, американца, мужа моей покойной сестры Джени, — Джемса Доддъ, извѣстнаго Мускэгонскаго милліонера!»

Всего болѣе интересовала меня личность моего дѣда, Александра Лоудона, бывшаго нѣкогда, въ свои молодые годы, простымъ каменьщиконъ-работникомъ и затѣмъ выбившагося не столько въ силу своихъ высокихъ достоинствъ, сколько хитростью. Вся его внѣшность, манера, разговоръ и обращеніе ясно выдавали его прежнее соціальное положеніе и его низкое происхожденіе, что было положительно ножъ острый для моего дядюшки. Даже въ самые лучшіе моменты, когда его удавалось заставить молчать, при одномъ взглядѣ на старика сразу можно было узнать въ немъ простолюдина, съ грубыми, мозолистыми руками, вѣчно грязными ногтями, грубой веселостью и сильными народными словцами. И сколько ни жеманились, ни подтягивались и ни манерничали тетушка и кузины, сколько ни важничалъ дядюшка, въ нихъ безъ труда можно было признать семью, вышедшую изъ народа, что страшно мучило дядюшку, вызывая въ немъ чувство, близкое къ ненависти по отношенію къ старику.

Старикъ, повидимому, платилъ тѣмъ же своему сыну и поминутно вспоминалъ съ лаской и нѣжностью мою покойную мать, любовь къ которой онъ теперь перенесъ на меня. Вскорѣ мы стали со старикомъ не только друзьями, но и неразлучными спутниками во время ежедневныхъ прогулокъ не столько по городу, сколько по пригородамъ или загороднымъ поселкамъ. Здѣсь мы заходили съ нимъ въ его излюбленныя портерныя, пивныя и харчевни, гдѣ старикъ встрѣчалъ своихъ бывшихъ товарищей и друзей, съ которыми его теперь разлучила судьба, и представлялъ имъ меня съ гордостью и самодовольствомъ. Само собой разумѣется, что посѣщали мы эти почтенныя заведенія тайкомъ отъ дяди Адама и его аристократической семьи. Кромѣ того, мы посѣщали съ дѣдомъ одно за другимъ жалкія предмѣстья, строителемъ, подрядчикомъ, а зачастую и единственнымъ архитекторомъ которыхъ былъ нѣкогда дѣдъ. И онъ гордился этими жалкими лачугами, несмотря на то, что кирпичи стѣнъ этихъ сооруженій, казалось, краснѣли за своего строителя, а черепицы крышъ блѣднѣли отъ смущенія и стыда.

Мои понятія объ архитектурѣ, которыя призналъ высокими дѣдъ, мое знаніе цѣнъ на строительные матеріалы восхищали дѣда, и нашъ Мускэгонскій Капитолій часто служилъ намъ темою разговоровъ. Это зданіе играло вообще огромную роль въ моей жизни. Благодаря ему я зарекомендовалъ свои художественныя способности съ выгодной стороны отцу, благодаря ему-же я былъ отправленъ въ Парижъ, наконецъ, благодаря ему я сталъ особеннымъ любимцемъ моего дѣда, — и самъ того не подозрѣвалъ, уѣзжая изъ Эдинбурга, что нашъ Мускэгонскій Капитолій и здѣсь сослужилъ мнѣ громадную службу.

Въ самомъ радужномъ настроеніи прибылъ я въ Парижъ и не разочаровался, какъ это бываетъ обыкновенно, такъ какъ не видѣлъ дѣйствительности изъ-за созданныхъ имъ въ моемъ воображеніи представленій и видѣлъ во всемъ не то, что было на самомъ дѣлѣ, а только то, что хотѣлъ видѣть. Меня болѣе всего прельщала жизнь студентовъ и художниковъ въ Латинскомъ кварталѣ: я поселился въ отвратительной зловонной коморкѣ 4-го этажа въ улицѣ «Расинъ» (rue Racine), обѣдалъ въ отвратительномъ ресторанѣ, гдѣ обѣдали Лусто (Lousteau) и Растиньякъ (Rastignac), — и все это не потому, чтобы меня принуждали къ тому обстоятельства, а изъ чистаго романтизма: я хотѣлъ жить этой жизнью нуждающихся студентовъ и учениковъ различныхъ мастеровъ живописи и скульптуры, хотя отецъ давалъ мнѣ столько денегъ, что я свободно могъ-бы занимать удобную и хорошенькую квартиру въ кварталѣ Этуаль и ежедневно ѣздить въ экипажѣ въ студію. Но мнѣ хотѣлось быть простымъ ученикомъ Парижской школы искусства, послѣдователемъ Мюргера (Mürger), пережить наяву тѣ романы, которыми я зачитывался въ лѣсахъ Мускэгона.

Всѣ мы въ Латинскомъ кварталѣ въ эту пору были помѣшаны на Мюргерѣ, всѣ бредили имъ. Кромѣ того, въ Одеонѣ чуть не ежедневно давались представленія «Vie de Bohème» («Жизнь Богемы»), сенсаціонной пьесы, которою увлекалась вся молодежь до того, что добрая половина обитателей Латинскаго квартала старательно воплощала въ себѣ типъ Родольфа или Стонара, а многіе заходили даже еще дальше. Я, напр., съ положительной завистью смотрѣлъ на одного моего соотечественника, имѣвшаго студію въ улицѣ «Monseinr le Prince» («Принца»), носившаго высокіе сапоги, длинные, всклокоченные волосы, болтавшіеся по плечамъ, крошечную дорожную фуражечку, вмѣсто шляпы, и въ такомъ видѣ отправлявшагося ежедневно обѣдать въ самую скверную харчевню, въ сопровожденіи корсиканской модели, его возлюбленной, въ самомъ подозрительномъ, національномъ-профессіональномъ костюмѣ. Я-же довольствовался только тѣмъ, что старался слыть за бѣдняка, носилъ дорожный спальный картузъ на улицѣ и преслѣдовалъ съ тысячами различныхъ приключеній парижскихъ гризетокъ. Все это было-бы ничто, но плохая пища и отвратительныя красныя чернила, разведенныя водой, которыми мнѣ подъ именемъ вина подавали въ моемъ кафэ, временами удручали меня. Чтобы вознаградить себя хоть сколько-нибудь, я иногда позволялъ себѣ нѣкоторое отступленіе отъ своего обычнаго режима, заходилъ въ хорошій ресторанъ, спрашивалъ себѣ лучшія блюда и лучшія вина, располагался съ комфортомъ на мягкихъ диванахъ какой-нибудь террасы или въ саду съ книгой одного изъ моихъ любимѣйшихъ авторовъ и просиживалъ тамъ до поздней ночи.

Однажды подобный-же случай свелъ меня съ Джимомъ Пинкертономъ, лицомъ, игравшимъ весьма значительную роль въ дальнѣйшей моей жизни. Это было въ теченіе второго года моего пребыванія въ Парижѣ, въ одинъ изъ ясныхъ октябрьскихъ дней. Наработавшись до устали въ студіи, я отправился обѣдать не въ свою жалкую харчевню, а въ порядочный ресторанъ, славившійся, впрочемъ, не столько своей кухней, сколько своими винами. Я любилъ хорошее вино, — и одно названіе его на этотъ разъ особенно прельстило меня на картѣ винъ, — названіе «Руссильонъ».

Я потребовалъ себѣ бутылку этого вина, съ которымъ еще не былъ знакомъ, и заказалъ нѣсколько любимыхъ блюдъ. Послѣ обѣда я по обыкновенію спросилъ еще полъ-бутылки Руссильонъ, которое мнѣ пришлось чрезвычайно по вкусу. Но оказалось, что въ этомъ ресторанѣ его не держали въ полубутылкахъ; тогда я приказалъ подать себѣ бутылку и незамѣтно осушилъ ее до дна. Затѣмъ мнѣ помнится смутно, что я говорилъ горячо и громко съ сосѣдями, сидѣвшими за ближайшими ко мнѣ столиками, говорилъ на патріотическія темы, при чемъ ясно помню, что въ цѣлой залѣ не было ни одного лица, которое не было-бы обращено въ мою сторону и не смотрѣло на меня съ добродушной, пріятной улыбкой. Я даже сейчасъ, спустя цѣлыхъ двадцать лѣтъ, помню, что я тогда говорилъ, но мнѣ совѣстно говорить это теперь.

Я намѣревался отправиться изъ ресторана въ кафэ съ нѣкоторыми изъ этихъ новыхъ друзей, но едва только я очутился въ боковой аллеѣ бульвара, какъ увидѣлъ, что подлѣ меня нѣтъ никого. Однако, это обстоятельство не удивило меня, мнѣ только было досадно, что я забрелъ въ какой-то кіоскъ. Здѣсь я впервые задалъ себѣ вопросъ, ужъ не охмѣлѣлъ-ли я послѣ второй бутылки — и тутъ-же рѣшилъ поправиться, т. е. протрезвиться, выпивъ крѣпкаго кофе, для чего и зашелъ въ кафэ-де-ла-Сурсъ (Café de la Source). Здѣсь было необычайно жарко и свѣтло; все, начиная отъ лицъ посѣтителей и кончая шрифтомъ газеты, было чрезвычайно ярко освѣщено и при этомъ все плавно вращалось или покачивалось изъ стороны въ сторону, что сначала очень понравилось мнѣ. Но вдругъ мнѣ стало безотчетно грустно, и вслѣдъ за тѣмъ я рѣшилъ, что я пьянъ, и что мнѣ всего лучше сейчасъ-же идти домой и лечь спать.

Отъ этого кафэ до моего дома было какихъ-нибудь два шага. Портье вручилъ мнѣ мой бужуаръ^[1] съ зажженною уже свѣчей, — и я не торопясь поднялся въ четвертый этажъ, гдѣ находилась моя комната. Несмотря на то, что я былъ пьянъ, я разсуждалъ вполнѣ разумно и здраво. Болѣе всего меня заботила мысль о томъ, чтобы поспѣть завтра во время въ студію. Придя въ свою комнату, я взглянулъ на каминные часы и замѣтилъ, что они остановились. Поэтому я рѣшилъ спуститься внизъ и приказать портье (швейцару) разбудить меня въ опредѣленный часъ. Оставивъ зажженную свѣчу на столѣ и двери комнаты открытыми, для того, чтобы, вернувшись, можно было сразу найти ихъ, я сталъ осторожно спускаться, держась за поручни лѣстницы, чтобы не сбиться. Я считалъ этажи — и что же?! — спустившись по моему счету четыре этажа, я не нашелъ комнаты портье. Конечно, я могъ ошибиться и потому сталъ спускаться все ниже и ниже еще и еще одинъ этажъ, пока не насчиталъ уже цѣлыхъ 9 этажей. Дѣйствительно, я находился въ какомъ-то подвальномъ помѣщеніи. Сообразивъ, что я, вѣроятно, прошелъ мимо коморочки портье, не замѣтивъ ея, я повернулъ назадъ и сталъ подниматься наверхъ. Иду, иду, пятый, шестой этажъ, а портье все нѣтъ; чувствуя себя усталымъ, я рѣшилъ, не разыскивая его, вернуться въ свою комнату и лечь спать. Я подымаюсь все выше и выше, вотъ уже и 10-й, и 12-й, и 13-й этажъ, а я навѣрное знаю, что домъ, въ которомъ я живу, не имѣетъ болѣе 6 этажей. Я начинаю раздражаться, гдѣ-же моя комната? Можетъ быть, кто нибудь, проходя, захлопнулъ дверь, и потому я не вижу свѣта, — разсуждалъ я и хотѣлъ отыскать дверь ощупью, но въ томъ мѣстѣ, гдѣ я полагалъ встрѣтить дверь, ея не оказалось.

Вдругъ я замѣтилъ въ сторонѣ узкую полоску свѣта, выбивавшуюся, очевидно, изъ щели не плотно притворенной двери. Не долго думая, я нащупалъ ручку этихъ дверей и вошелъ въ комнату, хотя и зналъ, что это не моя комната. Но что-же мнѣ было дѣлать?! Надо-же было хоть спросить у кого-нибудь, какъ мнѣ добраться къ себѣ. Въ комнатѣ, гдѣ еще горѣла лампа, находилась молодая дѣвушка, которая въ этотъ моментъ, очевидно, ложилась спать и уже болѣе чѣмъ на половину раздѣлась.

— Прошу извинить меня, — проговорилъ я, — но я живу въ комнатѣ № 12-й и теперь никакъ не могу отыскать ее, точно съ этимъ проклятымъ домомъ что-то случилось.

Дѣвушка посмотрѣла на меня и затѣмъ сказала:

— Выйдите на минуту за дверь, я сейчасъ провожу васъ въ вашу комнату!

Такимъ образомъ дѣло было улажено. Я подождалъ немного за дверью и затѣмъ незнакомка, накинувъ блузу и шаль, проводила меня до дверей моей комнаты, тихонько втолкнула меня и заперла за мною дверь.

Я до того усталъ, до того былъ измученъ своимъ продолжительнымъ странствованіемъ по лѣстницѣ, что, почти не раздѣваясь, легъ на постель и заснулъ, какъ ребенокъ. Проснувшись на другой день, я чувствовалъ себя плохо и положительно не былъ въ состояніи идти въ студію. Вмѣсто того я пошелъ въ садъ Люксенбургскаго дворца и, сѣвъ на скамеечку, погрузился въ раздумье. Кругомъ валился желтый листъ, воздухъ былъ чистъ и прозраченъ, птицы щебетали, дѣти, игравшія неподалеку, весело смѣялись, и ихъ смѣхъ и говоръ какъ-то смутно доносились до меня. Сидя на скамейкѣ, я старался разобраться въ событіяхъ вчерашняго дня и отдѣлить истину отъ игры воображенія. Не можетъ быть, чтобы и эта молодая дѣвушка, проводившая меня въ комнату, была созданіемъ моего воспаленнаго мозга? И что-же? Въ этотъ самый моментъ, когда я старался разъяснить себѣ этотъ вопросъ, я увидѣлъ, что мимо меня прошла эта самая дѣвушка съ ящикомъ для красокъ въ рукѣ въ сопровожденіи молодого человѣка нѣсколькими годами старше меня. Они направлялись къ галлереѣ Люксенбургскаго дворца, гдѣ, вѣроятно, молодая дѣвушка снимала копію съ какой-нибудь изъ картинъ. Да, это была она, героиня вчерашняго приключенія. Въ этомъ не могло быть никакого сомнѣнія; когда наши глаза встрѣтились, то она, замѣтивъ, что я ее узналъ, сконфузилась и опустила глаза въ землю. Я не помню теперь, была-ли она красива, или дурна собой, но всегда вспоминаю, какъ мило и разумно было ея поведеніе, а я выказалъ себя передъ нею въ столь невыгодномъ свѣтѣ, что у меня невольно явилось желаніе возстановить себя въ ея мнѣніи. Молодой человѣкъ, сопровождавшій ее, былъ, вѣроятно, ея братъ, и я полагалъ, что всего лучше объясниться съ нимъ и, черезъ его посредство, извиниться передъ молодой дѣвушкой за свое вчерашнее поведеніе.

Съ такимъ намѣреніемъ я направился также къ галлереѣ, и въ тотъ моментъ, когда уже подходилъ къ дверямъ, изъ нихъ вышелъ тотъ самый молодой человѣкъ, котораго я принялъ за брата моей вчерашней благодѣтельницы. Такимъ образомъ я впервые столкнулся лицомъ къ лицу съ третьимъ воплощеніемъ моей судьбы, такъ какъ вся моя жизненная карьера сложилась благодаря этимъ тремъ главнымъ элементамъ. Первымъ былъ мой отецъ, вторымъ Мускэгонскій Капитолій и третьимъ мой другъ, Джимъ Пинкертонъ (Jim Pinkerton). Что же касается молодой дѣвушки, которой главнымъ образомъ были заняты въ тотъ моментъ мои мысли, то мнѣ суждено было никогда болѣе не слыхать о ней съ самаго того дня.

III.

Джимъ Пинкертонъ.

Молодой человѣкъ, съ которымъ я такимъ образомъ столкнулся въ дверяхъ, былъ, дѣйствительно, нѣсколькими годами старше меня, красиво сложенный, съ оживленнымъ, открытымъ лицомъ, привѣтливыми манерами и чрезвычайно быстрыми и блестящими сѣрыми глазами.

— Позвольте мнѣ сказать вамъ пару словъ! — остановилъ я его.

— Положительно не могу себѣ представить, что это можетъ быть, мой милѣйшій сэръ, — отозвался незнакомецъ, — но если вы имѣете сказать мнѣ что-нибудь, то, сдѣлайте одолженіе, говорите и не только пару словъ, но хоть цѣлую сотню, я слушаю!

— Вы только что покинули молодую особу, но отношенію къ которой я совершенно неумышленно, конечно, позволилъ себѣ нѣкоторую смѣлость, и теперь желалъ-бы извиниться передъ нею. Но сдѣлать это лично я не смѣю, зная, что это только сконфузитъ ее и будетъ до извѣстной степени не деликатно съ моей стороны. Поэтому я спѣшу воспользоваться удобнымъ случаемъ прислать ей свои извиненія черезъ васъ, въ которомъ я, если не ошибаюсь, вижу ея друга или брата!

— Вы мой землякъ! — воскликнулъ съ неудержимымъ, радостнымъ восхищеніемъ молодой человѣкъ, — я это вижу уже изъ того, съ какой деликатностью вы относитесь къ женщинѣ. Но въ предположеніи своемъ относительно меня вы ошиблись: я самъ былъ только вчера представленъ въ одномъ знакомомъ домѣ этой милой особѣ и, случайно встрѣтивъ ее сегодня, предложилъ проводить ее до галлереи. Но скажите мнѣ ради Бога ваше имя. Я готовъ поручиться, что мы земляки!

— Зовутъ меня Лоудонъ Доддъ, родомъ изъ Мускэгона, занимаюсь скульптурой!

— Скульптурой! — воскликнулъ незнакомецъ. — О, какъ я радъ, и американецъ! А я — Джэмсъ Пинкертонъ, честь имѣю представиться!

— Пинкертонъ, — воскликнулъ я въ свою очередь. — Такъ вы Пинкертонъ — «Сломанный-Стулъ!»

— Онъ самый! — смѣясь, подтвердилъ молодой человѣкъ, — а, и вы слышали объ этомъ!

Дѣйствительно, въ то время это прозвище было извѣстно каждому молодому человѣку въ Латинскомъ кварталѣ, и каждый могъ-бы ему позавидовать.

Для того, чтобы объяснить лестное значеніе этого прозвища, надо сказать два слова о тогдашнихъ нравахъ въ нѣкоторыхъ студіяхъ, гдѣ новичковъ изводили самыми дикими и нелѣпыми выходками. Два послѣдовавшихъ одинъ за другимъ крупныхъ инцидента внесли нѣсколько здравый взглядъ на этотъ образъ дѣйствій и способствовали искорененію этого варварскаго и дикаго обычая. Первый случай былъ такого рода: новичкомъ являлся молодой армянинъ, щеголявшій въ фескѣ и носившій у пояса кинжалъ. По началу онъ довольно терпѣливо выносилъ различныя издѣвательства, но когда остальные ученики позволили себѣ уже совершенно непростительную вольность, то, выведенный изъ терпѣнія, онъ выхватилъ свой кинжалъ и съ такой силой пырнулъ имъ въ животъ дерзкаго шутника, что тотъ пролежалъ нѣсколько мѣсяцевъ въ постелѣ и едва-едва оправился послѣ этого удара.

Героемъ-же второго подобнаго случая былъ Джэмсъ Пинкертонъ. Въ многолюдной студіи, въ тотъ моментъ, когда надъ робкимъ и смущеннымъ новичкомъ продѣлывались самыя возмутительныя издѣвательства, онъ вдругъ поднялся съ своего мѣста и воскликнулъ: «Пусть каждый англо-саксонецъ сейчасъ выступитъ впередъ! мы грубы, но не способны ни на что постыдное и непристойное!» При этомъ каждый англо-саксонецъ схватился за свой стулъ, — и началось настоящее побоище, въ которомъ всѣ говорящіе на англійскомъ языкѣ ученики выказали себя защитниками обиженнаго и оскорбленнаго и порядкомъ таки проучили французовъ, обратившихся въ постыдное бѣгство. Главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ этомъ дѣдѣ и иниціаторомъ этого блестящаго заступничества являлся Джемсъ Пинкертонъ, сломавшій свой стулъ на спинѣ главнаго зачинщика непристойнаго издѣвательства.

Понятно, что это происшествіе возбудило много толковъ среди молодежи Латинскаго квартала, — и Джэмсъ Пинкертонъ стяжалъ себѣ громкую славу, вслѣдствіе чего я былъ чрезвычайно доволенъ встрѣчей и знакомствомъ съ моимъ знаменитымъ соотечественникомъ. Потомъ въ продолженіи этого самаго дня я имѣлъ случай еще разъ убѣдиться къ сходствѣ его характера съ характеромъ донъ-Кихота.

Идя вмѣстѣ изъ Люксенбургскаго сада, мы очутились близь студіи одного молодого ученика-художника, француза, которому я обѣщалъ зайти посмотрѣть его работу. Согласно обычаямъ Латинскаго квартала, я затащилъ къ нему и моего новаго знакомца Пинкертона. Надо сознаться, что большинство моихъ тогдашнихъ товарищей были люди весьма непорядочные и некорректные, и я невольно дивился, откуда выходили эти уважаемые, почтенные художники, и куда дѣвались эти распущенные шалопаи-ученики; то-же самое можно было сказать и о студентахъ-медикахъ моего времени.

Тотъ господинъ, къ которому я тогда затащилъ Пинкертона, былъ одинъ изъ такихъ безпутныхъ малыхъ, славившихся своею грубостью и похожденіями на весь кварталъ.

Онъ угостилъ насъ громаднѣйшей «croûte» («Корухой», — такъ называются плохія ученическія картины), изображающей великомученика Стефана, окутаннаго во что-то красное, лежащаго на животѣ въ изнеможенной позѣ и окруженнаго толпою евреевъ въ голубомъ, зеленомъ, желтомъ, фіолетовомъ, которые, повидимому, кидали въ него ржаными хлѣбами.

И пока мы смотрѣли на это произведеніе искусства, онъ услаждалъ нашъ слухъ повѣствованіемъ одного изъ послѣднихъ эпизодовъ его жизни, которымъ, казалось, былъ сильно занятъ въ это время его умъ и въ которомъ, какъ онъ думалъ, его почтенная особа играла весьма завидную роль. Я лично принадлежалъ въ то время къ числу тѣхъ людей, которые берутъ жизнь такъ, какъ она есть (и у себя на родинѣ, и за границей) и любимая роль которыхъ — роль зрителя, въ большинствѣ случаевъ безучастнаго, но на этотъ разъ и я слушалъ творца «Стефана» съ нескрываемымъ отвращеніемъ. Вдругъ кто-то сильно дернулъ меня за рукавъ.

— Неужели онъ говоритъ, что спустилъ ее съ лѣстницы? — спросилъ Пинкертонъ, блѣдный какъ полотно.

— Да, и затѣмъ онъ сталъ бросать въ нее камнями; это, оказывается, и навело его на мысль о картйнѣ, изображающей избіеніе св. Стефана. Женщина эта, какъ онъ говорятъ, была настолько стара, что могла-бы быть его матерью!

Нѣчто похожее на рыданіе вырвалось изъ груди Пинкертона.

— Скажите ему, скажите этому негодяю, — захлебываясь, проговорилъ онъ, — я не могу объясняться по-французски, хотя и понимаю этотъ языкъ, скажите ему, что я размозжу ему голову!

— Бога ради, не дѣлайте ничего подобнаго! — воскликнулъ я, — Вѣдь, они, эти французы, не понимаютъ такихъ вещей! — и я по просту вытолкалъ своего новаго пріятеля изъ мастерской живописца.

— Но скажите ему, что мы о немъ думаемъ, пусть онъ знаетъ, чѣмъ онъ является въ глазахъ здравомыслящаго американца, — пусть знаетъ…

Я не далъ ему договорить и со словами: «предоставьте это мнѣ», — безъ дальнѣйшихъ разсужденій вытолкалъ его за дверь.

— Что онъ такое говоритъ? — спросилъ между тѣмъ французъ.

— Этому господину стало тошно отъ того, что онъ слишкомъ долго смотрѣлъ на вашу «croûte»! — и, наскоро простившись, поспѣшилъ вслѣдъ за Пинкертономъ.

Послѣ этого визита мнѣ оставалось только предложить моему новому знакомому позавтракать со мной, на что тотъ довольно охотно согласился.

Спустя четверть часа, мы уже сидѣли другъ противъ друга за однимъ изъ столиковъ неважнаго ресторана и спѣшили, по обыкновенію молодежи, разузнать исторію и біографію другъ друга.

Родители Пинкертона были родомъ изъ Англіи, да и самъ онъ, повидимому, родился тамъ, что онъ, однако, старательно замалчивалъ, считая своею родиной Америку. Бѣжалъ-ли онъ отъ отца, или-же тотъ прогналъ его изъ дома, — трудно было разобрать, но въ результатѣ оказалось, что двѣнадцатилѣтнимъ мальчикомъ онъ очутился безъ крова и безъ хлѣба на улицѣ. Подобралъ и пріютилъ его странствующій фотографъ, дѣлавшій моментальные снимки на жести, полюбилъ мальчугана и научилъ его своему ремеслу, т. е. всему, что только зналъ самъ, и, наконецъ, умеръ гдѣ-то на большой дорогѣ въ Огіо. Послѣ смерти своего покровителя мальчуганъ продолжалъ его ремесло.

— Моей жизни можно было позавидовать, г. Доддъ! — восклицалъ Пинкертонъ. — Я побывалъ во всѣхъ прекраснѣйшихъ мѣстахъ этого прекраснѣйшаго изъ всѣхъ материковъ, уроженцами котораго мы съ вами имѣемъ право назваться. Я желалъ-бы, чтобы вы видѣли мою коллекцію снимковъ. Я видѣлъ природу въ ея самые отрадные и самые грозные моменты.

Странствуя съ мѣста на мѣсто, мальчуганъ, умѣвшій читать, повсюду добывалъ книги, хорошія и дурныя, и читалъ безъ разбора все, что ему попадало подъ руку, при этомъ онъ запоминалъ рѣшительно все до мельчайшихъ подробностей, вникалъ по возможности во все — въ любое ремесло, въ любой промыселъ, многое угадывалъ и схватывалъ положительно на лету, обладая удивительной наблюдательностью, чуткостью и смышленостью. Такимъ путемъ у него составились какія-то представленія и понятія о томъ, что, по его убѣжденію, составляло кодексъ священныхъ, обязанностей всякаго гражданина Америки: т. е. быть честнымъ, быть патріотомъ и пріобрѣтать культурность и деньги всѣми силами.

Вскорѣ промыселъ фотографа сталъ казаться слишкомъ тѣснымъ полемъ дѣятельности для Пинкертона, и онъ превратился въ желѣзнодорожнаго служащаго. Здѣсь онъ копилъ и откладывалъ каждый грошъ, отказывая себѣ въ самомъ необходимомъ, порою лишая себя даже пищи, чтобы достигнуть того, что онъ считалъ главной своею цѣлью и къ чему стремился всей душой.

— Я зналъ, что мнѣ необходимы средства, образованіе, прекрасно поставленный домъ и прекрасно образованная, умная и изящная жена. Я того мнѣнія, г. Доддъ, что мужчина долженъ непремѣнно жениться на женщинѣ, стоящей выше него; въ противномъ случаѣ это ничто иное, какъ страстность!

И вотъ, накопивъ достаточно денегъ, этотъ юноша, не-зная ни слова по-французски, не имѣя ни знакомыхъ, ни друзей, отправился во Францію и поселился въ Парижѣ, гдѣ сталъ заниматься живописью.

— Что побудило васъ заняться живописью, — спросилъ я, — давнишнее пристрастіе или внезапная фантазія?

— Ни то, ни другое, мистеръ Доддъ! — возразилъ онъ. — Я просто спросилъ себя, что всего болѣе нужно моей странѣ въ настоящее время, и рѣшилъ: побольше культуры и искусства, поэтому я избралъ наилучшее мѣсто, гдѣ можно было пріобрѣсти то и другое, и пріѣхалъ сюда въ надеждѣ быть впослѣдствіи полезнымъ моей родинѣ!

Искренній, убѣжденный тонъ и горячая любовь къ родинѣ, сквозившая въ каждомъ словѣ и движеніи этого молодого человѣка, невольно пристыдили меня; у него въ мизинцѣ было больше жару и огня, чѣмъ во всей моей особѣ. Онъ былъ напичканъ по горло всѣми добродѣтелями мужчины и гражданина, и хотя его артистическое призваніе казалось мнѣ сомнительнымъ, все же трудно было предвидѣть, чего только не могли совершить такая удивительная энергія, такое горячее убѣжденіе и избытокъ молодыхъ силъ. Поэтому-то, когда онъ предложилъ мнѣ зайти къ нему и взглянуть на его работу (нѣчто неизбѣжное при каждомъ новомъ знакомствѣ между обитателяли Латинскаго квартала), я съ большой охотой согласился послѣдовать за нимъ.

Онъ жилъ подъ самой крышей одного очень высокаго дома подлѣ обсерваторіи. Совершенно голыя стѣны комнаты были увѣшаны почти исключительно его собственными этюдами, а самая комната уставлена ящиками и чемоданами да нѣсколькими табуретами, замѣнявшими мебель.

Я принадлежу къ числу тѣхъ людей, которымъ бываетъ всегда особенно трудно сдѣлать или сказать что-либо непріятное человѣку, но въ дѣлѣ искусства я безпощадно правдивъ. Я обошелъ раза два студію Пинкертона въ надеждѣ отыскать хоть въ чемъ-нибудь искру таланта или дарованія, но увы! Онъ слѣдовалъ за мною шагъ за шагомъ, старался уловить мою мысль, прочесть свой приговоръ въ моихъ чертахъ; оба мы чувствовали себя чрезвычайно угнетенными; мнѣ было отъ души жаль бѣднягу. Онъ какъ будто понялъ это и сказалъ:

— Не говорите ничего, это совершенно лишнее…

— Если изволите мнѣ быть совершенно откровеннымъ, то я скажу вамъ: вы даромъ тратите время и трудъ!

— Вы не видите даже ничего, обѣщающаго что-нибудь въ будущемъ? — робко спросилъ онъ, заглядывая мнѣ въ лицо своими тревожно-горящими глазами.

— Мнѣ, право, очень жаль, Пинкертонъ, — продолжалъ я, — но я никакъ не могу посовѣтовать вамъ продолжать работать на этомъ поприщѣ!

Сердце у меня сжималось отъ боли при мысли о томъ, какой тяжкій ударъ я наношу этими словами моему новому знакомцу. И что же?! Не прошло минуты, какъ онъ вновь совершенно ожилъ и отскочилъ, словно резиновый мячъ, отъ овладѣвшаго имъ на мгновеніе отчаянія.

— Что же, — сказалъ онъ, — я все же буду продолжать работать, буду вкладывать въ это дѣло всю душу, — и хотя изъ меня никогда не выйдетъ художника, но это все же дастъ мнѣ возможность, вернувшись на родину, работать въ какомъ нибудь иллюстрированномъ изданіи или, въ концѣ концовъ, стать торговцемъ. Все это дастъ мнѣ пониманіе и опытъ, — добавилъ онъ. — Во всякомъ случаѣ я видѣлъ, что вамъ не мало стоило сказать мнѣ то, что вы сказали, и я вамъ очень благодаренъ за это, мистеръ Доддъ. Я вамъ, конечно, не ровня по культурности и по таланту, но цѣнить людей и ихъ услуги я умѣю!

— Вы не можете такъ говорить обо мнѣ, — замѣтилъ я, — я видѣлъ вашу работу, а вы не видали моей!

— Мы можемъ теперь-же пойти и посмотрѣть, но я и безъ того знаю, что вы стоите много выше меня, это чувствуется какъ-то сразу!

Признаюсь, мнѣ было положительно неловко ввести его въ мою студію: здѣсь вся моя работа и хорошая, и даже самая плохая была все же неизмѣримо выше всей его работы. Я боялся, что это огорчитъ его. Но Пинкертонъ весело говорилъ о своихъ новыхъ проектахъ, такъ что а понялъ, что вижу передъ собой не художника, для котораго весь смыслъ жизни заключается въ этомъ искусствѣ, а просто дѣлового человѣка, который, потерпѣвъ неудачу въ одномъ предпріятіи, затѣваетъ другое.

Я замѣтилъ между прочимъ, что мой новый пріятель уже нѣсколько разъ доставалъ изъ кармана записную книжечку и дѣлалъ бъ ней какія-то замѣтки карандашомъ. Когда мы вошли въ мою студію, онъ снова вытащилъ свою записную книжку и, окинувъ взглядомъ это неприглядное помѣщеніе, взялся за карандашъ.

— Неужели вы хотите набросать экскизъ моей студіи? — спросилъ я, осторожно снимая парусинный чехолъ съ Генія Мускэгона.

— Извините, это моя тайна, не обращайте вниманія, прошу васъ! Иногда и маленькая мышь можетъ оказать услугу льву!

Съ этими словами онъ сталъ обходить со всѣхъ сторонъ мою статую, при чемъ я разъяснилъ ему самую идею и планъ.

— Скажите, — спросилъ меня Пинкертонъ, — вы сами довольны этой работой, мистеръ Доддъ?

— Видите-ли, другіе находятъ, что для начинающаго скульптора, это не дурная работа и я лично думаю, что это не совсѣмъ плохо. Мнѣ даже кажется, что въ ней есть нѣкоторыя достоинства, но я, конечно, надѣюсь и хочу создать нѣчто лучшее!

— А-а, вотъ оно, это слово! Вотъ оно! — воскликнулъ Пинкертонъ и принялся что-то царапать въ своей записной книжкѣ. Теперь укажите мнѣ, — продолжалъ онъ, — на достоинства этой статуи, что въ ней особенно хорошо.

— Я предпочелъ-бы, чтобы вы сами опредѣлили это! — отвѣтилъ я.

— Да, но дѣло въ томъ, что я никогда, до настоящаго времени, не удѣлялъ особаго вниманія статуямъ и мало понимаю въ скульптурѣ, хотя и восхищаюсь ею, какъ всякій, въ комъ естъ душа. Поэтому я и прошу васъ, Доддъ, будьте добры, укажите мнѣ, что въ ней особенно хорошо, и надъ чѣмъ вы особенно работали, чего желали достигнуть. Все это послужитъ къ пополненія моего образованія!

— Прекрасно! — согласился я и прочелъ ему цѣлую лекцію о скульптурѣ.

Уже совершеппо стемнѣло, когда мы вышли изъ студіи и, разставаясь съ моимъ новымъ пріятелемъ, я условился о встрѣчѣ съ нимъ на слѣдующій день.

Я былъ сильно заинтересованъ и увлеченъ моимъ соотечественникомъ съ самаго перваго момента нашей встрѣчи и впослѣдствіи продолжалъ интересоваться имъ и полюбилъ его сердечно, но долженъ сознаться, что онъ былъ для меня весьма тревожнымъ и неудобнымъ другомъ. Въ сущности, онъ почти не имѣлъ серьезныхъ недостатковъ, а тѣ недостатки его, которые являлись слѣдствіемъ его воспитанія, считалъ чуть-ли не добродѣтелями и воспитывалъ ихъ въ себѣ съ величайшимъ стараніемъ.

Столкновенія между нами начались вскорѣ. Недѣли двѣ спустя послѣ нашего знакомства, я, наконецъ, узналъ секретъ записной книжки Пинкертона. Оказалось, что мой новый пріятель сотрудничалъ въ качествѣ корреспондента въ одной изъ газетъ Западныхъ Штатовъ и посвятилъ моей жалкой особѣ цѣлыхъ полтора столбца въ этой газетѣ. Я заявилъ ему, что онъ не имѣлъ права дѣлать это безъ моего разрѣшенія, что онъ обязанъ былъ предупредить меня о своихъ намѣреніяхъ.

— Я знаю, что это вообще такъ принято, — отвѣчалъ онъ, — но думалъ, что между друзьями и соотечественниками, особенно когда имѣешь въ виду, оказать услугу, можно обойтись и безъ этого. Я желалъ сдѣлать вамъ сюрпризъ!

— Но кто вамъ сказалъ, что это будетъ мнѣ пріятно?

— Такъ вы считаете, что я позволилъ себѣ непростительную вольность по отношенію къ вамъ?! — воскликнулъ Пинкертонъ съ непритворнымъ отчаяніемъ. — Если-бы я это зналъ, то скорѣе далъ-бы отрубить себѣ руку! А я писалъ это съ такою гордостью, съ такою радостью!

Теперь я желалъ только утѣшить его, такъ мнѣ жаль было Пинкертона, такъ искренно было его отчаяніе.

— Полноте, я ничуть не сержусь, — увѣрялъ я его, — вѣрю, что вы хотѣли сдѣлать мнѣ пріятное!

Собственно говоря, я далеко не былъ спокоенъ и доволенъ тѣмъ, что попалъ на столбцы газеты, но, скрѣпя сердце, молчалъ, не желая огорчить моего бѣднаго друга, и старался по возможности не думать объ этомъ, какъ вдругъ получилъ No газеты, гдѣ, къ великому своему ужасу, прочелъ бросившіяся мнѣ въ глаза написанныя жирнымъ шрифтомъ слова:

НОВАЯ ИНТЕРЕСНАЯ БЕСѢДА МИСТЕРА ПИНКЕРТОНА.
«Служители Искусства въ Парижѣ»
Мускэгонскій Капитолій.
Сынъ милліонера Доддъ, патріотъ и художникъ.

А въ текстѣ этой громадной статьи я на каждой строкѣ встрѣчалъ свои собственныя выраженія, свои случайныя разсужденія съ такого рода комментаріями: «при этомъ онъ улыбнулся» или «глаза его сверкнули» и т. и.

Въ этотъ моментъ я готовъ былъ наброситься на Пинкертона и избить его, но, чтобы удержаться отъ подобнаго поступка, скорѣе ухватился за письмо отца, надѣясь найти въ немъ что-нибудь, что поможетъ мнѣ отвлечь моя мысли отъ этой ужасной корреспонденціи — и что-же? Въ конвертѣ находилась вырѣзка изъ газеты, на которой мнѣ снова бросились въ глаза тѣ-же слова, писанныя такимъ же жирнымъ шрифтомъ — «Сынъ милліонера Доддъ, патріотъ и художникъ». — Что думаетъ объ этомъ отецъ? Что сказалъ онъ на это? — мелькнуло у меня въ головѣ, и я поспѣшно принялся читать его письмо.

«Дорогой мой мальчикъ» писалъ отецъ, «посылаю тебѣ вырѣзку, которая несказанно порадовала меня тѣмъ болѣе, что эта статья появилась въ такой распространенной и уважаемой газетѣ, пользующейся наилучшею репутаціей. Наконецъ-то, я вижу, что ты выдвинулся впередъ, что ты дѣлаешь крупные успѣхи, и я съ наслажденіемъ и гордостью думаю, о томъ, какъ мало молодыхъ людей въ твоемъ возрастѣ могутъ похвалиться тѣмъ, что имъ посвящены цѣлыхъ два столбца крупной газеты. Какъ-бы я желалъ, чтобы покойная мать твоя могла прочесть эту статью съ тѣмъ же чувствомъ счастливой гордости, съ какимъ читалъ ее я! Конечно я отправилъ этотъ No газеты дѣду твоему и дядѣ Адаму въ Эдинбургъ. Повидимому, этотъ г. Джемсъ Пинкертонъ — весьма хорошее и полезное для тебя знакомство; онъ, несомнѣнно, человѣкъ съ большимъ литературнымъ талантомъ и, вообще говоря, каждому дѣятелю, будь онъ художникъ, актеръ, литераторъ или что иное, полезно вести дружбу съ представителями печати. Пресса дѣло великое въ наше время!

Не успѣлъ я дочитать этихъ трогательно смѣшныхъ и наивныхъ строкъ, какъ уже готовъ былъ обнять и расцѣловать Пинкертона за его глупую статью. За всю свою жизнь я ни разу не доставлялъ отцу такой радости и такого полнаго удовлетворенія, какое доставила ему эта статья; поэтому при встрѣчѣ съ Пинкертономъ я порадовалъ его, сообщивъ, что мой отецъ чрезвычайно доволенъ этой корреспонденціей и считаетъ ее очень умно написанной, но что я лично — врагъ преждевременной популярности и потому желалъ-бы, чтобы онъ въ другой разъ не говорилъ болѣе о моей особѣ и не цитировалъ моихъ словъ.

— Ахъ, что вы! Да вѣдь въ этомъ вся прелесть, вся жизненность статьи! — воскликнулъ мой пріятель. — Вы не повѣрите, съ какою радостью я передавалъ ваши собственныя слова!

— Ну, если это вамъ такъ важно, то ужъ, такъ и быть, я готовъ помириться, но только обѣщайте мнѣ, что вы напишите и о моихъ товарищахъ въ томъ же духѣ!

Въ результатѣ это маленькое столкновеніе только еще болѣе скрѣпило нашу дружбу. Право, мнѣ кажется, что цѣлый рядъ оказанныхъ благодѣяній или опасностей, перенесенныхъ вмѣстѣ, не могли-бы въ столь короткое время такъ сблизить насъ, какъ эта готовившаяся ссора, уладившая рѣзкую разницу нашихъ вкусовъ, понятій и воспитанія и примирившая насъ другъ съ другомъ.

IV.

На верху благополучія.

Явилось-ли это слѣдствіемъ моихъ неудачныхъ финансовыхъ операцій въ коммерческой академіи, или наслѣдственностью отъ дѣда каменщика, только я былъ бережливъ и чрезвычайно экономенъ. Въ теченіе двухъ первыхъ лѣтъ моего пребыванія въ Парнасѣ я не только не выходилъ изъ бюджета, но дѣлалъ еще довольно значительныя сбереженія въ банкѣ, что, конечно, при моей игрѣ въ бѣдняка было не такъ трудно и во всякомъ случаѣ чрезвычайно разумно. Въ началѣ третьяго года, т. е. вскорѣ послѣ знакомства съ Пинкертономъ, случилось нѣчто необычайное: насталъ срокъ моей получки денегъ отъ отца, но прошелъ день-другой, а я не получилъ ни денегъ, ни письма. Я написалъ отцу, и впервые въ жизни мое письмо осталось безъ отвѣта. Тогда я послалъ ему тревожную депешу, на которую онъ отвѣтилъ двумя словами — „Напишу немедленно“, но ждать этого письма мнѣ пришлось долго. Благодаря моимъ сбереженіямъ я не нуждался въ деньгахъ, но меня безпокоила мысль о моемъ бѣдномъ отцѣ, который, какъ я зналъ, боролся теперь на жизнь и смерть противъ безпощадной судьбы, противъ удачи и неудачи, счастья и несчастья въ дѣловыхъ предпріятіяхъ.

Наконецъ, болѣе трехъ мѣсяцевъ спустя послѣ вышеупомянутой телеграммы, я получилъ письмо съ обычными чеками. Отецъ писалъ:

„Дорогой мой мальчикъ“, въ дѣловой суетѣ и тревогѣ, я нѣкоторое время былъ неаккуратенъ не только въ корреспонденціи, но даже и въ обычной присылкѣ денегъ. Но прости твоего старика отца за эту неаккуратность; мнѣ пришлось пережить очень трудное время и теперь, когда оно миновало, докторъ требуетъ, чтобы я отправился поохотиться въ Канаду. Но думай, пожалуйста, что я серьезно боленъ, я только сильно переутомился за это время и чувствую себя нѣсколько слабымъ. Большинство нашихъ крупныхъ дѣятелей почти совершенно разорилось; многіе остались положительно нищими, но мнѣ удалось устоять противъ грозы, и я полагаю, что на этотъ разъ обставилъ дѣла такъ, что мы съ тобой будемъ теперь богаче, чѣмъ когда-либо.

„Теперь скажу тебѣ, что я предполагаю сдѣлать. Ты говоришь, что скоро окончишь свою работу; приналягъ на нее, кончай, и если твой учитель согласится выслать мнѣ аттестатъ или удостовѣреніе, что работа эта заслуживаетъ похвальнаго отзыва, я вышлю тебѣ 10,000 долларовъ, съ которыми ты можешь сдѣлать все, что тебѣ будетъ угодно. Я полагаю, что такъ какъ ты утверждаешь, будто нигдѣ нельзя такъ хорошо работать, какъ въ Парижѣ, то ты сдѣлалъ-бы хорошо, если-бы построилъ себѣ хорошенькую студію, устроился согласно своимъ вкусамъ, и въ одинъ прекрасный день твой старикъ невзначай пріѣдетъ къ тебѣ прямо къ завтраку. Право, я хотѣлъ-бы пріѣхать теперь-же, такъ какъ чувствую, что старѣю, и хочется мнѣ повидать моего мальчика, но въ данный моментъ у меня здѣсь есть такія дѣла, за которыми необходимо слѣдить лично. Передай другу твоему, г. Пинкертону, что я еженедѣльно читаю его корреспонденціи и, хотя за послѣднее время не встрѣчалъ въ нихъ твоего имени, все же узнаю изъ нихъ кое-что о жизни, которую ты ведешь въ этомъ большомъ городѣ Стараго Свѣта, такъ живо описываемой его талантливымъ перомъ“.

Такого рода письмомъ трудно было не подѣлиться съ кѣмъ нибудь, съ какимъ-нибудь близкимъ, хорошимъ человѣкомъ. Такимъ былъ для меня Джэмсъ Пинкертонъ. Я какъ-то сразу искренно привязался къ своему молодому соотечественнику и, несмотря на разницу вкусовъ и понятій, на рѣзкую разницу характеровъ, между нами была самая серьезная дружба.

Вмѣстѣ съ Пинкертономъ мы читали и перечитывали письмо отца, онъ — съ болѣе шумнымъ восхищеніемъ и умиленіемъ, чѣмъ даже я.

Статуя моя была уже почти окончена; всего нѣсколько дней работы, — и она была готова для выставки. Не теряя времени, я переговорилъ съ моимъ учителемъ, и тотъ согласился дать оцѣнку моей работѣ. Такимъ образомъ въ одно прекрасное майское утро въ моей мастерской собралась цѣлая толпа; насталъ часъ испытанія; мой учитель, одинъ изъ самыхъ выдающихся мастеровъ, явился съ разноцвѣтной кокардочкой въ петлицѣ въ сопровожденіи двухъ моихъ сотоварищей, его учениковъ, французовъ, съ которыми я былъ очень друженъ, и которые теперь оба весьма извѣстные въ Парижѣ скульпторы, и „Caporal John“'а („Капрала Джона“), моего земляка живописца, стараго Ромнея, далѣе цѣлаго десятка художниковъ и компетентныхъ судей, наконецъ, нѣкоторыхъ изъ моихъ товарищей и друзей и неизбѣжнаго Джима Пинкертона блѣднѣе смерти отъ волненія за меня.

Самъ я, вѣроятно, выглядѣлъ не лучше въ тотъ моментъ, когда раскрылъ передъ судьями своего Генія Мускэгона.

— Прекрасно… очень хорошо!.. Для Америки превосходно! — добавилъ учитель, когда кто-то шепнулъ ему, что эта работа предназначена для общественнаго зданія, вродѣ префектуры, въ одномъ изъ городовъ Америки.

Теперь слѣдовало получить отъ него похвальный отзывъ, чтобы отослать его отцу съ слѣдующей-же почтой, и это было сдѣлано съ удивительной ловкостью. Старикъ согласился написать этотъ отзывъ, послѣ чего я, по обычаю молодыхъ художниковъ, пригласилъ всѣхъ присутствующихъ отпраздновать этотъ знаменательный для меня день завтракомъ въ ресторанѣ, довольно приличномъ, такъ что и самъ учитель нашъ не счелъ для себя неприличнымъ отправиться туда. Завтракъ былъ грандіозный, было выпито не мало вина, произнесено не мало тостовъ и рѣчей. Первый тостъ былъ конечно, за учителя, второй за меня. Учитель нашъ при этомъ произнесъ мило составленную рѣчь, въ которой упоминалъ о предстоящей мнѣ блестящей будущности въ Соединенныхъ Штатахъ, упомянулъ о моемъ отцѣ, за здоровье котораго тоже пили и которому, наконецъ, отправили длинную поздравительную телеграмму. По окончаніи завтрака и всѣхъ этихъ чествованій учитель удалился, отговорившись дѣлами, не терпящими отлагательства; вскорѣ послѣ него ушли и другіе, болѣе крупные художники, такъ что за столомъ осталась одна молодежь, одни ученики. Тогда стало еще шумнѣе, еще веселѣе и непринужденнѣе. Когда мы стали расходиться, Джимъ Пинкертонъ, отправившійся проводить меня до дому, по дорогѣ сказалъ мнѣ:

— Доддъ, какъ бы счастливъ былъ вашъ отецъ, если бы могъ быть здѣсь сегодня… онъ, кажется, превосходный отецъ, отецъ, какихъ мало, если не ошибаюсь!

Я подтвердилъ его предположеніе.

— Почему-же объ не пріѣдетъ сюда повидать васъ? — спросилъ онъ.

Я сталъ излагать ему всевозможныя основанія и причины, но онъ, повидимому, не придавалъ имъ большой цѣны.

— А вы когда-нибудь просили его пріѣхать? — спросилъ онъ меня, заглянувъ мнѣ прямо въ глаза. Краска стыда выступила у меня на лицѣ: я никогда не звалъ отца въ Парижъ, я любилъ его, уважалъ его, гордился имъ, но мнѣ казалось, что здѣсь, въ Парижѣ, онъ только можетъ стѣснять меня, и потому я не только не настаивалъ на его пріѣздѣ, но даже вообще не звалъ его сюда, и только теперь мнѣ вдругъ стало стыдно за это безсердечіе къ моему доброму старику.

— Вы славный человѣкъ, Пинкертонъ, --проговорилъ я, — я сегодня же напишу отцу и буду просить его пріѣхать!

Это были счастливые дни. Уже на слѣдующій день мы вдвоемъ съ Пинкертономъ начали колесить по улицамъ Парижа, приглядывая для меня приличное помѣщеніе, закупая всевозможныя рѣдкости и древности для обстановки, при чемъ я невольно замѣчалъ, что мой пріятель, если не знатокъ и не цѣнитель всѣхъ этихъ рѣдкостей и произведеній искусства, то во всякомъ случаѣ очень знающій свое дѣло экспертъ. Онъ превосходно зналъ всѣхъ торгующихъ этими рѣдкостями, зналъ настоящую цѣну и стоимость каждой вещи, и, какъ я узналъ случайно, тратилъ громадныя деньги на пріобрѣтеніе картинъ и разныхъ рѣдкостей для Соединенныхъ Штатовъ. Всѣ эти прекрасныя вещи сами по себѣ не восхищали его, но онъ испытывалъ самую настоящую радость, сознавая, что онъ лучше другого съумѣетъ купить и продать ихъ.

Между тѣмъ я ждалъ отвѣта отъ отца. Прошло не мало времени, а письма отъ него все не было. Наконецъ, получилось очень длинное письмо, полное отчаянія, раскаянія, сожалѣній, утѣшеній, въ которыхъ трудно было даже разобраться, но изъ котораго я понялъ, что отецъ потерялъ все свое состояніе, что онъ остался безъ гроша и при томъ совершенно боленъ, и что я не могъ разсчитывать не только на полученіе 10,000 долларовъ, но даже и на ту сравнительно скромную сумму, которую я постоянно получалъ отъ него на прожитіе.

Ударъ былъ неожиданный и жестокій, но я съ честью вышелъ изъ этого тяжелаго положенія. Я распродалъ черезъ Пинкертона всѣ свои рѣдкости и драгоцѣнности, всю свою обстановку, что дало мнѣ около 5,000 франковъ. Изъ нихъ я оставилъ себѣ 500, а остальныя деньги немедленно выслалъ отцу. Но, увы, они попали туда только для того, что оплатить расходы по его похоронамъ.

Старикъ не вынесъ этого удара судьбы, не могъ пережить своего разоренія, и я, пожалуй, былъ даже радъ за него, что ему не пришлось жить жизнью бѣдняка, хотя и горевалъ о томъ, что лишился такого любящаго отца и вмѣстѣ друга, какимъ былъ для меня покойный. Съ его смертью рушилось для меня все: я потерялъ отца, потерялъ свою матеріальную поддержку, мало того, къ довершенію бѣдъ, контрактъ скульптурныхъ работъ для Мускэгонскаго Капитолія перешелъ въ другія руки. Новый подрядчикъ имѣлъ своего скульптора и потому короткимъ, дѣловымъ письмомъ извѣстилъ меня, что мнѣ предоставляется искать другого покупателя на мой товаръ.

Тѣмъ временемъ я переселился въ свою студію, гдѣ, ложась спать на походной складной кровати, видѣлъ предъ собою эту теперь безполезную каменную глыбу Генія Мускэгона, эту статую, созданную для того, чтобы царить подъ золоченымъ куполомъ родного Капитолія, которая теперь нигдѣ не находила себѣ мѣста. Что могло ожидать ее впереди и что ожидало ея творца? Этотъ вопросъ мы часто обсуждали съ Пинкертономъ. По его мнѣнію, я прежде всего долженъ былъ отказаться отъ своего призванія, „просто взять и бросить“, говорилъ онъ, и ѣхать вмѣстѣ съ нимъ на родину и тамъ всей душой погрузиться въ дѣла. — У меня капиталъ, у васъ образованіе! „Доддъ и Пинкертонъ“ какое прекрасное имя для любой фирмы, а имя много значитъ въ этихъ дѣлахъ. Какъ это хорошо звучитъ для рекламы»! Я отлично сознавалъ, что безъ имени, безъ денегъ и безъ работы, для которой былъ-бы обезпеченный сбытъ, положеніе скульптора, да и всякаго художника, незавидное, но у меня не хватало духа такъ, безъ борьбы, безъ усилій, не долго думая, обернуться спиной къ искусству и открыть лавочку, чтобы зарабатывать гроши.

Я сталъ увѣрять своего пріятеля, что хотя у меня было, безъ сомнѣнія, мало шансовъ на успѣхъ въ скульптурѣ, но что въ финансовыхъ и торговыхъ дѣлахъ у меня еще меньше шансовъ на удачу; я имѣлъ уже случай убѣдиться, что совершенно лишенъ всякаго рода дѣловыхъ способностей. Но Пинкертонъ и слышать не хотѣлъ: по его мнѣнію, я долженъ былъ обладать всевозможными способностями; кромѣ того, я долженъ былъ унаслѣдовать, хоть въ нѣкоторой степени, таланты своего отца, наконецъ, я получилъ строго-коммерческое образованіе и т. д.

— Вы никогда не съумѣете понять меня, Пинкертонъ, — говорилъ я. — Вы во всемъ смотрите на результаты, на нѣчто реальное, осязаемое, а настоящій художникъ живетъ своею внутренней жизнью, живетъ тѣмъ, что онъ считаетъ своимъ призваніемъ. Посмотрите на Ромней (Romney)! Вотъ это настоящій художникъ, настоящая артистическая натура. У него нѣтъ ни гроша за душой, но предложите ему командованіе цѣлой арміей или даже мѣсто президента Соединенныхъ Штатовъ, вѣдь, онъ откажется!

— Да, откажется! — восклицалъ Пинкертонъ, ероша свои волосы. — Да, но я не могу понять, почему мнѣ нельзя встать на его точку зрѣнія, быть можетъ, потому, что я не получилъ въ молодости надлежащаго воспитанія. Кромѣ того, я того мнѣнія, что каждый человѣкъ обязанъ умереть не ранѣе, чѣмъ онъ составитъ себѣ крупное состояніе!

— Къ чему?

— Къ чему, я не могу сказать, но это все равно, какъ если бы я васъ спросилъ: "къ чему быть скульпторомъ? Я и самъ охотно сталъ бы заниматься скульптурой, почему же нѣтъ, но не могу понять, почему вы, напр., не можете быть никѣмъ инымъ какъ только скульпторомъ; это представляется мнѣ какъ бы излишней узкостью натуры!

Такого рода бесѣды происходили между нами довольно часто въ послѣднее время. Наконецъ, Пинкертонъ, повидимому, понялъ, что меня не переубѣдить, что я намѣренъ остаться скульпторомъ вопреки всему, и разомъ пересталъ меня уговаривать, пересталъ вообще возвращаться къ этому предмету, а вслѣдъ затѣмъ объявилъ мнѣ, что онъ здѣсь даромъ проживается и что ему необходимо вернуться на родину. Безъ сомнѣнія, онъ уже давно уѣхалъ бы въ Америку, если бы не я, если бы не надежда, что и я отправлюсь вмѣстѣ съ нимъ. Не знаю почему, но наши отношенія вдругъ какъ-то измѣнились, мы точно охладѣли другъ къ другу. Его отъѣздъ былъ для меня какъ бы горькой обидой, и самъ онъ какъ будто испытывалъ какое-то чувство, не то раскаянія, не то виновности. Въ день отъѣзда онъ позвалъ меня обѣдать въ ресторанъ, который я прежде часто посѣщалъ, но пересталъ посѣщать только вслѣдствіе ограниченности моихъ настоящихъ денежныхъ средствъ. Ему, казалось, было очень не по себѣ. Я тоже былъ опечаленъ и раздраженъ, и обѣдъ прошелъ молчаливо.

— Ну, Лоудонъ, — сказалъ онъ, наконецъ, когда намъ уже подали кофе и мы закурили свои трубки, и я видѣлъ, что ему стоило не малаго усилія заговорить со мной, — вы не можете себѣ представить, какую безграничную благодарность и привязанность я питаю къ вамъ, сколь многимъ я вамъ обязанъ. Ваша дружба облагородила меня, сдѣлала меня чище и лучше, оказала громадное вліяніе на мое умственное развитіе, на мои взгляды и образъ мыслей. И теперь, когда намъ настало время разстаться, я хочу сказать вамъ, что готовъ былъ бы умереть, какъ собака, подлѣ васъ!

Я попытался что-то сказать, но у меня ничего не вышло, да и онъ не далъ мнѣ договорить.

— Дайте мнѣ высказать все до конца, Лоудонъ, — воскликнулъ онъ, прерывая меня на полусловѣ. — Я не только привязанъ къ вамъ, какъ къ другу, я уважаю васъ за вашу преданность вашему искусству. Я самъ не могу подняться до такой высоты, но умѣю цѣнить это въ другихъ и хочу, чтобы вы довели свое служеніе искусству до желанной цѣли; хочу помочь вамъ въ этомъ!

— Что это за глупости, Пинкертонъ! — остановилъ я его.

— Не лѣзьте сразу на стѣну, Лоудонъ, это не болѣе какъ простая коммерческая сдѣлка, и дѣлается это изо дня въ день. Это стало даже типичнымъ. Посмотрите на большинство молодыхъ художниковъ здѣсь, въ Парижѣ, всюду та же исторія: съ одной стороны молодой художникъ, многообѣщающій талантъ, усидчивый работникъ, съ другой — дѣловой человѣкъ, капиталистъ.

— Да безумный, вѣдь, вы бѣдны, какъ церковная крыса!.. — воскликнулъ я.

— Подождите, пока я положу свои щипцы въ огонь! — сказалъ Пинкертонъ. — Я обязанъ стать богачемъ и говорю вамъ, что твердо намѣренъ пріобрѣсти капиталы. Вотъ вамъ на первое время, возьмите эту небольшую сумму отъ друга, отъ брата, — для меня дружба выше всего на свѣтѣ, — тутъ всего 100 франковъ; вы будете первое время ежемѣсячно получать эту сумму, а послѣ, когда я возьмусь за дѣла, и дѣла пойдугъ успѣшно, сумма эта, конечно, увеличится вдвое, втрое, до подходящей для васъ цифры, а чтобы вы не видѣли въ этомъ благодѣянія, позвольте мнѣ подыскать покупателя на вашу статую тамъ, въ Америкѣ, и я буду считать это самымъ блестящимъ дѣдомъ въ своей жизни!

Долго пришлось мнѣ убѣждать и уговаривать моего друга; много намъ это стоило обоимъ душевнаго волненія и много горячихъ, убѣдительныхъ словъ, чтобы, не обидѣвъ его, отказаться окончательно отъ его денежной поддержки.

«Пусть такъ, — вдругъ сказалъ онъ, — будемъ считать это дѣло поконченнымъ», и послѣ этого уже болѣе не возвращался къ этому вопросу! — Хотя мы и провели весь остатокъ дня вмѣстѣ, и я проводилъ его до самаго вагона, но когда поѣздъ умчалъ его, я вдругъ почувствовалъ себя страшно одинокимъ. Какой-то внутренній голосъ настойчиво твердилъ мнѣ, что я поступилъ и вопреки благоразумію, отвергнувъ такъ сердечно предложенную мнѣ помощь, и вопреки дружбѣ, обидѣвъ или по меньшей мѣрѣ глубоко огорчивъ Пинкертона своимъ отказомъ.

Возвращаясь домой по шумнымъ, оживленнымъ улицамъ Парижа, я впервые смотрѣлъ на нихъ съ какимъ-то непріязненнымъ, враждебнымъ чувствомъ.

V.

Счастье измѣняетъ мнѣ.

Нигдѣ въ цѣломъ мірѣ голодать не легко, но въ Парижѣ это хуже всего, такъ какъ кругомъ все блескъ и веселье, все роскошь и довольство, и все это какъ-то особенно ярко бьетъ своимъ контрастомъ въ глаза бѣдняку. Я испыталъ все это на себѣ, но все же находилъ въ началѣ нѣкоторое утѣшеніе въ томъ, что говорилъ себѣ: "Вотъ она настоящая-то жизнь; раньше я все держался на помочахъ, теперь же все будетъ зависѣть только отъ меня.

Но, на мою бѣду, со мной приключилось несчастіе какъ разъ не въ добрый часъ. Вообще займы между студентами и учениками различныхъ художниковъ въ большомъ ходу. Многіе даже всецѣло жили на нихъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Займы эти, конечно, почти никогда не возвращаются, да никто и не разсчитываетъ на ихъ возвращеніе. Но когда мнѣ пришла надобность прибѣгнуть къ этимъ спасительнымъ займамъ, оказалось, что мнѣ положительно не у кого занять. Большинство моихъ близкихъ друзей и товарищей поразъѣхались, другіе сами были въ такой крайности, что едва перебивались, день голодая, день обѣдая въ самой плохой харчевнѣ. Мнѣ пришлось разстаться и съ моей мастерской, и пользуясь любезностью товарища работать въ его студіи, которую самъ онъ оплачивалъ съ грѣхомъ пополамъ. Не имѣя студіи, я, конечно, не могъ держать при себѣ столь громоздкую статую, какъ мой Геній Мускэгона, и принужденъ былъ разстаться съ этимъ своимъ произведеніемъ за жалкую сумму въ 30 франковъ. И этотъ плодъ моего вдохновенія долженъ былъ украсить какой-то скромный загородный садъ-ресторанъ, гдѣ по воскреснымъ днямъ собираются погулять и повеселиться французскіе буржуа.

Ютился я у одной доброй старушки въ коморкѣ на чердакѣ, подъ самой крышей, и столовался въ съѣстной лавкѣ для извозчиковъ. Въ нее мнѣ иногда случалось заходить и раньше, просто изъ любопытства, и помнится, что я не разу не входилъ въ нее безъ отвращенія и не уходилъ безъ ощущенія тошноты и гадливости, а теперь, съ какимъ нетерпѣніемъ я считалъ часы, когда можно будетъ отправиться въ эту отвратительную харчевню, съ какою жадностью я поѣдалъ все, что мнѣ подавали и уходилъ довольный и почти счастливый! Вскорѣ настало время, когда у меня не хватало средствъ даже на булку и чашку утренняго кофе. Иногда выдавались счастливые дня. Дижонъ, въ мастерской котораго я работалъ, вдругъ получалъ нѣсколько десятковъ франковъ за какую-нибудь изъ своихъ работъ или, проѣзжая черезъ Парижъ, кто-нибудь изъ старыхъ товарищей вспоминалъ обо мнѣ, и тогда мы отправлялись въ приличный ресторанъ, и мнѣ удавалось при этомъ сдѣлать скромный заемъ и опять нѣкоторое время пить утромъ кофе съ булкой и покупать табакъ.

Однажды счастье какъ будто снова улыбнулось мнѣ, я получилъ крупный заказъ отъ одного богатаго американца. Это былъ щедрый и любезный господинъ; онъ угощалъ меня въ теченіе нѣсколькихъ дней прекрасными обѣдами въ дорогихъ ресторанахъ, былъ очень обходителенъ и оставивъ небольшой задатокъ уѣхалъ изъ Парижа. Когда заказъ мой былъ готовъ, я отправилъ его къ нему, но, увы, — не имѣлъ даже утѣшенія узнать, прибылъ ли онъ на мѣсто своего назначенія. Денегъ я такимъ образомъ не получилъ, а время и матеріалъ потратилъ. Впослѣдствіи я узналъ, что мой заказчикъ умеръ на возвратномъ пути изъ Европы въ Америку, оставивъ послѣ себя крайне запутанныя дѣла.

Между тѣмъ мое положеніе ухудшалось съ каждымъ днемъ; за комнату свою я уже не платилъ давно, но моя добрая старушка и не напоминала мнѣ объ этомъ; содержатель же съѣстной лавки не былъ столь снисходителенъ, и такъ какъ я тамъ не платилъ уже нѣсколько дней, то отношенія ко мнѣ его и двухъ служанокъ, его родныхъ дочерей, замѣтно измѣнилось, изъ чего я могъ заключить, что завтра или послѣ завтра мнѣ совершенно откажутъ въ обѣдѣ.

Въ такой крайней нуждѣ я вспомнилъ о Мейнерѣ. Уже не разъ мнѣ приходило на умъ зайти къ нему и обратиться къ его помощи.

Онъ всегда такъ горячо стоялъ за англо-саксонскую расу и, хотя мы никогда не были съ нимъ особенно близки, все же, зная, что онъ прекрасно зарабатываетъ и постоянно при деньгахъ, я рѣшилъ попытать счастье. Очень мнѣ тяжело было рѣшиться на этотъ шагъ, но нужда къ чему не принудитъ?!

Засталъ я его за работой въ его мастерской; онъ писалъ какую-то картину и смотрѣлъ то на свою работу, то на толстую, голую натурщицу, позировавшую въ углу. Долго я не рѣшался приступить къ дѣлу, долго оттягивалъ время разными замѣчаніями по поводу картины Мейнера. Тотъ слушалъ меня разсѣянно, не придавая, очевидно, никакого значенія моимъ словамъ. Когда натурщица ушла, я хотѣлъ было приступить къ дѣлу, да вдругъ замялся, не зная, какъ начать: никогда въ жизни мнѣ еще не приходилось просить у почти незнакомаго человѣка. Но Мейнеръ самъ вывелъ меня изъ затрудненія.

— Надѣюсь, вы пришли сюда не затѣмъ, чтобы наговорить всю эту чушь? — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, — я пришелъ занять у васъ денегъ!

— Сколько мнѣ помнится, мы никогда не были съ вами особенно близки! — проговорилъ онъ, не глядя на меня и продолжая работать.

— Совершенно вѣрно, я понялъ, что вы хотите этимъ сказать! — и я повернулся, чтобы уйти.

— Послушайте, Доддъ, вы, конечно, можете уйти, если хотите, но я совѣтую вамъ повременить и выяснить все это дѣло!

— Что же еще можно добавить къ тому, что уже было сказано? — спросилъ я.

— Прежде веего вы должны научиться владѣть собой, — замѣтилъ мнѣ Мейнеръ, — не я искалъ этого свиданія, а вы сами пришли ко мнѣ по собственному вашему желанію. Если вы полагаете, что я такъ, безъ разсужденія, дамъ вамъ, не узнавъ хорошенько о положеніи вашихъ дѣлъ, то вы ошибаетесь, — этого я никогда не сдѣлаю!

Я въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ ему положеніе.

— Ну, а за комнату у васъ заплачено?

— О, за комнату у меня и не спрашиваютъ, моя хозяйка — добрѣйшая старушка!

— Изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы ее можно было обирать. Французы, вообще, щедро кредитуютъ другъ друга; но намъ, англо-саксонцамъ, не слѣдуетъ злоупотреблять ихъ довѣрчивостью, чтобы, задолжавъ вволю, улизнуть за каналъ или, какъ вы, янки, за океанъ.

— Да я вовсе не намѣренъ улизнуть!

