Алексей Михайлович Ремизов.
Посолонь
править
Часть I. Посолонь
правитьЗасни, моя деточка милая!
В лес дремучий по камушкам мальчика-с-пальчика,
Накрепко за руки взявшись и птичек пугая,
Уйдем мы отсюда, уйдем навсегда.
Приветливо нас повстречают красные маки,
Не станет царапать дикая роза в колючках,
Злую судьбу не прокаркнет птица-вещунья,
И мимо на ступе промчится косматая ведьма,
Мимо мышиные крылья просвищут Змея с огненной пастью,
Мимо за медом-малиной Мишка пройдет косолапый…
Они не такие…
Не тронут.
Засни, моя деточка милая!
Убегут далеко-далеко твои быстрые глазки…
Не мороз — это солнышко едет по зорям шелковым,
Скрипят его золотые, большие колеса.
Смотри-ка, сколько играет камней самоцветных!
Растворяет нам дверку избушка на лапках куриных.
На пятках собачьих.
Резное оконце в красном пожаре…
Раскрылись желанные губки.
Светлое личико ангела краше.
Веют и греют тихие сказки…
Полночь крадется.
Темная темь залегла по путям и дорогам.
Где-то в трубе и за печкой
Ветер ворчливо мурлычет.
Ветер… ты меня не покинешь?
Деточка… милая…
1902 г.
Весна-красна
правитьМонашек
правитьМне сказали, там кто-то пришел, в сенях стоит. Вышел я из комнаты, а там, гляжу, — монашек стоит.
— Здравствуй! — говорит и смотрит на меня пристально, словно проверяет что-то.
Маленький монашек, беленький.
— Здравствуй, что тебе надо?
— Так, по домикам хожу, — подает мне веточку.
— Что это, монашек, никак листочки!
— Листочки, — и улыбается.
А я уж от радости не знаю, что и делать. Комната, рамы и вдруг эта ветка с зелеными, совсем-совсем крохотными масляными листочками.
— Хочешь, монашек, баранок турецких, у нас тут на углу пекут?
— Нет.
— Чего же тебе, молочка хочешь?
— Нет.
— Ну, яблочков?
— Медку бы съел немножко.
— Медку… Господи, монашек!.. Я тебя где-то видел…
Монашек улыбается.
Крепко держу зеленую ветку. Листочки выглядывают.
Моя ветка, мои и листочки!
Монашек стоит, улыбается.
Красочки
править— Динь-динь-динь…
— Кто там?
— Ангел.
— Зачем?
— За цветом.
— За каким?
— За незабудкой.
Вышла Незабудка, заискрились синие глазки. Принял Ангел синюю крошку, прижал к теплому белому крылышку и полетел.
— Стук-стук-стук…
— Кто там?
— Бес.
— Зачем?
— За цветом?
— За каким?
— За ромашкой!
Вышла Ромашка, протянула белые ручки. Пощекотал Бес вертушке желтенькое пузочко, подхватил себе на мохнатые лапки и убежал.
— Динь-динь-динь…
— Кто там?
— Ангел.
— Зачем?
— За цветом.
— За каким?
— За фиалкой.
Вышла Фиалка, кивнула голубенькой головкой. Приголубил Ангел черноглазку и полетел.
— Стук-стук-стук…
— Кто там?
— Бес.
— Зачем?
— За цветом.
— За каким?
— За гвоздикой.
Вышла Гвоздика, зарумянились белые щечки. Бес ее в охапку и убежал.
Опять звонил колокольчик, — прилетал Ангел, спрашивал цвет, брал цветочек. Опять колотила колотушка, — прибегал Бес, спрашивал цвет, забирал цветочек.
Так все цветы и разобрали.
Сели Ангел и Бес на пригорке в солнышко. Бес со своими цветами налево, Ангел со своими цветами направо.
Тихо у Ангела. Гладят тихонько цветочки белые крылышки, дуют тихонько на перышки.
Уговор не смеяться, кто засмеется, тот пойдет к Бесу.
Ангел смотрит сурьезно.
— В чем ты грешна, Незабудка? — начинает исповедывать плутовку.
Незабудка потупила глазки, губки кусает — вот рассмеется.
Налево у Беса такое творится, будь ты кисель киселем, и то засмеешься. Поджигал Бес цветочки: сам мордочку строит, — цветочки мордочку строят, сам делает моську, — цветочки делают моську, сам рожицы корчит, — цветочки рожицы корчат, мяукают, кукуют, юлой юлят и так-то и этак-то — вот как!
Незабудка разинула ротик и прыснула.
— Иди, иди к Бесу! — закричали цветочки.
Пошла Незабудка налево.
Тихо у Ангела. Гладят тихонько цветочки белые крылышки, дуют тихонько на перышки.
А налево гуготня, — Бес тешится. Ангел смотрит сурьезно, исповедует:
— В чем ты грешна, Фиалка?
Насупила бровки Фиалка, крепилась-крепилась, не вытерпела и улыбнулась
— Иди, иди к Бесу! — кричали цветочки.
Пошла Фиалка налево.
Так все цветочки, какие были у Ангела, не могли удержаться и расхохотались.
И стало у Беса многое множество и белых и синих — целый лужок.
Высоко стояло на небе солнышко, играло по лужку зайчиком.
Тут прибежало откуда-то семь бесенят и еще семь бесенят и еще семь, и такую возню подняли, такого рогача-стрекоча задавать пустились, кувыркались, скакали, пищали, бодались, плясали, да так, что и сказать невозможно.
Цветочки туда же, за ними — и! как весело, — только платьица развеваются синенькие, беленькие.
Кружились-кружились. Оголтели совсем бесенята, полезли мять цветочки да тискать, а где под шумок и щипнут, ой-ой как!
Измятые цветочки уж едва качаются. Попить запросили.
Ангел поднялся с горки, поманил белым крылышком темную тучку. Приплыла темная тучка, улыбнулась. Пошел дождик.
Цветочки и попили досыта.
А бесенята тем временем в кусты попрятались. Бесенята дождика не любят, потому что они и не пьют.
Ангел увидел, что цветочкам довольно водицы, махнул белым крылышком, сказал тучке:
Будет, тучка, плыви себе.
Поплыла тучка. Показалось солнышко.
Ангелята явились, устроили радугу.
А цветочки схватились за ручки да бегом горелками с горки
Гори-гори ясно,
Чтобы не погасло…
Очухались бесенята, вылезли из-под кустика да сломя голову за цветочками, а уж не догнать, — далеко. Покрутились-повертелись, показали ангелятам шишики, да и рассыпались по полю.
Тихо летели над полем птицы, возвращались из теплой сторонки.
Бесенята ковырялись в земле, курлыкали — птичек считали, а с ними и Бес-зажига рогатый.
Кострома
правитьЧуть только лес оденется листочками и теплое небо завьется белесыми хохолками, сбросит Кострома свою колючку-ежевую шубку, протрет глазыньки да из овина на все четыре стороны, куда взглянется, и пойдет себе.
Идет она по талым болотцам, по вспаханным полям да где-нибудь на зеленой лужайке и заляжет; лежит-валяется, брюшко себе лапкой почесывает, — брюшко у Костромы мяконькое, переливается.
Любит Кострома попраздновать, блинков поесть да кисельку клюквенного со сливочками да с пеночками. А так она никого не ест, только представляется: поймает своим желтеньким усиком мушку какую, либо букашку, пососет язычком медовые крылышки, а потом и выпустит, — пускай их!
Теплынь-то, теплынь, благодать одна!
Еще любит Кострома с малыми ребятками повозиться, поваландаться: по сердцу ей лепуны-щекотуньи махонькие.
Знает она про то, что в колыбельках деется, и кто грудь сосет и кто молочко хлебает, зовет каждое дите по имени и всех отличить может.
И все от мала до велика величают Кострому песенкой.
На то она и Кострома-Костромушка.
Лежит Кострома, валяется, разминает свои белые косточки, брюшком прямо к солнышку.
Заприметят где ребятишки ее рожицу да айда гурьбой взапуски. И скачут печушки пестренькие, бегут бегом, тянутся ленточкой и чувыркают-чивикают, как воробышки.
А нагрянут на лужайку, возьмут друг дружку за руки да кругом вкруг Костромушки и пойдут плясать.
Пляшут и пляшут, поют песенку.
А она лежит, лежона-нежона, нежится, валяется.
— Дома Кострома?
— Дома.
— Что она делает?
— Спит.
И опять закружатся, завертятся, ножками топают-притопывают, а голосочки, как бубенчики, и звенят и заливаются, — не угнаться и птице за такими свистульками.
— Дома Кострома?
— Дома.
— Что она делает?
— Встает.
Встает Кострома, подымается на лапочки, обводит глазыньками, поводит желтеньким усиком, прилаживается, кого бы ей наперед поймать.
— Дома Кострома?
— Дома.
— Что она делает?
— Чешется.
Так круг за кругом ходят по солнцу вкруг Костромушки, играют песенку, допытывают: что Кострома поделывает?
А Кострома-Костромушка и попила, и поела, и в баню пошла, и из бани вернулась, села чай пить, чаю попила, прикурнула на немножечко, встала, гулять собирается…
— Дома Кострома?
— Дома.
— Что она делает?
— Померла.
Померла Кострома, померла!
И подымается такой крик и визг, что сами звери-зверюшки, какие вышли было из-за ельников на Костро-мушку поглазеть, лататы на попятный, — вот какой крик и визг!
И бросаются все взахлес на мертвую, поднимают ее к себе на руки и несут хоронить к ключику.
Померла Кострома, померла!
Идут и идут, несут мертвую, несут Костромушку, поют песенку.
Вьется песенка, перепархивает, голубым жучком со цветка по травушке, повевает ветерком, расплетает у девочек коски, машет ленточками и звенит-жужжит, откликается далеко за тем синим лесом.
Поле проходят, полянку, лесок за леском, проходят калиновый мост, вот и овражек, вот ключик — и бежит и недвижен — серая искорка-пчелка…
И вдруг раскрывает Кострома свои мертвые глазыньки, пошевеливает желтеньким усиком, — ам!
Ожила Кострома, ожила!
С криком и визгом роняют наземь Костромушку, да кто куда — врассыпную.
Мигом вскочила Костромушка на ноги, да бегом, бегом, — догнала, переловила всех, — возятся. Стог из цветочков! — Хохоту, хохоту сколько, — писк, визготня. Щекочет, целует, козочку делает, усиком водит, бодает, сама поддается, — попалась! Гляньте-ка! гляньте-ка, как забарахтались! — повалили Костромушку, салазки загнули, щиплют, щекочут, — мала куча, да не совсем! И! — рассыпался стог из цветочков.
Ожила Кострома, ожила!
Вырвалась Костромушка, да проворно к ключику, припала к ключику, насытилась и опять на лужайку пошла.
И легла на зеленую, на прохладную. Лежит, развалилась, валяется, лапкой брюшко почесывает, — брюшко Костромы мяконькое, переливается.
Теплынь-то, теплынь, благодать одна!
Там распаханные поля зеленей зеленятся, там в синем лесу из нор и берлог выходят, идут и текут по черным утолокам, по пробойным тропам Божий звери, там на гиблом болоте в красном ивняке Леснь-птица гнездо вьет, там за болотом, за лесом Егорий кнутом ударяет…
Песенка вьется, перепархивает со цветочка по травушке, пестрая песенка-ленточка…
над полем и полем, лесом и лесом прямо над Костромушкой небо — церковь хлебная, калачом заперта, блином затворена.
Кошки и мышки
правитьПутались мышки в поле. Тащили кулек с костяными зубами: немало их за зиму попало от ребят в норку. А теперь приходила пора за зуб костяной отдавать зуб железный, а много ли надо зубов, мышки не знали.
Путь им лежал полем в молоденький березняк. Там под заячьими ушками — ландышами, у Громовой стрелки могли они хорошо примоститься и сладить нелегкое дело. Ни Громовая стрелка, ни белые Заячьи ушки не выдадут мышек.
Прошел вечер дождик с громом да с молнией, и жарынь, что твое лето.
Подвигались мышки не споро.
Одна мышка во главе шла, казала дорогу хвостиком, — свистуха отчаянная, дурила всем мышкам голову.
— Никого я не боюсь, — егозила егоза, подшаркивала розовой лапочкой, — самому коту на лапу наступлю, ищи-свищи, вывернусь!
Пыхтели мышки, диву давались, да отговор сказывали: накличет еще беды какой, ног не соберешь.
А уж Кот-Котонай и идет с своей Котофеевной, пыжит седые усищи, поет песенку.
Мышка на него:
— Кто ты такой?
— Да я Кот-Котонай! — удивился Кот.
— А я тебя не боюсь.
— Чего меня бояться, — завел Котонай сладко зеленые глазки, — я ничего худого не сделаю.
— А тебе меня не поймать!
— Ну, это еще посмотрим.
— И не смотревши…
Но уж кот наершился, прицелил глаз, хотел на мышку броситься.
А мышка стала на пяточки, поджала хвостик промеж лапок, пошевеливает хвостиком.
— Нет уж, — говорит, — так этого не полагается, ты сядь вот тут на камушек и сиди смирно, а нам давай твою Котофеевну и пускай она меня ловит.
Потянулся Кот-Котонай, мигнул Котофеевне. Пошла Котофеевна к мышкам, сам уселся на камушек, задрал заднюю лапу вверх пальцем, запрятал мордочку в брюшко, стал искаться.
Блоховат был Кот, строковат Котонай, пел песенку.
— Мы с тобой, кошка, станем в середку, а они пускай за лапки держатся и пускай вокруг нас вертятся, я куда хочу, туда могу выскочить, а тебе будет двое ворот, вот эти да эти, ну, раз, два, три — лови!
Пискнула мышка, да с кона от кошки жиг! — закружилась.
Кошка за мышкой, мышка от кошки, кошка налево, мышка направо, кошка лапкой хвать мышку, а мышка:
— Брысь, кошка! — да за ворота, — что, кошка, съела? Крутится, вертится, мечется кошка.
Крутятся, кружатся, вертятся мышки, держатся крепко за лапки, да дальше по полю, да дальше по травке, да дальше по кочкам.
Заманивает мышка-плутовка кошку под Заячьи ушки.
— Где ты, Кот, где, Котонай! — Котофеевна кличет. Потеряли совсем Кота-седоуса из виду. Блоховат был Кот, строковат Котонай, пел песенку. Кошка из кона в ворота:
— Берегись, мышка, поймаю!
Мышка бегом, сиганула — живо-два — да в кон.
Кошка за мышкой, мышка от кошки, крутятся, кружатся мышки, хитрая мышка, плутиха, вот поддается, уж прыгнула кошка…
Стой! — березняк, Заячьи ушки, Громовая стрелка…
Туда-сюда, глянь, а мышек и нет, — канули мышки.
Изогнула сердито Котофеевна хвостик, надула брезгливо красненький ротик, язычок навострила: «Тут они где-то, а где, не поймешь».
— Чтоб вас нелегкая! — и пошла Котофеевна. Шла искать Котоная, курлыкала.
Вянули ветры, пыхало зноем.
А мышки оскалили зубки, взялись за зубы.
Полкулька растеряли в дороге, — эка досада! — спросит с них Громовая стрелка, не даст им железные зубы.
Заячьи ушки — белая стенка загораживали мышек.
И тихо качались березы, осыпали на мышек золотые сережки, висли прохладой.
Гуси-Лебеди
правитьЕще до рассвета, когда черти бились на кулачки и собиралась заря в восход взойти и вскидывал ветер шелковой плеткой, вышел из леса волк в поле погулять.
Канули черти в овраг, занялась заря, выкатилось в зорьке солнце.
А под солнцем рай-дерево распустило свой сиреневый медовый цвет.
Гуси проснулись. Попросились гуси у матери в поле полетать. Не перечила мать, отпустила гусей в поле, сама осталась на озере, села яйцо нести. Несла яйцо, не заметила, как уж день подошел к вечеру.
Забеспокоилась мать, зовет детей:
— Гуси-лебеди, домой!
Кричат гуси:
— Волк под горой.
— Что он делает?
— Утку щиплет.
— Какую?
— Серую да белую.
— Летите, не бойтесь…
Побежали гуси с поля. А волк тут-как-тут. Перенял все стадо, потащил гусей под горку. Ему, серому, только того и надо.
— Готовьтесь, — объявил волк гусям, — я сейчас вас есть буду.
Взмолились гуси:
— Не губи нас, серый волк, мы тебе по лапочке отдадим по гусиной!
— Ничего не могу поделать, я — волк серый. Пощипали гуси травки, сели в кучку, а уж солнышко заходит, домой хочется.
Волк в те поры точил себе зубы: иступил, лакомясь утками.
А мать, как почуяла, что неладное случилось с детьми, снялась с озера да в поле. Полетела по полю, покликала, видит — перышки валяются, да следом прямо и пришла к горке.
Стала она думать, как ей своих найти, — у волка были там и другие гуси, — думала, думала и придумала: пошла ходить по гусям да тихонько за ушко дергать. Который гусь пикнет, стало быть, ее, — матернин, а который закукурекает, не ее, — волков.
Так всех своих и нашла.
Уж и обрадовались гуси, содом подняли.
Бросил волк зубы точить, побежал посмотреть, в чем дело.
Тут-то они на него, на серого, и напали. Схватили волка за бока, поволокли на горку, разложили под рай-деревом, да такую баню задали, не приведи Бог.
— Вы мне хвост-то не оторвите! — унимал гусей волк, отбрыкивался.
Пощипали-таки его изрядно, уморились, да опять на озеро: пора и спать ложиться.
Поднялся волк, несолоно хлебавши, пошел в лес.
Возныла темная туча, покрыла небо.
А во тьме белые томновали по лугу девки-пустоволоски да бабы-самокрутки, поливали одолень-траву.
Вылезли на берег водяники, поснимали с себя тину, сели на колоды и поплыли.
Шел серый волк, спотыкался о межу, думал-гадал о Иване-царевиче.
На озере гуси во сне гоготали.
Кукушка
правитьДавным-давно прилетел кулик из-за моря, принес золотые ключи, замкнул холодную зиму, отомкнул землю, выпустил из неволья воду, траву, теплое время.
Размыла речка пески, подмыла берег, подплыла к орешенью и ушла назад в берега.
Расцвела яблонька в белый цвет, поблекли цветы, опадал цвет.
Из зари в зарю перекатилось солнце, повеяли нежные ветры, пробудили поле.
Сторожил кулик поле, ранняя птичка, почищал носок.
По полю гурьбой шли девочки, рвали запашные васильки, закликали кукушку.
Кукушечье-горюшечье на виловатой сосне соскучилась, не сиделось кукушке в бору, поднялась в луга.
По дубраве дорожка лежит.
Девочки свернули на дорожку. Под широким лопухом несли кукушку, плели венки.
За дубравой на красе стоит гора-круча. На той горе на круче супротив солнца стоит березка.
Обливалась росой кудрявая березка.
Посадили девочки кукушку на березку. Заломили белую, заплели веночком. Схватились рука об руку и пошли, вкруг кукушки.
— Кукушечка боровая, чего в бору не сидела?
— Воли нету, воды нету.
— Где же воля?
— Пошла воля по лугам.
— Где вода?
— Пошла вода по болотам.
— Лети, кукушечка, лети боровая, в лугах птички поют, соловей свищет.
Сели девочки на примятую траву, поели лепешек, целовались, покумились друг с дружкой и в венках тронулись к речке.
Там разделись и с берега вошли в воду. По воде пустили венки.
Плыли венки, куковала кукушка.
— Кукушка, кукушка, сколько годов мне осталось жить?
Ушли обнявшись девочки с речки, закатилось солнце. Вышла из бора старая старуха Ворогуша, пошла с костылем по полю.
Преклонялось поле, доцветал хлеб.
Перехожая звездочка перешла к горе-круче, заблистала синим васильком.
Плыли венки, куковала кукушка.
— Кукушка, кукушка, сколько годов мне осталось жить?
Красная жар-жаром заря не гасла.
В высокой траве в петушках всю ночь до первых петухов стрекотал кузнец-чирюкан.
У Лисы бал
правитьУ лисы бал
— Я пес.
— Я бас.
— Я баран.
Это ноты.
Барабан.
Трам-там-там,
Трам-там-там.
По высоким горам,
по зеленым долам
чинно шествуем на бал
Разбреда-емся,
собира-емся,
переходим ров и вал.
Осел, козел,
олень да лев,
медведюшка —
звери страшные,
звери важные,
сам с усам,
сам с рогам.
Трам-там-там,
Трам-там-там.
У лисы бал.
— Я пес.
— Я бас.
— Я баран.
Это ноты. Барабан.
Трам-там-там,
Трам-там-там.
Там, там.
Там.
1906 г.
Лето красное
правитьКалечина-Малечина
правитьКурица со двора —
Калечина в ворота.
Заберется Малечина в гибкий плетень,
тоненько комариком песню заведет,
ждет:
«Не покличет ли кто Калечину погадать о вечере?»
У Калечины одна — деревянная нога,
У Малечины одна — деревянная рука,
У Калечины-Малечины один глаз —
маленький, да удаленький.
— Калечина-Малечина,
сколько часов до вечера?
Скок Калечина-Малечина с плетня,
подберется вся — прыг-прыг-прыг…
1,2,3,4,5,6,7!
Да юрк в плетень. Пригорюнится,
тоненько комариком песенку ведет,
ждет:
«Не покличет ли кто Калечину погадать о вечере?»
У Калечины семь братов —
У Малечины семь ветров,
а восьмой неродной — вихорь битной —
миленький, да постыленький
Калечина-Малечина,
сколько часов до вечера?
Вечером врывается, крутит вихрь в лесу,
Вечером Калечине весело в виру.
Ночка по небу лучинки зажжет,
Темная, темную нитку прядет…
Курица в ворота
Калечина со двора.