— Но, вѣдь, вамъ отказываютъ въ обѣдѣ. Кромѣ того, чѣмъ дольше вы здѣсь проживете, тѣмъ больше принесете убытку этой доброй старушкѣ. Я предлагаю вамъ уплатить за вашъ проѣздъ до Мускэгона и дать вамъ на путевые расходы, предлагаю уплатить за вашу комнату и ваши обѣды, но ничего болѣе не могу для васъ сдѣлать. На родинѣ у вашего отца были друзья, они помогутъ вамъ устроиться, — и тогда, когда вы будете имѣть возможность, вы возвратите мнѣ эти деньги. Будь вы геній, Доддъ, я, быть можетъ, сдѣлалъ бы для васъ больше, но я, не считая васъ таковымъ, и вамъ не совѣтую считать себя талантомъ.

— Объ этомъ я васъ, кажется, не спрашивалъ!

— Да, вы не спрашивали, — сказалъ Мейнеръ, все тѣмъ же холоднымъ, безстрастнымъ тономъ, — но я сказалъ вамъ это такъ, кстати, кромѣ того, явившись ко мнѣ просить денегъ безъ всякихъ гарантій, вы позволили себѣ обратиться ко мнѣ какъ бы на правахъ дружбы. Изъ этого слѣдуетъ, что я въ правѣ отнестись къ вамъ такъ. Но дѣло не въ этомъ. Вопросъ въ томъ, согласны вы на мое предложеніе?

— Нѣтъ, очень вамъ благодаренъ, я могу устроиться иначе! — сказалъ я и откланялся.

Прямо отъ него я отправился въ мастерскую моего учителя и рѣшился просить у него не денегъ, а работы, работы за поденную плату.

— А-а, это нашъ маленькій Доддъ! — воскликнулъ онъ, увидѣвъ меня, но въ слѣдущій за симъ моментъ, замѣтивъ плачевное состояніе моего костюма, разомъ измѣнилъ тонъ.

Я обратился къ нему съ просьбой принять меня ужъ въ качествѣ работника на этотъ разъ въ свою мастерскую.

— Въ качествѣ работника? Но я полагалъ, что вашъ отецъ страшно богатъ!

Я объяснялъ ему, что лишился одновременно и отца, и его громаднаго состоянія.

— У меня несравненно лучшіе работники, чѣмъ вы, побираются и ждутъ работы!

— Но вы раньше одобряли мою работу! — замѣтилъ я.

— Да, да, конечно, одобрялъ, я и не отрицаю, это было вполнѣ хорошо для сына богача, но далеко не достаточно для бѣднаго сироты. Кромѣ того, я полагалъ, что вы будете продолжать учиться, и что изъ васъ выработается художникъ. Я никогда не ожидалъ, что вы можете учиться для того, чтобы быть работникомъ!

Таковъ былъ утѣшительный отвѣтъ моего бывшаго учителя. Я вышелъ отъ него совершенно разбитый; со вчерашняго дня я не ѣлъ ничего и не рѣшался пойти въ свою харчевню, зная, что мнѣ сегодня все равно откажутъ въ обѣдѣ. Дойдя до бульвара, я опустился на одну изъ скамеекъ въ тѣни, неподалеку отъ могилы Наполеона, и принялся размышлять. Оба эти человѣка, къ которымъ я обратился за помощью, хвалили меня, превозносили мой талантъ, когда я былъ богатъ и не нуждался въ нихъ, а теперь, когда я обнищалъ, когда мнѣ нужна ихъ поддержка, одинъ изъ нихъ говоритъ: «вы — не геній, въ васъ нѣтъ таланта», другой: — «этого слишкомъ мало для бѣднаго сироты». Но они оба были искренни, и тогда, и теперь: измѣнившіяся условія создали новый критерій, вотъ и все! На этихъ разсужденіяхъ я, вѣроятно, заснулъ. Было уже почти темно, когда сильный ливень пробудилъ меня. Я вскочилъ на ноги и въ первый моментъ не могъ придти въ себя.

Но едва только я очнулся, какъ мучительный голодъ снова далъ знать. «Пойду и лягу спать»! — рѣшилъ я, «Qui dort dine» припомнилась мнѣ французская пословица (кто спить, тотъ обѣдаетъ) и я быстро зашагалъ по направленію къ своей коморкѣ, но ноги подгибались подо мной, я чувствовалъ страшную слабость и усталость.

— А, г. Доддъ, — окликнулъ меня портье, — для васъ было заказное письмо, почтальонъ принесетъ его вамъ опять завтра!

— Заказное письмо?! — воскликнулъ я. — О, это мои деньги; послушайте портье, не можете ли вы одолжить мнѣ до завтра сто франковъ?

Ста франковъ у него не нашлось, но онъ принесъ мнѣ все, что у него было въ данный моментъ: три десяти-франковыхъ золотыхъ и нѣсколько серебряныхъ франковъ.

Я опустилъ деньги въ карманъ и, не заходя въ свою комнату, повернулъ за уголъ дома, по направленію къ ближайшему кафэ.

Никогда я не забуду, какимъ вкуснымъ мнѣ казался каждый кусокъ, но что было дальше, чѣмъ окончился этотъ ужинъ, я положительно не помню, быть можетъ, виною тому старое бургундское, быть можетъ, голодъ — не знаю; помню только, что на слѣдующее утро я проснулся со стыдомъ и отчаяніемъ, вспоминая то, что я сдѣлалъ вчера, какъ я выманилъ послѣднія деньги у бѣдняка портье и проѣлъ и пропилъ ихъ въ одинъ вечеръ. Портье, конечно, потребуетъ назадъ свои деньги, а чѣмъ я заплачу ему? Это будетъ скандалъ на цѣлый домъ, мнѣ придется выѣзжать, а куда? Съ чѣмъ?

Въ этотъ моментъ мнѣ принесли вчерашнее заказное письмо. Оно было отъ Пинкертона изъ Санъ-Франциско. Мой неизмѣнный другъ писалъ мнѣ, что дѣла его идутъ хорошо, и вновь мнѣ предлагалъ денежную поддержку, увѣряя, что смѣло можетъ мнѣ гарантировать 200 ф. въ мѣсяцъ. На случай немедленной надобности въ деньгахъ онъ предлагалъ мнѣ въ письмѣ чекъ на 40 долларовъ. Когда человѣкъ еще не извѣдалъ нужды, то онъ всегда находитъ тысячи причинъ въ нашъ самостоятельный вѣкъ отказаться отъ посторонней помощи, но въ такой моментъ жизни, въ какой меня застало это письмо, мнѣ кажется, что никто не отказался бы отъ нее. Такъ сдѣлалъ и я. Едва только открыли банки, какъ я тотчасъ же пошелъ и получилъ по чеку. Отдавъ портье свой долгъ, я уплатилъ, сколько было возможно, квартирной хозяйкѣ и оставилъ себѣ необходимое на пропитаніе, послѣ чего въ тотъ же день отправилъ письмо Пинкертону.

Цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ влачилъ я жизнь жалкаго пенсіонера и жилъ на счетъ своего друга, все еще упорно вѣря въ свой талантъ, въ свое призваніе, вкладывая въ искусство всю свою душу. Работая, какъ волъ, я создалъ двѣ крупныхъ статуи въ высоко-патріотическомъ духѣ — «Знаменосцы» и «Іоанну д’Аркъ». Мнѣ удалось выставить обѣ эти статуи въ Салонѣ. Но и онѣ не имѣли тамъ успѣха, даже торговцы почему-то забраковали ихъ, и онѣ по окончаніи выставки были возвращены мнѣ. Самомнѣніе, вообще, очень живучее чувство и рѣдко умираетъ раньше человѣка, но когда по прошествіи шести мѣсяцевъ я уже задолжалъ Пинкертону до 200 долларовъ и почти на половину этой суммы надолжалъ въ Парижѣ, я проснулся однажды поутру съ мучительнымъ, тоскливымъ чувствомъ какой-то внутренней пустоты и одиночества. Мое гордое самомнѣніе умерло въ эту ночь, умерло навсегда; я уже былъ не художникъ, а жалкій бездѣльникъ, который безсовѣстно расходовалъ безъ всякаго смысла трудовыя деньги своего друга. И присѣвъ въ одной рубашкѣ къ окну, не давъ себѣ даже времени одѣться, я написалъ свое послѣднее «прости» Парижу, искусству, всему моему прошлому, всей моей прошлой жизни и закончилъ, что я, наконецъ, поддаюсь увѣщаніямъ друга и съ полученіемъ слѣдующей мѣсячной субсидіи ѣду въ Америку, гдѣ Пинкертонъ можетъ дѣлать со мной все, что ему будетъ угодно.

Когда я, наконецъ, раскрывалъ глаза на какое-нибудь положеніе дѣлъ, то сразу начиналъ понимать и видѣть все совершенно ясно. Я рѣшился не только послѣдовать благоразумнымъ совѣтамъ Пинкертона, звавшаго меня работать съ нимъ рука объ руку и увѣрявшаго меня, что на родинѣ для меня найдется много всякаго дѣла, но еще, кромѣ того, рѣшилъ во что бы-то ни стало возмѣстить ему всѣ его убытки понесенные имъ изъ-за меня.

Когда я получилъ деньги, не имѣя ничего за душою, я съ удивительной легкостью собрался въ путь. Вмѣстѣ съ добродушнымъ Дижономъ мы зашли въ магазинъ, купили легонькій чемоданъ и приличное платье, затѣмъ простились съ нимъ тутъ же, у дверей магазина. Потомъ я на прощанье уже совершенно одинъ отправился пообѣдать въ хорошій ресторанъ, одинъ поѣхалъ на вокзалъ Снт. Лазаръ и, уткнувшись въ уголъ вагона, одиноко доѣхалъ до Діеппа. Здѣсь я сѣлъ на пароходъ и на слѣдующій же день прибылъ въ Англію. Въ Лондонѣ я провелъ цѣлый день, прежде чѣмъ отправиться въ Эдинбургъ къ дѣду и дядѣ Адаму. Присѣвъ къ столику въ самомъ отдаленномъ углу общей залы желѣзнодорожнаго вокзала, я спросилъ себѣ листъ бумаги, перо и чернила и написалъ Пинкертону длинное письмо, въ которомъ отъ души благодарилъ его за все, что онъ дѣлалъ для меня, сожалѣлъ о своемъ прошломъ поведеніи и высказалъ свои намѣренія въ будущемъ. До настоящаго времени, — писалъ я, — вся моя жизнь была сплошнымъ эгоизмомъ. Я былъ эгоистомъ и по отношенію къ отцу, и по отношенію къ моему другу; я пользовался ихъ помощью и поддержкой и упорно отказывалъ имъ въ единственномъ утѣшеніи, котораго они просили у меня, въ утѣшеніе моего присутствія подлѣ нихъ. Какъ только это письмо было написано и отправлено, я сразу же чувствовалъ себя какъ бы возрожденнымъ.

VI.

Ѣду на родину.

На слѣдующее утро, какъ разъ къ завтраку, я былъ уже у дяди и снова сидѣлъ среди его семьи за столомъ, какъ и три года тому назадъ, когда я только что прибылъ изъ Америки. Все было то же, что и тогда, только ко мнѣ теперь относились какъ будто съ большимъ уваженіемъ. Упомянувъ вскользь изъ приличія о смерти моего отца, темою разговора были избраны мои мнимые успѣхи какъ выдающагося художника, что было для меня крайне мучительно.

По окончаніи завтрака я просилъ дядю удѣлить мнѣ четверть часа для дѣлового разговора. При этомъ дядюшкина физіономія замѣтно вытянулась, а когда дѣдъ заявилъ о своемъ желаніи присутствовать при этомъ разговорѣ, то лицо дяди приняло явно гнѣвное выраженіе, однако, онъ ничего не сказалъ, и мы всѣ втроемъ прошли въ смежную библіотеку.

Въ возможно краткихъ словахъ я изложилъ свои денежныя обстоятельства, не вдаваясь ни въ какія подробности, и закончилъ тѣмъ, что просилъ дядю вывести меня изъ затруднительнаго положенія, дать мнѣ возможность уплатить мой долгъ Пинкертону и воспользоваться предложенными мнѣ занятіями въ Соединенныхъ Штатахъ, куда меня приглашаетъ мой пріятель.

— Было бы несравненно лучше, если бы ты съ самаго начала обратился ко мнѣ, а не къ своему пріятелю, — сказалъ дядя, — я, конечно, никогда не отвернулся бы отъ своего ближайшаго родственника, сына моей покойной сестры. Но и въ данный моментъ ты явился какъ нельзя болѣе кстати, у меня какъ разъ освободилось мѣсто бухгалтера въ конторѣ, которое я и оставлю за тобой. Ты можешь считать себя счастливымъ, что все это такъ устроилось!

— Позвольте, дядя, я отнюдь не прошу васъ устраивать мою дальнѣйшую жизнь или опредѣлять меня на мѣсто, — замѣтилъ я, — я васъ прошу дать мнѣ возможность уплатить мой долгъ Пинкертону и просуществовать первое время по прибытіи моемъ въ Соединенные Штаты, вотъ и все!

— Если бы я желалъ быть грубъ по отношенію къ тебѣ, я сказалъ бы, что «нищіе не могутъ быть разборчивы и должны принимать, что имъ даютъ», а что касается дальнѣйшаго устройства твоей жизни, то ты уже пробовалъ устраивать ее самъ и видишь, что изъ этого вышло. Поэтому ты теперь долженъ слѣдовать совѣту тѣхъ, кто умнѣе тебя. Всю эту ахинею о твоемъ пріятелѣ, о которомъ я не имѣю никакого представленія и о тѣхъ занятіяхъ, которыя тебѣ предлагаютъ въ Америкѣ, я и знать ничего не хочу. Здѣсь же, занявъ то мѣсто, которое я готовъ предоставить тебѣ, ты будешь получать 18 шиллинговъ въ недѣлю!

— Восемнадцать шиллинговъ въ недѣлю! — воскликнулъ я. — Ну, это не завидно!

— Адамъ! — укоризненно вымолвилъ дѣдъ.

— Что прикажете? Я васъ слушаю! — отозвался дядя, обращаясь къ своему отцу.

— Ты, братецъ мой, играешь сейчасъ весьма жалкую роль, мнѣ просто стыдно за тебя! — проговорилъ старикъ. — Ты не слушай, мой паренекъ, что тебѣ говоритъ твой дядя, я богатъ и не дамъ тебя въ обиду!

Тутъ произошла довольно непріятная семейная сцена между дядей и его отцомъ, въ результатѣ которой дѣдъ немедленно пригласилъ нотаріуса и своего повѣреннаго и, выславъ меня и дядюшку изъ библіотеки, остался наединѣ съ этими господами. Очутившись въ залѣ съ глаза на глазъ съ дядей, я выразилъ ему, какъ прискорбно для меня все случившееся, затѣмъ, холодно простившись съ нимъ, вышелъ изъ его дома: мнѣ было неудобно оставаться послѣ той сцены, невольною причиной которой былъ я.

По указанію дядюшки, я зашелъ часъ спустя въ контору повѣреннаго, гдѣ мнѣ врученъ былъ чекъ на 2,000 фунтовъ стерлинговъ и маленькій томикъ какого-то руководства для архитектурныхъ работъ, въ которомъ особенно усердно превозносились достоинства портландскаго цемента. Присяжный повѣренный моего дѣда оказался милѣйшимъ господиномъ и послѣ нѣсколькихъ ничего не значущихъ словъ, изъ которыхъ я могъ судить, какъ мило и просто онъ относился ко мнѣ, я счелъ возможнымъ спросить его совѣта относительно того, что мнѣ теперь слѣдуетъ дѣлать. Онъ настоятельно совѣтовалъ мнѣ вернуться въ домъ моего дяди, хотя бы только для того, чтобы совершить обычную прогулку съ дѣдомъ, который иначе будетъ очень огорченъ и обиженъ.

— На вечеръ же, — говорилъ онъ, — я дамъ вамъ возможность отказаться отъ обѣда, предложивъ вамъ отобѣдать со мной на холостую ногу. Но прогулка съ старикомъ положительно необходима: онъ хорошій, добрый старикъ и сердечно любитъ васъ! — докончилъ молодой юристъ. — Что же касается вашего дядюшки, то съ нимъ всякаго рода деликатности, право, неумѣстны!.

Я обѣщалъ послѣдовать его совѣту.

Итакъ, я очутился обладателемъ 2,000 фунтовъ стерлинговъ, т. е. 50,000 франковъ. Съ этими деньгами я, конечно, могъ вернуться въ Парижъ и стать принцемъ-милліоноромъ Латинскаго квартала. Но я отправилъ уже изъ Лондона то письмо Пинкертону и теперь чувствовалъ, что какъ бы я ни сожалѣлъ въ настоящій моментъ объ этомъ письмѣ, а ѣхать въ Америку все же было необходимо. Принявъ это безповоротное рѣшеніе, я черезъ посредство мистера Грэггъ отправилъ извѣстную сумму денегъ въ Парижъ на имя Дижона для уплаты моихъ долговъ, а остальныя деньги оставилъ при себѣ, на путевыя издержки и на обзаведеніе всемъ необходимымъ.

Пообѣдавъ весьма пріятно съ милымъ мистеромъ Грэггъ, я совершилъ длинную прогулку съ дѣдомъ, и къ веіикому моему удивленію, онъ повелъ меня на этотъ разъ не въ пригороды любоваться его жалкими сооруженіями, а на кладбище гдѣ указалъ мнѣ могилу покойной своей жены, моей бабки.

Вечеромъ того же дня я уѣхалъ изъ Эдинбурга и, когда снова вышелъ на берегъ послѣ долгаго, но въ общемъ довольно пріятнаго путешествія, когда вступилъ вновь въ свой родной Мускэгонъ, онъ показался мнѣ и чужимъ, и мертвымъ, и произвелъ на меня впечатлѣніе обширнаго кладбища.

Прежде всего я посѣтилъ могилу моего отца, съ трудомъ разыскаръ среди множества могилъ его надгробный памятникъ, воздвигнутый его друзьями. Никогда еще въ своей жизни я не былъ такъ взволнованъ, такъ растроганъ, какъ въ тотъ моментъ, когда прочелъ его дорогое знакомое имя на мраморной доскѣ аляповатаго и громоздкаго памятника.

Какъ бы исполняя долгъ по отношенію къ памяти отца, я посѣтилъ однихъ за другими его друзей, но и здѣсь мнѣ казалось, что встрѣчаю то же кладбище, какъ и повсюду. Всѣ господа, изъ приличія заговаривали о покойномъ, но по всему было ясно, что память о немъ совершенно исчезла, что стоитъ мнѣ только повернуть спину, какъ никто изъ нихъ и не вспомнитъ о немъ. Меня отецъ любилъ всей душой, и я оставилъ его одного, одинокаго и весьма чужого среди этихъ безсердечныхъ, бездушныхъ людей, оставилъ его жить и бороться, и умирать среди нихъ, и вернулся только тогда, когда онъ былъ уже схороненъ и забытъ, Чувство жгучаго раскаянія овладѣло мной; при этомъ мнѣ вспомнилось, что есть еще и другая душа, которая любитъ меня и ждетъ меня, и вѣрятъ въ меня, это — Джимъ Пинкертонъ. Я вдругъ почувствовалъ, что не вправѣ дважды повторить тотъ-же грѣхъ, ту-же роковую ошибку и по отношенію къ нему.

Около недѣли я пробылъ въ Мускэгонѣ, не извѣстивъ даже моего друга объ этомъ промедленіи въ пути. Спохватившись, я немедленно сѣлъ на поѣздъ и продолжалъ свой. нутъ. На одной изъ станцій я замѣтилъ человѣка, суетливо пробѣгавшаго по вагонамъ:

— Господа, нѣтъ-ли среди васъ нѣкоего Лоудонъ Додда? — спрашивалъ онъ.

Я отозвался, и онъ, вручивъ мнѣ депешу, исчезъ. Депеша эта была отъ Пинкертона. «Въ какой день васъ можно ожидать? Очень важно знать». Я тотчасъ-же послалъ ему отвѣтную телеграмму, извѣщая о днѣ и часѣ моего прибытія. На одной изъ слѣдующихъ станцій меня ожидала другая телеграмма Пинкертона: «Какое счастье! Встрѣчу васъ въ Сакраменто!»

Что еще затѣвалъ мой неугомонный другъ? Какую кашу заварилъ этотъ суетливый, предпріимчивый человѣкъ? — невольно напрашивались мнѣ эти вопросы. Я зналъ, что онъ всегда хочетъ мнѣ только добра и пользы, но зналъ также, что почти всегда у него выходитъ такъ, что мнѣ и тяжело, и скверно отъ его благихъ намѣреній и начинаній.

Какъ-бы тамъ ни было, но, увидавъ Пинкертона въ толпѣ ожидающей прибытія поѣзда, публики на дебаркадерѣ Сакраменто, я чуть не вскрикнулъ отъ радости, чуть не зарыдалъ.

— О, Лоудонъ! Лоудонъ! — воскликнулъ онъ. — Какъ я стосковался по васъ! И вы явились какъ разъ во время. Имя ваше извѣстно здѣсь каждому, всѣ васъ ждутъ съ нетерпѣніемъ! Я уже рекламировалъ васъ на весь городъ, на завтра объявлено, что вечеромъ вы прочтете рефератъ въ домѣ городской ратуши «Студенческая жизнь въ Парижѣ съ ея мрачными и свѣтлыми сторонами». 12.000 мѣстъ распроданы всѣ до единаго. Но что это, какъ вы похудѣли, Лоудонъ, устали? Истомились въ дорогѣ? Вотъ подождите, попробуйте выпить глоточекъ этого! — и Пинкертонъ досталъ изъ своего чемодана бутылку съ яркимъ ярлыкомъ, на которомъ красовалась надпись: «Тринадцатизвѣздный золотой коньякъ Пинкертона. Полное ручательство».

— Боже меня упаси! Что это такое? — воскликнулъ я, морщась и откашливаясь послѣ перваго глотка этого диковиннаго коньяку.

— Это — коньякъ моего изготовленія и это названіе прекраснѣйшая реклама! Мой коньякъ расходятся теперь уже не ящиками, а цѣлыми вагонами. Кстати, думаю, что вы не разсердитесь на меня за то, что я разослалъ ваши портреты но всему городу, по случаю чтенія реферата, увеличенные съ вашей маленькой карточки «Лоудонъ Доддъ, американо-парижскій скульпторъ». Вотъ образецъ входныхъ билетовъ, а плацкарты и афиши на углахъ улицъ и на всѣхъ столбахъ такіе-же только ярко-красные и ярко-голубые съ огромными увеличенными въ 14 разъ буквами.

Я взглянулъ на этотъ билетъ, и душа моя перевернулась во мнѣ, но что я могъ сказать, какъ дать понять Пинкертону то чувство омерзѣнія, какое овладѣло мною при словѣ «Американо-Парижскій»? Но когда мы прибыли въ Санъ-Франциско, при видѣ моего собственнаго изображенія на стѣнахъ домовъ на всѣхъ углахъ улицъ, я не вытерпѣлъ и невольно разразился упреками.

Но Пинкертонъ, повидимому, совершенно не понималъ, что меня возмущало и волновало въ такой степени.

— Если бы я зналъ, что вамъ такъ противны эти красныя буквы, я-бы, конечно, никогда этого не сдѣлалъ. Вы правы, Доддъ, простой крупный черный шрифтъ на бѣломъ было-бы пожалуй, лучше! Право, я сильно огорченъ, что причинилъ вамъ эту непріятность, но я полагалъ, что это въ значительной степени должно способствовать успѣху дѣла. И вся пресса въ восторгѣ отъ этого дѣла!..

— Но, Пинкертонъ, — воскликнулъ я, — это чтеніе — чистое безуміе. Это худшее изъ всѣхъ вашихъ сумасбродствъ! Развѣ я въ состояніи приготовить цѣлый рефератъ въ нѣсколько часовъ?

— Все это уже сдѣлано, Лоудонъ, рефератъ приготовленъ и отпечатанъ и лежитъ у меня въ комодѣ! Лоудонъ, повѣрьте мнѣ, я знаю, какъ устроить дѣло Я поручилъ эту работу самому талантливому литератору и публицисту въ Санъ-Франциско, Гарри Миллеръ, — и онъ продолжалъ неумолчно трещать о предстоящемъ мнѣ успѣхѣ, о своихъ новыхъ и многочисленныхъ знакомствахъ, окликая проходящихъ знакомыхъ и не упуская случая представлять меня всѣмъ и каждому. Что мнѣ было дѣлать? Я попался, какъ куръ во щи! Былъ, что называется, связанъ по рукамъ и по ногамъ. Единственное, что мнѣ удалось сдѣлать, это взять съ Пинкертона обѣщаніе впредь никогда болѣе не располагать мною и не распоряжаться мною безъ моего вѣдома. Но и это, повидимому, глубоко опечалило и огорчило моего друга, такъ что я рѣшилъ во всемъ остальномъ безпрекословно подчиниться его волѣ.

Надо было видѣть меня, когда я засѣлъ за рефератъ работы г. Гарри Миллера. У него было, несомнѣнно, бойкое перо, онъ умѣлъ поражать удивительными эффектами, въ яркихъ краскахъ изображалъ умирающихъ съ голода геніевъ и доходилъ до мелодраматическихъ моментовъ, говоря о гризеткахъ. Онъ, очевидно, пользовался моей корреспонденціей съ Пинкертономъ въ качествѣ матеріала для своей статьи, и я краснѣлъ, читая свои собственныя приключенія, мысли и чувства, столь нагло-искаженныя. Я попытался было измѣнить кое что въ этомъ рефератѣ, но это оказалось совершенно невозможнымъ; языкъ и стиль этого господина Миллера были неподражаемы, и каждое выкинутое слово портило общій тонъ статьи. За нѣсколько часовъ до предстоящей мнѣ пытки публичнаго чтенія, я обѣдалъ въ обществѣ Пинкертона въ одномъ изъ лучшихъ ресторановъ города, при чемъ мой пріятель съ особой гордостью называлъ себя моимъ агентомъ. Когда пробилъ роковой для меня часъ, и я принужденъ былъ выступить передъ публикой, то чувствовалъ себя до того безпомощнымъ, до того угнетеннымъ, что, вѣроятно, производилъ весьма жалкое впечатлѣніе. Не имѣвъ ни времени, ни желанія выучить на память этотъ ненавистный рефератъ, я сталъ читать его съ листа, какъ школьникъ читаетъ урокъ, совѣстясь и смущаясь на каждой строкѣ и чѣмъ дальше, тѣмъ больше, пока чтеніе мое не стало почти совершенно непонятнымъ. — «Говорите громче!» — «Никто ничего не слышитъ» уже громко стали, заявлять слушатели. И вдругъ я представилъ себѣ все такъ, какъ оно было, эту залу слушателей, не слышащихъ ровно ничего, и чтеца съ виноватымъ видомъ наказаннаго мальчишки, бормочущаго подъ носъ свой невыученный урокъ, и мнѣ стало до того смѣшно, что я готовъ былъ тутъ же громко расхохотаться. Меня удивляло теперь только то, почему никто не смѣется, я на вторичное приглашеніе говорить громче я съ неудержимой веселостью отвѣчалъ, впервые взглянувъ смѣющимися глазами на моихъ терпѣливыхъ слушателей. — Прекрасно, господа! Я постараюсь говорить громче, хотя, право, не понимаю къ чему? Къ чему вамъ слышать-то, что я говорю? Кому и зачѣмъ это нужно?

И вотъ слушатели, и чтецъ вдругъ разразились неудержимымъ смѣхомъ и хохотали буквально до слезъ. Затѣмъ я продолжалъ свое чтеніе и въ одномъ мѣстѣ, желая сократить эту пытку, перелисталъ цѣлыхъ три страницы. — "Вы видите, господа, я выпускаю сколько возможно, — замѣтилъ я, довольно громко обращаясь къ своей аудиторіи, — и эта шутка моя была встрѣчена громкими одобреніями.

Когда я, наконецъ, сталъ откланиваться, то меня привѣтствовали оглушительными аплодисментами, махали шляпами и платками, словомъ, устроили мнѣ настоящую овацію.

Пинкертонъ, сидя въ смежной пріемной комнатѣ, съ лихорадочной поспѣшностью заносилъ что-то въ свою записную книжку. Увидѣвъ меня, онъ вскочилъ и бросился ко мнѣ на шею; и я почувствовалъ, что слезы текли по его лицу.

— Ахъ, дорогой мой, неоцѣненный Лоудонъ! — воскликнулъ онъ. — Я никогда не прощу себѣ того, что я сдѣлалъ, но, право, я хотѣлъ добра! Вы благородно справились со своей задачей, вы вышли побѣдителемъ, а я начиналъ уже опасаться, что мнѣ придется возвращать публикѣ деньги!

— И это было-бы гораздо честнѣе! — замѣтилъ я.

За мною вышли изъ залы представители прессы съ Гарри Миллеромъ во главѣ; они обступили меня, тѣснились вокругъ меня, и я, къ величайшему удивленію своему, долженъ былъ сознаться, что все это премилые и пресимпатичные люди, и даже самъ Гарри Миллеръ весьма приличный и порядочный господинъ. Мы отправились всѣ вмѣстѣ ѣсть устрицы и пить шампанское, и такъ какъ нервы мои были крайне напряжены, то я все время закуски былъ очень разговорчивъ и оживленъ. Будучи въ ударѣ, какъ говорится, я весьма удачно передавалъ мое негодованіе и смущеніе передъ рефератомъ г. Гарри Миллера и тотъ рядъ самыхъ разнообразныхъ ощущеній, какія я испыталъ передъ своею аудиторіей, передавая все это въ очень забавномъ и отнюдь ни для кого не обидномъ тонѣ.

Всѣ присутствующіе единогласно заявили, что только я одинъ могу быть душою общества, что они въ восторгѣ отъ моей особы, и на слѣдующій день всѣ газеты были полны мною: меня выхваляли, меня превозносили, о моемъ блистательномъ успѣхѣ говорили, кричали всѣ.

Я вернулся домой въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа, но бѣдный Пинкертонъ скорбѣлъ душою за насъ обоихъ.

— О, Лоудонъ, — говорилъ онъ, — я никогда не прощу себѣ того, что я сдѣлалъ. Когда я увидѣлъ, что эта идея о публичной лекціи вамъ не по душѣ, я готовъ былъ прочесть ее самъ, лишь бы только избавить васъ отъ этой непріятности. Но вы — герой! Вы — самоотверженный герой, и я вижу, что вы, насилуя себя, сдѣлали это для меня. Чѣмъ я отплачу вамъ за это?

VII.

Въ пылу дѣятельности.

Надо было видѣть моего друга Пинкертона, когда онъ погружался въ свои дѣла, хлопоталъ, суетился, волновался, воображая, что отъ его усердія зависятъ величайшіе перевороты въ дѣловомъ мірѣ, и что онъ одинъ изъ столповъ борьбы за существованіе.

Я никогда не имѣлъ точнаго представленія о дѣловыхъ спекуляціяхъ моего друга, знаю только, что у него ихъ было много и притомъ самыхъ разнообразныхъ. Главнѣйшими изъ нихъ были: складъ Пинкертоновскаго тринадцатизвѣзднаго коньяку, контора объявленій и рекламъ и бюро рыболовныхъ экскурсій, въ которомъ, за сумму въ пять долларовъ съ персоны, каждый желающій по субботамъ могъ отправиться за городъ въ мѣсто, благопріятное дли рыбной ловли, причемъ его снабжали всѣми рыболовными снарядами, руководствами и указаніями и, какъ я слыхалъ отъ нѣкоторыхъ опытныхъ и искусныхъ рыболововъ, эти экскурсіи доставляли г.г. участникамъ не только пріятное развлеченіе, но даже нѣкоторую прибыль. Кромѣ того, я знаю, что Пинкертонъ при случаѣ пріобрѣталъ потерпѣвшія крушенія суда или суда, признанныя негодными для плаваній, и затѣмъ, спустя какой-нибудь мѣсяцъ, послѣ незначительныхъ сравнительно поправокъ, отправлялъ ихъ въ дальнія плаванія.

Пинкертонъ гордился тѣмъ, что онъ страшно занятъ, и дѣйствительно, сновалъ цѣлый день изъ конца въ конецъ города, изъ конторы въ контору, изъ бюро въ бюро. Онъ хвастался тѣмъ, что у него ни одинъ долларъ не лежитъ безъ пользы, всѣ они были разсѣяны по вѣтру, по разнымъ предпріятіямъ: и тутъ, и тамъ онъ былъ въ долѣ, и здѣсь участвовалъ, и тамъ состоялъ членомъ. Всюду онъ вкладывалъ деньги, отовсюду ожидалъ прибыли и все это съ лихорадочнымъ волненіемъ и неподражаемой дѣловитостью. Онъ былъ честнѣйшій человѣкъ въ мірѣ, добросовѣстный въ высшей степени, но одному Богу извѣстно, въ какихъ только сомнительныхъ дѣлахъ и предпріятіяхъ онъ не участвовалъ, совершенно не сознавая и не понимая, что это дѣло, которымъ онъ такъ увлекался, въ которое вкладывалъ душу, было очень похоже на мошенничество. Онъ не только вкладывалъ всѣ имѣвшіяся у него деньги въ различныя дѣла и предпріятія, но даже и мои личные скромные заработки уходили туда-же. Одно изъ его предпріятій мнѣ удалось вывѣдать. Это была ⅐-я доля въ фрахтѣ судна, отправлявшагося въ Мексику съ контрабанднымъ грузомъ оружіи, а возвратиться ему надлежало съ контрабандой сигаръ. Дѣло это показалось мнѣ нечистымъ, и я въ такомъ смыслѣ высказался моему другу. Это открытіе крайне смутило и огорчило его, такъ какъ ужъ если Пинкертонъ гордился чѣмъ-либо въ жизни, то только своею честностью и если онъ дорожилъ чѣмъ-нибудь, то только моимъ мнѣніемъ о немъ, и потому мой взглядъ на его операціи былъ для него настоящимъ ударомъ.

Я сталъ замѣчать, что съ нѣкотораго времени онъ пересталъ посвящать меня въ свои дѣла. Быть можетъ, онъ убѣдился, что я никогда не войду во вкусъ этой дѣловой горячки, какъ онъ было надѣялся. Я аккуратно просиживалъ цѣлые дни въ его бюро объявленіи, прочитывалъ нѣкоторыя письма, велъ счета и книги, но дѣлалъ все это совершенно безучастно.

Однажды мой пріятель пріобрѣлъ за безцѣнокъ какое-то потерпѣвшее крушеніе судно и, явившись ко мнѣ, потирая отъ удовольствія руки, сообщилъ, что оно уже въ докѣ, чинится подъ другимъ названіемъ и не сегодня — завтра можетъ выйти въ море.

— Въ этомъ дѣлѣ я не участникъ, — замѣтилъ я, сдвинувъ брови, — оно мнѣ вовсе не по душѣ, хотя, быть можетъ, оно и прибыльно!

— Мнѣ кажется, Лоудонъ, что всякое дѣло, которое хоть сколько-нибудь прибыльно, вамъ не по душѣ!

— Вѣдь, это судно, о которомъ вы говорите, было признано негоднымъ агентами Ллойда!

— Да, но вѣдь, это только штука съ ихъ стороны, судно еще въ превосходномъ состояніи; оно почти совсѣмъ не пострадало, аваріи пустяшныя!

— Во всякомъ случаѣ я не считаю порядочнымъ наживать деньги, рискуя человѣческой жизнью! — заявилъ я.

— Боже правый, да, вѣдь всякая спекуляція есть рискъ, самый наизаконнѣйшій судовладѣлецъ тоже рискуетъ жизнью людей экипажа. Въ элеваторахъ тоже есть рискъ, и самъ я рисковалъ, покупая это судно: оно могло быть совершенно не куда негоднымъ, и тогда что? Нѣтъ, право, Лоудонъ, вы слишкомъ полны всякихъ возвышенныхъ идей и понятій для обыденной, человѣческой жизни!

— А вы, мой другъ, слишкомъ погрязли въ этой погонѣ за деньгами, за пріобрѣтеніемъ капиталовъ, такъ что совершенно, и думать забыли обо всемъ остальномъ! — Гдѣ теперь ваши благородныя, великодушныя стремленія, ваши мечты о высококультурномъ человѣкѣ и прекрасномъ, возвышенномъ типѣ американца?!

— Да, это правда, Лоудонъ! Вы заставили меня оглянуться на себя, и я вижу, что вы правы! Я становлюсь слишкомъ матеріалистомъ. Вы еще разъ оказали мнѣ громаднѣйшую, истинно-дружескую услугу. Да, я сознаюсь, что долженъ заняться чѣмъ нибудь серьезнымъ и возвышеннымъ, какой-нибудь глубокой и сухой наукой, — теологіей, напримѣръ, или алгеброй!

— Хоть алгеброй! Это будетъ, я полагаю, достаточно сухая матерія! — сказалъ я.

— Ну, такъ рѣшено, на этомъ я остановимся!

И дѣйствительно, мой пріятель принялся изучать алгебру подъ руководствомъ весьма корректной и довольно привлекательной молодой особы, миссъ Мами Брайдъ. Уговорился онъ съ ней по два урока въ недѣлю, но затѣмъ такъ увлекся этой наукой, что сталъ брать уже не по два, а по четыре, а тамъ и по пять уроковъ въ недѣлю. Я предостерегалъ его при этомъ отъ женскихъ чаръ, но какъ и всегда въ подобныхъ случаяхъ, мои предостереженія ни къ чему не повели.

Между тѣмъ я сталъ настаивать на томъ, что я лишняя спица въ колесницѣ, что дѣло, которое исполняю въ бюро я, можетъ исполнить всякій толковый работникъ, а потому заявилъ своему другу, чтобы онъ или подыскивалъ мнѣ подходящее занятіе, или же я самъ примусь за это и подыщу себѣ то что мнѣ надо.

— О, Лоудонъ, я нашелъ! Нашелъ, что вамъ надо! — воскликнулъ Пинкертонъ, хватая меня за руку въ порывѣ радостнаго восторга. — Тутъ всѣ ваши таланты могутъ найти себѣ примѣненіе — тутъ вы будете на виду у всѣхъ. У меня зародилась эта блестящая мысль въ трамваѣ; къ несчастью, у меня не было съ собой карандаша, я одолжилъ его у кондуктора и тутъ набросалъ это объявленіе. Онъ сунулъ мнѣ въ руку клочекъ бумаги, на которомъ я прочелъ:

Солнце, озонъ и музыка. ПИНКЕРТОНОВСКІЕ ЕЖЕНЕДѢЛЬНЫЕ ПИКНИКИ. 'Пять долларовъ съ человѣка, дамы безплатно. ГРАНДІОЗНОЕ РАЗНООБРАЗІЕ УДОВОЛЬСТВІЙ.

«Безплатный завтракъ подъ сѣнью зеленыхъ лѣсовъ. Танцы на бархатной муравѣ газона. Возвращеніе при свѣтѣ мечтательной луны. Распорядитель и главный управляющій г. Лоудонъ Доддъ, эсквайръ, всѣмъ извѣстный знатокъ и мастеръ этого дѣла».

Эти послѣднія слова до того поразили меня своей лживостью и неумѣстностью, что, какъ это не странно, но въ тотъ моментъ я не думалъ рѣшительно ни о чемъ другомъ, какъ только о томъ, что бы ихъ уничтожить, выхерить, и такимъ образомъ случилось, что слова эти, дѣйствительно, были тутъ же уничтожены, но за то все остальное уцѣлѣло, и вотъ я сталъ распорядителемъ и главнымъ управляющимъ пинкертоновскихъ еженедѣльныхъ пикниковъ,

Каждое воскресенье съ восьми часовъ утра я былъ уже въ своей роди, во фракѣ, съ цвѣтной розеткой въ петлицѣ, въ цилиндрѣ, въ свѣтломъ жилетѣ, съ тросточкой, на манеръ маршальскаго жезла красовался я на трапѣ стараго изукрашеннаго флагами и фонариками парохода, предоставленнаго Пинкертономъ для перевозки участниковъ нашихъ воскресныхъ пикниковъ. Я принималъ посѣтителей на трапѣ и препровождалъ ихъ къ помѣщенной у входа кассѣ.

Въ половинѣ девятаго прибывала на пароходъ наша труппа музыкантовъ, которые, подходя къ пристани, уже начинали играть какой-нибудь веселый, заманчивый маршъ. За ними являлось нѣсколько человѣкъ ряженыхъ въ медвѣжьихъ шапкахъ, фартукахъ изъ буйволиной шкуры, съ удивительно блестящими топорами. Эти увеселяющіе публику ряженые были добровольцы и не стоили намъ ни копѣйки. Ровно въ девять часовъ пароходъ отваливалъ отъ пристани, нагруженный сколько возможно. Во время пути я обходилъ гостей, шутилъ съ одними, другимъ предлагалъ сигары, словомъ, былъ въ роли любезнаго и внимательнаго хозяина. Затѣмъ, когда пароходъ подходилъ къ избранной заранѣе лужайкѣ, спускали шлюпки; въ нихъ перевозили гостей на берегъ, за ними слѣдовалъ транспортъ провизіи и посуда, — и въ какихъ-нибудь четверть часа готовился завтракъ на лужайкѣ, подъ тѣнью деревьевъ; музыка играла все время; послѣ завтрака начинались танцы, наши ряженые увеселяли публику шутками и прибаутками, а самъ я особенно старательно танцовалъ съ самыми некрасивыми и неинтересными дѣвушками, осыпая ихъ комплиментами, наиболѣе лестными для ихъ самолюбія. Затѣмъ возвращались домой на ярко иллюминованномъ пароходѣ съ неумолчно игравшей музыкой всѣ довольные и веселые.

На одинъ изъ этихъ пикниковъ явился и самъ Пинкертонъ, но подъ строжайшимъ инкогнито, ведя подъ руку свою учительницу алгебры, миссъ Мамми Брайдъ. И этотъ день сталъ знаменательнымъ въ его жизни.

Это предпріятіе Пинкертона оказалось однимъ изъ самыхъ удачныхъ: среднимъ числомъ каждый воскресный пикникъ давалъ намъ съ Пинкертономъ не менѣе 500 долларовъ чистаго дохода, которые мы дѣлили съ нимъ пополамъ. Много денегъ проходило черезъ мои руки, и если судить по балансамъ нашихъ предпріятій, то я могъ считаться владѣльцемъ цѣлаго состоянія, но, — увы, — большая доля моихъ долларовъ была раскидана по свѣту во всевозможныхъ предпріятіяхъ моего друга Пинкертона. Однако, къ концу года и на текущемъ счету въ банкѣ у меня лежала кругленькая сумма 8,000 долларовъ. Ужъ эти-то деньги были неотъемлемо мои, и хотя ихъ было не такъ много, но все же они мнѣ давали приличный дивидендъ, и если перевести эту сумму не только на франки, но даже и на англійскіе фунты, то уже получалась не дурная сумма. Вмѣстѣ съ этимъ сознаніемъ у меня явилась мысль, что въ Парижѣ на эти деньги можно жить припѣваючи, къ тому-же въ это самое время въ жизни Пинкертона случилось нѣчто, измѣнившее въ значительной степени условія нашей совмѣстной жизни и дѣятельности.

Пикники наши прекратились съ наступленіемъ дождливаго сезона, а самъ пріятель мой, спустя недѣлю послѣ знаменательнаго для него пикника, признался мнѣ въ своей любви къ миссъ Мамми и потащилъ меня къ своей невѣстѣ, прося меня полюбить ее, какъ его самого.

Вѣроятно, онъ обратился и къ ней съ тою же просьбой, но, несмотря на это, мы почему-то не полюбились другъ другу да это было и къ лучшему въ виду моихъ соображеніи. Уже потому, что мой другъ собирался жениться, мое общество переставало быть необходимо ему, меня съ успѣхомъ могла замѣнить молодая жена, кромѣ того, такъ какъ я пришелся ей не совсѣмъ по душѣ, то всего лучше было мнѣ находиться въ отсутствіи и не торчать у нея постоянно на глазахъ. Все это были условія, облегчающія мнѣ отъѣздъ въ Парижъ.

И вотъ, однажды вечеромъ, оставшись наединѣ съ Пинкертономъ, я изложилъ ему свое намѣреніе. Это былъ вообще великій для меня день, такъ какъ въ это утро я получилъ съ одной удачной операціи съ горными рудниками чистыхъ пять тысячъ долларовъ прибыли, которыя тотчасъ положилъ въ банкъ. Такъ какъ это предпріятіе было всецѣло мое, то и барыши съ него тоже были всецѣло мои; теперь-я былъ уже положительно состоятельный человѣкъ и могъ свободно жить на свои средства. Прежде всего я сказалъ Пинкертону, что если онъ считаетъ мое присутствіе необходимымъ для успѣха его дѣлъ, то я, конечно, перестану даже и думать о Парижѣ, но если онъ полагаетъ, что дѣда его не пострадаютъ отъ моего отсутствія, то я буду особенно радъ вернуться въ Парижъ, гдѣ меня ждетъ чистое искусство, которому я, вопреки всему, преданъ всей душой. При этомъ я напомнилъ ему, что онъ готовится вступить въ бракъ, и что наша слишкомъ большая близость можетъ даже быть непріятна его женѣ, — на что онъ, конечно, возражалъ.

— Ну, тѣмъ лучше, если такъ! — рѣшилъ я. — Ничто не помѣшаетъ намъ черезъ годъ — другой зажить опять вмѣстѣ тамъ, въ Парижѣ, гдѣ мы можемъ пріобрѣсти на общія средства небольшой домъ въ городѣ и дачку въ Фонтенебло и зажить счастливо и въ полномъ довольствѣ, воспитывая маленькихъ Пинкертоновъ вдали отъ вѣчной, лихорадочной погони за долларами, среди которой человѣкъ совершенно перестаетъ принадлежать себѣ и близкимъ и превращается въ какое-то непрерывно вращающееся колесо сложнаго дѣлового механизма.

Оба мы были и воодушевлены, и взволнованны, и растроганы, хотя Пинкертонъ все время слушалъ меня молча, не прерывая.

— Я ожидалъ этого, Лоудонъ, — проговорилъ онъ, наконецъ, когда я кончилъ, — я зналъ, что это будетъ, что васъ опять потянетъ туда. — Но право, это мнѣ очень прискорбно, и прискорбно потому, что я такой жалкій эгоистъ. Кромѣ того, я могу сказать съ увѣренностью, что ваше отсутствіе нанесетъ смертельный ударъ нашимъ еженедѣльнымъ пикникамъ. Тѣмъ не менѣе вы правы, что желаете уѣхать, и я вамъ говорю «уѣзжайте», это будетъ лучше для васъ. Сорокъ долларовъ въ недѣлю я буду высылать вамъ, Лоудонъ, аккуратно; въ случаѣ, если дѣла наши пойдутъ успѣшно, я могу обѣщатъ и больше, но пока и 40 долларовъ въ недѣлю тоже не дурно, если подумать, что всего какихъ-нибудь 2 года назадъ вы были на краю самой страшной нужды. — Тогда эти животныя не захотѣли помочь вамъ, и теперь я радъ за васъ, за ваше торжествующее возвращеніе. Пусть они увидятъ теперь, и этотъ вашъ учитель, и этотъ безсердечный Майнеръ, что и безъ нихъ можно обойтись!

И въ этихъ мечтахъ, и планахъ будущаго мы не замѣтили, какъ летѣло время. Мой отъѣздъ былъ рѣшенъ, — я снова вырвался на свободу, и оба мы счастливо и весело смотрѣли впередъ въ наше будущее.

VIII.

Разбитое судно «Легкое Облачко».

Въ свободное отъ занятій время, а у меня его было не мало, я любилъ бродить по самымъ захолустнымъ частямъ города, по жалкимъ пригородамъ, посѣщать самыя подозрительныя трущобы, пользовавшіяся, не безъ основанія, весьма дурной репутаціей. Меня чрезвычайно интересовала жизнь этихъ подозрительныхъ, грязныхъ кварталовъ и того страннаго люда, что ютится въ нихъ. Меня тянули къ себѣ эти темные, заброшенные уголки, кишѣвшіе своеобразной, кипучей жизнью, съ своими особыми взглядами, нравами и интересами; меня интересовали своеобразные типы ихъ обитателей, типы, которыхъ я не могъ встрѣтить нигдѣ въ другомъ мѣстѣ.

Я заходилъ въ игорные дома и видѣлъ, какъ мексиканцы казнили шулерство, пригвоздивши руку пойманнаго въ мошенничествѣ игрока кинжаломъ къ столу. Заходилъ и въ питейные дома, и въ кабаки, и трактиры, гдѣ гуляли матросы, и гдѣ послѣ лишняго стакана джина завязывались драки, кончавшіяся почти всегда увѣчьемъ нѣсколькихъ человѣкъ. Бродилъ по узкимъ улицамъ китайскаго квартала, съ его причудливыми храмами, многочисленными торговцами и своеобразнымъ населеніемъ; и по пустынному песчаному прибрежью, гдѣ убогія хижины, точно разсѣянныя вѣтромъ зерна, на половину затонули въ пескѣ,

Я просиживалъ цѣлые вечера въ трактирѣ Чернаго Тома, гдѣ въ передней общей комнатѣ собирались буйные гуляки-матросы, и что ни день происходили скандалы, а въ задней, чистой комнатѣ сходились за стаканомъ добраго вина представители привилегированныхъ классовъ судового персонала, бывшіе капитаны и командиры шкунъ, ихъ помощники, прогорѣвшіе судовладѣльцы, экономы, буфетчики, механики, люди, не мало поплававшіе среди южныхъ морей, побывавшіе почти на всѣхъ южныхъ островахъ. Все это были интересные собесѣдники, любившіе поговорить, поразсказать о своихъ скитаніяхъ, полныхъ самыхъ разнообразныхъ приключеній, самыхъ живыхъ воспоминаній.

Въ большинствѣ случаевъ всѣ они были весьма искусные разсказчики, такъ что, слушая ихъ, я невольно увлекался ихъ приключеніями, увлекался до такой степени, что даже самый Парижъ утрачивалъ какъ будто свою прежнюю обаятельную прелесть въ моихъ глазахъ, и меня начинало тянуть тогда въ эти невѣдомыя страны, на эти сказочные острова, залитые солнцемъ, выросшіе среди косматыхъ волнъ Тихаго океана, цвѣтущіе, какъ новый земной рай, съ вѣчною музыкой прибоя, дивной прохладой ароматныхъ ночей, туда, гдѣ небо ясно и свѣтло, гдѣ женщины робки, покорны и прекрасны, гдѣ все чаруетъ взоръ и все ласкаетъ слухъ — въ эту страну чудесъ, поэзіи и роскоши природы.

Конечно, это были мимолетныя настроенія; мой отъѣздъ въ Парижъ въ самомъ недалекомъ будущемъ былъ уже рѣшенъ. Пинкертонъ не только согласился, но какъ будто даже примирился съ нимъ.

На другой день послѣ моего разговора съ Пинкертономъ по этому поводу Джимъ проснулся нѣсколько раньше меня и по обыкновенію принялся просматривать газеты.

— Вотъ, Лоудонъ, вы часто обвиняли меня, что я хватаюсь разомъ за десятки дѣлъ, а вы неправы. За это надо не укорять, а хвалить; я, видите-ли, держусь такого правила: «если ты идешь и видишь, что на землѣ лежитъ долларъ, нагнись и подбери его», — а вотъ сейчасъ я набрелъ на цѣлую груду долларовъ, лежащую посреди Тихаго океана. Какъ же не нагнуться и не подобрать ихъ?! Смотрите, прочтите это маленькое сообщеніе; оно не краснорѣчиво написано, но вѣрить ему можно, за это я ручаюсь! — И мой пріятель передалъ мнѣ газету, указавъ небольшое сообщеніе, озаглавленное:

"Крушеніе англійскаго брига «Легкое Облачко». Здѣсь въ нѣсколькихъ словахъ сообщалось, что прибывшій вчера пароходъ «Буря» привезъ въ Санъ-Франциско капитана Трентъ и четверыхъ людей изъ экипажа англійскаго брига «Легкое Облачко», потерпѣвшаго крушеніе и выброшеннаго на берегъ острова Мидвэй (Midway Island) 12-го февраля и затѣмъ чудеснымъ образомъ спасеннаго на слѣдующій засимъ день капитаномъ и экипажемъ «Бури». Бригъ «Легкое Облачко», вмѣстимостью въ 200 тонъ, шелъ изъ Лондона и уже около двухъ лѣтъ находился въ плаваніи: 8-го декабря текущаго года капитанъ Трентъ вышелъ изъ Гонконга съ грузомъ риса и небольшой долей разнороднаго товара: шелка, чаевъ и китайскихъ товаровъ, всего стоимостью 10,000 фунтовъ стерлинговъ, выгодно застрахованнымъ. Разсчитывая, согласно извѣстнымъ указаніямъ, найти запасы воды и угля на островѣ Мидвэй (Midway Island), онъ увидѣлъ, что островъ этотъ ничто иное, какъ большая песчаная мель, окруженная коралловыми рифами, преимущественно подводными. Ни угля, ни воды, годной для питья, тутъ не оказалось, между тѣмъ полный штиль не позволялъ «Легкому Облачку» двинуться дальше въ теченіе семи сутокъ. Экипажъ страшно мучился жаждой. 12 декабря подъ вечеръ подулъ легкій вѣтерокъ, и капитанъ Трентъ тотчасъ-же снялся съ якоря и сдѣлалъ попытку выйти въ море изъ пролива между двумя рифами, но въ этотъ самый моментъ неожиданно налетѣлъ шквалъ, и судно было выброшено на мель. Двое матросовъ потонули при попыткѣ спустить шлюпку, другому матросу переломило руку, самое судно ударилось о кораллы и зарылось носомъ въ песокъ. Очевидно, судно получило серьезную аварію, такъ какъ показалась значительная течь въ носовой его части. Рисъ, но всѣмъ вѣроятіямъ, попорченъ, подмоченъ и загнилъ, но остальной товаръ, находящійся въ кормовой части остался невредимъ. Капитанъ Трентъ уже готовилъ свою большую лодку, чтобы на ней выйти въ море когда «Буря», по предписанію Адмиралтейства, заходя на всѣ острова для поданія помощи потерпѣвшимъ крушеніе судамъ, зашла, какъ нельзя болѣе кстати, на островъ Мидвэй и спасла капитана Трента и его людей, еще остававшихся въ живыхъ.

«Бригъ „Легкое Облачко“ построенъ десять лѣтъ тому назадъ въ Англіи и будетъ сегодня продаваться съ публичнаго торга, по приговору агентства Ллойда. Торги будутъ происходить въ помѣщеніи коммерческой управы, въ 10 часовъ утра. Дальнѣйшія подробности, — стояло далѣе. — Нашъ корреспондентъ только-что посѣтилъ капитана Себрайта, командира „Бури“, отъ котораго узналъ, что „Легкое Облачко“ засѣло настолько крѣпко въ рифахъ, что можно сказать съ увѣренностью, что если не будетъ исключительнаго сильнаго NW, оно можетъ продержаться до зимы.

— Ну, и что-же? — спросилъ я, прочитавъ указанныямнѣ строки.

— Какъ что?! Да, вѣдь, это уже не одинъ долларъ, а цѣлая груда, это цѣлое состояніе, можетъ быть! — воскликнулъ Джимъ. — Вѣдь грузъ оцѣненъ въ 10 тысячъ, да и судно, за исключеніемъ одной течи, въ прекрасномъ состояніи. Теперь въ бригахъ чувствуется недостатокъ; его у меня всякій послѣ починки зафрахтуетъ за 250 долларовъ въ мѣсяцъ; кромѣ того, будь онъ даже непригоденъ, само пострадавшее судно имѣетъ свою цѣнность: обшивка, якоря, якорныя цѣпи и все остальное имѣютъ свою цѣнность, да и грузъ, кромѣ риса, весь цѣлъ!

— Все это прекрасно, но прежде чѣмъ высчитывать барыши, надо купить этотъ бригъ, а сколько онъ вамъ можетъ обойтись, Джимъ?

— Сотню долларовъ, не больше! — отвѣтилъ Пинкертонъ. — Вѣдь, я пріобрѣлъ „Джемсъ Муди“ за 250 дол., когда однѣ шлюпки этого судна стоили въ четыре раза дороже.

— Но вы какъ будто забываете, что этотъ бригъ будетъ продаваться съ торговъ, что онъ можетъ достаться кому-нибудь другому!

— О, нѣтъ, если я пожелаю его купить, то онъ достанется мнѣ! — съ увѣренной усмѣшкой возразилъ Пинкертонъ. — Я уже извѣстилъ товарищество Ллойдъ о моемъ желаніи, и мое имя стоитъ во главѣ покупателей. Я всегда могу купить любое судно, когда захочу, для этого необходимо имѣть руку… А у меня тамъ есть рука…

— Итакъ, вы думаете купить этотъ бригъ, Пинкертонъ? — освѣдомился я.

— Да, конечно!

— Хорошо, я приду посмотрѣть на торги! — сказалъ я, и мы разстались.

Въ назначенный часъ начались торги. Я явился какъ разъ во время, чтобы присутствовать при нихъ и имѣлъ возможность прослѣдить весь ходъ дѣла. Въ залѣ торговъ собралось очень немного народа; прежде всего бросалась въ глаза небольшая группа, человѣкъ въ 10—15, рослыхъ, молодыхъ джентльменовъ, чрезвычайно веселыхъ и франтоватыхъ, очевидно, дружески знакомыхъ между собой, такъ какъ они на лету обмѣнивались шутливыми замѣчаніями, называли другъ друга уменьшительными именами и забавными прозвищами и понимали другъ друга съ полуслова. По всему было видно, что они явились сюда шутки ради, а не за дѣломъ. Позади этихъ веселыхъ господъ я замѣтилъ рослую, суровую фигуру капитана Трента, явившагося узнать о судьбѣ своего судна. Человѣкъ этотъ произвелъ на меня странное впечатлѣніе; его широкое, красное лицо казалось скрытнымъ и лукавымъ, а въ данный моментъ въ немъ отражалась сильная тревога и какъ-бы опасеніе чего-то.

Начались торги. Первымъ выступилъ Пинкертонъ, предложивъ 100 долларовъ за потерпѣвшій крушеніе бригъ.

Волненіе и тревога капитана Трентъ, видимо, усилились. Вдругъ послышался пронзительный, пискливый голосъ:

— Даю 150!

Всѣ не безъ удивленія обратились въ ту сторону, откуда слышался голосъ. Говорившій былъ маленькій, тощій, невзрачный человѣкъ, съ землисто-сѣрымъ цвѣтомъ лица и судорожно подергивающимися членами, скверно одѣтый и грязный, державшій себя одновременно и нахально, и боязливо, какъ-бы опасаясь, что его каждую минуту могутъ выгнать.

— Предлагаю 200! — продолжалъ Джимъ.

— 250! --пропищалъ маленькій человѣчекъ.

Пинкертонъ вырвалъ листокъ изъ своей записной книжки и, передавъ его разсыльному, сказалъ, — отдай это Лонгхерсту!

Лонгхерстъ былъ одинъ изъ крупнѣйшихъ биржевыхъ дѣятелей и капиталистовъ города, авторитетъ, передъ которымъ преклонялись всѣ дѣловые люди въ Санъ-Франциско.

Между тѣмъ торги продолжались. Сумма достигла уже почти 1000 долларовъ, когда въ залу вошелъ мистеръ Лонгхерстъ. Его появленіе привлекло всеобщее вниманіе: это былъ чрезвычайно красивый господинъ, высокій, плотный, внушительнаго вида, съ чрезвычайно привлекательной наружностью и ласковымъ, привѣтливымъ обращеніемъ.

Онъ освѣдомился у Пинкертона о суммѣ, до которой дошли торги, продолжавшіеяся все время только между двумя претендентами, и уполномочилъ Пинкертона идти дальше, до 5,000 долларовъ.

— Если же вашъ конкурентъ пойдетъ еще дальше, то пусть покупка остается за нимъ! — докончилъ капиталистъ и, дружески кивнувъ Пинкертону, снова удалился.

Торги продолжались. Всѣмъ было ясно, что Джимъ дѣйствовалъ не за себя, а за м-ра Лонгхерста, но и его соревнователь тоже, внѣ всякаго сомнѣнія, являлся здѣсь представителемъ какого-то таинственнаго лица. Желая поразить разомъ своего противника, Пинкертонъ вдругъ заявилъ, что даетъ 2,000 долларовъ, но маленькій человѣкъ не смутился и сказалъ все тѣмъ-же крикливо-пискливымъ тономъ: — Даю 2,050!

Всѣ оглянулись на говорившаго съ нескрываемымъ недоумѣніемъ, а я взглянулъ на капитана Трентъ, который теперь вдругъ поблѣднѣлъ и нервно грызъ свои ногти.

— Смотрите, капитанъ поддается! Онъ блѣднѣетъ! — шепнулъ я Джиму. — Набавляйте еще!

— 3,000! — воскликнулъ Пинкертонъ.

— 3,050! — продолжалъ неизвѣстный соревнователь, и при этомъ я замѣтилъ, что капитанъ Трентъ какъ будто ожилъ, видя, что маленькій человѣчекъ не отстаетъ. Очевидно, тутъ былъ какой-то общій интересъ, хотя эти два человѣка не знали другъ друга; мало того, мнѣ казалось даже, что оба они владѣютъ какою-то общей тайной, что тугъ кроется какое-то темное дѣло, и что бригъ этотъ имѣетъ большую цѣну, чѣмъ можно было предположить. Сумма торговъ достигала уже суммы, назначенной Лонгхерстомъ, т. е. была близко къ 5,000 долларовъ, а невзрачный маленькій человѣчекъ все продолжалъ набавлять. Еще моментъ, и Пинкертонъ принужденъ будетъ отказать. Эти торги, а быть можетъ, и какое-то смутное предчувствіе подзадорили меня. Поспѣшно вырвавъ листокъ изъ своей карманной книжки, я написалъ слѣдующія слова:

„Идите дальше! Все, что я имѣю въ наличности, ставлю на это судно!“

Это было первое безумно смѣлое рѣшеніе въ моей жизни. Я почти гордился имъ, рискъ вообще имѣетъ какую-то необычайную притягательную силу для людей, и я впервые въ своей жизни поддался этому искушенію.

Записку свою я немедленно передалъ Пинкертону. Тотъ прочелъ ее и невольно оглянулся на меня; глаза наши встрѣтились: онъ убѣдился, что я дѣйствительно намѣренъ сдѣлать то, что пишу въ запискѣ, и глаза его засвѣтились и заискрились.

— 5,500! — заявилъ онъ съ торжествующимъ видомъ.

— 5,550! — добавилъ маленькій тощій человѣкъ, и затѣмъ торги снова продолжались, пока, наконецъ, бригъ не догнали до 10,100 долларовъ. Очевидно, что тутъ скрывалось нѣчто таинственное.

— 10,000! — сказалъ Джимъ и вдругъ измѣнился въ лицѣ и сразу угадалъ: онъ теперь только сообразилъ, что это можетъ быть за тайна. Онъ провелъ рукой по лицу и поспѣшно набросалъ мнѣ нѣсколько словъ: „Китайское судно, опіумъ“, — прочелъ я на его запискѣ. Ну, да, конечно, въ этомъ заключалась вся тайна: дѣйствительно, почти каждое судно, идущее изъ Китая, скрывало гдѣ-нибудь въ своихъ тайникахъ этотъ драгоцѣнный ядъ, но въ какомъ количествѣ? На какую сумму? — вотъ въ чемъ заключался вопросъ. Ни я, ни Пинкертонъ ничего объ этомъ не знали, но капитанъ Трентъ и маленькій человѣчекъ, конечно, знали, потому намъ оставалось наблюдать за ними и основываться на нашихъ наблюденіяхъ.

Торги достигли уже страшной суммы въ 17,000. Я дрожалъ весь, какъ листъ; у Пинкертона глаза горѣли, какъ уголья; тѣмъ не менѣе мы шли выше и выше. Вотъ уже маленькій тощій человѣчекъ предложилъ за бригъ 20,000 долларовъ.

Пинкертонъ набавилъ еще 50 долларовъ, затѣмъ торгъ продолжался, но съ самаго момента появленія мистера Лонгхерста маленькій человѣчекъ казался непокоенъ и смущенъ. Когда-же торги шли все выше и выше, онъ судорожно нацарапалъ на клочкѣ бумаги нѣсколько строкъ и сталъ звать разсыльнаго мальчика.

Я внимательно слѣдилъ за нимъ, полагая, что записка предназначалась капитану, но нѣтъ, — мальчикъ, взявъ записку, скрылся куда-то. Вдругъ въ качествѣ покупателя выступило новое лицо, среднихъ лѣтъ господинъ весьма пріятной наружности, стоявшій какъ разъ у меня за спиной. Онъ повысилъ сумму сразу на тысячу долларовъ, затѣмъ еще и еще на тысячу и вслѣдъ затѣмъ совершенно отошелъ въ сторону и продолжалъ оставаться молчаливымъ зрителемъ, какимъ былъ до того времени.

— Тридцать тысячъ! — громко заявилъ Пинкертонъ.

Съ минуту маленькій человѣчекъ занялся какъ-бы въ нерѣшимости, затѣмъ поспѣшилъ добавить 35 тысячъ.

— Сорокъ! — крикнулъ Пинкертонъ, затѣмъ наступило довольно продолжительное молчаніе. Молотокъ готовъ былъ простучать, когда жиденькій противникъ Джима пропищалъ:

— 40,000 и 5 долларовъ!

Мы съ Пинкертономъ переглянулись и прочли въ глазахъ другъ у друга одну и ту-же мысль:

Очевидно, нашъ конкурентъ напрягалъ послѣднія силы, тянулъ время до возвращенія мальчика-посыльнаго.

— 45,000 долларовъ! — сказалъ Пинкертонъ.

— 45,000 и 5 долларовъ! — проговорилъ въ свою очередь маленькій человѣчекъ.

— 50,000! — произнесъ Джимъ.

— Прошу у васъ трехъ секундъ отсрочки! — воскликнулъ, кривляясь и подергиваясь, невзрачный нашъ противникъ. — Всего три секунды переговоровъ по телефону. Я дѣйствую не отъ себя, мнѣ необходимо получить дальнѣйшія полномочія!

Бѣдняга былъ чрезвычайно взволнованъ и весь трясся, какъ осиновый листъ.

— Это меня не касается! — отвѣчалъ аукціонистъ. — Моя обязанность продавать, а не выжидать переговоровъ: если вы не можете ничего набавить, бригъ останется за г. Пинкертономъ! — и онъ занесъ свой молоточекъ.

— Будьте осторожны, ваша обязанность продавать съ торговъ и дѣйствовать по справедливости, а не въ пользу г. Лонгхерста и его повѣренныхъ, на что уже ропщутъ многіе!

— Никто до сихъ поръ ничего подобнаго не заявлялъ! — невозмутимо возразилъ аукціонистъ. Раздался сухой стукъ молоточка, и голосъ аукціониста прозвучалъ: „Продано“. Разбитое судно, бригъ „Легкое Облачко“ продано за 50,000 долларовъ. За вами, г. Пинкертонъ!»

— Боже мой, Джимъ, можемъ-ли мы уплатить эту сумму? — воскликнулъ я, пробравшись сквозь толпу къ своему другу.

Только теперь, когда все уже было кончено, я очнулся отъ своего опьянѣнія, отъ чада и угара азартной игры я трезво взглянулъ на дѣйствительность.

— Надо достать и уплатить! — отвѣчалъ Джимъ блѣдный, какъ саванъ. — Я думаю, что мы на этомъ дѣлѣ не прогоримъ, но сейчасъ придется повыжать изъ себя соки. Пишите мнѣ скорѣе чекъ на ваши наличныя; черезъ часъ времени мы встрѣтимся въ «Западной Гостиницѣ»!

Я написалъ чекъ, но самъ не могъ-бы узнать свою подпись, до того у меня дрожала рука. Джимъ исчезъ въ одно мгновеніе. Капитанъ Трентъ тоже уже давно скрылся, только тощій маленькій человѣкъ продолжалъ, стоя на прежнемъ мѣстѣ, перебраниваться съ аукціонистомъ.

Въ тотъ моментъ, когда я направился къ выходнымъ дверямъ, на меня наскочилъ и чуть было не сшибъ съ ногъ мальчикъ-посыльный, который съ торжествующимъ видомъ несъ маленькому человѣчку желаемыя полномочія, но, увы! — слишкомъ поздно!

IX.

Рядъ неудачъ.

Выйдя на улицу, я столкнулся съ средняго роста господиномъ, тѣмъ самымъ, который такъ неожиданно выступилъ въ качествѣ третьяго покупателя брига «Легкое Облачко» и затѣмъ также неожиданно отступился.

— Поздравляю васъ, мистеръ Доддъ, — сказалъ онъ, — вы геройски отстояли свое дѣло!

— Ну, мнѣ не за что васъ благодарить, вы жестоко подняли цѣну брига!

— Да, это было мимолетное безуміе, старину вспомнилъ! Въ ваши годы я дѣлалъ много такихъ дѣлъ, а теперь, благодареніе Богу, образумился. Вы меня извините, мистеръ Доддъ, но я васъ давно знаю, и васъ, и вашихъ пріятелей, этихъ ребятъ изъ предмѣстья. Самъ я имѣю домишко тамъ, на песчаномъ берегу, и буду весьма радъ видѣть васъ у себя въ любое воскресенье. Меня зовутъ Морганъ, городской судья Морганъ!

— Благодарю! — отвѣтилъ я уклончиво.

— Не малое дѣло вы навязали себѣ этой покупкой, и если вы не имѣете какихъ-нибудь частныхъ свѣдѣній, то придется вамъ повозиться, прежде чѣмъ найти этотъ опіумъ!

— Во всякомъ случаѣ, или на этомъ бригѣ есть опіумъ, или мы съ товарищемъ здорово влетѣли! Но только мы не имѣемъ никакихъ частныхъ свѣдѣній на этотъ счетъ и дѣйствовали, руководствуясь исключительно наблюденіями!

— Хмъ! Смѣю сказать, что это, такъ сказать, мое ремесло! А какого вы мнѣнія объ этомъ вашемъ конкурентѣ Беллерсѣ?

— Право, я о немъ очень мало думалъ; мнѣ кажется, что самъ по себѣ этотъ человѣкъ совершенно ничего не значущій!

— Что же касается меня, то я положительно не могу понять, кому могло придти въ голову поручить такое серьезное дѣло, какъ покупка брига, этому человѣку. Ему нельзя довѣрить ни одного гроша. Я знаю его, и онъ знаетъ меня, такъ какъ не разъ имѣлъ со мною дѣло въ судѣ. Это — совершенно пропащій человѣкъ, самый жалкій, самый мерзкій мошенникъ, какого я знаю, и потому — почти увѣренъ, что обратившійся къ его содѣйствію человѣкъ какой-нибудь пріѣзжій.

— Ужъ не капитанъ-ли Трентъ?

— Нѣтъ, это немыслимо. Откуда у него могутъ быть такія деньги, особенно послѣ того, какъ онъ затратилъ, вѣроятно, очень значительную сумму на покупку этого опіума въ Китаѣ?! Во всякомъ случаѣ тутъ кроется какая-то тайна, и если хотите послушать моего добраго совѣта, отправляйтесь немедленно на Мидвей-айландъ, такъ какъ дѣло ваше, очевидно, денежное, а г. Беллерсъ и компанія не такого сорта люди, чтобы останавливаться передъ чѣмъ-бы то ни было!

Преподавъ мнѣ этотъ разумный совѣтъ, г. судья Морганъ пожалъ мнѣ руку и распростился со мной у самыхъ дверей «Западной Гостиницы», гдѣ я условился встрѣтиться съ Пинкертономъ.

Едва успѣлъ я усѣсться въ углу мягкаго диванчика въ ожиданіи моего друга и заказаннаго завтрака, какъ въ залу вбѣжалъ никто иной, какъ тотъ самый тощій маленькій Беллерсъ, о которомъ я размышлялъ въ данный моментъ, мысленно переживая всѣ перипетіи торговъ. Обмѣнявшись нѣсколькими словами съ однимъ конторщикомъ гостиницы, онъ подбѣжалъ къ телефону, а я почти машинально всталъ со своего мѣста и очутился у него за спиной. Мнѣ часто казалось очень забавнымъ подслушать такимъ образомъ одну часть разговора между двумя совершенно незнакомыми для меня людьми, и я дѣлаю это иногда просто изъ шалости; теперь-же меня какъ будто что-то толкало подслушать переговоры этого подозрительнаго маленькаго человѣчка. Впрочемъ, ничего новаго или любопытнаго изъ этихъ его переговоровъ я не узналъ, хотя слышалъ адресъ No телефона.

Приказавъ разобщить, Беллерсъ обернулся, чтобы отойти отъ телефона, и, наткнувшись на меня, всплеснулъ руками, взвизгнувъ такъ, какъ будто я собирался его побить. — Ахъ, это вы! — воскликнулъ онъ и затѣмъ вдругъ разсыпался въ любезностяхъ, раскланялся и исчезъ. Мною-же овладѣло непреодолимое желаніе снова позвонить и вызвать къ телефону того господина, съ которымъ только что разговаривалъ Беллерсъ, и отъ имени котораго онъ, очевидно, дѣйствовалъ на торгахъ.

Приказавъ соединить телефонъ съ тѣмъ No, который удержался у меня въ памяти, я позвонилъ. Мнѣ отвѣтилъ пискливый слабый голосокъ вопросомъ:

«Это опять вы, г. Беллерсъ? Кто у телефона»?

— Позвольте мнѣ сдѣлать вамъ только одинъ вопросъ, — вѣжливо обратился я къ нему, — почему вы такъ настоятельно хотѣли купить бригъ «Легкое Облачко»?

На это не послѣдовало никакого отвѣта. Я повторилъ еще разъ-другой свой вопросъ, но все то-же молчаніе. Очевидно, этотъ господинъ бѣжалъ отъ телефона, бѣжалъ, чтобы не дать отвѣта на нескромный вопросъ. Тогда я взялъ списокъ телефоновъ и, отыскавъ № 2241, прочелъ: «Мистриссъ Кинъ, улица Миссіи, 942». Теперь у меня явилась мысль тотчасъ поѣхать туда и уже лично предложить этому господину тотъ вопросъ, который онъ оставилъ безъ отвѣта.

Вернувшись на свое прежнее мѣсто въ углу диванчика, я вдругъ почуялъ что-то неладное, что-то таинственное, въ нашемъ новомъ дѣлѣ. Передъ моими глазами предсталъ поблѣднѣвшій, какъ смерть, и въ ужасѣ бѣжавшій отъ телефона господинъ, когда до слуха его дошелъ мой вопросъ.

Въ этотъ моментъ пробили часы: я взглянулъ на нихъ и убѣдился, что Пинкертонъ запоздалъ на цѣлыхъ полтора часа противъ условленнаго времени. Это обстоятельство тоже сильно встревожило меня. Джимъ — такой дѣловой человѣкъ, до забавнаго точный, аккуратный во всемъ, никогда не запаздывалъ даже и на пять минутъ, не только что на четверть часа, и вдругъ.. Самъ я почти позабылъ о заказанномъ завтракѣ да и не чувствовалъ ни малѣйшаго аппетита. Но вотъ едва я сѣлъ къ столу, какъ явился мой другъ; онъ былъ блѣденъ и какъ-то сразу постарѣлъ и сморщился. Отрывочными фразами онъ сообщилъ мнѣ, что едва-едва смогъ достать требуемую сумму на самыхъ тяжкихъ условіяхъ и всего на три мѣсяца срока.

— Если къ этому времени судно и грузъ не будутъ на мѣстѣ, если затраченныя деньги не вернутся, то мы окончательно разорены и прогорѣли, такъ что никто не согласится открыть намъ кредита, и тогда все безвозвратно пропало! — сказалъ Джимъ. — Я, конечно, долженъ буду остаться здѣсь и слѣдить за ходомъ дѣлъ, а вы, Лоудонъ, должны отправиться туда и хоть зубами вырвать этотъ опіумъ, хотя-бы вамъ для этого пришлось превратить въ щепки весь бригъ. Я уже зафрахтовалъ для этой вашей поѣздки самую быстроходную шхуну, приказалъ ее разгрузить, я завтра она будетъ, готова выйти въ море — это «Norah-Creina» вмѣстимостью въ 60 тоннъ съ полнымъ запасомъ топлива и съѣстныхъ припасовъ на долгосрочное плаваніе. Это съ одной стороны, — добавилъ Пинкертонъ, — а съ другой, — ты, конечно, согласенъ со мной, что Беллерсъ готовъ былъ вогнать этотъ бригъ еще выше, и если онъ теперь согласенъ дать мнѣ ту сумму, которая покроетъ всѣ мои расходы, я не прочь уступить ему это дѣло!

Теперь только меня, какъ молнія, освѣтила мысль, что я своей глупою выходкой запугалъ нашего соревнователя и такимъ образомъ попортилъ все дѣло. Внутренно сознавая свою вину, я ни единымъ словомъ не обмолвился Пинкертону ни о своей встрѣчѣ съ Белдерсомъ, ни о своей глупой шалости у телефона. Очевидно, что сумма въ 50,000 долларовъ была назначена Беллерсу съ самаго начала, — согласился я, — но мы не можемъ знать, была-ли эта цифра упомянута въ качествѣ средней суммы или какъ послѣдняя крайняя цифра, выше которой уже нельзя идти! — сказалъ я.

— Я убѣжденъ, что Беллерсъ пошелъ-бы и до 60,000, но даже если я въ этомъ ошибаюсь, я готовъ уступить ему это «Легкое Облачко» даже за тѣ-же 50.000: я предпочитаю даже потерять немного!

— Неужели-же, Джимъ, наше дѣло такъ плохо? — воскликнулъ я.

— Вывезти это дѣло, конечно, можно, но для этого надо употребить нечеловѣческія усилія, надо совершить почти чудо. Ты, Лоудонъ, можешь сдѣлать это! Но три мѣсяца срока и 10 % въ мѣсяцъ, вѣдь это такія условія, какія намъ не подъ силу!.. Во всякомъ случаѣ, слѣдуетъ попытаться предложить Беллерсу бригъ хоть за тѣ-же 50,000 и переговорить немедленно съ его принципаломъ!

Даже и теперь я не рѣшился сознаться Джиму, что адресъ этого господина мнѣ извѣстенъ и, чтобы избѣжать этого щекотливаго вопроса, я замѣтилъ, что всего удобнѣе вести переговоры черезъ посредство Беллерса. При этомъ во мнѣ шевелилось какое-то предчувствіе, что мы уже опоздали, что таинственный соперникъ бѣжалъ теперь за тридевять земель. Переговоривъ съ Беллерсомъ по телефону и удостовѣрившись, что онъ дома, мы взяли первый попавшійся наемный фаэтонъ и помчались къ нему на квартиру.

На дверяхъ у него значилось на черной дощечкѣ крупными золотыми буквами: «Гарри Беллерсъ, присяжный повѣренный». Совѣты отъ 9 ч. утра до 6 ч. вечера.

На слѣдующей отпертой двери красовалась надпись: Мистеръ Беллерсъ дома. Но въ комнатѣ, куда вела эта дверь, не было никого.

Мы вошли, стали покашливать, постукивать тросточками, — словомъ, давали знать о нашемъ присутствіи. Въ комнатѣ, довольно большой и свѣтлой, не было, кромѣ конторки и конторскаго высокаго табурета, рѣшительно никакой мебели, ни стула ни скамьи. Г-въ повѣренный, видно, имѣлъ привычку сидѣть самъ за конторкой, а гг. кліентовъ заставлялъ стоять передъ собой во все время консультацій.

Наконецъ, по прошествіи нѣсколькихъ минутъ хозяинъ квартиры боязливо появился изъ-за красной занавѣски, отдѣлявшей слѣдующую комнату отъ той, гдѣ мы находились, — появился съ такимъ видомъ, какъ будто опасался, что мы явились поколотить его, но затѣмъ, признавъ своихъ посѣтителей, разразился цѣлымъ потокомъ любезностей, побѣжалъ въ смежную комнату за стульями и положительно не зналъ, какъ насъ ублажить, суетился, вертѣлся, раскланивался и расшаркивался безъ всякой надобности. Выждавъ, когда этотъ нервный пароксизмъ любезности немного прошелъ, и повѣренный началъ мало-по-малу успокаиваться, мы приступили къ дѣлу. Маленькій, гаденькій человѣчекъ сначала замялся и не зналъ, что сказать.

— Видите-ли, — началъ Пинкертонъ, — я пріобрѣлъ этотъ бригъ и знаю, что не прогадалъ на немъ. Перепродать его теперь вашему кліенту, какъ вы думаете, я вовсе не намѣренъ; я хочу оставить его за собой, но, желая избѣжать нѣкоторыхъ безполезныхъ расходовъ и траты времени, я желаю получить отъ васъ нѣкоторыя свѣдѣнія, за которыя готовъ уплатить наличными деньгами. Весь вопросъ въ томъ, слѣдуетъ-ли мнѣ обратиться за этими свѣдѣніями къ вамъ, или къ вашему довѣрителю. Если вы согласны дать мнѣ ихъ, то я предоставляю вамъ самимъ назначить сумму вознагражденія. Но предупреждаю васъ, что, говоря о наличныхъ деньгахъ, я разумѣю въ данный моментъ лишь обязательство уплатить вамъ требуемую сумму, когда судно вернется, а свѣдѣнія, полученныя отъ васъ, окажутся вѣрными. Я человѣкъ дѣловой и не покупаю зайца въ мѣшкѣ!

Пока Пинкертонъ говорилъ, я видѣлъ, какъ лицо маленькаго человѣчка вдругъ прояснилось, глазки заискрились и забѣгали, затѣмъ при послѣднемъ, добавочномъ разъясненіи, разомъ потухли.

— Мнѣ, собственно говоря, извѣстно объ этомъ бригѣ не больше, чѣмъ вамъ! — началъ онъ. — Я знаю только, что мнѣ приказано было купить его, и я пытался это сдѣлать, но не могъ, вотъ и все!

— Прекрасно, въ такомъ случаѣ сообщите мнѣ только фамилію и адресъ вашего довѣрителя, и затѣмъ мы простимся!

— Я, собственно говоря, не считаю себя въ правѣ сообщать кому-бы то ни было имени моего кліента, — началъ было нѣсколько уклончиво Беллерсъ, — но, если вы желаете, переговорю съ нимъ отъ вашего имени по телефону!

— Нѣтъ ужъ, благодарю васъ! Не передумаете-ли вы насчетъ адреса, а если предложить вамъ за эту услугу долларъ, хотите?

— Г. Пинкертонъ! — воскликнулъ оскорбленный повѣренный, и самъ я полагалъ, что Джимъ зашелъ уже слишкомъ далеко, но мой пріятель не смутился; очевидно, онъ лучше меня зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

— А, вы въ данный моментъ не нуждаетесь въ долларѣ! Прекрасно, въ такомъ случаѣ я назначу вамъ сразу наибольшую сумму, какую могу предложить за это…

— Брось это, Джимъ, — прервалъ я его, возмущенный этой торговлей, — я знаю адресъ: улица Миссіи, 924!

Не знаю, кто изъ двухъ, Джимъ или Беллерсъ, былъ болѣе пораженъ моими словами.

— Что-же ты сразу не сказалъ мнѣ этого?! — воскликнулъ Пинкертонъ.

— Да, вѣдь, ты же не спрашивалъ меня! — отвѣчалъ я, краснѣя подъ его взглядомъ.

— Разъ, что адресъ г. Диксона вамъ извѣстенъ, — вмѣшался повѣренный, — то полагаю, что мои услуги вамъ болѣе не нужны! — и онъ откланялся, а мы вышли одновременно съ нимъ въ другую дверь.

У меня душа уходила въ пятки при мысли, что вотъ-вотъ Пинкертонъ спроситъ, какъ я узналъ адресъ, и я готовъ былъ уже со слезами признаться ему во всемъ, но онъ не спросилъ, и я смолчалъ.

Очутившись на улицѣ, мы вскочили на первый попавшійся извозчичій экипажъ и погнали во всю прыть въ улицу Миссіи.

— Надо успѣть захватить этого господина: нельзя терять ни минуты! — говорилъ Джимъ, при этомъ я ожидалъ, что онъ спроситъ меня, какъ я узналъ этотъ адресъ, но онъ опять не спросилъ.

— Ты не спрашиваешь меня объ этомъ адресѣ? — проговорилъ я, наконецъ, не выдержавъ долѣе своей внутренней пытки.

— Нѣтъ, а какъ это вышло?.. — сказалъ онъ скороговоркой, и какъ бы самъ робѣя и конфузясь своего вопроса. — Я очень желалъ бы знать!

— Лучше не спрашивай меня объ этомъ!

— Хорошо, хорошо! — поспѣшилъ согласиться Пинкертонъ. — Я вполнѣ увѣренъ, что ты поступилъ именно такъ, какъ слѣдовало! Больше ни слова объ этомъ!

Я далъ-бы, Богъ знаетъ что, чтобы вернуть мои послѣднія слова и заставить Джима вынудить у меня признаніе, но пролетка наша остановилась у дверей дома 924 и, позвонивъ, мы освѣдомились о г. Диксонѣ.

Хозяйка, славная старушка, сообщила намъ, что этотъ господинъ уѣхалъ внезапно послѣ какого-то телефоннаго сообщенія, вѣроятно, ему сообщили какое-нибудь тревожное извѣстіе, такъ какъ комната была снята на недѣлю.

Мы спросили, не знаетъ ли хозяйка, куда онъ направилъ свой багажъ, и услыхали отъ нея, что никакого багажа у этого господина не было, что онъ явился къ ней вчера поздно вечеромъ съ маленькимъ ручнымъ сакомъ и сегодня, вскорѣ по полудни, уѣхалъ неизвѣстно куда, при чемъ казался на видъ весьма разстроеннымъ или раздосадованнымъ.

— А какъ онъ выглядѣлъ, этотъ г. Диксонъ?

— Небольшого роста гладко-выбритый господинъ! — отвѣчала хозяйка и никакихъ дальнѣйшихъ примѣтъ о немъ не могла сообщить.

Простившись съ хозяйкой, мы заѣхали въ ближайшую аптеку и оттуда по телефону спросили, какое судно прежде всѣхъ пристанетъ къ Гонолулу. Намъ отвѣчали, что «Городъ Пекинъ», вышедшій сегодня 1 ч. 30 м пополудни изъ Санъ-Франциско.

— Ясно, какъ день, что этотъ г. Диксонъ сѣлъ на это судно съ намѣреніемъ опередить насъ на островѣ Мидвей, я готовъ прозакладывать, что это такъ! — замѣтилъ мой пріятель.

Я лично не былъ уже такъ увѣренъ въ этомъ и предложилъ справиться со спискомъ пассажировъ «Города Пекина».

— Безполезно! — возразилъ Джимъ, — Диксонъ такое обычное имя, что ихъ могутъ найтись съ полдюжины на любомъ суднѣ! Кромѣ того, этотъ господинъ, вѣроятно, успѣлъ уже перемѣнить свое имя, если даже его и въ самомъ дѣлѣ звали Диксонъ, а не какъ-нибудь иначе!

— Что-же намъ теперь дѣлать? — спросилъ я.

— Полагаю, что теперь всего лучше переговорить съ капитаномъ Трентъ. Если онъ не въ состояніи купить брига, то все же можетъ дать намъ необходимыя свѣдѣнія, которыя облегчатъ намъ наше дѣло!

— Но гдѣ мы его отыщемъ?

— Въ Британскомъ консульствѣ намъ скажутъ, гдѣ онъ остановился! — проговорилъ Пинкертонъ, и мы, не теряя ни минуты, направились туда. Узнавъ адресъ капитана, мы поспѣшили въ гостиницу, гдѣ намъ сказали, что капитанъ Трентъ уѣхалъ около полудня вмѣстѣ съ однимъ изъ своихъ сослуживцевъ съ разбитаго судна, а туземецъ-канакъ, пріѣхавшій вмѣстѣ съ капитаномъ сюда, уѣхалъ немного раньше на «Городѣ Пекинѣ». Кромѣ того, намъ показали списокъ пребывавшихъ здѣсь въ гостиницѣ лицъ экипажа погибшаго судна «Легкое Облачко».

Въ спискѣ стояли некрасивымъ крупнымъ почеркомъ вписанныя въ книгу имена: Трентъ, Броунъ, Гарди и Джозефъ Амалу.

Мы свѣрили эти имена съ спискомъ, помѣщеннымъ въ утренней газетѣ, и оказалось, что тамъ упоминался еще Эліасъ Годдедааль, помощникъ капитана, о которомъ никто не слыхалъ и не упоминалъ, и имя котораго не стояло въ спискѣ гостиницы. На наши разспросы здѣсь намъ отвѣчали, что въ гостиницѣ стояли только трое упомянутыхъ моряковъ и канакъ, а помощника капитана здѣсь не было, и никто не видалъ его, но слышали, что онъ сильно боленъ и не съѣзжалъ на берегъ, а лежитъ въ лазаретѣ «Бури».

Получивъ эти свѣдѣнія, мы, не долго думая, поспѣшили къ телефону, но тутъ насъ постигла новая неудача; съ «Бури» намъ сообщили, что г. Годдедааль съѣхалъ нѣсколько часовъ тому назадъ съ судна, и никто не знаетъ куда.

Послѣ этой неудачи я освѣдомился у управляющаго гостиницей, чьей рукою были вписаны имена моряковъ въ ихъ книгу, на что тотъ отвѣчалъ, что вписалъ ихъ за капитана кто-то другой, такъ какъ капитанъ Трентъ не за долго до гибели своего судна жестоко поранилъ свою правую руку и писать не могъ, вслѣдствіе чего даже и судовая запись за послѣднее время велась не имъ, а его помощникомъ, г. Годдедааль, а капитанъ Трентъ только подписывалъ ее лѣвой рукой.

— Ну, а теперь куда? — спросилъ я Пинкертона, когда мы снова очутились на улицѣ.

— Теперь на зафрахтованную мною для тебя шхуну, и если я завтра къ вечеру не захвачу этого Годдедааля, то не будь я Пинкертонъ!

— Но какъ-же ты это сдѣлаешь?

— Это ты увидишь еще сегодня. А пока, надѣюсь, видъ шхуны, на которой теперь, вѣроятно, кипитъ работа: ее разгружаютъ, чтобы на завтра она могла быть готова выйти въ море, нѣсколько утѣшитъ насъ послѣ всѣхъ этихъ передрягъ!

— Но, увы! — На шхунѣ насъ ждало новое разочарованіе: работа здѣсь не только не кипѣла, но, повидимому, никто и не думалъ о ней. Капитанъ преспокойно обѣдалъ у себя въ каютѣ и о разгрузкѣ судна ни мало не заботился. Раздосадованный Пинкертонъ послѣ нѣсколькихъ горячихъ словъ предложилъ капитану убираться немедленно съ судна, вмѣстѣ съ его людьми, заявивъ, что черезъ часъ или два у него на его мѣсто будетъ другой капитанъ и другой экипажъ и что если онъ къ тому времени не выберетъ весь свой товаръ и пожитки, то его новая команда не поцеремонится съ ними!

— Что за несчастный день! Цѣлый рядъ неудачъ! — воскликнулъ Пинкертонъ, когда мы съѣхали на берегъ. — Гдѣ я теперь возьму капитана и экипажъ?

Я предложилъ отправиться тотчасъ-же въ трактиръ «Чернаго Тома». Здѣсь, какъ всегда, мы застали обычныхъ завсегдатаевъ этого заведенія, но, къ немалому моему разочарованію, тѣ изъ наиболѣе знакомыхъ мнѣ посѣтителей, къ которымъ я обращался съ предложеніемъ занять должность капитана на шхунѣ Пинкертона, уклонялись отъ прямого отвѣта, и только одинъ изъ нихъ, Джонсонъ, хотя и отказался принять эту обязанность на себя, но взялся доставить намъ превосходнѣйшаго и опытнѣйшаго моряка, — нѣкоего Арти Нэрса. Узнавъ объ этомъ, Пинкертонъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. — «Да лучшаго моряка, какъ Нэрсъ, во всемъ Санъ-Франциско и сыскать нельзя! — говорилъ онъ. — Такой лихой, смышленый малый». Джонсонъ обѣщалъ, что явится къ намъ вмѣстѣ съ Нэрсомъ на слѣдующій день къ половинѣ шестого утра, а самъ владѣлецъ «Чернаго Тома» взялся доставить намъ 6 человѣкъ дюжихъ и знающихъ матросовъ, притомъ, что уже совершенно необычайно, — «непьющихъ».

Изъ трактира «Чернаго Тома» мы поѣхали въ ресторанъ «Пуделя», гдѣ обыкновенно обѣдали, и, хотя уже было поздно, сѣли за столъ. Первое, что мнѣ попалось на глаза, было громадное объявленіе, подобное которому мы встрѣчали на всѣхъ углахъ улицъ, на всѣхъ столабхъ, но остановиться и прочитать хоть одно изъ нихъ я не имѣлъ времени; теперь-же я подошелъ и прочелъ слѣдующее:

200 долларовъ вознагражденія
гг. офицерамъ или людямъ экипажа
ПОТЕРПѢВШАГО КРУШЕНІЕ БРИГА ЛЕГКОЕ ОБЛАЧКО,
которые обратятся лично или письменно
въ контору Джека Пинкертона, Монтана-Блокъ,
до полудня, завтра, вторникъ 12-го числа.
200 долларовъ вознагражденія!

— Это твоя мысль, Пинкертонъ? — спросилъ я.

— Да, но это еще не все, Лоудонъ! Главная суть моей мысли заключается вотъ въ чемъ. Такъ какъ намъ извѣстно, что Годдедааль боленъ, то я приказалъ разослать это объявленіе во всѣ больницы и госпитали, всѣмъ докторамъ и всѣмъ аптекамъ въ Санъ-Франциско. Не блестящая-ли это мысль?

Половина обѣда нашего прошла молча, и только послѣ третьяго бокала шампанскаго Джимъ прокашлялся и сказалъ, глядя на меня робкимъ, почти молящимъ взглядомъ:

— Лоудонъ, ты не желалъ, чтобы я касался одного вопроса. Но позволь мнѣ спросить тебя, не потому-ли ты не хотѣлъ этого, что былъ недоволенъ мной?

— Ахъ, Пинкертонъ! — воскликнулъ я.

— Нѣтъ, нѣтъ, не будемъ больше говорить объ этомъ. Конечно, я могъ сдѣлать ошибку, но даю тебѣ слово, Лоудонъ, я сдѣлалъ все, что могъ, старался сдѣлать, какъ только могу, какъ умѣю!

— Бѣдный мой Джимъ! Да я никогда въ жизни не сомнѣвался въ тебѣ. Я знаю, что ты не захочешь напрасно рискнуть ни однимъ моимъ трогаемъ. Напротивъ, я сегодня весь день удивлялся тебѣ твоей энергіи, твоему умѣнью, твоей находчивости. Что же касается этого вопроса, о которомъ же сейчасъ упомянулъ, то я не хочу говорить о немъ; мнѣ стыдно!

— Стыдно?! — повторилъ онъ. — Ахъ, Лоудонъ, не употребляй ты этого слова, даже шутя! Ты никогда не можешь сдѣлать ничего такого, чего-бы тебѣ надо было стыдиться!

— А развѣ ты, Джимъ, никогда не дѣлалъ чего-нибудь такого, за что тебѣ потомъ было стыдно?

— Нѣтъ, что-бы это могло быть такое? Я, конечно, иногда сожалѣлъ о томъ, что дѣлалъ, когда выходило иначе, чѣмъ я предполагалъ, но стыдиться мнѣ было незачѣмъ, всякій человѣкъ можетъ ошибиться, многое даже невозможно предвидѣть…

Я смотрѣлъ на него съ умиленіемъ, завидуя дѣтской простотѣ его характера, довѣрчиваго и безхитростнаго, не помышляющаго ничего дурного, не скрывающаго въ себѣ никакихъ темныхъ сторонъ. Подъ вліяніемъ этихъ мыслей я невольно вздохнулъ.

— Что тебя такъ огорчаетъ, Лоудонъ? Ты боишься за успѣхъ нашего дѣла или-же твоя миссія тамъ, на островахъ, пугаетъ тебя?

— Нѣтъ, Джимъ, меня печалитъ то, что я не буду имѣть возможности присутствовать на твоей свадьбѣ!

Бѣдняга грустно улыбнулся.

— Нѣтъ, Лоудонъ, теперь этой свадьбѣ не бывать! Я сегодня-же прямо отсюда отправлюсь къ ней и скажу, что не считаю себя въ правѣ жениться на ней, и это, быть можетъ, всего болѣе мучило меня въ теченіе всего сегодняшняго дня. Я не имѣлъ права пускаться въ такія безумныя спекуляціи, готовясь жениться!

— Но, вѣдь, въ этомъ главнымъ образомъ виноватъ я, а не ты!

— Нѣтъ, нѣтъ, я самъ велъ это дѣло! Я столько-же виноватъ, нѣтъ, даже больше, чѣмъ ты! — и, не договоривъ, онъ отправился къ своей невѣстѣ.

Я-же, вернувшись домой, принялся обсуждать свое положеніе и предстоящую мнѣ задачу. Не будь Джимъ, его капиталы и его будущее счастье замѣшаны въ этомъ дѣлѣ, я-бы даже съ нѣкоторымъ удовольствіемъ могъ взглянуть на свое разореніе, но теперь, чувствуя себя виновнымъ передъ Пинкертономъ, сознавая, что ему, быть можетъ, придется поплатиться всѣмъ своимъ состояніемъ за мое безразсудство, я далъ себѣ слово работать, какъ волъ, надъ этимъ дѣломъ, не щадя ни силъ, ни пота, встрѣчая всякую опасность смѣло и отважно, чтобы хоть разъ въ жизни отплатить моему другу за все, что онъ дѣлалъ для меня и ради меня. Таинственная обстановка этого дѣла еще болѣе способствовала возбужденію моей энергіи и интереса, суля мнѣ разгадку многихъ вопросовъ относительно поведенія капитана Трентъ и г. Диксона.

X.

Джимъ и я идемъ каждый своей дорогой.

На слѣдующее утро я проснулся съ тяжелой головой, усталый, разбитый и лежалъ нѣкоторое время неподвижно, не имѣя охоты встать и одѣться. Вдругъ я услыхалъ стукъ въ дверь, и ко мнѣ сразу вернулось сознаніе всего случившагося вчера и предстоящаго намъ сегодня.

Наскоро накинувъ платье, я побѣжалъ отворить дверь, тогда какъ Джимъ еще лежалъ въ постели и крѣпко спалъ.

Согласно нашему условію, Джонсонъ стоялъ въ дверяхъ, привѣтливо улыбаясь, а немного позади его въ праздничномъ нарядѣ вырисовывалась самоувѣренная фигура капитана Нэрса, за нимъ, вытирая стѣны спинами и локтями, виднѣлись шесть человѣкъ матросовъ, новый экипажъ «Norah Creina». Не обративъ на нихъ особаго вниманія, я ввелъ Джонса и Нэрса въ контору, гдѣ спалъ Джимъ, и разбудилъ его, при чемъ тутъ-же представилъ ихъ другъ другу.

— Здравствуйте, капитанъ, очень радъ съ вами познакомиться! — началъ мой пріятель, — Дѣло, которое я имѣю вамъ предложить, уже извѣстно вамъ. Вы примете на себя командованіе «Horah Creina» и отправитесь съ этой шхуной на островъ Мидвэй, захватите тамъ пострадавшее судно, затѣмъ зайдете въ Гонолулу и вернетесь обратно сюда! Полагаю, что это дѣло рѣшенное?

— Хмъ! — сказалъ Нэрсъ. — По нѣкоторымъ обстоятельствамъ, которыя я имѣю въ виду, дѣло это кажется мнѣ подходящимъ, но намъ остается еще рѣшить одинъ или два вопроса. А чтобы не терять даромъ времени, напишите-ка вы записочку мистеру Джонсону, съ которой онъ могъ бы водворить этихъ молодцовъ на вашу шхуну. Пусть себѣ принимаются тамъ за дѣло, подъ его надзоромъ, на видъ они какъ будто трезвые. Пусть выпьютъ для начала, да и за работу!

Пинкертонъ поступилъ по совѣту Нэрса, и матросы, откланявшись, удалились въ сопровожденіи Джонсона, а Нэрсъ, проводивъ ихъ глазами, вздохнулъ съ облегченіемъ.

— Ну, теперь мы одни, мистеръ Пинкертонъ! Скажите мнѣ на прямикъ, въ чемъ же собственно дѣло? Ваши объявленія заставили весь городъ говорить о немъ, что, собственно говоря, не совсѣмъ желательно, но я пока блуждаю впотьмахъ и прежде, чѣмъ соглашусь взять судно, желаю знать чего отъ меня ожидаютъ, и что я долженъ буду дѣлать!

Пинкертонъ изложилъ ему всю суть дѣла и добавилъ.

— Весьма возможно, что капитанъ Трента уже направился туда и пытается опередить васъ, но бригъ этотъ мой, я заплатилъ за него чистоганомъ, и если за него придется побиться, то я желаю, чтобы онъ былъ отбитъ нами. Вы меня понимаете? Если вы по прошествіи 90 дней не съумѣете вернуться сюда, оборудовавъ это дѣло, то я разоренъ въ конецъ. Понимаете? Это — вопросъ жизни и смерти для меня и мистера Додда. Весьма возможно — что тамъ, на островѣ, дѣло дойдетъ до рукопашной, но я, вѣдь, знаю, что вы не такой человѣкъ, котораго это обстоятельство можетъ остановить!

— Понимаю! Чѣмъ скорѣе я выйду въ море и чѣмъ скорѣе вырву вашъ бригъ оттуда, тѣмъ болѣе вы будете довольны! Но вотъ, въ чемъ дѣло: я слышалъ о какомъ-то неупомянутомъ грузѣ. Что это за грузъ?

— Это дѣло моего компаньона, г-на Додда!

— Одного капитана вполнѣ достаточно для любого судна! — сказалъ Нэрсъ. — Я всегда умѣлъ управляться одинъ!

— Прекрасно, но я полагаю, что вы не разсчитывали, будто я вручу вамъ всѣ конторскія книги и всѣ коммерческія дѣла моей фирмы. Вы должны понять, что это не простая морская прогулка, а серьезная дѣловая операція, которая останется всецѣло въ рукахъ моего компаньона, мистера Додда. Вы будете вести судно, вамъ поручается разборка брига, на вашей отвѣтственности лежитъ поведеніе и работа экипажа, и я полагаю, что этого дѣла болѣе, чѣмъ достаточно для васъ, а г-въ Доддъ долженъ быть полнымъ хозяиномъ во всемъ остальномъ: онъ платитъ, и все должно дѣлаться согласно его желанію!

— Я привыкъ всегда поступать согласно желанію владѣльцевъ!

— Ну и прекрасно! Надѣюсь, что и на этотъ разъ будетъ также!

— Но позвольте! Мы должны окончательно выяснить мое положеніе. Я отнюдь не намѣренъ принять на себя роль простого шкипера, — и такъ ужъ много чести, что я соглашаюсь взять такое комариное судно, какъ ваша шхуна!

— Я понимаю, къ чему вы клоните! Доддъ, это все на счетъ груза! Ну, вотъ, что я вамъ скажу: когда мы съ вами достанемъ медъ изъ улья, то посмотримъ, какъ его подѣлить!

Нэрсъ разсмѣялся.

— Я васъ знаю, мистеръ Пинкертонъ! — добавилъ онъ. — Вы человѣкъ дѣловой и знаете, какъ дѣла дѣлаются! Теперь еще одинъ вопросъ. Что намъ дѣлать съ настоящими владѣльцами брига?

— Эхо ужъ предоставьте мнѣ. Риску тутъ для васъ нѣтъ, такъ какъ я — одинъ изъ птенцовъ гнѣзда Лонгхерста, и всякій, кто угодитъ мнѣ, угодитъ и ему!

Обнадеженный относительно интересовавшихъ его вопросовъ, капитанъ Персъ откланялся.

— Знаешь что, Джимъ, — воскликнулъ я, когда дверь затворилась за капитаномъ, — не нравится мнѣ этотъ человѣкъ!

— Привыкнешь, Лоудонъ! Это — типичнѣйшій американскій морякъ, отважный и смѣлый, находчивый и сообразительный, гордящійся своимъ судовладѣльцемъ, человѣкъ, успѣвшій составить себѣ извѣстную репутацію!

— Репутацію чрезвычайной жестокости, не такъ-ли?

— Что ни говори, а мы можемъ себя считать счастливыми, что напали на него. Ему я готовъ довѣрить даже жизнь моей Мамми! — заявилъ Джимъ.

— Кстати о ней, — сказалъ я, — какъ это у васъ вчера вышло?

Съ минуту Пинкертонъ молчалъ; затѣмъ все лицо его озарилось блаженной улыбкой.

— О, Лоудонъ! — воскликнулъ онъ. — Это благороднѣйшая душа! Это рѣдкая жемчужина! Когда я изложилъ всѣ наши обстоятельства и сказалъ, что не считаю себя въ правѣ связывать ея судьбу съ моей, ты знаешь, что она на это отвѣтила?! «Если я не наскучала еще тебѣ, Джимъ, и если ты непремѣнно хочешь, чтобы мистеръ Лоудонъ былъ у тебя старшимъ шаферомъ на нашей свадьбѣ, то я вижу только одинъ исходъ — обвѣнчаемся завтра утромъ, прежде чѣмъ онъ уѣдетъ. Въ его отсутствіи я еще болѣе буду нужна тебѣ!» Теперь я только молю Бога, чтобы онъ помогъ мнѣ стать достойнымъ ея и этого великаго счастья. Я хотѣлъ было вчера ночью разбудить тебя и разсказать, какъ она тотчасъ взялась за иголку и принялась готовить себѣ платье къ вѣнцу, а я сидѣлъ, какъ очарованный, и съ умиленіемъ слѣдилъ, какъ проворно мелькала въ ея пальчикахъ иголка, какъ нѣжный румянецъ игралъ у нея на щекахъ, какъ вся она была такая чистая, свѣтлая и прекрасная, такая любящая и радостная. Я подошелъ къ твоей постели, до ты такъ крѣпко спалъ и казался такимъ усталымъ и измученнымъ, что у меня не хватало духа тебя разбудить, — и я стоялъ у твоей кровати и горячо молился о тебѣ, о ней и о себѣ. И никогда въ жизни я не былъ такъ глубоко счастливъ, какъ въ эти минуты!..

Онъ еще долго говорилъ все на ту-же тему, говорилъ съ дѣтскимъ простодушіемъ и экспансивностью, точно желалъ излить передо мной всю свою душу. Это растрогало меня болѣе, даже чѣмъ я могъ предполагать, и самъ я раздѣлялъ его счастье, его чистую радость, и если до этого времени чувствовалъ нѣкоторую антипатію къ миссъ Мамми, то теперь, послѣ того ея вчерашняго поступка по отношенію къ моему другу, самъ какъ будто полюбилъ ее. Сначала все, что говорилъ Джимъ, захлебываясь отъ счастья и умиленія, сливалось у меня въ головѣ въ одно общее смутное чувство чего то хорошаго и радостнаго, но въ концѣ концовъ я все же съумѣлъ уяснить себѣ то, что высказывалъ мнѣ между словъ и что, въ сущности, было чрезвычайно важно, а именно: что онъ долженъ былъ вѣнчаться сегодня, что свадебный завтракъ предполагался въ ресторанѣ Франка, а вечеръ посвященъ прощальному визиту на Norah Creina, послѣ чего намъ съ Джимомъ надлежало разстаться и каждому вступить на новый жизненный путь: ему — на путь супружеской жизни, мнѣ на путь рискованныхъ, опасныхъ приключеній.

Такого дня, какъ этотъ, я не запомню въ своей жизни. Только въ Америкѣ люди живутъ такою жизнью, только здѣсь можетъ выдаться подобный денекъ. Не успѣли мы проглотить по чашкѣ кофе, какъ побѣжали по своимъ дѣламъ изъ конца въ конецъ города; надо было до свадьбы купить подарокъ невѣстѣ, и для этого мнѣ пришлось обѣгать съ полдюжины ювелирныхъ магазиновъ; надо было заказать свадебный завтракъ у Франка, приготовить въ меріи вѣнчаніе, пригласить священника; надо было побывать на шхунѣ и взглянуть, какъ тамъ подвигалась работа, какъ хозяйничалъ и распоряжался капитанъ Нэрсъ; надо было заглянуть и въ свою крошечную каютку и снабдить ее кое чѣмъ, самымъ необходимымъ.

На шхунѣ кипѣла работа. Когда мы явились туда, почти одновременно съ нами прибылъ и правительственный агентъ, на обязанностяхъ котораго лежитъ оформить законнымъ образомъ условія между капитаномъ и судовладѣльцемъ, условія найма экипажа, произвести ревизію судна и затѣмъ выдать судовой паспортъ. При этомъ надо замѣтить, что у насъ, въ Америкѣ, это дѣло поставлено такъ, какъ будто съ одной стороны бѣдный матросъ — круглый дуракъ, ничего не смыслящій, беззащитный младенецъ, а наниматели — мошенники, воры, грабители. Длиннѣйшее условіе съ безконечно длиннымъ подробнымъ перечнемъ обязательствъ и требованій должно быть прочтено вслухъ каждому человѣку отдѣльно и затѣмъ скрѣплено собственноручной подписью этого лица. А читается это условіе такъ, что я, человѣкъ хорошо грамотный, привычный къ дѣловымъ бумагамъ, къ ихъ своеобразному языку, читавшій на своемъ вѣку сотни условій, едва-едва могъ уловить нѣсколько фразъ, доступныхъ моему пониманію. Что же могли вынести изъ этого чтенія бѣдняги матросы? По окончаніи чтенія условія агентъ въ двухъ словахъ объяснилъ матросу, что онъ отправляется туда-то и туда-то, что его обязанность во всемъ безпрекословно повиноваться волѣ капитана, что его вознагражденіе такое-то и будетъ уплачиваться ему американской золотой монетой въ такіе-то и такіе сроки; затѣмъ приглашалъ его подписаться подъ условіемъ. Послѣ этого слѣдовало поименованіе примѣтъ даннаго субъекта, при чемъ я замѣтилъ, что дѣлалось это г. агентомъ по вдохновенію, такъ какъ онъ никогда не удостаивалъ ни однимъ взглядомъ человѣка, примѣты котораго заносилъ въ условіе, а капитанъ содѣйствовалъ этому должностному лицу, подсказывая ему эти примѣты съ традиціонными у нашихъ моряковъ остротами въ родѣ: волосы голубые, глаза красные, носъ пять футъ семь дюймовъ и т. д.

Когда все это было покончено, чиновникъ, собравъ свои бумаги и документы, поднялся съ мѣста и, обратившись къ капитану, наставительно произнесъ.

— Надѣюсь, вамъ извѣстно, что вы обязаны имѣть на суднѣ запасное платье для матросовъ и ящикъ съ медикаментами?

— Полагаю, что это должно быть мнѣ извѣстно! — отозвался капитанъ Нэрсъ.

Присмотрѣвъ за разгрузкой и нагрузкой «Norah Creina», мысъ Джимомъ опять пустились мотаться изъ конца въ конецъ города, пока не пробилъ часъ, назначенный для бракосочетанія.

Трогательно прошла эта церемонія: Джимъ не только самъ былъ растроганъ до слезъ, но растрогалъ даже и самого священнослужителя, скромнаго, сѣдовласаго старичка, который умиленно сознавался, что рѣдко видалъ такихъ людей, какъ Пинкертонъ, и что миссъ Мамми должна быть счастлива, что ей на долю выпалъ такой мужъ. Въ этотъ моментъ была подана поздравительная телеграмма Лонгхерста и его свадебный подарокъ, ящикъ шампанскаго самой высокой марки и четыре дюжины другого вина. Я тоже произнесъ за банкетомъ торжественную рѣчь съ бокаломъ въ рукѣ, и весь свадебный завтракъ или обѣдъ прошелъ въ какомъ-то напряженномъ нервномъ веселіи. Съ полдюжины шампанскаго и двѣ дюжины остального вина были отправлены въ мою каюту на «Norah Creina», куда вскорѣ отправились и мы, т. е. новобрачные и я.

— Что за милое маленькое судно! — воскликнула Мамми, когда ей показали нашу шхуну. — И какой вы должны быть смѣлый и отважный, если рѣшаетесь отправиться въ такое дальнее плаваніе на такомъ крошечномъ суднѣ!

Надо сознаться, что милое «маленькое судно», когда мы пристали къ нему, оказалось далеко не привлекательнымъ: повсюду еще царилъ полный разгромъ, и кипѣла работа; всюду было шумно и грязно, умаявшійся и, вѣроятно, хлебнувшій винца Джонсонъ растянулся на диванѣ въ главной каютѣ и на половину спалъ, а капитанъ чавкалъ табакъ и сосалъ скверную сигару. Когда вошли новобрачные, Нэрсъ всталъ и довольно угрюмо промолвилъ:

— Какъ видите, у насъ здѣсь весьма неприглядно! Судно, готовящееся къ отплытію, не салонъ для пріема гостей. Но мы не можемъ остановить работу, если должны выйти въ море съ разсвѣтомъ, и такъ еле успѣваемъ. Вы, вѣроятно, сами пожалѣете, что явились сюда, только помѣшаете работать!

Я захотѣлъ было остановить капитана рѣзкимъ замѣчаніемъ, но Пинкертонъ предупредилъ меня.

— Я знаю, капитанъ, что мы — здѣсь помѣха! — весело и любезно сказалъ онъ. — Но я надѣюсь, вы простите намъ это маленькое нарушеніе правилъ! Мы хотимъ только одного, чтобы вы выпили съ нами бокалъ — другой добраго вина въ честь моего бракосочетанія и отъѣзда Лоудона, т. е. мистера Додда. Надѣюсь, вы не откажете намъ въ этомъ удовольствіи?

— Ужъ это ваше дѣло, — проговорилъ Нерсъ, — я, пожалуй, прикажу пріостановить работы на полчаса! Я лично не имѣю ничего противъ этого, пусть ребята посушатъ пятки съ полчасика, а тамъ живѣе примутся за работу съ новыми силами! А мы здѣсь пока разопьемъ стаканчикъ — другой винца! Послушай, Джонсонъ, постарайся раздобыть гдѣ-нибудь стулъ для барыньки!

Несмотря на свой все еще нѣсколько угрюмый тонъ нашъ капитанъ замѣтно смягчился и вскорѣ совершенно разошелся. Такъ непривѣтливо начавшаяся бесѣда стала почти дружественной. Мамми смотрѣла царицей въ своемъ пунцовомъ цвѣта стараго бургундскаго вина платьѣ, въ своей украшенной цвѣтами шляпкѣ, сіяющая счастьемъ и привѣтливая ко всѣмъ окружающимъ. Капитанъ казался довольнымъ и очарованнымъ молодою женщиной. Джимъ былъ взволнованъ и счастливъ, и встревоженъ въ одно и то же время: онъ и говорилъ много, и зорко наблюдалъ за капитаномъ.

— Мнѣ надо сказать тебѣ пару словъ, Лоудонъ! — проговорилъ онъ, и мы вышли съ нимъ на минуту на верхъ.

— Послушай, этотъ человѣкъ — опытный морякъ и до сѣдыхъ волосъ будетъ ходить подъ парусами! Ты, Бога ради, не вмѣшивайся въ его дѣло, ни однимъ словомъ. Этимъ ты можешь все испортить: онъ скорѣе умретъ, чѣмъ послушается твоего совѣта. Знай это. Если ты вздумаешь его осѣдлать, то повѣрь, онъ тебя потопитъ въ ложкѣ воды! Я не большой охотникъ давать совѣты, но когда ихъ даю, то вѣрь, что я твердо убѣжденъ въ своихъ словахъ!

Я обѣщалъ не упускать этого изъ вида, и мы вернулись съ каюту. Бесѣда оживилась и затянулась много дольше, чѣмъ мы предполагали. Въ концѣ концовъ мнѣ было предложено увѣковѣчить эти счастливыя минуты, набросавъ рисунокъ изображающій Маммии всѣхъ насъ въ каютѣ «Norah Creina». Маммня посвятилъ наибольшую долю вниманія, а остальныхъ набросалъ только въ главныхъ чертахъ, — и рисунокъ мой имѣлъ громадный успѣхъ. Было уже темно, и на улицахъ зажглись фонари, когда наша новобрачная чета покинула шхуну, и мы провожали ихъ добрыми пожеланіями, стоя на пристани.

Такимъ образомъ наша разлука съ Джимомъ совершилась какъ-бы незамѣтно, подъ маской веселаго смѣха проводовъ новобрачныхъ; прежде чѣмъ мы успѣли спохватиться, эта разлука была уже дѣломъ совершившимся. Объ руку съ молодой женой, мой пріятель повернулъ за уголъ улицы и исчезъ изъ вида, скрылся и утонулъ въ туманѣ сумерокъ, какъ видѣніе, а здѣсь, на суднѣ, снова закипѣла работа.

Капитанъ ушелъ въ свою каюту и закурилъ неизбѣжную сигару, и я, наконецъ, послѣ этого утомительнаго дня остался одинъ, усталый и разбитый и тѣломъ, и душой. Я стоялъ на кормѣ, прислонясь къ рубкѣ, и безотчетно смотрѣлъ передъ собою, какъ человѣкъ, для котораго все въ жизни кончено. Вдругъ въ моемъ воображеніи воскресъ «Городъ Пекинъ», это громадное судно, несущееся со скоростью 13 узловъ въ часъ по направленію къ Гонолулу и уносящее ненавистнаго мнѣ. Трента, а, быть можетъ, и таинственнаго его помощника Годдедааль; при этой мысли вся кровь прилила мнѣ въ голову. Пусть только они поспѣютъ туда раньше насъ, — думалъ я, — пусть, мы не долго заставимъ себя ждать! — и съ этого момента я ощутилъ въ себѣ новаго человѣка, человѣка, готоваго, въ случаѣ надобности, не задумываясь, пролить кровь ближняго; чувство воина на полѣ битвы, доселѣ совершенно мнѣ незнакомое.

Такъ я вернулся въ свою каюту съ твердымъ намѣреніемъ уснуть, но уснулъ не скоро. Да и то, едва заснулъ, какъ былъ разбуженъ криками и топотомъ ногъ надъ головою; прежде, чѣмъ я успѣлъ выбѣжать на верхъ, «Norah Creina» отчалила отъ берега. Въ туманныхъ сумеркахъ ранняго утра я видѣлъ тащившій насъ буксиръ, извергавшій изъ своей черной трубы цѣлые снопы огненныхъ искръ, слышалъ его тяжелое пыхтѣніе, и на берегу, на скатѣ холма, вырисовывался городъ, тонущій въ туманѣ, съ безконечными нитями красноватыхъ огней. Вдругъ тамъ, у фонаря, я различилъ фугуру, я угадалъ ее сердцемъ, узнавъ Джима. — Да, это былъ онъ!

Онъ пришелъ послать мнѣ свое послѣднее «прости», взглянуть на меня еще разъ, — и мы только успѣли обмѣняться съ нимъ однимъ возгласомъ, махнуть другъ другу на прощанье платкомъ, — вотъ и все! Это было наше послѣднее прощанье! Теперь для каждаго изъ насъ начиналась новая жизнь!

Выйдя изъ залива, мы, вопреки ожиданіямъ, встрѣтили довольно свѣжій Nord-East (сѣверо-восточный вѣтеръ). Не теряя времени, мы подняли паруса, и солнце еще не успѣло взойти, когда нашъ буксиръ распростился съ нами тремя пронзительными свистками и повернулъ назадъ къ берегу, который теперь начинали золотить мѣстами алыя пятна восхода. Когда «Norah Creina» вышла въ открытое море, нигдѣ на горизонгѣ не было видно другого судна, и наша маленькая шхуна, горделиво распустивъ свои паруса, быстро пустилась въ дальній путь къ таинственному острову, гдѣ насъ ожидалъ таинственный бригъ.

XI.

«Нора-Крейна».

Для меня это плаваніе въ Тихомъ океанѣ является однимъ изъ отрадныхъ воспоминаній, особенно начало его. День за днемъ стояла прекрасная погода; день за днемъ вѣтеръ благопріятствовалъ намъ; день за днемъ я писалъ эскизы моря и неба, писалъ восходъ, писалъ закатъ, облака, луну и звѣзды и изучалъ этотъ совершенно новый для меня міръ моряковъ, ихъ жизнь на суднѣ, ихъ отношенія, взгляды и нравы. Воздухъ, живительный и чудный, удивительно благотворно дѣйствовалъ на мое здоровье: я замѣтно окрѣпъ, чувствовалъ себя и сильнѣй, и бодрѣй; даже самый характеръ мой становился добродушнѣе и мягче подъ вліяніемъ этой ровной, пріятной температуры, этой прохлады съ моря и веселаго, ласковаго солнца.

Другимъ моимъ занятіемъ было изученіе характера моего друга, капитана Нэрса. Я называю его здѣсь другомъ, если можно такъ выразиться, переднимъ числомъ, такъ какъ по началу онъ внушалъ мнѣ ужасъ тѣмъ, что я считалъ варварскимъ обращеніемъ его съ подчиненными, смущалъ и удивлялъ меня неровностью своего капризнаго нрава и раздражалъ своимъ мелочнымъ честолюбіемъ, такъ что я смотрѣлъ на него, какъ на неизбѣжное зло, навязанное мнѣ волею судебъ. Но впослѣдствіи этотъ человѣкъ, вопреки всему, вопреки моей волѣ, полюбился мнѣ; я не пересталъ видѣть въ немъ всѣ его недостатки, но они являлись уже какъ бы отдѣльными диссонансами въ странной мелодіи его въ высшей степени интереснаго характера.

Онъ происходилъ изъ хорошей семьи и получилъ вначалѣ основательное образованіе; чрезвычайно способный, онъ усвоилъ себѣ многое, но нравъ его уже и тогда былъ неукротимъ. Вѣроятно, и отецъ его обладалъ такимъ же нравомъ, такъ что отецъ и сынъ не могли ужиться, и послѣдній сбѣжалъ отъ отца, опредѣлившись на судно. Здѣсь онъ терпѣлъ самое ужасное обращеніе, но эта звѣрская жестокость только еще болѣе ожесточила его. Въ одномъ изъ портовъ Южной-Америки онъ бѣжалъ съ своего судна; нашелъ себѣ работу на берегу и, не смотря на юный возрастъ, заработалъ большія деньги. Случай столкнулъ его съ шайкой воровъ, и тѣ ограбили его. Тогда онъ снова сталъ работать и достигъ возможности добраться до Соединенныхъ Штатовъ, гдѣ онъ вернулся въ свой родной городъ, явился къ старушкѣ — сосѣдкѣ своего отца, въ саду которой онъ въ былые годы частенько воровалъ яблоки, но которую тѣмъ не менѣе очень любилъ, любилъ даже тогда, когда она грозила ему палкой и выгоняла изъ сада, когда стучала ему своимъ наперсткомъ въ окно, если онъ проходилъ мимо ея дома. Это онъ высказалъ ей тутъ-же и сразу покорилъ ея сердце. Старушка приняла его въ свой домъ, пріютила, обогрѣла, пріодѣла и дала ему возможность снова поступить на судно, но уже при совершенно иныхъ условіяхъ, при немъ каждый разъ, вернувшись изъ плаванія, онъ возвращался къ ней и жилъ у нея, какъ родной сынъ, бокъ о бокъ съ домомъ отца, который съ ненавистью смотрѣлъ черезъ заборъ на дружескія, сердечныя бесѣды сына съ сосѣдкой.

Когда старушка умерла, то оставила все свое состояніе своему любимцу.

— Я нарочно поселился у старушки подъ самымъ носомъ отца, чтобы онъ видѣлъ, что я нуждался, и пошелъ-бы скорѣе къ самому дьяволу чѣмъ вернулся къ нему! — говорилъ Нэрсъ. — Дѣйствительно, я былъ скверный мальчишка въ тѣ годы, но старуху я любилъ и всегда относился къ ней хорошо!

Получивъ наслѣдство старушки, онъ пріобрѣлъ то судно, на которомъ дѣлалъ свое послѣднее плаваніе, ставъ сразу и владѣльцемъ, и капитаномъ. Съ этого момента его карьера, какъ опытнаго моряка, была сдѣлана.

— Мнѣ было тогда лѣтъ тридцать. Это было нѣсколько лѣтъ тому назадъ, но моя репутація была уже составлена, и я былъ тѣмъ-же, какимъ вы видите меня теперь!

Въ настоящій моментъ капитанъ Нэрсъ является могучимъ сильнымъ мужчиной, съ густой шапкой волосъ на головѣ, съ холоднымъ, порою жестокимъ взглядомъ ясныхъ голубыхъ глазъ съ густыми, низко нависшими бровями, всегда тщательно выбритый, хорошій пѣвецъ, мастерски игравшій на аккордіонѣ, этомъ спеціально морскомъ инструментѣ; человѣкъ въ высшей степени наблюдательный, чрезвычайно интересный собесѣдникъ, съ своеобразными взглядами, умѣвшій быть и чрезвычайно милымъ, элегантнымъ и изящнымъ, когда хотѣлъ вмѣстѣ, а съ тѣмъ настоящій звѣрь, тиранъ и извергъ въ морѣ.

Его обращеніе съ людьми было до того возмутительно, до того нестерпимо жестоко я оскорбительно, что невольно возбуждало къ нему чувство глубокой ненависти и непреодолимаго ужаса. Его несчастные подчиненные дрожали и трепетали при одномъ его появленіи, при первомъ звукѣ его голоса. За цѣлымъ градомъ ругательствъ, обидныхъ насмѣшекъ и намековъ чаще всего слѣдовали жестокіе побои и надругательство надъ беззащитною жертвой, сносившей все это въ силу непреклоннаго закона, отдающаго матроса въ полную власть командира судна. Сколько разъ оскорбленный, избитый, окровавленный подымался съ пола несчастный и молча уползалъ въ свое темное помѣщеніе, затаивъ въ душѣ безконечную злобу и чувство мести къ этому ненавистному, жестокому человѣку! Не странно-ли, что я могъ полюбить этого изверга, что я могъ стоять и смотрѣть на эти безчеловѣчныя выходки, не возмущаясь, не выражая никакого протеста? Но я былъ не столь наивенъ, чтобы на глазахъ у всѣхъ вмѣшаться не въ свое дѣло, и предпочиталъ видѣть, какъ пострадаютъ отъ жестокости капитана одинъ или два матроса, чѣмъ вызвать бунтъ и всеобщую поголовную рѣзню на суднѣ и ссылку въ каторгу всѣхъ, кто останется въ живыхъ. Когда же мы оставались одни съ капитаномъ, я не переставалъ выражать ему свой протестъ противъ такого обращенія, не упускалъ ни одного случая его добраго расположенія, чтобы не поговорить съ нимъ по душѣ на эту тему.

Нэрсъ былъ завзятый американецъ и убѣжденный американскій патріотъ; націю свою онъ ставилъ выше всѣхъ. Пользуясь этой симпатичной чертой, я не разъ говорилъ ему:

— Послушайте, капитанъ! Вѣдь, ваша манера обращенія, право, обидна для американскихъ моряковъ; вѣдь, это такіе-же американцы, какъ вы сами. Развѣ это американская манера обращенія съ людьми хуже, чѣмъ съ собаками?

— Американцы, говорите вы? — угрюмо возражалъ капитанъ. — Да развѣ можно назвать американцами этихъ датчанъ, шведовъ, финновъ, этихъ голландцевъ и всякаго рода сбродъ? Да знаете-ли вы, что я плаваю болѣе 14 лѣтъ и за все это время, кромѣ одного только раза, всегда на американскихъ судахъ и никогда еще не видалъ ни одного матроса американца?! Это бывало прежде, — и тогда суда шли не такъ, какъ теперь, — съ американцами вести судно легко и пріятно, а этотъ сбродъ, эта сволочь… Да среди нихъ не найдется ни одного человѣка, который могъ бы назваться американцемъ. Хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ бы вы ежедневно выходили къ полудню дѣлать вычисленіе или проходили по палубѣ съ сознаніемъ лежащей на васъ отвѣтственности за жизнь всѣхъ находящихся на суднѣ, ежеминутно опасаясь, что васъ при этомъ пырнутъ ножомъ въ бокъ или выбросятъ за бортъ? Нѣтъ, ваше христіанское братолюбіе и кротость здѣсь не у мѣста! Это — звѣри, и я держу ихъ въ повиновеніи только тѣмъ, что они знаютъ, что и я звѣрь, и звѣрь посильнѣе ихъ!

— Пусть такъ, но согласитесь, капитанъ, что всему есть мѣра! Американскія суда вообще пользуются плохою репутаціей, и вы, конечно, лучше меня знаете, что если-бы не громадное вознагражденіе и не прекрасная пища, то ни одинъ человѣкъ не согласился-бы плавать на нашихъ судахъ. Вѣдь, и при данныхъ условіяхъ многіе предпочитаютъ британскія суда, не смотря на отвратительную пищу и жалкое жалованіе.

— О, не говорите мнѣ объ этихъ паточникахъ! — засмѣялся капитанъ. — Знаю я ихъ! Да, надо отдать справедливость, нѣкоторые изъ нихъ очень мягкосердечны! Это напоминаетъ мнѣ одинъ случай въ моей жизни, который я, такъ и быть, разскажу вамъ. Было это въ 1874 г. Я отправился, въ качествѣ старшаго офицера, помощника капитана, на британскомъ суднѣ «Марія» изъ Санъ-Франциско въ Мельбурнъ. Пища у насъ была такая, что при видѣ моего обѣда меня охватывала грусть, а при видѣ пищи людей тошнило и мутило, но капитанъ былъ, повидимому, добрый человѣкъ; звали его Гринъ, кроткій старикашка, колпакъ и размазня, а команда былъ изъ послѣднихъ подонковъ, настоящіе каторжники. Сколько я ни пытался вразумить его хоть какъ-нибудь, старикъ вмѣшивался и выступалъ на защиту этой сволочи; такова была его манера поддержать офицера; въ концѣ концовъ команда до того возненавидѣла меня, что мнѣ приходилось чуть не съ оружіемъ въ рукахъ стоять на вахтѣ. Но вы можете себѣ представить, что я не изъ тѣхъ, кѣмъ можно помыкать, и потому я заявилъ капитану, что не потерплю его вмѣшательства. — «Вы, капитанъ, можете отдавать мнѣ приказанія, и я обязанъ ихъ исполнять, — сказалъ я, — что я всегда и дѣлаю, но тутъ ваша роль и кончается! Вы должны согласиться, что я всегда добросовѣстно исполняю свои обязанности, но какъ я это дѣлаю, это уже мое дѣло, и до сихъ поръ еще не родился тотъ человѣкъ, которому я бы позволилъ себя учить». На этомъ нашъ разговоръ и кончился, и мой капитанъ былъ уже осторожнѣе. Но команда до того не терпѣла меня, что положительно скрежетала зубами, когда я проходилъ мимо. Однажды я увидѣлъ, какъ одинъ дюжій датчанинъ билъ сапогомъ юнгу. Не долго думая, я пустилъ въ него зарядъ изъ ружья; въ слѣдующій моментъ онъ вскочилъ на ноги. Тогда я далъ по немъ второй выстрѣлъ и снова уложилъ его. — Ну, если въ тебѣ еще осталась капля задора, такъ скажи сейчасъ, — крикнулъ я ему, — я тебя разомъ прикончу! Однако, негодяй на этотъ разъ молчалъ. Его отнесли на койку, чтобы онъ тамъ размышлялъ о своей родной Даніи. Ночью налетѣлъ шквалъ; всѣ мы спали. Я выбѣжалъ на верхъ и не успѣлъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ что-то ударило меня въ руку; я схватился рукой за это мѣсто и понялъ, что въ меня попалъ зарядъ дроби.

— Капитанъ! — крикнулъ я.

— Что случилось? — отозвался тотъ.

— Они пустили въ меня зарядъ дроби!

— Въ васъ? Зарядъ дроби!.. Хмъ, я этого ожидалъ! — сказалъ капитанъ.

— Я требую, чтобы за такую продѣлку уничтожили на мѣстѣ нѣсколько этихъ негодяевъ! — крикнулъ я.

— Идите-ка лучше внизъ, мистеръ Нэрсъ! — сказалъ мнѣ капитанъ. — Будь я на ихъ мѣстѣ, вамъ бы попало больше этого! Идите, я не имѣю больше надобности въ васъ здѣсь, на верху; вы и такъ уже дорого стоите мнѣ!

Таковъ былъ способъ поддержать офицера у стараго Грина. Когда-же мы пришли въ Мельбурнъ, старикъ сказалъ мнѣ:

— Вы, Нэрсъ, и я не годимся другъ для друга. Вы — превосходнѣйшій морякъ, — это не подлежитъ никакому сомнѣнію, по вы самый непокойный и непріятный человѣкъ, съ какимъ я когда-либо имѣлъ дѣло, и я положительно не могу переварить вашего обращенія съ экипажемъ. Я думаю, что намъ слѣдуетъ разстаться!

Я отвѣчалъ, что съѣду на берегъ и посмотрю, что дѣлать, и затѣмъ, вернувшись обратно на судно, объявилъ, что не прочь распрощаться съ «Маріей», но только на томъ условіи, если капитанъ согласится выдать мнѣ полностью трехмѣсячный окладъ, ни слова не говоря, капитанъ притащилъ свой денежный ящикъ. «За деньгами я не постою, сынъ мой, лишь бы у меня были миръ и спокойствіе на суднѣ». Ну, послѣ этого я конечно, распрощался и окончательно списался съ судна".

Не странно-ли, въ самомъ дѣлѣ, чтобы человѣкъ разсказывалъ о себѣ такія вещи, а между тѣмъ это было въ характерѣ капитана Нэрса. Этотъ странный человѣкъ обладалъ удивительной правдивостью и безпристрастіемъ сужденія; отца своего, котораго онъ ненавидѣлъ всей душой, онъ описывалъ всегда въ самыхъ лестныхъ чертахъ, выставляя человѣкомъ честнымъ, правдивымъ, открытымъ.

Не менѣе удивительной являлась для меня его беззавѣтная смѣлость и отвага. Я никогда не видалъ болѣе смѣлаго и рѣшительнаго человѣка; онъ всегда, ее задумываясь, шелъ на встрѣчу всякой опасности, а вмѣстѣ съ тѣмъ я никогда не видѣлъ человѣка, болѣе нервнаго, впечатлительнаго, болѣе мнительнаго, чѣмъ онъ, смотрѣвшій на жизнь вообще, а на жизнь моряка въ особенности, съ самой мрачной стороны. Все его мужество заключалось, главнымъ образомъ, въ постоянномъ предвидѣніи всевозможныхъ опасностей. Совершивъ чуть не подвигъ смѣлости, онъ вдругъ принимался желать, чтобы вся морская служба со всѣми ея опасностями сгинула на всегда, жалѣлъ, что отправился на такой скорлупѣ въ море, принимался объяснять, какимъ образомъ мы можемъ пойти ко дну, перечислялъ суда, бывшія въ подобныхъ нашимъ условіяхъ и погибшія среди волнъ, словомъ, умышленно и съ особымъ удовольствіемъ развертывалъ передъ нашими глазами самыя яркія картины всѣхъ ужасовъ, висѣвшихъ надъ нами, затѣмъ обыкновенно кончалъ такъ:

— Впрочемъ, это, конечно, не столь большая бѣда. Я вообще совершенно не понимаю, почему человѣкъ такъ гонится за жизнью! Къ чему жить, для чего? Во всѣхъ этихъ профессіяхъ нѣтъ, собственно говоря, никакого смысла; — и моряки, и политики, и священники нами не вѣрятъ въ свое дѣло. Право, чисто и честно утонуть — лучше всего, по моему мнѣнію!

Трудно себѣ представить нѣчто болѣе удручающее, какъ подобнаго рода разговоры въ бурную ночь среди океана, на утломъ суднѣ, этотъ настойчиво и упорно минорный тонъ капитана столь не свойственный морякамъ вообще, это мрачное, безотрадное настроеніе, преобладавшее въ мысляхъ капитана Нэрса.

На 17-й день нашего плаванія, поднявшись на верхъ по утру, я замѣтилъ что-то необычайное. Наша шхуна шла на всѣхъ парусахъ, и волны расходились такъ сильно, что насъ положительно гнало впередъ съ неудержимой силой. Мы уже были не далеко отъ острова Мидвэй, и теперь мной снова начинало одолѣвать мучительное нетерпѣніе поскорѣе очутиться на мѣстѣ и приняться за дѣло. Взглянувъ на судовой журналъ и записи, я убѣдился, что мы быстро подвигаемся въ надлежащемъ направленіи, но, несмотря на это, какое-то смутное, тревожное чувство не давало мнѣ въ этотъ день покоя.