Черный петух*
От недели до недели подоспело лето.
Последняя отлетная птичка прилетела до витого гнездышка. Зацвели белые и алые маки. Голубые цветочки шелкового льна морем разлились по полю. Белая греча запорошила прямым снегом без конца все пути. Встали по тыну, как козыри, золотые подсолнухи. Сухим золотом-стрелками затеплилась липа, а серебряные овсы и алатырное жито раскинулись и вдаль и вширь; неоглядные, обошли они леса да овраги, заняли округ небесную синь и потонули в жужжанье и сыти дожатвенной жажды.
С цветка на цветок, с травки на травку день до вечера перелетает пчелка, несет праздники.
И не упасть первой росе, а уж щелкает, звонко хлопает в воздухе кнут, звякают коровьи колокольчики — гонят стада.
А за стадом высоко, как дым, подымается пыль вдоль по улице.
И они чахлые и заморенные — Коровья смерть да Веснянка-Подосенница с сорока сестрами пробегают по селу, старухой в белом саване, кличут на голос.
Много они натворили бед — съешь их волк! — то под тыном прикинется — Подтынница, то на дворе пристягнет — Навозница, то соскочит с веретена да заскочит в пряху — Веретенница, то выскочит с болотной кочки Болотница: им бы портить скотину, вынимать румянец из белого лица, вкладывать стрелы в спину, крючить на руках пальцы, трясьмя трясти тело.
И не гулянье от них ребятишкам: не век же голопузым носить на себе змеиного выползка.
Но и нечисть знает черед.
Собирается нечисть зноем в полдень к ведьмаку Пахому, — Пахома изба на краю села: там ей попить, там ей поесть.
В курнике петух взлетает на насест, схватившись с места, как шальной, кричит по селу. Кричит петух целые ночи, несет змеиные спорыши, напевает проклятый на голову от недели до четверга. Сам Пахом-ведьмак о эту пору в печурке возится, стряпает из ребячьего сала свечу, — той свечой наведет колдун мертвый сон на человека и на всякую Божию тварь. Джурка, Пахомова дочка, не смыкая глаз, летает перепелкой, собирает золотой гриб.
Так от недели до четверга.
В четверг в полночь на пятницу подымается на ноги все село.
С шумом врываются в Пахомов курник, чадят зажженными метлами, ловят черного петуха.
Изловили черного петуха и с петухом идут на другой край села.
Алена верхом на рябиновой палке с мутовкой на плече, нагая, впереди с горящим угольком, за Аленой двенадцать девок с распущенными волосами в белых рубахах с серпами и кочергами в руках и другие двенадцать с распущенными волосами в черных юбках держат черного петуха.
А за ними ватагой и стар и мал.
Шумя и качаясь, вышли девки за село, запалили угольком сложенный в кучу назем, трижды обнесли петуха вокруг кучи.
Тут выхватила Алена от девок петуха и, высоко держа над головой черноперого, пустилась с петухом по селу, забегая к каждой избе, мимо всех клетей с края на край.
С пронзительным криком, с гиканьем погнались за ней и белые и черные девки.
— А, ай, ату, сгинь, пропади, черная немочь!
Рвется черный петух, наливаются кровью глаза, колотится черное сердце.
Обежав все село, бросила Алена петуха в тлеющий назем.
Кинули за ним девки хвороста, сухих листьев, — и вспыхнул костер, с треском взвились листья и неслись, жужжа, как красные жучки, — неслись красные перья, завивались в косицы, и красная голова пела зимовые песни.
— Сгинь, сгинь, пропади, черная немочь! — скачут вкруг костра хороводом и черные и белые девки, притопывают, приговаривают, звенят в косы, бьют в чугуны, пока не ухнет красная голова, не зашипит уж больше ни одно красное перышко.
Сонной сохой по селу протянулась дорога белая от высокого месяца. На месяце все по-прежнему подымал на вилы Каин Авеля.
Шатаясь, шел по вымершему селу ведьмак Пахом, хватался за верею, дыхал гарным петушьим духом.
У Аленина двора со двора в ночевку бежит кот; ударил его Пахом посередь живота, сел на него, подкатил, как месяц, к окну, глазом надел на Алену хомут, шептал в ее след:
— Чтоб у нее, у миленькой, и спинушка и брюшенько красным опухом окинулись и с зудом.
Притрепался ведьмак, поманул зарю, иссяк, как дым: волю снимать, неволю накладывать.
Не дождалась Джурка отца, поужинала. Поужинав, обернулась в галочку, полетела за речку росицу пить.
Занялась заря.
Богомолье
правитьПетька, мальчонка дотошный, шаландать куда гораздый, увязался за бабушкой на богомолье.
То-то дорога была. Для Петьки вольготно: где скоком, где взапуски, а бабушка старая, ноги больные, едва дух переводит.
И страху же натерпелась бабушка с Петькой и опаски, — пострел, того и гляди, шею свернет, либо куда в нехорошее место ткнется, мало ли! Ну, и смеху было: в жизнь не смеялась так старая, тряхонула на старости лет старыми костями. Умора давай разные разности выкидывать: то медведя, то козла начнет представлять, то кукует по-кукушечьи, то лягушкой заквакает. И озорничал немало: напугал бабушку до смерти.
— Нет, — говорит, — сухарей больше, я все съел, а червяков, хочешь, я тебе собрал, вот!
«Вот тебе и богомолье, — полпути еще не пройдено, Господи!»
А Петька поморочил, поморочил бабушку, да вдруг и подносит ей полную горсть не червяков, а земляники, да такой земляники, все пальчики оближешь. И сухари все целы-целехоньки.
Скоро песня другая пошла. Уморились странники. Бабушка все молитву творила, а Петька Господи помилуй пел.
Так и добрались шажком да тишком до самого монастыря. И прямо к заутрене попали. Выстояли они заутреню, выстояли обедню, пошли к мощам да к иконам прикладываться.
Петьке все хотелось мощи посмотреть, что там внутри находится, приставал к бабушке, а бабушка говорит:
— Нельзя, грех!
Закапризничал Петька. Бабушка уж и так и сяк, крестик ему на красненькой ленточке купила, ну, помаленьку и успокоился. А как успокоился, опять за свое принялся. Потащил бабушку на колокольню колокол посмотреть. Уж лезли-лезли, и конца не видно, ноги подкашиваются. Насилу вскарабкались.
Петька, как колокольчик, заливается, гудит, — колокол представляет. Да что — ухватился за веревку, чтобы позвонить. Еще, слава Богу, монах, оттащил, а то долго ли до греха.
Кое-как спустились с колокольни, уселись в холодке закусить. Тут старичок один странник житие пустился рассказывать. Петька ни одного слова мимо ушей не проронил, век бы ему слушать.
А как свалила жара, снова в путь тронулись.
Всю дорогу помалкивал Петька, крепкую думу думал: поступить бы ему в разбойники, как тот святой, о котором странник-старичок рассказывал, грех принять на душу, а потом к Богу обратиться — в монастырь уйти.
«В монастыре хорошо, — мечтал Петька, — ризы-то какие золотые, и всякий Божий день лазай на колокольню, никто тебе уши не надерет, и мощи смотрел бы. Монаху все можно, монах долгогривый».
Бабушка охала, творила молитву.
1905 г.
Купальские огни
правитьЗакатное солнце, прячась в тучу, заскалило зубы брызнул дробный дождь. Притупил дождь косу, прибил пыль по дороге и закатился с солнцем на ночной покой.
Коровы, положа хвост на спину, не мыча, прошли. Не пыль — тучи мух провожали скот с поля домой.
На болоте болтали лягушки-квакушки.
И дикая кошка — желтая иволга унесла на клюве вечер за шумучий бор, там разорила гнездо соловью, села ночевать под черной смородиной.
Теплыми звездами опрокинулась над землей чарая Купальская ночь.
Из тенистых могил и темных погребов встало Навьё.
Плавали по полю воздушные корабли. Кудеяр-разбойник стоял на корме, помахивал красным платочком. Катили с погостов погребальные сани. Сами ведра шли на речку по воду. В чаще расставлялись столы, убирались скатертями. И гремел в болотных огнях Навий пир мертвецов.
Криксы-вараксы скакали из-за крутых гор, лезли к попу в огород, оттяпали хвост попову кобелю, затесались в малинник, там подпалили собачий хвост, играли с хвостом.
У развилистого вяза растворялась земля, выходили из-под земли на свет посмотреть зарытые клады. И зарочные три головы молодецких и сто голов воробьиных и кобылья сивая холка подмаргивали зеленым глазом, — плакались.
Бросил Черт свои кулички, скучно: небо заколочено досками, не звонит колокольчик, — поманулось рогатому погулять по Купальской ночи. Без него и ночь не в ночь. Забрал Черт своих чертяток, глянул на четыре стороны, да как чокнется обземь, посыпались искры из глаз.
И потянулись на чертов зов с речного дна косматые русалки, приковылял дед Водяной, старый хрен кряхтел да осочим корневищем помахивал, — чтоб ему пусто!
Выползла из-под дуба-сорокавца, из-под ярого руна сама змея Скоропея. Переваливаясь, поползла на своих гусиных лапах, лютые все двенадцать голов — пухотные, рвотные, блевотные, тошнотные, волдырные и рябая и ясная катились месяцем. Скликнула-вызвала Скоропея своих змей-змеенышей. и они — домовые, полевые, луговые, лозовые, подтынные, подрубежные приползли из своих нор.
Зачесал Черт затылок от удовольствия.
Тут прискакала на ступе Яга. Стала Яга хороводницей. И водили хоровод не по-нашему.
— Гуш-гуш, хай-хай, обломи тебя облом! — отмахивался да плевал заплутавшийся в лесу колдун Фалалей, неподтыканный старик с мухой в носу.
А им и горя нет. Защекотали до смерти под елкой Аришку, втопили в болото Рагулю — пошатаешься! — ненароком задавили зайчонка.
Пошла заюшка собирать подорожник: авось поможет!
С грехом пополам перевалило за полночь. Уцепились непутные, не пускают ночь.
Купальская ночь колыхала теплыми звездами, лелеяла.
Распустившийся в полночь купальский цветок горел и сиял, точно звездочка.
И бродили среди ночи нагие бабы — глаз белый, серый, желтый, зобатый, — худые думы, темные речи.
У Ивана-царевича в высоком терему сидел в гостях поп Иван. Судили-рядили, как русскому царству быть, говорили заклятские слова. Заткнув ладонь за семишелковый кушак, играл царевич насыпным перстеньком, у Ивана-попа из-под ворота торчал козьей бородой чертов хвост.
— Приходи вчера! — улыбался царевич.
А далеким-далеко гулким походом гнался серый Волк, нес от Кощея живую воду и мертвую.
Доможил-Домовой толкал под ледящий бок — гладил Бабу Ягу. Притрушенная папоротником задрала ноги Яга: привиделся Яге на купальской заре обрада — молодой сон.
Леший крал дороги в лесу да посвистывал, — тешил мохнатый свои совьи глаза.
За горами, за долами по синему камню бежит вода, там в дремливой лебеде Сорока-щектуха загоралась жар-птицей.
По реке тихой поплыней плывут двенадцать грешных дев, белый камень алатырь, что цвет, томно светится в их тонких перстах.
И восхикала лебедью алая Вытарашка, раскинула крылья зарей, — не угнать ее в черную печь, — знобит, неугасимая, горячую кровь, ретивое сердце, истомленное купальским огнем.
Воробьиная ночь
правитьВалили валом густые облака, не изникали, — им сметы нет. За облаками возили копы, и туча шла за тучей, как за копой веселая копа, поскрипывали колеса.
Ветром повеяло б, грянул бы гром! — Не веяли ветры, не крапнул дождик.
Ни звериного потопу, ни змеиного пошипу.
В тихих заводях лебеди пели.
И разомкнулось тридевять золотых замков, раскуталось тридевять дубовых дверей — туча за тучу зашла — затрещало, загикало, свистело, гаркало.
Воробушки — ночные полуночники, выпорхнув, кинулись по небу летать.
Ковал кузнец воробьиную свадебку, ковал крепко-накрепко, вечно-навечно, — не рассушить ее солнцем, не размочить дождем, не раскинет ветер, не расскажут люди.
Ковал кузнец Кузьма-Демьян вековой венок.
И стала перед невестою-воробушкой чужая сторона, не изюмом, горем усаженная, не травой, слезами покрытая.
Узлюлекнула воробушка:
— Понеситесь вы, ветры, с высоких гор! Подуйте, ветры, на звонки колоколы! Вы ударьте, звонки колоколы, по сырой земле, расшатайте пески, раздвоите сыру-землю на могиле матери. Вы сшибите, звонки колоколы, гробову доску! Сдуйте тонко-белое полотенце! Разомкните руки матери, раскройте глаза ее, поставьте ее на ноги. Не придет ли она, не прилетит ли к моему дню, к часу великому.
Летали воробушки, прятались-тулились рахманные под небесные ракиты, под мосты калиновые, нагуливались воробушки до-любви.
Раскунежились, пошли они пляс плясать вприсядку, квасили, жарили друг дружку по носам. Один воробей в трубу скаканул, другой воробей в колодец упал, третий воробей нивесть что наделал.
И падали, кто как попало, бесхвостые, бесклювые с неба на землю, — навалили горы воробьевые. И ничего-то не родила гора, родила Воробьева гора один бел-горюч камень.
Заныло сердце, как малое дитятко:
— Родимая моя матушка! Что же ты ко мне не подшатнешься. Призагуньте, призамолкните! Расступитесь, пропустите! Подшатнись-ка ты, посмотри на меня…
Засвирило небо, красно, что жар.
Роскачён жемчуг — васильковая слеза катится на грудь, с груди на траву.
Перекати-поле унесла слезу.
Не разжалила невеста сердце матери: знать, отволила она волю, отнежила негу, открасовала свою девичью красу?
Сердце матери оборотливо, сердце матери обернется, даст великое благословение.
И раскрылась могила, — стала мертвая.
А там разбили сорок сороков, тридцать три бочки, — и хлынуло пиво-мед пьяное-распьяное.
Все поля и луга, леса, перелески, заборы и крыши до корня смочены.
Первые петухи пропели — полночь прошла. И вторые петухи пропели — перед зарей, и третьи петухи пропели — на самой заре.
А они, неугомонные, справляли великий запой, хмельные ворушили, с пьяных глаз вили воробушки не воробьиное — гнездо ремезовое.
Догорела четверговая страстная свеча, закурились избы, волоком от трубы до трубы стлались книзу сизые дымы.
Поросятки-викуны рылись под грушей в сладких падалках, а их была целая груда — непочатый край.
Борода
правитьС горки на горку, от ветлы до ветлы примчался Ильинский олень, окунул рога в речке, — стала вода холоднее.
Тын зарастает горькой полынью, не видать перелаза.
В садах наливается яблоко: охота ему поспеть к Спасову дню.
И шумя висят, призаблекнувши, листья. Утомленные, клонятся никлые ветви.
Щебетливая птичка научает дитят перелетному лету. Один у нее лад на все прилучья:
— Скоро в путь опять!
Дождется ль рябина студеных дней, нарядная, опустила она свои красные бусы к земле.
Шумный колос стелет по ниве сухое время.
На проходе страда. Подоспели дожинки.
Дожинают и вяжут последний сноп.
Уж кличут на Бороду.
И потянулся народ — белый мак — по селу на жнивье.
А Борода стоит, развевается, золотая, разукладная, много янтаря в ней, много усика долгого, тонкого, острого, как серп.
— Завивать, завивать бородушку!
Разогнули солому, посыпают земли: пусть мать-сыра земля покроет ее материнской пеленой на красное годье, на новое лето, на веселый дород.
— Нивка, отдай мою силу! — причитает-приговаривает жнея, красавая молодка Василиса в длинной белой рубахе с серпом на плече.
И катается молодка по жнивью, просит и молит свою ниву.
Несут девки межевые васильки, подвивают васильками Бороду, расцвечают ее васильками — крестовой слезой. И кругом, как ковер, васильки.
Собрала Борода людей вместе, — поднялось на всю ниву веселье.
Запалили солому, заварилась отжинная каша.
— Нивка, отдай мою силу!
И идут хороводом вокруг Бороды, ведут долгие песни, перевиваются долгие песни пригудкой, и опять на широкий разливной лад хороводы.
Село за орешенье солнце, тучей оделась заря.
А Борода в васильках разгорается.
Берет коновода пляс.
Бросила молодка серебряный серп, подсучила рукава, сбила подпояску, да из кона, пустилась в пляс.
Звенел ее голос, звенела песня.
Катил за облаками Илья, грохотал Громовник на своей колеснице, аж поджилки тряслись.
И сбегался хоровод, разбегался, отклонившись назад, запрокинув голову — это ласточки быстро неслись по земле, черкая крыльями.
Седой ковыль, горкуя голубем, набирался гульбы, устилал, шевелил, шел по полю дальше и дальше за покосы, за болото, за зарю.
И зарей ничего так не слышно, только слышно, только слышно, только слышно, только чутко:
— Нивка, отдай мою силу!
От четырех птиц — железных носов, из-за темных каточин вышла молодая медведица посмотреть на Бороду.
Купена-лупена стращала медведицу тремя пальцами, ровно дите рогатой козой.
Вындрик-зверь стремглав бежал за сине море.
И горел хоровод, пока солнце взошло.
1906 г.
Кикимора
правитьНа петушке ворот, крутя курносым носом, с ужимкою крещенской маски, затейливо Кикимора уселась и чистит бережно свое копытце.
— Га! — прыснул тонкий голосок, — ха! ищи! а шапка вон на жерди… Хи-хи!.. хи-хи! А тот как чебурахнулся, споткнувшись на гладком месте!.. Лебедкам-молодухам намяла я бока… Га! ха-ха-ха! Я Бабушке за ужином плюнула во щи, а Деду в бороду пчелу пустила. Аукнула — мяукнула под поцелуи, хи!.. — вся затряслась Кикимора, заколебалась, от хохота за тощие животики схватилась.
— Тьфу! ты, проклятая! — отплевывался прохожий.
— Га! ха-ха-ха! — и только пятки тонкие сверкнули за поле в лес сплетать обманы, причуды сеять, и до умору хохотать.
1903 г.
Осень темная
правитьБабье лето
правитьУнес жаворонок теплое время.
Устудились озера.
Цветы, зацветая пустыми цветами, опадают ранней зарей.
Сорвана бурей верхушка елки. Завитая с корня, опустила верба вялые листья. Высохла белая береза против солнца, сухая, небелая пожелтела.
Дует ветер, надувает непогоду.
Дождь на дворе, в поле — туман.
Поломаны, протоптаны луга, уколочены зеленые, вбиты колесами, прихлыснуты плеткой.
Скоро минует гулянье. Стукнул последний красный денек.
Богатая осень.
Встало из-за леса солнце — не нажить такого на свете — приобсушило лужи, сгладило скучную расторопицу.
По полесью мимо избы бежит дорожка, — мхи, шурша сырым серебром среди золота, кажут дорожку.
Лес в пожаре горит и горит.
В белом на белом коне в венке из зеленой озими едет по полю Егорий и сыплет и сеет с рукава бел жемчуг.
Изунизана жемчугом озимь.
И дальше по лесу вмиг загорается красный — солнце во лбу, огненный конь, — раздает Егорий зверям наказы.
Лес в пожаре горит и горит.
И птицы не знают, не домекнуться певуньям, лететь им за море или вить новые гнезда, и водные — лебеди — падают грудью о воду, плывут:
Вылынь, выплывь весна! — вьют волну и плывут.
Богатая осень.
Летит паутина.
Катит пенье косолапый медведь, воротит колоды — строит мохнатый на зимовье берлогу: морозами всласть пососет он до самого горлышка медовую лапу.
Собирается зайчик линять и трясется, как листик: боится лисицы.
Померкло.
Занывает полное сердце: «Пойти постоять за ворота!» Тихая речка тихо гонит воды.
По вечеру плавно вдоль поля тянется стая гусей, улетает в чужую сторонку.
— Счастлива дорожка!
Далеко на селе песня и гомон: свадьбу играют. Хороша угода, хорош хмель зародился — золотой венец.
Богатая осень.
Шум, гам, — наступают грудью один на другого, топают, машут руками, вон сама по себе отчаянно вертится сорви-голова молодуха — разгарчиво лицо, кровь с молоком, вон дед под хмельком с печи сорвался…
Кипит разгонщица каша.
Валит дым столбом.
Шум, гам, песня.
А где-то за темною топью конь колотит копытом.
Скрипят ворота, грекают дверью — запирает Егорий вплоть до весны небесные ворота.
Там катается по сеням последнее времячко, последний часок, там не свое житье-бытье испроведывают, там плачут по русой косе, там воля, такой не дадут, там не можно думы раздумать…
«Ей, глаза, почему же вы ясные, тихие, ненаглядные не источаете огненных слез?»
Мать по-темному не поступит, вернет теплое время… Сотлело сердце чернее земли.
— Вернитесь!
И звезды вбиваются в небо, как гвозди, падают звезды.
Змей
правитьПетьку хлебом не корми, дай только волю по двору побегать. Тепло, ровно лето. И уж закатится непоседа, день-деньской не видать, а к вечеру, глядишь, и тащится. Поел, помолился Богу, да и спать, — свернется сурком, только посапывает.
Помогал Петька бабушке капусту рубить.
— Я тебе, бабушка, капустную муку сделаю, будет нам зимой пироги печь, — твердит таратора да рубить, что твой заправский: так вот себе и бабушке по пальцу отрубит.
А кочерыжки, как ни любил лакома, хряпал не очень много, а все прибирал: сложит в кучку, выждет время и куда-то снесет. Бабушке и невдомек: знай похваливает, думает себе, — корове носит.
Какой там корове! — Стоял у бабушки под кроватью старый-престарый сундучок, железом кованный, хранила в нем бабушка смертную рубашку, туфли без пяток, саван, рукописание да венчик, — собственными руками старая из Киева от мощей принесла, батюшки-пещерника благословение. И в этот-то самый сундучок Петька и складывал кочерыжки.
«На том свете бабушке пригодятся, сковородку-то лизать не больно вкусно…»
Случилось на Воздвиженье, понадобилось бабушке в сундучок зачем-то, открыла бабушка крышку, да так тут же на месте от страха и села.
А как опомнилась, наложила на себя крестное знамение, кочерыжки все до одной из сундучка повыбрасывала, окропилась святою водой, да силен, верно, окаянный — змей треклятый.
Стали они нечистые, эти Петькины кочерыжки, представляться бабушке в сонном видении: встанет перед ней такая вот дубастая и торчит целую ночь, не отплюешься. Притом же и дух нехороший завелся в комнатах, какой-то капустный, и ничем его не выведешь, ни монашкой, ни скипидаром.
А Петька диву дается, куда из сундука кочерыжки деваются, и нет-нет да и подложит.
«Пускай себе ест, корове и сена по горло».
Думал пострел, съедает их бабушка тайком на сон грядущий.
Бабушка на нечистого все валила.
И не проходило дня, чтобы Петька чего-нибудь не напроказил. Пристрастился гулена змеев пускать, понасажал их тьму-тьмущую по всему саду, и много хвостов застряло за дом.
Запускал Петька как-то раз змея с трещоткой, и пришла ему в голову одна хитрая хватка:
«Ворона летает, потому что у вороны крылья, ангелы летают, потому что у ангелов крылья, и всякая стрекоза и муха — все от крыла, а почему змей летает?»
И отбился от рук мальчонка, ходит, как тень, не ест, не пьет ничего.
Уж бабушка и то и другое, — ничего не помогает, двенадцать трав не помогают!
«А летает змей потому, что у него дранки и хвост!» — решает, наконец, Петька и, недолго думая, прямо за дело: давно у Петьки в голове вертело полетать под облаками.
Варила бабушка к празднику калиновое тесто — удалась калина, что твой виноград, сок так и прыщет, и тесто вышло такое разваристое, халва да и только. Вот Петька этим самым тестом-халвой и вымазался, приклеил себе дранки, как к змею, приделал сзади хвост из мочалок, обмотался ниткой, да и к бабушке:
— Я, — говорит, — бабушка, змей, на тебе, бери клубок да пойдем подсади меня, а то он так без подсадки летать не любит.
А старая трясется вся, понять ничего не может, одно чувствует, наущение тут бесовское, да так, как стояла простоволосая, не выдержала и предалась в руки нечистому, — взяла она обеими руками клубок Петькин, пошла за Змием подсаживать его, окаянного.
Хочет бабушка молитву сотворить, а из-под дранок на нее ровно кочерыжка, хоть и малюсенькая, так крантиком, а все же она, нечистая, — и запекаются от страха губы, отшибает всю память.
Влез Петька на бузину.
— Разматывай! — кричит бабушке, а сам как сиганет и — полетел, только хвост зачиклечился.
Бабушка клубок разматывать разматывала, но что было дальше, ничего уж не помнит.
— Пала я тогда замертво, — рассказывала после бабушка, — и потоптал меня Змий лютый о семи голов ужасных и так всю царапал кочерыжкой острой с когтем и опачкал всю, ровно тестом, липким чем-то, а вкус — мед липовый.
На Покров бабушка приобщалась Святых Тайн и Петьку с собой в церковь водила: прихрамывал мальчонка, коленку летавши отшиб, — хорошо еще, что на бабушку пришлось, а то бы всю шею свернул.
«Конечно, все дело в хвосте, отращу хвост, хвачу на седьмое небо уж прямо к Богу, либо птицей за море улечу, совью там гнездо, снесусь…» — Петька усердно кланялся в землю и, будто почесываясь, ощупывал у себя сзади под штанишками мочальный змеев хвостик.
Бабушка плакала, отгоняла искушения.
Разрешение пут*
— Иди к нам, Бабушка, иди, пожалуйста, глянь: наша Вольга уж твердо на ножки встает!
Старая вещая знает: с веревкой дите народилось, крепко-накрепко запутаны ноги веревкой, надо веревку распутать — и дите побежит.
Старая вещая знает, ножик вострит.
Девочка ручками машет, смеется, а ротик зубатый — зубастая щука, знай тараторит…
— Да стой же, постой! — тянутся жесткие пальцы к рубашке, защепила старуха за ворот, разрывает тихонько.
Заискрились синие глазки, светится тельце. Старая вещая знает, — видит веревку, шепчет заклятье, режет:
— Пунтилей, Пунтилей, путы распутай, чтобы Вольге ходить по земле, прыгать и бегать, как прыгает в поле зверье полевое, а в лесе лесное. Сними человечье проклятье с младенца…
И девочка ножками топ-топ топочет. Вот побежит… не поспеть и серому волку!
— Бабушка, ты за плечами распутай, бабушка… чтобы летать…
Старая вещая знает. Ножик горит под костлявой землистой рукой.
Девочка вся задрожала… Шепчет старуха:
— Будет летать.
Плача
правитьКрасное солнце, высоко ты плаваешь в синих сумрачных реках небес — там волнистые поля облаков неустанно бегут.
И ты, сын красного солнца, белый мой свет, ты озаряешь мать-землю.
И ты, ухо ночи, подруга — луна, ты тихо восходишь, идешь над землею, следишь за ростом трав, за шумом леса, за плеском рек, за моим сном.
И ты, семицветная радуга, бык-корова небесных полей, ты жадно пьешь речную студеную воду.
Пожелайте счастья мне от матери-земли, сколько на небе осенних звезд!
Пожелайте счастья мне от светлого востока, сколько белых цветов земляники!
Пожелайте счастья мне от синих сумерок запада, сколько алых лепестков диких роз!
Пожелайте счастья мне от ледяного севера, сколько зеленых цветов смородины!
Пожелайте счастья мне от знойного юга, сколько на ниве золотого зерна!
Пожелайте счастья мне от широкой реки, сколько рыб на глубоком дне!
Пожелайте счастья мне от дремучего леса, сколько скрыто вольных птиц!
Пожелайте счастья мне от темного бора, сколько зреет ягод в бору!
Пожелайте счастья мне от топких болот, сколько сосен стоит кругом!
Пожелайте счастья мне, солнце! белый свет! луна, радуга!
Пожелайте великим своим пожеланием с поверх головы до подножия ног.
1902 г.
Троецыпленица
правитьС дерева листье опало, раздувается ветром.
По полям ходит ветер, все поднимает, несет холод и дождик.
Протяжная осень.
Запустели сады, улетают последние птицы. Приунывши, висят сорные гнезда.
Попрятались звери. Некому вести принесть на хвосте: скрылся в нору хомяк, залег лежебока.
Намутили воду дожди, не состояться воде, река — половодье.
И по тинистым ямам, где раки зимуют, сонные бродят водяники.
Протяжная осень.
Все пути и дороги исхожены, — невылазная грязь.
Черти торят пути, не траву — трын траву, очертя голову, косят, да на межевом бугорке, на черепках в свайку играют.
Волей-неволей, без прилуки летают стадами с места на место черные галки, падают накось, кричат. Воробьи, гоняя собак, почувыркивают.
Пошла непогода. Ненастье.
Бедовое время в теплой избе.
В свины-поздни, лишь засмеркалось, трубой ввалились в избу непорочные благоверные вдовы.
Наглухо заперли двери.
Бросили вдовы свои перекоры, прямо с места уселись за стол.
На Хватавщину вдовы угощались блинами — поминали родителей, на Семик собирали сохлые старые цветы, а теперь черед и за курицей: не простая курица — троецыпленица. Троецыпленица — трижды сидела на яйцах, три семьи вывела: пятьдесят пять кур, шестьдесят петухов — добыча немалая!
Чинно роспили вдовы бутылку церковного, поснимали с себя подпояски, обмотали подпояской бутылку и пустую засунули Кузьме за пазуху.
Долговязый Кузьма, по-бабьи повязанный, петухом петушится, улещает словами, потчует вдов наповал.
И в полном молчании не режут — ломают курицу вдовы, едят по-звериному, чавкают.
Так по косточкам разберут они всю троецыпленицу, да за яичницу.
А она глазунья и трещит и прыщет на жаркой сковородке, обливается кипящим душистым салом.
Досыта, долго едят, наедаются вдовы.
Оближут все пальчики, да с заговором вымоют руки и до последней пушинки все: косточки, голову, хвост, перья и воду соберут все вместе в корчагу.
И зажигаются свечи.
Мокрыми курицами высыпают вдовы с корчагой на двор.
Вырыли ямку, покрыли корчагу онучей, закапывают курочку.
И все, как одна, не спеша с пережевкой, с перегнуской затянули вдовы над могилкой куриную песню.
Песней славят — молют троецыпленицу.
Тут Кузьма, не снимая платка, избоченился.
Не подкузьмит Кузьма, вьет из себя веревки, хочешь пляши по нем, только держись!
И разводят вдовы бобы, кудахчат, как куры, алалакают.
Обдувает холодом ветер, помачивает дождик.
Вцепляется Бес в ребро, подает Водяной человеческий голос.
Темь, ни зги. Скоро петух запоет.
Мольба умолкает. В избе тушат огни.
Протяжная осень.
На задворках щенята трепали онучу, потрошили священные перья троецыпленицы.
Растянувшись бревном, гнал до дому Кузьма, кукурекал.
А дождь так и сеет и сеет…
Протяжная осень.
Ночь темная
правитьНе в трубы трубят, — свистит ветер-свистень, шумит, усбушевался. Так не шумела листьями липа, так не мели метлами ливни.
Хунды-трясучки шуршали под крышей.
Не гавкала старая Шавка, свернувшись, хоронилась Шавка в сторожке у седого Шандыря, — Шандырь-шептун пускал по ветру нашепты, сторожил, отгонял от башни злых хундов.
В башне шел пир: взбунтовались ухваты, заплясала сама кочерга, Пери да Мери, Шуды да Луды — все шуты и шутихи задавали пляс, скакали по горнице, инда от топота прыгал пол, ходила ходуном половица.
Бледен, как месяц, сидел за столом Иван-царевич.
За шумом и непогодой не было слышно, сказал ли царевич хоть слово, вздохнул ли, посмотрел ли хоть раз на невесту царевну Копчушку.
В сердце царевны уложил ветер все ее мысли.
Прошлой ночью царевне нехороший приглазился сон, но теперь не до сна, только глазки сверкают.
Ждали царевича долго не год и не два, темные слухи кутали башню. Каркал Кок-Кокоряшка: «Умер царевич!» — А вот дождались: сам прилетел ясный сокол.
Всем заправляла Коза: известно, Коза — на все руки, не занимать ей ума, — и угостить, и позабавить, и хохотать верховая.
А ветер шумел и бесился, свистел свистень, сек тучи, стрекал звезду о звезду, заволакивал темно, гнул угрюмо, уныло густой сад, как сухую былину, и колотил прутья о прутья.
Ходила ведьма Коща вокруг башни, подслушивала.
Плотно в башне затворены ставни, — чуть видная щелка. Покажется месяц, западет в башню и бледный играет на мертвом — на царевиче мертвом.
Давным-давно на серебряном озере у семи колов лежит друг его, серый Волк, и никто к серому не приступится. Отгрызли серому Волку хвост, — не донес серый Волк до царевича воду! — и рядом с Волком в кувшинчиках нетронутая стоит живая вода и мертвая: не придет ли кто, не выручит ли серого! А Иван-царевич за крепкими стенами, и никто к нему не приступится. Ивана-царевича — уж целая ночь прошла — за крепкими стенами повесили.
— Пронюхает Коза, догадается… скажет царевне, возьмет, вспрыснет царевну: «С гуся вода, с лебедя вода…» — тут ведьма Коща поперхнулась, крикнула Соломину-воромину.
Соломина-воромина тут-как-тут.
Села Коща на корявую да к щелке. Отыскала сучок, хватила безымянным пальцем сучок — украла язык у Козы:
— Как сук не ворочается, как безымянному пальцу имени нет, так и язык не ворочайся во рту у Козы.
И вмиг онемела Коза, испугалась Коза, бросила башню. Ушла Коза в горы.
Черви выточили горы. Червей поклевали птицы. Птицы улетели за теплое море.
Пропала Коза. И никто не знает, что с Козой и где она колобродит рогатая.
А ведьма Коща вильнула хвостом и — улизнула: ей, Коще, везде место!
И кончился пир.
Пери да Мери, Шуды да Луды — все шуты и шутихи нализались до чертиков, в лежку лежали.
Хунды-трясучки трясли и трепали седого шептуна-Шандыря. Мяукала кошкой Шавка от страха.
Сел царевич с Копчушкой-царевной, поехали.
Едут.
А ночь-то темная, лошадь черная. Едет-едет, царевич, едет, да пощупает: тут ли она? Выглянет месяц. Месяц на небе, — бледный на мертвом играет. Мертвый царевич живую везет.
Проехали гремуч вир проклятый. А ночь-то темная, лошадь черная.
— Милая, — говорит, — моя, не боишься ли ты меня?
— Нет, — говорит, — не боюсь. Проехали чертов лог.
А ночь-то темная, лошадь черная. И опять:
— Милая, — говорит, — моя, не боишься ли ты меня?
— Нет, — говорит, — не боюсь, — а сама ни жива, ни мертва.
У семи колов на серебряном озере, где лежит серый Волк, у семи колов как обернется царевич, зубы оскалил, мертвый — белый — бледный, как месяц.
— Милая, — говорит, — моя, не боишься ли ты меня?
— Нет…
А ночь темная, лошадь черная…
— Ам!!! — съел.
Снегурушка*
Не стучалась, не спрашивала, шибко растворила она мои двери, такая совсем-совсем еще крохотная с белыми волосками.
— Вставай! — крикнула, а синие глазки так и играли, снежинки не глазки.
— Снегурушка!
— Снегурушка.
— Ты мне принесла?..
— Морозу! — и на пальчиках белый сверкнул у Снегурушки первый снежок, а глазки так и играли, снежинки не глазки.
— Снегурушка, возьмешь ты меня? Мы поедем шибко-шибко на санках с горки на горку…
— Вот как возьму! — она протянула свои светлые ручки и, крепко обняв, прижимала носик и губки к моим губам.
— А кого еще мы возьмем?
— Серого волка.
— А еще?
— Ведмедюшку.
Я поднес Снегурушку к моему окну, в окно посмотреть.
Шел снег белый, первый снежок.
— Шатается, — показала пальчиком Снегурушка, вытянула губки, — ветер… ветрович шатается.
— А когда перешатается, мы и покатим на санках шибко-шибко с горки на горку…
— По беленькой травке?
— При месяце.
— Месяц будет белый, в беленьком платочке… — и она твердо спрыгнула наземь.
— Так ты не забудешь?
— Не забуду.
— Прощай!
— Прощай, Алалей.
И так же шибко захлопнулись двери, — Снегурушка скрылась.
Шел снег белый, первый снежок.
1906 г.
Зима лютая
правитьКорочун
правитьДунуло много, — буйны ветры.
Все цветы привозблекли, свернулись.
Вдарило много, — люты морозы.
Среди поля весь в хлопьях драковитый дуб, как белый цветок.
Катят и сходятся пухом снеговые тучи, подползает метелица, порошит пути, метет вовсю, бьет глаза, заслепляет: ни входу, ни выходу.
И ветер Ветренник, вставая вихорем, играет по полю, врывается клубами в теплую избу: не отворяй дверь на мороз!
Царствует дед Корочун.
В белой шубе, босой, потряхивая белыми лохмами, тряся сивой большой бородой, Корочун ударяет дубиною в пень, — и звенят злющие зюзи, скребут коготками морозы, аж воздух трещит и ломается.
Царствует дед Корочун.
Коротит дни Корочун, дней не видать, только вечер и ночь.
Звонкие крепкие ночи.
Звездные ночи, яркие, все видно в поле.
Щелкают зубом голодные волки. Ходит по лесу злой Корочун и ревет, — не попадайся!
А из-за пустынных болот со всех четырех сторон, почуя голос, идут к нему звери без попяту, без завороту.
Непокорного — палкой, так что секнет надвое кожа.
На изменника — семихвостая плетка, семь подхвостников: раз хлеснет — семь рубцов, другой хлеснет — четырнадцать.
И сыплет и сыплет снег.
Люты морозы, — глубоки снеги.
С вечера петухи кричат, с полудня метелица, к белому свету люты морозы.
Люты морозы, — глубоки снеги.
Не скоро Свету — солнцу родиться, далек солноворот. Хорошо медведю в теплой берлоге, и в голову косматому не приходит перевернуться на другой бок.
А дни все темней и короче.
На голодную кутью ты не забудь бросить Деду первую ложку, — Корочун кутью любит. А будешь на Святках рядиться, нарядись медведем, — Корочун медведя не съест.
И разворчался, топает, месяц катает по небу, стучит неугомонный, — Корочун неугомонный.
Старый кот Котофей Котофеич, сладко курлыкая, коротает корочуново долгое время, — рассказывает сказки.
Медведюшка
править1
правитьСреди ночи проснулась Аленушка.
В детской душно. Нянька Власьевна храпит и задыхается. Красная лампадка нагорела: красное пламя то вспыхнет, то погаснет.
И никак не может заснуть Аленушка: страшно ей и жарко ей.
«Папа поздно пришел, — вспоминается Аленушке, — я собиралась спать, папа и говорит: „Смотри, Аленушка, на небо, звезды упадут!“ И мы с мамой долго стояли, в окно глядели. Звезды такие маленькие, а золотой водицы в них много, как в брошке у мамы. Холодно у окна, долго нельзя стоять. Когда идешь с папой к ранней обедне, тоже холодно: колокол звонит, как к покойнику. Власьевна вчера рассказывала, будто покойник Иван Степанович рукой во сне ее ловит… А звезд много на небе, звезды разговаривают, только не слыхать. Дядя Федор Иваныч говорит, будто летает он к звездам и ночью слушает, как звезды поют тонко-тонко. Днем их нет, днем они спят. Тоже и я полечу, только бы достать золотые крылья… А папа подошел и говорит: „Аленушка, звезда падает!“ И золотая ленточка долго горела на небе и потом пропала. Холодно звездочке, где-нибудь лежит она, плачет, — моя звездочка!»
Аленушке так страшно и так жалко звездочки, заныла Аленушка.
— Попить, няня, по-пи-ть!
И когда Власьевна нянька подает Аленушке кружку, Аленушка жадно пьет, вытягивая губки.
Теперь Аленушка свернулась калачиком и заснула.
И кажется ей, летит она куда-то к звездам, как летает дядя Федор Иваныч, попадаются ей навстречу звездочки, протягивают свои золотые лапки, сажают ее к себе на плечи и кружатся с ней, а месяц гладит ее по головке и тихо шепчет на самое ушко:
«Аленушка, а Аленушка, вставай, солнышко проснулось, вставай, Аленушка!»
Аленушка щурит глазыньки, а все еще кажется ей, будто летит она к звездам, как дядя Федор Иваныч.
— Что тебя не добудишься, вставай скорее! — это мама, мама наклонилась над кроваткой, щекочет Аленушку.
2
правитьАленушкина звездочка долго летала и упала, наконец, в лес, в самую чащу, где старые ели сплетаются мохнатыми ветвями и страшно гудят.
Проснулся густой, сизый дым, пополз по небу, и кончилась зимняя ночь.
Вышло и солнце из своего хрустального терема нарядное, в красной шубке, в парчовой шапочке.
Прозрачная, с синими грустными глазками, лежит Аленушкина звездочка неподалеку от заячьей норки на мягких иглах: вдыхает мороз.
А солнышко походило-походило над лесом и ушло домой в свой хрустальный терем.
Поднялись снежные тучи, залегли по небу, стало смеркаться.
Дребезжащим голосом затянул ветер-ворчун свою старую зимнюю песню.
Глухая метель прискакала, глухая кричит.
Снег заплясал.
Дремлет у заячьей норки бедная звездочка, оттаявшая слезинка катится по ее звездной щеке и замерзает.
И кажется звездочке, она снова летит в хороводе с золотыми подругами, им весело и хохочут они, как хохочет Аленушка. А ночь хмурая старой нянькой Власьевной глядит на них.
3
правитьВыставляли рамы.
Целый день стоит Аленушка у раскрытого окна.
Чужие люди проходят мимо окна, ломовые трясутся, вон плетется воз с матрацами, столами и кроватями.
«Это на дачу!» — решает Аленушка.
А небо голубое, чистое, небо Аленушке ровно улыбается.
— Мама, а мама, а когда мы на дачу? — пристает Аленушка.
— Уберемся, деточка, сложим все и поедем далеко, дальше, чем прошлым летом! — сказала мама: мама шьет халатик Леве, и ей некогда.
«Поскорее бы уехать!» — томится Аленушка.
На игрушки и смотреть Аленушке не хочется, такие деревянные игрушки, скучные. Игрушкам тоже зима надоела.
Долго накрывают на стол, стучат тарелками.
Долго обедают. Аленушке и кушать не хочется.
Приходит дядя Федор Иваныч, говорит с мамой о каких-то стаканах, смеется и дразнит Аленушку.
А Аленушка слоняется из угла в угол, заглядывает в окна, капризничает, даже животик у ней разболелся.
Не дожидаясь папы, уложили ее в кроватку.
И сквозь сон слышит Аленушка, как за чаем папа и мама и дядя Федор Иваныч в столовой толкуют об отъезде на дачу в лес в дремучий, где деревья даже в доме растут, над крышей растут. Вот какие деревья!
Головка у Аленушки кружится.