Шхуна казалась мнѣ сегодня особенно мала и хрупка, капитанъ — особенно мраченъ, а люди — необычайно озабоченными. Самъ Джонсонъ стоялъ у руля, это тоже былъ плохой признакъ, а Нэрсъ даже не поздоровался со мной, когда я вышелъ на верхъ. Я бы много далъ, чтобы имѣть возможность спросить капитана, что намъ грозитъ, но никакъ не могъ рѣшиться на это, зная, что онъ на это только напомнилъ бы мнѣ, что я лишній грузъ на шхунѣ, и что мнѣ слѣдуетъ идти въ свою каюту и не совать носа не въ свое дѣло. Зная это, я молчалъ и наблюдалъ, какъ умѣлъ, въ ожиданіи, что Нэрсъ, быть можетъ, вздумаетъ самъ сообщить мнѣ что-нибудь относительно нашего положенія въ данное время.

Такъ оно и вышло. Когда мы сѣли за завтракъ, другъ противъ друга, онъ обратился ко мнѣ, какъ-то недружелюбно глядя мнѣ въ лицо.

— Видите-ли, мистеръ Доддъ, море неспокойно уже двое сутокъ, барометръ падаетъ, вѣтеръ свѣжѣетъ, и я долженъ сказать, что все это не предвѣщаетъ ничего добраго. Если я лягу въ дрейфъ, насъ можетъ занести, Богъ вѣсть куда, но мы можемъ надѣяться, что шхуна выдержитъ и останется цѣла и мы тоже. Если же я буду вести ее, какъ сейчасъ, то мы завтра будемъ на мѣстѣ около полудня и войдемъ въ проливъ, если насъ не выброситъ на берегъ. Вы же должны теперь рѣшить вопросъ, желаете-ли дать капитану Тренту хорошій случай опередить васъ, или предпочитаете рискъ какой-нибудь печальной случайности. Я обязанъ вести судно согласно вашему желанію! Такъ вотъ вамъ и предоставляется рѣшить!

— Капитанъ, — отвѣчалъ я самымъ сердечнымъ, задушевнымъ тономъ, — я полагаю, что рискъ — лучше вѣрной неудачи;

— Вся жизнь — сплошной рискъ, мистеръ Доддъ, — пробурчалъ мой собесѣдникъ. — Только вотъ въ чемъ дѣло, рѣшить это надо теперь или никогда; черезъ полчаса самъ архангелъ Гавріилъ не сможетъ положить судно въ дрейфъ, если явится къ намъ на помощь! Имѣйте это въ виду!

— Прекрасно, такъ будемъ идти впередъ, не измѣняя направленія!

— Рѣшено, пойдемъ впередъ! — повторилъ капитанъ и приналегъ на завтракъ, торопливо уничтожая паштетъ и вздыхая о томъ, что уѣхалъ изъ Санъ-Франциско и пустился въ море на этой скорлупѣ.

Когда мы вышли на верхъ, онъ самъ смѣнилъ Джонсона у руля: очевидно, онъ не довѣрялъ теперь никому изъ экипажа. Я стоялъ за его спиной, чувствуя себя въ безопасности подлѣ этого неустрашимаго человѣка, несмотря на то, что море расходилось не на шутку: насъ кидало изъ стороны въ сторону. Дверь въ каюту пришлось закрыть наглухо; палубу заливало изъ конца въ конецъ; буря выла неистово, такъ что трудно было держаться на ногахъ. Одинъ громадный черный валъ за другимъ устремлялся на приступъ на наше бѣдное судно; оно дрожало и стонало, какъ попуганное дитя, то высоко взбираясь на гребни волнъ, то ныряя въ глубокую черную бездну.

— И все это изъ-за долларовъ мистера Пинкертона, извольте радоваться! — воскликнулъ вдругъ Нэрсъ. — Не мало добрыхъ судовъ и добрыхъ парней погибло въ морѣ по милости такихъ дѣльцовъ, мистеръ Доддъ, какъ вашъ пріятель; что для нихъ одно иди два судна — какія-нибудь жалкія шхуны?! Вѣдь, она застрахована, полагаю? Что для нихъ жизнь десятка моряковъ въ сравненіи съ нѣсколькими тысячами долларовъ?! Имъ нужна спѣшка, быстрые переходы, поспѣваніе во что бы то ни стало къ назначенному дню и часу изъ порта въ портъ да такой проклятый безумецъ капитанъ, который ведетъ судно вопреки всякому благоразумію, чуть не на явную гибель, какъ это дѣлаю теперь я. Вы, конечно, спросите меня, почему-же я это дѣлаю?

Но я не спросилъ его ничего, а постарался незамѣтно отойти въ сторону, предпочитая подвергнуть свою жизнь нѣкоторой опасности, чѣмъ слушать такія рѣчи. Капитанъ, дѣйствительно, былъ правъ: ради чего я и онъ рисковали своею жизнью и жизнью всѣхъ этихъ людей? — Ради большихъ запасовъ смертельнаго яда, представлявшаго собой громадную стоимость, ради того, чтобы мы съ Пинкертономъ не разорились вслѣдствіе своей безумной спекуляціи, какъ мы вполнѣ того заслуживали. Не будь тутъ замѣшанъ Джимъ, я устыдился бы своего рѣшенія, но теперь видѣлъ нѣкоторое оправданіе въ томъ, что я дѣлалъ: все это — ради моего друга, ради него, которому я столькимъ былъ обязанъ въ своей жизни; о своихъ же барышахъ или выгодахъ я, по совѣсти говоря, никогда не помышлялъ; мое полное разореніе ничуть не пугало меня.

Около одиннадцати часовъ у главнаго паруса были уже взято три рифа^[2], даже каютъ компанію залило водой, и Джонсонъ съ помощью двухъ матросовъ принялись связывать и прикрѣплять къ носу скамьи и другую утварь. Незадолго до обѣда я ушелъ внизъ: на палубѣ уже не было никакой возможности оставаться. Я сидѣлъ въ углу каюты и прислушивался, какъ наша шхуна стонала, скрипѣла и содрогалась подъ напоромъ неистово бившихъ волнъ и бушевавшаго надъ нею вѣтра. Сверху до меня доносился вой и свистъ бури, топотъ ногъ оцѣпенѣвшихъ отъ ужаса, но безотчетно покорныхъ людей, а надо всемъ этимъ, заглушая самую бурю, звучалъ по временамъ мощный и властный голосъ капитана, точно голосъ архангела въ день страшнаго суда.

Весь остатокъ дня и всю слѣдующую ночь я просидѣлъ въ своемъ углу, мучась за всѣхъ, кто неустанно работалъ тамъ, на верху, страдая за одно съ злополучной Нора-Крейна, стонавшей, какъ раненое животное, жалобно просившей пощады у жестокихъ волнъ. Казалось, каждая доска, каждый скрѣпъ ея стонали и скрипѣли и жаловались на свою судьбу.

Джонсонъ и Нэрсъ все время смѣняли другъ друга у руля; когда одинъ оставался на посту, другой на нѣсколько минутъ спускался внизъ. Джонсонъ въ эти минуты отдыха шелъ къ шкафу, доставалъ оттуда что-нибудь съѣдобное и ѣлъ стоя, опершись о стѣну или перекидываясь со мной двумя-тремя словами, затѣмъ ложился на спину на свою койку и засыпалъ крѣпкимъ сномъ часа на полтора, послѣ чего вскакивалъ на ноги и, протирая глаза, спѣшилъ на верхъ на смѣну капитану. Капитанъ же когда приходитъ внизъ, не ѣлъ и не спалъ. "Вы здѣсь, мистеръ Доддъ? — обращался онъ ко мнѣ, предварительно справившись съ барометромъ. — Я имѣю вамъ сообщить, что мы теперь находимся на разстояніи столькихъ-то или столькихъ-то миль отъ острова и мчимся, на чемъ свѣтъ стоитъ! Мы завтра около четырехъ часовъ или будемъ тамъ, или всѣ на днѣ, смотря, какъ намъ посчастливится. Ну, а вотъ мы теперь и вамъ нашли дѣло, — добавлялъ онъ, — вы видите, что я смертельно усталъ и измученъ. Такъ подите же, растянитесь опять на вашей койкѣ, а я пойду наверхъ! — и послѣ этого онъ или уходилъ на верхъ, иди, опершись обоими локтями на столъ, пускалъ густыя облака дыма на лампу и, не сморгнувъ глазомъ, смотрѣлъ сквозь этотъ дымъ на огонь въ продолженіе болѣе получаса, затѣмъ снова уходилъ, чтобы приняться за свое трудное, отвѣтственное дѣло.

Впослѣдствіи онъ говорилъ мнѣ, что былъ счастливъ въ это время, чего я никакъ не могъ предположить.

— Мы были положительно на волосъ отъ погибели! Я зналъ, что мы или пройдемъ мимо острова, или насъ выкинетъ на этотъ островъ, или разобьетъ въ щепки. Въ такой опасности всегда есть нѣчто грозное, роковое и вмѣстѣ отрадное для души моряка: человѣкъ, стоя лицомъ къ лицу съ такой опасностью, чувствуетъ себя какъ-то выше въ своихъ собственныхъ глазахъ. Мы, люди, — странныя животныя, мистеръ Доддъ!

По утру воздухъ былъ какъ-то необычайно прозраченъ, небо совершенно безоблачно, горизонтъ чистъ и ясенъ. Но море и вѣтеръ страшно бушевали и съ прежнею силой и неистовствомъ устремлялись на шхуну. Такъ мы дождались полудня. Капитанъ съ обычной аккуратностью сдѣлалъ наблюденія и соотвѣтствующее вычисленіе и занесъ ихъ съ обычной точностью въ журналъ и на карту. Мнѣ это казалось почти смѣшнымъ при мысли, что, быть можетъ, на эти записи взглянетъ часъ спустя какая-нибудь любопытная акула. Пробилъ часъ, затѣмъ два часа пополудни, никто не помышлялъ объ обѣдѣ; капитанъ былъ мраченъ и золъ; у него въ этотъ день былъ положительно взглядъ убійцы, и я молилъ Бога за каждаго изъ нашихъ людей, сознавая, что малѣйшая ихъ оплошность, малѣйшее промедленіе вызовутъ капитана на преступленіе. Мнѣ становилось страшно при одномъ взглядѣ на него; то же испытывали, кажется, всѣ окружающіе.

Вдругъ я замѣтилъ, что брови его какъ-то раздвинулись, и онъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ приказалъ своему помощнику, стоявшему у руля, сдѣлать два оборота направо, а затѣмъ тотчасъ-же подошелъ къ нему и самъ взялся за руль, при чемъ вполголоса сказалъ что-то Джонсону. Тотъ кивнулъ, утеръ лицо своею мокрой рукой и проворно сталъ взбираться по вантамъ на мачты. Здѣсь, вцѣпившись, какъ кошка, онъ взбирался все выше и выше. Судно качало такъ, что я ежеминутно опасался, что его сброситъ, но онъ, повидимому, ни мало не смущался и, когда «Нора-Крейна» взобралась на самый гребень страшнаго вала, онъ устремилъ долгій, испытующій взглядъ на дальній юго-западный горизонтъ и затѣмъ сталъ проворно спускаться. Черезъ минуту онъ стоялъ уже на палубѣ и усмѣхался съ довольнымъ видомъ, дѣлая капитану утвердительный знакъ. Затѣмъ онъ снова смѣнилъ капитана у руля, а тотъ спустился внизъ, за своимъ морскимъ биноклемъ, и, вернувшись на палубу, долго и внимательно изучалъ горизонтъ. Мало-по-малу лицо его прояснялось. Онъ вытеръ стекла своего бинокля о сукно своего рукава и затѣмъ передалъ его мнѣ. Я долго не могъ ничего уловить, кромѣ набѣгающихъ или отступающихъ волнъ, рѣзкой линіи горизонта и блѣднаго клочечка почти бѣловатаго неба. Нигдѣ не виднѣлось ни малѣйшаго признака земли, но когда мы подошли ближе, я сталъ различать полукрутую линію подводныхъ рифовъ, надъ которыми, цѣнясь, разбивались волны; теперь уже и шумъ прибоя доносился до насъ, подобно отдаленному звуку канонады.

Полчаса спустя, мы были уже у самаго острова и, пожалуй, болѣе получаса шли вдоль этой грозной преграды, этой подводной каменной гряды, къ крайней ея конечности. Наконецъ, море стало успокаиваться; волны мало-по-малу какъ будто улеглись, и наша шхуна пошла ровнѣе, слегка покачиваясь изъ стороны въ сторону. Мы достигли подвѣтренной стороны острова, если можно такъ назвать это кольцо пѣнящихся волнъ буруна, потомъ, обогнувъ рифы, повернули судно черезъ фордевиндъ и вошли въ узкій проходъ.

XII.

Разбитое судно.

Вся команда какъ будто разомъ повеселѣла и ожила; это было видно по ихъ проворнымъ движеніямъ и веселымъ лицамъ. Джонсонъ, широко улыбаясь, держалъ руль, а капитанъ Нэрсъ внимательно изучалъ карту острова, и лицо его было ясно и спокойно. Трудно себѣ представить, какое радостное чувство вызываетъ видъ этого жалкаго клочка земли послѣ столькихъ дней плаванія между небомъ и моремъ!

По странному стеченію обстоятельствъ вѣтеръ какъ будто только ждалъ, чтобы мы вошли въ проливъ, и теперь сразу стихъ.

Кругомъ у всѣхъ точно какая тяжесть свалилась съ плечъ; всѣ вздохнули полною грудью. Только я отъ одного опасенія перешелъ къ другому: страхъ гибели среди волнъ разъяреннаго океана смѣнился во мнѣ новыхъ страхомъ, что Трентъ опередилъ насъ и побывалъ здѣсь раньше меня. Эта мысль мучила и преслѣдовала меня. Теперь все кольцо коралловыхъ рифовъ лежало передо мной, какъ на ладони, съ своимъ пѣнящимся и рокочущимъ прибоемъ и зеркальной поверхностью лагуны, образовавшейся внутри этого кольца, лагуны, среди которой лежали два крошечные островочка, низменныя, песчаныя мели, поросшія по срединѣ низкорослымъ кустарникомъ, имѣвшія не болѣе одной или полутора мили протяженія. Надо всѣмъ этимъ — несмѣтныя стаи морскихъ птицъ, бѣлыхъ и черныхъ, при чемъ черныя замѣтно преобладали и величиной не уступали орламъ. Эти стаи съ пронзительнымъ крикомъ носились и рѣяли надъ этими островками и надъ одной лагуной, сверкая на солнцѣ своими крыльями, то взлетая, то обрушиваясь на мель, какъ лавина, то гоняя и преслѣдуя другъ друга. А тамъ, у самыхъ рифовъ, вырисовывался мрачный силуэтъ покинутаго судна съ краснымъ лоскутомъ на мачтѣ, послѣднимъ остаткомъ британскаго флага.

Но сколько я ни смотрѣлъ, сколько ни напрягалъ свое зрѣніе, нигдѣ не могъ замѣтить ни малѣйшаго признака человѣческаго присутствія. Нѣтъ, очевидно, мы поспѣли во время: нигдѣ не было видно шхуны, пришедшей изъ Гонолулу; все было безлюдно и пустынно кругомъ, — теперь и я вздохнулъ съ облегченіемъ.

Теперь всѣ обстоятельства склонялись въ нашу пользу: вѣтеръ стихъ, солнце стояло низко, свѣтъ былъ за спиной, и приливъ былъ въ полной силѣ; прежде чѣмъ я успѣлъ спохватиться, Нора-Крейна съ легкостью и проворствомъ чайки проскользнула между двумя коралловыми рифами, увѣнчанными гребнями бѣлой, клубящейся пѣны, — и мы вошли въ тихія воды голубой лагуны, усѣянной предательскими подводными рифами, между которыми опытный и осторожный капитанъ Нэрсъ мастерски провелъ шхуну. Часъ спустя, мы уже бросили якорь близъ сѣверо-восточной конечности перваго островка, на глубинѣ пяти саженъ. Затѣмъ началась уборка парусовъ, спускъ трапа, уборка пополненныхъ всякимъ мусоромъ лодокъ и затѣмъ спускъ шлюпки. Трудно себѣ представить, какое облегченіе испыталъ я, когда сѣлъ, наконецъ, вмѣстѣ съ капитаномъ и нѣсколькими человѣками команды на шлюпку и направился къ «Легкому Облачку».

— Оно кажется какимъ-то кроткимъ и жалкимъ, — замѣтилъ капитанъ, кивая въ сторону брига, — кажется, будто ему не по душѣ его якорная стоянка, и капитанъ Трентъ плохо относился къ нему. Ну, ребята, — обратился онъ къ матросамъ, — приналягте, а затѣмъ можете сегодня гулять цѣлый день и поставить весь городъ вверхъ дномъ! — пошутилъ онъ.

Всѣ разсмѣялись его шуткѣ, и шлюпка еще быстрѣе понеслась къ бригу. Послѣдній былъ самъ по себѣ не особенно великъ, но, въ сравненіи съ Нора Крейна, все-же казался гигантомъ. Чтобы достигнуть его штирборта, т. е. правой стороны, намъ пришлось пройти подъ кормою.

Почти надъ самыми нашими головами мы прочли надпись «Легкое Облачко». — Гулль.. Съ кормы свѣшивался обрывокъ веревочной лѣстницы, по которой мы и взобрались наверхъ.

Въ первый моментъ мы не могли ничего различить, такъ какъ сплошная туча морскихъ птицъ скрывала все отъ нашихъ глазъ. Ихъ была такая масса, что когда, спугнутыя нашимъ появленіемъ, онѣ поднялись, мы принуждены были отступить передъ ними. Вся палуба была покрыта пометомъ, такъ что некуда было ступить. Наши люди принялись на скоро очищать палубу: на крышѣ рубки лежала опрокинутой одна изъ шлюпокъ, другая, на половину нагруженная оставшимися съѣстными припасами, очевидно, была приготовлена къ спуску.

Съ чувствомъ страха, близкимъ къ суевѣрному ужасу, мы съ капитаномъ спустились въ каютъ-компанію; но лѣстница, ведущая туда, привела насъ прежде всего въ небольшое проходное помѣщеніе съ двумя койками, служившее, какъ полагалъ капитану, жилищемъ эконому и младшему помощнику капитана. Въ кормовой части помѣщалась просторная каютъ компанія. Здѣсь было почти темно отъ множества насѣвшихъ кругомъ снаружи птицъ, кромѣ того здѣсь царилъ непріятный тяжелый запахъ, и цѣлыя тупи отвратительныхъ мухъ, которыя тотчасъ облѣпили намъ лицо и руки. Откуда взялись здѣсь, на этомъ безлюдномъ островѣ, мухи? Очевидно, онѣ были занесены сюда какимъ-нибудь судномъ и, какъ видно, давно, такъ какъ успѣли сильно размножиться. Весь полъ каюты былъ заваленъ носильнымъ платьемъ, книгами, обувью, бѣльемъ и всякаго рода скарбомъ, какой обыкновенно находится въ сундукахъ и чемоданахъ моряковъ, пробывшихъ долгое время въ дальнемъ плаваніи.

Какъ-то странно было рыться въ этихъ вещахъ, принадлежавшихъ кому-то и предназначавшихся для кого-то, въ этихъ шкатулочкахъ, ящичкахъ, дешевыхъ китайскихъ и японскихъ бездѣлушкахъ. Затѣмъ наше вниманіе привлекъ большой обѣденный столъ каюты. Онъ былъ накрытъ: тарелки, стаканы и бутылки стояли на мѣстахъ, даже остатки пищи виднѣлись на тарелкахъ; казалось, хозяева только что встали изъ-за стола. На одномъ концѣ скатерть была откинута, и на голой доскѣ стола стояла чернильница, а подлѣ ея лежало перо. Стулья стояли вокругъ стола нѣсколько въ безпорядкѣ, какъ это бываетъ, когда послѣ оконченнаго обѣда люди остаются покурить и поболтать за столомъ, при чемъ одинъ стулъ лежалъ сломанный на полу.

— Смотрите, — замѣтилъ капитанъ, — они вписывали судовую запись въ самый послѣдній моментъ и вѣрно заднимъ числомъ за добрый мѣсяцъ. Я не зналъ ни одного капитана, который потерялъ свое судно, и у котораго судовая запись была-бы доведена до послѣдняго дня; всегда приходиться нагонять впослѣдствіи!

— Пойдемте на верхъ, — проговорилъ я. — Мнѣ здѣсь тяжело и душно, точно на кладбищѣ!

Нэрсъ утвердительно кивнулъ головой.

— Но прежде намъ слѣдуетъ замѣнить эту красную британскую тряпицу какимъ-нибудь другимъ флагомъ, — замѣтилъ онъ и пошелъ разыскивать флаги, которые и нашелъ въ каютѣ капитана. Нэрсъ выбралъ тѣ, что считалъ подходящими, и мы вмѣстѣ вышли на палубу; солнце спустилось низко, и начинало смеркаться.

— Не тронь этого, дуракъ! — крикнулъ капитанъ, замѣтивъ, что одинъ изъ нашей команды зачерпнулъ воды изъ одного боченка и пилъ ее большими глотками. — Эта вода испорчена!

— Прошу извиненія, сэрѣ, вода совершенно хорошая, сладкая! — возразилъ матросъ, хотя и пересталъ пить.

— Посмотримъ! — сказалъ Нэрсъ и самъ попробовалъ этой воды. — Да, вода совершенно свѣжая, хорошая! Вѣроятно, она испортилась, затѣмъ снова исправилась, — продолжалъ онъ съ какимъ-то загадочнымъ выраженіемъ. — Это иногда бываетъ. — Не странно-ли, мистеръ Доддъ?

— Вы сами не вѣрите тому, что сейчасъ сказали, не такъ ли? — спросилъ я.

Нэрсъ привсталъ на цыпочки и осмотрѣлся кругомъ, какъ человѣкъ, который боится, что его подслушаютъ.

— Право, не знаю, что вамъ сказать, — отвѣтилъ онъ. — Но только тутъ есть одно обстоятельство, которое смущаетъ меня.

Но не успѣлъ я спросить, какъ капитанъ подозвалъ одного изъ команды и передалъ ему условные флаги, а самъ лично приказалъ поднять вмѣсто англійскаго флага американскій.

— Ну, теперь посмотримъ, какова вода въ лагунѣ! — замѣтилъ онъ.

Насосы заработали, — и палубу затопили цѣлые потоки зловонной воды, которая тутъ же смѣшивалась съ остатками гуано. Нэрсъ стоялъ на мостикѣ и слѣдилъ за этими грязными, вонючими потоками, какъ будто находя въ нихъ особый интересъ.

— Что-же именно смущаетъ васъ, капитанъ? — спросилъ я.

— Такъ и быть, скажу вамъ одно, но есть еще и нѣчто другое, что я вамъ сейчасъ не скажу! Смотрите, видите эти двѣ шлюпки на рубкѣ и тѣ двѣ на своихъ мѣстахъ. Гдѣ же та шлюпка, при спускѣ которой, какъ гласитъ сообщеніе, капитанъ Трентъ потерялъ двоихъ изъ своихъ людей?

— Можетъ быть, онъ приказалъ снова поднять ее на судно?

— Прекрасно, но скажите, — зачѣмъ-бы онъ это сдѣлалъ?

— Въ такомъ случаѣ это, быть можетъ, была какая-нибудь другая шлюпка, которой теперь нѣтъ здѣсь!

— Хмъ, да. Но на что-бы ему понадобилась еще пятая шлюпка, развѣ только для того, чтобы въ лунныя ночи выѣзжать въ море и прельщать сиренъ игрою на аккордеонѣ?!

— Но скажите, капитанъ, додго-ли еще люди будутъ работать насосами? Вѣдь, не имѣете-же вы намѣренія выкачать всю лагуну?! Капитанъ Трентъ говорилъ, что бригъ въ носовой части совершенно затопило.

— Онъ это говорилъ? — какъ-то многозначительно переспросилъ Нэрсъ. Какъ разъ въ это время насосы перестали выбрасывать воду, и люди прекратили работу.

— Ну, что вы на это скажете? — спросилъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Видите всю воду выкачали; мало того, знаете-ли, что я скажу, — продолжалъ онъ, понижая голосъ, — судно это такъ же исправно, какъ наша «Нора-Крейна», — оно рѣшительно нигдѣ не пострадало. Я это подозрѣвалъ уже раньше, чѣмъ мы побывали здѣсь, а теперь въ этомъ убѣдился!

— Что же въ такомъ случаѣ этотъ Трентъ?

— Не знаю, лжецъ-ли, мошенникъ или просто старая баба, которая всего боится, но самъ я опытный морякъ и знаю, что говорю. Когда бригъ впервые задѣлъ за эти рифы, прежде чѣмъ ему сѣсть на нихъ, какъ сейчасъ, нѣсколькихъ часовъ работы было бы достаточно, чтобы снять его. Это вамъ скажетъ всякій проплававшій года два морякъ!

— Неужели?! — воскликнулъ я.

— Берегитесь! — сказалъ Нэрсъ. — Не дайте никому замѣтить того, что я вамъ сказалъ. Но для меня является положительно загадкой, почему этотъ Трентъ не снялъ ее съ этой мели, почему ему понадобилось бросить это судно здѣсь и затѣмъ пытаться пріобрѣсти его въ Санъ-Франциско за громадную сумму, тогда, какъ онъ свободно могъ ввести его въ портъ!

— Быть можетъ, самъ онъ не зналъ до того момента настоящей стоимости этого судна!

— Не зналъ! — повторилъ Нэрсъ. — Въ такомъ случаѣ онъ не знаетъ ему цѣны и теперь. Но мнѣ жаль, что я, быть можетъ, только огорчаю васъ, а между тѣмъ могу сказать, что я не мѣшкалъ, идя сюда, и разъ, что я уже здѣсь, то намѣренъ работать добросовѣстно, по мѣрѣ моихъ силъ, и привести дѣло къ желанному концу. Я прежде всего хочу успокоить васъ и завѣрить, что вамъ не будетъ со мною хлопотъ!

Въ тонѣ его голоса было что-то искреннее, дружественное, тронувшее меня до глубины души, такъ что я невольно протянулъ ему руку, и руки наши слились въ крѣпкомъ дружескомъ пожатіи.

— Мы справимся, — продолжалъ онъ. — За это время мы успѣли стать добрыми друзьями, не такъ-ли? И вы увидите, что я не пожалѣю силъ и стараній, чтобы доставить успѣхъ вашему дѣлу. А пока пора намъ подумать объ ужинѣ!

Послѣ ужина мы вдвоемъ съ капитаномъ опять съѣхали на берегъ и отправились побродить по острову. Песчаная отмель была усѣяна обломками судовъ, очевидно, европейскаго происхожденія, что навело насъ на весьма невеселыя мысли. Дойдя до чащи кустарника, мы задумали было пробраться черезъ нее, но вся она кишѣла гнѣздившимися тутъ морскими птицами, но едва мы сдѣлали нѣсколько шаговъ, какъ кругомъ насъ поднялся такой содомъ, такой гоготъ и крикъ, на насъ посыпались страшные удары крыльевъ, сотни хищныхъ клювовъ грозили намъ со всѣхъ сторонъ такъ, что мы съ положительной опасностью жизни, съ большимъ трудомъ, ступая ежеминутно то на яйца вспугнутыхъ насѣдокъ, то на крылья оставшихся на мѣстѣ птицъ, едва выбрались на песокъ.

Вправо, на разстояніи какой-нибудь полумили, вырисовывалась наша шхуна, медленно покачиваясь на своихъ якоряхъ. Ниже, по берегу, крики и гоготъ птицъ свидѣтельствовали о томъ, что наши люди все еще занимались сборомъ яицъ, а прямо передъ нами, въ небольшой выемкѣ, мы вдругъ увидѣли шлюпку, лежащую высоко на берегу. Въ этотъ моментъ мы стояли на открытомъ мѣстѣ, ярко залитомъ луннымъ свѣтомъ. Нэрсъ схватилъ меня за локоть и потащилъ въ тѣнь кустовъ.

— Что-бы это могло значить? — прошепталъ онъ.

— Неужели Трентъ? — вымолвилъ я, и сердце у меня забилось скорѣе.

— Какое безразсудство было съѣхать на берегъ безоружными! Вѣдь, этого, въ сущности, слѣдовало ожидать! — бормоталъ Нэрсъ. — Но я долженъ знать навѣрное, въ чемъ тутъ дѣло! — и хотя лицо его было ужасно блѣдно, а въ голосѣ слышалось волненіе, онъ досталъ изъ кармана свой судовой свистокъ и, сунувъ его на всякій случай въ ротъ, рѣшительно выступилъ впередъ и быстрыми шагами направился къ лодкѣ. Я слѣдовалъ за нимъ. Это былъ самый обыкновенный вельботъ, длиною около 18 футъ, снаряженный веслами и запасными парусами; нѣсколько сумокъ съ съѣстными припасами были брошены на дно лодки; одинъ изъ мѣшковъ былъ развязанъ или прорванъ, и провіантъ попортился, издавая страшный запахъ. Разсмотрѣвъ поближе, мы увидѣли, что мѣшки эти имѣли то же клеймо, что и пищевые запасы на суднѣ.

— Вотъ она, та шлюпка, которую спускалъ Трентъ. Вотъ одно изъ вашихъ недоумѣній и разъяснилось! — замѣтилъ я.

— Хмъ! — отвѣчалъ капитанъ. — Я положительно не понимаю, къ чему тутъ четвертая шлюпка. Такой вельботъ совершенно приводилъ меня въ недоумѣніе. Я не говорю, что этотъ типъ лодокъ нѣчто необычайное, напротивъ, торговыя суда часто имѣютъ ихъ, но на такомъ бригѣ, какъ «Легкое Облачко», приспособленномъ для дальнихъ плаваній и крейсировавшемъ между крупными портами, какъ Калькутта, Кантонъ, Санъ Франциско, я положительно не понимаю присутствія этого вельбота!

Мы стояли, опершись на бортъ вельбота, и капитанъ машинально перебиралъ руками причалъ; вдругъ, дойдя до конца, онъ невольно вскрикнулъ, въ рукахъ его оказался кусокъ каната.

— Что такое? — спросилъ я съ недоумѣніемъ.

— Этотъ кабельтовъ отрѣзанъ! — проговорилъ онъ. — Отрѣзанъ ножомъ, а ни одинъ морякъ этого никогда не сдѣлаетъ всякій прежде всего хватается за конецъ, за узелъ…

— Что это значитъ, какъ вы полагаете?

— Это значитъ, что Трентъ — лжецъ. Очевидно, исторія «Легкаго Облачка» не такъ проста и несложна, какъ онъ заявилъ: тутъ кроется какое-то темное дѣло!

Полчаса спустя мы уже были у себя на шхунѣ, и каждый изъ насъ повалился на свою койку, чувствуя непреодолимую потребность въ отдыхѣ послѣ столь утомительнаго и полнаго волненій дня.

Поутру солнце еще не успѣло подняться, когда я вышелъ на палубу.

Немного погодя, снарядили шлюпку, и мы отправились на бригъ, чтобы серьезно приняться за работу. Кромѣ насъ съ капитаномъ отправился его помощникъ, старшій офицеръ Джонсонъ и нѣсколько человѣкъ команды. Прежде всего вымыли палубы, изъ запасныхъ парусовъ соорудили родъ навѣса и приступили къ разгрузкѣ. Команда, подъ надзоромъ Джонсона, выгружала изъ трюма тюкъ за тюкомъ тщательно запакованнаго риса, а мы съ капитаномъ отправились обыскивать каюты и др. жилыя помѣщенія. Превративъ одѣяла въ перевозочный матеріалъ, мы стали сваливать въ нихъ и складывать все, что загромождало каютъ-компанію; отсюда перешли въ капитанскую каюту, гдѣ точно также стали связывать въ одѣяла книги, носильное платье, морскіе инструменты, — словомъ, все, что находили, и отправляли на верхъ въ устроенное тамъ складочное мѣсто. Нэрсъ полѣзъ подъ кровать и досталъ оттуда нѣсколько ящиковъ Манильскихъ сигаръ. Я не преминулъ откупорить нѣсколько такихъ ящиковъ и даже обрѣзалъ нѣкоторыя пачки сигаръ, полагая, что, быть можетъ, драгоцѣнный ядъ скрывается въ нихъ, но все напрасно.

— А я такъ, кажется, набрелъ на кладъ! — проговорилъ капитанъ, вытаскивая изъ-подъ кровати тяжелый желѣзный ящикъ, прикованный къ перегородки цѣпями съ замками.

— Клянусь честью! Это оно и есть! — воскликнулъ я.

— Прежде слѣдуетъ посмотрѣть, что тамъ есть! — и онъ ловкимъ ударомъ топора вскрылъ крышку ящика. Но вмѣсто ожидаемыхъ мною сокровищъ глазамъ нашимъ предстала связка бумагъ, тщательно сложенныхъ и перевязанныхъ, и чековая книжка. Нэрсъ аккуратно развязалъ пачку и сталъ просматривать бумаги, одну за другой; внизу подъ связкой находился старый сигарный ящикъ, перевязанный полотняной тряпичкой, а два холщевые мѣшка. Сигарный ящикъ оказался до половины наполненъ англійскими червонцами, а оба мѣшечка были туго набиты различной серебряной монетой.

Не говоря ни слова, Нэрсъ принялся считать золото.

— Что это?

— Это судовыя деньги, на которыя Трентъ торговалъ и изъ которыхъ уплачивалъ всѣ счета и расходы!

— Судовыя деньги! — повторилъ я. — И чековая книжка. И онъ оставилъ все это здѣсь?!

— Какъ видите! — отозвался Нэрсъ и тщательно сталъ подводить счетъ деньгамъ; оказалось около 378 фун. стерлинговъ золотомъ и до 90 фунтовъ въ серебряной монетѣ. Все это капитанъ записалъ, затѣмъ снова убралъ въ желѣзный ящикъ и накрылъ крышкой.

— Что вы на это скажете, мистеръ Доддъ? — обратился онъ ко мнѣ, покончивъ съ этимъ дѣломъ. — Еще деньги куда ни шло! Но какъ могъ онъ оставить бумаги? Вѣдь капитанъ судна — полный распорядитель всѣхъ денегъ; эти бумаги — единственные оправдательные документы, свидѣтельствующіе о его честности и добросовѣстности. Я готовъ поручиться, что любой капитанъ скорѣе забудетъ свои брюки, чѣмъ бумаги. Я зналъ случаи, когда люди топились для того только, чтобы спасти эти документы, и люди, не пользовавшіеся хорошей репутаціей. Вѣдь, это вся его честь. А этотъ капитанъ III ранга, которому ничего не грозило, кромѣ благополучнаго переѣзда на англійскомъ военномъ суднѣ, котораго никто не торопилъ, — и онъ оставилъ здѣсь эти бумаги! Это что-то совершенно необъяснимое!

Вскорѣ насъ позвали обѣдать на палубу; за обѣдомъ мы почти ничего не говорили. Вдругъ мнѣ вспомнилось, что по газетамъ и по статьямъ судовыхъ списковъ экономъ былъ китаецъ, тогда какъ я самъ видѣлъ вмѣстѣ съ капитаномъ Трентъ не китайца, а канакъ, и я тутъ же сообщилъ объ этомъ Нэрсу, добавивъ, что сейчасъ пойду порыться въ каютѣ эконома, чтобы разъяснить это странное обстоятельство.

Каютъ-компанію, каюту капитана и каюту старшаго офицера мы тщательно обыскали и выбрали изъ нихъ все, что тамъ находилось, но до помѣщенія эконома и младшаго помощника еще не дошла очередь, и я, вставъ изъ-за стола, прямо отправился туда.

Я нашелъ тамъ нѣсколько фотографій, два сундучка, на половину разрытые, гдѣ оказалась добрая охабка дешевыхъ англійскихъ романовъ и разсказовъ, изъ чего я ясно заключилъ, что ни тотъ, ни другой не могли принадлежать ни китайцу, ни канаку, а, несомнѣнно, были собственностью европейца. Кромѣ того, здѣсь было немного бѣлья и мелкія вещицы въ родѣ портъ-сигаровъ, кошельковъ, фотографій и т. п.

Очевидно, экономъ, канакъ или китаецъ, помѣщался не здѣсь. Я прошелъ въ смежное помѣщеніе, въ проходъ. Здѣсь теперь было пусто, такъ какъ наша команда разогнала птицъ, и одинъ изъ выходовъ этого прохода былъ заваленъ тюками риса. Было душно, темно, отвратительный запахъ гнили дѣлалъ долгое пребываніе въ этомъ мѣстѣ совершенно невыносимымъ. Кромѣ того, полъ былъ усѣянъ птичьимъ пометомъ и кучками разсыпаннаго риса; въ самомъ дальнемъ углу, у стѣны, я замѣтилъ красивый сундучекъ камфарнаго дерева съ мѣдными скрѣпками. Къ великому моему удивленію, это былъ первый сундучекъ, оказавшійся закрытымъ и замкнутымъ на ключъ; всѣ попадавшіеся намъ до сихъ поръ ящики, сундучки, чемоданъ, — все это было открыто и разрыто. Съ помощью топора я сорвалъ крышку и сталъ рыться въ сундучкѣ. Сначала мнѣ попадались подъ руки бѣлье и шелковая ткань, оказавшаяся пологомъ, какимъ китайцы любятъ украшать свои кровати, мутно-желтаго цвѣта съ таинственными письменами, потомъ маленькій аппаратъ для куренія опіума и довольно значительный запасъ этого зелья. Итакъ, судовой кокъ (экономъ), дѣйствительно, былъ китаецъ. Но если такъ, то кто же былъ этотъ Жозефъ Амалу? Ужъ не укралъ ли онъ этотъ сундучекъ передъ тѣмъ, какъ поступить на бригъ подъ чужимъ именемъ? Конечно, и это было возможно, но почему же тогда только одинъ этотъ сундучекъ былъ убранъ къ сторонкѣ и запрятанъ, тогда какъ всѣ другіе были раскрыты и разрыты? И откуда взялся у этого Жозефа тотъ сундучекъ, съ которымъ онъ, по словамъ клерка гостиницы въ Санъ-Франциско, отправился на пароходъ, отходившій съ Гонолулу.

— Ну, что, какъ вы работали? — спросилъ капитанъ, подходя ко мнѣ, и по краскѣ въ его лицѣ, по его сдержанному, но, видимо, возбужденному тону голоса я понялъ, что и онъ имѣетъ сообщить мнѣ какую-то новость.

— Я нашелъ въ проходѣ сундучекъ китайца, — сказалъ я, — и, очевидно, онъ не отказывалъ себѣ въ удовольствіи покуривать опіумъ!

— Да, — проговорилъ безучастно Нэрсъ. — Ну, а взгляните-ка вы на это! — и онъ выложилъ на столъ двѣ старыхъ газеты. — Да взгляните же вы на нихъ хорошенько! — настойчиво крикнулъ Нэрсъ. — Читайте! «Herald», воскресенье 26-го ноября. Теперь скажите мнѣ, какимъ образомъ эта газета попала изъ Новаго Южнаго Валлиса въ Гонъ-Конгъ? Какъ попала она сюда, если, по словамъ Трента, онъ въ это время уже покинулъ Китай и, снявшись съ якоря, никуда не заходилъ, не встрѣчалъ по пути никакого судна?

— Гдѣ вы нашли эти газеты?

— Да вотъ въ этомъ черномъ мѣшкѣ, иди сумкѣ, тамъ не осталось ничего, кромѣ карандаша и какого-то страннаго ножа.

Я заглянулъ въ мѣшокъ и, вынувъ карандашъ и ножъ, воскликнулъ:

— Это столь же странно по меньшей мѣрѣ, какъ и ваша находка, капитанъ! Я — художникъ, какъ вамъ извѣстно, и могу завѣрить, что этотъ ножъ — ножъ для соскребыванія красокъ съ палитры, а этотъ карандашъ употребляется только художниками. Это Виндзоръ Ньютонъ ВВВ! Мало того, я готовъ поручиться, что онъ принадлежалъ художнику, такъ какъ онъ такъ очиненъ, что писать имъ нельзя. А художникъ изъ Сиднея, какъ онъ могъ попасть сюда?

— О, они, вѣроятно, выписали его сюда, чтобы иллюстрировать эту загадочную повѣсть съ этимъ судномъ!

— Послушайте, капитанъ! — продолжалъ я. — Вы много видѣли на своемъ вѣку разныхъ темныхъ дѣлъ, случавшихся на судахъ, и слышали, вѣроятно, не мало разсказовъ. Скажите же, что это можетъ быть съ этимъ бригомъ? Что это, штука противъ общества страхованія или тутъ просто дѣло пиратовъ? Несомнѣнно только одно, что все это дѣло капитана Трентъ не чисто.

— Я, дѣйствительно, много плавалъ, много видѣлъ и слышалъ на своемъ вѣку, мистеръ Доддъ, и знаю различные способы, какими нечестный и недобросовѣстный капитанъ можетъ воспользоваться во вредъ своему довѣрителю, знаю разные дурныя продѣлки и неблаговидные поступки, на какіе можетъ быть способенъ такой капитанъ. Но тутъ кроется нѣчто совершенно иное, нѣчто неимѣющее ничего общаго со всѣми этими проступками. Дѣло Трента и его брига — это какой-то страшный кошмаръ, — вотъ что я вамъ скажу, мистеръ Доддъ! Не забывайте, что каждое судно — на виду сотни глазъ, оно больше на виду, чѣмъ любая актриса. Всѣ портовые города въ мірѣ кишатъ людьми, которые только ждутъ случая очернить капитана, засадить его въ тюрьму, если возможно, уличить во всевозможныхъ злоупотребленіяхъ и мошенничествахъ. Не говоря уже объ агентахъ компаніи Ллойдъ, подстерегающихъ каждое судно во всѣхъ уголкахъ трехъ великихъ океановъ, всѣ страховыя компаніи, безчисленные таможенные чиновники и всякаго рода торговые интервьюеры и консулы, и врачи всѣ, какъ жадные пауки, не спускаютъ глазъ съ капитана и его судна, слѣдятъ за каждымъ его словомъ и движеніемъ. Словомъ, положеніе капитана судна можно сравнить съ положеніемъ какого-нибудь несчастнаго, заподозрѣннаго въ преступленіи, за которымъ слѣдятъ изъ всѣхъ угловъ полторы сотни сыщиковъ!

— Ну, а въ открытомъ морѣ?

— Ахъ, Боже мой, въ открытомъ морѣ! — воскликнулъ Нэрсъ. — Вѣдь, всякій грузъ надо доставить въ какой-нибудь портъ, вѣдь, сколько ни плавай въ открытомъ морѣ, а надо же, въ концѣ концовъ, придти куда-нибудь!.. Мой совѣтъ — плюнуть на всѣ эти признаки преступленія и запяться разборкой этого злосчастнаго брига; тогда, быть можетъ, вся его тайна сама собой всплыветъ наружу. Я того мнѣнія, что намъ слѣдуетъ поддерживать въ себѣ бодрость духа и веселѣе приниматься за дѣло!

Съ этими словами Нэрсъ всталъ со своего мѣста, выпрямившись во весь ростъ, какъ бы стряхнувъ съ себя какую-то тяжесть.

Съ закатомъ солнца мы покинули бригъ, увозя съ собою все, что было собрано нами въ одѣяло, въ каютахъ капитана и его помощниковъ, чтобы вечеркомъ, скуки ради, порыться въ этихъ вещахъ у себя на «Нора-Крейнѣ». Послѣ ужина, когда все было убрано со стола, и Джонсонъ отправился въ свою каюту, гдѣ засѣлъ съ кокомъ за скучную партію шахматъ, мы съ капитаномъ высыпали содержаніе нашихъ узловъ на полъ и принялись разсматривать свою добычу.

Прежде всего обратили на себя наше вниманіе книги. Ихъ было много, даже слишкомъ много для «паточника», какъ презрительно назвалъ Нэрсъ капитановъ англійскихъ судовъ. Тутъ была цѣлая библіотека, частью литературная, частью спеціальныхъ морскихъ книгъ; въ томъ числѣ и толстая книга, озаглавленная: «Острова Тихаго океана въ восточной его части», послѣдняго изданія.

Повидимому, эта книга часто бывала въ рукахъ: многія мѣста были подчеркнуты карандашомъ. Нэрсъ сталъ пробѣгать глазами то мѣсто, гдѣ упоминалось объ островѣ Мидвэй.

— Здѣсь очень подробное и точное описаніе положенія и расположенія этихъ рифовъ! — сказалъ онъ. — Очевидно, авторъ хорошо зналъ это мѣсто!

— Капитанъ! — воскликнулъ я. — Мнѣ вспомнилось одно мѣсто въ отчетѣ Трента, напечатанномъ въ «Западной Газетѣ». Посмотрите сюда, — и я досталъ изъ кармана своей куртки No газеты, врученной мнѣ еще въ день торговъ самимъ Пинкертономъ. Тамъ говорилось, что капитанъ, введенный въ заблужденіе неточными показаніями «Путеводителя Хойта», попалъ на этотъ островъ. — Гдѣ-же этотъ Хойтъ?

— У меня есть экземпляръ этого путеводителя! — сказалъ Персъ. — Надо заглянуть въ него! — Онъ взялъ съ полки эту книгу и прочелъ мѣсто, относящееся къ острову.

Тутъ совершенно ясно говорилось, что Тихоокеанская Компанія предполагаетъ основать на этихъ островахъ большое депо въ Гонолулу и что теперь она уже имѣетъ постоянную станцію на этомъ островѣ.

— Положительно не понимаю, кто сообщаетъ составителямъ этихъ путеводителей такія свѣдѣнія? — ворчалъ Нэрсъ. — Послѣ этого трудно осуждать Трента, такая наглая ложь!

— Все это прекрасно! — замѣтилъ я. — Но скажите, гдѣ Хойтъ капитана Трента? Это ваша книга, а гдѣ-же его-то?

— Онъ захватилъ ее съ собой! — огрызнулся Нэрсъ. — Все остальное онъ оставилъ здѣсь, счета, чеки, деньги, документы, а Хойта захватилъ: вѣдь, надо-же ему было, хоть изъ приличія, захватить что-нибудь съ собой, иначе это обратило-бы на себя вниманіе гг. офицеровъ на «Бурѣ»! Вотъ онъ и захватилъ Хойта!

— Не удивляетъ-ли васъ также то, капитанъ, что, имѣя, наряду съ Хойтомъ, еще эту превосходную книгу, изданіе Адмиралтейства — «Острова Тихаго Океана», содержащую самыя послѣднія и подробныя свѣдѣнія объ островѣ Мидвэй, онъ какъ будто умышленно игнорировалъ эти оффиціальныя свѣдѣнія, а руководствовался путеводителемъ Хойта?!

— Да, начинаешь, право, думать, что онъ умышленно привелъ сюда свой бригъ, а Хойта, вѣроятно, впервые увидѣлъ на прилавкѣ какого-нибудь букиниста въ Санъ-Франциско, гдѣ и пріобрѣлъ на всякій случай!

Перебравъ книги, мы стали пересматривать письма и бумаги. Я полагалъ, что тутъ мы найдемъ полное разъясненіе характера капитана Трента, но нѣтъ. Судя по всему, онъ былъ человѣкъ чрезвычайно аккуратный: всѣ его счета были въ полномъ порядкѣ, занумерованы, занесены въ книгу. Всѣ письма, за исключеніемъ одного, были чисто дѣлового характера. Кромѣ того, судовые расходы гласили, что онъ былъ человѣкъ скромныхъ привычекъ. Въ одномъ только письмѣ онъ настоятельно просилъ о какомъ-то займѣ, выражаясь такъ: «Вы знаете, какъ много мнѣ пришлось выстрадать и потерпѣть, и какъ сильно я разочаровался въ Жоржѣ. Хозяйка казалась мнѣ такой славной, прекрасной женщиной, а впослѣдствіи выказала себя въ совершенно другомъ свѣтѣ. Если вы не смягчитесь этой послѣдней моей просьбой, то я, право, не знаю, что станетъ съ вашимъ преданнымъ»… затѣмъ слѣдовала подпись. Письмо это не было помѣчено никакимъ городомъ или числомъ, и что-то говорило мнѣ, что оно осталось безъ отвѣта. Вообще писемъ было немного, но въ одномъ изъ матросскихъ сундуковъ мы нашли трогательное письмо, о которомъ я долженъ сказать нѣсколько словъ. Начиналось оно такъ: «Дорогой сынъ мой, извѣщаю тебя о томъ, что отецъ твой скончался 12-го января. Онъ имѣлъ у себя на кровати твою фотографическую карточку и карточку Давида, и я сидѣла все время подлѣ него. Онъ говорилъ о васъ и благословлялъ васъ, мои дорогіе мальчики, и смотрѣлъ на свою скрипку, бѣдняжка. Я не могу видѣть ее теперь, зная, что онъ никогда больше не заиграетъ на ней. О, возвращайся же ко мнѣ скорѣе, дитя мое! Я теперь такъ одинока»!.. Далѣе слѣдовали чисто религіозныя воззванія надежды и т. д.

Письмо это я прочелъ вполголоса и, къ великому моему удивленію, замѣтилъ, что Нэрсъ былъ до того возмущенъ, до того взбѣшенъ этимъ письмомъ, какъ будто оно наносило ему личное оскорбленіе. Оказалось впослѣдствіи, что и его старикъ отецъ любилъ играть на скрипкѣ, и одно воспоминаніе объ этомъ выводило его изъ себя. — «Онъ былъ свиньей по отношенію ко мнѣ, — замѣтилъ Нэрсъ, — а я былъ свиньей по отношенію къ нему»! — добавилъ онъ.

— Я и самъ не безъ упрека въ этомъ отношеніи, — замѣтилъ я, подавляя вздохъ. — Я безсердечно относился къ своему отцу!

Затѣмъ мы стали перебирать фотографіи. Все это были по большей части простоватаго и глуповатаго вида дѣвушки или женщины средне-мѣщанскаго типа.

— Некрасивы онѣ! — замѣтилъ Персъ, передавая мнѣ одну большую фотографію.

Я уже утомился за день, и меня сильно начинало клонить ко сну, такъ что едва взглянулъ на фотографію.

— Трентъ и Компанія! — проговорилъ между тѣмъ Нэрсъ. — Это историческая для насъ съ вами картина!

Я поднесъ фотографію ближе къ свѣту; у меня не было особеннаго желанія видѣть еще разъ Трента, котораго имѣлъ уже разъ удовольствіе видѣть въ ресторанѣ, а затѣмъ во время торговъ вторично, — и физіономія его и его уцѣлѣвшихъ товарищей, которыхъ я тогда-же срисовалъ въ свою книжку, прекрасно удержались въ моей памяти. Группа снята была на носовой палубѣ брига: всѣ участники группы расположены пирамидой. Внизу подъ карточкой читалась крупная надпись: бригъ «Легкое Облачко», число и годъ, а надъ каждымъ изъ лицъ группы — номерокъ и внизу подъ соотвѣтствующей цифрой фамилія. 1. «Командиръ Трентъ» прочелъ я и увидѣлъ передъ собой совершенно незнакомое лицо. Тутъ, подъ этой фамиліей и No-омъ, передъ мною являлся небольшого роста господинъ худощавый, съ насупленными, густыми бровями и полной сѣдой бородой, во фракѣ съ цвѣткомъ въ петлицѣ, съ выраженіемъ, серьезной рѣшимости въ чертахъ. Онъ напоминалъ съ виду убѣжденнаго проповѣдника строгой, суровой секты и ужъ во всякомъ случаѣ не имѣлъ ни малѣйшаго сходства съ тѣмъ капитаномъ Трентомъ, котораго я видѣлъ въ Санъ-Франциско. Остальныя лица — также мнѣ были совершенно незнакомы; я разыскалъ здѣсь кока. Да, здѣсь фотографія передавала черты несомнѣннаго китайца, въ его характерной національной одеждѣ. Но это совсѣмъ не былъ тотъ канакъ, котораго я видѣлъ съ капитаномъ Трентомъ. Затѣмъ я отыскалъ Годдедааля, — старшаго офицера. Быть можетъ, онъ, котораго я никогда не видалъ, былъ настоящій Годдедааль, — и я сталъ внимательно вглядываться въ его лицо. Это былъ высокій, крупно сложенный мужчина, повидимому, свѣтлый или рыжеватый блондинъ, съ густыми, курчавыми волосами я большими длинными баками. Эти мужественные придатки и героическая воинственная поза какъ-то мало соотвѣтствовали выраженію его лица, немного женственнаго и сантиментальнаго; мнѣ такъ и мерещилось, что человѣкъ этотъ способенъ плакать, какъ женщина.

Я нѣкоторое время молча смотрѣлъ на снимокъ, обсуждая это новое открытіе и размышляя о томъ, какъ-бы всего лучше подѣлиться имъ съ капитаномъ. Вдругъ я вспомнилъ про свою записную книжку, въ которой набросалъ тамъ, въ ресторанѣ въ Санъ-Франциско, портреты капитана и его трехъ уцѣлѣвшихъ товарищей и принесъ ее изъ своей каюты, затѣмъ положилъ эту записную книжку и фотографическій снимокъ на столъ передъ капитаномъ.

— Нэрсъ! — сказалъ я. — Я вамъ уже говорилъ, какъ и при какихъ условіяхъ я видѣлъ впервые Трента. Такъ вотъ портретъ того человѣка, котораго я видѣлъ тогда за стаканомъ вина и затѣмъ — на торгахъ, — теперь попробуйте отыскать его или кого-либо изъ его товарищей на этой фотографіи!

Капитанъ нѣкоторое время молча сравнивалъ мой рисунокъ съ фотографическимъ снимкомъ, затѣмъ проговорилъ:

— Я это назову скорѣе нѣкоторымъ облегченіемъ въ нашемъ положеніи; мы могли, конечно, предположить нѣчто подобное!

— Это похоже на преступленіе, на пиратскую продѣлку! — замѣтилъ я.

— Это ни на что не похоже! — воскликнулъ Нэрсъ. — Бродишь, точно съ завязанными глазами! Повѣрьте, что ни вы, ни я не достаточно умны, чтобы подыскать настоящее названіе этому дѣлу! — угрюмо отвѣтилъ мой собесѣдникъ, и на этомъ разговоръ нашъ прекратился. Было уже поздно, и мы вскорѣ разошлись.

XIII.

Грузъ брига «Легкое Облачко».

Въ ранней молодости я служилъ искусству всей душой. Я жилъ подъ крышей въ убогой мансардѣ, былъ горячимъ сторонникомъ того, что мы называемъ цивилизаціей, горячимъ поборникомъ пластическаго искусства, кромѣ того, усерднымъ завсегдатаемъ всякихъ ресторановъ и харчевень.

Въ то время у меня былъ одинъ пріятель, который нерѣдко говорилъ мнѣ, что я предрасположенъ къ «ресторанному ожирѣнію». И, дѣйствительно, сложись моя жизнь иначе, не наступи для меня время жестокой нужды, весьма возможно, что я превратился бы въ лѣниваго бездѣльника, завсегдатая ресторановъ, въ художника, создающаго себѣ карьеру на товарищескихъ или, вѣрнѣе, холостыхъ ужинахъ и обѣдахъ и отдающаго искусству самую незначительную долю времени и труда. Пинкертонъ тоже говорилъ мнѣ: — «я вполнѣ понимаю, что пріятно и хорошо быть скульпторомъ, но чего я не могу понять, такъ это, почему ты не можешь быть ничѣмъ инымъ, какъ только скульпторомъ?» И онъ былъ правъ. Вѣдь, не вытащи онъ меня изъ Парижа, я заглохъ бы въ своей односторонней дѣятельности, всѣ остальныя силы и способности, таившіяся во мнѣ, умерли бы безполезно и заглохли бы навсегда.

Все это я созналъ теперь только, здѣсь, среди утомительнаго труда, на безлюдномъ островѣ Тихаго океана. Здѣсь я созналъ свои физическія силы, свою душевную мощь, здѣсь я жилъ нормальной жизнью человѣка, который, наработавшись всласть за день, спитъ хорошимъ, здоровымъ сномъ, не имѣя времени раздражаться и негодовать, доволенъ своей пищей, своимъ трудомъ и своей жизнью.

Работы наши на бригѣ подвигались довольно быстро. Капитанъ и я работали наравнѣ съ командой, и эти люди, глядя на насъ, не хотѣли отставать. Весь трюмъ судна былъ доверху нагруженъ рисомъ. Тюкъ за тюкомъ выносился этотъ рисъ наверхъ и загромождалъ теперь уже большую часть палубы; лазаретъ и нѣкоторыя запасныя каюты были нагружены чаемъ и персиками. Но вытащить все это наверхъ еще было далеко не все, что намъ слѣдовало сдѣлать: быть можетъ, самыя перегородки каютъ, самыя стропила трюма, даже самая обшивка служила вмѣстилищемъ драгоцѣннаго зелья, въ которомъ заключалась вся выгода нашего труднаго предпріятія, и которое должно было рѣшить участь Джима.

Поэтому намъ пришлось разобрать и разрушить даже часть внутреннихъ переборокъ судна, и съ каждымъ днемъ это разрушеніе становилось замѣтнѣе, болѣзненно отзываясь на насъ, привыкшихъ уже смотрѣть на судно, какъ на живое существо. И все это было тщетно, все ложилось какъ бы упрекомъ на нашу душу., Нэрсъ становился съ каждымъ днемъ угрюмѣе и молчаливѣе. Послѣ ужина, вернувшись на шхуну, мы обыкновенно просиживали вмѣстѣ часъ или полтора и почти все время молчали. Я иногда дремалъ надъ книгой, а Нэрсъ молча, но старательно скоблилъ какія-то раковины. Глядя со стороны, можно было подумать, что между нами явилось какое-то отчужденіе, а между тѣмъ наши ежедневные труды сообща, надъ однимъ общимъ дѣломъ, только еще больше сближали насъ.

Вначалѣ меня поразила та готовность, съ какою команда повиновалась первому слову капитана. Не думаю, чтобы люди любили его, но они явно уважали его и удивлялись. Одно его шутливое слово имѣло въ ихъ глазахъ больше цѣны, чѣмъ моя ласковая просьба и полдоллара награды. Но въ концѣ концовъ, когда проходилъ день за днемъ въ тяжелой, утомительной и безполезной работѣ, люди стали роптать, неохотно принимались за работу и, несмотря на строгія взысканія и наказанія, работали лѣниво; ихъ положительно обезкураживала эта лишенная всякаго смысла работа. Несмотря на то, что съ нашей стороны были приложены всѣ старанія, чтобы скрыть отъ команды, чего именно мы добиваемся, цѣль нашихъ поисковъ, повидимому, была хорошо извѣстна имъ. Съ каждымъ днемъ становилось все труднѣе приневоливать ихъ къ работѣ, и ихъ сначала скрытое неудовольствіе начинало становиться явнымъ. Капитанъ и я оба отлично сознавали всю опасность нашего положенія на этомъ безлюдномъ, одиноко заброшенномъ среди океана коралловомъ рифѣ. Бунтъ здѣсь было дѣло не шуточное: ихъ было много, а насъ двое, съ Джонсономъ трое!

За послѣднее время я началъ улавливать, что команда обсуждала характеръ капитана Трента и такъ же, какъ и мы, наталкивалась на нѣкоторыя несообразности, начинала задумываться, что тутъ что-то не ладно, обсуждала между собой, гдѣ бы могъ быть скрытъ опіумъ.

Въ тотъ день, когда я случайно подслушалъ одинъ изъ такихъ разговоровъ между людьми, я всю ночь обдумывалъ этотъ вопросъ, и первымъ долгомъ по-утру обратился къ капитану съ вопросомъ.

— А что вы скажете, Нэрсъ, если мы подбодримъ немного команду, обѣщавъ имъ награду?

— Хмъ, если вы полагаете, что это поможетъ! Эти люди наняты вами, вы можете, если вамъ некуда дѣвать денегъ, раздать этимъ лодырямъ, я ничего не имѣю противъ этого.

Это можно было считать за вполнѣ утвердительный отвѣтъ, такъ на этомъ и порѣшили!

Выйдя въ этотъ день утромъ наверхъ, капитанъ Нэрсъ имѣлъ такой грозный, свирѣпый видъ, что лица команды при первомъ взглядѣ на него замѣтно вытянулись; всѣ думали, что имъ открытъ какой-нибудь чрезвычайный проступокъ, и что за него послѣдуетъ какое-нибудь неслыханное наказаніе.

— Слушайте вы! — рѣзко крикнулъ онъ черезъ плечо, не глядя ни на кого и разгуливая большими шагами взадъ и впередъ по палубѣ. — Мистеръ Доддъ намѣренъ обѣщать награду тому, кто первый найдетъ опіумъ здѣсь, на бригѣ. Извѣстно, что есть два способа заставить осла везти свою телѣжку и оба одинаково хороши, одно — это палка, другое — морковь. Такъ вотъ ребята, — и при этомъ онъ остановился и держа руки за спиною, взглянулъ на команду, — такъ вотъ, мистеръ Доддъ намѣренъ испробовать моркови, а если, по прошествіи пяти дней, этотъ опіумъ не будетъ разысканъ, то можете явиться ко мнѣ, — я попробую на васъ палку!

— Тамъ вотъ, ребята, — заявилъ я, ободренный кивкомъ капитана. — Я предлагаю отъ имени г. Пинкертона 150 долларовъ, тому изъ васъ, кто укажетъ намъ, гдѣ его искать, и выплачу эти деньги разомъ, чистоганомъ!

— А я, ребята, увеличу еще отъ себя эту награду: я набавлю до 250 долларовъ. Слышите, 250 долларовъ американской золотой монетой!

— Благодарю васъ, Нэрсъ, это такъ сердечно съ вашей стороны поддержать меня!

— Не благодарите! Это сдѣлано отъ души!

Обѣщаніе, оказалось, было сдѣлано не напрасно, не успѣли еще люди вполнѣ усвоить себѣ мысль о сдѣланомъ имъ заманчивомъ обѣщаніи и едва начали вслухъ обсуждать свои надежды и выражать свое удивленіе по поводу такой неслыханной щедрости, какъ кокъ (экономъ) китаецъ, выступивъ впередъ съ обычной мягкостью манеры к обращенія, подошелъ къ капитану, многозначительно улыбаясь.

— Капитанъ! — началъ онъ на ломанномъ англійскомъ языкѣ. — Я служилъ два года въ американскомъ флотѣ, служилъ шесть лѣтъ какъ стюартъ (т. е. слуга) на пакетботахъ и знаю многое!

— Ого! — воскликнулъ Персъ. — Ты знаешь многое. Такъ почему же ты не зналъ этого раньше, сыночекъ мой?

Китаецъ снова лукаво улыбнулся.

— Я полагалъ, что въ концѣ концовъ предложатъ вознагражденіе!

— Ничего лучшаго ты сказать не могъ! — согласился капитанъ. — Ну, а теперь, когда награда обѣщана, говори, говори прямо и короче, и, если ты скажешь правду, награда будетъ принадлежать тебѣ. Ну, говори!

— Я давно уже думаю, — продолжалъ китаецъ, — и вижу много тюковъ риса, много маленькихъ тюковъ риса 60 тоннъ, маленькихъ тюковъ хорошаго риса, и думалъ, быть можетъ, тамъ много опіума, много тюковъ опіума! Вотъ что я думалъ все время!

— Ну, что вы скажете на это, мистеръ Доддъ? — обратился ко мнѣ капитанъ. — Онъ, можетъ быть, правъ, но можетъ также и ошибаться. Очень вѣроятно, что онъ правъ, такъ какъ гдѣ же иначе быть этому зелью?! Мы ужъ, кажется, вездѣ его искали. Съ другой стороны, если онъ ошибается, то мы задаромъ погубимъ 150 тоннъ прекраснѣйшаго риса. Примите это во вниманіе, мистеръ Доддъ.

— Я ни минуты не задумываюсь, капитанъ, надо испробовать все, всѣ средства; рисъ — пустяки, онъ не обогатитъ и не разоритъ насъ!

— Я такъ и думалъ, — сказалъ Нэрсъ, — и совершенно того-же мнѣнія, какъ вы!

Послѣ этого мы сѣли на шлюпку и отправились на бригъ, чтобы съ новыми силами и новой надеждой приняться за дѣло.

Весь трюмъ былъ уже совершенно свободенъ отъ груза. Тюки риса были сложены на палубѣ и занимали добрую часть ея. Теперь намъ предстояло распороть и обыскать шесть тысячъ отдѣльныхъ тюковъ и вмѣстѣ съ тѣмъ уничтожить 150 тоннъ превосходнаго пищевого продукта. Каждый изъ насъ, вооружившись большимъ ножомъ, распарывалъ одинъ за другимъ тюки риса и, подобно таможенному чиновнику, запускалъ въ мѣшокъ по локоть руки, высыпая все содержимое тюка прямо на полъ палубы, гдѣ рисъ скоплялся громадными грудами, и гдѣ мы безпощадно топтали его ногами. Вскорѣ вся палуба тонула подъ рисомъ; водяныя птицы миріадами кружились надъ бригомъ и носились вокругъ него, не осмѣливаясь, однако, приступиться, такъ какъ ихъ не разъ приходилось распугивать выстрѣлами. Но мало-по-малу онѣ становились смѣлѣе, нападали прямо на людей, обрушиваясь имъ на головы, и тѣ въ порывѣ озлобленія выхватывали свои ножи изъ тюковъ и били ими птицъ, ударяя со всего размаха въ грудь, въ спину, куда попало. Раненыя, умирающія и мертвыя птицы падали на груды риса, окрашивая его своею кровью, а люди, продолжали лихорадочно работать въ погонѣ за наживой, въ разсчетѣ, что тотъ, кто первый наткнется на опіумъ, получитъ 50 долларовъ, а я 50,000 долларовъ въ видѣ этого проклятаго зелья.

Часовъ около десяти утра эта безумная погоня за наживой была на мгновеніе прервана слѣдующей сценой.

Капитанъ Нэрсъ, какъ и я, работавшій наравнѣ съ остальными, только что взрѣзалъ одинъ изъ тюковъ и, запустивъ въ него руку, вытащилъ и съ презрѣніемъ бросилъ къ своимъ ногамъ жестянку въ бумажной обложкѣ.

— Вотъ оно! — воскликнулъ онъ и тотчасъ-же отвернулся, оставивъ жестянку лежать на грудахъ риса.

Одинъ общій крикъ вырвался у всей команды; всѣ обернулись разомъ и впились глазами въ эту жестянку. Въ слѣдующій за тѣмъ моментъ, забывая свое разочарованіе, эти люди въ порывѣ радостнаго чувства успѣха дѣла дали три залпа, разогнавшіе птицъ, затѣмъ обступили капитана, шутили и смѣялись и всѣ разомъ стали разрывать взрѣзанный Нерсомъ тюкъ. Шесть жестянокъ въ бумажныхъ обложкахъ съ китайскими надписями были найдены одна за другой въ этомъ тюкѣ. Команда ликовала; эти усталые, суровые люди радовались, какъ дѣти; наконецъ-то, найденъ этотъ опіумъ!

Персъ подошелъ ко мнѣ и крѣпко пожалъ мнѣ руку.

— Поздравляю васъ, мистеръ Доддъ, а я уже начиналъ думать, что мы не доживемъ до этого дня! Поздравляю васъ, вы, наконецъ, достигли своей цѣли!

Тонъ, какимъ были произнесены эти слова, глубоко тронулъ меня, но когда Джонсонъ и всѣ люди окружили меня и стали поздравлять, я почувствовалъ, что слезы навертываются у меня на глаза.

— Это пяти-таэлевыя жестянки, стоимостью болѣе двухъ фунтовъ стерлинговъ! — замѣтилъ Нэрсъ, взвѣшивая одну изъ нихъ на своей рукѣ. — Кладите по 250 долларовъ на тюкъ. Приналягте, ребята! Не позже, какъ сегодня къ вечеру, мы сдѣлаемъ мистера Додда милліонеромъ, постарайтесь-же по мѣрѣ силъ!

И странно было видѣть, съ какою жадностью, съ какимъ рвеніемъ мы стали работать. Вѣдь, теперь людямъ команды нечего было ожидать, но одна мысль о несмѣтномъ богатствѣ имѣла для нихъ какую-то магнетическую силу. Тюкъ за тюкомъ распарывался и обыскивался; люди стояли по колѣно въ рисѣ; потъ заливалъ глаза, руки смертельно ныли, но никто не отставалъ отъ работы, никто не думалъ объ отдыхѣ. Когда насъ позвали обѣдать, всѣ мы были слишкомъ утомлены и измучены, такъ что неохотно принимались за пищу, и ни у кого не хватало силъ завести разговоръ; всѣ ѣли вяло, молча и, едва только кончился обѣдъ, какъ всѣ опять уже были на ногахъ и опять топтались въ рисѣ, работая безъ устали до самаго заката.