Ей представляется большая зеленая елка, ярко освещенная разноцветными свечками, в бусах, в пряниках, елка идет на нее, а из темных углов крадутся медведи белые и черные в золотых ошейниках, с бубенцами, с барабанами и падают, летают вокруг медведей золотые звездочки.
«А где та, моя, где моя звездочка? — вспоминает Аленушка, — дядя сказал, вырастет из нее такая же девочка, как я, или зверушка. И что это за такая зверушка?»
— Ну что, Аленушка, как твой животик? — это папа, папа тихонько наклонился над Аленушкой, крестит ее.
— Не-т! — сквозь сон пищит Аленушка.
— Выздоравливай скорей, деточка, на дачу завтра едем, горы там высокие, а леса дремучие!
Аленушка перевернулась на другой бок, крепко-крепко обняла подушку и засопела.
4
правитьКак-то сразу замолкли вихри, и разлившиеся реки задремали.
Зарделись почки, кое-где выглянули первые шелковые листики.
Седые, каменные ветки оленьего моха бледно зазеленелись, разнежились; поползли на цепких бархатисто-зеленых лапках разноцветные лишаи; медвежья ягода покрылась восковыми цветочками.
Птицы прилетели, и в гнездах запищали маленькие детки — птички.
Проснулась у заячьей норки и Аленушкина звездочка. За зиму-то вся покрылась она шерстью, как медведюшка. На лапках у ней выросли острые медвежьи коготки, и стала звездочка не звездой, а толстеньким, кругленьким медвежонком.
Хорошо медвежонку прыгать по пням и кочкам, хорошо ему сучья ломать, наряжаться цветами.
Скоро научится он рычать по-медвежьи и пугать маленьких птичек.
— Сидите, детки, в гнездышках, — учит мать-птица, — медведюшка ходит, укусить не укусит, а страху от него наберетесь большого.
Целыми днями бродит медвежонок по лесу, а устанет — ляжет где-нибудь на солнышке и смотрит: и как муравьи с своим царством копошатся, и как цветочки да травки живут, и как мотыльки резвятся, — все ему мило и любопытно.
Полежит, поотдохнет медвежонок и пойдет. И куда-куда не заходит: раз чуть в болоте не завяз, насилу от мошек отбился, и смеялись же над ним незабудки, мхи хохотали, поддразнивали. А то повстречал чудовище… птицы сказали, — охотник.
— Человека остерегайся, глупыш! — долбил дятел, — человеки тебя в цепь закуют. Вон Скворца Скворцовича изловили, за решеткою теперь, воли не дают. Летал к нему — «Жив, пищит, корму вдосталь, да скучно». У них все вот так!
А медвежонку и горя мало, прыгает да гоняется за жуками, и только, когда багровеет небо и серые туманы идут дозором и месяц выходит любоваться на сонный лес, засыпает он, где попало, и до утра дрыхнет.
Как-то медвежонок и заблудился.
А ночь шла темная, душная.
Птицы и звери ни гугу в своих гнездах и норках.
Ходил медвежонок, ходил, и так вдруг страшно стало, принялся выть, — а голоса не подают. И собрался уж под хворост лечь, да вспомнился дятел.
«Еще сцапают, да в цепь закуют, пойду-ка лучше!»
По лесу пронесся долгий, урчащий гул, и листья затряслись, ровно от ужаса. Голубые змейки прыгали на крестах елей и что-то трескалось, билось у старых, рогатых корней.
Как угорелый, пустился медвежонок, куда глаза глядят, бежал-бежал, исцарапался, дух перевести не может, хвать — голоса, огонек. Обрадовался.
«Птичье гнездо!» — подумал.
А огонек разгорался, голоса звенели.
Раздвинул медвежонок кусты и видит: огромный светлый зал, много чудовищ — охотников, едят охотники и что-то лопочут.
— Ты, Аленушка, — говорит мама, — одна в лес не ходи, там тебя медведи съедят. Дядя Федор Иваныч намедни пошел на охоту, а ему медвежонок навстречу, крохотный, с тебя!
— Папа, а папа, — обрадовалась Аленушка, — поймай ты мне этого медвежонка, я играть с ним буду!
А медвежонок, как услыхал, зарычал и вышел.
— Смотрите, смотрите, — кричала мама, — вон медвежонок!
Тут все бросились из-за стола, папа суп пролил.
— Медведюшка, иди, иди к нам, ужинать с нами, медведюшка! — прыгала Аленушка.
И медведюшка подошел, нюхнул, — очень уж понравилась ему беленькая девочка.
И Аленушке медведюшка очень понравился: усадила
она его рядом с собою, гладила мордочку, тыкала в нос ему белый хлеб. А он ласково смотрел в ее светлые глазки, сопел: так устал и напугался.
— Ну, вот и медвежонок у тебя, играй с ним, а теперь отправляйся в кроватку, и так засиделась!
— И он со мною? — робко спросила Аленушка.
— Нет уж, иди одна, его к кусту папа привяжет!
Мама сердилась на папу за суп, и Аленушка, едва сдерживая слезы, одна пошла в детскую.
Долго не спалось ей, все она думала о медвежонке, как они вместе в лес будут ходить, как ягоды сбирать, — бояться некого, никто с медвежонком не съест.
— Медведюшка, миленький мой медведюшка, бедненький! — шептала Аленушка и засыпала.
5
правитьКак проснется Аленушка, прямо бежит к медведюшке, отвяжет его от куста и чего-чего только не делает: и тискает его и надевает папину старую шляпу и садится верхом или долго водит за лапку и разговаривает.
Медведюшка все понимает, только говорить не может, рычит.
Так незаметно проходят дни.
С Аленушкой хорошо медведюшке, а привязанный он тоскует, вспоминает птиц и зверей разных.
Подошла осень, захолодели ночи. Уж изредка топили печи.
Медведюшка слышал, как папа и мама разговаривали об отъезде домой, да и Аленушка брала его за лапку, гладила, целовала в мордочку.
— Скоро один останешься, — говорила она медведюшке, — папа и мама не хотят тебя брать, ты кусаться будешь.
А сегодня мама сказала Аленушке, чтобы она не очень-то водилась с медведюшкой.
— Дядя вон погладил твоего медведюшку, а он его за нос и цап!
«Уж не удрать ли в лес, а то убьют еще!» — раздумывал медведюшка, и так ему было тоскливо, и больно, и жалко Аленушку.
Собирались уезжать.
Вечером приехали гости, и мама играла на рояли.
Когда же дядя запел, начал и медведюшка подвывать из куста. И вдруг рассвирепел, оборвал ошейник, да прямо в зал.
Все страшно перепугались, словно пожара какого, бросились ловить медвежонка, а когда поймали его, тяпнул он маму за палец.
Тут все закричали.
— Мой медведюшка, не троньте его! — визжала Аленушка.
А медведюшку связали и потащили.
— Куда вы дели моего медведюшку? — всхлипывала Аленушка, вытягивала длинно-длинно свои оттопырки-губки.
— Ничего, деточка, — утешала Власьевна, — в лес его пустят ходить, там ему способнее будет. Спи, Аленушка, спи, утресь домой поедем, игрушки-то поди соскушнились по тебе!
— Не надо мне игрушков, медведюшка мо-ой, какие вы все-е!
Личико ее раскраснелось, слезы так и бегут…
6
правитьЧастые-частые звезды осенние из серебра, золотые, тихо перелетают, льются по небу.
Месяц куда-то ушел. Трещат сучья. Улетают листья, гудят.
— Медведюшка идет, прячьтесь скорее! — перекликаются птицы и звери.
С шумом раздвигая ветви, выходит медведюшка: на шее у него оборванная веревка, и торчит клоками шерсть. Насупился.
Так подходит медведюшка к берлоге, разрывает хворост, спускается в яму, рычит:
— Спать залягу, да поотдохну малость!
И раздается по всему лесу храп: это медведюшка лапу сосет, спит.
Стаями выпархивают птицы, собираются в стаи, улетают птицы в теплые страны, покидая холод, оставляя старые гнезда до новой весны.
Лампадка защурилась, пыхнула и погасла.
Серый утренний свет тихомолком подполз к двойным рамам окон, заглянул украдкой в детскую, и ночная тьма поседела и медленно побрела по потолку и стенам, а по углам встали тени — столбы мутные, какие-то сонные.
Котофей Котофеич, черный бархатный кот, приподнялся на своих белых подушечках-лапках, изогнулся, и сладко зевнув, прыгнул к Аленушке на кроватку.
Аленушка таращила заспанные глазыньки: уж не медведюшка ли бросился съесть ее?
А Власьевны нет…
На кухне глухо стучат и ходят.
Кот подвернул лапки, вытянул усатую мордочку и запел.
Теперь совсем не страшно.
«Господи, — мечтает Аленушка, — хоть бы Рождество поскорее, а там и Пасха, к заутрене пойду, на Пасху хорошо как!»
Опухшие за ночь губки сурьезничают, а личико светится, и улыбается Аленушка, словно вот уж волхвы идут со звездою, большущую тащат елку, в пряниках.
1900 г.
Морщинка
править1
правитьВ чистом поле жили-были две мышки: Алишка-кургузка и Морщинка-долгоуска. Старая Алишка ходила на промысел добывать себе на день пищу, а молоденькой наказывала, чтобы сидела себе дома, убирала постельки.
Постельки у мышек были из листьев, подушки из цветочков, одеяльца из душистой травки.
Хорошо было Морщинке в тесной норке, да не весело. Крошечное окошечко из мотыльковых крылышек пропускало чуть маленький желтый светик. Темно было в норке.
Усядется мышка на сырой подоконник, грызет морковку и думает, либо усиком по стеклышку выводит тонкими буковками чистое поле.
Никогда не видала Морщинка чистого поля.
В теплый полдень возвращалась с добычи Алишка, приносила еды, угощала Морщинку.
Сидели мышки, в молчании кушали. А потом в постельки ложились.
— Тетушка, тетушка, расскажи мне про чистое поле, приставала Морщинка-долгоуска.
— Про чистое поле? — зевала Алишка, трудно было кургузке рассказывать после обеда, — чистое поле просторно, в поле тепло и раздолье, за полем топкое болото, там живут незабудки, за болотом дремучий лес, за лесом быстрая речка, за речкой гора — курган, на горе Забругальский замок.
— Ой, ой, как страшно, вот бы туда! — пищала Морщинка.
— А Носатая птица?
— Какая Носатая!?
— А такая, сидит на болоте. Словит тебя, да и скушает.
— А я не поддамся!
— Один такой не поддался! — отстраняла сердито сонная Алишка.
В щелку дверки проходил ветерок, приносил с поля пыльцу душистую. Мышек морило.
— Тетушка, а тетушка, расскажи мне про Носатую птицу!
Но уж тетушка задавала храп во всю Ивановскую.
2
правитьРаз замешкалась старая Алишка в поле. Морщинка одна осталась, убрала Морщинка постельки и скуки ради зубки точила. Точила-точила и выглянула из норки. И ей понравилось. Повела Морщинка долгим усиком — да в чистое поле.
Вот она, листик за листик, кусток за кусток, мимо Носатой птицы, мимо чудищ, по болоту, по лесу, по речке на горку — курган и очутилась у Забругальского замка.
Долго ли, коротко ли, — пришла Алишка домой, принесла кулек разных съедобных, хвать-похвать, а Морщинки нет в норке.
Не пила старая с горя, не ела, достала из-под подушки карты, стала гадать.
— На кого ты меня покинула! — плакала Алишка, утиралась платочком из листьев.
Выходило по картам такое, что страсть: и Клешня и Носатая птица и какие-то раки…
— На кого ты меня покинула! — плакала Алишка, да так и проплакала вплоть до глубокой ночи.
А Морщинка походила-походила вкруг страшного замка, шмыгнула в ворота и попала в чистую кладовую.
А в чистой кладовой чего-чего не было: и пирожки слоеные сладкие, и ветчина с горошком, и мыло розовое, и разноцветные свечки.
Всего Морщинка отведала. Досыта наелась, села в уголок, посидела, запела песенку да подумала.
И уходить неохота. Не жизнь, а масленица!
Взяла мышка свечку под мышку, да и за ворота.
С горки по речке, с речки по лесу, из леса в болото, с болота по полю мимо Носатой птицы, мимо чудищ — прибежала домой Морщинка, говорит Алишке:
— Тетушка, тетушка, что мы в этой в своей противной норке холодаем да голодаем. Пойдем-ка в Забругальский замок.
— Да ты что, с ума что ли спятила? — всплеснула руками Алишка.
А Морщинка на тетушку: рассказала ей о замке, о зубчатых стенах, и какая остроносая башня и какие ворота, рассказала про чистую кладовую и про все сладкие лакомства.
Не тут-то было. Старую не уломаешь.
Ела старая свечку, похваливала, на своем стояла.
— А Носатая птица меня и не скушала! — хвасталась Морщинка.
— А Клешня одноглазая?
— Какая одноглазая!?
— А такая, в речке живет. Сцапает тебя, защемит головку в колени, да всю с косточками и проглотит.
— Ан не проглотит! — пищала Морщинка.
Утро вечера мудренее. Тихо лежали мышки в постельках. Тихий дождик в поле шел, кропил цветочки да травки да ягодки.
— Тетушка, а тетушка, расскажи мне про Клешню одноглазую!
А тетушка уж седьмой сон видела, горы городила.
3
правитьЕще до свету подняла Алишка Морщинку с постельки. Ночью старой сон снился: приходила к ней Коза-золотые рога, хороводилась.
Видеть Козу во сне — хорошо, а Козла — неприятность.
Принарядилась старая, и Морщинка принарядилась.
Долго мышки вертелись у зеркальца, зеркальце у мышек — росинка, охорашивались мышки.
Уж солнце взошло, когда вышли мышки из норки в свой опасный путь.
Полем шли хорошо.
Чистое поле просторно, в поле тепло и раздолье, от ночного дождя глазки у травок горели и развевались кудряшки на синих цветочках.
— Тетушка, тетушка, чистое поле! — пищала Морщинка.
Старая застилась лапкой.
— Тетушка, сколько цветочков на поле!
Старая думала думу: голубело под носом топкое болото.
Мышки притихли, мышки согнулись.
— Чего вы тут шляетесь! — окрикнула Носатая птица. Большие были передряги в болоте. Ползком ползли мышки.
— Мы только в замок, — шептала Алишка: колотилось у мышек сердечко.
— А! так вы в замок… — разинула клюв Носатая птица.
Едва улизнули от Птицы.
— Наказание с тобою, — ворчала Алишка, оступаясь о кочки.
В тревоге достигли мышки дремучего леса.
Откуда ни возьмись Коза-золотые рога.
— Куда, — говорит, — вы, мышки, путь держите? Сели мышки в холодок под кустик, все Козе рассказали.
— Ну, идите, Бог с вами, только моих козляток не трогайте! — погрозила Коза пальчиком.
— Да уж не тронем, что ты, Коза! — в голос сказали мышки, попрощались с Козой и пошли себе дальше.
А дальше лелеялась быстрая речка.
Сели мышки в лодочку, поехали. Ехали, мочили в воде лапки, перемигивались с рыбками.
Хорошо на речке, вода студеная, любо поплавать под солнышком.
Захотелось мышкам выкупаться в речке.
И только что собрались они причалить к берегу, Клешня цап-царап! — прямо на мышек и защемила им хвостики.
Восплакались мышки:
— Пусти, — говорят, — пусти нас, одноглазая!
— Не пущу, — говорит, — откупитесь. Мышки и серебра ей и золота и яхонтов.
— Не надо, — говорит, — мне ни серебра вашего, ни золота, ни яхонтов.
Насилу от Клешни отбоярились, пообещали ей полцарства отдать.
Целое полцарство мышиное!
Села Клешня на рака, нырнула в речку, а мышки на горку полезли.
— Пес ее знает! — оправлялась Алишка: закрутили раки ушки у старой, — с тобою, Морщинка, еще и последний хвост потеряешь.
А Морщинка торопит:
— Тетушка, тетушка, вон замок белеет, вон остроносая башня!
Карабкались мышки, карабкались, помаленьку и влезли.
Обошли мышки вкруг страшного замка, изловчились — шмыгнули в ворота и прямо в чистую кладовую попали.
А в чистой кладовой чего-чего не было.
— Вон, тетушка, пирожки слоеные сладкие, вон ветчина с горошком, вон мыло розовое, вон разноцветные свечки…
И только что успела Морщинка сказать о свечках, как защелкал замок в кладовую.
И где-то над самой головой с треском распахнулась ставня, а из дыры с потолка стало вываливаться маленькими колбасиками что-то ужасное: змея не змея, рак не рак, Бог знает что.
Вываливалось чудовище, скалило зубы.
— Опять эти противные мыши! Ищи их, Фингал, раздави, растопчи!
— Хорошо, раздавлю, растопчу! — отвечал пес Фингал. Алишка в миску, Морщинка под миску, сели мышки ни живы, ни мертвы, сидят.
Вываливалось чудовище — колбаска за колбаской, кусок за куском.
— Ну, пойдем, Фингал, мыши ушли.
С треском захлопнулась ставня.
Защелкнул замок.
Час и другой и десятый высидели смирно ошарашенные мышки, не пискнули.
Первая вылезла Морщинка из-под миски.
— Тетушка, тетушка, пойдем скорее. Хоть бы нам сахарную голову сулили, больше никогда не пойдем в этот замок.
А старая завязла в варенье, трясется: хвостик у бедняжки отвалился от страха.
Кое-как выбрались мышки и давай Бог ноги.
Бежали, бежали, а как скатились с горки — кургана, в лужу и сели.
Едет Клешня на раке, раком погоняет. И защемила Клешня головки мышкам.
— Подавайте, — говорит, — мне полцарства, сию минуту, мышиное!
А на мышках лица нет, на все соглашаются.
Видит Клешня, и без нее им попало, пощипала Клешня, попиявила мышек и выпустила.
Покупаться бы теперь мышкам, да не до того уж.
Сели мышки в лодочку, поехали. Переплыли речку благополучно, в лес вступили.
Хотели они с Козой поговорить, а Коза козляток кормила, только глазами поздоровалась.
А уж Носатая птица кричит с болота:
— Давайте мне ваши головы на отсечение или сами полезайте немедленно в клюв!
Струхнули мышки пуще прежнего, съежились комариком, закрыли глазки, да драла, куда попало.
Бежали они, бежали, бежали-бежали, прибежали в норку общипанные, обглоданные, облупленные. Сели.
И уж там и сидят, в своем мышином подполье, благодарят Бога.
1906 г.
Пальцы
правитьЖили-были пять пальцев — те самые, которых всякий на руке у себя знает: большой, указательный, средний, безымянный — все четверо большие, а пятый мизинец — маленький.
Проголодалися как-то пальцы, и засосало. Большой говорит:
— Давайте-ка, братцы, съедим что-нибудь, больно уж морит.
А другой говорит:
— Да что же мы есть будем?
— А взломаем у матери ящик, наедимся сладких пирожных, — кажет безымянный.
— Наесться-то мы наедимся, — заперечил четвертый, — да этот маленький все матери скажет.
— Если скажу, — поклялся мизинец, — так пусть же я не вырасту больше.
Вот взломали пальцы ящик, наелись досыта сладких пирожных, их и разморило.
Пришла домой мать, видит: слипшись, спят пальцы, один не спит мизинец.
Он ей все и сказал.
А за то остался навеки сам маленький — мизинец, а те четверо с тех пор ничего не едят, да с голодухи голодные за все хватаются.
1907 г.
Зайчик Иваныч
править1
правитьЖил человек, и у того человека было три дочери, — как одна, красавицы и шустрые, не знали они над собою страха.
Старшую звали Дарьей, середнюю Агафьей, а меньшую Марьей.
Изба их стояла у леса. А лес был такой огромадный, такой частый, — ни пройти ни проехать.
Без умолку день-деньской шумел лес, а придет ночь, загорятся звезды, и в звездах, как царь, гудит лес грозно, волнуется.
Много страхов водилось в лесу, а сестрам любо: забегут куда — аукают, передразнивают птичек, и в дом не загонишь до поздней ночи.
Такие веселые, такие проворные, такие бесстрашные — Дарья, Агафья и Марья.
Как-то старшая Дарья мела избу, свалился с полки клубок, покатился клубок по полу, да и за дверь. Схватилась Дарья, взялась клубок догонять. А клубок катится, закатился в лес, пошел по кочкам скакать, по хворосту, привел в самую чащу и стал у берлоги.
А из берлоги Медведь тут-как-тут.
Как увидел Медведь Дарью, зубы оскалил, высунул красный язык, вытянул лапы с когтями и говорит:
— Хочешь моей женой быть, а не то я тебя съем. Согласилась Дарья. Осталась у Медведя.
Вот живет она себе поживает, ходит с Медведем по лесу, показывает ей Медведь разные диковины.
У Медведя терем. В терему три клети.
Раскрыл Медведь первую клеть, а в ней серебро рекой льется. Раскрыл Медведь вторую клеть, а в ней живая вода ключом бьет.
Говорит Медведь Дарье:
— Третью клеть я не покажу тебе, и ходить в нее я не велю, а не то я тебя съем.
Целый день нет Медведя, уйдет куда на добычу, а Дарью одну оставит.
Ходит Дарья у запретной клети, заглянуть смерть хочется.
А сторожил клеть Зайчик Иваныч.
Пробовала Дарья с Зайчиком Иванычем заговаривать, да отмалчивался бесхвостый, — хвостик зайцу Медведь для приметы отъел, — отмалчивался Зайчик, поводил малиновым усом, уплетал малину.
И не раз вгорячах пхала Дарья Зайчика по чем ни попало, таскала за серебряные заячьи ушки. А отляжет сердце, примется целовать зайца, а то и в пляс пустится. Зайчику — потеха, мяучит. И сам когда-то горазд был, да лапки уходились — не выходит.
Раз Зайчик Иваныч и прикурни на солнышке, заметила Дарья, да в клеть. Отворила Дарья дверцу и чуть не убилась — в глазах помутнело: в огромной клети кипело настоящее золото. И захотелось Дарье потрогать золото, сунула она палец, и стал палец золотым.
Пришел Медведь, принес малины. Сели за стол. Пьют чай.
Медведь говорит Дарье:
— Что это, Дарья, у тебя палец-то золотой?
— Да так себе, — отвечает Дарья, — золотой сделался. Тут Медведь из-за стола встал и съел Дарью, а косточки в угол бросил.
2
правитьТосковали сестры. Рыскали по лесу, по-птичьи кликали, звали сестрицу. Хоть бы голос подала, — не слышит.
И год прошел и другой прошел. Ни духу, ни слуху.
Как-то середняя Агафья подметала избу, сронила клубок. Покатился клубок. Пошла за клубком Агафья. Шла-шла и забралась в самую гущу. Остановился клубок. Глядь, — Медведь.
Стал на дыбы Медведь, щелкнул зубами и говорит Агафье:
— Хочешь моей женой быть, а не то я тебя съем.
Агафья и так и сяк, да ничего не поделаешь, осталась жить у Медведя.
Водил ее Медведь по лесу, деревья выворачивал, медом пичкал и всякие медвежьи шутки выкидывал.
У Медведя терем. В терему три клети.
Растворил Медведь клети. Глазела Агафья на серебро и живую воду.
— А третью клеть я не отворю тебе, — говорит Медведь, — и ходить в нее я не велю, а не то я тебя съем.
Загрустила Агафья, ума не приложит, как бы так клеть посмотреть, чтобы Медведь не узнал. А тут этот Зайчик трется, глаз не сводит. Подходила Агафья к Зайчику Иванычу, щекотала ему малиновый ус, а Зайчик и в ус не дует: мяучит себе по-заячиному, ни слова путного.
Выбежал однажды Зайчик Иваныч на закат полюбоваться, а Агафья стук в клеть. Взглянула — остолбенела, да в столбняке-то и ткни палец в золото, и стал палец золотым.
Охала и ахала Агафья, как быть, увидит Медведь — съест живьем. Побежала к Зайчику. Сидел Зайчик Иваныч, напевал себе под нос, штаны чинил. Выхватила Агафья у Зайчика заплатку, перевязала себе золотой палец.
Вот пришел Медведь, приволок лесных лакомств полон короб. Сели за стол.
— Что это у тебя, Агафья, с пальцем? — спрашивает Медведь.
— Ничего, — говорит Агафья, — набередила, вот и обвязала тряпочкой.
— Давай вылечу.
Поднялся Медведь, развязал тряпку. А под тряпкою золотой палец.
И съел Медведь Агафью, а косточки в угол бросил.
3
правитьУбивалась Марья.
— Сестры, сестрицы мои родимые! — куковала Марья по-кукушечьи.
Только лес шумит, царь-лес!
Так год прошел и другой прошел. Нет сестер.
Как-то подметала Марья пол, скатился клубок и в лес. Шла Марья за клубком, шла, как сестры, вплоть до самой берлоги.
Выскочил из берлоги Медведь, зарычал, ощетинился. Говорит Медведь Марье:
— Хочешь моей женой быть, а не то я тебя съем.
Не сразу далась Марья, заупрямилась. Диву дался Медведь и полюбил ее пуще всех сестер.
Ходит косматый по лесу, собирает цветы, венки плетет. А выйдет с Марьей гулять, про всякую травку ей рассказывает, всякие берложные хитрости кажет. А то ляжет на спину, перекатывается, песни медвежьи поет. Зайчику в знак своего удовольствия мордочку медом вымазал.
У Медведя терем. В терему три клети.
Все показал Марье Медведь — и серебро и живую воду, а в третью клеть не повел.
— И ходить в эту клеть я тебе не велю, а не то я тебя съем.
— Съем! Съел один такой! — фыркнула Марья, а сама думает, как бы этак Медведя провести?
А Зайчик Иваныч ей глазом мигает. Зайчик Иваныч в Марье души не чаял.
Бывало, уйдет Медведь, а Марья к Зайчику:
— Зайчик, заинька, научи меня, серенький, как мне быть, погибли сестры, погибну и я: заест меня Медведь.
А Зайчик Иваныч подопрется лапкою, лопочет что-то по-своему.
Так и проводили дни: сядут где на крылечке и сидят рядком, горе горюют.
Раз Зайчик Иваныч лучину щипал: самовар пить собирались.
Известно, примется Зайчик что-нибудь делать, так уж на целый год наделает, такая повадка у Зайчика.
Зайчик весь двор лучинкой закидал.
Марья пособляла Зайчику. И такая тоска на нее нашла, свету она невзвидела, пошла бродить по терему. Постояла, поплакала над костями сестер, да с отчаяния туркнулась в запретную клеть. И ослепило ее золото, закружило голову. Да не сплоховала Марья: опустила лучинку в золото. А лучинка, как жар, горит.
— Сестры, сестрицы мои родимые! — всплакнула Марья.
Запрятала Марья золотую лучинку в красный сафьянный башмачок, отдала башмачок Зайчику. Пошел Зайчик в погреб за молоком да дорогой и сунул башмачок в свою старую норку.
Пришел Медведь. Сели брагу пить, все честь честью по-хорошему. И пошла жизнь по-прежнему.
4
правитьПораскидывал умом Зайчик Иваныч, горе горюя с Марьей на крылечке.
Раз и говорит Зайчик:
Не умею я по-человечьему сказывать, а то бы сказал. Тем разговор и кончился.
Бродит Марья по терему, плачет над костями сестер, заглядывает то в одну, то в другую клеть.
И пришло ей на ум счастье попробовать. Набрала она полон рот живой воды, вспрыснула сестрины кости. встала перед ней Агафья жива-живехонька.
Что делать, куда деваться? Марья к Зайчику, так и так, говорит.
— Хорошо, — говорит Зайчик, — сию минуту.
Взял Зайчик Агафью за руку, да в дупло и запрятал, а сам ей принес туда груш да яблоков и всякого печенья. дело с концом.
Пришел Медведь. Стал к Марье ластиться. А Марья и говорит:
— Рычун, мой рычун, сделай ты мне, что я тебя попрошу.
— А ты наперед скажи, что тебе сделать, а то ты, может, третью клеть посмотреть хочешь, так я тебя съем.
— Батя мой завтра именинник, хочу пирогов ему испечь, а ты снесешь.
— Это можно, пеки.
Обрадовалась Марья, да опрометью на кухню ставить тесто. Поставила она тесто и, когда все было готово, принялась пироги печь. Испекла пироги, взяла мешок, посадила в мешок Агафью, покрыла Агафью пирогами.
Говорит Агафье:
— Сядет Медведь посидеть, станет мешок развязывать, а ты и скажи: «Не садись, муженек, на пенек, все вижу, все слышу».
Чуть только солнышко взошло, взвалил Медведь мешок на плечи, да и в путь-дорогу.
Полднем вздумалось Медведю поотдохнуть маленько, свалил он мешок наземь, стал развязывать.
— Не садись, муженек, на пенек, все вижу, все слышу! — как закричит из мешка Агафья.
Вскочил Медведь, повел ухом.
«Ишь, — подумал, — и голос же у моей Марьи, все видит, и сесть тебе не полагается!..»
И пустился Медведь дальше. А как добежал до избы, шваркнул мешок у калитки, да во все лопатки домой обратно.
Долго ли, коротко ли, не много не мало, а год, другой прошел.
Вспрыснула Марья сестрины кости. И встала перед ней Дарья жива-живехенька. Опять Марья к Зайчику. Запер Зайчик Дарью в чулан.
А вечером Марья говорит Медведю:
— Мамушка моя именинница, испеку я ей пирогов в день ангела, снеси ты их, косолапушка.
А сама Дарье шепнула:
— Как рассядется Медведь, ты ему крикни: «Не садись, муженек, на пенек, все вижу, все слышу».
Все так и случилось. Сел было Медведь посидеть, стал мешок развязывать, а как услышал голос, оторопел, да скорее в путь. А как добежал до калитки, брякнул мешок, и опять домой восвояси.
5
править— Зайчик, Заинька, научи меня, серенький, что мне делать, не могу больше у Медведя жить, хочу к сестрам!
А Зайчик Иваныч и рад бы что посоветовать Марье, да сказать-то ничего Зайчик не может. А уж так привязался, так привязался он к Марье, на шаг от себя не отпустит.
Прямо влип.
Что наработал за долгую зиму, все Зайчик отдал Марье, какие бисерные кошельки понанизал, все отдал Марье. Летось к Медвежьему дяде за тридевять земель скакал, выпросил у старого хрустальную туфельку да жемчугов горстку, все Марье отдал.
Когда с весной зачирикали птицы и полезли из почек листочки, чтобы на свет посмотреть, сказала Зайчику Марья:
— Ну, Зайчик Иваныч, придумала! Уйду я от Медведя.
Зайчик насупился.
А Медведь вечером спрашивает Марью:
— Что ты, красавушка, что ты такая веселая?
— А как мне веселой не быть, батю с мамушкой во сне видела. Испеку я им пирогов, отправлю завтра гостинцу. Еще дрыхнуть ты будешь, я затворюсь в терему, подымусь на вышку, буду следить за тобой, а как тронешься в путь, буду песни петь. Слышишь, ты не зови меня, я одна останусь, буду следить за тобой, буду песни петь.
Послушал Медведь, лег спать спозаранку. А Марья испекла пирогов, позвала Зайчика, сказала Зайчику:
— Прощай, Зайчик Иваныч, прощай, миленький!
Насупился Зайчик, не пускает Марью, уцепился лапками за передник, на глазах слезы.
И вдвоем коротали они последнюю ночь. Рассказывал Марье Зайчик свою заячью жизнь, как была когда-то у Зайчика норка и как Медведь его выгнал из родимой норки и пришиб зайчиху, и как пришибленная помирала покойница Зайчиха Ивановна.
И плакал Зайчик Иваныч, и о каких-то лисятах поминал сквозь слезы… Он ли их съел, они ли детей его слопали, понять мудрено было.
На рассвете юркнула Марья в мешок, обложилась в мешке пирогами. Отнес Зайчик Иваныч мешок к берлоге, запер терем, а сам сел на крылечке караул держать. И когда Медведь с своей ношей скрылся из глаз, запрятался Зайчик в свою старую норку, вынул из кованого ларчика красный сафьянный башмачок, поставил к себе на столик и залился горькими слезами:
— Сестры, сестрицы мои родимые! На кого вы меня покинули одного среди леса в разоренной норке? Зачем вы оставили меня доживать мои последние заячьи дни одиноко среди леса в разоренной норке? Был я вам другом верным, помогал и охранял вас — и все ушли, забыли меня. Сестры, сестрицы мои родимые!
А Медведь шел, шел, задумал присесть, развязал мешок.
— Не садись, муженек, на пенек, все вижу, все слышу! — закричала из-под пирогов Марья.
— Слышу, слышу! — рявкнул Медведь и во всю прыть дальше помчался.
А как добежал до калитки, шлепнул мешок и одним духом обратно к своей берлоге.
6
правитьТо-то радость была.
Снова вместе все трое, три сестры, три красавицы — Дарья, Агафья и Марья.
Пошли расспросы да россказни.
До полночи сестры глаз не сомкнули.
А в полночь весь в звездах, как царь, загудел лес, грозный, заволновался. И поднялась в лесу небывалая буря. Трещала изба, ветром срывало ставни, дубастило в крышу, а вековые деревья, как былинку, пригибало к земле, выворачивало с корнем столетние дубы, бросало зеленых великанов к небу, за звезды.
Это — Медведь, Медведь крушил и ломал свою пустую берлогу, сворачивал бревна, разбрасывал в щепки высокий покинутый терем.
А чуть только свет задымился на небе, Медведь издох от тоски.
1906 г.
Зайка
править1
правитьВ некотором царстве, в некотором государстве, в высокой белой башенке на самом на верху жила-была Зайка.
В башенке горели огни, и было в ней светло и тепло и уютно.
Лишь только солнце подымалось до купола и в саду Петушок-золотой-гребешок появлялся, приходил к Зайке старый кот Котофей Котофеич. Впрыгивал Котофей в кроватку и бережно бархатной лапкой будил спящую Зайку.
Просыпались у Зайки синие глазки, заплетала Зайка свою светлую коску. Котофей Котофеич пел песни
Так день начинался.
Зайка скакала, беленькая плясала. С ней скакала Лягушка-квакушка с отбитою лапкой, плясали две Белки-мохнатки. А гадкий Зародыш садился на корточки в угол, хлопал в ладошки, да звонил в серебряный колокольчик.
То-то веселье, то-то потеха!
И обедать готово, а Зайку за стол не усадишь.
Завязывал Котофей Котофеич Зайке салфетку, и принималась Зайка кушать зайца жареного да козу паленую, а на загладку пупки Кощея, такие сладкие, такие вкусные, малиновые и янтарные, — весь ротик облипнет.
Тут Лягушка-квакушка себе мух ловила, а Белки-мохнатки орешки грызли.
Но вот заходило за домик Барабаньей-Шкурки красное солнце, проходила мимо башенки старуха Буроба, проносила Буроба огромный мешок за плечами.
Не дай Бог повернет Буроба в башенку! Подымется Буроба наверх по лестнице, возьмет Зайку в мешок, унесет с собою, да и съест.
Которые дети спать не ложатся, Буроба в мешок собирает.
Котофей Котофеич уж охаживал кроватку, усатой мордочкой грел пуховую Зайкину думку, сон нагонял.
Зайка зевать начинала, просилась в кроватку.
Выползал из ямки Червячок. Рос Червячок, распухал, надувался, превращался в огромадного страшного червя, потом опадал, становился маленьким и червячком уползал к себе в ямку.
В окне показывался Кучерище, подпирал Кучерище скулы кулаками, ел Зайкины игрушки.
А Зайка расплетала свою светлую коску, скидывала с себя платьице и чулочки да в кроватку бай-бай ложилась.
И подымался из-за угла гадкий Зародыш, залезал Зародыш в фонарик, дул в огонек. И огонек становился огонечком с ноготок Зайкин.
Васютка, сынишка Кучерищев, затягивал в трубе тонко песенку, — сонную песенку.
Так вечер кончался, ночь начиналась.
Ночью нередко Зайка ловила рыбку.
И чихал же наутро старый кот Котофей Котофеич, не пел песен.
А бедная Зайка замирала от страха: по лестнице шлепала-топала старуха Буроба с огромным мешком за плечами, пробиралась Буроба наверх к Зайке.
Которые дети по ночам ловят рыбку, Буроба в мешок собирает.
2
правитьПо праздникам, когда Петушок-золотой-гребешок пел голосистей, а Курочка-кудахточка несла золотое яичко, и солнышко ярче и светлее светило в башенку, вылезал из отдушника кум Котофея Котофеича — Чучело-чумичело.
Чучело-чумичело до самого обеда ходил на голове перед Зайкой, — все животики надрывала себе Зайка от хохота, а после обеда Чучело усаживался на шесток вместе с Котофеем Котофеичем, и у них разговор начинался.
Прислушивалась Зайка, но понять ничего не могла.
Чучело-чумичело все рассказывал о крысах, да о мышах, да о мышатах маленьких. А Котофей Котофеич себе под нос мурлыкал.
Раз Котофей Котофеич говорит куму:
— Чучело-чумичело-гороховая-куличина, беда мне с Зайкой, да и только! Сам видишь, обносилась вся, локотки продраны, чулочки все в дырках, а какие были кружевца на штанишках, давно от них и помину нет, все обшаркались.
— Эх, кум, кум, — отвечал укоризненно Чучело, — чего ж ты загодя не сказал: приходил вчера ко мне Волчий Хвост, предлагал Хвост кубышку с золотом, да на что мне золото, я и без золота Чучело.
— Может, опять придет?.. — замурлыкал Кот, — ни зайца у нас жареного, ни козы паленой, ничего нынче на обед не было, а одними пупками Кощея сыт не будешь, да и пупков всего ничего осталось.
Призадумался Чучело-чумичело да и говорит Котофею:
— Так ты, кум, вот что, как пойдешь ужотко за мышами, загляни ко мне в отдушник, там я тебе пошепчу на ушко что-то.
Рано легла баиньки Зайка, а глазки все не спали, — глядели, а ушки все не спали, — слушали.
То Червячок из ямки покажется.
То Васютка в трубе запищит.
— Велите дать говядинки, говядинки! — пищал из трубы Васютка.
Так Зайку все и разгуливало.
Уж Котофей Котофеич все свои песни перепел, все сказки порассказал, а Зайка все ворочается, перекладывается то на один бочок, то на другой.
— Спи, деточка, а то люди ночь разберут, — уговаривал Кот.
Только когда Петушок-золотой-гребешок прокукарекал полночь, а в домике Барабаньей-Шкурки труба закурилась, Зайка засопела носиком и завела далеко-далеко свои синие глазки: прямо на пруд… ловить рыбку.
А Котофей Котофеич прыг с кроватки да тихонько к отдушнику.
Покликал Кот Чучелу-чумичелу. Высунул Чучело мурло из отдушника. И шептались они долгое время.
3
правитьНаутро Котофей Котофеич не чихал, не пел песен, снаряжал Котофей свою Зайку в путь-дорожку.
Говорил Кот Зайке:
— Зайка беленькая, отправляйся, моя курнопяточка, в темный лес, иди все прямо-прямо, и будет тебе избушка Бабы-Яги. Заглянуть к Яге в окошко можно, а входить не входи в избушку. Яга тебя без шапки-невидимки заметит и съесть захочет. Ты иди лучше мимо избушки наискосок по тропинке, пролезай через шиповник, не бойся, пальчиков не оцарапаешь. Так-то, Зайка, так-то, беленькая! Встретит тебя птица Гагана, поздоровайся с птицей: Гагана тебе птичьего молочка даст. Покушаешь молочка и снова в путь трогайся, к полночи придешь к подземелью, не туркаися в дверь, а залезай прямо на дерево и жди, что будет. Пройдет мимо дерева слепышка Листин, прошуршит листьями, не бойся: Листин не страшный, Лис-тин только пугать любит. Пролетит мимо дерева Сорока-белобока, проскачет Коза-рогатая, ты не бойся: больно Коза не забодает, — жди, что дальше будет. Выйдут из подземелья двенадцать черных разбойников, ты слушай, что станут говорить разбойники, заруби их слова себе на носике, а когда пропадут разбойники, спускайся в подземелье и скажи то, что они говорили.
Простилась Зайка с Котофеем Котофеичем, простилась с Лягушкой-квакушкой, простилась с Белками-мохнатками, простилась с гадким Зародышем и с Червячком из ямки.
Все дружно проводили Зайку до самой последней ступеньки, назад в башенку вернулись, и занялся всякий своим делом.
Лягушка-квакушка мух ловила, Белки-мохнатки орешки грызли, Зародыш в ладошки хлопал да звонил в серебряный колокольчик, Червячок выползал из ямки, рос, надувался, превращался в огромадного страшного червя, потом опадал, становился маленьким и червячком уползал в ямку.
А Котофей Котофеич по башенке с топориком похаживал, приводил все в порядок, подшивал и подглаживал, а то заберется в Зайкину кроватку и там лапкою гостей замывает.
Каждый вечер все в кружок садились, пили чай — дули на блюдечко, вспоминали свою беленькую Зайку.
Васютка, сынишка Кучерищев, в трубе скучал-насвистывал.
— Зайка-Зайка, вернись-перевернись! — насвистывал из трубы Васютка.
Кучерище в окне игрушки ел.
4
правитьКак сказал старый кот Котофей Котофеич, так все и вышло.
Не успела Зайка оглянуться в лесу, попался ей Медведь с Мужиком: Медведь с Мужиком стояли на палочке, ковали железо, пели песни. Поздоровалась Зайка с Медведюшкой и дальше пошла. Шла Зайка, шла и видит, стоит избушка на курьих ножках, на собачьих пятках. Заглянула Зайка в окошко, а в избушке Баба-Яга спит, распустила длинные уши: одно ухо вместо подушки, а другим, будто одеялом, с головкою покрыта. Показала Зайка пальчиками нос Бабе-Яге да скорее наискосок по тропинке. Выпорхнула из шиповника птица Гагана, ударила оземь красным крылом. Поздоровалась Зайка с Гаганой, взяла у птицы кувшинчик с птичьим молочком, выпила молочко и дальше тронулась в путь.
Вот видит Зайка подземелье, подходит она к двери, а дверь из человечьих костей и скрипит и светится. Забоялась Зайка да на дерево. Вскарабкалась, ждет — навострила ушко.
Прошел слепышка Листин, прошуршал листьями, пролетела Сорока-белобока, проскакала Коза-рогатая, упала с неба сестричка-звездочка, и растворилась дверь из человечьих костей, — задрожали у Зайки поджилки, — и двенадцать черных разбойников вышли из подземелья и сказали разбойники в один голос:
— Чучело-чумичело-гороховая-куличина, подай челнок, заметай шесток!
И тотчас дверь подземелья закрылась. Постояли разбойники, позевали на месяц. Сказали разбойники в одно слово:
— Чучело-чумичело-гороховая-куличина, подай челнок, заметай шесток!
И тотчас дверь подземелья раскрылась.
А как пропали разбойники, спрыгнула Зайка с дерева да все слова разбойничьи и повторила.
И дверь снова раскрылась и Зайка вошла в подземелье.