Къ этому времени не оставалось уже ни одного тюка, который не былъ бы обысканъ, — и всѣ мы смотрѣли теперь другъ на друга съ недоумѣніемъ. Изъ 6,000 тюковъ только въ двадцати былъ найденъ опіумъ, и въ каждомъ изъ нихъ мы нашли одинаковое количество опіума, около 12 фунтовъ, что составляло въ общемъ 240 фунтовъ опіума. По послѣдней котировкѣ въ Санъ-Франциско опіумъ находилъ покупателей и 20 долларовъ съ лишнимъ за фунтъ, но не задолго до того въ Гонолулу его продавали по 40 долларовъ, такъ какъ тамъ онъ являлся контрабандой. При наилучшихъ условіяхъ, мы, стало быть, могли выручить 10.000 долларовъ за весь этотъ опіумъ, а за бригъ мы съ Джимомъ уплатили наличными деньгами, занятыми подъ чудовищные проценты, 50,000 долларовъ.

А этотъ Беллерсъ хотѣлъ поднять цѣну еще выше! Трудно себѣ представить то недоумѣніе, тотъ ударъ, который нанесло мнѣ открытіе. Конечно, мы могли утѣшать себя тѣмъ, что, быть можетъ, гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ кроются еще несмѣтные запасы опіума, и снова принялись обыскивать всѣ уголки, всѣ щели, всѣ трещины судна, рушили и разоряли безъ пощады все, что казалось намъ сколько-нибудь подозрительнымъ, что могло заключать въ себѣ драгоцѣнное зелье. Но проходилъ день за днемъ, не принося никакихъ утѣшительныхъ результатовъ. Каждый вечеръ мы съ Нэрсомъ сидѣли другъ противъ друга въ угрюмомъ молчаніи, изыскивая какое-нибудь новое средство, стараясь припомнить какое-нибудь мѣсто или уголокъ, гдѣ еще не было обыскано, но все напрасно. Было ясно, что нигдѣ мы ничего не найдемъ. Мы затратили 50,000 долларовъ на бригъ, приняли на себя расходы по зафрахтованію нашей шхуны и въ результатѣ, при самомъ благополучномъ исходѣ, могли выручить лишь пять процентовъ той суммы, какую вложили въ это дѣло. Это было не простое банкротство, а смѣшное банкротство! Я лично примирился бы съ этимъ несчастьемъ и уже съ самаго перваго момента, когда мы нашли опіумъ всего только въ 20 тюкахъ изъ числа 6,000 тюковъ, предчувствовалъ катастрофу и пріучилъ себя къ этой мысли, но мысль о Джимѣ и Мамми положительно не давала мнѣ покоя, мучила и удручала, точно чисто физическая боль, и я избѣгалъ разговоровъ, избѣгалъ людей, насколько это было возможно въ моемъ положеніи.

Однажды, когда я былъ въ такомъ тяжеломъ настроеніи, Нэрсъ предложилъ мнѣ вечеромъ съѣхать на берегъ. Я понялъ, что онъ хочетъ сообщить мнѣ что-нибудь важное, и боялся только одного, чтобы онъ не сталъ меня утѣшать; съ горемъ и разочарованіемъ своимъ я еще могъ кое-какъ справляться, но выслушивать всякаго рода утѣшенія мнѣ было совершенно не подъ силу, однако, отказаться отъ предложенія капитана было неловко.

Выйдя изъ шлюпки, мы нѣкоторое время молча шли вдоль песчанаго берега мели; крикъ птицъ, косые лучи заходящаго солнца и рокотъ прибоя, — все рѣшительно раздражало меня.

— Я полагаю, что мнѣ нѣтъ надобности говорить вамъ, мистеръ Доддъ, что игра кончена! — проговорилъ, наконецъ, Нэрсъ, глядя себѣ подъ ноги.

— Конечно! — отозвался я.

— Я думаю выйти въ море завтра утромъ!

— Это самое лучшее, что вы можете сдѣлать!

— Скажемъ, что мы пойдемъ отсюда въ Гонолулу!

— Да, въ Гонолулу! — вскликнулъ я. — Надо выполнить всю программу до конца. Такъ пойдемъ въ Гонолулу.

Наступило молчаніе, затѣмъ Нзрсъ снова откашлялся и началъ такъ:

— За все это время мы съ вами были добрыми друзьями, мистеръ Доддъ. Мы пережили съ вами такое время, когда люди познаютъ другъ друга, испытали вмѣстѣ тяжелыя минуты, приняли много труда и въ концѣ концовъ должны признать себя побѣжденными. Мы прошли черезъ все это, не обмѣнявшись другъ съ другомъ ни однимъ дурнымъ словомъ. Я не говорю это въ похвалу себѣ, — это мое призваніе, я — морякъ, дѣло это для меня привычное, мнѣ заплатили, я взялся исполнить то, что исполнилъ, и, конечно, долженъ былъ исполнить добросовѣстно. Но для васъ это было дѣло другое, я, глядя на васъ, радовался, какъ мужественно вы взялись за дѣло, какъ неустанно вы работали, какъ безропотно и геройски встрѣтили свое пораженіе, и я хотѣлъ-бы теперь сказать вамъ, мистеръ Доддъ, что вы показали себя во всемъ этомъ дѣлѣ съ самой выгодной стороны и заставили всѣхъ насъ полюбить васъ всей душой. Кромѣ того, я хотѣлъ-бы сказать вамъ, что и самъ я принималъ это ваше дѣло такъ же близко къ сердцу, какъ и вы сами, и теперь мнѣ приступаетъ что-то къ горлу, когда я думаю о томъ, что насъ постигла неудача, и что мы принуждены признать себя побѣжденными. Повѣрьте, мистеръ Доддъ, что если-бы я думалъ, что, оставаясь здѣсь, мы можемъ чего-нибудь дождаться, чего. нибудь добиться, я простоялъ-бы здѣсь, на этомъ пустынномъ островѣ, до тѣхъ поръ, пока мы всѣ не перемерли-бы съ голода.

Я попытался было поблагодарить его за это теплое, сердечное отношеніе его къ моему дѣлу, но онъ не далъ мнѣ говорить.

— Я пригласилъ васъ сюда вовсе не съ тѣмъ, чтобы выхваливать себя или васъ! Мы, надѣюсь, поняли теперь другъ друга, — и это главное, и теперь я полагаю, что мнѣ можно будетъ сказать вамъ прямо то, что я думаю. Надѣюсь, вы повѣрите мнѣ. Всякой бѣдѣ и всякому дѣлу слѣдуетъ взглянуть прямо въ лицо, — и вотъ я спрашиваю васъ, что мы будемъ дѣлать съ «Легкимъ Облачкомъ» и съ тайной, которая погребена здѣсь, на этомъ пустынномъ островѣ?

— Признаюсь, я за послѣднее время вовсе не думалъ объ этомъ, — отвѣчалъ я, — но, во всякомъ случаѣ, хочу доискаться до истины, и если этого капитана Трента можно разъискать гдѣ-нибудь на поверхности земного шара, то я намѣренъ, во что-бы то не стадо, разыскать его!

— Вамъ остается только говорить и не замалчивать этой темной исторіи. Вы, конечно, можете протрубить объ этомъ повсюду, и гдѣ-бы ни скрывались эти капитаны Трентъ и Годдедааль и эти матросы ихъ, Харди и Броунъ, всюду ихъ настигнетъ эта молва, и всѣ газеты подъ жирнымъ заголовкомъ заговорятъ объ этомъ. Вы надѣлаете такого шума, какого не можетъ надѣлать даже самое крупное банкротство въ Нью-Іоркѣ. Но весь вопросъ въ томъ, желательно-ли это?

— Я прежде всего не желаю выставить всенародно на посмѣяніе себя и Пинкертона, не желаю, чтобы всякій послѣдній мальчишка въ Санъ-Франциско говорилъ, что мы заплатили 50,000 долларовъ за скорлупу выѣденнаго яйца!

— Конечно, это, безъ сомнѣнія, повредитъ вамъ въ дѣлахъ, — сказалъ Нэрисъ, — и я радъ, что вы смотрите на это дѣло съ этой стороны. Кромѣ того, вѣдь, главные-то виновники навѣрное улизнутъ, — и вамъ придется схватить за горло лишь глупыхъ барановъ, не умѣвшихъ отличить суть дѣла отъ его подкладки. Вы знаете, что я не большой сторонникъ этой меньшой братіи, этихъ бѣдныхъ Джэковъ, но, вѣдь, эти бѣдные черти идутъ, куда ихъ ведутъ и дѣлаютъ то, что ихъ заставляютъ дѣлать. Если вы надѣлаете шуму, то имѣете десять шансовъ противъ одного, что изъ-за этого пострадаютъ невинные, — и это сознаніе отравитъ вамъ душу. Знай мы все это дѣло доподлинно, оно могло-бы, конечно, выйти иначе, но, вѣдь, мы съ вами сами блуждаемъ впотьмахъ. Вообще трудно предвидѣть, что изъ всего этого можетъ выйти, а потому мой совѣтъ — оставить все это дѣло такъ, какъ оно есть, и вовсе не возбуждать никакихъ вопросовъ по нему!

— Вы говорите объ этомъ такъ, какъ если-бы это зависѣло отъ насъ, — замѣтилъ я, — и забываете нашу команду. Она ужъ слишкомъ много знаетъ и еще болѣе подозрѣваетъ. Какъ вы помѣшаете говоритъ ей объ этомъ?

— Ну, это не такъ трудно, и любой капитанъ судна можетъ! Вѣдь, всѣ они могутъ быть на половину пьяны, когда съѣдутъ на берегъ, всѣ они едва будутъ различатъ улицы и дома, едва понимать, что имъ говорятъ и то, что сами они говорятъ, а на другое утро съ разсвѣтомъ всѣ разойдутся по разнымъ судамъ, отправляющимся въ разные концы свѣта. Конечно, помѣшать говорить имъ нельзя, но можно помѣшать говорить въ одинъ голосъ, а въ одиночку пусть говорятъ, что хотятъ: это обычныя, страшныя приключенія и страшныя исторіи моряковъ, которымъ все равно никто не вѣритъ и не придаетъ никакой цѣны. Во всякомъ случаѣ мы можемъ не дать имъ возможности болтать въ продолженіе цѣлыхъ мѣсяцевъ, а не то и полныхъ 3 лѣтъ, если только намъ посчастливится найти свободное китоловное судно, а черезъ три года все это станетъ старой исторіей и ни въ комъ не возбудитъ интереса!

— Все это очень похоже на таинственные романы! — замѣтилъ я.

— А что такое эти таинственные романы? Самая обычная исторія, то, что случается зачастую въ жизни, только краски немного сгущены, вотъ и все!

— Итакъ, дѣло это останется между нами? — сказалъ я.

— Есть еще нѣкто, кто можетъ объ этомъ проговориться, ко только я думаю, что теперь намъ нѣтъ болѣе надобности этого опасаться!

— А кто это? — освѣдомился я.

— А вонъ та старая дѣва! — сказалъ угрюмо капитанъ, указавъ на бригъ. — Я знаю, что тамъ уже ничего не осталось, но все-же чего-то боюсь. Именно потому, что этого трудно ожидать — это можетъ случиться; это часто такъ бываетъ. Кто-нибудь вдругъ заглянетъ на этотъ Богомъ забытый островъ, куда никто не заглядывалъ, проберется на этотъ бригъ, гдѣ мы не оставили живого мѣста, не обыскавъ его отъ доски до доски, — и вдругъ разомъ наткнется на тотъ предметъ, который откроетъ ему всю темную исторію этого брига. Такъ вотъ, я хочу васъ просить, мистеръ Доддъ, позволить мнѣ распорядиться съ этой старой дѣвой по своему усмотрѣнію!

— Сдѣлайте одолженіе! Поступайте, какъ знаете, — отвѣчалъ я, затѣмъ, подъ вліяніемъ вдругъ мелькнувшей у меня мысли, добавилъ. — А знаете, капитанъ, что мы не можемъ такъ затушить этого дѣла? Капитанъ Трентъ, старшій офицеръ Годдедааль и весь злополучный экипажъ безслѣдно пропали, и если мы не ошибаемся, то никто изъ нихъ не возвратился назадъ. Неужели вы думаете, что такого рода обстоятельство можетъ не возбудить вниманія?

— Все это моряки, — съ горькой улыбкой промолвилъ Нэрсъ, — не болѣе какъ моряки! Еще если бы всѣ они были родомъ изъ одного мѣста, то, пожалуй, это и возбудило-бы вниманіе. Но, вѣдь, всѣ они должны были вернуться въ одиночку, кто — въ Гулль, кто въ Швецію, кто къ берегамъ Темзы. Да, и въ каждомъ изъ этихъ мѣстъ что можетъ представить собою отсутствіе или безслѣдная пропажа одного человѣка? Ничего новаго, ничего особеннаго! Не досчитываются одного моряка, одного матроса: потонулъ, спился, пропалъ безъ вѣсти, — все это самое обычное дѣло; объ этомъ никто даже говорить не станетъ!

Эта горечь въ тонѣ и словахъ капитана болѣзненно отозвалось у меня на душѣ.

— Однако, если мы хотимъ завтра выйти въ море, то мнѣ надо сдѣлать тамъ кое-какіе распоряженія, Джонсонъ одинъ безъ меня не управится! — совершенно инымъ тономъ добавилъ Нэрсъ, угадавъ съ обычнымъ ему тактомъ тяжелое впечатлѣніе, вынесенное мною изъ нашего разговора, и, понявъ, что я дорого далъ бы теперь, чтобы остаться наединѣ съ моимъ горемъ. — Мнѣ надо сейчасъ вернуться на «Нору-Крейна», но, быть можетъ, вы хотите побыть еще немного въ этомъ птичникѣ, такъ сдѣлайте одолженіе, не стѣсняйтесь, я пришлю за вами шлюпку, когда ужинъ будетъ готовъ!

Съ этими словами онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и крупными, быстрыми шагами пошелъ къ тому мѣсту, гдѣ насъ ожидала шлюпка.

Трудно передать въ словахъ все, что я передумалъ въ эти минуты моего пребыванія на одинокомъ, безлюдномъ островкѣ, какія мучительныя мысли о Джимѣ, о Мамми, о нашемъ разореніи, о своихъ погибшихъ надеждахъ, о судьбѣ, ожидающей насъ впереди, терзали мою душу! Я до того былъ поглощенъ этими печальными думами, что даже не замѣчалъ, какъ и куда я иду. Такимъ образомъ я, самъ не зная какъ, очутился въ такомъ мѣстѣ острова, гдѣ было сравнительно мало птицъ, и незамѣтно поднялся на высшую точку островка, гдѣ очнулся, увидѣвъ передъ собою груду обуглившихся остатковъ судна. Очевидно, это было довольно большое судно, и костеръ былъ громадный, горѣвшій нѣсколько дней высокимъ, яркимъ пламенемъ. Въ моемъ воображеніи разомъ нарисовалась печальная картина несчастныхъ, бездомныхъ, всѣми покинутыхъ на этомъ безлюдномъ островѣ людей въ этомъ забытомъ уголку земного шара, сжигающихъ свое разбитое судно, какъ-послѣднее отчаянное средство призвать къ себѣ на помощь.

Я стоялъ здѣсь на ровномъ, гладкомъ мѣстѣ, отсюда мнѣ была видна вся лагуна, и тутъ-же, въ нѣсколькихъ саженяхъ, раскинулся второй островокъ, двойникъ, такой-же пустынный и печальный. Видѣлъ я и темный силуетъ брига, и шхуну съ дымкомъ, вьющимся изъ ея трубы, и шлюпку, высланную за мной и приставшую уже къ островку.

Задумчиво смотрѣлъ я на эту картину, пока громкій окрикъ боцмана не заставилъ меня очнуться. Точно спасаясь отъ грознаго привидѣнія, преслѣдовавшаго меня, я устремился сквозь кусты, сквозь цѣлую тучу вспугнутыхъ птицъ къ берегу, гдѣ меня ожидала шлюпка, и съ какимъ-то суевѣрнымъ ужасомъ простился навсегда съ этимъ пустыннымъ островкомъ.

XIV.

Я дѣлаюсь контрабандистомъ.

Я мало спалъ въ послѣднюю ночь, проведенную на островѣ Мидвэй, а потому проснулся по утру тогда лишь, когда возня и суета на палубѣ возвѣстили мнѣ, что «Нора-Крейна» снялась или снимается съ якоря. Затѣмъ я пролежалъ еще довольно долго на своей койкѣ въ какой-то полудремотѣ, а когда, наконецъ, вышелъ наверхъ, наша шхуна только что благополучно оставила за собою грозные коралловые рифы, съ ихъ неумолчнымъ прибоемъ и вѣчно пѣнящимися гребнями, и побѣдоносно вышла въ открытое море. Я оглянулся на бригъ и увидѣлъ, что весь онъ былъ объятъ пламенемъ: капитанъ Нэрсъ распорядился уничтожить его, чтобы онъ впредь никого не наводилъ на печальныя догадки. Черный столбъ дыма долго еще виднѣлся на горизонтѣ даже послѣ того, какъ самый островъ и рифы давно скрылись изъ виду. Теперь тайна брига «Легкое Облачко» была навсегда погребена.

На пятыя сутки вполнѣ благополучнаго плаванія, при первыхъ лучахъ разсвѣта, мы были въ виду острова Гавайи. Передъ нами раскинулись лишенныя всякой растительности горы и жалкія, тощія кокосовыя пальмы. Около четырехъ часовъ пополудни наше судно обогнуло мысъ Вайманоло, крайнюю западную точку залива Гонолулу и, наконецъ, уже въ темнотѣ стало осторожно приближаться къ устью впадавшей въ заливъ рѣки. Сюда надлежало явиться, какъ у насъ было условлено съ Джимомъ, тѣмъ господамъ, которые должны были скупить у меня мою контрабанду, т. е. опіумъ. Согласно полученной инструкціи мы не зажигали огней, а спустили съ борта на высотѣ нѣсколькихъ футъ надъ водой красный фонарь. Два сторожевыхъ дежурили у бугшприта и на красницъ-салингѣ, а вся команда находилась наверху, подстерегая приближеніе друзей и враговъ. Насталъ самый критическій моментъ нашего предпріятія: мы рисковали и свободой, и репутаціей, и за ничтожную сумму — какихъ-нибудь жалкихъ 10,000 долларовъ. Но «взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ!»

Сначала мы не могли различить ничего, кромѣ темнаго силуэта горъ. Ночь была темная, море спокойное; все какъ-будто благопріятствовало намъ.

Тамъ и сямъ мелькали огоньки факеловъ мѣстныхъ рыбаковъ, а прямо передъ нами, по срединѣ залива, бросалось въ глаза цѣлое море огней, какимъ представляется обыкновенно городъ Гонолулу. Но вотъ отъ берега отдѣлилась огненная точка, точно одинокая звѣзда и, повидимому, направилась въ нашу сторону. Скоро мы различили лодку, медленно подплывавшую къ намъ. До насъ уже стали доноситься мѣрные удары веселъ и звуки человѣческихъ голосовъ. Наконецъ, кто-то окликнулъ со шлюпки:

— Это-ли мистеръ Доддъ?

— Да, — отозвался я, — Джимъ Пинкертонъ здѣсь.

— Нѣтъ, сэръ, — отвѣчали ее шлюпки, — его здѣсь нѣтъ, но есть одинъ изъ его близкихъ людей, по имени Спиди!

— Я имѣю письма для васъ, мистеръ Доддъ! — заявилъ самъ Спиди.

— Прекрасно! Прошу васъ пожаловать къ намъ!

Спустя минуту, трое мужчинъ вошли на палубу нашей шхуны; одинъ изъ нихъ даже мой старый знакомецъ изъ Санъ-Франциско, мистеръ Спиди, другой — маленькій тощій человѣкъ, по имени Шарпъ и третій — рослый, видный господинъ цвѣтущаго вида, съ наружностью добродушнаго жуира, по фамиліи Фаулеръ.

Двое послѣднихъ являлись зачастую компаніонами въ разнаго рода предпріятіяхъ. Шарпъ вкладывалъ деньги, а Фаулеръ, занимавшій здѣсь довольно видное положеніе и пользовавшійся громадной популярностью, способствовалъ успѣху каждаго предпріятія своей энергіей, смѣлостью и рѣшительностью, а главное — своимъ вліяніемъ. Этотъ Фаулеръ мнѣ какъ-то сразу понравился, но когда я впервые увидѣлъ ихъ, мысли мои до того были заняты Джимомъ, что я едва взглянулъ на нихъ, торопясь получить огь Спиди письма Пинкертона.

— Я имѣю сообщить вамъ печальную новость, мистеръ Доддъ — началъ Фаулеръ, пока Спиди рылся въ своихъ карманахъ. — Ваша фирма лопнула!

— Уже! — воскликнулъ я.

— Хмъ… въ сущности, надо было удивляться, что г. Пинкертонъ могъ такъ долго продержаться! — замѣтилъ мой новый знакомецъ. — Это дѣло съ покупкой брига было слишкомъ крупнымъ дѣломъ; вы вообще дѣлали большія дѣла съ крайне маленькимъ капиталомъ. Но Пинкертонъ и тутъ устроился было сравнительно хорошо; ничего обиднаго или оскорбительнаго въ его крахѣ не было, и даже печать отнеслась къ нему чрезвычайно милостиво: у него тамъ были какія-то связи, если не ошибаюсь. Вся бѣда только въ томъ, что все это дѣло съ бригомъ «Легкое Облачко» стало, въ числѣ остальныхъ, чуть не общимъ достояніемъ, и теперь въ Гонолулу всѣ навострили уши и ждутъ… А потому, чѣмъ скорѣе вы сплавите свой товаръ и чѣмъ скорѣе обратите его въ звонкіе доллары, тѣмъ лучше это будетъ для всѣхъ!

— Господа! — произнесъ я, умышленно не обративъ вниманія на слова Фаулера. — Я прошу васъ извинить меня на нѣсколько минутъ. Мой пріятель, капитанъ Нэрсъ, выпьетъ съ вами по стакану шампанскаго, чтобы вамъ не скучно было дожидаться, я же положительно не могу говорить ни о чемъ, пока не прочту этихъ писемъ!

Гости, видимо, были не совсѣмъ довольны этимъ: и, дѣйствительно, всякая проволочка могла быть опасна и для нихъ, и для насъ, но, очевидно, видя мое душевное состояніе, они поняли, что я говорю правду и въ настоящій моментъ не въ состояніи вести дѣловыхъ переговоровъ. Поэтому, послѣ нѣкотораго колебанія, они предоставили мнѣ остаться одному наверху, а сами послѣдовали за капитаномъ въ каюту.

При тускломъ свѣтѣ фонаря, скрытаго за ящиками и тюками такимъ образомъ, чтобы его нельзя было замѣтить съ берега, я сталъ читать печальныя письма моего бѣднаго друга:

«Дорогой Лоудонъ, — говорилось въ первомъ, — эти строки вручитъ тебѣ Спиди, на вѣрность и добросовѣстность котораго ты вполнѣ можешь положиться, что особенно важно для твоего дѣла къ Гонолулу. Онъ познакомитъ тебя съ Билли Фаулеромъ; это очень крупная фигура — онъ имѣетъ огромное вліяніе и можетъ устроить наше дѣло. Мнѣ здѣсь одно время приходилось очень трудно, но я не унываю и надѣюсь на будущее. Мнѣ кажется, я могъ бы перевернуть весь міръ вверхъ дномъ, имѣя подлѣ себя мою дорогую Мамми и зная, что наше дѣло въ твоихъ рукахъ; увѣренъ, что нашъ бригъ сулитъ намъ несмѣтное богатство! Горячо молюсь за тебя, за твой успѣхъ, твой Вѣрный другъ Дж. Пинкертонъ».

Второе письмо было такого содержанія:

«Дорогой Лоудонъ, не знаю, какъ сообщить тебѣ объ ужасномъ несчастіи, постигшемъ насъ сегодня. Фирма наша лопнула. Вексель Брандлей въ 200 долларовъ погубилъ все дѣло! — Нѣтъ еще и трехъ недѣль, какъ ты уѣхалъ, а все уже кончено! Не упрекай меня, дорогой мой: если бы была какая-нибудь человѣческая возможность спасти нашу фирму, я бы это сдѣлалъ, но, — увы! — все было подрѣзано въ корень. Теперь вся надежда только на тебя; спѣши дорогой, я такъ хочу работать, такъ жажду дѣятельности и дѣла, но у меня руки связаны. Спѣши, сколько можно! Твой другъ ли Пинкертонъ».

Затѣмъ слѣдовало третье письмо:

"Бѣдный мой Лоудонъ, я работаю всю ночь напролетъ, чтобы привести въ порядокъ наши дѣла. Ты не повѣришь, сколько приходится выносить униженій, обидъ, но всего болѣе досаждаетъ меня пресса: эти беззастѣнчивые люди на-дняхъ помѣстили какое-то интервью со мной, въ которомъ мнѣ приписываются слова, какихъ я никогда не говорилъ въ своей жизни. Мамми даже плакала отъ обиды. Всѣ мои предпріятія погибли, всѣ, даже тринадцати-звѣздный коньякъ. Нашъ дефицитъ такъ великъ, что въ цѣломъ свѣтѣ не существуетъ такого брига, который могъ бы покрыть эти дефициты. Меня положительно преслѣдуетъ мысль, что ты упрекаешь меня во многомъ и винишь меня въ нашемъ разореніи. Не суди меня строго: я всегда только хотѣлъ твоего счастья, и теперь всѣмъ заявилъ, что ты ни въ чемъ не повиненъ, что всѣ дѣла велъ я одинъ, а что ты никогда ни во что не вмѣшивался, такъ что твоя репутація ничуть не пострадала, и ты остался чистъ, — я все принялъ на себя, а тебя выгородилъ. Какое счастье, что это послѣднее дѣло съ бригомъ было твоей иниціативой, а то Мамми говоритъ, что она никогда не рѣшилась бы взглянуть тебѣ въ глаза, если бы ты разорился по моей винѣ. Видишь, какая она чистая душа. Пощади и пожалѣй твоего несчастнаго друга

Дж. Пинкертонъ".

Содержаніе послѣдняго письма было еще печальнѣе, еще безнадежнѣе:

"Все кончено! Вся моя коммерческая карьера погибла навсегда; если наше дѣло выгоритъ, — я говорю о бригѣ, то мы уѣдемъ въ Европу и будемъ жить на проценты съ нашего капитала. Для меня нѣтъ уже больше работы. Я боленъ и разбитъ и тѣломъ, и душой и теперь только нуждаюсь въ отдыхѣ. Всю свою жизнь я работалъ, какъ волъ, ни одинъ долларъ не достался мнѣ даромъ. Теперь мои силы надломлены; мнѣ необходимъ годъ полнаго отдыха, или я долженъ здѣсь протянуть ноги и умереть отъ истощенія силъ и мозгового переутомленія. Не думай, что это пустыя слова. Дѣло, если будутъ какія затрудненія, довѣрь Спиди; не дай кредиторамъ узнать что-либо о нашихъ дѣлахъ. Я поддерживалъ тебя, когда ты падалъ духомъ, поддержи меня теперь. Помни, что если ты хочешь мнѣ помочь, то помоги теперь или никогда. Я занимаюсь въ качествѣ клерка въ одной конторѣ, но вовсе не гожусь на это дѣло. Мамми работаетъ на пишущей машинѣ въ другомъ концѣ города. Свѣтъ жизни моей угасъ. Я знаю, что ты не захочешь того, что я тебѣ предлагаю, но подумай только, что для меня это — вопросъ жизни и смерти.

Дж. Пинкертонъ".

Далѣе слѣдовала приписка еще болѣе патетическая, отчаянная, взывающая ко мнѣ о помоши, и приписка доктора самаго неутѣшительнаго свойства. Съ минуту мнѣ казалось, что все кончено, что нѣтъ спасенія, нѣтъ пути, а затѣмъ я почувствовалъ новый приливъ непобѣдимой энергіи, я понялъ, что на Джима мнѣ нечего болѣе надѣяться, что я теперь долженъ дѣйствовать самъ по себѣ, по своему собственному усмотрѣнію.

Чувство чисто женской жалости къ моему бѣдному, надломленному судьбою друга охватило на мгновеніе все мое существо; я видѣлъ его раньше такимъ торжествующимъ, такимъ непобѣдимымъ, а теперь — такимъ жалкимъ, такимъ пришибленнымъ, и не зналъ, что мнѣ дѣлать, согласиться ли на его просьбу, или отказать.

Онъ просилъ, чтобы я, утаивъ отъ кредиторовъ вырученныя деньги, приберегъ ихъ для него, привезъ ихъ ему. Мнѣ при этомъ вспомнился мой отецъ, который также палъ на этомъ полѣ сраженія, потерялъ свое состояніе и здоровье и умеръ, не встрѣтивъ ни въ комъ поддержки, — и образъ Джима, больного и разбитаго, вставалъ въ моей душѣ, а затѣмъ на меня какъ будто пахнуло сыростью тюрьмы, въ которую я рисковалъ угодить, утаивъ вырученныя деньги отъ кредиторовъ, которые первые имѣли на нихъ право. Я стоялъ точно на распутьи двухъ дорогъ и не могъ рѣшить, по которой изъ нихъ направиться. Вдругъ я вспомнилъ, что у меня есть здѣсь надежный и разумный другъ и спустился въ каютъ-компанію.

— Господа, прошу васъ повременить еще нѣсколько минутъ: мнѣ необходимо сказать пару словъ капитану Нэрсъ! — произнесъ я.

Оба контрабандиста разомъ вскочили со своихъ мѣстъ, протестуя противъ подобной проволочки.

— Какъ вамъ будетъ угодно, господа! — заявилъ я. — Я вполнѣ понимаю ваше нетерпѣніе, нѣмъ не менѣе, смѣю васъ завѣрить, не имѣю привычки рѣшать дѣла съ приставленнымъ къ виску дуломъ пистолета!

— Все это прекрасно, мистеръ Доддъ, и мы отнюдь не желаемъ раздражать васъ, — проговорилъ Фаулеръ, — но примите во вниманіе и наше положеніе: вѣдь мы были не единственные люди, которые видѣли появленіе вашей шхуны въ этихъ водахъ!

— Я не вчера родился, мистеръ Фаулеръ! — возразилъ я на это. — Позвольте же мнѣ сказать, что если бы таможенные собирались нагрянуть сюда, то, вѣроятно, давно уже были бы здѣсь. Но кто-то тутъ поворожилъ, и я имѣю нѣкоторое основаніе предполагать, что этотъ кто-то — мистеръ Фаулеръ!

Оба гостя разсмѣялись и, засѣвъ за вторую бутылку шампанскаго, согласились дать мнѣ переговорить въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ наединѣ съ капитаномъ.

Оставшись съ Нэрсомъ наединѣ, я молча передалъ ему письма Джима, и онъ добросовѣстно пробѣжалъ ихъ всѣ.

— Ну, что вы на это скажете, капитанъ, у меня голова идетъ кругомъ и мысли туманятся? — произнесъ я. — Мнѣ необходимо мнѣніе свѣжаго человѣка!

— Мнѣ кажется, что все это довольно ясно. Это значитъ, что вамъ слѣдуетъ предоставить все это дѣло Спиди, передать ему въ руки все, что можете, и затѣмъ молчать!

— Во всякомъ случаѣ въ этомъ дѣлѣ есть и за, и противъ! — замѣтилъ я.

— Да, сумма достаточно велика для того, чтобы надѣлать много шума, но не достаточно велика, чтобы придать этому дѣлу грандіозный видъ. Вы рискуете тюрьмой; даже въ томъ случаѣ, если вамъ удастся отдѣлаться отъ нея, все же во рту останется послѣ этого сознанія дурной вкусъ. Кромѣ того, скажите, вы хорошо знаете этого Спиди?

— Нѣтъ, я его почти совсѣмъ не знаю!

— Ну, вотъ видите! Онъ, конечно, можетъ выдать васъ въ любой моментъ, а если этого не сдѣлаетъ, то всю жизнь будетъ напоминать вамъ объ этомъ. Конечно, не слѣдуетъ забывать мистера Пинкертона: онъ былъ для васъ добрымъ другомъ. Но спросите меня, хорошо ли, выручивъ деньги отъ кредиторовъ, утаить ихъ отъ нихъ. Я скажу, что это дѣло некрасивое, но разъ въ этомъ замѣшанъ вопросъ серьезной дружбы, разъ состояніе здоровья Пинкертона, какъ видно изъ записки врача, внушаетъ серьезныя опасенія, то вамъ предоставляется рѣшить, насколько для васъ тяжела будетъ его смерть. Помните, что въ этой утайкѣ рискуете только вы одинъ, онъ въ этомъ дѣлѣ ничѣмъ не рискуетъ. Итакъ, вамъ остается только просто рѣшить этотъ вопросъ: мой другъ рискуетъ отправиться на тотъ свѣтъ, а я рискую попасть въ тюрьму. Что изъ двухъ я предпочитаю?

— Зачѣмъ ставить вопросъ такъ? Кромѣ этого, еще существуетъ вопросъ, что хорошо и что дурно, что должно и что не должно.

— Меня удивляетъ только одно, мистеръ Доддъ, что, когда шла рѣчь о контрабандѣ опіумомъ, вы, не задумываясь, рѣшились на нее и даже не разъ плакались, что у васъ такъ мало этой контрабанды; теперь, по всѣмъ вѣроятіямъ, вашъ другъ не видитъ большой разницы между продажей контрабанды и утайкой вырученныхъ денегъ!

— Вы совершенно правы: онъ не видитъ тутъ никакой разницы!

— Это, видите ли, дѣло взгляда! Кромѣ того, эта небольшая сумма кажется громадной для Пинкертона, для него она можетъ представлять собою жизнь и здоровье, но, раздѣленная между всѣми вашими кредиторами, она будетъ равняться трети гороха, и врядъ ли вы заслужите отъ нихъ за это благодарность!

— По моему такъ: вы должны быть или такъ же хороши, или такъ же дурны, какъ вашъ другъ, но не разочаровать его, обмануть его въ его надеждахъ и затѣмъ самому стать выше его. Это не хорошо, мистеръ Доддъ, и не по-дружески… Я, конечно, не буду препятствовать вамъ ни въ чемъ, хотя являюсь здѣсь передъ владѣльцами шхуны отвѣтственнымъ лицомъ за репутацію этого судна; я закрою глаза на вашу контрабанду; но это такая дружественная услуга, которую я не оказалъ бы другому!

— Благодарю васъ, капитанъ! Мнѣ кажется, что я могъ бы воровать для Джима, но вовлечь и васъ, и Спиди, и многихъ другихъ въ эту исторію утайки денегъ я не могу! Если Джиму суждено умереть, пусть онъ умретъ, — и дѣло съ концомъ. Я же, вернувшись въ Санъ-Франциско, постараюсь работать для него; но, вѣроятно, ничего изъ этого не выйдетъ, и онъ умретъ, а я буду мучить себя этой мыслью. Однако, поступить иначе я не могу.

— Я не могу сказать, что вы не правы, но не знаю, могу ли сказать, что вы и правы, поступая такъ, какъ вы хотите! — воскликнулъ Нэрсъ. — Во всякомъ случаѣ я согласенъ и на то, и на другое. Но не лучше ли вамъ, не теряя времени, выпроводить этихъ господъ отсюда? Что за охота рисковать хлопотами контрабандной торговли въ пользу гг. кредиторовъ?

— Но я такъ долго задержалъ ихъ здѣсь, что теперь не могу уже отпустить ни съ чѣмъ!

Вотъ что главнымъ образомъ повліяло на то, что я согласился даже на весьма невыгодную для меня сдѣлку съ этими господами, продавъ имъ весь имѣвшійся у меня запасъ опіума по 30 долларовъ за фунтъ, послѣ чего, распивъ еще бутыдку-другую шампанскаго, оба почтенныхъ посѣтителя благополучно отбыли на своемъ вельботѣ, а мы снова остались одни на «Нора-Крейнѣ». Воспоминаніе о томъ, что я прочелъ изъ писемъ Пинкертона, и о моемъ быстромъ рѣшеніи и образъ моего больного друга не давали мнѣ покоя. Кажется, честный, благородный поступокъ самъ въ себѣ долженъ былъ успокоить всѣ эти тревожныя мысли и недоумѣнія, а между тѣмъ въ моей душѣ жило только одно сознаніе, что я пожертвовалъ своимъ больнымъ другомъ, передъ опасеніемъ или страхомъ тюремнаго заключенія и мнѣнія нѣсколькихъ безразличныхъ для меня людей.

XV.

Вѣсти съ военнаго судна.

Раннимъ утромъ, искусно лавируя между судами и пробираясь сквозь цѣлый лѣсъ мачтъ, «Нора Крейна» торжественно вошла въ гавань и встала на якорь у пристани. Едва только это было сдѣлано, какъ гг. Фаулеръ и Шарпъ опять явились къ намъ, предлагая мнѣ свою помощь и содѣйствіе, въ которыхъ я вовсе не нуждался, а также и свое гостепріимство, человѣку, котораго они считали ловкимъ лжецомъ и обманщикомъ, такъ какъ были вполнѣ увѣрены, что я уступилъ имъ только самую незначительную часть имѣвшихся у меня запасовъ опіума: они не допускали мысли, чтобы эти 240 фунтовъ составляли всю мою наличность.

Не знаю почему, но Фаулеръ мнѣ полюбился, и будучи въ такомъ душевномъ состояніи, когда человѣку совершенно все равно, что бы съ нимъ ни дѣлали, я позволилъ имъ увезти себя въ городъ и распоряжаться мною, какъ имъ будетъ угодно.

Поразузнавъ цѣны на чаи и на шелкъ на мѣстномъ рынкѣ, я позавтракалъ въ отдѣльномъ кабинетѣ отеля «Гавана» съ Шарпомъ, а около четырехъ часовъ пополудни онъ передалъ меня Фаулеру, который владѣлъ прелестнымъ «бенгалоу» (виллой) на берегу залива, гдѣ въ пріятномъ обществѣ нѣсколькихъ молодыхъ людей изъ мѣстной веселящейся молодежи мы купались въ морѣ, болтали разный вздоръ обѣдали, лакомились самыми изысканными блюдами и запивали все это шампанскимъ, вплоть до глубокой ночи, часть которой была посвящена азартной игрѣ. Я всегда находилъ извѣстное удовольствіе въ азартной игрѣ, а въ этотъ день съ особеннымъ наслажденіемъ ставилъ и проигрывалъ деньги своихъ кредиторовъ и поглощалъ въ неимовѣрномъ количествѣ шампанское Фаулера. Тутъ мы и ночевали, если такъ можно назвать часа два дня въ ту пору, когда остальной людъ давно уже работаетъ и время близится къ полудню. Проснувшись на слѣдующій день, я чувствовалъ легкую головную боль и нѣкоторыя послѣдствія бурно проведенной ночи и, не дожидаясь завтрака, вышелъ пройтись по берегу, чтобы освѣжиться.

Самъ не замѣчая какъ, я забрелъ на крайній выступъ берега, гдѣ стояла сигнальная станція и подлѣ нея — сторожка, а на самомъ выступѣ скалы, выдвинувшейся нѣсколько впередъ въ море, торчалъ флагштокъ.

Шумъ волнъ и свистъ вѣтра были здѣсь настолько сильны, что непривыкшаго человѣка положительно оглушали. Дверь сторожки стояла настежь, и въ ней я увидѣлъ двухъ мужчинъ; одинъ изъ нихъ былъ, очевидно, сторожъ, а другой — его гость. Они угощались какимъ-то напиткомъ. Я вошелъ и былъ принятъ довольно радушно обоими собесѣдниками: гость много разсказывалъ объ англійскихъ порядкахъ, о парламентѣ, объ англійской политикѣ, и, судя по его одеждѣ, я призналъ въ немъ матроса съ англійскаго военнаго судна. Вскорѣ онъ сталъ прощаться съ хозяиномъ, и тутъ я, къ немалому удивленію, прочелъ на его фуражкѣ надпись «Буря».

Распращавшись въ свою очередь съ сигнальнымъ сторожемъ, я вышелъ почти одновременно съ матросомъ, и тотъ предложилъ мнѣ дойти до города вмѣстѣ. Мнѣ только этого и было нужно, а потому я поспѣшилъ воспользоваться его предложеніемъ.

— Скажите, — спросилъ я, когда мы прошли небольшой кусочекъ, — это ваше судно подобрало оставшихся въ живыхъ людей экипажа «Легкое Облачко»?

— Да, да, и чертовское счастье это было для этихъ людей, сэръ, долженъ я вамъ сказать: вѣдь, это такое Богомъ забытое мѣсто, этотъ островъ Мидвэй, туда не заходитъ ни одно судно!

— Я какъ разъ оттуда; вѣдь, я купилъ этотъ бригъ «Легкое Облачко»!

— Прошу извиненія, сэръ, вы съ той бѣлой шхуны?

Я утвердительно кивнулъ головой.

— Я, конечно, какъ вы понимаете, весьма интересуюсь всей этой исторіей и очень желалъ-бы услышать отъ васъ, какимъ образомъ вамъ удалось спасти этихъ людей!

— Дѣло, видите-ли, было такъ. Наше судно было отправлено отыскивать пострадавшихъ и имѣло предписаніе зайти на Мидвэй. Скверное это мѣсто: опасныя теченія кругомъ, и нашъ старикъ крѣпко трусилъ этого острова, мы хотѣли было миновать его, да вдругъ кто-то увидѣлъ парусъ, а вскорѣ и цѣлый бригъ съ полной оснасткой. Мы подошли къ острову и убѣдились, что судно плотно засѣло носовой частью Мы выслали туда пару шлюпокъ, но меня не было ни на одной изъ нихъ, я только стоялъ и смотрѣлъ, что тамъ дѣлалось. Всѣ они были въ жалкомъ видѣ и, какъ видно, не могли сами разобраться въ своихъ дѣлахъ. Прибыли они къ намъ всѣ гуртомъ на одной изъ шлюпокъ. Первымъ вступилъ на нашу «Бурю» этотъ капитанъ Трентъ. У него былъ такой видъ, будто онъ сейчасъ упадетъ и развалится, весь онъ дрожалъ и дышалъ порывисто, какъ переполненный паромъ котелъ, былъ блѣденъ и старался ни на кого не глядѣть, а рука его была обвязана окровавленной тряпкой. За нимъ слѣдомъ взошелъ на палубу его помощникъ, какъ бишь его?..

— Годдедааль! — подсказалъ я.

— Ну, да, такъ его звали, только это не его имя: онъ былъ природный джетльменъ изъ англійской аристократической семьи и только прикрывался этимъ именемъ. Одинъ изъ нашихъ офицеровъ знавалъ его въ Англіи и сразу призналъ его. — «Норри! Старый пріятель»! — воскликнулъ онъ и двинулся было къ нему на встрѣчу съ распростертыми объятіями. Тотъ шелъ бодро впередъ и не смотрѣлъ такимъ жалкимъ и пришибленнымъ, какъ остальные: онъ гордо несъ голову, но какъ только услышалъ свое настоящее имя, поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ на страшномъ судѣ, и вперилъ глаза въ нашего мистера Сибрайта, точно видя передъ собою не стараго товарища, а какое-то страшное привидѣніе, затѣмъ повернулся и упалъ за мертво. — "Снесите его въ мою каюту и положите на мою койку! — приказалъ мистеръ Сибрайтъ. — Бѣдняга Норри Картью!

— Ну, а какого сорта господинъ былъ этотъ мистеръ Картью? — спросилъ я.

— О, это былъ настоящій чистокровный джентльменъ, воспитанникъ Итона и Арріу, университета и политехникума, словомъ, хорошо образованный, даже баронетъ! Все это сообщалъ. мнѣ нашъ лазаретный служитель, ухаживавшій за нимъ во все время плаванія.

— Но каковъ онъ былъ съ виду?

— Да такой же, какъ вы и я, ничего особеннаго я въ немъ не замѣтилъ! Впрочемъ, я никогда не видалъ его въ настоящемъ его видѣ, такъ какъ онъ за все время ни разу не выходилъ изъ своей каюты, т. е. изъ лазарета!

— Почему-же?

— Говорятъ, онъ былъ боленъ или грустилъ о чемъ-то, или, Богъ вѣсть, что тамъ съ нимъ было, а мнѣ такъ думается, что онъ просто не хотѣлъ никому показываться на глаза. Тотъ же служитель говорилъ мнѣ, что онъ никогда не умынался и почти ничего не ѣлъ, и что онъ съѣхалъ на берегъ въ Санъ-Франциско тихо, одинъ, позже всѣхъ. Затѣмъ оказалось, что его братъ взялъ да и померъ, теперь ему и досталось все помѣстье. Объ этомъ онъ узналъ, когда мы пришли въ Санъ-Франциско; это мнѣ говорилъ служитель. Затѣмъ, какъ онъ съѣхалъ на берегъ, такъ мы его и потеряли изъ виду, и теперь никто не знаетъ, куда онъ дѣвался. Ну, посудите сами, былъ онъ наемнымъ помощникомъ капитана на торговомъ бригѣ, разбившемся у острова Мидвэй, собралъ всѣ свои жалкіе пожитки и собирался пуститься въ дальнее плаваніе въ простой шлюпкѣ, затѣмъ его вдругъ приняли на наше судно, и онъ узнаетъ, что сталъ однимъ изъ богатѣйшихъ владѣльцевъ въ Англіи и не сегодня — завтра можетъ попасть въ парламентъ! — восторженно докончилъ матросъ. — Вѣдь, пожалуй, на его мѣстѣ мы съ вами поступили бы, какъ онъ, и тоже до поры до времени сторонились отъ людей!

— Да, пожалуй, — согласился я только для того, чтобы сказать что-нибудь. — Ну, а остальныхъ-то спасенныхъ вы часто видали? Что они говорили о своемъ суднѣ, о крушеніи?

— Да говорить было, какъ видно, нечего, а только видѣлъ то я постоянно. Ничего себѣ парни, одинъ даже былъ очень веселый, забавникъ такой, балагуръ. И онъ былъ когда-то сильно богатъ, а потомъ у него ничего не осталось, но онъ не унывалъ. Звали его Арди, и любилъ онъ больше всего разсказывать про тѣ деньги, что онъ спустилъ и прокутилъ, гдѣ и съ какимъ народомъ онъ скитался… Но вотъ меня ждетъ лошадка, и, если вы позволите, я отправлюсь своей дорогой!

— Подождите одну мпнуту, — остановилъ я его. — Скажите мнѣ, Сибрайтъ въ настоящее время на суднѣ?

— Нѣтъ, сэръ, онъ на берегу! Я сегодня доставилъ его багажъ въ гостиницу, что вонъ тамъ, на берегу!

— Благодарю! — и мы разстались.

Такъ вотъ, кто былъ этотъ таинственный Годдедааль, или Норри Картью, или тотъ же г-нъ Диксонъ, который на часть полученнаго имъ наслѣдства хотѣлъ, во что-бы то ни стало, пріобрѣсти таинственный бригъ. Несомнѣнно, что это былъ человѣкъ съ чувствительной душой, у котораго было что-то на совѣсти, какая-то мрачная тайна, именно такимъ человѣкомъ могъ быть тотъ Годдедааль, котораго я видѣлъ на фотографической группѣ на «Легкомъ Облачкѣ», и онъ-то и являлся несомнѣнно главнымъ ключемъ этой тайны, окружавшей загадочную исторію крушенія «Легкаго Облачка».

Я рѣшилъ во что бы то ни стало воспользоваться стоянкой здѣсь «Бури» и, не теряя времени, свести знакомство съ г. Сибрайтъ и съ докторомъ этого судна.

Распрощавшись съ Фаулеромъ и отказавшись отъ дальнѣйшихъ увеселеній подъ предлогомъ недомоганія, я вернулся въ отель и цѣлый день пробродилъ безъ всякаго толка по прекрасной верандѣ гостиницы. Только около 9-ти часовъ вечера этотъ господинъ вернулся.

— Вотъ этотъ господинъ, котораго вы изволили спрашивать, — сказалъ мнѣ управляющій гостиницы, когда на веранду вошелъ длинный, тощій человѣкъ въ бѣломъ полотняномъ костюмѣ съ тросточкой въ рукѣ, которая, несмотря на свою легкость, казалось, была для него почти тяжестью.

— Если не ошибаюсь, имѣю удовольствіе видѣть лейтенанта Сибрайтъ? — началъ я, подходя къ нему.

— Аа… — да… протянулъ этотъ господинъ. — Кажется, неимѣю чести быть знакомъ съ вами!…

— Именно потому-то я и подошелъ къ вамъ, чтобы вы познакомились со мной, — заявилъ я, ни мало не смущаясь полупренебрежительнымъ тономъ этого разслабленнаго человѣка. — Мы оба заинтересованы въ одномъ общемъ дѣлѣ, и я желалъ-бы получить отъ васъ нѣкоторыя свѣдѣнія!

Лейтенантъ Сибрайтъ смотрѣлъ на меня тусклыми, точно оловянными глазами и какъ будто вовсе не слушалъ меня.

— Хмъ… да… я не понимаю, чтобы собственно отъ меня хотите… я… — бормоталъ онъ почти невнятно.

— Я попрошу васъ сообщить мнѣ адресъ мистера Картью.

— А а… адресъ… — прошамкалъ онъ. Я видѣлъ, что онъ положительно какъ на иголкахъ, бесѣдуя со мной, и готовъ на что угодно, лишь-бы только избавиться отъ меня.

Мой разсчетъ оказался вѣренъ; въ слѣдующій моментъ мой жалкій собесѣдникъ постыдно бѣжалъ отъ меня, оставивъ у меня въ рукѣ клочекъ бумаги, на которомъ было написано:

Норрисъ Картью Стальбриджъ-ле-Картью, Дорсетъ.

За мной осталась побѣда, но я долженъ сознаться, что досталась она мнѣ не легко, что мое душевное состояніе во время разговора съ лейтенантомъ Сибрайтъ было далеко не легкое, и, умудренный горькимъ опытомъ, я рѣшилъ отказаться отъ мысли знакомиться съ докторомъ, плававшимъ на «Бурѣ», и признать англійскій королевскій флотъ совершенно неприступнымъ для себя. Съ такими мыслями я заснулъ въ этотъ вечеръ и, проснувшись по утру, былъ еще болѣе враждебно настроенъ. Столкнувшись въ саду съ лейтенантомъ Сибрайтъ, который удостоилъ меня величественнымъ кивкомъ головы, я просто отвернулся и не отвѣтилъ ему на его поклонъ.

Представьте-же себѣ мое удивленіе, когда, спустя часъ, я получилъ съ «Бури» самое радушное приглашеніе, въ которомъ говорилось отъ имени гг. офицеровъ, что всѣ они очень интересуются участью брига «Легкое Облачко». «Какъ только я упомянулъ о томъ, что имѣлъ удовольствіе познакомиться съ вами, — говорилось уже отъ имени автора письма, — то всѣми было высказано живѣйшее желаніе видѣть васъ нашимъ гостемъ, къ завтраку или обѣду, когда вамъ это будетъ удобно». Далѣе упоминались часы завтрака и обѣда и слѣдовала подпись: «Лассельсъ Сибрайтъ».

Я отлично понялъ, что письмо это было продиктовано лейтенанту кѣмъ-то, что дѣлалось это не изъ желанія узнать что нибудь о злополучномъ бригѣ, а съ цѣлью подвергнуть меня извѣстному допросу, что это было желаніе человѣка, очевидно, сильно интересующагося этимъ Картью, быть можетъ, доктора, и что разслабленный, безвольный Сибрайтъ, разсказавшій о своемъ знакомствѣ со мной и о томъ, что имѣлъ неосторожность сообщить мнѣ адресъ Картью, вынужденъ былъ покориться волѣ, сильнѣйшей его.

Не теряя времени, я воспользовался этимъ приглашеніемъ и, не потрудившись даже отвѣтить на письмо, при первой возможности явился на «Бурю». Вся каютъ-компанія приняла меня очень радушно, большинство офицеровъ чрезвычайно интересовалось моей поѣздкой на Мидвэй и тѣмъ, въ какомъ положеніи я засталъ «Легкое Облачко»; говорили много на эту тему и въ разговорѣ на эту тему много разъ упоминали о Картью, но безъ малѣйшаго чувства неловкости: очевидно, гг. офицеры не скрывали ничего и, если я ничего новаго не узналъ отъ нихъ, то потому только, что сами, они ничего не знали. Очевидно, его ложное имя ничуть не удивляло ихъ, такъ какъ тутъ-же было упомянуто о покойномъ герцогѣ Эбердинъ, скончавшемся помощникомъ капитана на одномъ американскомъ купеческомъ суднѣ, гдѣ онъ служилъ также подъ чужимъ именемъ.

Все было просто и естественно; только одинъ докторъ зналъ что-то и упорно молчалъ, а между тѣмъ я замѣтилъ, что онъ слѣдилъ за мной въ оба и ловилъ каждое мое слово. По всему было видно, что этого человѣка и боялась, и уважала вся каютъ-компанія, и что его голосъ почти всегда былъ рѣшающимъ голосомъ во всѣхъ спорныхъ вопросахъ. Если Картью только представлялся больнымъ, то докторъ долженъ былъ знать и, конечно, зналъ объ этомъ. Послѣ завтрака мы перешли курить въ сосѣднее помѣщеніе, и тутъ я, подъ предлогомъ внезапной дурноты, попросилъ разрѣшенія посовѣтоваться съ докторомъ.

Очутившись наединѣ съ этимъ загадочнаго и мрачнаго вида господиномъ, я тотчасъ сообщилъ, что собственно во врачебныхъ его совѣтахъ я не нуждаюсь въ данный моментъ, но что желалъ-бы поговорить съ нимъ о мистерѣ Картью.

— Я знаю, что вамъ все должно быть извѣстно, и вы должны были ожидать того, что я заговорю о немъ. Кромѣ того, вы наблюдательны и проницательны и должны были не только знать, но и догадываться о многомъ! — говорилъ я ему,

Докторъ поводилъ своими хмурыми сѣдыми бровями и пожевывалъ губами, глядя на меня въ упоръ.

— Я, извините, не совсѣмъ понимаю васъ, объяснитесь яснѣе! — сказалъ онъ.

— Извольте! Я купилъ «Легкое Облачко» за громадную сумму, до которой догналъ его г-нъ Картью, черезъ посредство своего агента, и вслѣдствіе этого я окончательно разорился. Но если я не нашелъ денегъ въ этомъ дѣлѣ, то нашелъ несомнѣнные слѣды какого-то темнаго дѣла. Теперь поймите, что, разорившись по милости этого господина, я, собственно говоря, могу считать себя вправѣ отомстить ему или вознаградить себя такъ или иначе, и, какъ понимаете, имѣю возможность это сдѣлать. Я — не очень совѣстливый человѣкъ, но во всякомъ случаѣ совѣсть у меня есть. Есть, конечно, разнаго рода темныя дѣла и дѣлишки; есть такія, съ которыми я готовъ примириться; но есть и другія, о которыхъ грѣшно и постыдно умалчивать. Собственно желанія преслѣдовать г. Картью я не имѣю и не намѣренъ ухудшить и безъ того уже тяжелое положеніе человѣка, но меня во всякомъ случаѣ сильно интересуетъ вся эта исторія!

— Теперь я полагаю, что понялъ васъ! — проговорилъ докторъ. — Ну, допустимъ, что я поручусь вамъ своимъ честнымъ словомъ въ томъ, что все, что бы тамъ ни произошло, имѣло свои причины и свои серьезныя оправданія, и смѣю васъ увѣрить, что эти смягчающія вину обстоятельства были очень серьезны!

— Вѣрю!

— Тогда я могу сказать еще больше того. Допустимъ, что вы или я были-бы тамъ послѣ того, какъ тамъ произошло нѣчто, то трудно рѣшить, что сдѣлали-бы мы на мѣстѣ г-на Картью. Я, такъ и быть, буду откровененъ съ вами и скажу, что я знаю все это дѣло. Вы человѣкъ наблюдательный, сообразительный, и я предложу вамъ судить объ этомъ дѣлѣ по тому, какъ я, зная его, отношусь къ нему; самое-же дѣло я не считаю себя въ правѣ и не имѣю полномочій изложить вамъ.

Трудно передать то впечатлѣніе, какое произвели на меня эти слова доктора. Всякому, кто ихъ не слыхалъ прямо изъ его устъ, они могли показаться только ловкой уловкой, отговоркой, не болѣе; мнѣ-же лично казалось, будто я получилъ хорошее наставленіе и вмѣстѣ съ тѣмъ заслужилъ извѣстную похвалу.

— Благодарю васъ, докторъ! — проговорилъ я. — Я чувствую, что вы сказали все, что могли сказать, и даже больше, чѣмъ я былъ въ правѣ требовать!

Послѣ этого мы вернулись къ остальной компаніи. Докторъ заявилъ тутъ.

— Я, господа, прописалъ мистеру Доддъ хорошій стаканчикъ нашей старой мадеры, такъ выпьемъ и мы съ нимъ за компанію!

Послѣ того я никогда болѣе не видалъ и не встрѣчалъ этого доктора, но и теперь онъ, какъ живой, стоитъ въ моей памяти. Я, дѣйствительно, пришелъ къ убѣжденію, что какова-бы ни была эта темная исторія съ «Легкимъ Облачкомъ», но разъ одно изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ могло заслужить симпатіи и сочувствіе такого человѣка, какъ этотъ докторъ, значитъ, дѣйствительно, тутъ было нѣчто заслуживающее снисхожденія, нѣчто необъяснимое, смягчающее вину.

XVI.

Тяжелые разспросы и запутанные отвѣты.

Въ день моего возвращенія въ Санъ-Франциско, весь городъ, залитый солнцемъ, носилъ особенно праздничный видъ, граждане прогуливались по улицамъ съ сіяющими лицами и цвѣточками въ петлицахъ, и я, пробираясь въ одну изъ жалкихъ боковыхъ уличекъ дѣлового квартала, къ конторѣ, гдѣ занимался теперь Джимъ, представлялся себѣ въ видѣ темнаго пятна среди этой веселой, праздничной толпы. Въ конторѣ, полутемной, грязной конурѣ, сидѣлъ передъ столомъ за деревянной рѣшеткой одинъ только Джимъ. Въ немъ произошла по истинѣ поразительная перемѣна; онъ смотрѣлъ жалкимъ, хилымъ старикашкой; платье на немъ было потертое и поношенное; онъ, всегда такой, самодовольный, полный силъ и надеждъ, всегда щеголеватый и франковый, былъ положительно неузнаваемъ.

Онъ сидѣлъ, глубоко задумавшись, такъ что даже не слышалъ и не видѣлъ, какъ я вошелъ; при взглядѣ на него, вся душа перевернулась во мнѣ; да, честь моя была спасена, но я отказалъ своему другу въ необходимомъ клочечкѣ голубого неба, свѣта и воздуха. Такъ сказать, отнялъ у него то, что было необходимо для его жизни, но теперь я мучилъ себя этою мыслью и спрашивалъ себя, какъ Фальстафъ: «а что такое, въ сущности, честь»? — воздухъ, пустой звукъ. — А тутъ жизнь! Это уже нѣчто реальное, нѣчто понятное и священное для каждаго живого существа.

— Джимъ! — окликнулъ я, наконецъ.

Онъ вскочилъ на ноги и, задыхаясь, пробормоталъ — «Лоудонъ»!.. — и всталъ, качаясь и держась за столъ, какъ пьяный или смертельно испуганный человѣкъ. Но въ слѣдующій моментъ я былъ уже за рѣшеткой, и мы сжимали другъ друга въ своихъ объятіяхъ.

— Ну, слава Богу, ты вернулся! — прошепталъ Джимъ, трепля меня дрожащей рукой по плечу.

— Да у меня нѣтъ для тебя ничего утѣшительнаго, мой бѣдный другъ!.

— Ты вернулся, ты опять здѣсь, уже это одно вполнѣ утѣшительная для меня новость! Какъ я ждалъ тебя, какъ тосковалъ по тебѣ!

— Я не могъ сдѣлать того, о чемъ ты мнѣ писалъ, Джимъ! — проговорилъ я, краснѣя до корней волосъ.

— Я былъ не въ своемъ умѣ, Лоудонъ, когда писалъ тебѣ это; послѣ этого я никогда не посмѣлъ-бы взглянуть въ лицо Мамми, если бы мы сдѣлали такъ, какъ я тебѣ писалъ. Ахъ Лоудонъ, если бы ты зналъ, что это за женщина!

— И такъ это «Легкое Облачко» было ничто иное, какъ обманъ? — спросилъ онъ.

— Хуже даже, чѣмъ просто обманъ! — сказалъ я. — Наши кредиторы никогда не повѣрятъ, что мы могли такъ обмануться. Кстати, какъ же случилось это банкротство? Вѣдь, я ничего о немъ не знаю!

— И счастье твое, что тебя не было здѣсь! — воскликнулъ Джимъ. — Счастье твое, что ты не видалъ газетъ въ то время: въ чемъ только онѣ не обвиняли меня… Всѣ свои надежды я возлагалъ на бригъ… Но скажи, какую собственно сумму ты выручилъ, и куда именно ушли эти деньги, какъ про нихъ узнали? Я что-то не совсѣмъ понимаю всю эту исторію

— Какъ видишь, обоимъ намъ не посчастливилось! — уклончиво отвѣтилъ я. — Я собственно только покрылъ текущіе расходы, а тутъ ты прогорѣлъ какъ-то разомъ. Какъ это случилось такъ быстро?

— Видишь-ли, намъ придется поговорить объ этомъ послѣ; а пока иди-ка ты къ Мамми, она теперь у Спиди и ожидаетъ тебя съ нетерпѣніемъ!

Я былъ радъ каждому предлогу, чтобы избѣжать разговоровъ о «Легкомъ Облачкѣ» и съ радосью ухватился за предложеніе Джима, прямо отправившись къ Спиди, у которыхъ теперь ютились мой бѣдный другъ съ женой.

Г-жа Спиди встрѣтила меня съ распростертыми объятіями, восхищалась моимъ бодрымъ, здоровымъ видомъ, увѣряла даже, что я помолодѣлъ и похорошѣлъ, и провела меня въ маленькую заднюю комнатку, гдѣ Мамми писала на пишущей машинѣ.

Я положительно былъ тронутъ ея сердечнымъ пріемомъ: бѣдная женщина, немного осунувшаяся и поблѣднѣвшая съ тѣхъ поръ, какъ я ее не видалъ, засуетилась, доставая для меня мой любимый табакъ и папиросную бумагу, которую она, очевидно, заготовила нарочно для меня.

Отъ нея я узналъ, что капитанъ Нэрсъ, возвратившійся нѣсколько раньше меня, забѣжалъ къ моимъ друзьямъ и далъ имъ самые лестные, самые похвальные отзывы о мнѣ, и теперь эта бѣдная женщина не знала, какъ превозносить меня.

— Не говорите больше объ этомъ, Мамми! — сказалъ я. — Мы вмѣстѣ съ Джимомъ видѣли въ жизни лучшія времена, а теперь будемъ дѣлить вмѣстѣ и бѣдность, это порядокъ вещей! Прежде всего мнѣ надо постараться достать себѣ какое-нибудь занятіе и дать вамъ съ Джимомъ возможность уѣхать за городъ, на чистый воздухъ, чтобы онъ отдохнутъ

— Джимъ не можетъ жить на вашъ счетъ! — сказала Мамми.

— Объ этомъ и рѣчи быть не можетъ: я жилъ на его деньги, когда была нужда, теперь онъ нуждается въ поддержкѣ и не вправѣ отказать отъ нея!

Вскорѣ пришелъ и Джимъ.

— Ну, вотъ, теперь мы всѣ въ сборѣ, и никто не помѣшаетъ намъ! Разкажи же намъ, какъ все это было съ этимъ бригомъ?

— Нѣтъ! — запротестовалъ я. — Ты прежде скажи мнѣ что-нибудь о дѣлѣ… Мнѣ хочется имѣть нѣкоторое представленіе объ этомъ банкротствѣ и о томъ, въ какомъ мы теперь положеніи!

— Да все это старая исторія; теперь все уже кончено, и подѣлать ничего нельзя. Мы заплатили по семи центовъ за долларъ, вотъ и все. Но я желалъ бы знать, какъ обстояло дѣло съ бригомъ!

— Странно, въ самомъ дѣлѣ, что ты все отвлекаешься отъ вопроса о банкротствѣ, ты какъ будто стараешься избѣгать его! — замѣтилъ я

— А не похоже-ли это на то, что ты уклоняешься отъ всѣхъ вопросовъ о бригѣ? — укололъ меня въ свою очередь Джимъ.

— А если такъ, то слушай, какъ это было! — и я принялся подробно и увлекательно разсказывать все, кромѣ настоящей сути дѣла.

— Ну, и что же? — спросилъ Джимъ, когда я замолчалъ. — Какъ-же ты объясняешь это дѣло?

— Я не могу подыскать никакого объясненія!

— Ну, я не сомнѣваюсь, что ты и Нэрсъ дѣлали все, что могли, но вы ничего не добились… А вѣдь всѣ говорятъ, зелье это тамъ и по сей часъ, и я намѣренъ добыть его во что бы то ни стало. Въ слѣдующій разъ я самъ лично отправлюсь туда. Лонгхёрстъ не откажется дать мнѣ денегъ на путешествіе, и я докажу вамъ, что я правъ; я самъ обыщу его!

— Но бригъ сожженъ, Джимъ, ты не можешь его обыскать!

— Сожженъ! — воскликнула Мамми.

— Зачѣмъ? — пробормоталъ Джимъ.

— Это была фантазія Нэрса!

— Это весьма странное обстоятельство! — замѣтила Мамми. — Чего вы собственно хотѣли достигнуть, сжегши это судно?

— Мнѣ казалось, что это совершенно безразлично, разъ мы выбрали все, что можно было выбрать. Кому-же былъ нуженъ этотъ остовъ?

— А что, позвольте васъ спросить, давало вамъ такую полную увѣренность, что въ суднѣ ничего болѣе не осталось? — спросила Мамми.

— Что я могу вамъ сказать на это? Мы обыскали все, и были увѣрены въ томъ, что въ немъ ничего рѣшительно не осталось!

— Да, я начинаю думать, что вы имѣли основаніе быть увѣренными! — довольно язвительно промолвила Мамми. — Да что говорить объ этомъ?! Развѣ ты не видишь, Джимъ, что мистеръ Доддъ не говоритъ намъ ни того, что онъ думаетъ, ни того, что онъ знаетъ. Вѣдь, онъ уже не въ первый разъ утаиваетъ отъ тебя многое, что ты въ правѣ былъ-бы знать! Вспомни только про адресъ г. Диксона, котораго онъ до тѣхъ поръ не говорилъ тебѣ, пока уже не было поздно, и этотъ человѣкъ не успѣлъ бѣжать!

— Бога ради, Лоудонъ! Ты видишь, у Мамми возникло какое то сомнѣніе! Прости ей, тѣмъ болѣе, что даже и я многаго не могу понять въ этомъ дѣлѣ. Многое кажется мнѣ неяснымъ, разсѣй наши недоумѣнія! — просилъ мой другъ.

— И по дѣломъ мнѣ это! — вскликнулъ я. — Мнѣ слѣдовало съ самаго начала сказать вамъ обоимъ, что я связанъ обѣщаніемъ сохранить все это въ тайнѣ и попросить васъ повѣрить мнѣ на слово. Вотъ все, что мнѣ еще остается сдѣлать теперь. Я далъ слово молчать, и такъ какъ все это никого изъ насъ не касается, то полагаю, что вы повѣрите мнѣ и простите меня!

— Не знаю, мистеръ Доддъ! — произнесла Мамми. — Вы говорите, что связаны честью, связаны обязательствами съ кѣмъ-это, но мнѣ казалось, что вы прежде всего связаны съ моимъ мужемъ, что вы отправились туда въ качествѣ представителя Джима. Вы говорите, что это не касается насъ. Но мы имѣемъ, полагаю, право знать, что сталось съ нашими деньгами, и почему вы вернулись къ намъ съ пустыми руками. Вы требуете, чтобы мы вѣрили вамъ, а я спрашиваю себя, уже не слишкомъ-ли мы довѣряли вамъ? — почти злобно докончила Мамми.

— Васъ я не прошу вѣрить, я прошу Джима, который знаетъ меня давно! — сказалъ я.

Но Мамми снова обрушилась на меня, стала упрекать, что я утаилъ въ свою пользу вырученныя деньги и хочу давать имъ жалкія подачки, что я сталъ богатъ, богатъ, благодаря ихъ деньгамъ, и, Богъ вѣсть, еще что, такъ что мнѣ оставалось только бѣжать безъ оглядки отъ этой безпощадной женщины.

Сердечная боль, горькіе упреки совѣсти, чувство жалости къ этой женщинѣ и чувство нѣжной любви къ моему больному другу, — все это сливалось въ одно общее состояніе невыносимаго томленія, такъ что, сдѣлавъ знакъ Джиму, какъ-бы испрашивая у него разрѣшенія уйти, я воспользовался первымъ перерывомъ въ рѣчи Мамми и бѣжалъ изъ этой квартиры, бѣжалъ на улицу. Но не успѣлъ я сдѣлать и двухъ десятковъ шаговъ вдоль улицы, какъ услышалъ за собою чьи-то спѣшные шаги и запыхавшійся голосъ Пинкертона, звавшій меня по имени.

Я остановился; онъ поравнялся со мной, держа письмо въ рукѣ. Это письмо пришло уже давно и все лежало у него въ ожиданіи моего возвращенія; въ минуту свиданія онъ совершенно забылъ о немъ. Я машинально взялъ письмо изъ его рукъ.

— Не суди дурно о Мамми! — просительнымъ тономъ заговорилъ Джимъ. — Это все ея высокопарная честность всему виной. Я тебѣ вѣрю, зная, что ты поступилъ честно, какъ надо было поступить Я знаю твой высокій, благородный характеръ Лоудонъ, но согласись самъ, что все это такъ туманно, такъ неясно, что всякій могъ-бы подумать что тутъ что-то не совсѣмъ ладно… я хочу сказать… я хочу сказать…

— Да полно, Джимъ! — проговорилъ я. — Все равно, думай, что знаешь, и она тоже честная маленькая женщина и добрая жена. Я считаю ее превосходнѣйшей женщиной и никогда не буду другого мнѣнія ни о ней, ни о тебѣ. Прощай, лучшій изъ друзей, вернись сейчасъ къ свой женѣ, и да хранитъ васъ Богъ. Мы никогда больше не увидимся!

— О Лоудонъ! Кто могъ думать, что мы когда-нибудь разстанемся такъ! — воскликнулъ онъ.

Я, собственно говоря, не имѣлъ въ этотъ моментъ никакихъ опредѣленныхъ плановъ, кромѣ какъ покончить жизнь самоубійствомъ или напиться пьянымъ до потери сознанія. У меня были деньги въ карманѣ, — мои или кредиторовъ моихъ, объ этомъ я не разсуждалъ въ этотъ моментъ, а такъ какъ ресторанъ «Пуделя» оказался у меня на пути, то я машинально вошелъ въ широкораскрытыя двери и присѣлъ къ одному изъ столиковъ. Вѣроятно, я заказалъ обѣдъ, такъ какъ, когда я очнулся и пришелъ въ себя, то увидѣлъ передъ собою кушанья и спохватился, что я что-то ѣмъ. Подъ рукой у меня было письмо съ адресомъ, написаннымъ писарскимъ почеркомъ и съ англійской маркой. Передо мной стояла большая чашка бульона и стаканъ вина. Въ ожиданіи второй перемѣны, я распечаталъ письмо и принялся читать его.

Оно извѣщало меня о смерти моего дѣда Александа Лоудона отъ остраго бронхита, осложнившагося воспаленіемъ легкихъ. Сознавая съ самаго начала близость смерти, дѣдъ послѣднее время очень много и съ большой любовью вспоминалъ обо мнѣ. Далѣе, авторъ письма оканчивалъ такъ: "Прилагаю при семъ копію съ духовнаго завѣщанія вашего дѣда, изъ которой вы узнаете, что свое состояніе онъ завѣщалъ вамъ и вашему дядюшкѣ по равной половинѣ, и что вы можете располагать въ настоящее время 17,000 фунтовъ стерлинговъ. Позвольте себѣ принести вамъ мои поздравленія по этому случаю и ждать вашихъ распоряженій относительно этихъ денегъ. Полагая, что вы, быть можетъ, пожелаете немедленно пріѣхать въ Англію, прилагаю при семъ переводъ на 600 фунтовъ стерлинговъ на немедленные расходы и покорнѣйше прошу выдать мнѣ скрѣпленную вашей подписью росписку въ полученіи этой суммы, которую попрошу васъ выслать мнѣ съ первою почтой, если возможно.

Готовый къ услугамъ
Рутерфордъ Греггъ".

— Благослови Господь и добраго старика, и этого милаго Грегга, — думалъ я, читая и перечитывая это письмо, и на душѣ у меня все звенѣло, все возликовало, точно въ чаду, отъ столь неожиданно свалившагося на меня богатства. Теперь все будетъ хорошо, --думалось мнѣ, — и рай земной, Парижъ, вновь доступенъ мнѣ, и Картью огражденъ, и Джимъ утѣшенъ и возвращенъ къ жизни… но кредиторы…

— Ахъ, эти кредиторы?! — воскликнулъ я мысленно, и все разомъ потемнѣло у меня въ глазахъ. Все это принадлежало имъ, все, до послѣдней копѣйки. Дѣдъ умеръ слишкомъ рано, чтобы спасти меня отъ нищеты и позора. И вотъ что-то вдругъ поднялось и вырасло во мнѣ, какая-то непостижимая, непреодолимая злобная сила, — и я готовъ былъ рѣшиться на все, что угодно, лишь-бы удержать свои деньги, готовъ былъ бѣжать на край свѣта, скитаться въ дебряхъ Чили или Перу и носить на себѣ въ кожаномъ поясѣ свои украденные червонцы, чтобы пропивать и проматывать ихъ въ харчевняхъ и игорныхъ домахъ самаго низшаго разряда и отстаивать ихъ съ ножомъ въ рукѣ или скитаться по южнымъ островамъ, рыская по морямъ и океанамъ подъ чужимъ именемъ то на одномъ, то на другомъ суднѣ. Но вскорѣ эти отвратительныя картины смѣнялись другими въ моемъ воспаленномъ мозгу: я начиналъ думать, что, очутившись въ полной безопасности отъ своихъ кредиторовъ гдѣ-нибудь въ Каллао, я съумѣю поладить съ ними черезъ какого-нибудь ловкаго и искуснаго агента — полюбовно, заставить ихъ удовольствоваться частью долга и сохранить за собой право на извѣстную часть моего наслѣдства. Такимъ путемъ я снова возвратился къ мысли о нашемъ банкротствѣ. Вѣдь, долженъ-же я знать, наконецъ, какія мои обязательства поотношенію къ кредиторамъ, долженъ-же я знать, что принадлежитъ имъ и что мнѣ! И какъ ни ужасна, какъ ни тяжела была для меня мысль вернуться къ Пинкертону, я все-же рѣшилъ немедленно отправиться туда и добиться отъ него обстоятельныхъ отвѣтовъ на всѣ мои вопросы.

Я засталъ Джима съ женой за жалкимъ ужиномъ, состоявшимъ изъ скверныхъ кусковъ холодной баранины и остатковъ вчерашняго пирога да крынки синеватаго молока, подкрашеннаго жидкимъ кофе.

— Прошу извиненія, мистрисъ Пинкертонъ! — проговорилъ я, отворяя дверь. — Повѣрьте, что мнѣ самому крайне непріятно являться туда, гдѣ мое общество является совершенно нежелательнымъ! Но неотложное, серьезное дѣло, требующее немедленныхъ переговоровъ, заставило меня придти сюда!

— Прошу не стѣсняться мной! — отвѣчала Мамми, вставая изъ-за стола, и вышла въ смежную комнату.

— Ну, что-такое? — спросилъ Джимъ, когда жена его вышла.

— Ты, вѣроятно, помнишь, — началъ я, — что упорно не отвѣчалъ мнѣ ни на одинъ изъ моихъ вопросовъ относительно нашего банкротства?

— Дѣло въ томъ, что мнѣ было совѣстно сказать тебѣ, сознаться передъ тобой во всемъ… — отвѣчалъ Джимъ неувѣреннымъ дрожащимъ голосомъ, весь уходя въ свое вылинялое старое кресло и какъ-то съеживаясь. — Я старался увильнуть, я игралъ тобою, какъ хотѣлъ, я обманывалъ тебя съ самаго начала, и мнѣ стыдно въ этомъ сознаться. И вотъ ты вернулся, и первый твой вопросъ мнѣ: «Почему-же мы такъ внезапно лопнули?» Твой зоркій, дѣловой инстинктъ сразу подсказалъ тебѣ, что я обманулъ тебя. Пойми-же теперь, какъ это удручаетъ, какъ это мучитъ меня! Вотъ что убивало меня сегодня, когда Мамми говорила съ тобой такимъ образомъ, и я въ душѣ сознавалъ, что виноватъ передъ тобою, а не ты передо мной!

— Но въ чемъ-же дѣло-то, Джимъ?

— Видишь-ли ты, — сказалъ онъ, — я это дѣлалъ съ самаго начала и все скрывалъ отъ тебя, — я игралъ на биржѣ! — почти шепотомъ добавилъ онъ.

— Ахъ, ты чудакъ! — воскикнулъ я. — Да что-же это за преступленіе?! Не все-ли мнѣ равно, что ты дѣлалъ, на биржѣ-ли игралъ, или затѣвалъ какія-нибудь предпріятія. Но я вовсе не это хотѣлъ знать, я спрашивалъ тебя не о томъ, почему мы разорились, но о томъ, въ какомъ положеніи мы находимся теперь? Какія мои обязательства по отношенію къ нашимъ кредиторамъ, — вотъ что мнѣ необходимо знать: я имѣю на то особыя причины! Ты не можешь себѣ представить, что для всѣхъ насъ отъ этого зависитъ!

— Ахъ, Лоудонъ, боюсь сознаться, но я, кажется, пожертвовалъ тобою въ этомъ дѣлѣ! — чуть не плача, пропищалъ Пинкертонъ. — Я знаю, что это возмутитъ твое чувство самоуваженія, уязвитъ твое самолюбіе. Но что я могъ сдѣлать?! Я полагалъ, что это наилучшій исходъ! Къ тому-же, тебя не было здѣсь, и я совершенно потерялъ голову!..

— Послушай, Джимъ, не мучь меня, скажи прямо, что ты сдѣлалъ, и повѣрь, что я съумѣю снести все, что-бы тамъ ни было, лишь-бы только не эту мучительную неизвѣстность!

— Видишь-ли, я поставилъ дѣло такъ, что ты не имѣлъ никакого представленія о нашихъ дѣлахъ. Ты никогда не заглядывалъ въ наши книги и былъ, въ сущности, не болѣе, какъ простой клеркъ на жалованіи, а я изъ дружбы только называлъ тебя своимъ компаньономъ. Въ сущности-же, ты вовсе не вмѣшивался въ мои дѣла и не зналъ о нихъ ничего. Документа о томъ, что ты мой компаньонъ, какъ тебѣ извѣстно, у насъ не было, — не было и ни какого условія между нами. Поэтому я могъ выставить тебя въ числѣ своихъ кредиторовъ на всю сумму твоего жалованья, которое я не уплачивалъ тебѣ въ теченіе послѣдняго года, и на ту сумму твоихъ личныхъ денегъ, которыя ты мнѣ давалъ въ займы. И…

— Я — твой кредиторъ! — воскликнулъ я не своимъ голосомъ. — Я — кредиторъ! Такъ, значитъ, я — вовсе не банкротъ, значитъ, всѣ эти кредиторы не имѣютъ ко мнѣ никакихъ претензій?!

— Конечно, нѣтъ! — робко подтвердилъ Джимъ. — Я сознаю, что это была вольность съ моей стороны — выставить тебя въ глазахъ всѣхъ въ качествѣ простого клерка… но, Боже мой, Лоудонъ, я думалъ…

— Да Богъ съ тобой! Плюнь ты на все это, на, читай! — воскликнулъ я, суя ему свое письмо. — Зови скорѣй сюда свою жену, и бросьте эти оглодки. — Мы сейчасъ пойдемъ и закатимъ себѣ ужинъ съ шампанскимъ! Поѣдемъ въ какой-нибудь загородный увеселительный садъ, гдѣ есть оркестръ, и я буду весь вечеръ танцовать съ Мамми. Я сейчасъ обѣдалъ, хотя, право, не знаю, что ѣлъ, не знаю, что даже спрашивалъ, но теперь готовъ пообѣдать съ вами, еще пять разъ. Мамми! — крикнулъ я, отворяя дверь въ смежную спальню. — Идите сюда и помиритесь со мной, да поцѣлуйте вашего мужа, и я скажу вамъ послѣ ужина нѣчто такое, что вы ушамъ своимъ не повѣрите!

— Что же все это значитъ? — воскликнулъ Джимъ.

— Это значитъ, что мы сегодня будемъ ужинать гдѣ-нибудь въ саду, съ шампанскимъ, а завтра ѣдемъ всѣ въ Монтерей или въ Vapor-Valley, — сказалъ я. — Ну-же, Мамми, одѣвайтесь скорѣй, а ты, Джимъ, бери-ка листъ бумаги и пиши своему патрону, чтобы онъ убирался ко всѣмъ чертямъ, что ты ему не слуга! Мамми, дорогая моя, вѣдь, вы были правы, когда говорили, что я богатъ. Да, я богатъ и былъ богатъ все это время, самъ того не зная и не подозрѣвая! Ну, друзья мои, всѣ вы готовы? Отряхните съ себя все горе и всю заботу теперь мы заживемъ счастливо и спокойно!

XVII.

Путешествіе и странный спутникъ.

Теперь вся эта тяжелая исторія съ бригомъ «Легкое Облачко» была покончена. Всѣ бѣды и несчастья, вызванныя этой злополучной покупкой, были теперь заглажены, и я могъ начать новую страницу въ своемъ дневникѣ. Хотя Мамми и не возвратила мнѣ всего своего прежняго довѣрія, но и она, и Джимъ относились ко мнѣ одинаково хорошо въ продолженіе всей той недѣли, которую я провелъ у нихъ, въ ихъ новомъ обиталищѣ въ Колистога, гдѣ они теперь поселились для того, чтобы Джимъ могъ вполнѣ отдохнуть и оправиться. «Дайте мнѣ только лѣжать на спинѣ, на мягкомъ душистомъ сѣнѣ, среди зеленаго луга, — и больше мнѣ ничего не надо», — говорилъ онъ. И дѣйствительно, дня три онъ пролежалъ въ полномъ бездѣйствіи, наслаждаясь природой и чуднымъ воздухомъ. На третій мы уже застали его въ переговорахъ съ мѣстнымъ издателемъ, и онъ на половину сознался, что не дурно было пріобрѣсти отъ него газету и типографію, что это было-бы для него своего рода занятіемъ и при благопріятныхъ условіяхъ могло-бы давать барыши. Нѣсколько дней спустя мы на компанейскихъ началахъ пріобрѣли и газету, и типографію и, оставивъ его полнымъ хозяиномъ этого дѣла, счастливымъ и довольнымъ, сразу ожившимъ и повеселѣвшимъ, я вернулся въ Санъ-Франциско и поселился въ Дворцовомъ Отелѣ.

Въ самый день моего возвращенія я обѣдалъ съ Нэрсомъ, этимъ вѣрнымъ товарищемъ, работавшимъ со мной въ потѣ лица тамъ, на островѣ Мидвэй, и теперь его славное, суровое лицо производило на меня здѣсь, среди бездѣйствія праздной и лишенной всякихъ заботъ жизни самое отрадное впечатлѣніе Мнѣ казалось, что мы снова на «Нора-Крейна», что сейчасъ надъ головой прозвучатъ склянки, и въ дверяхъ появится фигура Джонсона.

— Ну, теперь все это кончено, схоронено и погребено! — сказалъ я.

— Ну, я не такъ въ этомъ увѣренъ! — возразилъ Нэрсъ. — Мнѣ кажется, что Бейллерсъ тутъ все еще мутитъ воду. Надняхъ онъ явился ко мнѣ, и ну меня выпытывать и выспрашивать, но меня-то вы знаете, изъ меня не такъ-то легко выкачать воду. Не думаю, чтобы онъ много вынесъ изъ нашего разговора, но я-то имѣлъ возможность убѣдиться, что ему извѣстно многое, что неизвѣстно намъ, и что онъ затѣваетъ что-то недоброе съ этимъ дѣломъ!

На другой день, только что я проснулся и сталъ одѣваться, какъ этотъ маленькій человѣчекъ Банллерсъ явился ко мнѣ и, послѣ нѣсколькихъ внушительныхъ фразъ, предложилъ вступить съ нимъ въ долю. — Въ чемъ же вы предлагаете мнѣ вступить съ вами въ долю? — спросилъ я.

— Позвольте мнѣ. узнать, вы собственно для чего ѣздили на островъ Мидвэй? Неужели только для поправленія здоровья?

— Нѣтъ!

— Такъ позвольте мнѣ вамъ сказать, что безъ особыхъ основаній я не явился-бы сюда: навязчивость совершенно чужда моему характеру. Вы и я замѣшаны въ одномъ общемъ дѣлѣ. Если вы желаете, то мы можемъ совмѣстно продолжать работать надъ этимъ дѣломъ, и я могу быть весьма полезенъ своимъ знаніемъ законовъ и достаточнымъ опытомъ въ такого рода деликатныхъ дѣлахъ. Въ случаѣ же, если бы вы не согласились на это, вы найдете во мнѣ серьезнаго и, могу сказать, опаснаго соперника!

— Что, вы эти фразы выучили наизустъ? — спросилъ я насмѣшливо.

— Милостивый государь, совѣтую вамъ… — началъ было мой гость грозно, но затѣмъ, спохватившись, продолжалъ уже совершенно инымъ тономъ. — Могу васъ увѣрить, что я явился сюда съ самыми дружественными намѣреніями и, какъ мнѣ кажется, вы не вполнѣ оцѣнили мое предложеніе. Кромѣ того, могу васъ увѣрить, что мнѣ до мельчайшихъ подробностей извѣстно, что вы сдѣлали или, вѣрнѣе, сколько вы потерпѣли убытковъ въ этомъ дѣлѣ, а также и то, что вы получили изъ Лондона довольно крупную сумму въ самое послѣднее время!

— Какъ вы смѣете мѣшаться въ мои дѣла?! — крикнулъ я. — Я знаю, откуда явилась вамъ эта получка!

— А, вотъ какъ!

— Вы, очевидно, забыли, что я былъ повѣреннымъ мистера Диксона! — съ ехидной усмѣшкой, весь ежась, вставилъ маленькій человѣчекъ. — Только вы да я одни въ цѣломъ Фриско (Санъ-Франциско) состояли съ нимъ въ сношеніяхъ. Изъ всего этого вы видите, что мнѣ извѣстно очень много, и что для обоихъ насъ было-бы несравненно лучше, если-бы мы знали все. Вы отлично понимаете, что отдѣлаться вы отъ меня не можете, что я, такъ сказать, «запрещеніе на имѣніе», а насколько я могу вредить дѣлу, вы легко можете судить сами. Но, не желая заходить такъ далеко и ни мало не утруждая себя, я могу поставить васъ въ весьма нежелательное и непріятное для васъ положеніе!

— Предоставляю вамъ дѣлать все, что вамъ будетъ угодно, но запрещаю не только говорить со мной на эту тему, но даже подходить близко ко мнѣ! Прощайте! — проговорилъ я.

Бейллерсъ не въ состояніи былъ скрыть своего негодованія и своей ярости и не вышелъ, а положительно вылетѣлъ за дверь.

Я же испытывалъ какое-то чувство гадливости; его угрозы производили на меня такое впечатлѣніе, какъ будто меня лягнулъ теленокъ. Достаточно оскорбительныхъ подозрѣній я уже выслушалъ отъ жены Джима, а теперь еще и это отребье рода человѣческаго лѣзетъ ко мнѣ съ оскорбительными предложеніями, предлагаетъ мнѣ шантажъ на компанейскихъ началахъ, сообщничество въ самомъ возмутительномъ ремеслѣ.

При мысли объ этомъ несчастномъ Картью, котораго я никогда не зналъ и не видалъ, мнѣ становилось жаль его, жаль, что онъ попался въ когти этому наглому ищейкѣ, который постоянно держитъ его подъ страхомъ Дамоклова меча и сдѣлаетъ его источникомъ своихъ постоянныхъ доходовъ.

Наведя справки, я узналъ, что Бейллерсъ исключенъ изъ числа повѣренныхъ за какое-то нечистое дѣло, и это обстоятельство еще болѣе усилило мои опасенія относительно Картью. Этотъ негодяй, выброшенный за бортъ, оставшійся безъ заработка, публично дискредитированный и оплеванный и ужъ, конечно, озлобленный на весь міръ, съ одной стороны, съ другой, — человѣкъ богатый, но запуганный, сознающій за душою какое-то темное дѣльце, человѣкъ, который былъ готовъ уплатить 10,000 фунтовъ стерлинговъ за голый остовъ «Легкаго Облачка», и я невольно становился въ положеніе этого послѣдняго и старался угадать, много-ли извѣстно Бейллерсу, и скоро-ли онъ намѣренъ открыто начать дѣйствовать противъ Картью.

Вопросы эти преслѣдовали меня весь день; вечеромъ я отправился въ одинъ изъ загородныхъ садовъ; среди залитой электричествомъ толпы прошмыгнула жалкая фигура Бейллерса и пробралась къ высокому господину, который мнѣ показался знакомымъ, хотя я не сразу припомнилъ, гдѣ его видѣлъ. Когда я подошелъ ближе, Бейллерсъ улизнулъ, а господинъ этотъ оказался никто иной, какъ лейтенантъ Сибрайтъ.

— Знаете вы того господина, мистеръ Сибрайтъ? — спросилъ я его. подходя къ нему.

— Нѣтъ, совершенно не знаю! — сконфуженно отвѣтилъ англичанинъ, раскланиваясь со мной. — А что, развѣ вы его знаете?

— Это — исключенный изъ сословія повѣренныхъ негодяй, и я весьма сожалѣю, что не замѣтилъ васъ раньше и не успѣлъ предупредить. Надѣюсь, вы не оказали ему ничего о Картью?

Сибрайтъ покраснѣлъ до корней волосъ и сознался, что сообщилъ ему только адресъ Картью.

— Прости васъ Богъ! — воскликнулъ я. — Какой бѣды вы этимъ надѣлали, трудно сказать, но теперь поправить этого нельзя!

— Какъ мнѣ жаль, я не зналъ… Право, я весьма сожалѣю! — лепеталъ, какъ виноватый ребенокъ, Сибрайтъ.

Я распростился съ нимъ, но этотъ случай произвелъ на меня такое сильное впечатлѣніе, что я на слѣдующее утро отправился въ берлогу Бейллерса съ намѣреніемъ переговорить съ нимъ объ этомъ дѣлѣ. Но, къ величайшему моему удивленію, старушенка, мывшая лѣстницу, сообщила мнѣ, что повѣренный Бейллерсъ сдалъ квартиру и уѣхалъ вчера въ Европу.

Я медленно вернулся въ свою гостинницу и по дорогѣ размышлялъ о бѣдномъ Картью. Какъ-то, совершенно незамѣтно для себя, я со времени моего разговора съ докторомъ «Бури», сталъ чувствовать къ этому человѣку нѣкоторую симпатію, сталъ принимать въ немъ теплое участіе, и теперь, когда узналъ, что его врагъ настигаетъ его, это чувство еще болѣе усилилось во мнѣ, и я сталъ думать, нельзя ли хоть чѣмъ-нибудь помочь ему, предостеречь его отъ грозящей ему опасности.

Не подлежало сомнѣнію, что теперь драма брига «Легкое Облачко» вступала въ новый фазисъ. Странная и таинственная съ самаго начала исторія этого судна обѣщала необычайную и интересную развязку, и я, такъ дорого заплатившій за то, чтобы узнать это начало, могъ рискнуть еще кое чѣмъ, чтобы увидѣть конецъ. Такимъ образомъ я рѣшилъ отправиться по слѣдамъ Бейлдерса и слѣдить за нимъ, а въ случаѣ надобности, ставить помѣхи на его пути.

Въ тотъ же вечеръ я написалъ письмо Джиму, въ которомъ извѣщалъ его о своемъ отъѣздѣ въ Европу, а на слѣдующій день, по утру, довольно удобно устроился въ каютѣ большого трансатлантическаго парохода «Сити-офъ-Денверъ» («Citi of Denver»),

Прогуливаясь по палубѣ, такъ какъ погода была ясная, я вдругъ, къ неизъяснимому моему удивленію, увидѣлъ среди пассажировъ 2-го класса моего знакомца, Генри Бейллерса. Онъ сидѣлъ на складномъ стулѣ, укутанный старымъ истрепаннымъ пледомъ, съ книгой въ рукѣ, но больше смотрѣлъ на море, чѣмъ въ книгу. И все во мнѣ возбуждало ненависть и отвращеніе по отношенію къ этому человѣку, все мнѣ казалось въ немъ шпіонствомъ и притворствомъ. Я слѣдилъ за нимъ цѣлый день, но онъ ни разу не взглянулъ въ мою сторону, только подъ вечеръ, когда я, стоя у входа въ машинное отдѣленіе, курилъ сигару, подошелъ ко мнѣ.

— Позвольте васъ спросить, мистеръ Доддъ, — началъ онъ. — Ваше присутствіе здѣсь не находится въ связи съ нашимъ тогдашнимъ разговоромъ? Вы не передумали? Не взглянули иначе на мое предложеніе?

— Отнюдь нѣтъ! — отвѣтилъ я и отвернулся отъ него, но замѣтивъ, что онъ все еще продолжаетъ стоять подлѣ меня въ нерѣшимости, добавилъ: — Прощайте! — давая ему понять, что всякаго рода разговоры между нами кончены.

Тогда онъ испустилъ сокрушенный вздохъ и отошелъ отъ меня.

На слѣдующій день я опять продолжалъ наблюдать за нимъ. Онъ то читалъ книгу, то сидѣлъ и любовался моремъ, то поднималъ какого-то упавшаго и расплакавшагося ребенка, котораго онъ затѣмъ долго и нѣжно утѣшалъ, ухаживалъ за какой-то больной параличной старухой, но все это казалось мнѣ притворствомъ и рисовкой.

Наконецъ, я не выдержалъ и самъ подошелъ къ этой старухѣ, желая убѣдиться, что эта за женщина, и въ какихъ видахъ исключенный повѣренный ухаживаетъ за ней. Но она оказалась самой простой, слабоумной старушенкой, отъ которой нельзя было добиться ни одного толковаго слова, ни одного разумнаго отвѣта, которая не умѣла связать двухъ фразъ, — и я почувствовалъ себя внутренно виноватымъ противъ Бейллерса, что напрасно клеветалъ на него въ своихъ мысляхъ.

Что-то неудержимо толкало меня пойти къ нему и загладить хотъ чѣмъ-нибудь мою вину.

— Вы, какъ видно, очень любите море? — замѣтилъ я, подходя къ нему.

— Ахъ да! Это — моя страсть! — восторженно воскликнулъ онъ и сталъ декламировать одинъ за другимъ отрывки изъ Байроновскихъ стихотвореній, посвященныхъ океану, затѣмъ признался мнѣ, что страстно любитъ поэзію и все свободное время посвящаетъ чтенію и что, въ лучшіе дни своей жизни, составилъ себѣ даже небольшую, но обширную библіотеку, которая въ дни крушенія погибла вмѣстѣ со всѣмъ остальнымъ.

Такова была наша первая, довольно продолжительная бесѣда съ этимъ господиномъ, одинъ видъ котораго сначала возбуждалъ во мнѣ отвращеніе. Однако, мало-по-малу я сталъ убѣждаться, что этотъ жалкій человѣкъ, то дрожавшій и трепетавшій передъ каждымъ, то безмѣрно нахальный и смѣлый до дерзости въ силу своей трусливой натуры, въ сущности, имѣлъ мягкое, чувствительное сердце и поэтическую душу. Этотъ человѣкъ былъ способенъ скорѣе совершить убійство, чѣмъ сознаться въ кражѣ почтовой марки.

Жестокая нужда и голодъ, постоянно преслѣдовавшіе его, толкали его на многое такое, за что онъ хватался съ дикой, злобной энергіей, хотя душа его и возмущалась противъ его поступковъ.

Человѣкъ онъ былъ въ высшей степени чуткій и впечатлительный, вѣчный мученикъ и вѣчный страдалецъ. Глядя на него въ то время, когда онъ не выступалъ въ роли борца за существованіе, за насущный кусокъ хлѣба, глядя на него, когда онъ былъ самъ собою, хотѣлось плакать отъ жалости къ нему.

Мало-по-малу между нами незамѣтно завязались довольно близкія отношенія, и я узналъ, за время нашего путешествія, всю его печальную исторію.

Сынъ небогатаго фермера изъ окрестностей Нью-Іорка, онъ послѣ разоренія отца, имѣвшаго, кромѣ него, 9 человѣкъ дѣтей, былъ буквально принужденъ голодать, что при его отъ природы слабомъ организмѣ и плохомъ здоровья отзывалось на немъ еще сильнѣе, чѣмъ на другихъ. Когда вскорѣ послѣ того отецъ его отправился искать счастья въ Европу, больного мальчика взялъ на свое попеченіе одинъ изъ бывшихъ кредиторовъ отца, ростовщикъ и присяжный повѣренный въ одно и то же время. Здѣсь Генри Бейллерсъ прибиралъ контору, бѣгалъ съ порученіями и тамъ, и сямъ насбиралъ разныхъ крохъ познаній. Читалъ онъ и днемъ, и ночью все, что только попадалось ему подъ руку, посѣщалъ воскресную школу и всѣ публичныя лекціи и усердно изучилъ ремесло повѣреннаго и ходатая по дѣламъ. Дочь его квартирной хозяйки завладѣла его сердцемъ, и онъ долгіе годы безмолвно вздыхалъ по ней. Та въ свободное отъ другихъ своихъ занятій время кокетничала съ нимъ, завлекала его, но въ душѣ только смѣялась надъ слабымъ, хилымъ юношей.

Когда онъ, наконецъ, добился блестящаго, по его мнѣнію, положенія старшаго клерка въ конторѣ своего благодѣтеля, и ободренный всевозможными вольностями своего предмета, хотя и робѣя, какъ виноватый школьникъ, онъ предложилъ руку и сердце рослой, дебелой хозяйской дочери, которая тутъ же осыпала его самыми обидными насмѣшками и издѣвательствами. Годъ спустя, покровитель Бейллерса, сознавая, что его старшій клеркъ несравненно ловчѣе его можетъ вести дѣла, и что собственныя его силы уходятъ, и конецъ близокъ, сдѣлалъ Бейллерса своимъ компаньономъ, переведя, на его имя большую часть своего имущества и наличныхъ капиталовъ. Тогда Бейллерсъ посватался вторично и на этотъ разъ получилъ согласіе. Два года онъ прожилъ съ ней самой ужасной жизнью: молодая супруга создала ему въ домѣ настоящій адъ, изъ котораго онъ радъ былъ бѣжать, куда глаза глядятъ. Но, проснувшись однажды по утру, онъ убѣдился, что бѣжать ему незачѣмъ, такъ какъ жена его сама сбѣжала съ какимъ-то барабанщикомъ.

Послѣ ея ухода обнаружилось, что она оставила мужа кругомъ въ долгахъ, и это нанесло ему столь тяжелый ударъ, что бѣдняга не могъ уже послѣ него оправиться. Компаньона его въ это время уже не было въ живыхъ, а жена, кромѣ того, что оставила на его шею кучу векселей и долговъ, обобрала его до ниточки. Сколько онъ ни бился, какъ рыба объ ледъ, чтобы какъ-нибудь выпутаться изъ долговъ, все же въ концѣ концовъ онъ очутился банкротомъ. Единственное ремесло, какому онъ обучился и которое зналъ въ совершенствѣ, было ходатайство по ростовщическимъ дѣламъ. Очутившись на улицѣ безъ гроша денегъ, онъ естественно сталъ промышлять тѣмъ-же ремесломъ среди подонковъ городского селенія, зарабатывая время отъ времени жалкіе гроши. Нужда и голодъ тѣснили его, не давая ему возможности задумываться или отдохнуть.

— Что же, слышали вы что-нибудь послѣ того о вашей женѣ? — спросилъ я его однажды.

— Да, она даже хотѣла вернуться ко мнѣ, — отвѣчалъ онъ, — но я не принялъ ее, такъ какъ она привыкла вести слишкомъ разгульный образъ жизни, и мы все равно не ужились-бы съ ней; она, къ тому-же, питаетъ ко мнѣ отвращеніе. Но, вѣдь, она все же моя жена. Жизнь такая тяжелая вещь, я самъ по опыту знаю, какъ трудно перебиваться въ жизни, какъ тяжело достается каждая корка хлѣба, а тѣмъ болѣе женщинѣ, и потому по возможности помогаю ей, — какъ-то уже совсѣмъ конфузливо докончилъ бѣдняга, какъ-бы сознаваясь въ чемъ то постыдномъ. — Правда, она всю жизнь была для меня, точно камень на шеѣ, — добавилъ онъ, — но я думаю, что теперь она все-таки благодарна мнѣ!

— Развѣ вы имѣете какія-нибудь обязательства по отношенію къ ней? — освѣдомился я.

— О, нѣтъ! Я развелся съ ней тогда-же. Я слишкомъ уважаю себя и въ такого рода вещахъ дорожу своимъ именемъ. Я даже не знаю, какой образъ жизни она ведетъ теперь, мнѣ кажется болѣе порядочнымъ вовсе не вникать въ этотъ вопросъ. Меня сильно осуждали, могу васъ увѣрить… — сказалъ онъ и при этомъ сокрушенно вздохнулъ.

Изъ этого видно, насколько близки стали мои отношенія къ этому человѣку, несмотря на то, что я все время не упускалъ изъ виду, что это мелкій шантажистъ, который, даже въ настоящій моментъ, замышляетъ скверное, грязное дѣло. Но большую половину дня я тѣмъ не менѣе проводилъ въ его обществѣ. Когда мы, наконецъ, прибыли въ Ливерпуль въ туманный, сырой и дождливый день, то не знаю, какъ это случилось, но только я остановился въ одной гостиницѣ съ этимъ проходимцемъ, обѣдалъ съ нимъ, бродилъ съ нимъ но мокрымъ, грязнымъ улицамъ города, какъ будто мы вѣкъ свой были съ нимъ закадычные пріятели. О дѣлѣ Картью я за все это время не заикнулся ни разу.

Такъ мы путешествовали съ нимъ изъ города въ городъ, осматривали вмѣстѣ всѣ достопримѣчательности этихъ городовъ; при этомъ я замѣтилъ, что мой спутникъ человѣкъ крайне религіозный и не пропускаетъ ни одной воскресной службы. Сходясь съ нимъ за обѣдомъ, я сталъ вышучивать его по этому поводу, на что Бейллерсъ возразилъ такъ:

— Я знаю, мистеръ Доддъ, что вы смотрите на мое поведеніе съ невыгодной стороны и считаете меня, какъ я имѣю основаніе опасаться, за человѣка лицемѣрнаго!

— Вамъ извѣстно, Бейллерсъ, какого я мнѣнія о вашемъ ремеслѣ: я никогда не скрывалъ этого! — отвѣчалъ я.

— Простите! — возразилъ мой собесѣдникъ. — Если вы считаете, что моя жизнь полна заблужденій и вообще грѣховна, то почему-же мнѣ не искать спасенія отъ этой грѣховности и не испрашивать себѣ помилованія!? Вѣдь, церковь и существуетъ собственно для грѣшниковъ, чтобы они могли находить въ ней поддержку и утѣшеніе!

— Что-же, вы, можетъ быть, испрашивали благословеніе на задуманное вами дѣло? — не безъ ироніи спросилъ я.

— Нѣтъ! — воскликнулъ онъ, и все лицо его стадо подергиваться отъ волненія. — Нѣтъ, я скажу вамъ, что я тамъ дѣлалъ, я молился объ одномъ несчастномъ и объ одной погибшей женщинѣ, которую этотъ несчастный старается поддержитъ по мѣрѣ силъ!

Въ Бристолѣ я сдѣлалъ еще одно открытіе: мой несчастный спутникъ, оказалось, былъ подверженъ пьянству. Я, конечно, предполагалъ это съ самаго начала, но когда онъ вернулся ко мнѣ въ такомъ видѣ, съ заплетающимся языкомъ, едва держась на ногахъ, я готовъ былъ заплакать. Всѣ невзгоды, казалось, обрушились на это жалкое существо: семейныя неудачи, испорченная семейная жизнь, неудача въ любви, въ единственной его сердечной привязанности, физическое безобразіе, слабое здоровье и сильная нервная болѣзнь, нищета и презрѣнное ремесло и, въ довершеніе всего, отвратительный порокъ — пьянство.

Переѣзжая изъ города въ городъ безъ всякой видимой цѣли, мы въ продолженіе нѣсколькихъ недѣлъ были неразлучны; каждый изъ насъ опасался упустить изъ вида своего соперника, но тщательно избѣгалъ всякаго напоминанія о настоящей цѣли нашего путешествія. Наконецъ, мы какъ-то случайно, волею судебъ, очутились въ Сталльбриджъ-Минстерѣ (Stallbridge-Minster).

Это былъ старинный англійскій городъ еще временъ Римскаго владычества, городъ какъ бы нарочно уцѣлѣвшій въ утѣху и на радость туристамъ. Но ни я, ни мой спутникъ не чувствовали ни малѣйшаго расположенія любоваться своеобразными красотами города. У меня, точно камень, лежало на душѣ сознаніе необходимости высказаться, наконецъ, передъ Бейллерсомъ, открыться ему въ своихъ намѣреніяхъ, а между тѣмъ оба мы молчали и старательно избѣгали всякаго малѣйшаго намека на эту тему.

Прежде всего мы отправились осматривать соборъ, но на возвратномъ пути насъ засталъ такой проливень, что мы промокли въ нѣсколько минутъ до нитки и затѣмъ просидѣли весь остатокъ дня въ своей коморкѣ, прижавшись къ стѣнкѣ дивана, отогрѣвая свои прозябшіе члены и прислушиваясь къ однообразному шуму дождевыхъ капель. За обѣдомъ, желая себѣ придать бодрости для предстоящаго объясненія, я потребовалъ цѣнящагося вина, но оно оказалось настолько сквернымъ, что я не могъ сдѣлать и глотка. Тогда Бейллерсъ, вѣроятно, менѣе избалованный въ этомъ отношеніи, не нашелъ его столь плохимъ и одинъ допилъ бутылку. Желая оттянуть еще минутку времени, я поднялся наверхъ, въ свою комнату, за сигарой и когда вернулся обратно въ столовую, съ твердымъ намѣреніемъ сейчасъ-же приступить къ щекотливому вопросу, Бейллерсъ исчезъ. Я освѣдомился о немъ у слуги, и тотъ сказалъ мнѣ, что господинъ этотъ забралъ свой багажъ и покинулъ гостиницу съ очевиднымъ намѣреніемъ больше сюда не возвращаться.

Вѣроятно, и онъ чуялъ близость развязки, сознавалъ, что сегодня я или долженъ стать его сообщникомъ, или же объявить себя открыто, его врагомъ. Вино возбудило его нервы, отъ него не укрылось мое волненіе, онъ предчувствовалъ близкій кризисъ и бѣжалъ.

Дождь все еще лилъ, какъ изъ ведра. Всѣ улпцы тонули подъ лужами. Ночь была темная и сырая. Но я тѣмъ не менѣе вышелъ на улицу. Изъ грязнаго трактира, по ту сторону улицы, доносились голоса; кто-то пѣлъ сиплымъ, пьянымъ басомъ обычныя матросскія пѣсни. «По всѣмъ вѣроятіямъ мой пріятель нашелъ себѣ убѣжище въ этомъ лирическомъ трактирѣ», Разсуждалъ я, но пойти туда все-таки не рѣшился и вернулся въ свой померъ гостиницы.

— Что, — думалось мнѣ, — если Бейллерсъ провелъ меня, опередилъ меня, если онъ теперь ѣдетъ по грязной дорогѣ въ убогой таратайкѣ въ Сталльбриджъ-Ле-Картью, если онъ, часъ спустя, явится передъ бѣднымъ, изстрадавшимся человѣкомъ, со своими угрозами и требованіями, вселяя смертельный страхъ и ужасъ въ душу этого несчастнаго? Быть можетъ, другой на моемъ мѣстѣ, не долго думая, отправидся-бы въ Сталльбриджъ-Ле-Картью, но я привыкъ обсуждать каждый свой поступокъ прежде, чѣмъ предпринять что-нибудь. На этотъ разъ я возражалъ такъ: во первыхъ, я не могу быть увѣренъ, что Бейллерсъ уже отправился туда, во — вторыхъ, столь продолжительная поѣздка ночью подъ проливнымъ дождемъ не имѣла для меня ничего привлекательнаго, и, наконецъ, пріѣхавъ туда, я не могъ знать, какъ я тамъ буду принятъ.

Разсудивъ такимъ образомъ, я рѣшилъ, что самое умное — это лечь въ постель и постараться заснуть, что я и сдѣлалъ.

Не могу себѣ датъ отчета, въ какомъ это было часу ночи, когда внезапное появленіе Бейллерса въ моей комнатѣ, вошедшаго съ зажженной свѣчей въ рукѣ, заставило меня проснуться.

— Простите меня, мистеръ Доддъ, что я осмѣливаюсь безпокоить васъ въ такое неурочное время! — проговорилъ онъ. — Я допустилъ себя до униженія и теперь наказанъ по своимъ заслугамъ; я пришелъ къ вамъ за милостью, пришелъ просить у васъ самой пустяшной помощи, безъ чего, видитъ Богъ, я, кажется, сойду съ ума!

— Что такое случилось? — воскликнулъ я, приподымаясь на локтяхъ.

— Меня ограбили, — сказалъ онъ, — я не могъ отстоять себя, самъ во всемъ виноватъ!

— Кто-же могъ васъ ограбить? Здѣсь, кажется, тихо!

— Я ничего не могу вамъ сказать, такъ какъ самъ ничего не знаю. Я лежалъ безъ чувствъ въ канавѣ, — вотъ до какого унизительнаго состоянія я долженъ былъ дойти, но, быть можетъ, вы признаете себя отчасти виновнымъ въ этомъ. Я не привыкъ къ дорогимъ винамъ. Теперь вся моя надежда на васъ, мистеръ Доддъ, я всецѣло полагаюсь на ваше человѣколюбіе. Хотя наше знакомство и не предвѣщало ничего утѣшительнаго, но за послѣднее время мы съ вами были довольно близки, если я смѣю такъ выразиться. Я обнаружилъ передъ вами свою душу, мистеръ Доддъ, чего раньше никогда ни передъ кѣмъ не дѣлалъ, и вы выслушивали меня сочувственно, — вотъ, что дало мнѣ смѣлость обратиться къ вамъ. Поймите, что я не могу заснуть, не могу найти ни минуты покоя, пока не рѣшу этотъ вопросъ, пока вы не спасете меня отъ отчаянія. И какъ вамъ легко это сдѣлать! Одолжите мнѣ всего 500 долларовъ, которые я непремѣнно обязуюсь уплатить вамъ при первой возможности!

Онъ смотрѣлъ на меня горящими глазами.

— Даже 400 долларовъ было-бы достаточно! — добавилъ онъ.

— И вы уплатите мнѣ эти деньги изъ кармана Картью? — сказалъ я. — Очень вамъ благодаренъ! Нѣтъ, вотъ, что я вамъ могу предложить. Я провожу васъ на пароходъ, уплачу за проѣздъ до Санъ-Франциско, а въ Нью-Іоркѣ вамъ вручатъ сумму въ 50 долларовъ, для того чтобы вы имѣли что-нибудь на первое время!

— А позвольте васъ спросить, что я буду дѣлать въ Санъ-Франциско? Мнѣ остается только идти просить милостыни!

— Я напишу Пинкертону, онъ найдетъ вамъ какія-нибудь занятія, а пока, въ продолженіе первыхъ трехъ мѣсяцевъ по пріѣздѣ туда, онъ будетъ выдавать вамъ каждое 1 и 15 число по 25 долларовъ прямо на руки!

— Послушайте, мистеръ Доддъ, но вы забываете, что люди — мѣстные магнаты, что этотъ Картью, о которомъ сегодня говорили въ трактирѣ, обладатель нѣсколькихъ милліоновъ долларовъ, что его владѣнія — одни изъ богатѣйшихъ въ Англіи, и вы предлагаете мнѣ, взамѣнъ всего этого, нѣсколько жалкихъ сотенъ долларовъ!

— Я не предлагаю вамъ рѣшительно ничего, а подаю милостыню. Знайте, что я ничего не сдѣлаю, чтобы вы могли съ большей удачей выполнить свое намѣреніе, но мнѣ не хочется также, чтобы вы голодали!

— Ну, дайте мнѣ сейчасъ только сто долларовъ и покончимъ на этомъ!

— Нѣтъ, я сдѣлаю только то, что сейчасъ сказалъ!

— Борегитесь! — вдругъ крикнулъ угрожающимъ тономъ Беллерсъ! — Вы ведете плохую игру, вы изъ-за пустяка создаете себѣ врага. Вы все равно этимъ ничего не выиграете, предупреждаю васъ! — затѣмъ вдругъ, разомъ измѣнивъ тонъ, прибавилъ. — Ну, только 70 долларовъ, мистеръ Доддъ! Бога ради, всего только 70 долларовъ, но сейчасъ! Пожалѣйте меня, не отрывайте у меня чашу это рта, вспомните, сколько я настрадался, сколько мучился… сжальтесь надо мной, мистеръ Доддъ!

— Я сказалъ вамъ, что я готовъ для васъ сдѣлать, а затѣмъ я намѣренъ спать!

— Такъ это ваше послѣднее слово? Бога ради, одумайтесь! Примите во вниманіе мое положеніе и грозящую вамъ опасность!

— Я уже сказалъ и ничего новаго не скажу! — отвѣтилъ я.

Эти слова произвели на него дѣйствіе электрическаго тока.

Въ порывѣ бѣшенства цѣлый потокъ страшныхъ проклятій полился изъ его устъ; въ углахъ рта появилась пѣна; онъ говорилъ, захлебываясь, задыхаясь, очевидно, не помня себя. Лицо его искажали страшныя судороги и подергиванія, а минуту спустя съ нимъ сдѣлался страшный припадокъ пляски святого Вигта.

— О, я растерзалъ-бы васъ на части, растерзалъ-бы своими руками, лживый другъ, жирный притворщикъ, надругавшійся надъ несчастнымъ человѣкомъ… Я искусаю васъ въ кровь, изобью, какъ собаку… вы не думайте, что я жалокъ и слабъ, я найду силы на это. Я опозорю васъ, оплюю васъ, унижу!.. Изобью до крови!..

Все это вырывалось у него безсвязными, почти невнятными фразами между приступами судорогъ и подергиваній.

Но вотъ прибѣжалъ на шумъ самъ хозяинъ гостиницы и нѣсколько человѣкъ служащихъ, уже полураздѣтыхъ, вскочившихъ со сна, въ чемъ попало, — и я передалъ на ихъ попеченіе моего бѣснующагося соотечественника съ просьбой отвести его въ отдѣльную комнату и позаботиться о немъ.

— Онъ просто пьянъ! — сказалъ я, но самъ-то я отлично понялъ, что человѣкъ этотъ былъ подверженъ періодическимъ припадкамъ сумасшествія.

XVIII.

Сталльбриджъ-Ле-Картью.

За долго передъ тѣмъ, какъ я проснулся, мой недавній спутникъ скрылся изъ гостинницы, оставивъ свой счетъ неоплаченнымъ. Я не имѣлъ надобности спрашивать, куда онъ отправился; мнѣ оставалось только послѣдовать за нимъ.

Не долго думая, я одѣлся, позавтракалъ и нанялъ гигъ (родъ таратайки на высокихъ колесахъ), чтобы отправиться въ Сталльбриджъ-Ле-Картью.

Первая часть пути была и привлекательная, и я, поглядывая по сторонамъ дороги, ежеминутно ожидалъ увидѣть гдѣ-нибудь Бейллерса, бѣгущаго, какъ хорошая гончая по слѣду звѣря, готоваго вцѣпиться руками и зубами въ колеса моего гига.

Когда дорога спустилась въ долину рѣки Сталль и пошла дальше подъ сводомъ густолиственной каштановой аллеи, среди обработанныхъ полей, мой возница заявилъ, что мы уже находимся во владѣніяхъ Картью. Что дальше, — то видъ становился лучше. Вскорѣ мы увидѣли роскошный паркъ, луга, на которыхъ паслись многочисленныя стада чистопороднаго скота, наконецъ, самый замокъ, или усадьбу, напоминавшую своимъ множествомъ башенъ, стѣнъ, перекидныхъ мостиковъ, стрѣльчатыхъ оконъ и краснымъ кирпичнымъ фасадомъ средневѣковый замокъ.

Миновавъ длинное авэню и роскошный цвѣтникъ, мы въѣхали въ каменныя ворота, поросшія вверху травой, и свернули налѣво, оставивъ главное главное зданіе усадьбы вправо, затѣмъ подкатили къ крыльцу каменнаго строенія, представлявшаго собою какъ-бы отдѣльный флигель замка. На этомъ зданіи красовалась вывѣска гласившая, что это гостиница «Гербъ Картью». Это была небольшая, но чрезвычайно комфортабельная гостиница, гдѣ я остановится, чтобы ознакомиться, какъ туристъ, съ достопримѣчательностями этого владѣнія.

Хозяинъ гостиницы, бывшій дворецкій семьи Картью, и его жена, бывшая камеристка владѣлицы помѣстья, люди весьма словоохотливые, съ полной готовностью стали выхваливать мнѣ всѣ мѣстныя достопримѣчательности: породистый скотъ и птицу, сады и оранжереи и, вызвавъ старшаго садовника въ качествѣ проводника, просили его показать мнѣ все, чѣмъ гордятся владѣльцы этого обширнаго помѣстья. Какъ ни мало былъ я расположенъ къ осмотру скота, садовъ и оранжерей, все же пришлось пройти черезъ это, чтобы оправдать свой пріѣздъ сюда

Изъ разговора я почти съ первыхъ-же словъ заключилъ, что мистеръ Норрисъ, настоящій владѣлецъ этого помѣстья, находится въ отсутствіи, и что передъ мной здѣсь былъ другой посѣтитель американецъ — не совсѣмъ джентльменъ, но человѣкъ весьма любезный, восхищавшійся, всѣмъ, а главнымъ образомъ цвѣтами. Его проводникомъ былъ тотъ же старшій садовникъ, который теперь сопутствовалъ и мнѣ.

Кромѣ того, садовникъ сообщилъ мнѣ, что этотъ посѣтитель говорилъ, будто знавалъ за границей мистера Норриса и былъ обласканъ имъ, и что самъ этотъ господинъ, казалось, былъ очень славный и благодарный человѣкъ.

Ну, не странный-ли человѣкъ былъ этотъ Бейллерсъ?! Вѣдь, всего нѣсколько часовъ тому назадъ это былъ бѣснующійся помѣшанный, котораго слѣдовало отправить въ сумасшедшій домъ, а тутъ является человѣкомъ, вполнѣ разсудительнымъ, находчивымъ, несмотря на то, что очутился въ самомъ безвыходномъ положеніи, безъ гроша денегъ, на чужбинѣ. Отсутствіе Норриса Картью также должно было быть для него тяжкимъ ударомъ; однако, судя по словамъ этихъ, только что видѣвшихъ его людей, онъ тонко велъ свои дѣла, всѣмъ восхищался, все расхваливалъ, любовался цвѣтами; такая сила характера, сила духа въ этомъ слабомъ, хрупкомъ тѣлѣ, въ этомъ жалкомъ порою, совершенно, казалось бы, безпомощномъ существѣ положительно поражала меня.

— Странно, — замѣтилъ я садовнику, — самъ я былъ знакомъ съ мистеромъ Картью, и, насколько мнѣ извѣстно, ни одинъ изъ нашихъ общихъ знакомыхъ не находится въ настоящее время въ Англіи. Кто-же бы это могъ быть? Неужели Бейллерсъ? Нѣтъ, не можетъ быть, это было-бы слишкомъ большое нахальство! Вы не знаете, этого господина не звали Бейллерсъ?

— Не могу вамъ сказать, сэръ, я не слыхалъ его имени. А развѣ вамъ про него извѣстно что-нибудь дурное, про этого господина?

— Во всякомъ случаѣ, это человѣкъ, котораго господинъ Картью ни въ какомъ случаѣ не пожелалъ бы видѣть здѣсь, да еще въ своемъ отсутствіи!

— Ахъ, Боже мой, сэръ, а онъ казался такимъ милымъ, я полагалъ, что онъ какой-нибудь школьный учитель. Не согласитесь-ли вы теперь-же пройтись къ мистеру Денманъ, нашему дворецкому, которому я препроводилъ того господина послѣ осмотра нашихъ цвѣтниковъ, быть можетъ, мистеръ Денманъ знаетъ его имя?

Я согласился тѣмъ болѣе охотно, что не имѣлъ ни малѣйшаго желанія осматривать скотъ, и мы прошли кратчайшимъ путемъ къ заднему фасаду главнаго строенія, гдѣ жилъ дворецкій.

Подходя къ дому, мой проводникъ на мгновеніе остановилъ меня въ тѣни большой крытой аллеи и почтительнымъ шопотомъ сообщилъ мнѣ:

— Ея сіятельство, лади Анна Картью!

И я увидѣлъ старую женщину, замѣтно прихрамывавшую и опиравшуюся на ручной костыль, но шедшую, несмотря на свой недугъ, довольно быстро но дорожкѣ цвѣтника. Съ перваго взгляда было видно, что эта женщина была рѣдкой красавицей въ свое время; несмотря на хромоту, въ ней было что-то величественное, горделивое, почти грозное даже и теперь. Но выраженія лица ея было грустно, а въ глазахъ сказывалось глубокое затаенное горе

— Она смотритъ печальной! — замѣтилъ я.

— Да, сэръ, ея сіятельство теперь сильно удручена горемъ: вѣдь, еще года нѣтъ, какъ она потеряла мужа, а два мѣсяца спустя скончался ея братъ, лордъ Тиллибоди, затѣмъ случилась еще и эта печальная исторія съ нашимъ молодымъ владѣльцемъ, который былъ убитъ на охотѣ; онъ былъ любимцемъ ея сіятельства. Настоящій нашъ владѣлецъ, мистеръ Норрисъ, никогда не былъ такъ любимъ матерью, какъ покойный!

— Объ этомъ я уже слышалъ отъ него самаго! — сказалъ я. — Какъ все это прискорбно и печально! Неужели возвращеніе Норриса не измѣнило этихъ обстоятельствъ, неужели его присутствіе не утѣшило лэди Анны?

— Нѣтъ, сэръ, все пошло даже какъ будто еще хуже послѣ его пріѣзда, такъ по крайней мѣрѣ всѣмъ намъ кажется. Сначала лэди Анна какъ будто обрадовалась возвращенію мистера Норриса; всѣ мы были рады, всѣ его любятъ, кто только знаетъ его. Но въ тотъ же вечеръ у него былъ продолжительный разговоръ съ матерью и, какъ видно, ея сіятельство чѣмъ-то очень огорчилась, а на слѣдующее утро нашъ молодой господинъ опять уѣхалъ путешествовать. «Денманъ, — сказалъ онъ дворецкому, — я никогда болѣе не возвращусь сюда!» и при этомъ онъ пожалъ ему руку.

Теперь для меня было ясно, что въ ту ночь бѣдный Картью разсказалъ матери свою таинственную исторію, и послѣ того ему снова пришлось оставить отчій домъ.

Отъ мистера Денмана я узналъ, что Бейллерсъ уѣхалъ весьма довольный и восхищенный.

— Хмъ, — сказалъ я. — Положительно не могу понять зачѣмъ пріѣзжалъ сюда этотъ человѣкъ. Одно только могу сказать навѣрное, что онъ пріѣзжалъ не за тѣмъ, чтобы осматривать помѣстье!

— Не знаю, для чего-же иначе, какъ не ради помѣстья? — замѣтилъ угрюмо дворецкій.

— Во всякомъ случаѣ онъ получилъ то, что ему было надо, иначе бы не уѣхалъ отсюда такъ скоро. Кстати, не можете-ли вы мнѣ сказать, гдѣ находится въ настоящее время мистеръ Картью, я такъ сожалѣю, что не засталъ его здѣсь?

— Онъ находится въ путешествіи, сэръ! — сухо отвѣтилъ дворецкій, видимо, не совсѣмъ довѣряя мнѣ.

— Аа — прекрасно! Я очень радъ, мистеръ Денманъ, что вы дали мнѣ такой уклончивый отвѣтъ: теперь я увѣренъ, что вы не сообщили его адреса и тому господину!

— Да ужъ, конечно, нѣтъ, сэръ! — я пожалъ ему руку, но, признаюсь, не особенно отъ души, такъ какъ и самъ не добился отъ него адреса Картью, а Бейллерсъ, такъ или иначе, узналъ его хитростью или, благодаря счастливой случайности, но только узналъ его навѣрное, иначе — не уѣхалъ бы отсюда.

Теперь и мнѣ слѣдовало искать такого счастливаго случая, слѣдовало, во что бы то ни стало, узнать адресъ Картью, иначе я былъ совершенно безсиленъ противъ Бейллерса. Пока я ходилъ и осматривалъ замокъ, осматривалъ цвѣтники и картинную галлерею, у меня въ головѣ была все та же мысль, какъ-бы добыть мнѣ этотъ адресъ.

Осмотрѣвъ почти всѣ достопримѣчательности помѣстья, я вернулся въ гостиницу «Гербъ Картью» и надѣялся здѣсь извлечь какія-нибудь выгоды изъ разговоровъ словоохотливыхъ хозяевъ и ихъ миленькой семилѣтней дѣвочки.

Въ виду этого, такъ какъ другихъ посѣтителей, кромѣ меня, въ гостиницѣ не было, я рѣшилъ пообѣдать вмѣстѣ съ хозяевами и за однимъ столомъ съ ними. Конечно, темою разговора являлся господскій домъ и семья Картью Мы уже кончали обѣдать и перебрали цѣлыхъ четыре поколѣнія Картью, когда я, наконецъ, рѣшился направить разговоръ на того изъ нихъ, который всѣхъ болѣе интересовалъ меня.

При его имени самъ мистеръ Хиггсъ, хозяинъ гостиницы, сталъ дипломатичнѣе, а супруга его совершенно разчувствовалась: «Это былъ лучшій изо всѣхъ Картью, самый способный, самый развитой; ему отъ колыбели была предсказана блестящая будущность, но не успѣлъ онъ выйти изъ дѣтскаго возраста, какъ сталъ проявлять странные вкусы и наклонности. Когда онъ былъ студентомъ, то вращался въ самомъ дурномъ обществѣ и дѣлалъ множество долговъ. Трудно себѣ представить, на какія громадныя суммы должалъ этотъ молодой человѣкъ. Нрава онъ былъ веселаго и шутливаго, но когда онъ, наконецъ, вступилъ на дипломатическое поприще, начались самыя серьезныя исторіи и все, что было до того, стало казаться дѣтскими шутками». Такъ повѣствовала мнѣ г-жа Хиггсъ.

— Какъ видно, онъ пошелъ необычайнымъ путемъ! — глубокомысленно замѣтилъ бывшій дворецкій.

— Когда объ его кутежахъ и долгахъ дошли слухи до покойнаго стараго мистера Картью, то онъ потребовалъ къ себѣ, сына; тогда произошло нѣчто ужасное. Ночью старый владѣлецъ замка приказалъ заложить экипажъ, и молодой господинъ уѣхалъ изъ дома до разсвѣта.

— Развѣ онъ совершилъ что-нибудь очень дурное? — спросилъ я.

— Ахъ, нѣтъ, мистеръ Додслей! — воскликнула хозяйка, переиначивая по своему мое имя. — Онъ никогда во всю свою жизнь не дѣлалъ ничего дурного. Все это было одно барское чванство, одни господскіе предразсудки!

Слушая всѣ эти разсказы и разговоры, я не переставалъ интересоваться дѣвчуркой, которую успѣлъ за это время совершенно задобрить однимъ золотымъ американскимъ долларомъ, который я случайно нашелъ въ своемъ карманѣ. Желая оказать мнѣ съ своей стороны вниманіе, дѣвочка вытащила свою коллекцію марокъ и, что съ перваго взгляда поразило меня, это — выдающееся преобладаніе французскихъ 25 сантимовъ, хотя тутъ были и другія марки, прусскія, и съ мыса Доброй Надежды, и англійскія всѣхъ видовъ. Изъ этого преобладанія французскихъ марокъ я заключилъ, что, вѣроятно, кто-нибудь особенно часто пишетъ сюда изъ Франціи. Ужъ не Норрисъ ли Картью? Теперь я сталъ внимательнѣе приглядываться къ этимъ маркамъ, на которыхъ мѣстами уцѣлѣлъ почтовый штемпель. На очень многихъ я могъ различить буквы С. Н., но если принять во вниманіе, что чуть не треть городовъ во Франціи носитъ придатокъ «Chateau», то это указаніе не могло быть для меня достаточнымъ.

Замѣтивъ, съ какимъ вниманіемъ я изучаю марки въ коллекціи ея дѣвочки, и, вѣроятно, желая угодить мнѣ, г-жа Хиггъ предложила послать свою дочку къ дворецкому съ просьбой прислать сюда съ кѣмъ-нибудь изъ его подчиненныхъ его великолѣпную коллекцію марокъ, такъ какъ пріѣзжій господинъ очень интересуется марками.

Заслышавъ объ этомъ, дворецкій явился лично со своей коллекціей и чуть не съ распростертыми объятіями бросился ко мнѣ, обрадованный, что нашелъ во мнѣ сотоварища по страсти къ маркамъ.

Разыгрывать знатока въ присутствія человѣка свѣдущаго дѣло не легкое, и я, конечно, не разъ могъ бы попасться, если бы меня не выручало прекрасное вино мистера Хиггса, которое я съ особымъ усердіемъ подливалъ своему собесѣднику. Послѣдній хотя и не захмелѣлъ, но былъ настолько отвлеченъ, что почти все время говорилъ одинъ, а я только поддакивалъ ему, преслѣдуя свою цѣль узнать черезъ посредотво этихъ марокъ адресъ Картью.

Въ коллекціи г. Денмана такъ же замѣчалось преобладаніе французскихъ марокъ, и на нѣкоторыхъ изъ нихъ я ясно различалъ буквы I, y, на другихъ а и і. Вдругъ, точно какое-то откровеніе, подсказало мнѣ полное названіе этого маленькаго городка Барбизона «Chailly-en-Biere». Да, это самое подходящее мѣсто для того, чтобы укрыться отъ людей, самое подходящее для человѣка, который бродилъ по окрестностямъ Картью, дѣлая этюды, который оставилъ въ своей сумкѣ на «Легкомъ Облачкѣ» ножъ для соскабливанія красокъ съ палитры и карандашъ, выдававшій въ немъ художника. Не странно-ли, въ самомъ дѣлѣ, что между тѣмъ, какъ я разыскивалъ его въ Англіи, этотъ человѣкъ ожидалъ меня именно тамъ, куда я мечталъ направиться самъ, гдѣ мечталъ поселиться ради своихъ личныхъ художественныхъ цѣлей.

Показывалъ ли дворецкій свой альбомъ марокъ Бейллерсу, или нѣтъ, и съумѣлъ ли послѣдній, подобно мнѣ, уловить по отдѣльнымъ полустершимся буквамъ почтовыхъ штемпелей названіе города, гдѣ скрывался Норрисъ Картью, — я не знаю, да это и не важно; дѣло въ томъ, что теперь мы съ нимъ были въ равныхъ условіяхъ, и если ему удалось узнать адресъ Норриса, то и я теперь зналъ его также.

Дальнѣйшее пребываніе мое въ Сталльбриджъ Ле-Картью становилось теперь лишнимъ, и всякій интересъ къ почтовымъ маркамъ былъ мною теперь совершенно утраченъ. Не долго думая, я приказалъ запрягать лошадь, а самъ погрузился въ изученіе росписанія поѣздовъ и пароходовъ.

XIX.

Лицомъ къ лицу.

Къ одно сентябрьское утро или, вѣрнѣе, въ два часа пополудни я очутился, наконецъ, въ Барбизонѣ. Это самое мертвое время дня, такъ какъ рабочій людъ въ это время отдыхаетъ, а люди праздные гуляютъ въ рощѣ или въ лѣсу, или въ поляхъ, улицы же совершенно пусты и безлюдны. Въ общей залѣ гостиницы я случайно замѣтилъ одного стараго знакомаго, который, судя по его щегольскому городскому костюму, очевидно, собирался уѣзжать. Дѣйствительно, тутъ же, подлѣ него, на полу лежалъ и его ручной багажъ.

— Стеннисъ, это вы?! Старый пріятель, васъ-то я менѣе всего ожидалъ встрѣтить здѣсь!

— Да, вашего брата сверстниковъ здѣсь мало осталось! — сказалъ Стеннисъ. — Всѣ разлетѣлись въ разныя стороны, а насъ судьба столкнула здѣсь какъ бы нарочно для того, чтобы мы могли видѣть, насколько мы измѣнились за это время!

— Неужели никого изъ нашихъ здѣсь не осталось?

— Нѣтъ, Доддъ, все молодежь, цвѣтущая, самонадѣянная, хвастливая молодежь! Стыдно подумать, что и мы когда-то были такими же юнцами!

— Быть можетъ, мы съ вами были лучше!

— Мы въ ту пору были съ вами единственные англо-саксы, и теперь единственное утѣшительное явленіе среди этой пестрой толпы — тоже нѣкій англо-саксонецъ!

— Кто онъ такой? — спросилъ я, смутно предчувствуя, о комъ идетъ рѣчь.

— Это прекрасное, крайне привлекательное существо, хотя немного меланхолическаго характера, почти постоянно печальный и скучный, но всегда милый и привѣтливый. Это завзятый британецъ, безыскуственный британецъ, а, впрочемъ, страстный поклонникъ великой американской республики, постоянно читаетъ американскія газеты, которыя ему присылаютъ сюда цѣлыми кипами. Онъ читаетъ ихъ, какъ Евангеліе. Человѣкъ богатый, онъ обставилъ прежнюю мастерскую Массона тамъ, на углу, со сказочной роскошью, окружилъ себя дорогими винами и цѣнными произведеніями искусства и живетъ, какъ улитка въ своей раковинѣ. Но молодежи и нашего брата художниковъ онъ не чуждается, и когда эти юноши соберутся варить пуншъ въ Caverne des Brigands (въ Пещерѣ Разбойниковъ), какъ мы это нѣкогда дѣлали въ прежніе годы, — они, какъ обезьяны, во всемъ подражаютъ намъ, это новое поколѣніе мазилъ, — то этотъ Мэдденъ слѣдуетъ за ними съ цѣлыми корзинами шампанскаго. Я уже говорилъ ему, что онъ не правъ, что дешевый пуншъ лучше, но онъ полагаетъ, что молодежь любитъ шампанское, и я, пожалуй, не буду спорить противъ этого. Онъ, право, очень добродушный человѣкъ и, какъ мнѣ кажется, какой-то безпомощный. Кромѣ того, я забылъ вамъ сказать, что онъ пишетъ и пишетъ недурно, у него есть фантазія, есть художественное чутье, хотя онъ нигдѣ не учился, и ему теперь уже болѣе 30 лѣтъ. Да вотъ вамъ образецъ его искусства, — добавилъ Стеннисъ, указавъ на стѣнѣ небольшое панно.

Я подошелъ поближе и съ перваго же взгляда узналъ островъ Мидвей: вотъ и лагуна вотъ и остовъ брига, вотъ безпрерывное замкнутое кольцо валуновъ, пѣнящихся надъ подводными рифами, все, все до мельчайшихъ подробностей!

— Да, эта картинка имѣетъ свои достоинства! — согласился я. — А какъ вы назвали этого господина? Мэдденъ, да?

— Да, Мэдденъ!

— Много онъ путешествовалъ?

— Не могу вамъ сказать, это человѣкъ менѣе всего расположенный къ автобіографическимъ разсказамъ. Онъ обыкновенно сидитъ, покуриваетъ дорогую сигару, покачивается въ качалкѣ и молчитъ, слушая другихъ съ одобрительной улыбкой, и только изрѣдка вставляетъ въ разговоръ какую-нибудь шутку или замѣчаніе. Врядъ ли, — добавилъ Стеннисъ, — онъ вамъ понравится, вы, Доддъ, найдете его скучнымъ, снотворнымъ!