Видит Зайка огромный хрустальный зал, по углам банки, в банках золотые рыбки плавают. Хотела Зайка хоть одну рыбку поймать, да одумалась. Подошла к семивинтовому столу. На семивинтовом столе — черная шкатулка, на черной шкатулке — шитое разноцветными шелками полотенце, а по полотенцу беленькая Мышка-хвостатка бегает. Поздоровалась Зайка с Мышкой-хвостаткой, подала ей Мышка золотой ключик. Приняла Зайка от Мышки золотой ключик, отперла шкатулку. А как открыла крышку, глазенки так и забегали: вся шкатулка до самого верху была полна бисерными кошельками. Взяла Зайка один кошелек с голубенькими цветочками, — больно уж кошелек ей понравился, хотела Зайка его в сумочку положить, а из кошелька вдруг золото орешками и посыпалось. Схватилась Зайка подбирать золото, а двенадцать черных разбойников встали с своего места да всю шкатулку Зайке и отдали.
— Чучело-чумичело-гороховая-куличина, подай челнок, заметай шесток! — сказал Зайка по-разбойничьи.
Дверь раскрылась.
И Зайка была такова.
5
правитьВся башенка поднялась на ноги, когда Петушок-золотой-гребешок прокричал о беленькой Зайке:
— Беленькая Зайка домой бежит!
Все спустились по лестнице вниз и на пороге встретили Зайку.
Зацеловали беленькую, задушили курнопяточку: так были все рады-радехоньки.
А Зайка едва дух переводит, закраснелась, запыхалась вся, все штанишки спустились, по земле волокутся, а волоски взбились хохликом.
Подала Зайка шкатулку Котофею Котофеичу, говорит Коту:
— Вот тебе, Кот, находка, разбирайся!
А сама села присесть да, как убитая, тут же на месте и заснула.
И спала Зайка целых три дня и три ночи без просыпу.
Вышел из отдушника Чучело-чумичело, стал ходить на голове перед Зайкой. Видит Чучело, не обращает Зайка на него внимания, пошушукался с Котофеем Котофеичем и опять в отдушник забрался.
Котофей Котофеич загреб золото, стал считать. И день считал и другой считал, все со счета сбивается, — ничего не выходит.
Побежал кот к Барабаньей-Шкурке за мерой.
— Дай, — говорит, — мерку мне на минутку.
— А зачем вам мера? — спрашивает Барабанья-Шкурка.
— Кощеевы пупки считать.
— Хорошо, — ухмыльнулась Барабанья-Шкурка, — дам я вам меру, только смотрите, не затеряйте.
А сама думает:
«Тут дело нечисто, кто ж это пупки Кощеевы мерой считает — пупки в коробках на фунты продаются!»
А чтобы вернее дознаться, что будет Кот мерять, намазала Шкурка дно у своей меры липким медом.
Взял Котофей Котофеич Шкуркину меру и домой в башенку.
И уж мерял Кот, мерял, мерял-мерял — конца краю не видно. А как вымерял до последнего золотого, отнес меру Барабаньей-Шкурке, накупил платьецев и игрушек, нарядил Зайку и сел себе тихомолком гостей замывать.
Тут пошел такой в башенке пляс, хоть образа выноси из дому.
Не плясали, а бесновались. Больше всех отличалась Лягушка-квакушка, до того дошла Квакушка, что под вечер еще одну лапку себе отбила и осталась всего о двух лапках задних.
Ну и Чучело-чумичело, нечего сказать, постарался — Чучело-чумичело лицом в грязь не ударил: ходивши на голове, мозоль натер себе Чучело на самом носу.
То-то веселье, то-то потеха!
А Барабанья-Шкурка не моргала. Как принес ей Котофей Котофеич меру, Шкурка всю меру во все глаза оглядела и на самом донышке нашла золотой, — прилип золотой к меду.
И порешила Шкурка разведать, откуда такое богатство попало в руки Зайки.
Много годов живет на белом свете Барабанья-Шкурка, сундуки Шкурки доверху золотом завалены, а такого золота она глазом отродясь не видала, ни слухом не слыхала: не простое золото, а серебряное!
И стала Барабанья-Шкурка подсылать к беленькой Зайке двух своих жогов подручных: Артамошку — гнусного да Епифашку — скусного.
6
правитьНос крючком, голова сучком, брюшко ящичком, а все само жилиное и толкачиком, — такие эти были Артамошка с Епифашкой.
В первый раз пришли они чуть свет в башенку. В другой раз — в сумерки, в третий раз — поздно вечером, и повадились. И днюют и ночуют пакостники, отбоя нет.
Придут они в башенку, рассядутся на кухне и клянчают. Немытые, нечесаные, — страсть взглянуть.
Разжалобили жоги Зайку.
Пробовала Зайка посылать им грибков да щавелику, — не помогает, все свое тянут, все еще клянчают. Еще больше разжалобили Зайку.
И стала Зайка их в комнаты пускать.
А как влезли они в комнаты, — тут уж ничем их не выживешь.
Зайка скачет, беленькая пляшет, а они мороками по башенке бродят, все трогают, все нюхают, а то в игры свои играть примутся: либо угощают друг дружку мордой об стол, либо в окно выбрасываются, — такие эти были Артамошка с Епифашкой.
Остерегал Зайку старый кот Котофей Котофеич:
— Ой, Зайка, ой, беленькая, не водись ты с этими полосатыми: шатия эта шатается, не будет прока, помяни ты мое котово верное слово… с Буробою они знаются, тетенькою Буробу величают, сам слышал, тоже и башмачок твой намедни сожрали, да то ли еще натворят, ой, Зайка, ой беленькая!
А Зайка хохочет.
— Старый ты, старый ворчун, все б тебе ворчать, иди-ка ты лучше да мышек топчи.
— Не могу я больше мышек топтать, — грустно вздыхал Котофей Котофеич и снова принимался журить Зайку.
Раз села Зайка в ванночку мыться. Котофей Котофеич головку ей мылил, банные песни пел. И случись такой грех: попало едкое мыло коту в глаз.
Пошел Котофей Котофеич в кухню глаз промывать, а Артамошка с Епифашкой стук к Зайке в ванночку.
— Расскажи да расскажи, Заинька, откуда бисерные такие кошельки у тебя разноцветные да откуда золото такое не простое, а серебряное?
Зайка все язычком и выболтала.
Вернулся из кухни Котофей Котофеич, а уж Артамошки с Епифашкой и след простыл.
И с той поры сгинули они из глаз, полосатые, словно никогда их и земля не носила.
Призналась Зайка Котофею Котофеичу.
Встревожился Котофей Котофеич.
— Пропали мы, пропали все пропадом! — одно твердил старый Кот.
Проснется Зайка ночью попить, покличет Котофея Котофеича, а Кота нет у кроватки: Котофей Котофеич целыми ночами напролет перешептывался с Чучелой-чумичелой, куму свое горе поверял.
Всякий праздник, как всегда, вылезал из отдушника Чучело-чумичело, ходил до обеда на голове перед Зайкой, а после обеда, сидя на шестке с Котофеем Кото-феичем, оба об одном рассуждали и на разные лады умом раскидывали, как из беды Зайку выпутать: неспроста приходили полосатые, наделают они дел, не оберешься.
— Пропали мы, пропали все пропадом! — твердил старый Кот.
7
правитьАртамошка с Епифашкой потирали себе руки от удовольствия: так ловко провели они Зайку и носик ей натянули курносенький.
Получили жоги в награду от Барабаньей-Шкурки старую собачью конурку на съедение. Засели в конурку, лакомились да облизывались.
А Барабанья-Шкурка намотала себе на ус разговор полосатых и, недолго думая, снарядилась в поход за шкатулкой: добывать себе черную шкатулку с не простым, а с серебряным золотом.
И случилось с Барабаньей-Шкуркой то же, что и с беленькой Зайкой.
Пришла Шкурка в полночь к подземелью, влезла на дерево. Вышли из подземелья двенадцать черных разбойников, постояли разбойники, позевали на месяц, сказали заклинание и пропали.
— Чучело-чумичело-гороховая-куличина, подай челнок, заметай шесток! — повторила Барабанья-Шкурка разбойничьи слова.
Дверь раскрылась, и Шкурка вошла в подземелье.
Обошла Шкурка весь хрустальный зал, все переглядела и все перетрогала, забрала с семивинтового стола черную шкатулку да к двери.
А дверь не раскрывается.
И барабанила Шкурка, колотила в дверь из всей мочи.
А дверь не раскрывается.
Забыла Шкурка впопыхах разбойничье заклинание.
А разбойники встали с своего места, окружили Шкурку да всю ее и измяли.
И превратилась Барабанья-Шкурка в кожу, а из кожи сапогов да башмаков понаделали, и пошла Шкурка по мостовым шмыгать, да ноги натирать, — пропала Шкурка пропадом.
8
правитьИменины Зайки совпали с известием, — мухи рассказывали, что Барабанья-Шкурка в кожу превратилась.
Бегал Котофей Котофеич в домик к Шкурке, но ни единой души не нашел в домике: Артамошка с Епифашкой в лес улизнули и там свили гнездо себе, живут-поживают, творят пакости да народ смущают.
Три дня праздновали в башенке именины, и пир горой шел.
На третий день, когда Кучерище объелся игрушками, а Чучело-чумичело голову потерял, прокралась незаметно в башенку старуха Буроба да за суматохой все добро и поклала себе в мешок.
И лишилась Зайка серебряного золота и черной шкатулки и бисерных кошельков.
Только наутро хватились, — туда-сюда, да видно уж чему быть, того не миновать.
Ну хоть бы тебе что, словно в воду кануло!
Мрачный ходил Котофей Котофеич, завязывал ножку у стола и снова и снова принимался пропажу искать.
— Не завалилось ли куда! — мурлыкал Кот.
И с отчаяния Кот обмирал на минуту и опять ходил мрачный.
Ночью покликал Котофей Котофеич Чучелу-чумичелу. Чучело долго не отзывался.
— Трудно тебе, кум, без головы-то? — соболезновал Кот.
— Страсть трудно, не приведи Бог.
— А я тебе, кум, мышиной мази принес, ты себе помажь шею, оно и пройдет.
— Мажусь, не помогает.
— А у нас, кум, несчастье.
— Слышал.
— Подумай, кум, выручи.
— Ладно.
Отошел Кот от теплого отдушника, обошел вдоль и поперек всю башенку, потрогал засовы, — крепко ли держатся, — успокоился и замурлыкал.
В окне сидел Кучерище, давился, — больше не ел игрушек.
Покатывался со смеху гадкий Зародыш, катался в фонарике.
И шалил огонек: то вспыхнет, то не видать.
А по лестнице шлепала-топала старуха Буроба с огромным мешком за плечами, шарила в потемках Буроба, метила в башенку, подымалась на пальчики, подступала тихонько к двери, отмыкала волшебным ключом тяжелый засов, приотворяла дверь…
— Кис-кис! — плакала Зайка от страха.
Которые дети любят поплакать, Буроба в мешок собирает.
9
правитьМного ломал голову Котофей Котофеич с Чучелой-чумичелой: жалко им было беленькую Зайку, не было у Зайки ни кошельков бисерных, ни зайца жареного, ни козы паленой, ни пупков Кощея, и личико у Зайки стало такое грустненькое, глазки заплаканы.
И порешили Котофей с Чучелой: опять идти Зайке к подземелью и проделать все, что в первый раз делала, и тогда все пойдет как по маслу, — будет и черная шкатулка, будут бисерные кошельки, будет и золото не простое, а серебряное.
— Только смотри, Зайка, будь осмотрительна! — напутствовал Кот свою Зайку.
Не тут-то было.
Шагу не сделала Зайка, попала в беду.
Ну, заглянула Зайка в окошко к Яге, ну и хорошо, идти бы ей себе дальше, нет, не утерпела. Захотелось ей поближе посмотреть. Отворила Зайка дверку да шасть в избушку. И это бы ничего, с полбеды, а то возьми да и ущипни Ягу за ушко. Яга проснулась, Яга осерчала, села Яга в ступу да за беленькой Зайкой мигом в погоню.
Боже ты мой, чего только не натерпелась бедняжка! И с дороги-то Зайка сбилась и сумочку Зайка потеряла и наголодалась и продрогла вся. Спасибо, Коза-рогатая на пути попалась, а то хоть ложись да помирай, вот как! Шла Коза бодать, приметила под кустиком Зайку, накормила Зайку молочком, взяла к себе на закорки да на дорогу и вынесла.
Вот она какая Коза-рогатая!
Шла Зайка, шла, пришла к подземелью, влезла на дерево. Вышли двенадцать черных разбойников сердитые-пресердитые, сказали заклинание и скрылись.
— Чучело-чумичело-гороховая-куличина, подай челнок, заметай шесток! — сказала Зайка по-разбойничьи.
И когда растворилась дверь, и Зайка попала в подземелье, захлопала Зайка в ладошки от радости: все как стояло на своем месте, так и осталось стоять, — и семивинтовой стол, и черная шкатулка, и банки с золотыми рыбками.
Узнала Зайку Мышка-хвостатка, бросилась к Зайке с золотым ключиком. Взяла Зайка у Мышки ключик, и захотелось ей наперед рыбку поймать, только одну, самую маленькую. А как поймала Зайка рыбку, — Буроба тут-как-тут.
— А, — говорит, — попалась!
Тут Зайка сложила ручки крестиком да бултых в банку прямо к рыбкам.
И рыбкой, не Зайкой поплыла.
10
правитьДвенадцать родилось молодых месяцев, и один за другим двенадцать ясных они рождались слева. С левой стороны показывались месяцы, рогатые, старому коту Котофею Котофеичу. И Кот вздыхал тяжко.
Недоброе предвещали месяцы: не было Зайки, не возвращалась Зайка беленькая к себе в башенку.
И бросили Белки каленые орешки грызть, помчались в лес разыскивать Зайку, но и Белок не было, не возвращались Мохнатки в башенку.
И сидела в Зайкиной кроватке Лягушка-квакушка под Зайкиной думкой, квакала.
— Кис-кис! — кто-то кликал, как Зайка, в долгие ночи.
— Чучело-чумичело-гороховая-куличина, выручи! — мяукал жалобно Котофей Котофеич, не отставал от Чучелы.
Но Чучело, измазанный мышиной мазью, без головы ничего не мог выдумать.
— У меня, кум, что-то вроде мышиной головы пробивается, и я боюсь, ты меня поймаешь и съешь.
— Да не съем, — клялся Кот, — провалиться мне на месяце, не съем тебя, только выручи!
— Ладно.
Неладно было в башенке, пусто: ни стрекотни, ни говора, ни смеха.
Только Васютка, сынишка Кучерищев, свистел в трубе, пересвистывал визгливо.
И ночь приходила, приникала к окну темными лохмами, застила свет, а Котофей Котофеич все сидел у окна, пригорюнившись, не спускал глаз, глядел на дорогу.
В окне сидел Кучерище.
Привязался Кот к Кучерищу, а Кучерище к Коту.
Оба в оба глядели.
— Надоумь меня, Демьяныч! — мяукал Кот.
Кучерище ощеривался:
— Дай сроку, Котофеич, все устроится.
И молча выползал Червячок из ямки. Рос Червячок, распухал, надувался, превращался в огромадного страшного червя, потом опадал, становился маленьким и червячком уползал к себе в ямку.
— Кис-кис! — кто-то кликал, как Зайка, из ночи и грустно и жалостно.
Огонечек в фонарике таял.
11
правитьРанним-рано, еще Петушок-золотой-гребешок не примаслил головки, вышел Котофей Котофеич из башенки выручать свою Зайку.
Всю дорогу по наущению Кучерищи Демьяныча и Чучелы-чумичелы шел Кот степенно, заводил умные речи. Никого не обошел он, со всяким хлеб-соль кушал. Встретились Коту по дороге два Козла-барана, ударялись Козлы-бараны друг о друга стычными лбами. Кот и Козлов не забыл, помяукал бодатым. Переночевал он ночь у Бабы-Яги, с Ягой крысьи хвостики ели. Посидел часок-другой у Артамошки с Епифашкой, осмотрел их гнездо, похитрил чуточку.
— Зайка теперь рыбкой плавает, доловилась! — ехидничали полосатые.
— А я ее съем! — подзадорил Кот.
— Ан не съешь!
— Ан съем, и очень просто съем!
— Да как же ты ее съешь? Разбойники ее караулят!
— Ну и пускай себе караулят.
— Разве что Коза… — почесался Артамошка.
— Конечно, Коза! — подхватил уверенно Кот, будто зная, в чем дело.
— А даст ли Коза холодненькую водицу? — усумнился Епифашка.
— За водицей дело не станет, Гагана обещала! — сказал Артамошка.
Слово за слово, всю подноготную Кот и выведал.
Насулили Коту Артамошка с Епифашкой золотые горы, пошли Кота проводить, да на другую дорогу и вывели: не к подземелью, а нарочно опять к Зайкиной башенке.
Вот они какие, полосатые!
Уж и плутал Кот, плутал, только на осьмую ночь пришел Кот к подземелью.
Все, как водится, вышли двенадцать черных разбойников, сказали разбойники заклинание и скрылись.
— Чучело-чумичело-гороховая-куличина, подай челнок, заметай шесток! — сказал Кот по-разбойничьи, и вошел в подземелье.
Вошел Кот в подземелье, да хвост поджал. Неласково встретили Кота двенадцать черных разбойников.
— Иди, Котофей, — сказали разбойники, — отправляйся, Котофеич, подобру-поздорову домой, пока цел, нет у нас тут для тебя никакой корысти.
— А Зайка? — замяукал Кот.
— Зайка! — заартачились разбойники, — не отдадим мы тебе Зайку никогда! Зайка у нас рыбкой плавает, и мы на ней все женимся: такая она беленькая, беляночка.
— Ну, вы меня хоть чаем угостите, а я вам сказку скажу, — будто сдался Кот.
Согласились разбойники, велели самовар подать, а сами расселись вкруг Кота, рты разинули.
Кот пил вприкуску, передыхал, сказывал.
Рассказывал Кот длинную-длинную сказку о каких-то китайских яблочках и о купце китайском, запутанную сказку без конца, без начала.
Разбойники слушали, слушали Кота и заснули. А как заснули разбойники, опрокинул Кот чашку на блюдечко, да и пошел по банкам ходить, искать Зайку.
— Кис-кис! — тихонько покликала Зайка.
Котофей Котофеич и догадался, выловил Зайку лапкой, обернул в платочек, да себе в карман и сунул.
А разбойники дрыхнут, ничего не видят, ничего не слышат.
Тут загреб Котофей Котофеич в охапку черную шкатулку, сказал заклинание, да поминай как звали.
— Э-эх! — укорял дорогой Котофей свою Зайку-рыбку.
— Да я, Котофей Котофеич, только одну хотела рыбку поймать, самую маленькую.
— Ну и стала рыбкой, прости Господи! — чихал Кот, не унимался.
Зайка едва дух переводила, так прытко стремился Кот в башенку.
И только когда сестричка-звездочка с елки на Кота глянула, сел Кот посидеть немножечко.
Вынул Котофей Котофеич платочек из кармашка, развернул платочек, покликал Козу-рогатую.
Прибежала Коза-рогатая, дала Зайке-рыбке холодненькой водицы. И превратилась Зайка-рыбка в настоящую беленькую Зайку.
Пободала Коза Зайку, сказала путникам:
— Опасность, друзья мои, миновала: разбойники ошалели от гнева, пустили погоню… да не в ту сторону.
— Ну, спасибо тебе, Коза-рогатая, — благодарил Кот, — заходи когда к нам Зайку пободать.
— Хорошо, зайду когда-нибудь, — отвечала Коза, — да лучше вот что, я вас сейчас до дому провожу…
Так втроем и отправились: кот Котофей, Зайка да Коза-рогатая.
Много было страху и опаски: и с дороги сбивались, и погоня чуялась, и топали шаги Буробы.
Артамошка с Епифашкой попали впросак и в отместку Коту свои козни строили.
12
Радость необычайная, радость невыразимая! Достигли путники башенки!
Пошел в башенке дым коромыслом.
Снова пляс, снова смех, снова песни.
Прибежали Белки-мохнатки, притащили кулек каленых орехов, вылез из отдушника Чучело-чумичело, прискакала Лягушка-квакушка о двух задних лапках, выполз Червячок из ямки, явился и сам Волчий Хвост, улыбался Хвост поджаро, болтался.
А гадкий Зародыш сел на корточки в угол, ударил в ладошки, — и начались хороводы.
Водили хоровод за хороводом, из сил выбились.
Коза всех перебодала, да и опять в лес за кленовым листочком, только Козу и видели. А Чучелу-чумичелу чуть было Котофей Котофеич не съел: такая у Чучелы соблазнительная мышиная мордочка выросла!
— Э-эх, кум, — пенял Коту Чучело, — не говорил ли я тебе, что ты меня съесть захочешь?!
Кот извинялся.
Кучерище сидел в окне, ел игрушки, головой поматывал.
То-то веселье, то-то потеха!
Насилу Зайку спать в кроватку уложили, — так разрезвилась, из рук вон.
И три дня пировали в Зайкиной башне.
На четвертый день утром приступил старый кот Котофей Котофеич к Зайке, тронул Зайку лапкой, сказал Зайке:
— Отпусти меня, Зайка, отпусти, беленькая, из башенки по свету погулять, выхолил я тебя, Зайку, вынянчил, пора и на волю мне.
Утерла Зайка слезки себе пальчиком, погладила по шерстке Котофея Котофеича и говорит:
— Как же я без тебя жить буду, Котофей Котофеич, меня Буроба съест.
— Не съест, Зайка, не съест, беленькая, где ей, ну а придет старая, ты только покличь, я и вернусь в башенку.
Поцеловала Зайка Кота в мордочку, вытащила из новой сумочки любимый свой бисерный кошелечек с павлином, подарила его на память Котофею Котофеичу.
— Голубушка беленькая, Зайка моя! — прослезился растроганный Кот.