— У него длинные бѣлокурые бакенбарды на манеръ слоновыхъ клыковъ? — спросилъ я, припомнивъ фотографію, найденную на бригѣ.

— Нѣтъ! Съ чего вы взяли?

— Много онъ пишетъ писемъ?

— Кто его знаетъ?! Но что съ вами, Доддъ? Почему вы такъ о немъ разспрашиваете?

— Мнѣ кажется, что я знаю этого человѣка, что это именно онъ, тотъ, котораго я ищу!

— А-а, вотъ оно что… — протянулъ Стеннисъ.

Въ этотъ моментъ къ крыльцу подъѣхала коляска, и мой пріятель уѣхалъ.

Вплоть до обѣда я пробродилъ по окрестностямъ, а когда вернулся въ гостиницу и вошелъ въ общую столовую; тамъ уже было много народу, лампы были зажжены, и голоса доносились даже на улицу.

Я сѣлъ къ столу и случайно оказался какъ разъ противъ Мэддена. Это былъ высокій, прекрасно сложенный господинъ, съ темными съ просѣдью волосами, чрезвычайно добрыми темнокарими глазами и съ изящными выхоленными руками. Одѣтый въ дорогое англійское платье, онъ рѣзко выдѣлялся среди этой шумной толпы юныхъ художниковъ или вѣрнѣе учениковъ-художниковъ и ихъ пестро и глупо разряженныхъ дамъ, усыпанныхъ пудрой, нарумяненыхъ и насурмленыхъ. Но онъ, казалось, пользовался большой популярностью среди нихъ, шутилъ смѣялся съ ними и вообще держалъ себя, какъ равный среди равныхъ, не забывая, однако, что онъ былъ старше этой молодежи и годами, и потому держалъ себя хотя совершенно непринужденно, но гораздо степеннѣе остальныхъ.

Для меня было ясно, что онъ не веселился вмѣстѣ съ ними, но сочувствовалъ ихъ веселью и какъ бы забывая о себѣ среди нихъ и стараясь жить ихъ интересами.

Все время я только и думалъ о томъ, какъ бы мнѣ вступить съ нимъ въ разговоръ. Случай помогъ мнѣ. Мэдденъ или Картью, замѣтивъ, что отвѣдавъ поданнаго мнѣ вина, я скорчилъ весьма кислую гримасу и отставилъ свой стаканъ, любезно предложилъ мнѣ изъ своей бутылки.

— Это страшная мерзость то, что они мнѣ дали! — сказалъ я по-англійски.

— Да, здѣсь совершенно нѣтъ хорошаго вина!

— Если не ошибаюсь, ваше имя Мэдденъ? — спросилъ я, — Мой старый пріятель Стеннисъ говорилъ мнѣ о васъ, когда я пріѣхалъ сюда.

— Да? Къ сожалѣнію, онъ уѣхалъ. Это весьма прискорбно для меня: я являюсь какимъ-то старымъ дѣдомъ среди всей этой молодежи!

— Моя фамилія, Доддъ, — продолжалъ я. — Доддъ изъ Санъ-Франциско, компаніонъ бывшей фирмы Пинкертонъ и Доддъ!

— Да… мнѣ говорили! — сказалъ мой собесѣднилъ и смолкъ.

— Это не дурная вещица тамъ на стѣнѣ! Мнѣ говорили, что это ваша работа, — есть, конечно, нѣкоторые недостатки, но схвачена вѣрно, лагуна превосходно удалась!

— Вамъ не трудно судить объ этомъ! — сказалъ Картою и снова смолкъ, — Вы, кажется, знаете человѣка, по имени Бейллерса, не такъ ли? — спросилъ онъ, помолчавъ немного.

— Да, какъ же, знаю, вы, вѣроятно, имѣли извѣстія отъ доктора Уркарта, съ «Бури»?

— Да, только сегодня я имѣлъ отъ него письмо.

— О Бейлдерсѣ мы успѣемъ еще переговорить съ вами! — сказалъ я. — Это довольно длинная и довольно странная исторія, да и вообще мнѣ думается, что оба мы имѣемъ много чего сообщить другъ другу, и потому я полагаю, что лучше это сдѣлать, когда мы будемъ одни!

— Хотя никто изъ нихъ не говоритъ по-англійски, — замѣтилъ Картью, — все же вы правы, намъ удобнѣе будетъ поговорить у меня въ моей маленькой хижинѣ, по ту сторону улицы. А пока, ваше здоровье, Доддъ!

И мы чокнулись съ нимъ черезъ столъ.

— Я позволю себѣ еще одинъ вопросъ, — сказала я. — Вы не узнали мой голосъ?

— Вашъ голосъ? Да я никогда его не слыхалъ раньше; вѣдь, мы съ вами никогда не встрѣчались!

— Да мы не встрѣчались, но я говорилъ съ вами.

— Аа… такъ это вы были тогда, у телефона! — воскликнулъ Картью и поблѣднѣлъ, какъ полотно. — О, сколько безсонныхъ ночей мнѣ причинилъ этотъ голосъ, сколько мученій… хотя у меня на душѣ были и болѣе серьезныя тревоги или по крайней мѣрѣ должны были-бы быть! — и онъ стадъ медленно допивать свой стаканъ.

— Очевидно, намъ обоимъ на роду было написано мучить другъ друга: я самъ временами думалъ объ этомъ дѣлѣ до тѣхъ поръ, пока у меня голова не начинала трещать, пока я положительно не находилъ себѣ покоя!

Тѣмъ временемъ обѣдъ кончился, и мой новый знакомый увелъ меня въ свою квартиру, бывшую студію Массона. Студія эта была совершенно неузнаваема: обставленная съ чисто англійскимъ комфортомъ и изяществомъ, она являлась здѣсь, въ Барбизонѣ, прямо сказочнымъ уголкомъ.

— Ну, — началъ Картью, когда оба мы удобно расположились въ мягкихъ креслахъ и закурили сигары, — теперь намъ здѣсь никто не помѣшаетъ, и если вы ничего не имѣете противъ, разскажите мнѣ всю эту вашу исторію по порядку отъ начала до конца!

Я такъ и сдѣлалъ: начавъ съ того момента, когда Джимъ заставилъ меня прочитать объявленіе о продажѣ съ аукціоннаго торга брига «Легкое Облачко» и кончая исторіей съ альбомомъ марокъ, я передалъ ему все, какъ было.

Картью поминутно прерывалъ меня, жадно интересуясь самыми мельчайшими подробностями моего разсказа. Было уже за полночь, когда я кончилъ.

— Ну, а теперь очередь за мной! — сказалъ онъ, подавляя вздохъ. — Какъ это мнѣ ни тяжело, вѣдь, съ моей стороны это мерзкая исторія, и вы, вѣроятно, будете удивляться, какъ я могу спать ночи послѣ всего этого. Я уже разъ въ своей жизни разсказывалъ все это и рѣшилъ въ душѣ, что никогда болѣе не разскажу никому, но вы имѣете на то извѣстное право: вы слишкомъ дорого поплатились и, вѣроятно, хотите знать, какъ все это было.

Я молча сдѣлалъ утвердительный знакъ головой, — и онъ началъ свой разсказъ.

Исторія Норриса Картью.

Отецъ Норриса, Сингельтонъ Картью, былъ человѣкъ чванливый и недалекій, на свое общественное положеніе онъ смотрѣлъ какъ-то особенно торжественно. Большія, высокія комнаты, безмолвные, почтительные слуги, стройный, издавна заведенный порядокъ во всѣхъ мелочахъ, — все это представлялось ему чѣмъ-то въ родѣ богослуженія, чѣмъ-то въ родѣ смертнаго божества, передъ которымъ все должно было склоняться и благоговѣть. Какъ человѣкъ ограниченный, онъ отличался крайней нетерпимостью и не прощалъ ограниченности въ другихъ, а какъ человѣкъ тщеславный, вѣчно дрожалъ, чтобы его не уличили въ этомъ недостаткѣ, вѣчно дрожалъ за свой престижъ, за свою репутацію. Младшій сынъ его Норрисъ одновременно и раздражалъ его, и оскорблялъ всѣ его чувства. Онъ считалъ сына дуракомъ и подозрѣвалъ, что тотъ платитъ ему тѣмъ-же, поэтому отношенія ихъ съ самаго начала были весьма несложны: они видались рѣдко и часто ссорились. Для матери-же своей, пылкой, рѣзкой женщины, съ практическимъ умомъ, разочарованной и въ своемъ мужѣ, и старшемъ сынѣ, Норрисъ былъ только новымъ разочарованіемъ.

Между тѣмъ мальчикъ не имѣлъ никакихъ серьезныхъ недостатковъ: это былъ безучастный ко всему, не предпріимчивый, не амбиціозный ребенокъ, родившійся разочарованнымъ; ничто рѣшительно не привлекало и не интересовало его. Когда онъ сталъ подрастать, у него явилась склонность къ живописи; онъ полюбилъ картины, проводилъ цѣлые дни въ картинной галлереѣ замка и, наконецъ, заявилъ, что желаетъ быть художникомъ. Это возмутило отца: «Такое занятіе не прилично для человѣка въ его положеніи», — сказалъ Сингельтонъ Картью, и сынъ не сталъ возражать. Когда пришло время, Норриса отправили въ Оксфордскій университетъ; тутъ онъ какъ будто ожилъ: ловкій и гибкій, онъ являлся во многихъ отношеніяхъ выдающимся спортсменомъ и вскорѣ пріобрѣлъ популярность среди товарищей, но съ начальствомъ поладить не съумѣлъ и въ половинѣ второго года былъ исключенъ.

Это было неслыханное событіе въ семьѣ Картью, и отецъ придалъ этому особо-важное значеніе. У Норриса оказались кромѣ того долги, самые пустяшные мальчишескіе долги, но и ихъ отецъ вздулъ до невѣроятныхъ размѣровъ.

Вернувшись домой и наслушавшись вдоволь всякихъ нравоученій, Норрисъ опять сталъ говорить, что единственное, къ чему онъ имѣетъ склонность, такъ это къ живописи, но ему зажали ротъ и приказали никогда болѣе не заикаться объ этомъ.

Вскорѣ онъ отправился за границу изучать иностранные языки; изученіе ихь обошлось ему или, вѣрнѣе, его отцу страшно дорого. Теперь молодой человѣкъ кутилъ во всю, и долги его были настолько значительны, что приводили уже въ непритворный ужасъ его отца — что дальше, то хуже, онъ буквально начиналъ сорить деньгами, и когда долги его возрастали до громадной суммы, посылалъ векселя и обязательства отцу для уплаты.

Тогда, чтобы положить предѣлъ этому мотовству, его выдѣлили, устроили ему дипломатическую карьеру, предупредивъ, что впредь онъ можетъ разсчитывать только на себя.

Къ двадцати пяти годамъ онъ растратилъ все свое состояніе, опять надѣлалъ громадныхъ долговъ и, какъ большинство такого сорта людей, сталъ игрокомъ. Одинъ австрійской службы полковникъ, впослѣдствіи повѣсившійся въ Монте-Карло, преподалъ ему первый урокъ, длившійся ровно 22 часа, послѣ чего молодой англичанинъ остался разбитымъ и обезкураженнымъ въ самомъ безпомощномъ и жалкомъ положеніи.

Сингельтонъ Картью спасъ честь своей фамиліи, уплативъ баснословную сумму долговъ сына, и далъ ему снова возможность подняться на ноги, но уже при совершенно иныхъ условіяхъ.

Содержаніе въ триста фунтовъ стерлинговъ въ годъ было назначено ему съ тѣмъ, что онъ будетъ каждую четверть года получать черезъ повѣреннаго его отца въ Сиднеѣ (Новый Южный Вэльсъ) 75 фунтовъ стерлинговъ, при чемъ ему строжайше воспрещалось писать или вообще какимъ-бы ни то было способомъ напоминать о своемъ существованіи. Кромѣ того, было оговорено, что въ случаѣ, если онъ въ опредѣленный срокъ какой-нибудь четверти года не явится лично получить деньги у повѣреннаго въ Сидней, то его отсутствіе будетъ сочтено за признакъ его смерти, и обѣщанная рента совершенно прекращена.

Однимъ изъ удивительнѣйшихъ свойствъ характера Норриса, было то, что онъ всегда принималъ всѣ семейныя распри, сцены и упреки со спокойствіемъ человѣка, котораго все это нисколько не касается, и на этотъ разъ онъ также равнодушно выслушалъ длинный рядъ упрековъ и проклятій, сунулъ деньги въ карманъ, сѣлъ на первый пароходъ, отправлявшійся въ Сидней, и благополучно прибылъ туда. Нѣкоторые люди въ возрастѣ 25 лѣтъ еще совершенные мальчики; таковымъ былъ и Норрисъ Картью.

Двѣ недѣли послѣ прибытія его въ Сидней все его четвертное содержаніе было израсходовано, и онъ съ легкимъ сердцемъ сталъ обходить всѣ конторы и учрежденія, прося мѣста и работы, но отовсюду его выгоняли ни съ чѣмъ и, наконецъ, выгнали и съ квартиры. Не имѣя ни гроша, онъ въ одинъ прекрасный вечеръ очутился, въ щегольскомъ свѣтломъ костюмѣ, на улицѣ вмѣстѣ со всякими оборванцами.

Въ такой нуждѣ онъ рѣшился пойти къ повѣренному отца и принужденъ былъ выслушать отъ него такія слова:

— Имѣйте въ виду, мистеръ Картью, что мое время дорого, и не входите въ подробности вашего положенія, это совершенно излишнее. Такихъ людей, какъ вы, я видалъ много, и вотъ моя система по отношенію къ нимъ: я дарю вамъ вотъ этотъ соверенъ, вотъ извольте получить его, затѣмъ, каждый разъ, когда вы вздумаете зайти сюда, въ контору, мой клеркъ будетъ выдавать вамъ одинъ шиллингъ, а по субботамъ, въ виду того, что въ воскресенье моя контора закрыта будетъ выдавать два шиллинга. При этомъ я ставлю слѣдующія условія: во-1-хъ, вы никогда не осмѣлитесь обращаться за этимъ лично ко мнѣ, а только къ моему клерку, — во-2-хъ никогда не явитесь сюда въ пьяномъ видѣ и, наконецъ, получивъ деньги и выдавъ въ нихъ росписку, немедленно будете покидать контору. А теперь прощайте, мистеръ Картью!

Норрисъ вышелъ отъ повѣреннаго, но его улыбающееся лицо преслѣдовало его въ ту пору, какъ кошмаръ. Тѣмъ не менѣе въ теченіе цѣлыхъ двухъ двухъ или трехъ недѣль онъ ежедневно въ десять часовъ утра, когда открывалась контора, стоялъ и дожидался у дверей, когда ихъ отворятъ, затѣмъ входилъ, получалъ свое подаяніе и уходилъ, не произнеся ни слова. Цѣлые дни бродилъ онъ, какъ одичалый, по тому парку, гдѣ проводилъ ночь вмѣстѣ съ другими ему подобными, ночуя на трапѣ или на скамейкѣ, если находилась свободная. Не рѣдко сонъ его нарушали крики о помощи, ругательства, проклятія и мольбы: то товарищи его грабили беззащитныхъ запоздалыхъ прохожихъ. Это было дѣло обычное, и разбуженный крикомъ, онъ только поворачивался на другую сторону и снова засыпалъ.

Но вотъ настало дождливое время года; безпрерывные проливни затопили паркъ; не только на травѣ, но и на скамейкахъ стояли лужи; приходилось экономить на пищѣ, чтобы имѣть чѣмъ заплатить за койку въ грязномъ, отвратительномъ ночлежномъ домѣ. Здѣсь Норрисъ встрѣтилъ одного приказчика случайно очутившагося безъ мѣста, порядочнаго и скромнаго на видъ человѣка, по фамиліи Гемстэдъ; они разговорились, и каждый разсказалъ о своемъ положеніи.

— Отчего-же вы не поищите работы? — сказалъ Гемстэдъ. — Я самъ теперь безъ мѣста; но надѣюсь найти, буду искать повсюду!

— Я никогда не имѣлъ мѣста! — отвѣчалъ Норрисъ. — Я умѣю только тратить деньги, а не зарабатывать ихъ. — Правда, я знаю толкъ въ лошадяхъ и смыслю кое что въ морскомъ дѣлѣ. Какое-же можно мѣсто найти себѣ?

— Отчего вы не попробуете на желѣзной дорогѣ? — продолжалъ бывшій приказчикъ. — Если вы не брезгуете ручнымъ трудомъ, то можно сказать съ увѣренностью, что вы тамъ найдете работу.

— Клянусь честью! Вы указали мнѣ путь! — воскликнулъ Картью и рѣшилъ на другой же день попытать счастье.

Вслѣдствіе продолжительныхъ проливней полотно дороги размывало, и съ каждымъ днемъ на желѣзныхъ дорогахъ требовалось все большее и большее число рабочихъ рукъ. Ежедневно главный управляющій помѣщалъ объявленія объ этомъ, но профессіональные бродяги и «unemployed» («не имѣющіе занятій») предпочитали кормиться грабежомъ, ночнымъ разбоемъ или подаяніемъ, чѣмъ идти въ рабочіе. Но Норрисъ Картью рѣшилъ испытать себя въ ручномъ трудѣ и, дѣйствительно, былъ охотно принятъ въ качествѣ чернорабочаго на одномъ изъ участковъ близь Сусъ-Клифтона въ сырой выемкѣ, гдѣ проводились траншеи для стока воды.

Въ теченіе многихъ недѣль дожди не прерывались; вся передняя часть горы, размытая до основанія, сползла въ море, увлекая съ собой цѣлые слои глины, камня, цѣлые участки лѣса съ вывороченными наружу корнями деревьевъ. Землекопы работали дни и ночи, круглыя сутки ихъ поили горячимъ кофе, круглыя сутки жгли костры въ ихъ лагерѣ, раскинувшемся на громадное пространство вдоль полотна дороги. Каждый часъ телеграфъ приносилъ страшныя вѣсти объ обвалахъ и крушеніяхъ, каждый разъ поѣздъ осторожно подползалъ къ опасному мѣсту и останавливался, точно живое существо, испытывающее страхъ. Тогда завѣдующій участкомъ поспѣшно дѣлалъ осмотръ пути, давалъ сигналъ, — и поѣздъ ползъ, точно ощупью, среди напряженнаго безмолвія всѣхъ рабочихъ и исчезалъ въ туманной дали среди потоковъ дождя.

Такъ шли недѣля за недѣлей, руки Норриса покрылись мозолями, царапинами; онъ потерялъ счетъ безсоннымъ ночамъ, возненавидѣлъ до отвращенія горячій кофе, которымъ поили рабочихъ, но, несмотря на все это, никогда въ жизни не чувствовалъ такой ясности духа, такого душевнаго спокойствія и такой физической бодрости.

Норрисъ Картью, этотъ кутила, мотъ и бездѣльникъ, этотъ ко всему апатичный и безучастный человѣкъ, былъ теперь усердный, добросовѣстный работникъ, съ замираніемъ сердца пропускавшій мимо себя каждый поѣздъ. Это не ускользнуло отъ вниманія главнаго инженера, который постоянно былъ на своемъ посту, ни на минуту не отлучался отъ рабочихъ, а самъ слѣдилъ за всѣмъ. Онъ хвалилъ Норриса, ставилъ его въ примѣръ и всячески старался отличить его.

Самая спѣшная работа еще не миновала, когда насталъ срокъ второй четверти года, и Картью долженъ былъ явиться къ повѣренному отца въ Сидней за полученіемъ своего четвертного содержанія. Но отлучиться отъ мѣста работъ не было возможности, такъ какъ всякій рабочій былъ на счету, и онъ рисковалъ совершенно потерять свое мѣсто, тѣмъ болѣе, что къ этому времени онъ уже былъ на положеніи довѣреннаго надсмотрщика, правой руки инженера, начальника дистанціи. На его отвѣтственности лежало теперь пропускать или останавливать поѣзда, — и это довѣріе къ нему не только льстпло его самолюбію, но онъ гордился имъ и дорожилъ имъ, какъ высшей наградой. Не желая терять того, что онъ пріобрѣлъ съ такимъ трудомъ и такой дорогой цѣной, и не нуждаясь въ настоящее время въ деньгахъ, онъ рѣшилъ написать повѣренному отца, съ просьбой сохранить его четвертное содержаніе до будущей четверти года, такъ какъ, находясь въ настоящее время на хорошемъ мѣстѣ, онъ, отправившись въ Сидней за полученіемъ своего содержаніи, рисковалъ потерять свой заработокъ, которымъ очень дорожилъ.

Вскорѣ получился отвѣтъ не только удовлетворительный, но даже сердечный. Повѣренный писалъ такъ: «Хотя просьба ваша, какъ вамъ извѣстно, не согласна съ полученнымъ мною указаніемъ моего довѣрителя, обусловливающаго полученіе вашего содержанія непремѣнно личнымъ вашимъ присутствіемъ, но я охотно принимаю на себя отвѣтственность за это нарушеніе условія и на свой страхъ рѣшаюсь удовлетворить вашу просьбу. До сихъ поръ мой опытъ не позволялъ мнѣ разсчитывать на возрожденіе людей въ такомъ положеніи, въ какомъ были вы въ послѣднее время вашего пребыванія въ Сиднеѣ, а потому я особенно радуюсь за васъ и желаю вамъ дальнѣйшаго успѣха».

Прошли дожди, и сверхштатные рабочіе были распущены, но только не Норрисъ, которымъ инженеръ дорожилъ, какъ находкой: ему былъ назначенъ двойной окладъ, и на него были возложены обязанности старосты артели. Однако, спокойная жизнь, однообразная обязанность и сравнительно легкая работа вскорѣ стали томить Картью; онъ сталъ жалѣть о безсонныхъ ночахъ, о тяжелой работѣ и тревогахъ своихъ первыхъ мѣсяцевъ трудовой жизни, и когда стало подходить время вторичной получки пенсіи, назначенной ему отцомъ, онъ оставилъ свою службу на желѣзной дорогѣ и отправился въ Сидней.

Въ грубомъ рабочемъ платьѣ, съ котомкой за плечами и порядочной суммой заработанныхъ трудовыхъ денегъ въ карманѣ, шелъ онъ теперь по люднымъ улицамъ Сиднея. Его неудержимо потянуло въ тотъ паркъ, гдѣ онъ бродилъ и днемъ, и ночью, среди бездомныхъ бродягъ, какимъ былъ тогда и онъ.

Первый попавшійся ему тутъ знакомый человѣкъ былъ Гамстэдъ; онъ все еще былъ безъ дѣла, но попрежнему сохранялъ скромный благообразный видъ порядочнаго, хотя и бѣднаго человѣка. Норрисъ отъ души благодарилъ его за его добрый совѣтъ и, побесѣдовавъ съ нимъ нѣкоторое время, далъ ему одинъ золотой.

Чувствуя голодъ, онъ намѣревался зайти въ гостиницу «Парижъ» и спросить себѣ завтракъ. Почти у дверей ресторана онъ столкнулся съ франтовато одѣтымъ красивымъ молодымъ человѣкомъ, который дружелюбно окликнулъ его.

— Это вы, Картью!

Норрисъ обернулся и узналъ въ молодомъ человѣкѣ одного изъ своихъ случайныхъ знакомыхъ, съ которымъ онъ водилъ компанію въ первое время своего пребыванія въ Сиднеѣ, когда еще жилъ на широкую ногу. Этотъ молодой человѣкъ, по фамиліи мистеръ Хэдденъ, былъ богатый наслѣдникъ, но покойный родитель его, зная, вѣроятно, безразсудную натуру сына, обусловилъ пользованіе капиталами самыми суровыми условіями, строго исполнявшимися добросовѣстными опекунами молодого человѣка. Годового дохода своего Тому хватало мѣсяца на три роскошной и широкой жизни, а затѣмъ остальное время года ему приходилось довольствоваться очень малымъ, и эти остальные 9 мѣсяцевъ года онъ проводилъ гдѣ-нибудь въ уединеніи на одномъ изъ мелкихъ, мало населенныхъ острововъ.

— Я сейчасъ собирался позавтракать! — проговорилъ Норрисъ

— И прекрасно будемъ завтракать вмѣстѣ! — радостно воскликнулъ Томъ Хэдденъ. — Очень радъ встрѣчѣ, выпьемъ стаканчикъ вина и поболтаемъ на свободѣ.

Сказано, сдѣлано. Оба заняли отдѣльный кабинетъ и расположились, какъ дома. Грубое рабочее платье Норриса и котомка за спиной, повидимому, ни мало не смущали его пріятеля, и это обстоятельство пріятно поразило его.

За стаканомъ вина каждый изъ нихъ разсказалъ другъ другу о своемъ житьѣ, бытьѣ, и Томъ Хэдденъ сообщилъ о своемъ пребываніи на одномъ изъ коралловыхъ острововъ, гдѣ пытался вести торговлю и заручился расположеніемъ туземцевъ. «Это дѣло очень прибыльное, — увѣрялъ онъ, — и если бы я былъ не одинъ, чтобы нести расходы, это дѣло пошло бы превосходно!» При этомъ онъ тутъ же на оборотѣ карты блюдъ набросалъ карандашомъ подробное вычисленіе расходовъ и барышей, — такъ легко, такъ живо, какъ опытный приказчикъ подсчитываетъ пустяшный счетъ въ мелочной лавкѣ. Все, казалось, было такъ просто, такъ заманчиво, такъ наглядно, что не вызывало ни малѣйшаго сомнѣнія въ прибыльности торговаго предпріятія среди туземцевъ Южныхъ острововъ. Черезъ нѣсколько дней Картью долженъ былъ получить 150 фунтовъ стерлинговъ. Хэдденъ могъ даже въ данный моментъ располагать 500 франковъ, почему бы имъ въ самомъ дѣлѣ не завербовать еще двухъ-трехъ человѣкъ, не зафрахтовать какое-нибудь маленькое судно и не пуститься торговать на этихъ мелкихъ Южно-Океанскихъ островахъ, разъ это дѣло было такъ очевидно прибыльно. Картью былъ опытный членъ Англійскаго Яхтъ-клуба и отлично могъ управляться съ любой яхтой. Хэдденъ пріобрѣлъ, какъ онъ увѣрялъ, извѣстный опытъ въ дѣлахъ торговли. Почему бы имъ, имѣя свое судно, не заработать хорошихъ денегъ, когда другіе наживаютъ на этомъ цѣлыя состоянія.

— Ну, теперь вы зайдете купить себѣ платье, и тогда мы отправимся съ вами къ «Довѣрчивой Поселянкѣ».

— Я намѣренъ остаться въ томъ платьѣ, въ какомъ вы меня видите, такъ какъ если мы съ вами затѣемъ то дѣло, — каждый грошъ будетъ намъ не лишнимъ!

— Молодчина! — воскликнулъ Хэдденъ. —Вотъ это я люблю! Только помните, Картью, все должно быть куплено, и всѣ бумаги должны быть сдѣланы на ваше имя. Я, какъ вы знаете, имѣю большіе капиталы, а вы, въ случаѣ, если мы прогоримъ, рѣшительно ничѣмъ не рискуете.

Такъ и порѣшили. Уплативъ счетъ, молодые люди взяли перваго случившагося возницу и отправились въ увеселительный садъ и ресторанъ «Довѣрчивая Поселянка», представлявшій изъ себя небольшое состояньице, скопленное владѣльцемъ этого заведенія, капитаномъ Востокомъ за время его многочисленныхъ и не всегда безупречныхъ плаваній между Южно-Океанскими островами. Онъ перебывалъ вездѣ, отъ Тонга до Адмиралтейскихъ острововъ, зналъ каждое племя туземцевъ и умѣлъ лгать на любомъ изъ ихъ нарѣчій. Онъ торговалъ рѣшительно всѣмъ и всегда не въ убытокъ себѣ, судился не разъ, но всякій разъ ухитрялся выходить сухъ изъ воды.

Вотъ почему Хэдденъ, затѣвая дѣло, рѣшилъ прежде всего повидать этого опытнаго въ такого рода дѣлахъ господина и посовѣтоваться съ нимъ. Расплачиваясь съ извозчикомъ, Хэдденъ былъ невольно пораженъ тѣмъ, что лицо этого человѣка было ему знакомо.

— Гдѣ я видалъ васъ? — спросилъ молодой человѣкъ. — Вы вѣроятно уже раньше возили меня?

— Да, сэръ, въ прошломъ году я частенько возилъ васъ съ пріятелями въ загородные сады и на скачки!

— Аа… вотъ какъ, такъ слѣзайте-ка съ козелъ, я прикажу подать вамъ бутылочку пива! — сказалъ Хэдденъ и вошелъ въ садъ ресторана.

— Прикажите подать бутылку пива вонъ на тотъ столъ нашему возницѣ, а намъ сюда, чего хотите, отъ воскреснаго меда до шампанскаго! — сказалъ молодой англичанинъ, обращаясь къ хозяину сада самимъ дружескимъ тономъ, какъ обычный его посѣтитель. — Присаживайтесь съ нами къ столу, — добавилъ онъ, потрепавъ его по плечу. — Позвольте познакомить, мой пріятель Картью!

Вино и пиво было подано, и капитанъ Билли Востокъ сѣлъ за столъ со своими гостями.

— Я къ вамъ сегодня по дѣлу, Билли, — сказалъ Хэдденъ. — Хочу просить у васъ добраго совѣта. Задумалъ я пуститься на свой страхъ въ торговлю на нашихъ островахъ; дѣло это вамъ хорошо знакомое, и вы можете быть мнѣ очень полезны своими указаніями и совѣтами.

Дѣйствительно, капитанъ оказался неоцѣненнымъ сокровищемъ всякаго рода полезныхъ свѣдѣній.

Стали обсуждать выборъ товара. Опытный капитанъ предлагалъ джинъ, оружіе, преимущественно ружья, но Хэддень возмущался. «Мы — джентельмены, намъ неприлично заниматься контрабандой и мошенничествомъ. Кромѣ того, это ужъ отжило теперь свой вѣкъ! — говорилъ онъ. — Въ сущности, дѣло обстоитъ такъ: мы имѣемъ желаніе начать это предпріятіе и имѣемъ деньги, а вы имѣете опытъ и знакомство въ торговомъ мірѣ. Прежде всего намъ необходимо пріобрѣсти небольшое судно, добыть опытнаго и надежнаго капитана и рекомендацію къ какой-нибудь торговой фирмѣ, которая бы согласилась снабдить насъ товаромъ въ кредитъ».

— Мой вамъ совѣтъ, отправляясь на съѣденіе къ людоѣдамъ, запастись не товаромъ, а дешевымъ гробомъ. Быть можетъ, найдется фирма, которая отпуститъ вамъ его въ кредитъ! — угрюмо пошутилъ капитанъ, вѣроятно въ отместку на нѣкоторыя рѣзкія замѣчанія, которыя себѣ позволилъ Хэдденъ.

Обиженный этою шуткой, молодой человѣкъ уже поднялся со своего мѣста, считая бесѣду прерванной, когда въ разговоръ совершенно неожиданно вмѣшался нашъ возница, сидѣвшій у другого столика, но, очевидно, прислушивавшійся все время къ нашему разговору.

— Извините, господа. — сказалъ онъ. — Если вы пріобрѣтете подходящее для меня судно, я доставлю вамъ товаръ въ кредитъ!

— Что вы хотите этимъ сказать? — спросилъ удивленный Томи.

— Скажите же имъ, Билли, кто я такой! — сказалъ извозчикъ.

— Это — капитанъ Виксъ съ «Любимца Славы»!

— Да, это я. Я былъ подъ судомъ, былъ осужденъ и не могъ оправдаться. Откуда возьмешь свидѣтелей въ нашемъ дѣлѣ? Ну, что же дѣлать, я покорился. Купилъ колясочку и вотъ три года кормлюсь этимъ ремесломъ, и до сихъ поръ ни одинъ чортъ про это не пронюхалъ!

— А скажите, пожалуйста, въ чемъ вы обвинялись? — освѣдомился Картью.

— Въ убійствѣ. Я и не отрицаю этого, я, дѣйствительно, нанесъ ударъ, но вотъ Билли знаетъ, что это былъ явный бунтъ! Такъ вотъ я вамъ хотѣлъ сказать, что затѣя мистера Хэддена мнѣ по душѣ, и что, насколько я вижу, мы съ нимъ могли бы сварить кашу. Кромѣ того, оба вы джентельмены, и это мнѣ очень но душѣ. Мнѣ уже надоѣла эта извозчичья жизнь, и я снова хочу приняться за свое прежнее ремесло. Поэтому — предлагаю вамъ слѣдующее: у меня есть немного денегъ, но сотню фунтовъ я я могу вложить въ это дѣло; кромѣ того, моя старая фирма дастъ мнѣ товаръ въ кредитъ и даже будетъ весьма рада, такъ какъ она никогда не терпѣла отъ меня убытка и знаетъ мнѣ цѣну въ качествѣ суперкарго (судового приказчика). Наконецъ, вамъ нуженъ опытный капитанъ для вашего судна. Я — къ вашимъ услугамъ. Я болѣе десяти лѣтъ командовалъ шхунами, спросите у Билли!

— Лучшаго капитана трудно найти! — подтвердилъ тотъ.

— Все это прекрасно, и пока вы сидите на козлахъ извозчичьей коляски, никто о васъ не справляется, а попробуйте только взойти на палубу судна, и васъ мигомъ сцапаютъ!

— Я долженъ буду держаться въ тѣни вплоть до послѣдняго момента и перемѣнить свое имя!

— На какое? — какъ-то смущенно освѣдомился Хэдденъ.

— Я, право, еще не знаю, но, конечно на то, какое будетъ значиться въ моемъ новомъ свидѣтельствѣ. Я слыхалъ, что такое свидѣтельство, или видъ можно купить или взять на время; у меня есть пріятель, старый фермеръ Киркупъ; я полагаю, что онъ одолжитъ мнѣ свой видъ. На что онъ ему тамъ въ глуши, въ деревнѣ?

— Если не ошибаюсь, я понялъ изъ вашихъ словъ, что вы какъ будто уже имѣете въ виду подходящее судно! — сказали Картью.

Капитанъ Виксъ подтвердилъ это предположеніе и даже вошелъ въ подробности, какого это рада судно, кто его настоящіе владѣльцы, за какую сравнительно ничтожную сумму можно, пользуясь случаемъ, пріобрѣсти его, какія его достоинства и т. д.

Это была «Мечта». Всѣ условія были самыя подходящія; рѣшено было переименовать его, какъ только оно будетъ пріобрѣтено, въ «Currency Lass», т. е. «Довѣрчивую Поселянку» и, прежде чѣмъ вечеръ пришелъ къ концу, "торговая компанія «Currency Lass» была основана и вспрыснута обильнымъ возліяніемъ шампанскаго.

Спустя три дня, Картью явился къ повѣренному отца, получилъ слѣдуемыя ему деньги и, сообщивъ о своихъ намѣреніяхъ, просилъ его вторично разрѣшить ему получить разомъ за двѣ четверти, но на этотъ разъ г. повѣренный не согласился.

— Почему-же? — спросилъ Картью.

— Это, какъ вамъ извѣстно, противъ, предписаніямъ, полученнымъ мною отъ моего кліента и довѣрителя. Въ первый разъ я былъ увѣренъ, что вы, дѣйствительно, находитесь безотлучно въ колоніи; теперь же я не могу имѣть этой увѣренности, а потому мнѣ только остается предупредить васъ, что въ случаѣ, если вы не явитесь въ означенный срокъ, вы навсегда утратите назначенную вамъ пенсію. Я имѣю основаніе думать, что эти кратковременные сроки получекъ умышленно назначены вашей семьей, чтобы обезпечить себѣ ваше постоянное пребываніе въ колоніи!

— Да я отнюдь не намѣренъ вернуться въ Англію; я вамъ говорю, что намѣренъ отправиться на острова!

— Да, но я не могу этого знать, какія доказательства можете вы мнѣ представить?

— Я привыкъ, чтобы вѣрили моему слову! — сказалъ Картью, возвышая голосъ.

— Я не кому не позволяю возвышать голосъ! — замѣтилъ повѣренный. — По отношенію къ вамъ я поступаю такъ, какъ мнѣ велитъ долгъ моей профессіи. Напишите домой, просите, чтобы распоряженія, полученныя мною отъ вашего отца, были измѣнены, и я съ своей стороны буду соображаться съ этими измѣнами, а пока прощайте!

Норрисъ ушелъ и послѣ того до самаго отъѣзда своего изъ Сиднея уже не видался болѣе съ повѣреннымъ отца. Но когда они были въ морѣ, Хэдденъ, читавшій воскресную газету на верхней палубѣ, подозвалъ его и показалъ ему объявленіе, гласившее такъ:

«Мистеръ Норрисъ Картью настоятельно приглашается явиться безъ промедленія въ контору повѣреннаго ***, гдѣ его ожидаютъ сообщенія первѣйшей важности».

— Пусть подождетъ шесть мѣсяцевъ! — небрежно отозвался Картью, хотя любопытство его все же было задѣто за живое.

XXI.

Бюджетъ шхуны «Довѣрчивая Поселянка».

20-го ноября, немного раньше полудня, шхуна «Довѣрчивая Поселянка» вышла изъ гавани Сиднея въ открытое море. Владѣлецъ судна, Норрисъ Картью, находился на суднѣ въ качествѣ помощника капитана, а командиромъ шхуны былъ капитанъ Вильямъ Киркупъ, кокомъ (поваромъ) — молодой гаванецъ Жозефъ Амалу; кромѣ того, на шхунѣ находились еще двое людей, Томасъ Хэдденъ и Ричардъ Гемстэдъ; послѣдній былъ избранъ главнымъ образомъ за свой кроткій нравъ и опытность бывшаго приказчика въ торговомъ дѣлѣ. Мѣстомъ назначенія шхуны были острова Южнаго океана и первымъ изъ нихъ островъ Бутаритари. Но портовое начальство смотрѣло на это плаваніе скорѣе какъ на увеселительную прогулку, чѣмъ какъ на торговое предпріятіе, и потому относилось къ этой новой затѣѣ общаго любимца Тома Хэдденъ особенно снисходительно. «Мечта», нѣкогда превосходнѣйшее судно, роскошная яхта богача, была теперь въ довольно жалкомъ видѣ, вслѣдствіе чего и была продана по той цѣнѣ, по какой могла быть продана на сломъ. Кое какъ ее привели въ порядокъ, и дѣятельный, опытный капитанъ потребовалъ, что бы былъ пріобрѣтенъ новый крѣпкій вельботъ, безъ чего онъ не соглашался выйти въ море, Въ продолженіе трехъ недѣль работа кипѣла на яхтѣ, преобразованной въ шхуну.

Норрисъ, Хэдденъ, Гемстэдъ и гавайецъ Амалу работали, не покладая рукъ. Имъ усердно помогалъ какой-то рослый, рыжебородый парень, не разъ сбрасывавшій свою косматую рыжую бороду, когда онъ оставался одинъ въ нижней каютѣ, и поразительно походившій на капитана Викса голосомъ, чертами и манерой. Что же касается капитана Киркупа, то онъ не появлялся вплоть до самаго послѣдняго момента, а когда шхуна снималась съ якоря и затѣмъ плавно миновала сторожевые посты у входа въ гавань, сѣдыя, какъ лунь, огромныя баки капитана были далеко видны, развѣваясь по вѣтру, точно крылья бѣлой птицы. Но не успѣла шхуна выйти въ открытое море, какъ капитанъ Киркупъ спустился на секунду въ свою каюту и затѣмъ снова появился на палубѣ гладко выбритый, безъ малѣйшихъ признаковъ сѣдины въ усахъ или въ головѣ.

Странное было это судно: богатая яхта, превращенная въ торговую шхуну, всѣ нижнія каюты были превращены въ кладовыя и склады для товаровъ, а населеніе ютилось въ верхней рубкѣ на атласныхъ диванахъ; обѣдали картофелемъ и лукомъ въ курильной комнатѣ, разубранной съ восточной роскошью. Грузъ ихъ состоялъ главнымъ образомъ изъ съѣстныхъ припасовъ, консервовъ и разнаго рода мелкихъ товаровъ, забранныхъ въ кредитъ. Хэдденъ захватилъ съ собой ящикъ-другой своего любимаго хереса и время отъ времени, когда ему и его спутникамъ становилось очень не весело отъ тощихъ обѣдовъ, раскупоривалъ бутылочку или позволялъ себѣ роскошь открыть жестяночку-другую консервовъ.

«Довѣрчивая Поселянка» было весьма не надежное судно; казалось, она вотъ, воѣ расползется по всѣмъ швамъ; «въ ней нѣтъ ни одного гвоздя, — говаривалъ капитанъ, — она только ржавчиной держится», но онъ говорилъ это всегда какъ-бы шутя, желая ободрить остальныхъ, на которыхъ временами нападалъ страхъ при видѣ, какъ все подъ руками разваливалось.

Къ счастью, погода имъ благопріятствовала; и надо отдать справедливость капитану, онъ умѣлъ беречь и вести судно, какъ никто.

На 28 сутки по выходѣ изъ Сиднея, въ самый рождественскій сочельникъ «Довѣрчивая Поселянка» подошла къ острову Бутаритари, направляясь по огнямъ туземныхъ рыбацкихъ лодокъ, и остановилась у входа, поджидая лоцмана.

На разсвѣтѣ выкинули сигналъ, требуя лоцмана, но огни ихъ были замѣчены еще съ вечера, такъ какъ шлюпка была уже на полпути и шла къ судну на всѣхъ парусахъ, временами ужасно кренясь, такъ что можно было думать, что она вотъ-вотъ перевернется. Подойдя къ шхунѣ, шлюпка высадила на судно бѣлолицаго господина съ дико блуждавшимъ взглядомъ.

— Съ добрымъ утромъ, капитанъ, я чуть было не принялъ васъ за китайское военное судно. Всѣ здѣсь желаютъ вамъ веселыхъ праздниковъ и счастливаго новаго года! — проговорилъ онъ и навалился на штангъ.

— Не можетъ быть, чтобы вы были лоцманъ! — воскликнулъ Виксъ, глядя на него съ нескрываемымъ неудовольствіемъ. — Вы не провели въ своей жизни ни одного судна. Я это сразу вижу!

— Ну, нѣтъ проводилъ, и не одно; я капитанъ Доббсъ, вотъ кто я! Если я беру на свою отвѣтственность судно, капитанъ его смѣло можетъ идти внизъ бриться!

— Но, любезнѣйшій, вы совсѣмъ пьяны!

— Пьянъ! — повторилъ за нимъ Доббсъ. — Ну, нѣтъ, видно, вы въ своей жизни пьяныхъ не видали. Вѣдь, я только что еще началъ пить сегодня. Подъ вечеръ я не буду съ вами спорить, я дѣйствительно буду пьянъ, но теперь я еще трезвъ, какъ грудной младенецъ!

— Нѣтъ, я не соглашусь, чтобы вы вели мою шхуну ни за какія деньги; вы разобьете мнѣ ее о первый камень!

— Какъ вамъ будетъ угодно, мнѣ все равно! — возразилъ Доббсъ. — Стойте себѣ, пока не сгніете, на этомъ мѣстѣ, или идите и засадите вашу шхуну сами на первую мель, какъ капитанъ «Лесли». Это дѣло хорошее! Пожалѣлъ мнѣ двадцати долларовъ лоцманскаго вознагражденія и потерялъ 20,000 въ товарѣ и новенькомъ съ молоточка бригѣ. Пробилъ ему весь киль, какъ ножомъ срѣзалъ, и бригъ въ четыре минуты пошелъ ко дну и теперь лежитъ на двадцати саженяхъ глубины со всѣмъ грузомъ!

— Что это за судно, эта «Лесли» куда оно шло?

— Оно шло въ Санъ-Франциско. Вотъ если у васъ есть копра^[3], капитанъ, такъ это для васъ счастливый случай. Агентъ компаніи Коганъ, которой принадлежитъ это судно, г. Тонеліусъ, купитъ ее у васъ за какія угодно деньги, на вѣсъ золота, если хотите. Для него, при данныхъ условіяхъ, это чистая находка, что бы она ему ни стоила. Вотъ оно, что значитъ обходиться безъ лоцмана!

— Извините, капитанъ Доббсъ, мнѣ надо сказать пару словъ моему помощнику! — сказалъ Виксъ, лицо котораго сразу просіяло, а глаза разгорѣлись.

— Сдѣлайте одолженіе, только не мѣшало-бы вамъ предложить человѣку стаканчикъ вина, такъ только, для храбрости! А то ужъ такой не радушный пріемъ, знаете, даетъ скверное понятіе о суднѣ!

— Объ этомъ мы поговоримъ послѣ того, какъ спустимъ якорь! — отвѣтилъ Виксъ и подозвалъ къ себѣ Картью, съ которымъ отошелъ въ сторону. — «Тутъ можно нажить цѣлое состояніе, — шепнулъ онъ ему на ухо. — Я не могу сейчасъ назвать цифры, но мы можемъ проплавать десять лѣтъ и не встрѣтить другого подобнаго случая. Кромѣ того, нельзя терять времени, такъ какъ сегодня еще можетъ придти какое-нибудь другое судно, а тогда мы упустимъ случай, а между тѣмъ этотъ Доббсъ пьянъ, какъ стелька. Какъ ему довѣрить судно? Вѣдь мы не застрахованы».

— Предположимъ, что мы возьмемъ его на верхъ и только будемъ пользоваться нѣкоторыми его указаніями, а сами будемъ смотрѣть въ оба; все же онъ знакомъ съ этимъ мѣстомъ и, быть можетъ, наугадъ помнитъ дорогу.

— Такъ, благословясь, пожалуй, можно рискнуть! — сказалъ Картью.

— Все въ жизни рискъ, безъ этого нельзя, — сказалъ капитанъ и при этомъ добавилъ: — если будутъ два противорѣчивыхъ приказанія, то исполняйте мое, а не его!

На этомъ и порѣшили, а въ девять часовъ утра въ первый день Рождества «Довѣрчивая Поселянка» уже бросила якорь, благополучно войдя въ гавань. На ней было на сумму 2,000 фунтовъ разнаго рода товаровъ, и она какъ разъ поспѣла въ тотъ моментъ, когда на товаръ этотъ былъ сильный спросъ. Капитанъ Виксъ или, иначе говоря, капитанъ Киркупъ выказалъ себя въ этомъ дѣлѣ, какъ человѣкъ умѣющій пользоваться обстоятельствами; цѣлыхъ два дня онъ велъ переговоры, какъ тонкій искусный дппломатъ и, наконецъ, поставилъ на своемъ заставивъ долго несдававшагося покупателя согласиться на всѣ свои требованія.

— Ну, я продалъ товаръ, — проговорилъ онъ, вернувшись поздно вечеромъ въ гостиницу «Санъ-Суси», гдѣ собрались его компаніоны, — т. е. не весь товаръ, а часть его, потому что все мясо и половину муки, сухарей и всякой другой провизіи я оставилъ для себя. У насъ теперь на добрыхъ четыре мѣсяца хватитъ запасовъ. Намъ вся эта музыка, наша шхуна и 2000 фунтовъ кредита въ товарѣ, обошлась въ 2700 фунтовъ съ чѣмъ-то; такъ теперь, видите-ли господа, все это сполна покрыто и стоимость шхуны, и товаръ. Но это еще не все, кромѣ того, мы имѣемъ 1300 фунтовъ прибыли, которые можемъ подѣлить между собой.

Послѣ того наши счастливые предприниматели простояли еще пять сутокъ на якорѣ, пока выгружали проданный товаръ и закладывали балластъ, а въ первый день новаго года «Довѣрчивая Поселянка» снова вышла въ море и направила курсъ на Санъ-Франциско. Погода по прежнему благопріятствовала нашимъ путешественникамъ и, къ пущему ихъ удовольствію, у нихъ теперь прибавился превосходный и опытный матросъ, на которомъ теперь лежала почти вся работа. Это былъ шкиперъ съ «Лесли»; онъ не поладилъ съ своимъ капитаномъ, истратилъ все свое жалованье въ гостиницѣ «Бутаритари» и теперь попросился на «Довѣрчивую Поселянку» на условіи уплатить работой за проѣздъ до Санъ-Франциско, гдѣ, согласно условію, заключенному капитаномъ Виксъ съ агентомъ компаніи Коганъ, эта компанія обязалась зафрахтовать его судно подъ свои товары изъ Санъ-Франциско на острова и обратно. Звали этого человѣка Макъ; онъ былъ родомъ ирландецъ и характера весьма страннаго, но превосходный морякъ и усердный работникъ,

— Эй, да судно-то все прогнило! — сказалъ онъ вскорѣ, убѣдившись въ его дѣйствительной негодности.

— Я съ тобою согласенъ, парень! — сказалъ капитанъ, — оно дѣйствительно сгнило.

— Глупъ же я былъ, что пошелъ на такое судно! — продолжалъ Макъ.

— И я, пожалуй такъ думаю, но, вѣдь, я никогда не уверялъ, что оно надежно, а только утверждалъ, что оно обгонитъ любое судно въ морѣ. Кромѣ того, я не такъ уже увѣренъ, что оно все прогнило, полагаю, что оно можетъ еще продержаться нѣкоторое время. А пока повернись-ка, да спусти лотъ это тебя позабавитъ!

— Да, я вижу, вы — настоящій капитанъ, этого нельзя, отрицать! — воскликнулъ Макъ и послѣ этого какъ будто примирился съ мыслью о ненадежности шхуны.

— Я человѣкъ горячій, — говаривалъ Макъ, но до поры до времени никакихъ проявленій этого его вспыльчиваго и горячаго нрава никто не видалъ.

Однажды, капитанъ увидѣлъ, какъ онъ съ яростью обрушился на Гемстэда и колотилъ бѣднягу, такъ что тотъ не удержался на ногахъ; онъ встряхнулъ его, поднялъ и снова принялся тузить и все это въ одну минуту, прежде чѣмъ ктолибо успѣлъ подоспѣть на помощь.

— Эй! — заревѣлъ капитанъ. — Чтобы у меня этого не было, слышишь! А то мигомъ попадешь акуламъ на закуску, я этого не терплю!

Макъ обернулся въ сторону капитана и соверіненно вѣжливо отвѣчалъ: «Я хотѣлъ только научить его приличному обращенію; онъ позволилъ себѣ назвать меня ирландцемъ!»

— Ты это дѣйствительно сдѣлалъ? Съ чего ты вздумалъ позволить себѣ это? Ты еще не доросъ до того, чтобы называть такъ кого-бы-то ни было! (Ирландецъ — Irishman — означаетъ по созвучію «безумный человѣкъ» и считается обиднымъ словомъ, какъ у насъ чухна или хохолъ).

— Чтобы я этого больше не видалъ! — заключилъ капитанъ и отошелъ въ сторону.

— Но, вѣдь, вы, дѣйствительно, родомъ ирландецъ, не такъ-ли? — спросилъ его нѣсколько времени спустя Картью.

— Можетъ быть, что и такъ, — отвѣчалъ Макъ, — но только я не позволю никакой сиднейской уткѣ называть себя такъ и никакому британцу тоже! — добавилъ онъ съ злобнымъ взглядомъ на Картью. — Къ примѣру сказать, вы мотъ, но что вы скажете, если я позволю себѣ назвать васъ такъ? Вы сразу вышибете изъ меня духъ! Не такъ-ли?

Послѣ этого маленькаго происшествія все продолжало об стоять благополучно, и шхуна слѣдовала своимъ путемъ безъ всякихъ задержекъ, но 28 января вѣтеръ вдругъ разомъ по вернулъ къ западу и дулъ не сильно, но порывами, съ дождемъ. Капитанъ былъ даже доволенъ: вѣтеръ ему былъ попутный, и онъ поспѣшилъ воспользоваться имъ. Теперь «Довѣрчивая Поселянка» шла съ быстротой почтоваго парохода. Но въ 7½ часовъ утра, когда весь судовой персоналъ собрался на верху въ ожиданіи утренняго кофе, кутаясь въ своихъ дождевыхъ плащахъ, а Томми Хэдденъ стоялъ у руля, капитанъ, подойдя къ нему, предложилъ смѣнить его за полчаса до срока смѣны и не успѣлъ онъ встать на его мѣсто, какъ налетѣвшій порывъ вѣтра сломилъ перегнившій фокъ-зейдъ, который упавъ между двумя парусами, распоролъ ихъ надвое, точно ножомъ, и затѣмъ рухнулъ за бортъ. Всѣ кинулись подхватить безпомощно повисшія паруса. Съ минуту фокъ-мачта какъ будто старалась удержаться, но затѣмъ не выдержала и рухнула за бортъ. Хэдденъ совершенно потерялъ голову и положительно не могъ припомнить, какъ все это случилось, но только когда онъ пришелъ въ себя, отъ всей оснастки шхуны осталось два расщепленыхъ столба да какіе-то лоскуты парусовъ.

Въ этихъ пустынныхъ водахъ, среди необозримаго пространства океана, вдали отъ всякой земли, ничего нѣтъ ужаснѣе для паруснаго судна, какъ потерять мачты; лучше пусть судно перевернетъ, по крайней мѣрѣ разомъ конецъ. Но быть приковаи ными къ безпомощной скорлупѣ болтающейся среди океана, быть заранѣе приговоренными къ голодной смерти, это по истинѣ ужасно! Неудивительно, что на «Довѣрчивой Поселянкѣ» всѣ пали духомъ, и завтракъ прошелъ въ угрюмомъ молчаніи, ни капитанъ ободрилъ всѣхъ. Онъ обратилъ къ товарищамъ покойное, почти веселое лицо и сказалъ:

— Ну, вотъ, друзья, нашей «Довѣрчивой Поселянкѣ» пришелъ конецъ. Но мы можемъ утѣшить себя тѣмъ, что она окупила себя и насъ не обидѣла. Скажемъ ей спасибо за это! А теперь не будемъ забывать, что у насъ есть прекраснѣйшій, вполнѣ надежный вельботъ; надо спасти шесть человѣческихъ жизней да еще цѣлый куль денегъ. Такъ примемся же, подкрѣпивъ свои силы, дружно за работу, станемъ готовить наше новое судно, заберемъ все необходимое и съ Богомъ въ путь!

— Въ путь? Куда? Отсюда, небось, добрыхъ 2000 миль до ближайшей земли! — сказалъ Макъ.

— Ну, нѣтъ, не такъ страшно! — возразилъ капитанъ. — До Сандвичевыхъ острововъ немного больше 1000 миль.

— Я зналъ одного человѣка, который сдѣлалъ 1200 миль на простой шлюпкѣ, имѣя при себѣ все необходимое. Онъ присталъ, наконецъ, къ берегу на Маркизовыхъ островахъ и съ тѣхъ поръ во всю свою жизнь никогда не сѣлъ въ лодку.

— Я знаю также случай, — сказалъ Виксъ, — когда цѣлый экипажъ въ шлюпкахъ достигъ вотъ отъ этого самаго мѣста, гдѣ мы теперь находимся, острова Кауай, но когда они завидѣли землю, то всѣ чуть было не помѣшались. А я вотъ что еще имѣю вамъ сказать, — вдругъ обратился онъ къ присутствующимъ. — Видите тамъ вдали группу маленькихъ рифовъ? Это островъ Мидвэй! До него не болѣе 12-ти миль. Я справился о немъ и оказывается, что это — угольная станція Тихо-океанскихъ пароходовъ!

— Хмъ! — проговорилъ Макъ. — А я навѣрное знаю, что ничего тамъ нѣтъ, на этомъ островѣ. Я самъ тамъ служилъ квартирмейстромъ на этой линіи и знаю здѣсь каждый клочекъ земли!

— Вотъ тебѣ путеводитель Хойта, — прочти самъ, да прочти вслухъ, чтобы всѣ слышали! — сказалъ капитанъ.

Макъ взялъ и прочелъ уже извѣстныя ложныя свѣдѣнія объ островѣ Мидвэй, и всѣ лица засіяли радостью, всѣ увидѣвъ возможность счастливаго исхода, и воспрянули духомъ.

Снарядить вельботъ и спустить его было не такъ-то легко, и на это потребовалось не мало времени и труда. Было около трехъ часовъ пополудни, когда потерпѣвшіе крушеніе отчалили отъ осиротѣлой, уныло-смотрѣвшей «Довѣрчивой Поселянки», увозя съ собой ящикъ съ деньгами и бумагами, ящикъ съ хересомъ Хэддена. Амалу и Макъ взяли свои сундучки, въ которыхъ заключалось все ихъ достояніе; капитанъ захватилъ лотъ и важнѣйшіе морскіе инструменты и хронометръ, а Гемстэдъ — свою неразлучную гитару и узелокъ съ Бутаритарійскими раковинами.

Когда стали отчаливать, капитанъ Виксъ оглянулся на шхуну и сказалъ:

— «Спасибо ей, старушкѣ, соки-то мы изъ нея выжали: на убытки жаловаться нельзя!»

Дружно работали весла; всѣмъ хотѣлось поскорѣе достигнуть берега; сначала дулъ сильный, порывистый вѣтеръ; затѣмъ вдругъ разомъ стихло, и полилъ дождь.

Подъ проливнымъ дождемъ, въ глубокомъ молчаніи поужинали; сторожевые, лежа на носу, до устали глазъ смотрѣли впередъ. Совершенно стемнѣло. Косматыя тучи низко нависли надъ моремъ, томительно долго тянулась ночь. Люди поочередно, не переставая, работали веслами. Вотъ забрезжилъ разсвѣтъ; въ эту минуту вельботъ казался особенно маленькимъ и жалкимъ среди необозримаго пространства пробуждающагося океана, и люди чувствовали себя такими одинокими, заброшенными и безпомощными, какъ никогда. Всѣ они оглядывались кругомъ нигдѣ ничего не было, кромѣ неба и моря. Но съ восходомъ подулъ свѣжій попутный вѣтерокъ, всѣ какъ будто ожили и проворно подняли парусъ; теперь какъ-то веселѣе стало на душѣ. Шлюпка быстро неслась впередъ. Около четырехъ часовъ пополудни капитанъ, стоя на банкѣ и держась за мачту, съ биноклемъ въ рукѣ, изучалъ островъ, кт. которому они уже подошли настолько близко, что на разстояніи нѣсколькихъ саженъ впереди, пѣнясь, разбивались волны прибоя о гряду коралловыхъ рифовъ.

— Ну, гдѣ-же ваша станція? Гдѣ ваши угольные склады и магазины? — воскликнулъ Макъ.

— Я ихъ что-то не вижу! — отвѣтилъ капитанъ.

— И никогда не увидите! — угрюмо, торжествующимъ тономъ заявилъ Макъ.

Это было теперь ясно для всѣхъ, тѣмъ не менѣе вельботъ прорѣзалъ лагуны и присталъ къ берегу ближайшаго островка, на которомъ не было ни малѣйшаго признака жизни, ни малѣйшаго звука. Птицы, которыхъ здѣсь мы съ капитаномъ Нэрсомъ застали въ такомъ множествѣ, въ это время находились въ отлетѣ, оставивъ, какъ единственный признакъ своего бывшаго присутствія, яичныя скорлупы и выпавшія перья. Разочарованіе было страшное, но никто не упрекнулъ ни Хэддена, ни капитана, хотя въ глазахъ многихъ читалось озлобленіе на капитана, обманувшаго ихъ надежды.

Но капитанъ, отлично сознавая свое положеніе, рѣшилъ не давать никому задумываться. Властнымъ голосомъ онъ приказалъ вытащить лодку на берегъ, чтобы ее не могло унести приливомъ, затѣмъ распорядился устроить изъ веселъ и паруса родъ палатки или навѣса, а Амалу самъ, безъ всякаго приказанія, развелъ огонь и принялся готовить ужинъ по заведенному обычаю. Настала ночь; звѣзды засвѣтились тамъ и сямъ, и блѣдный серебряный серпъ луны выплылъ изъ-за тучъ, а костеръ освѣщалъ красноватымъ свѣтомъ угрюмыя, печальныя лица.

Хэдденъ раскупорилъ свой ящикъ хереса и круговая чара пошла ходить по рукамъ; но и это не скоро ободрило несчастныхъ; долго пили молча, долго ни одно лицо не освѣтилось улыбкой.

— Что же теперь, двинемся что ли на Кауаи? — спросилъ Макъ.

— Хмъ! Не лучше ли намъ выждать здѣсь? Этотъ островокъ на пути къ Гонолулу; надо только постоянно поддерживать костеръ — обломковъ судовъ здѣсь очень много, намъ ихъ на топливо на долго хватитъ! — сказалъ Картью.

— Да, этого добра, да гробовыхъ досокъ — здѣсь сколько хочешь! — угрюмо подхватилъ Макъ.

— Да, не веселое мѣсто! — прошепталъ Гемстэдъ.

— Не веселое! — повторилъ^- Макъ и разомъ смолкъ.

— Все же здѣсь лучше, чѣмъ въ шлюпкѣ! — замѣтилъ Хэдденъ.

— Что меня убиваетъ, такъ это деньги, четыре тысячи золотомъ, да почти столько же серебромъ и облигаціями, — и отъ всего этого толку не больше, чѣмъ отъ этого помета!

— Надо бы ящикъ этотъ принести сюда! — сказалъ Хэдденъ. — Какъ-то непріятно, когда онъ такъ далеко — на другомъ концѣ острова!

— Кто его возьметъ? — съ недобрымъ смѣхомъ замѣтилъ Макъ. Но остальные его товарищи были, видимо, другого мнѣнія: они вскочили со своихъ мѣстъ, пошли къ лодкѣ и на двухъ веслахъ принесли денежный ящикъ, который поставили вблизи костра.

— Вотъ онъ, мой красавецъ! — воскликнулъ капитанъ, любовно глядя на ящикъ. — Шутка сказать, сколько денегъ! Одинъ видъ этого ящика веселитъ душу человѣка.

Но Макъ, не имѣвшій своей доли въ этихъ деньгахъ, сохранялъ свой угрюмый видъ.

— Посмотрите, будете рады побросать всѣ эти ваши бумаги и облигаціи въ костеръ прежде, чѣмъ настанетъ время воспользоваться ими! — и, отойдя въ сторону отъ костра, онъ сталъ смотрѣть на дальній горизонтъ океана.

Между тѣмъ, Гемстэдъ досталъ гитару и сталъ наигрывать, припѣвая какую-то печальную пѣсню, въ которой восхвалялись прелести домашняго очага. Вдругъ кто-то налетѣлъ на него, какъ коршунъ, вырвалъ гитару изъ рукъ и швырнулъ въ огонь. Это былъ Макъ.

— Я сказалъ, что этого не потерплю! — зарычалъ капитанъ, мгновенно вскочивъ на ноги.

— Я, вѣдь, говорилъ, что я — человѣкъ горячій, вспыльчивый, — оправдывался Макъ какимъ-то пришибленнымъ, виноватымъ тономъ, мало согласовавшимся съ его несдержаннымъ бурнымъ нравомъ. — Зачѣмъ онъ выводитъ меня изъ себя? И безъ того уже всѣмъ намъ не легко! — и въ голосѣ его прозвучало нѣчто похожее на рыданье. — Мнѣ стыдно за свой поступокъ, — продолжалъ онъ, — и я прошу всѣхъ васъ простить мнѣ мою несдержанность, особенно же этого маленькаго человѣчка, который, въ сущности, безобидное существо. Вотъ моя рука, которую я протягиваю ему, если только онъ согласится принять ее!

Такъ дѣло и кончалось, Макъ и Гемстэдъ какъ будто примирились. Но вся эта сцена произвела странное впечатлѣніи на присутствующихъ. Здѣсь, на этомъ безплодномъ островѣ, правда, на одно мгновеніе, вспыхнули человѣческія страсти и вызвали невольное опасеніе возможныхъ ужасовъ.

Рѣшено было, соблюдая очередь, смѣнять другъ друга, всю ночь поддерживать огонь и сторожить, не появится ли вдали какое-нибудь судно.

Томми взялъ на себя первую очередь, а остальные забрались подъ навѣсъ и заснули крѣпкимъ сномъ.

Немного погодя, Хэдденъ захватилъ свой ящикъ съ хересомъ и, оттащивъ его въ сторону моря, осторожно спустилъ его у’самаго берега на добрую сажень глубины подъ водою на чистое песчаное дно. Онъ считалъ эту предосторожность необходимой, но если онъ полагалъ, что стаканъ-другой вина имѣли вліяніе на бурную выходку Мака, то ошибался: вино тутъ не играло никакой роли.

Часовъ около двухъ утра темныя тучи разразились жестокимъ ливнемъ, и въ теченіе цѣлыхъ двухъ сутокъ ливень этотъ не прекращался. Весь островъ превратился въ губку, не было никакой возможности развести костеръ; его заливало въ ту же минуту; послѣ долгихъ тщетныхъ усилій рѣшено было запрячься подъ навѣсъ и питаться холодными консервами и сухарями. Эти дни показались несчастнымъ годами, годами томительной тоски и лишеній; ни на комъ изъ нихъ не было сухой нитки. Наконецъ, 2-го февраля подъ утро всѣ тучи разсѣяло вѣтрамъ, и небо стало чисто. Солнце взошло во всемъ своемъ величіи, и наши изгнанники снова собрались вокругъ яркаго костра и пили горячій кофе. Съ этого времени погода продолжала стоять хорошая въ теченіе многихъ дней. Всѣ придумывали и создавали себѣ дѣло или занятіе.

Кто поддерживалъ костеръ, кто готовилъ топливо, кто варилъ пищу, кто купался въ лагунѣ или ловилъ рыбу на обѣдъ себѣ и товарищамъ. Вечера проходили у костра; кто бродилъ вокругъ, кто сидѣлъ или полулежалъ, слушая разсказы товарищей, споря и разговаривая до тѣхъ поръ, пока сонъ не начиналъ клонить всѣхъ, одного за другимъ. Обсуждалось и путешествіе въ шлюпкѣ на Сандвичевы острова и съ общаго согласія было всѣми отвергнуто, обсуждалось и время слѣдованія по близости судовъ, идущихъ въ Гонолулу; но о чемъ бы ни говорили, безотчетный ужасъ преслѣдовалъ всѣхъ, ужасъ страшной смерти, неминуемой и ужасной, здѣсь, на этомъ пустынномъ безлюдномъ островѣ, затерявшемся среди океана. Чтобы уйти отъ этой гнетущей мысли, начинали говорить о своихъ богатствахъ, начинали дѣлить въ умѣ нажитый капиталъ, обсуждать и высчитывать паи, по скольку приходится на каждаго.

Отъ такихъ разговоровъ не далеко было перейти и къ дѣлу. Каждый началъ ощущать непреодолимое желаніе увидѣть своими глазами эти деньги, подержать ихъ въ своихъ рукахъ, почувствовать себя на самомъ дѣлѣ обладателемъ своей доли сокровища. Раскрыли ящикъ, стали дѣлить, но мелкихъ денегъ не было; произвести точный разсчетъ не было никакой возможности, и потому рѣшили раздѣлить только фунты стерлинговъ, а шиллинги и пенсы и всю мелкую монету положить въ общій фондъ.

Затѣмъ передумали, рѣшивъ и этотъ общій фондъ подѣлить между собой; въ немъ оказалось 7 фунтовъ и 1 шиллингъ. Капитанъ предложилъ подѣлить такъ, что Томми, Картью и онъ возьмутъ себѣ по одному фунту, остальные 4 раздѣлятъ между собой Гемстэдъ и Амалу, а шиллингъ разыграютъ въ орелъ и рѣшетку.

— Зачѣмъ въ орлянку? — замѣтилъ Макъ. — У меня въ сундучкѣ есть колода картъ. Разыграйте остатокъ въ карты!

Мысль о картахъ въ этой томительно скучной и удручающей обстановкѣ показалась прекрасной всѣмъ, и всѣ съ радостью ухватились за предложеніе Мака.

Какъ владѣльцу картъ, ему позволено было сдѣлать ставку. Началась игра. Макъ побивалъ одну за другой всѣ карты. Увлеченіе игрой расло съ каждой минутой, наконецъ, спохватились, что время обѣда просрочено. Пообѣдавъ на-скоро, они снова взялись за карты и играли съ перемѣннымъ счастьемъ въ теченіе 12 часовъ подъ-рядъ, затѣмъ спали тяжелымъ сномъ, проснулись поздно и блѣдные, съ вытянувшимися лицами, опять стали играть. Опять играли весь день, съ трудомъ отрываясь для того только, чтобы поѣсть, на-скоро, кое-какъ. Только Томми отлучался отъ игры на довольно продолжительное время и вернулся весь мокрый, таща свой ящикъ съ виномъ.