Так и покинул Котофей Котофеич Зайкину башенку, пошел с палочкой по свету гулять.
И осталась Зайка одна в башенке, надела себе Зайка золото на пальчики, взяла у Зародыша афту — такую краску, размазала афту на дощечку и стала свой собственный портрет писать.
Придет старый кот, вернется Котофей в башенку, Зайка ему портрет и отдаст.
— Афта-афта! — гавкал в трубе собачонкой Васютка, сынишка Кучерищев, стерег башенку.
Петушок-золотой-гребешок на заре по заре распевал петушиные голосистые песни.
И играло солнце над башенкой так весело, весеннее.
1905 г.
Медвежья колыбельная песня
правитьБаю бай-бай, Медведевы детки, — баю бай-бай,
Косолапы да мохнаты, бай-бай.
Батя мед ушел искати, — баю бай-бай,
Мама ягоды сбирати, бай-бай.
Батя тащит соты-меды, — баю бай-бай,
Мама ягодок лукошко, бай-бай.
Кто оленюшке, кто медведюшке, — баю бай-бай,
В лесе колыбель повесил, бай-бай.
Вышли воины удалые, — баю бай-бай,
Небаюканы, нелюлюканы, бай-бай.
1906 г.
Часть II. К Морю-Океану
правитьМышиными норами
правитьКотофей Котофеич
правитьКотофей Котофеич все хмурился. Сентябрем смотрели подслеповатые его добрые глаза. Ходил Кот по башне угрюмый. Уж Алалей и Лейла и так и сяк к Коту, — ничего не действует: все не так, все не по нем. По ночам, случалось, ни на минуту глаз не заведет, без сна просидит Кот до утра с тигром да с птицею. Верные звери: тигр — железные ноги, веревочный хвост, да рябая, глазатая птица — железный клюв, без головы, — Котофеевы верные звери как-то таинственно перемигивались с своим взлохмаченным другом.
Наступали теплые дни. Таял снег. Байбак проснулся. Вышел из норки Байбак, начал свистать. На ранней заре Алалей и Лейла ходили к озеру с круглым хлебом встречать весну. Но и весна не развлекала любимца их, старого Кота.
«Да не случилась ли какая беда с беленькой Зайкой?» — подумалось им, когда, разбирая голубые подснежники, вспомнили они прошлый веселый год — свое путешествие посолонь.
— Вы догадались, — сказал Котофей Котофеич, — с Зайкой случилась большая беда.
— Опять старуха Буроба! — напустились они на Кота: им захотелось узнать всю правду о беленькой Зайке, которую очень любили.
— Не Буроба. Похуже.
— Кто же? — Горынь-змей!
— Пострашнее.
— Одноглазое — Лихо?
— Да, оно самое, одноглазое, — пригорюнился Кот, — надо идти выручать Зайку.
— И мы с тобой, Котофей Котофеич!
— Нет, нет, — замахал Кот сердито, — вас еще недоставало! Вот уму-разуму понаберетесь, тогда и вам дело найдется, а пока что оставайтесь в башне, я сам один пойду. Коза-лубяные-глаза за вами посмотрит.
— Что ж, Коза?.. Коза и одна посидит… Кленовых листочков у Козы много.
Котофей Котофеич ничего не ответил — мимо ушей пропустил. Кот все сам с собою курлыкал: Зайкина беда была, должно быть, очень большая. Скоро в башне у печки появилась вербовая палочка и сапоги, — это означало, что уж близок тот день, когда Кот покинет башню.
На Алексея — человека Божьего с гор потекла вода и старая Щука, пробив по обычаю хвостом лед, вышла из озера и явилась в башню Кота проведать.
За последние же дни у Кота появилась такая похватка: сколько ты его ни проси, к гостям Кот никогда не выходил или уж выходил, когда гости за шапки брались. На этот раз произошло то же самое.
Алалею и Лейле пришлось занимать Щуку. Коза-лубяные-глаза хлопотала по хозяйству — старалась Коза, как получше угостить редкую гостью. Разговор не клеился. К счастью, сама Щука, промолчавшая целую зиму, распустила свои голубые крылья и очень легко разговорилась: она рассказала об Осетре и Утрап-рыбе — которая воевода рыбам, и как эта Утрап-рыба не может Ерша с хвоста съесть, потом рассказала об озере, о море — в каких она морях плавала и сколько чудес перевидала на море… на Море-Океане.
Только рты разевали от удивления: ничего подобного ни о каком море они никогда не слыхали.
И когда Щука, накушавшись плотвичками и окунями, очутилась по своему щучьему веленью опять у себя на озере, Алалей и Лейла прямо к Котофею Котофеичу.
— Котофей Котофеич, голубчик, — сказали они в один голос, — отпусти нас к Морю-Океану: хочется нам поглядеть на свет Божий! Отпусти, пожалуйста, что тебе стоит!
— И думать нечего, — отрезал Кот, — к Морю-Океану! Да знаете ли вы, что к Морю-Океану еще никто путно не добирался, а если и добирались, то плохо приходилось. Что вздумали!
— Да ведь ты же посолонь нас водил!
— А вам все мало?
— Отпусти, Котофей Котофеич, мы только взглянем на море и сейчас же вернемся.
— Вернемся, вернемся! — передразнил Кот, — вернувшихся смельчаков раз-два да и обчелся, да и откуда вы взяли, будто есть где-то на свете Море-Океан?
— А нам Щука сказала.
— Щука? — Кот страшно заворочал глазами и тотчас же бросился тщательно осматривать Алалея и Лейлу: пересчитал у них пальцы на руках и ногах, пересчитал у них уши и глаза, — это такой народ, щука! — курлыкал Кот, видя все на своем месте целым и невредимым, — живо, что ни попадет, отхряпает, старая пожируха! А Моря-Океана никакого нет!
— Нет, есть, есть… за Кощеевым царством, — уцепились за Кота Алалей и Лейла и не отставали.
— Ну, хорошо, есть, — сдался Кот, — только что ж из того? Хотите, чтобы вас разрубили на мелкие части, хотите, чтобы у вас вынули сердце и печень, хотите, чтобы вырезали из вашей спины ремней, хотите, чтобы отрезали вам пальцы, хотите, чтобы выкололи вам глаза, хотите, чтобы привязали вас к лошадиному хвосту, хотите, чтобы размыкали вас по полю, хотите, чтобы вас отдали на съедение зверям, хотите, чтобы вас закопали в землю живьем или превратили в камень, вы этого хотите?
— Нет, не хотим.
— А Баба-Яга?.. Небось не откажется Баба-Яга покататься да поваляться на ваших косточках! А попадетесь Залесной безрукой бабе, да уж та вас, не мигнув, сцапает!
— А который царь Горох воевал с грибами, мы его, Котофей Котофеич, увидим?
Тут Кот понял, что все его увещания были напрасны и очень рассердился.
— А тебе стыдно, Алалей! — царапнул Кот Алалея по руке и скрылся.
Целых два дня Котофей Котофеич ни с кем не разговаривал. Алалей и Лейла бродили по башне сами не свои: Море-Океан не выходило у них из головы, а из всех Котофеевых страхов смущала их лишь одна Залесная безрукая баба, но скоро и эта хитрая баба перестала пугать.
Коза, между тем, приняла в них самое горячее участие и так старалась расположить Кота, чтобы Кот заговорил.
На третий день под конец обеда Кот заговорил. А они, понятно, воспользовались наступившей переменой, пристали к Коту и так приставали к нему до самого вечера, что Кот дал согласие.
— Хорошо, я согласен, вы пойдете к Морю-Океану, сказал Кот, — только подождите немного, я подумаю.
Наступила ночь. А Кот все думал. И Козе долго пришлось возиться, чтобы уложить спать Алалея и Лейлу. Но, и лежа в постелях, они не могли успокоиться, и вот уж ночью такое нетерпение поднялось, что решили они, не медля, идти к Котофею Котофеичу и умолять Кота отпустить их и непременно завтра.
У Котофея Котофеича горел огонек.
Не одеваясь, направились они к его двери и, тихонько раскрыв дверь, уж готовы были тут же на пороге стать на колени и выкрикнуть Коту последнюю свою просьбу, как вдруг зрелище, представшее их глазам, так их поразило, что они, не пикнув, пристыли к месту.
Покои Котофея Котофеича превратились в вершину высокой горы, на горе рос огромный дуб, под дубом сидел сам Котофей Котофеич, а с ним Черный Орел и Белая Сова.
Кот, Орел и Сова о чем-то совещались.
— Хорошо, — говорил Кот, — я так и сделаю, я Одноглазому Лиху выколю его единственный глаз, и уж тогда Лихо потеряет всю свою силу, и Зайка будет вне опасности.
Орел разинул свой красный клюв, одобряя Кота.
Кот обратился к Орлу:
— А что ты скажешь, заоблачный Орел, о затее идти к Морю-Океану?
Услышав о себе, Алалей и Лейла перестали дышать и так вытянулись, что готовы были всякую минуту сорваться куда-то в пропасть.
— Надо обладать медвежьей силой, волчьими зубами, соколиными крыльями, рыбьей быстротой, рысьими когтями, чтобы добраться до Моря-Океана, — отчеканил Орел.
— Откуда же взять такое? — развел Кот беспомощно лапками.
— Затея пустая! — сказал Орел.
— Очень уж пристают они… Горе мне с ними да и только.
Орел от нетерпения приподнял свои черные крылья.
— Я уж и сам не знаю, — продолжал Котофей Котофеич, — как им без меня одним идти? Легко сказать, к Морю-Океану!
— Пускай себе идут, — вступилась Сова, — доберутся.
— Не думаю, — покачал головой Орел и опять раскрыл свой красный клюв.
— Опасность большая, но раз они просятся, надо исполнить, ты отпусти, Котофей! — настаивала Сова.
В глазах у Алалея и Лейлы позеленело, а сердце так запрыгало от радости, что, уж не помня себя, они чудом каким-то снова очутились в кроватях.
Уж солнце высоко сияло из-за леса, когда Алалея и Лейлу разбудила Коза.
— Вставайте скорее, пора собираться в дорогу: завтра вы идете к Морю-Океану.
Услышав от Козы такую радостную весть, Алалей и Лейла чуть не задушили Козу, и так ее тискали без милосердия, и так катались с ней кубарем по полу, что Коза раза два и позаправду боднула их, только не больно.
В этот памятный день за обедом они ели змеиную кашу, чтобы знать и понимать язык зверей, птиц и цветов, и прихлебывали душистый навар из чудесных трав, — Козы изготовление: Коза в этих делах большой мастер.
Потом они пробовали примерять себе всякие звериные платья, повынесенные Козой из кладовых, где немало всякого добра хранилось в кованых устюжских сундуках. Но звериные платья были пересыпаны от моли каким-то таким едким табаком, от которого тотчас закружилась голова, и всю рухлядь унесли обратно.
Последний вечер прошел в разговорах.
Коза долго толковала Алалею и Лейле, как идти им и что делать и чего не делать, а они, хоть и внимательно слушали Козу, да как-то все из головы у них само собою вылетало. Впрочем, когда Коза кончила свои наставления, они поклялись ей, что исполнят Козиный завет, и ничего не будут делать, чего не надо делать, а всегда будут делать то, что следует делать, — ив подкрепление своих слов съели по комочку земли. И Коза тоже съела немножко.
— Все дороги ведут к Морю-Океану, — сказал Котофей Котофеич, одобрив Козы науку, — но есть три главных пути: первый путь лежит волшебными странами, второй путь лежит широкими реками, третий путь лежит темными лесами, болотами, полями и речками.
— Мы пойдем волшебными странами!
— Ну вот, так я и знал, — Кот с досады заходил по башне и закурлыкал жалобно, — нет, невозможно, так вы пропадете. Первые два пути для вас закрыты: чтобы идти волшебными странами, надо уметь ходить широкими реками, а до широких рек надо пройти еще долгий путь, и без меня вам одним не справиться. Остается третий путь, по которому вы и отправляйтесь.
— А когда мы пойдем волшебными странами?
— А там увидим, когда! Да вот еще что: зайдите-ка к дедушке, к Белуну, дед вас давно поджидает. У него отдохнете, старика порадуете, а случится зазимовать, остановитесь у моего старого свата Копоула Копоуловича. Копоул кот ученый, большой баутчик! большой баутчик! — и, пропев себе что-то приятное под нос, Котофей Котофеич ушел в свои покои: Кот тоже собирался в дорогу.
Когда заря вошла в окошко башни, Алалей и Лейла стали прощаться с Козой. Козе очень не хотелось так надолго с ними расставаться.
— Смотрите же, будьте поосторожнее, ты, Алалей, береги Лейлу, ты, Лейла, слушайся Алалея, да поскорее возвращайтесь! — кричала Коза вдогонку, когда спускались они по ступенчатой лестнице из башни на волю.
Правда, прошло немало времени, прежде чем Алалей и Лейла вышли на дорогу: Котофей Котофеич все возвращался в башню, забывая то одно, то другое, то будто птице чего-то не сказал, то у тигра чего-то не допросился.
На распутье дорог Котофей Котофеич еще раз повторил свое наставление, поцеловал их, и они разошлись: Кот пошел к Лиху-Одноглазому выручать Зайку, Алалей и Лейла — за тридевять земель к Морю-Океану.
1907 г.
Волк-Самоглот
правитьКаково было чувство наших путников, когда нежданно-негаданно, еще не закончив и первый день своего неведомого пути к таинственному Морю-Океану, очутились они в самом невозможном и печальном положении: Алалей и Лейла попали в брюхо к Волку-Самоглоту.
И случилось все это очень просто. Встретив на поляне спящего волка, Алалей и Лейла не могли удержаться и, забыв Козы науку, не могли не потрогать страшного волка. Они погладили Самоглота по его серой лоснящейся шерстке, правда, совсем тихонько погладили волка, да волк-то спросонья — волк очень чувствительный! — не разобрав хорошенько, в чем дело, хап! — и проглотил их.
Было б им слушаться Козу, строго исполнять даже и такое, чего сама Коза, отправляя путников в дорогу, захлопотавшись, сказать забыла, и не поступать с первого же шага так опрометчиво… Шутка ли, ведь Волк-Самоглот не простой волк — дураку волк гусли-самогуды из-за тридевять земель достал! И попасть к такому волку в брюхо — не шутка.
Сидя у Самоглота в брюхе, Алалей винил Лейлу, Лейла винила Алалея.
— Это ты все, Лейла, — говорил Алалей, — ты! Ну зачем понадобилось тебе гладить этого волчищу! Ну, посмотрели мы на него, ну, постояли немножко, подули тихонько на шерстку, и идти бы себе тихо и смирно, и зачем надо было еще руками трогать?
— Нет, Алалей, — возражала Лейла, — это не я, это ты. Ты мне и волка показал, ты меня и к волку подвел и тебя же первого… нет уж, ты припомни, Алалей, тебя первого и проглотил волк, а меня заодно.
— И вовсе не заодно! Я хватился тебя, хотел закричать и как раз в эту самую минуту и схватил меня волк. Кого же первого проглотил волк: меня или тебя?
— Тебя, Алалей!
— Конечно, меня! Я всегда виноват. И что скажет Коза, когда дойдет до Козы! Что скажет сам Котофей Котофеич! Эх, Лейла, пропало наше путешествие, прощай теперь Море-Океан.
— Давай, Алалей, подымем крик, будем топать, шуметь, пищать, нас услышат и освободят.
— Кто нас услышит! И где тут потопаешь! Освободят? Кому это нужно? Вот ты бы не трогала волка, вот это нужно.
— Ты меня, Алалей, совсем не любишь!
— Да если бы я был один, — обиделся Алалей, — попади я один к волку в брюхо, ей-Богу, ни о чем бы я и не думал. Ведь, я о тебе беспокоюсь…
— Мне, Алалей, есть хочется.
Алалей ничего не мог ответить. Алалей только беспомощно развел руками: в самом деле, что достать Лейле, такой капризной и нежной и баловнице, тут, в брюхе Самоглота волка!
Все углы Самоглотова брюха были завалены всякой живностью, но все было в самом неподходящем и несъедобном виде: живьем свалены лежали козы, овцы, бараны, телята и тут же всякие рога, копыта, клювы, хвосты, холки, бороды, гривы и тут же вещи совсем случайные — рукавицы, валенки, немало стен холста и красный пузатый самовар.
В брюхе пошел дождик.
Шел дождик по-осеннему мелкий, и теплый, как летом.
Самоглот бежал, так все и бежал волк по своему волчьему делу, бежал лесом и полем, и опять лесом и опять полем, через логи, через болота, через овраги и овражки.
Уж затихли шаги солнца, уж вышел месяц и соловей весенняя залетная птица, высвистывая, запел свою песню, когда пришла ночь и на волка: набегавшись всласть, грохнулся волк на землю и захрапел по-волчьи.
Успевшие и промокнуть и обсушиться, Алалей и Лейла понемногу освоились и, оправившись после толчка, отброшенные на другой конец волчьего брюха, пошли бродить в брюхе, отыскивая хоть какой-нибудь светик на волю.
После долгих поисков в левом боку — Самоглот спит на правом — отыскали они вроде слухового окошка.
Первая выглянула на волю Лейла и тотчас от страха спряталась за Алалея. Выглянул Алалей и зажмурился.
Что случилось? Что было на воле? Что так испугало Лейлу, отчего зажмурился Алалей?
— Не бойся, Лейла, — сказал Алалей, — это они… к ним надо привыкнуть… это совсем не люди, только не бойся, Лейла.
И оба, крепко притиснувшись друг к другу, высунулись из волчьего окошка на волю.
Месяц низко спустил рога и было видно, как днем.
Самоглот дрых на кургане — на какой-то шведской могиле, а от могилы весь поемный берег до самой реки раззыбался — кишел всякой весенней нечистью.
И кого только не было там: домовые, домихи, гуменные, банные, лесунки, лесовые, лешие, листотрясы, коре-невые, дупляные, моховые, полевые, водяные, хлевники, чужаки, наброжие и облом, костолом, кожедер, тяжкун, шатун, хитник, лядащик, голохвост, ярун, долгоносик, шпыня, куреха и шептун со своею шептухой.
Одни пыжились, словно куры при сноске, и топорщились и торощились, другие все вприпрыжку — и тряслись и качались, — черно-кровные, черномазые, захлыщевые, забубённые, игрунки, скакунки, хороводники, третьи тикхие, тихоногие — трава под ними не топчется, цветы не ломаются, и полозом ползли по-змеиному вислогубые, вислоухие, крючконосые, тонконогие и подземные из подземных нор — из сырой и холодной страны.
Всех весна выгнала, всех весна выманила из зимних темных закут, закружила весна — и не спится, все манится.
Коротала нечисть весеннюю ночь, друг с дружкою разговор вела.
С чего началось, неизвестно. Да разговор у нечисти ни с чего и не начинается прямо.
Лесовой хвалил лес.
— Хорошо в лесу, — шумел Лесовой, как еловые шишки шумят, — хорошо и легко и весело! Ауку, чай, знаете? Аука в избушке живет: а изба у него с золотым мхом, а вода у него круглый год от весеннего льда, помело у него — медведевая лапа, бойко выходит дым из трубы, и в морозы тепло у Ауки. Старички и старушки — Лесавки в прошлогодних листьях сидят, а как осень подходит, завидят Лесавки осенние звезды, схватятся за руку, скачут по лесу, свистят на весь лес, без головы, без хвоста, скачут, вот как свистят! Листин-слепышка и Листина-баба только и знают, бродят в листьях по лесу, шуршат. Лешак-хворостянник в хворосте спит. Залесная-баба — безрукая баба, а так и норовит тебя сцапать, худа, как былинка. А за озером в черничном бору живет Боли-бошка. А за ленивым болотом живет Болотяник. А за дикою степью, за березовым лесом — ведьма Рогана. Ночью ходит Рогана по лесу в венке из лесных цветов, кукует ведьма тихо и грустно. А о лютом звере Корокодиле я ничего не знаю. Кто-нибудь слышал?
Помалкивала нечисть.
Потрескивал перелетный огонек, то вспыхивал ярко, то чуть светился голубенькой змейкой.
Один забубённый — Коровья-нога, облизнувшись, сказал:
— Я, Коровья-нога! Есть зверь кот-и-лев — есть он зверь страшный, усатый, а корокодил, я ничего не слыхал о корокодиле.
— А нас совсем по-другому, — пропищал Долгоносик, — нас у Адама было детей много. Раз на Пасху приказал Бог Адаму вывести всех нас детей себе на показ. Адам постеснялся: совестно тащить такую ораву. Потащил Адам только старших, а мы дома остались. Мы и есть эти самые скрытые домашние дети Адама.
— А мы падшие духи, — прошипел тихоногий, — падшие духи, были мы очень надоедливы, дела не делали, ходили по пятам Бога, ну Бог нас и турнул с неба.
— А мы неверные, мы бывшие ангелы, погнал нас архангел. Сорок дней мы летели, сорок ночей, и кто куда попал, тот там и остался, — ввернул от себя бывший ангел, ни на что не похожий: нос — зарубка коромысла, ноги завиток бересты, а легок, как шишка хмеля.
— Зверь кот-и-лев есть страшный, усатый… — облизывался забубённый Коровья-нога; дался Коровьей-ноге этот зверь Котылев.
А с весеннею полночью прямо на нечисть шла по весеннему лугу дочка-веснянка, Зовутка.
Стала Зовутка. Звездою рассыпалась ее завивная коса. Моргнула Зовутка зарницей.
И словно громом ударило нечисть.
Из прошлогодней соломы закурлыкал лядащий бес соломин, притрушенный теплой соломой, и откликнулся луг, загудел, и весь берег защелкал и заахал и зааукал, застрекотал лес стрекозою.
Пошел хоровод, заиграл, закружился, — ой, хоровод!