Настала ночь, всѣ ближе придвинулись къ костру, блѣдные, съ дрожащими руками и продолжали играть. Стало свѣтать, когда Картью, у котораго выпала свободная минутка, оглянулся кругомъ. На морѣ еще игралъ блѣдный отблескъ луны; груды денегъ лежали на утоптанномъ пескѣ. Блѣдныя, искаженныя лица игроковъ смотрѣли угрюмо, да и въ самомъ себѣ она, ощущалъ давно забытое волненье, болѣзненное напряженіе, какой-то нездоровый трепетъ, — ему стало казаться, что до слуха его доносятся звуки музыки, что кругомъ горятъ электрическіе огни освѣщеннаго сада и вырисовывается фантастическій силуэтъ зданія Казино, и золото звенитъ на зеленомъ сукнѣ игорнаго дома.

— Боже правый! — воскликнулъ онъ. — Вѣдь я опять сталъ игрокомъ! — и онъ окинулъ блуждающимъ взглядомъ груды монетъ на пескѣ. Онъ и Макъ играли, какъ настоящіе игроки, и только они двое выиграли; около нихъ лежали цѣлыя кучи золота и серебра. Аману и Гемстэдъ не сохранили и половины своихъ денегъ, а Томми и капитанъ проиграли все: у нихъ едва оставалось нѣсколько мелкихъ монетъ.

— Бросимъ это! — Игра дѣло не хорошее! — сказалъ Картью.

— Налейте ему стаканъ хереса! — крикнулъ кто-то, и затѣмъ игра продолжалась.

Самъ Картью былъ настолько въ выигрышѣ, что не считалъ себя въ правѣ отойти и бросить игру, и волей не волей весь остатокъ ночи долженъ былъ оставаться свидѣтелемъ и участникомъ своего безумія — своего преступленія. Къ утру, когда стало свѣтать, онъ былъ близокъ къ отчаянію. Онъ металъ банкъ и все продолжалъ выигрывать. Капитанъ поставилъ на карту послѣдній остающійся у него долларъ, и его карта была бита.

— Ну, вотъ друзья, — это дѣло не шуточное, моя пѣсенка спѣта; у меня не осталось ни гроша! Больше продолжать не могу! — и онъ, вставъ съ своего мѣста, сталъ протирать глаза.

Всѣ смотрѣли на него съ недоумѣніемъ. Онъ раскрылъ свои карты и, перервавъ ихъ, бросилъ на землю.

— Кончено! — возгласилъ онъ.

Поднялся ропотъ, Макъ тоже вскочилъ на ноги и какъ бы выступилъ на защиту капитана.

— Хватитъ съ насъ этой забавы, — сказалъ онъ, — но понятно, что все это была шутка. Вотъ, получайте мой выигрышъ обратно. Ребята, валите каждый свою казну въ ящикъ! — съ этими словами онъ сгребалъ золотыя монеты и сыпалъ ихъ назадъ въ денежный ящикъ, стоявшій какъ разъ подлѣ него.

Картью подошелъ къ нему и крѣпко пожалъ ему руку.

— Я никогда этого не забуду, Макъ! — сказалъ онъ.

— Ну, а что мы будемъ дѣлать съ гавайцемъ да съ этимъ черносливникомъ? Вѣдь они оба въ выигрышѣ! — сказалъ Макъ вполголоса.

— Правда! — воскликнулъ Картью, затѣмъ, обращаясь къ тѣмъ двумъ, прибавилъ. — Амалу и Гемстэдъ, сосчитайте свои выигрыши. Мы съ Томми выплатимъ вамъ!

— А что же Макъ? Вѣдь онъ такъ много выигралъ? Неужели онъ останется ни съ чѣмъ? — спросилъ Гемстэдъ.

— Прошу извиненія, черносливникъ, — полушутливо отозвался ирландецъ, — я знаю, вы желаете мнѣ добра. Но вы лучше бы помолчали, дружище, я не такого сорта человѣкъ. Если бы я зналъ, что я серьезно и честно выигралъ эти деньги, то ни одна душа въ мірѣ не могла бы отнять ихъ у меня. Но я считаю, что мы играли шутя, и не родился еще на свѣтъ человѣкъ, который осмѣлился бы подарить хоть грошъ или дать какую бы то ни было подачку сыну моей матери. Понимаете вы это, черносливникъ?

— Вы, Макъ, настоящій джентльменъ! — проговорилъ Картью. — Это я могу вамъ сказать смѣло!

— Не пугайте чорта, сэръ, я простой пьяный матросъ — и только!

Капитанъ сидѣлъ молча немного поодаль, закрывъ лицо руками; наконецъ, онъ поднялся и пошатнулся, какъ пьяный, который съ трудомъ держится на ногахъ. Въ лицѣ его была замѣтна страшная перемѣна, но голосъ звучалъ громко на весь островъ — «Юла! Парусъ»!

Всѣ разомъ обернулись на этотъ крикъ, — и, дѣйствительно, при блѣдномъ свѣтѣ занимающагося утра, держа путь прямо по направленію острова Мидвэй, шелъ бригъ «Легкое Облачко» изъ Гулля.

XXII.

Тяжелыя условія.

Бригъ, появившійся такъ неожиданно въ виду острова Мидвэй, уже года два какъ ушелъ изъ Лондона и побывалъ и на мысѣ Доброй Надежды, и въ Индіи, и въ Архипелагѣ, а теперь направлялся въ Санъ-Франциско, откуда надѣялся, обогнувъ мысъ Горнъ, вернуться домой. Капитанъ этого судна, Яковъ Трентъ, лѣтъ пять тому назадъ вышелъ въ отставку и удалился, какъ онъ самъ выражался, въ пригородную хатку съ грядкой капусты, съ таратаечкой и лошадкой, гдѣ управлялъ маленькимъ банкомъ, какъ онъ выражался. Въ сущности же, этотъ банкъ былъ ничто иное, какъ тайная ростовщическая касса. Какими-то судьбами дѣло дошло до властей, капитанъ Трентъ былъ вызванъ въ судъ и получилъ весьма внушительное предостереженіе, послѣ чего ему все это дѣло опротивѣло, и онъ въ теченіе одной недѣли ликвидировалъ свои дѣла, продалъ свою хижинку съ грядкой и лошадкой и снова пошелъ въ море въ качествѣ капитана на бригѣ «Легкое Облачко». Онъ былъ настоящій морякъ, но вы всякое время чувствовали, что нѣкогда это былъ банкиръ.

Помощникъ его, Илья Годдедааль, рослый скандинавъ, геркулесовскаго сложенія, сильный, воздержанный, работящій и при этомъ въ высшей степени музыкальный и сантиментальный, какъ женщина, былъ, въ сущности, чрезвычайно симпатичный человѣкъ, постоянно напѣвавшій скандинавскіе мотивы, преимущественно въ минорномъ тонѣ. На суднѣ онъ не разставался съ тремя сокровищами: хорошенькой канарейкой, съ концертино и роскошнымъ изданіемъ сочиненій Шекспира. Онъ съ чрезвычайной легкостью пріобрѣталъ себѣ друзей и былъ, что называется, въ хорошемъ смыслѣ этихъ словъ, человѣкъ безъ страха и упрека.

Младшій помощникъ капитана, англичанинъ Броунъ, избѣгалъ общества офицеровъ и держался больше команды, вслѣдствіе единственнаго своего порока — пьянства. Это былъ робкій, безобидный, безличный человѣкъ.

Кромѣ того, сохранилось еще нѣкоторое воспоминаніе о старшемъ боцманѣ Годьдерсенѣ, энергичномъ, суроваго вида парнѣ, чрезвычайно молчаливомъ и полномъ сознанія своего собственнаго достоинства.

Послѣ страшнаго возбужденія предыдущей ночи это нежданное спасеніе положительно лишило несчастныхъ разсудка; они чуть не плакали, обнимали другъ друга, пѣли и хохотали, какъ дѣти. Только Виксъ сохранялъ необходимое хладнокровіе.

— Ребята! — сказалъ онъ. — Тихо всѣ! Помните, что мы отправляемся на судно, о которомъ не имѣемъ ни малѣйшаго понятія. У насъ при себѣ громадный денежный ящикъ, и въ виду его грузности, мы не имѣемъ, возможности утаить, поэтому намъ на всякій случай слѣдуетъ запастись оружіемъ и быть наготовѣ!

Каждый, кромѣ Гемстэда, имѣлъ при себѣ пистолетъ или револьверъ. Ихъ зарядили и запрятали въ карманы, затѣмъ покончили съ запаковкой денежнаго ящика. Бригъ былъ уже совсѣмъ близко, когда несчастные потерпѣвшіе крушеніе спустили свою шлюпку и, усердно работая веслами, направились къ судну.

Виксъ первый взобрался на бригъ съ ловкостью и проворствомъ привычнаго моряка.

— Если не ошибаюсь, вы — капитанъ? — обратился онъ къ пожилому господину съ биноклемъ въ рукѣ.

— Капитанъ Трентъ, сэръ! — отозвался тотъ.

— Честь имѣю рекомендоваться, капитанъ Киркупъ, а это — экипажъ сиднейской шхуны «Довѣрчивая Поселянка», разбившейся въ открытомъ морѣ 28-го января.

— Ай, ай… Ну, счастье ваше, что я замѣтилъ вашъ сигналъ! Я и не полагалъ, что меня занесло такъ близко къ этому чортову острову, и принялъ вашъ сигналъ сегодня поутру за горящее судно.

Было условлено, что въ то время, пока Виксъ будетъ сговариваться съ капитаномъ, остальные будутъ сторожить денежный ящикъ, оставаясь въ вельботѣ, и лично наблюдать за тѣмъ, какъ его будутъ подымать наверхъ.

Спустили веревки и стали тащить ящикъ, но двоимъ людямъ это оказалось не подъ силу, пришлось призвать на подмогу еще двоихъ. Это не укрылось отъ вниманія капитана Трента.

— Здоровый грузъ! Что это такое? Такого громаднаго ящика я никогда не видывалъ!

— Это — деньги! — сказалъ Виксъ. — Суммы, спасенныя съ «Довѣрчивой Поселянки».

— Хмъ! — произнесъ Трентъ, затѣмъ, обращаясь къ Годдедаалю, прибавилъ. — Прикажите спустить этотъ ящикъ обратно, мистеръ Годдедааль. А шлюпку оттолкнуть и привязать къ кормѣ!

— Что это значитъ? — спросилъ встревоженный Виксъ.

— Ничего особеннаго! — сказалъ Трентъ. — Но согласитесь, что когда судно перевернулось въ открытомъ морѣ, то спасти добрыя полтонны золота и всякой монеты довольно странно Притомъ всѣ до одного вооружены, — и онъ указалъ на карманъ Викса. — Вельботъ вашъ постоитъ за кормой, пока вы потрудитесь сойти со мной въ каюту и удовлетворите меня въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ.

— О, если требуется только это, то моя судовая запись и бумаги всѣ въ порядкѣ и при мнѣ, у насъ все чисто и ничего подозрительнаго вы не найдете!

— Попрошу васъ, сюда, капитанъ Киркупъ; я вовсе не желаю васъ обидѣть, но осторожность въ нашемъ дѣлѣ всегда необходима! Я желаю только убѣдиться, что вы именно тѣ люди, за кого себя выдаете и больше ничего!

Виксъ разложилъ свои бумаги и въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ исторію съ агентомъ, а также какимъ путемъ онъ пріобрѣлъ деньги, которыя они имѣли при себѣ.

Трентъ слушалъ съ величайшимъ вниманіемъ, и теперь его недовѣріе къ Виксу смѣнилось чѣмъ-то въ родѣ чувства уваженія. Онъ поставилъ на столъ бутылку джина, до котораго Виксъ даже не коснулся, а самъ любезный хозяинъ погрузился въ такое раздумье, что не только этого не замѣтилъ, но даже совершенно позабылъ о существованіи капитана Киркупа.

— Еще что-нибудь не ладно? — освѣдомился, наконецъ, Виксъ, начиная терять терпѣніе.

— Скажите, что это за островъ? — вдругъ спросилъ ни съ того, ни съ сего Трентъ.

— Это довольно тихая лагуна, очень небольшая, но замкнутая со всѣхъ сторонъ, а больше сказать о ней нечего!

— Я подумываю о томъ, чтобы войти въ нее. Видите-ли, я заново оснастилъ свое судно въ Кинсаго да весьма недоволенъ этой оснасткой. Ненадежно все это. Вотъ я и думаю, если ваши люди мнѣ помогутъ, мы общими силами приведемъ все въ надлежащій порядокъ въ однѣ сутки!

— Мы не прочь вамъ помочь въ этомъ! — отвѣчалъ Виксъ.

Послѣ этого оба капитана вышли на верхъ, и Виксъ сообщилъ своимъ товарищамъ, что было рѣшено сдѣлать.

«Легкое Облачко» вошло въ лагуну, стало на якорь, люди и кладь были приняты на судно, и послѣ плотнаго завтрака всѣ принялись за работу переоснастки брига. Истощенные и измученные люди съ «Довѣрчивой Поселянки» работали положительно черезъ силу, и когда Трентъ остался, наконецъ, доволенъ своей оснасткой, когда все было сдѣлано и исправлено, согласно его указаніямъ, всѣ стали съ нетерпѣніемъ ждать приказанія командира сниматься съ якоря и выходить въ море. Но тотъ какъ будто не торопился, медленно разгуливалъ взадъ и впередъ по палубѣ, покуривалъ и, видимо, размышлялъ о чемъ-то.

— Если не ошибаюсь, всѣ вы на вашемъ суднѣ были одной компаніей? — спросилъ Трентъ Викса, подойдя къ нему.

— Да, всѣ мы были за паяхъ! — сказалъ Виксъ.

— Въ такомъ случаѣ вы, быть можетъ, не сочтете страннымъ и не будете ничего имѣть противъ, если я попрошу всѣхъ васъ вмѣстѣ къ чаю въ мою каюту!

Виксъ былъ крайне удивленъ, но, конечно, не сталъ возражать, и полчаса спустя всѣ шесть человѣкъ съ «Довѣрчивой Поселянки», Трентъ и Годдедааль сидѣли за столомъ, уставленнымъ закусками за чайникомъ кипящаго чая. Прислуживалъ китаецъ. Вдругъ капитанъ Трентъ приказалъ ему удалиться.

— Ну, а теперь, господа, — сказалъ онъ, — считая васъ всѣхъ за одну братскую компанію, я намѣренъ переговорить со всѣми вами объ одномъ дѣлѣ. Всѣ вы видите, какое это судно, прекрасное, надежное, пища тоже, какъ вы уже успѣли убѣдиться, не дурная для моряковъ. Ну, я, конечно, очень радъ, что могу предложить вамъ проѣздъ до Санъ-Франциско, такъ какъ морякъ долженъ всегда протянуть руку помощи и своему брату моряку. Но вы сами знаете, что въ жизни все оплачивается, и я не намѣренъ терять черезъ свою доброту!

— Мы отнюдь и не намѣрены вводить васъ въ убытки! — сказалъ довольно сухо Картью, — и готовы удовлетворить всякое разумное требованіе!

— Благоразумное? Что вы называете благоразумнымъ? Въ этотъ дѣлѣ я одинъ судья! Если вы хотите сдѣлать заемъ, то должны уплатить проценты, т. е. я хотѣлъ сказать, если вы желаете получить проѣздъ, то должны уплатить то, что я потребую. Такъ дѣлаются всѣ дѣла. Вы нуждаетесь во мнѣ, а не я въ васъ!

— Прекрасно, сэръ! Такъ какая же ваша цѣна? — спросилъ Картью.

— На Бутаритари случай благопріятствовалъ вамъ, и вы воспользовались имъ, какъ могли. Теперь случай благопріятствуетъ, какъ видите, мнѣ, и я тоже не намѣренъ упускать своего. Это судно мое, я — на немъ хозяинъ!

— Никто противъ этого ничего не говоритъ! — замѣтилъ Макъ.

— Я говорю, что я здѣсь хозяинъ, — повторилъ Трентъ, — и какъ таковой, могъ бы взять все, что вы имѣете, безъ всякаго разсужденія. Но въ дѣлахъ я человѣкъ честный. Около двухъ тысячъ фунтовъ не принадлежатъ вамъ; вы обязались уплатить ихъ своимъ кредиторамъ. Эти деньги я считаю неприкосновенными, а остальное мое. На такихъ условіяхъ я доставлю васъ въ Санъ-Франциско и затѣмъ вручу каждому изъ васъ по 15 фунтовъ на первый случай, а капитану — 25!

Услышавъ это, Годдедааль опустилъ голову на руки, какъ человѣкъ, котораго одолѣваетъ стыдъ.

— Вы, конечно, шутите! — сказалъ Виксъ, красный, какъ кумачъ.

— Ничуть! Дѣлайте, какъ знаете, васъ никто не неволитъ: деньги — ваши, но судно мое. А Мидвэй не принадлежитъ мнѣ, и никто не можетъ вамъ помѣшать оставаться здѣсь, если вы хотите. Хоть всѣ перемрите, мнѣ-то что?

— Да, вѣдь, весь вашъ бригъ не стоитъ этихъ денегъ! — воскликнулъ Виксъ.

— Таковы мои условія! Разсуждать объ этомъ безполезно! — возразилъ Трентъ.

— Значитъ, вы хотите этимъ сказать, что оставите насъ умирать здѣсь голодной смертью? — спросилъ Томми Хэдденъ.

Капитанъ засмѣялся своимъ сухимъ, деревяннымъ смѣхомъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ?! Я продамъ вамъ за извѣстную цЬну съѣстныхъ припасовъ, хоть на четыре мѣсяца, только не въ убытокъ себѣ, конечно!

— Извините, сэръ, — сказалъ Макъ, — мое дѣло особая статья; я зарабатывалъ свой проѣздъ на «Довѣрчивой Поселянкѣ» и не имѣю никакой доли въ этихъ деньгахъ и ни гроша въ карманѣ. Поэтому я желалъ бы знать, что вы скажете мнѣ?

— Я не жестокій человѣкъ, — отвѣчалъ Трентъ, — я возьму васъ въ придачу къ остальнымъ, только ужъ вы, конечно, не получите обѣщанныхъ 15 фунтовъ.

Всѣ невольно взглянули на капитана, даже Годдедааль поднялъ голову и посмотрѣлъ Тренту прямо въ лицо съ выраженіемъ угрюмаго неодобренія.

— И вы послѣ того смѣете называться британскимъ морякомъ?! — воскликнулъ Макъ, вскакивая со своего мѣста.

— Еще одно такое слово, и я закую васъ въ кандалы! — сухо проговорилъ Трентъ и тоже поднялся со своего мѣста.

— А я-то гдѣ же въ то время буду?! — воскликнулъ взбѣшенный Макъ. — Или вы безъ меня обойдетесь? И это послѣ того, какъ мы своими руками оснастили вашъ бригъ? Ахъ, вы, старая обезьяна! Да у васъ нѣтъ чувства приличія ни на грошъ, подождите, я научу васъ этому!

При этомъ Макъ даже не возвысилъ голоса, никто, даже самъ Трентъ, не ожидали того, что случилось: въ одно мгновеніе ирландецъ выхватилъ изъ-подъ стола большой складной ножъ. Трентъ посторонился, желая уклониться, но это движеніе. только погубило его: лезвіе проникло прямо въ гортань. Онъ упалъ лицомъ на столъ, и кровь его хлынула и разлилась между тарелками и блюдами по скатерти. Въ слѣдующій моментъ Годдедааль былъ уже на ногахъ; онъ схватилъ свой стулъ и высоко взмахнулъ имъ по воздуху. Это былъ уже совсѣмъ другой человѣкъ. Это былъ разъяренный слонъ; онъ ревѣлъ, хрипѣлъ и, казалось, не видѣлъ ничего передъ собою. Никто изъ экипажа «Довѣрчивой Поселянки» не помышлялъ о борьбѣ, ни одинъ изъ нихъ не выхватилъ даже оружія, всѣ стояли беззащитно, съ растеряннымъ видомъ, глядя на гиганта и уклоняясь отъ его ударовъ. Первымъ ударомъ онъ свалилъ съ ногъ Мака, переломивъ ему руку, вторымъ размозжилъ голову Гемстэда, затѣмъ машинально повернулся къ другимъ, хрипя и сопя, какъ раненый слонъ; въ глазахъ его не свѣтилось рѣшительно ничего сознательнаго; онъ машинально наносилъ удары, куда попало; ударомъ по спинѣ уже лежавшаго Гемстэда онъ переломилъ стулъ и занесъ его надъ головой Картью; тогда инстинктъ самоохраненія заставилъ послѣдняго выхватить револьверъ и выстрѣлить. Раздался болѣзненный вопль. Колоссъ съ минуту оставался неподвиженъ, затѣмъ зашатался и во всю длину рухнулъ на трупъ своей жертвы. Въ этотъ моментъ внезапно наступившей тишины послышался звукъ шаговъ на палубѣ, и лицо Гольдерсона высунулось въ двери каютъ-компаніи.

Картью далъ по немъ второй выстрѣлъ, понявъ, что онъ можетъ выдать ихъ.

— За пистолеты! — крикнулъ онъ и кинулся наверхъ.

Виксъ, Томми и Амаду кинулись за нимъ вслѣдъ, топча подъ ногами тѣло Гольдерсона.

Когда они выбѣжали на палубу, непріятель хотя и былъ еще въ большемъ числѣ, чѣмъ они, но вмѣсто того, чтобы нападать или защищаться, постыдно бѣжалъ. Броунъ былъ впереди всѣхъ и успѣлъ благополучно нырнуть въ люкъ бака; слѣдомъ за нимъ нырнулъ туда и китаецъ съ пулей въ боку и тутъ же растянулся; остальные искали спасенія на вантахъ. Оттуда они вопили и молили о пощадѣ, но пощады быть не могло: каша была заварена, теперь необходимо было ее расхлебать до конца. По нимъ стрѣляли, не цѣлясь, почти не глядя, стрѣляли второпяхъ, но всѣ они, одинъ за другимъ, валились на палубу окровавленными, бездыханными трупами или повисали безпомощно на снастяхъ съ раздробленнымъ черепомъ иди прострѣленной грудью.

Теперь оставался въ живыхъ только еще одинъ Броунъ, жалкій, кроткій Броунъ, который успѣлъ скрыться въ бакъ. Томми чуть не со слезами, чуть не съ рыданіемъ стадъ молить, чтобы его пощадили.

— Что можетъ, намъ сдѣлать одинъ человѣкъ? — говорилъ онъ. — У кого хватитъ духа пойти туда и убить его, какъ собаку?

Быть можетъ, бѣдняга внизу слышалъ эти мольбы.

— Если хоть одинъ останется живъ, всѣ мы угодимъ на висѣлицу! — угрюмо сказалъ Виксъ, — Броуна надо отправить вслѣдъ за остальными! — Говоря это, капитанъ былъ блѣденъ, какъ мертвецъ; онъ положительно едва держался на ногахъ.

— Если мы не сдѣлаемъ этого сейчасъ же, то послѣ это станетъ положительно невозможнымъ! — сказалъ Картью и, весь блѣдный, направился къ баку.

Кйтаецъ лежалъ поперекъ дороги и все еще хрипѣлъ.

Съ чувствомъ болѣзненнаго отвращенія Норрисъ перешагнулъ черезъ него; здѣсь было совершенно темно.

— Броунъ, гдѣ вы? — спросилъ онъ, и сердце у него болѣзненно сжалось отъ сознанія предательскаго значенія своихъ словъ.

— Здѣсь, сэръ! — отозвался несчастный, и цѣлый потокъ жалкой, безпомощной мольбы о пощадѣ полился изъ устъ Броуна. Только чувство сознанія опасности, которая могла ожидать его въ этомъ темномъ, незнакомомъ ему помѣщеніи, заставило Картью войти въ бакъ, но передъ этими мольбами онъ былъ безсиленъ; дважды онъ подымалъ свой пистолетъ, старался спустить курокъ, но затѣмъ не выдержалъ и бѣжалъ отъ своей жертвы, бѣжалъ безъ оглядки.

Виксъ взглянулъ на него вопрошающимъ взглядомъ и понялъ все. Тогда онъ всталъ и съ мужествомъ, какое проявляетъ человѣкъ, идя на эшафотъ, не сказавъ ни слова, спустился внизъ. Броунъ, полагая, что это вернулся Картью, вышелъ изъ своего угла и снова сталъ молить о пощадѣ. Стиснувъ зубы до боли, Виксъ разрядилъ свой револьверъ по направленію голоса, который перешелъ въ жалобный пискъ, окончившійся предсмертнымъ хрипѣніемъ. Затѣмъ все смолкло, и убійца, спотыкаясь и шатаясь, выбѣжалъ наверхъ, точно за нимъ гнались десятки привидѣній.

Кровавое дѣло было покончено. Томми, Картью и Амалу сидѣли тѣснымъ кружкомъ у люка. Виксъ пришелъ и сѣлъ съ ними. Уже почти совершенно стемнѣло, никто не произнесъ ни слова: только время отъ времени среди мертвой тишины слышались всхлипыванія Томми.

— Что, если теперь вдругъ придетъ сюда другое судно?! — вдругъ воскликнулъ Картью.

Капитанъ поднялся на ноги и машинально, по привычкѣ посмотрѣлъ наверхъ, но увидѣлъ висѣвшія между снастями тѣла и, весь блѣдный, опустился на свое мѣсто.

— Если я пойду наверхъ, то упаду! — сказалъ глухимъ голосомъ онъ. — Я положительно не въ силахъ!

Амалу предложилъ пойти наверхъ и, окинувъ внимательнымъ глазомъ весь горизонтъ, спустился, объявивъ, что нигдѣ ничего не видно.

— Понятно, никто изъ насъ не будетъ спать, — проговорилъ Виксъ, — такъ что-же намъ такъ сидѣть и болтать попусту?! Надо очистить судно. Но я не могу ни къ чему приложить рукъ, пока не выпью джину, а джинъ въ каютѣ. Кто принесетъ его сюда?

— Я, — отвѣчалъ Картью, — если кто-нибудь даетъ мнѣ спичекъ!

Амалу передалъ ему коробокъ. Онъ взялъ и пошелъ внизъ. Спотыкаясь на тѣла убитыхъ, онъ спустился въ каютъ-компанію и прошелъ въ капитанскую каюту. Здѣсь онъ чиркнулъ спичку, и глаза его встрѣтились съ парой лихорадочно горѣвшихъ глазъ.

— Ну, что? — спросилъ Макъ, такъ такъ это былъ онъ: единственное живое существо въ этой каютѣ, гдѣ кругомъ коченѣли трупы.

— Все кончено, ни одного не осталось въ живыхъ! — отвѣтилъ Картью.

— Господи Боже! — простоналъ Макъ и опять лишился чувствъ.

Картью разыскалъ джинъ, принесъ его наверхъ, — и всѣ пили, пили большими глотками, морщась, какъ горькое лекарство, затѣмъ принялись за работу. Теперь уже совсѣмъ стемнѣло; разыскали и зажгли фонарь. Амалу принялся мыть палубу, а остальные съ другимъ фонаремъ занялись убитыми. Всѣхъ ихъ одного за другимъ спустили въ море, осторожно, чтобы кровью не замарало борта судна. Затѣмъ, еще разъ подкрѣпившись джиномъ, Виксъ съ помощью багра снялъ сверху убитыхъ, оставшихся еще висѣть въ снастяхъ. Китаецъ, когда его подняли, чтобы спустить за бортъ, какъ остальныхъ, былъ еще живъ и бредилъ; онъ смолкъ только тогда, когда тѣло его тяжело плюхнулось въ воду. Убрать Броуна ни у кого уже не хватило силъ; по общему соглашенію его оставили тамъ, гдѣ онъ былъ.

Все это время, они не переставая, пили джинъ, какъ воду; наконецъ, Томми задремалъ, прислонясь къ гротъ-мачтѣ. Виксъ, закрывъ лицо руками, впалъ въ тяжелое забытье. Амалу куда-то исчезъ, и на ногахъ оставался еще только одинъ Картью. Онъ стоялъ, прислонясь къ рубкѣ, съ фонаремъ въ рукѣ, и шатаясь изъ стороны въ сторону.

Вдругъ ему вздумалось спуститься внизъ.

Отсутствіе тѣла Гольдерсена сначала поразило его, затѣмъ онъ вспомнилъ, что его убрали, и улыбнулся. Онъ вошелъ въ капитанскую каюту и увидѣлъ Мака, который теперь опять пришелъ въ сознаніе и лежалъ съ широко раскрытыми глазами, съ лицомъ, искаженнымъ страданіемъ и лихорадочнымъ румянцемъ на лицѣ. Картью вспомнилъ, что никто не оказалъ ему помощи, что его оставили такъ лежать все время, и что онъ такъ пролежитъ всю ночь. Но что теперь можно было сдѣлать?

Шатаясь, взялъ онъ ящикъ съ джиномъ, поднялъ его, съ трудомъ поднялся наверхъ, бросилъ ящикъ за бортъ и тутъ-же растянулся на палубѣ и заснулъ.

XXIII.

Спасены-ли?

Едва занялся востокъ, какъ Картью проснулся съ какимъ-то тяжелымъ, томительнымъ чувствомъ на душѣ. Вдругъ на него разомъ нахлынули ужасныя воспоминанія прошедшаго дня.

— Боже мой! Боже мой! — шепталъ онъ, заломивъ руки. Вдругъ онъ увидѣлъ, что капитанъ тоже не спитъ и смотритъ на него. Норрисъ взглянулъ на капитана, и въ его искаженномъ выраженіи застывшаго на лицѣ ужаса и раскаянія узналъ свой собственный образъ. Онъ бросился бѣжать, чтобы не видѣть этого лица, не читать на немъ своего собственнаго приговора. Томми тоже вскорѣ проснулся, но, протеревъ глаза и вспомнивъ все, что случилось, закрылъ лицо руками и глухо зарыдалъ. Наконецъ, проснулся и Амалу. Бѣдняга спохватился, что проспалъ, и, вскочивъ на ноги по привычкѣ, согласно заведенному порядку, сконфуженный, побѣжалъ на кухню, развелъ огонь и принялся стряпать.

Этотъ простодушный парень облегчилъ душу всѣхъ. Слѣдуя его примѣру, и остальные вспомнили о повседневныхъ потребностяхъ жизни. Капитанъ пошелъ умываться къ большому чану съ водой; вслѣдъ за нимъ сдѣлалъ то же и Томми, а Картью, вспомнивъ о Макѣ, спустился внизъ въ каюту.

— Ну, что? Какъ вы себя чувствуете, Макъ? — спросилъ онъ.

Тотъ не спалъ, быть можетъ, не спалъ всю ночь бѣдняга. Канарейка Годдедааля заливалась въ своей клѣткѣ.

— Рука у меня сломана, — сказалъ Макъ, — но это еще ничего. А вотъ этой каюты я вынести не могу. Я какъ-нибудь выберусь на верхъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставайтесь здѣсь, тамъ смертельно жарко, я все это приберу здѣсь!

— За это буду вамъ очень благодаренъ. Я передъ всѣми вами виноватъ! Я накликалъ на васъ всю эту бѣду, а когда дошло до дѣла, то самъ не могъ быть вамъ помощникомъ! Вы мнѣ спасли жизнь, мистеръ Картью… Вы отмѣнный стрѣлокъ!

— Бога ради, довольно объ этомъ! — проговорилъ Картью. — Вы не знаете, Макъ, что это было тамъ на верху!..

Онъ пошелъ, отыскалъ губку, швабру, ведро и принялся мыть и прибирать каюту.

Томми въ это время причалилъ вельботъ къ самой кормѣ и сталъ спускать въ него всевозможные съѣстные припасы, какіе онъ только могъ найти: очевидно, бѣдняга только и думалъ, какъ-бы ему сбѣжать съ этого брига.

— Ну, о чемъ-же мы еще думаемъ? Надо идти въ Гавайю, я уже началъ сбираться, — сказалъ Томми.

— У Мака сломана рука, я не знаю, въ состояніи-ли будетъ онъ вынести это путешествіе! — замѣтилъ Картью.

— Сломана рука?! Пустяки, я ее вправлю сейчасъ! — сказалъ капитанъ. — Я думалъ, что онъ умеръ, какъ остальные… Этотъ- безумный… — онъ не договорилъ.

Всѣ трое спустились въ каюту.

— Я пришелъ вправить вамъ руку! — сказалъ Виксъ.

— Простите, капитанъ, но прежде всего вамъ слѣдуетъ вывести это судно въ море. А объ рукѣ моей мы послѣ поговоримъ!

— Ну, это не такъ спѣшно! — сказалъ капитанъ.

— Смотрите, что-то вы скажете, если сюда явится какое-нибудь судно. Помяните мое слово, если вы ждете судна, то можете вѣкъ его прождать и околѣть на этомъ мѣстѣ, не дождавшись, ну, а когда его не надо, оно какъ разъ и явится!

— Я то же говорю — надо скорѣй готовить нашъ вельботъ, — вставилъ Хэдденъ.

— Ну, что говорить о вельботѣ, если у насъ подъ ногами бригъ, вполнѣ исправный?! — сказалъ капитанъ.

— Но куда вы можете явиться съ этимъ бригомъ, капитанъ, въ какой портъ? — спросилъ Хэдденъ.

— Въ любой. Этотъ бригъ погибнетъ въ открытомъ морѣ. Я даже скажу вамъ гдѣ: въ 14-ти миляхъ подъ вѣтромъ у острова Кауаи. Мы дождемся, пока онъ благополучно пойдетъ ко дну, а затѣмъ и знать не знаемъ и никогда не видѣли брига «Легкое Облачко». Мы — экипажъ «Довѣрчивой Поселянки» и ничего болѣе!

— Дорогой капитанъ, вотъ первое разумное слово, какое я слышу; пусть моя рука ждетъ еще недѣлю, только, голубчикъ, уходите въ море!

— Я не менѣе васъ спѣшу уходомъ, Макъ, но сейчасъ полный штиль; намъ безъ вѣтра не выбраться отсюда. Дайте, я вамъ сдѣлаю перевязку и не будемъ больше говорить объ этомъ!

Къ полудню рука Мака была вправлена и положена въ лубки, каюта чисто вымыта и прибрана, тѣло бѣднаго Броуна вынесено изъ бака и спущено въ воду лагуны, но только около трехъ часовъ пополудни повѣялъ вѣтерокъ и затѣмъ сталъ постепенно свѣжѣть.

Капитанъ Виксъ былъ безподобный капитанъ на шхунѣ; съ любой шхуной онъ дѣлалъ, что хотѣлъ; никто лучше его не могъ управиться съ какой угодно шхуной, но бригъ дѣло другое; тутъ онъ чувствовалъ себя новичкомъ. Этотъ родъ судовъ былъ ему мало знакомъ, и на суднѣ ни одного настоящаго матроса. — Онъ призвалъ Картью, объяснялъ ему все до мельчайшихъ подробностей, сказалъ, что слѣдуетъ дѣлать, а между тѣмъ все же не чувствовалъ у себя почвы подъ ногами.

Но надо было что-нибудь дѣлать. — «Всѣ на верхъ! — крикнулъ капитанъ. — Снимайся съ якоря!» и при этомъ онъ хмуро сдвинулъ брови.

Маневръ былъ исполненъ, но судно плохо повиновалось. Не зная, что дѣлать, капитанъ стадъ приказывать то-то, то другое, и вдругъ, къ немалому ихъ удивленію, бригъ тронулся и сталъ подъ вѣтеръ. Для капитана все это было гадательно, и онъ считалъ себя не вправѣ смущать своихъ бѣдныхъ товарищей, и команда его громко и властно раздавалась на суднѣ. Лицо его было красно, какъ кумачъ, но когда судно пошло, и паруса стали набирать вѣтра, онъ подумалъ, что теперь всѣ главныя трудности уже за спиной, и вздохнулъ свободнѣй. Все, казалось, шло благополучно, какъ вдругъ бригъ глухо ударился обо что-то и сѣлъ на песчаную мель между кораллами. Капитанъ сразу понялъ, въ чемъ дѣло, но, не подавая вида, отдавалъ все новыя приказанія.

— Да что это, капитанъ, ужъ вы не снова-ли хотите повернуть обратно? — спросилъ Хедденъ. — Нѣтъ ужъ, благодарю, слуга покорный, я больше не согласенъ работать! — и онъ отошелъ въ сторону.

— Вы, можетъ быть, не знаете, какъ мы устали и измучились, капитанъ? — сказалъ Картью. — Мы едва держимся на ногахъ.

— Приливъ идетъ на убыль! Что же вы хотите, чтобы я упустилъ драгоцѣнныя минуты прилива?

— Боже правый! Да вѣдь и завтра будетъ приливъ! — воскликнулъ Хэдденъ.

— Вотъ что я вамъ скажу, капитанъ, — проговорилъ Картью. — Видите, вѣтеръ стихаетъ, и солнце сейчасъ зайдетъ. Тогда впотьмахъ мы можемъ попасть въ непріятное положеніе!

— Вы правы, я этого не отрицаю, — согласился капитанъ и задумался. — Но вотъ чего я не могу понять… я не могу понять, какого вы сорта люди. Какъ вы можете оставаться здѣсь… Смотри, вѣдь, это кровавое солнце сводитъ меня съ ума. Нѣтъ, я не въ силахъ здѣсь оставаться!

Всѣ съ недоумѣніемъ слушали капитана: этотъ внезапный порывъ печальной откровенности, эта минута слабости въ немъ, въ ихъ главномъ столпѣ и опорѣ, въ этомъ человѣкѣ дѣла, всегда разсудительномъ и практическомъ, смутилъ всѣхъ, но одному никѣмъ незамѣченному свидѣтелю это внушило благую мысль, которую онъ тутъ же и осуществилъ.

Въ тотъ моментъ, когда бригъ наткнулся на что-то, Макъ изъ капитанской каюты, гдѣ онъ лежалъ, выбрался наверхъ въ каютъ-компанію и теперь, приблизившись къ группѣ говорившихъ, сказалъ:

— Капитанъ Виксъ, я всему виной въ этомъ дѣдѣ, я навлекъ на всѣхъ васъ эту бѣду, и очень сожалѣю объ этомъ и прошу у всѣхъ васъ прощенія. Если кто-либо изъ васъ сможетъ сказать мнѣ: Макъ, я прощаю васъ, у меня на душѣ станетъ легче!

Виксъ вперилъ въ говорившаго удивленный взоръ, но въ слѣдующій за симъ моментъ все обычное самообладаніе оставило его.

— Всѣ мы здѣсь не безъ вины, и никто изъ насъ не кинетъ въ васъ камня! Я отъ всей души прощаю васъ, Макъ, и дай Богъ, чтобы это облегчило васъ!

Остальные отвѣчали въ томъ же духѣ.

— Отъ всего сердца благодарю васъ всѣхъ за это доброе слово, — продолжалъ Макъ, — но у меня есть еще нѣчто на душѣ. Почему-бы намъ всѣмъ не прочитать молитву Господню?

Отъ этого никому худо не будетъ!

И все это онъ-говорилъ тѣмъ же спокойнымъ, ровнымъ, молящимъ голосомъ больного ребенка, какъ и по утру, и всѣ безмолвно согласились на его предложеніе и склонили колѣна въ тихой молитвѣ. Когда всѣ поднялись, у всѣхъ точно свѣтлѣе стало на душѣ, точно тяжесть свалилась съ ихъ плечъ, и теперь они взглянули въ лицо другъ другу въ первый разъ безъ стыда. До этого момента каждый изъ нихъ таилъ у себя на душѣ сознаніе своей гнетущей грѣховности; теперь же они какъ будто всенародно покаялись и этой общей исповѣдью облегчили свою душу. Кромѣ того, слова «и остави намъ долги наши, какъ мы оставляемъ должникамъ нашимъ», звучали какъ-то особенно утѣшительно послѣ того, какъ каждый изъ нихъ, только что отъ души простилъ бѣднаго Мака.

Всѣ пили чай вмѣстѣ на падубѣ и затѣмъ вскорѣ легли спать.

На утро день занялся совершенно безвѣтренный и томительно жаркій. Тяжелый сонъ не освѣжилъ никого, только капитанъ, предчувствуя тяжелый рабочій день, былъ какъ-то бодрѣе остальныхъ; онъ умылся, одѣлся, осмотрѣлъ снасти и затѣмъ поднялся на мостикъ.

— Дайте сюда бинокль! — вдругъ крикнулъ онъ сверху; всѣ разомъ бросились за биноклемъ и принесли его; вдали на горизонтѣ виднѣлась тонкая струйка дыма, точно султанъ стоявшая въ неподвижномъ воздухѣ.

— Что это можетъ быть?

— Можетъ быть пакетботъ на пути въ Китай, а, можетъ быть, военное судно, отправленное сюда на поиски за потерпѣвшими крушеніе.

— Вы что думаете объ этомъ суднѣ, Виксъ?

— Судя по дыму, оно должно идти прямо сюда. Но теперь, ребята, не время размышлять да строить предположенія, надо дѣйствовать.

Всѣ сбѣжали на палубу, капитанъ впереди всѣхъ.

— Слушайте меня, слушайте внимательно и старайтесь запомнить все, что я скажу. Если это военное судно, то оно, вѣроятно, будетъ спѣшить; всѣ эти суда, у которыхъ, въ сущности, нѣтъ никакого дѣла, и у которыхъ все рѣшительно оплачено казной, вѣчно спѣшатъ. И это наше счастье, мы отправимся съ ними, и они не дадутъ себѣ труда посмотрѣть съ надлежащимъ вниманіемъ и не слишкомъ будутъ разспрашивать насъ.

— Я капитанъ Трентъ. Вы, Картью, — Годдедааль; вы, Томми, — Гарди; Макъ — Броунъ, Амалу — ..хммъ… не можемъ же мы сдѣлать его китайцемъ. Ну, этотъ китаецъ сбѣжалъ, и я поставилъ Амалу за кока, затѣмъ такъ и не позаботился запирать его. Вотъ и все. Ну, повторите мнѣ вашъ урокъ!

Всѣ повторили, какъ повторяютъ дѣти въ школѣ, блѣдными, дрожащими губами.

— Какъ звали тѣхъ двухъ? — спросилъ Виксъ.

— Гильдерсонъ и Вамгенъ! — сказалъ кто-то.

— Тѣ утонули, стараясь спустить шлюпку, когда мы пытались снять судно съ мели. Когда мы выходили изъ лагуны налетѣлъ шквалъ и выбросилъ насъ на мель, слышите?

Виксъ говорилъ съ лихорадочнымъ возбужденіемъ, такъ что непривычному человѣку казалось, будто онъ говоритъ съ раздраженіемъ. — Слышали вы меня? Поняли? Всѣ?

— Да… но безопасно-ли это, капитанъ? — спросилъ Томми Хэдденъ.

— Безопасно? — повторилъ Виксъ. — Да мы стоимъ надъ бездной, воплощенная вы невинность! Если судно это идетъ въ Китай, чего я не думаю, то мы погибли. Если на суднѣ есть хоть одинъ человѣкъ, когда-либо видавшій въ глаза капитана Трента или кого-нибудь изъ его экипажа, то не далѣе, какъ черезъ часъ, всѣ мы будемъ въ кандалахъ. Безопасно! Нѣтъ, это вовсе не безопасно. Но это послѣдняя крайняя мѣра. Понимаете?

При этихъ словахъ капитана всѣми овладѣлъ страхъ.

. — Не гораздо-ли лучше для насъ оставаться на этомъ бригѣ! — воскликнулъ Картью. — Они, вѣроятно, не откажутся помочь намъ снять его съ мели.

— Эхъ, право, вы заставляете меня терять время въ пустой болтовнѣ! — досадливо воскликнулъ Виксъ. — Когда я сегодня по утру измѣрялъ воду въ трюмѣ, ея оказалось на два фута выше, чѣмъ вчера. Что тамъ случилось, я не знаю, быть можетъ, сущій пустякъ, быть можетъ, серьезная аварія, — и тогда намъ предстоитъ сдѣлать болѣе 1000 миль въ простой шлюпкѣ. Какъ вамъ это нравится?

— Но весьма возможно, что это сущій пустякъ, и ихъ плотники во всякомъ случаѣ обязаны помочь намъ починить бригъ и привести его въ порядокъ, — продолжалъ настаивать Картью.

— Да поймите вы, что если мы призовемъ сюда плотниковъ, то куда они отправятся первымъ долгомъ, знаете вы это? Конечно, внизъ, въ носовую часть трюма, — такъ? А какъ мы объяснимъ имъ тогда, откуда тамъ вся эта кровь на товарахъ, на тюкахъ, на перегородкахъ? Нѣтъ, ужъ пусть какой-нибудь другой дуракъ тутъ съ вами время тратитъ, а я слуга покорный, мнѣ нѣкогда!.. Слушай всѣ, я сейчасъ пойду внизъ привести тамъ дѣла въ порядокъ, а вы тутъ приготовьте вонъ ту шлюпку, да откройте нашъ денежный ящикъ и раздѣлите все поровну на пятерыхъ, насъ вѣдь пятеро теперь. Возьмите тамъ пять сундуковъ и положите въ каждый по одной пятой денегъ на дно да переложите ихъ одѣялами да постельнымъ платьемъ, чтобы не звенѣли деньги. Слышите? Да живѣй! Времени у насъ мало, помните! Правда, это будутъ пять довольно увѣсистыхъ сундучковъ, но тутъ ужъ ничего не подѣлаешь, а вы, Картью, т. е. вы, мистеръ Годдедааль, идите за мной, у насъ тамъ свое дѣло ждетъ.

Спустившись внизъ, капитанъ и Картью прежде всего стали искать судовой журналъ. Запись Годдедааля была ведена съ точностью вплоть до послѣдняго дня, тамъ значилось даже: "Приняли на судно капитана Киркупа и пять человѣкъ экипажа со шхуны «Довѣрчивая Поселянка».

— Это надо уничтожить! — хмуро сказалъ Виксъ и стадъ просматривать запись капитана Трента.

— Ну, старикъ, какъ видно, недѣли двѣ ничего не заносилъ въ журналъ! Это намъ на руку! Вы, Картью, берите эту запись и дополняйте ее такъ, какъ я вамъ буду говорить. Это мой судовой журналъ, но самъ я не стану писать по извѣстнымъ соображеніямъ!

— Но какъ мы объяснимъ отсутствіе моего журнала?

— Очень просто, вы никогда его не вели, это нерадѣніе къ службѣ и больше ничего.

— А другая рука въ вашемъ журналѣ, капитанъ? Вы вели сначала запись! Почему же вы перестали, а вмѣсто васъ сталъ записывать я? спросилъ Картью.

— Со мной произошелъ несчастный случай.

— Какой случай?

— А вотъ такой! — отвѣтилъ Виксъ и, взявъ со стола раскрытый перочинный ножъ, полоснулъ имъ со всей силы себѣ по рукѣ. — Ну, вотъ и дѣло съ концомъ! Теперь вы дѣлайте свое дѣло! — и, перевязывая свою рану платкомъ, онъ сталъ диктовать запись. — Постяните вы эту перевязку, Картью, изъ меня льетъ, какъ изъ барана, стяните потуже! Пишите, что мы пришли сюда 6-го вечеромъ и съ тѣхъ поръ все лежимъ здѣсь. Это проще всего! — съ этими словами выбѣжалъ наверхъ.

— Ребята, мы пришли сюда 6-го вечеромъ, а не одиннадцатаго! Слышите? И какъ только вы управитесь тамъ съ вашими сундучками, стаскивайте провіантъ и все необходимое въ шлюпку: пусть думаютъ, что мы готовились выйти въ море на шлюпкѣ!

Журналъ былъ доведенъ до настоящаго дня; теперь необходимо было отыскать всѣ документы судна и капитана; это было не такъ-то легко; наконецъ, они были найдены въ карманѣ выходного сюртука капитана, въ которомъ онъ, очевидно, въ послѣдній разъ съѣзжалъ на берегъ и такъ и оставилъ, не прибравъ ихъ къ мѣсту.

Въ этотъ самый моментъ сверху закричали, что судно, дѣйствительно, англійское военное судно, было уже совсѣмъ близко, и что съ него спускаютъ шлюпку.

— Еще минутой позже, — и мы пропали! — сказалъ Виксъ, перебирая документы капитана Трента. — Картью, возьмите это къ себѣ. Я боюсь, что смѣшаю однѣ съ другими, это бумаги Киркупа и «Довѣрчивой Поселянки».

— Шлюпка вошла въ лагуну, сэръ! — крикнулъ Макъ стоявшій на вахтѣ, между тѣмъ какъ остальные были заняты работой.

— Намъ пора на верхъ, мистеръ Годдедааль! — сказалъ Виксъ, и когда они пошли къ двери, канарейка залилась громкой трелью.

— Мы не можемъ оставить ее здѣсь умирать съ голода! Это была птица бѣдняги Годдедааля! — воскликнулъ Картью и захватилъ съ собою клѣтку.

Въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ цѣпи коралловыхъ рифовъ легло въ дрейфъ англійское военное судно, а большая многовесельная шлюпка быстро приближалась къ бригу. Молодой мичманокъ, почти мальчикъ, сидѣлъ на кормѣ.

— Хвала Всевышнему! Они прислали сюда какого-то младенчика!

Мальчикъ-офицеръ, оправляясь и стараясь придать себѣ возможно больше важности, взошелъ на палубу и былъ почтительно встрѣченъ старшимъ помощникомъ, затѣмъ капитаномъ.

— Вы — командиръ судна? — спросилъ тотъ, обращаясь къ послѣднему.

— Да, сэръ, капитанъ Трентъ, а это бригъ — «Легкое Облачко» изъ Гулля!

— Вы, какъ вижу, попали въ непріятное положеніе!

— Если вы послѣдуете за мной сюда, я разскажу вамъ все, какъ было!

— Вы дрожите, капитанъ! — воскликнулъ молодой офицерикъ.

— Я полагаю, что и съ вами было бы то' же самое при такихъ условіяхъ, — и Виксъ разсказалъ ему подробно всю исторію объ испорченной водѣ, о продолжительномъ безвѣтріи, о шквалѣ, о томъ, какъ утонуло двое изъ его людей, пытаясь спустить шлюпку и т. д.

— Капитанъ очень спѣшитъ, — сказалъ офицеръ-мальчикъ, — и мнѣ поручено оказать вамъ всякое содѣйствіе, какое только будетъ въ моихъ силахъ и въ случаѣ надобности дать сигналъ и потребовать сюда вторую шлюпку. Что могу я сдѣлать для васъ?

— О, мы не задержимъ васъ. Мы совершенно готовы, — съ напускной, легкой веселостью, сказалъ капитанъ. — Сундучки людей, хронометръ, бумаги все тутъ!

— Развѣ вы намѣрены покинуть ваше судно? — воскликнулъ офицеръ. — Мнѣ кажется, что его не трудно снять съ мели. Мои люди помогутъ вамъ!

— Это, конечно, можно, но какъ вы его заставите держаться на водѣ, это другой вопросъ; у него носъ пробитъ! — сказалъ Виксъ.

Мальчикъ-офицеръ покраснѣлъ до ушей: онъ сознавалъ полную свою некомпетентность и почуялъ, что опытный капитанъ угадалъ это сразу, и потому боялся вторично обнаружить чѣмъ-нибудь свое невѣжество.

Онъ, конечно, не допускалъ даже мысли, что капитанъ обманываетъ его, и потому тотчасъ-же съ полной готовностью заявилъ, что радъ принять капитана и его экипажъ на шлюпку.

— Прикажите вашимъ людямъ спускать на шлюпку ихъ сундучки!

— Мистеръ Годдедааль, — обратился капитанъ къ своему помощнику, — распорядитесь, чтобы люди спускали свои сундучки на шлюпку!

Пока длились переговоры, экипажъ «Довѣрчивой Поселянки» стоялъ, какъ на горячихъ угольяхъ. Наконецъ, они услыхали пріятную вѣсть; работа закипѣла; всѣ тяжести спустили на таляхъ, сундучки, узлы, всякіе пожитки. Люди умѣстились на шлюпкѣ, и часъ спустя она отчалила отъ «Легкаго Облачка», — къ немалой радости несчастныхъ потерпѣвшихъ крушеніе. Когда шлюпка проходила подъ носомъ судна, капитанъ указалъ офицеру на пробоину въ носу и разсказалъ, насколько сильна течь.

Итакъ, злополучное судно не подверглось осмотру; шлюпка приняла Викса и его товарищей, и теперь между ними и слѣдами ихъ преступленія, точно широкая пелена, лежали воды тихой лагуны. Но за то съ каждымъ ударомъ веселъ они приближались къ военному судну, которое легко могло превратиться для нихъ въ тюрьму, къ судну, о которомъ они не знали рѣшительно ничего, ни откуда оно идетъ, ни куда.

Виксъ, сознавая, какъ мучительна должна быть эта неувѣренность для всѣхъ его сотоварищей, стадъ разспрашивать.

— Какое ваше судно, позвольте узнать? — спросилъ онъ.

— «Буря»! Развѣ вы не знаете?

Что могли означать послѣднія слова? — Быть можетъ, «Легкое Облачко» уже встрѣчалось когда-нибудь съ «Бурей»!

— А куда вы идете?

— Мы командированы зайти на эти острова и затѣмъ пойдемъ въ Санъ-Франциско.

— Вы, конечно, какъ и мы, идете изъ китайскихъ водъ? спросилъ капитанъ.

— Да, изъ Гонгконга!

— Какъ вамъ понравилась это мѣсто? — спросилъ Виксъ съ замирающимъ сердцемъ. — Долго вы тамъ простояли?

— Нѣтъ, всего полторы сутокъ, — только получили маршрутъ и пошли сюда. Ну, ужъ плаваніе, могу сказать!.. — и офицеръ принялся жаловаться на свою участь.

Но теперь уже никто его не прерывалъ и ни о чемъ не распрашивалъ: и Виксъ, и Картью разомъ почувствовали, что у нихъ какъ-то отлегло на душѣ. Казалось, что теперь для нихъ всякая опасность миновала, и они могли надѣяться благополучно достигнуть Санъ-Франциско, а тамъ стать снова незапятнанными людьми, которымъ нечего опасаться, нечего бояться. Въ такихъ мысляхъ они пристали къ военному судну и взошли на его палубу.

Но вотъ чья-то рука ласково опустилась на плечо Картью, и чей-то голосъ проговорилъ:

— Ахъ, Норри, милый другъ, какъ ты сюда попалъ? Тебя ищутъ по всему свѣту! Развѣ ты не знаешь, что ты теперь вступилъ на царство?

Картью взглянулъ въ лицо говорившаго, узналъ въ немъ своего школьнаго товарища Сибрайта и безъ чувствъ упалъ навзничь.

Его подняли, снесли въ каюту лейтенанта Сибрайта, куда тотчасъ-же явился докторъ.

Когда онъ открылъ глаза, то былъ въ бреду, затѣмъ сознаніе вернулось къ нему.

— Гдѣ я? Кто вы такой?

— Я докторъ съ «Бури». Вы теперь можете быть совершенно спокойны: всѣ ваши мученія и лишенія кончены, мы тутъ будемъ ходить за вами, г. Картью, и вы скоро поправитесь!

— Почему вы называете меня такъ? Ахъ, да! Сибрайтъ сказалъ вамъ… — и вдругъ онъ застоналъ. — Послушайте, пошлите ко мнѣ Викса. Я долженъ видѣть Викса, пошлите его ко мнѣ сюда…

— Хорошо, — сейчасъ я позову его, но сперва вы примите это лекарство, — сказалъ докторъ и далъ ему пріемъ опіума. Больной успокоился, заснулъ, и докторъ поспѣшилъ заняться Макомъ. У него онъ переспросилъ имена всего экипажа брига «Легкаго Облачка», т. е. его и его сотоварищей.

Макъ повторилъ свой затверженный урокъ, а докторъ, покончивъ осмотръ руки и наложивъ новую перевязку, пошелъ посмотрѣть рану капитана Виксъ.

— Когда вы это себя такъ поранили? — спросилъ онъ разглядывая внимательно рану.

— Съ недѣлю тому назадъ, или около того.

— Хмъ! — сказалъ докторъ и взглянулъ прямо въ лицо Виксу. Эта явная ложь еще болѣе усилила подозрѣнія проницательнаго доктора.

— Кстати, который изъ васъ Виксъ? — спросилъ онъ совершенно небрежно.

— А что?..

— Я спрашиваю, который изъ васъ Виксъ? — повторилъ докторъ.

Виксъ смотрѣлъ на него молча, блѣдный, какъ смерть.

— Ну, а который-же изъ васъ Броунъ? — продолжалъ докторъ.

— О чемъ вы говорите? Что вы хотите этимъ сказать? — воскликнулъ Виксъ, вырвавъ у доктора свою еще не перевязанную руку, такъ что кровь струей брызнула въ лицо доктору. Тотъ даже не далъ себѣ труда утереть ее, но, глядя прямо въ глаза своей жертвѣ, продолжалъ:

— Почему Броунъ долженъ былъ идти той же дорогой?

Виксъ опустился на скамейку и дрожащими губами прошепталъ:

— Картью сказалъ вамъ?

— Нѣтъ, онъ мнѣ ничего не сказалъ, но между нимъ и вами есть что-то не совсѣмъ ладное, въ этомъ я убѣжденъ!

— Дайте мнѣ выпить хорошаго грога, — проговорилъ Виксъ. — Я лучше предпочитаю самъ сказать вамъ все, чѣмъ предоставить вамъ докапываться и догадываться, и предполагать нѣчто въ десять разъ худшее. И вотъ съ помощью нѣсколькихъ стакановъ грога вся трагическая исторія «Легкаго Облачка» была разсказана капитаномъ Виксомъ доктору Уркварту.

И это было, дѣйствительно, счастьемъ для всѣхъ ихъ несчастныхъ невольныхъ преступниковъ, мучимыхъ сознаніемъ своей преступности и страхомъ передъ ея послѣдствіями.

Докторъ съумѣлъ понять и уловить своей чуткой душой все, что было трагическаго и печальнаго въ судьбѣ этихъ людей, и отозвался всѣмъ сердцемъ на ихъ горе и муки. Когда Картью оправился отъ своей болѣзни, докторъ съ нимъ и съ Виксомъ подолгу совѣщались о томъ, какъ повести дѣло по прибытіи въ Санъ-Франциско. Онъ аттестовалъ мнимаго Годдедааля настолько тяжело больнымъ, что его нельзя высадить на берегъ, и самъ же помогъ провезти его тайно подъ кровомъ ночи съ судна въ Санъ-Франциско. Онъ поддерживалъ рану Викса, не давая ей закрыться, чтобы тотъ могъ расписываться вездѣ, гдѣ надо, дѣвой рукой. Онъ ревностно охранялъ ихъ тайну отъ офицеровъ и команды «Бури» и представилъ Картью одному своему другу въ Санъ-Франциско, человѣку съ милліоннымъ состояніемъ, который выразилъ готовность снабдить молодого человѣка какой угодно суммой для покупки брига. Картью случайно напалъ на Бейллерса и поручилъ ему это дѣло.

— Вы должны купить этотъ бригъ для меня, все равно за какую-бы то ни было цѣну.

— Надо назначить цѣну, — иначе я не рѣшусь на покупку.

— Ну, предположимъ, что это будетъ 10,000 фунтовъ! — небрежно сказалъ Картью.

Пока Картью, вступившій теперь въ обладаніе своимъ родовымъ наслѣдіемъ и превратившійся въ одного изъ богатѣйшихъ землевладѣльцевъ Англіи, старался загладить слѣды преступленія тѣмъ, что пріобрѣтетъ и затѣмъ уничтожитъ потерпѣвшій крушеніе бригъ, капитанъ Виксъ долженъ былъ являться въ консульство, въ агентство компаніи Ллойдъ и всегда выдерживать допросы, пояснять пропажу отчетовъ, предъявлять свои документы и бумаги и повторять исторіи о своихъ приключеніяхъ чуть не каждому шкиперу въ Санъ-Франциско, постоянно дрожа, чтобы какой-нибудь другъ не окликнулъ его настоящимъ именемъ или какой-нибудь недругъ не отказался признать въ немъ капитана Трентъ.

Былъ такой моментъ, когда только его необычайное присутствіе духа и находчивость спасли его.

Это было въ консульствѣ. Вдругъ чей-то громкій голосъ освѣдомился о капитанѣ Трентѣ.

Виксъ повернулся лицомъ къ спрашивавшему и сказалъ, что Трентъ — это онъ.

— Нѣтъ, вы — не Трентъ! — воскликнулъ тотъ. — Я знаю его съ дѣтства. Что это означаетъ, мнѣ говорятъ, что вы выдаете себя за капитана Трента?

— О, вы, вѣроятно, знавали моего дядюшку, того, что имѣлъ банкъ въ Кардифѣ! — сказалъ Виксъ съ полнымъ апломбомъ и развязностью.

— Я никогда не слыхалъ, чтобы у него былъ племянникъ! — возразилъ господинъ съ грубымъ голосомъ.

— Но, какъ видите, онъ у него есть!

— А какъ поживаетъ старикъ? — спросилъ незнакомецъ, сбитый съ позиціи невѣроятнымъ апломбомъ своего собесѣдника.

— Кажется, вполнѣ хорошо! Я теперь давненько не получалъ о немъ свѣдѣній!

Этотъ разговоръ былъ прерванъ чиновникомъ, обратившимся къ Виксу съ дѣловыми разспросами.

Въ день продажи судна съ аукціоннаго торга, Виксъ съ утра былъ на ногахъ и, едва владѣя собой, присутствовалъ при продажѣ. Согласно уговору, онъ не долженъ былъ встрѣчаться съ Картью и не поддерживать съ нимъ никакихъ сношеній, но, когда злополучный бригъ съ своимъ жалкимъ грузомъ пошелъ за такую страшную цѣну, онъ, забывъ всякую осторожность, кинулся прямо въ улицу Миссій, гдѣ Картью квартировалъ подъ фамиліей Джаксона, и на подъѣздѣ дома столкнулся съ Картью.

— Бѣжимъ, бѣжимъ отсюда! — воскликнулъ Картью, блѣдный какъ мертвецъ. — Все пропало!

— Такъ вы уже слышали о продажѣ?

— Что продажа! — воскликнулъ тотъ. — Я даже забылъ думать о ней! — и онъ прерывающимся голосомъ разсказалъ всю исторію съ голосомъ въ телефонѣ.

Это обстоятельство, въ связи съ неслыханной продажей разбившагося судна, могло смутить хоть кого. Имъ казалось, что не только всѣ мальчишки на улицѣ, но и всѣ камни на мостовой знаютъ ихъ страшную тайну. Бѣжать отсюда! — вотъ все, что имъ оставалось дѣлать. Бѣжать, отославъ свои чемоданы по воображаемому адресу въ Британскую Колумбію, а самимъ отправиться въ Лосъ-Анжелесъ. Немедленно съ первымъ же Южно-Тихоокеанскимъ пароходомъ Картью отправился въ Англію, а остальные въ Мексику.

Эпилогъ.

Не такъ давно я встрѣтился съ мистеромъ Доддъ и, конечно, интересуясь его похожденіями и судьбой всѣхъ участниковъ вышеизложенныхъ событій, напомнилъ ему объ его свиданіи въ Барбизонѣ съ Картью, скрывавшимся тогда подъ именемъ Меддена, и спросилъ, что случилось съ Бейллерсомъ.

Узнавъ объ его преслѣдованіяхъ, Картью сказалъ:

"Это меня не страшитъ. Онъ бѣденъ, а я богатъ, я всегда могу уѣхать хоть на край свѣта, и онъ не въ состояніи будетъ послѣдовать туда за мной. Предположимъ, напр., что мы съ вами, мистеръ Доддъ, уѣхали-бы въ Персію. Гдѣ онъ разыщетъ тамъ насъ?

«И мы, дѣйствительно, уѣхали въ Персію, Картью и я», — сказалъ Доддъ. Впослѣдствіи мы узнали изъ газетъ, что Бейллерсъ какимъ-то способомъ вернулся въ Санъ-Франциско и затѣмъ умеръ тамъ въ одномъ изъ госпиталей.

— Какимъ же образомъ, — продолжалъ я разспрашивать, — вы теперь явились въ качествѣ капитана или владѣльца торговаго судна сюда, на Маркизовы острова послѣ того, какъ отправились въ Тегеранъ съ вашимъ другомъ милліонеромъ?

— Картью построилъ себѣ яхту и поручилъ мнѣ командованіе ею, а чтобы извлечь изъ нея какую-нибудь пользу и придать извѣстный смыслъ нашимъ скитаніямъ, онъ рѣшалъ предоставить мнѣ пользоваться ею въ качествѣ торговаго судна. Это — его яхта и моя торговая шхуна, если хотите, въ одно и то же время, я такъ какъ онъ оплачиваетъ всѣ расходы, то мои дѣла идутъ не дурно. Джимъ теперь тоже устроился прекрасно: теперь у него удивительный компаніонъ, который никогда не допуститъ его до разоренія, и у котораго онъ весь въ рукахъ. Знаете, кто? Нэрсъ, — нашъ милый благородный капитанъ Нэрсъ. Они теперь занимаются плодоводствомъ и сельскимъ хозяйствомъ въ довольно крупныхъ размѣрахъ, имѣютъ большія земли близъ Сателлито, и я гостилъ у нихъ мѣсяца два въ прошломъ году!

— А не можете-ли вы мнѣ сказать что-нибудь и объ остальныхъ сотоварищахъ вашихъ по «Довѣрчивой Поселянкѣ»? — продолжалъ я разспрашивать своего собесѣдника.

— Томми, Хэдденъ и Макъ отправились на золотыя розсыпи въ Венесуэлу, а Виксъ одинъ уѣхалъ въ Вальпарайзо. По спискамъ я знаю, что и теперь въ Чилійскомъ флотѣ есть капитанъ Киркупъ, и имѣю основаніе предполагать, что это онъ. Хэдденъ, наскучивъ золотыми пріисками, вернулся въ Сидней, гдѣ я его и видалъ не такъ давно, когда былъ тамъ со своей яхтой. Отъ него я узналъ, что бѣдный нашъ Макъ былъ убитъ въ одной изъ схватокъ на золотыхъ пріискахъ. Что же касается Амалу, то о немъ почти нечего говорить: онъ живетъ на своей землѣ въ Мауи, близъ Гадь-а-ка-ла, живетъ безбѣдно и считаетъ себя даже неслыханнымъ богачемъ, держитъ у себя канарейку бѣднаго Годдедааля, при чемъ усердно копитъ своя доллары и гордится своимъ богатствомъ. Вотъ вамъ и все! Надѣюсь, теперь вы вполнѣ удовлетворены?! — докончилъ Доддъ.

Мы роспили съ нимъ бутылочку шампанскаго, и я тутъ же подучилъ отъ него разрѣшеніе написать эту интересную повѣсть ихъ приключеній.

Такъ окончилась эта странная исторія. Быть можетъ, читатель-пуританинъ съ неудовольствіемъ замѣтитъ, какъ это такое ужасное преступленіе, какъ убійство нѣсколькихъ человѣкъ, осталось безнаказаннымъ. Но пусть онъ поставитъ себя на мѣсто героевъ разсказа. Что бы сдѣлалъ онъ при такихъ обстоятельствахъ, какими сопровождалось преступленіе?

Осуждать легко, но нужно же и заглянуть въ душу преступниковъ. Неужели тѣ муки совѣсти, какія въ теченіе многихъ лѣтъ испытывалъ хотя бы тотъ же Картью, не послужили уже достаточно искупительною жертвою за его невольное преступленіе? А если онѣ продолжатся всю жизнь, если всю жизнь его будутъ преслѣдовать тѣни убитыхъ?!. Нѣтъ, такая безнаказанность стоитъ самаго тяжелаго наказанія!

И докторъ, своею чуткою душою угадавшій настроеніе преступника, прекрасно понялъ это и потому счелъ за лучшее никому не разсказывать о томъ, что онъ узналъ касательно драмы на пустынномъ островѣ. Всякій разсудительный человѣкъ на его мѣстѣ поступилъ бы также.

---

1. Маленькій ручной подсвѣчникъ съ огаркомъ, которымъ снабжаетъ привратникъ жильцовъ, возвращающихся домой поздно.
2. Взять рифы — значитъ укоротить парусъ на извѣстную часть.
3. Ядро кокосоваго дерева, истолченнаго и высушеннаго на солнцѣ; служитъ для приготовленія кокосоваго масла.