Либо копыто, либо рога, либо крыло, либо, Бог знает что, а может быть, зверь кот-и-лев, может быть, сам зверь корокодил, что-то, кто-то отдавил волку лапу.
Как вскочит Самоглот, потянул воздух, фыркнул да и был таков.
Алалей и Лейла едва-едва успели от окна отскочить.
Мчался волк, летел Самоглот, сломя голову, бежал лесом и полем, и опять лесом и опять полем, через логи, через болота, через овраги и овражки.
Укачивало в волковом брюхе.
Лейла дремала.
— Мне, Алалей, жалко Зовутку.
— Им, Лейла, весело.
— Съест ее зверь корокодил. И как это они нас не заметили?
— Им не до нас.
— А кому же до нас, Алалей?
— Утро придет. Дождемся утра, заснет Самоглот, и мы прямо в окошко на волю.
— Хоть бы утро скорее… я тебя люблю, Алалей, я тебя очень, очень люблю, Алалей.
И когда пришло утро, вышли Алалей и Лейла из Волкова брюха на волю. И долго бродили они по лесу, по полю и по болоту, много встретилось им всяких напастей и, много узнав всяких диковин, вышли они на тропинку.
Доведет их тропинка до Моря-Океана.
— Лейла, я тебя очень, очень люблю!
1910 г.
Весенний гром
правитьАнгелы по мосту едут.
Белые Божие, куда вы поехали?
Стучат, топают кони. Плавно катят белые сосновые по возки. На повозках воз полевых цветов, целый воз кудря вых молоденьких березок.
Плавно катят колеса, не скрипят: смазаны дегтем.
И прямо по пути на грозный перекрест, где расходятся дороги Солнца, Земли и Месяца, твердо ступая на глухих железных ногах, их ведет поводырь — орлокрылая птица Главина: женские долгие волосы спущены ей на глаза, а из глаз ровно льются, летят стрелы.
Оттого так и гремит кругом.
Ангелы по мосту едут.
— Белые Божие, куда вы поехали?
— А поехали мы, ангелы, со цветами-колокольчиками и с кудрявыми березками на седьмое небо к Богу справлять Троицу.
1908 г.
Ремез — первая пташка*
Сбились с пути, а дороги не знают. Лес незнакомый. И ночь. Лучше бы им переждать у седого Ауки в избушке.
Тепло у седого Ауки. Сам Аука затейный: знает много мудреных докук, балагурья, обезьянку состроит, колесом перевернется и охоч попугать, инда страшно. Да на то он Аука, чтобы пугать.
Ливмя лил дождик и лишь в вечеру по закату поднявшимся ветром разволокло сердитые тучи, и светло за угор село солнце.
Сбились с пути, а дороги не знают. Лес незнакомый. И ночь. Сосны и ели шумят, как в погоду. А звезды — а звезды — большие!
Выручил куст. Пустил ночевать.
Хорошо еще летом: всякий куст тебя пустит, а зимой пропадешь, когда инеем — стужей всю землю покроет.
— Тише, Лейла! Тут, кроме нас, как и мы, без дороги одноухий маленький заяц с усом! Как продрог! И всего уж боится, бедняга.
Заяц их не узнал. Заяц их принял за что-то да за такое, не на шутку струхнул и сейчас улепетывать, — куда там!
Ну, потом все разъяснилось.
И осталось под кустиком трое: Алалей, Лейла да Заяц с усом ночь коротать.
Рассказал им серый о лисице — которая лиса песни поет, и о лютом звере — который зверь сердитый, и о птичьей ноге — которая нога сама везде ходит. Отогрелся и задремал.
Они и сами не прочь. В сон голову клонит, да язычок у кого-то… все бы ему разговаривать и ушки такие… все бы им слушать, и глаза такие… все бы им видеть. Вот и не спят.
— Зайчик заснул?
— А то как же, — второй сон, поди, видит!
— Звезды большие!
— Большие.
— А самые большие?
— В пустыне, там, где верблюды.
— А если на дерево влезть, можно ухватиться за звезды?
— А вот как заснем, да влезем на елку, ты и ухватишься.
— А ты мне про птицу-то рассказать обещался?
— Про какую про птицу?
— Да про ту… ты же мне говорил… первая птица такая…
— А! про Ремеза — первую пташку!
— Ну и что ж она, Алалей, маленькая?
— Так себе не великая, маленькая, сама коричневатая, горлышко — белое. Нос у ней — другого такого не найти у птиц, и лапки особенные. Суетливая, все ремезит. А гнездо она вьет — лучше всех гнезд — гнездо у ней кошелем… за то и слывет первой у Бога. Вот и все.
— Нет, ты хотел рассказать много!..
— Ну любит Ремез, где реки, где озера, иву любит, за море летает. Кто хранит гнездо Ремеза в доме, в тот дом гром не бьет. А погибает Ремез в бурю — береговая пташка. И большая певунья: голос не великий, маленький, только что для детей…
— Вроде кукушки?
И глаза засыпают у Лейлы.
Жутко в лесу. Ночь все теснее, ночь все ближе. Весь лес обняла. А звезды — а звезды — большие.
1907 г.
Белун
правитьЗаковали студеному Ветру колючие губы, не велели холодом дуть, и Мороз-Трескун, засыпанный снегом, сел отдыхать в холодном царстве на полночи.
Пришло теплое лето.
Забыто ненастье.
Все живет, все у земли копошится, кустом разрастается.
Медведь-пыхтун зашатался по лесу, а кузнечику — воля: стрекочи хоть всю ночь.
Пошли люди с косами с вострыми. Поспел сенокос.
И куда ни заглянешь, все-то словно невиданно: к каждому цветку наклоняешься, тронул бы всякую травку…
Хороша погода, украслива.
Гей! — подле ржи проходит Белун.
Какой белый, сам в белой рубахе, и от солнца не застится: оно ему любо. Из леса идет: без него, говорят, темно в лесу. Заблудишься, только спроси, Белун и дорогу покажет.
— Дедушка, на сенокос?
Не слышит. Где тут услышишь! Вот ступил на межу…
— Дедушка!
— Что тебе, родный? — дед улыбнулся: и ему хорошо…
Идет Белун по меже, идет летней дорогой, ударяет клюкою: вспоминает ли старый стародавнее бусово время, или далось на раздуму другое… наша русская доля?
Лязг косы звонче.
Стрекочет кузнечик.
Так до белого месяца лязг косы звонок.
Ходит по ниве Белун, наделяет добром.
1907 г.
Собачья доля
правитьЗа Могильною горою стоит белая избушка Белуна.
Белун — старик добрый. Алалей и Лейла остались у дедушки погостить.
С рассветом рано отправлялся Белун в поле. Высокий, весь белый, ходил он все утро по росистой меже, охранял каждый колос. В полдень шел Белун на пчельник, а когда спадала жара, опять возвращался на поле. Только вечером поздно приходил Белун в свою избушку.
Не отставали они от деда, так и ходили за ним и на поле, и на пчельник. А какой он добрый, какой ласковый белый Белун!
Белуна все любят. Медведь не трогал.
— Странного человека медведь никогда не тронет, он знает! — говорил старик, — встретишься с медведем, скажи ему: «Иди, иди, Миша! Я — странник, ничего тебе не сделаю». И медведь уйдет.
Рассказывал по вечерам Белун сказки, когда не спалось, или в погоду, когда было страшно, или очень приставать начинали.
А собака у Белуна — Белка. Станет старик к ужину хлеб резать, Белке горбушку даст — первый кусок. И всегда он так делал: Белке первый кусок.
— Мы едим Белкину долю, — сказал как-то дедушка, — у человека доля собачья.
— Как так — собачья?
И уж они не могли успокоиться, пока Белун не рассказал им всего.
Раньше все не так было, не такое. И земля была не такая. Ржаной колос с земли начинался от самого корня и был метлистый, как у овса. Ни косить, ни жать нельзя было, подрезали колосья каменным шилом, чтобы не растерять зерна. И хлеба было всем вволю.
И случилось однажды, вышел Христос странником на поле, вышел Христос посмотреть, как живут на земле его люди. А как людям жить? Известно, и хлеба по горло — сыты, так другим чем возьмутся друг друга корить — осатанели!
Идет странник по полю, радуется: зерна так много, колос полный от земли до верхушки. И весь день ходил странник до вечера, а вечером на ночлег собрался.
Туда постучит, сюда попросится, — никто его не пускает.
Гонят странника.
«Еще стащит чего!» — вот у каждого что на уме: страшно за добро, хоть и девать-то его некуда, добра-то всякого.
Вошел странник к богатым в богатый дом. Не просился он на ночлег, просит хлеба кусок — милостыню. А пекла хозяйка блины, увидала странника, разругалась, на чем свет стоит, турнула за дверь. Да вгорячах схватила блин, вытерла блином грязную лавку — кошкин след дурной, кинула блин вдогонку.
Поднял странник блин, положил в котомку и пошел в поле.
«Нет уж, ничем, видно, сытого не проймешь! Ему горя нет! Осатанел человек в вольготе!»
Разгневался странник и, став среди поля, позвал страшную тучу.
И поднялась на его зов страшная туча. Загремела гроза.
Палило огнем, било градом, смывало дождем.
Уж не кричат, не вопят — остолбенели: ведь все хозяйство пропало, весь хлеб погиб, все колосья ощипаны. И один лишь остался маленький колос на длинной соломе.
Черно, пусто, голо на вольготной богатой земле.
— Тут-то вот Белка и вышла из конурки, — рассказывал добрый белый Белун, — видит собака, дело плохо, с голода подохнешь, и выбежала в поле да как завоет. «Ты чего, Белка, воешь?» «Есть хочу!» И тронули Бога собачьи слезы, снял Бог грозную тучу. Засветило солнце, пригрело. И остался на земле маленький колос — собачий, что Белке за слезы ее пришлось от Бога, маленький колос собачий, на длинной соломе. С той поры и едят люди долю собачью. Наша доля собачья!
1910 г.
Божья пчелка
правитьНа зеленый двор залетели пчелы — это к счастью. И остались жить.
В цвету липа. Липовым цветом золотится весь душистый сад.
Частый, сильный рой от неба до сырой земли.
То-то хорошо, ну весело!
Вот теплый день уплыл, восходит звезда Вечерница, а они, серые, ярые, жужжат — собирают мед.
Много будет меда белого.
И по гречишным полям и в поемных зеленых лузьях, вдоль желтой дремы, в пестрой кашке и в алой зоре с цветка на цветок вьются пчелы.
Частый, сильный рой от неба до сырой земли.
То-то хорошо, ну весело!
Вот на смену дню распахнется долгая вечерняя заря, а они, серые, ярые, жужжат — трудятся.
Много будет меда красного.
Густые меды, желтый воск.
Хватит всем сотов на Спасов день: Богу — свечка, ломоть — деду, и в улей довольно на зиму.
— А скажи нам, пчелка, откуда вы такие зародились? Выбирала одна пчелка из Богородничной травы сладкого меду.
— А не велено нам сказывать, — ответила пчелка. — Водяной дед не любит, кто не умеет хранить тайну, а Водяной над нами главный.
— Мы только дедушке скажем.
— А дедушка Белун сам пчелу водит, мудрый, он и без вас знает.
— Ну мы больше никому не скажем.
— Ну что ж, — прожужжала пчелка, — вам-то я и так бы рассказала, только некогда мне долго рассказывать…
И мохнатая серая пчелка запела:
— А поссорился Водяной с Домовым, все б им старым ссориться, заездил седой фроловского коня. И валялся конь с год в сыром затрясье. В кочкорье — болото небось никто не заходит! Вот от этого фроловского коняги мы к весне и отродились. Раз закинули рыбаки невод и вытащили нас из болота, пчелиную силу, и разлетелись мы, пчелы, на все цветы по всему белому свету. Смотрит за нами соловецкий угодник Зосима и другой угодник Савватий, нас и охраняют. Мать наша Свирея и Свиона, бабушка Анна Судомировна.
И полетела Божья пчелка, понесла с поля меду много на сон грядущий.
Горело небо багряным вечером.
Там по разволью небесному будто рой золотых пчел посылал на землю медвяную росу, обещая зарю, солнце да ведро.
1907 г.
Проливной дождь
правитьБаба-Яга собирается хлебы печь.
Задумала старая жениться — взять в мужья рогатого черта — Верхового. Он, известно, галчонок: всем верховодит.
Взгомозилась на радостях банная нежить: банная нежить в сырости заводится из человечьих обмылков, а потому страсть любопытна. Вот заберется она за Гиенские горы пировать в избушку, насмеется, наестся, все перемутит, всех перепугает, — такая уж нежить.
А! как ей весело: старик Домовой на бобах остался — показала Яга ему нос. Тоже жениться на Яге задумал!
Да и дед Домовой в долгу не остался: подшутил над Ягой.
— Бить тебя надо, беспутый, да и обивки-то все в тебя вколотить! — плачет Яга, ходит у печи.
— Бабушка, чего же ты плачешь?
— А как мне Бабе-Яге не плакать, не могу посадить хлебы: Домовой украл лопату.
И плачет. Не унять Яге слезы: скиснутся хлебы, — прибьет Верховой.
— Бабушка, не плач так горько, мы тебе отыщем лопату.
А слезы так и льются, — полна капель натекает.
— Эй помогите! Найдем мы лопату да бросим на крышу: Яга улыбнется — и дождь перестанет.
1908 г.
Колокольный мертвец*
Проводил Белун гостей до Сухого Каратыга. Шли путники по Самохватке вдоль улицы в конец.
Был поздний вечер.
Золотое солнцево яблоко, покатившись по лесу, закатилось в овраг. И красный вечерний край неба погас.
Все пестрехи, чернохи, бурехи уж вернулись с поля домой, а Бурку-коня и Лысьяна повели в ночное на травы. И Жучек и Бельчик и Рябчик, — все поросятки заснули в хлеву и сама свинья, мать сивобрысая, Хавронья, глядя на ночь, по-свиному задумалась. И закрыли и заперли все закуты, загоны, и муха-шумиха и комар-пискун угомонились. А Чубар и Лысько, и Сокол и Зорька, и Пустолайка и Найда, ночь почуя, по-ночному завозились в конурке.
Хоронясь по чужим огородам и задним воротам, проползла на четвереньках, словно таптыга медведь, Мама-ишна бабушка. Надулись кровью старушечьи губы и заострился жалом ее оговорчивый пересмешливый язык: будет подоконнице что подслушивать, будет что и рассказывать, — голос у ней гладенький, слова масленые.
А в мешке у Мамаишны одномедные пряники!
И пролетела над Самохваткою Лунь-птица хищная, — засветил вдоль улицы месяц.
У моста под вербой остановились путники — под вербою ночь ночевать.
— Звезды сестрицы!
— Серебряные.
— Я буду звезды считать, Алалей!
— Ты видишь, тянутся гуси?
— Небесные гуси, как много!
— А твоя звезда, Лейла?
— А вон — та вон звездочка самая серебряная…
Проскакал по мосту Заяц-голова лисичья.
— Что задумано, то исполнится! — проговорил по-зайчиному Заяц-голова лисичья и закидался Заяц по ельнику, заметался по березнику, по горькому осиннику.
На луну нашло облако, ветер пахнул холодком.
Глухо и грустно зашумело в лесу.
И семь лебедок-сестер Водяниц замесили болото-зыбун.
Заблудущая Коза Козовна стукнула копытом о бревно.
— Вам бы пучок лык да дров костер: будет свежо.
— Мы звезды считаем, Коза.
— Ну, считайте. Будет свежо.
Вылез из-под дырявого моста сухоногий вылыглаз Окаяшка-птичий нос. Щелкал, косматый, бобы, подвигался на луг. На лугу, на лужайке сходились в хороводы Ведьмины детки — куцые курочки в острых хохолках. И, сцепившись ногами-руками, покатились клубком, как гаденыши, за Окаяшкой косматым одноглазые Песьи-головы.
Прошла трепущая рыба Сбухта-Барахта: хвост у ней, как у лебедя, голова козлиная, — лукаво поглядывала рыба, как волк на козу, шла трепущая по-тиху, по-долгу на зеленый луг. На лугу, на лужайке Ведьмины детки — куцые курочки в острых хохолках, кружась в хороводе, запевали по-печальному жалкие песни, подвывали несчастные на свою хохлатую голову. А на липе блестел стоведерный пузан-самовар: будет чертям полунощный чай и угощение.
— Ох, ну тебя! — отбивался воробьеныш-воробей от земляного зуды-жука: полорот из гнезда выпал, прозяб.
— А правда, Алалей, по звездам все можно знать?
— Как кому.
— А что такое все, Алалей?
Шибко рысью промчался по широкому лугу конь Вихрогонь, стучал сив-чубарый копытом, и далеко звенели подковы, звякала сбруя, сияло седло.
Сильнее подул полунощник.
Глухо и грустно шумело в лесу. Тяжко вздыхал Лесной Ох.
Семь лебедок-сестер Водяниц месили болото-зыбун.
И молчком разносили коркуны-вороны белые кости, косточки, костки с дороги в лес-редколесье, не грая, не каркая.
— Одномедные пряники! — Лейла бросила звезды считать, — у Мамаишны сколько их, пряников?
— Да с сотню, поди.
— Нам бы, Алалей, этих пряников одномедных сотню?
— Хоть бы один и то хорошо.
— А почему, Алалей, у Мамаишны сотня пряников одномедных, а у нас и одного нет, никакого?
— Так уж Бог дал.
— А почему так уж Бог дал?
— А Ему виднее: кому дать, а кому и ничего не дать. Будут зубки портиться с пряников, что хорошего?
— А я бы всем дала пряников много одномедных, всем… А бобы Окаяшкины сладкие?
Из каменных оврагов вышли Еретицы. Еретицы — они заживо продали душу черту. И гуськом потянулись ягие на кладбище к провалившимся могилам спать свою ночь в гробах.
— Кто нас увидит, тому на свете не жить! — ворчали старухи Еретицы ягие.
— А мы вас не видели! — крикнула Лейла, зажмурилась, торопышка такая.
Кто-то всплеснул ладонями и застонал, — водяной Кот-Мурлышка на луну мяукал.
И все Древяницы и Травяницы вылетели из своих трав и деревьев на водопой к чистому озеру.
Глухо и грустно шумело в лесу.
Колотилом подпираясь, шел по дороге на колокольню Колокольный мертвец; ушатый, в белом колпаке, тряс мертвец бородою: сидеть ему старому ночь до петухов на колокольне.
— За что тебя, дедушка? — окликнула Лейла, несмолчивая.
— И сам не знаю, — приостановился мертвец на мосту, — и набожный был я, хоть бы раз на посту оскоромился, не потерял и совесть Божью и стыд людской, а вот поди ж ты, заставили старого всякую ночь до петухов сидеть на колокольне! Видно, скажешь лишнее слово и угодишь…
— У тебя язык, дедушка, длинный?
— Нет, не речливый! Нет, не зазорно я жил, не на худо, не про так говорил и колокольному звону я веровал…
— А зачем ты, дедушка, веровал?., ты бы лучше в колокольню не веровал, дедушка!
— Нет уж, видно, за слово: скажешь лишнее слово и угодишь.
— А как ты узнаешь, дедушка, которое лишнее, а которое не лишнее?
— То-то и дело, как ты узнаешь!
— А если который немой, не говорит ничего?
— А не говорит ничего, попадет за другое.
— А кому же не попадет, дедушка?.. Дедушка, скучно?
— Да что за веселье! Из любых любую выбрал бы муку! Девять ден я в аду пробыл и ничего: по привычке и в аду хорошо, свыкнешься и кипишь. А тут посиди-ка: холодно, ветер гуляет. Пришла мне на век колокольня, да видно, и по-веки, там мое место и упокой.
— Дедушка, всем попадет?
А мертвец уж тащился на свою колокольню, колотилом подпирался, тряс бородою, и блестел по дороге его мертвецкий белый колпак.
Брякнули звонко ключи, щелкнул колокольный замок: там его место и упокой.
И сеяла ведьма-чаровница любовные плевелы, зельем чаровала красавая землю-мать.
Глухо и грустно шумело в лесу.
Тихие подошли тучи. Покропил дождь.
Длинноногий журавль стал на крутом берегу, закрыл глаза. За колючим кустом забулькало по-ежиному.
— А я журавлей не боюсь! — шепнула Алалею Лейла, зажмурилась, торопышка такая.
И, прижавшись друг к другу, под вербою они коротали ночь.
Тихо разбрелись тихие тучи: туча за тучей, облако за облаком. Утренник-ветер, перелетая, обтрясал дождинки. И белый свет рассветился.
И восходило солнце, сеяло ясное чистым серебром. И золотые солнцевы метлы смели всю черную сажу ночи.
1910 г.
Задушницы
правитьПредрассветные скрытные сумерки стянулись лисьей темнотой.
Ветер веянием обнял весь свет и унесся на белых конях за тонко-бранные облаки к матери ветров, оставив земле тишину.
Унылый предрассветный час.
Белая кошка, — она день в окно впускает, — лежит брюшком вверх, спит, не шевельнется.
Синие огни, тая в тумане, горят на могилах. По молодому повитью дубов лезут Русалки, грызут кору. И, пыль подымая по полю, плетется на истомленном коне из ночной поездки Домовой.
Унылый час.
Ангелы растворили муки в преисподних земли, солнца и месяца. И сошлись все усопшие — все родители с солнца и с месяца, и другие прибрели из-за лесов, из-за гор, из-за облаков, из-за синего моря, с островов незнакомых, с берегов небывалых на предрассветное свидание в весеннюю цветную долину.
В их тяжком молчании, — речь их загадка, — лишь внятен: плач без надежды, грусть без отрады, печаль без утехи.
А глаза их прощаются с светом, с милой землею, где когда-то, в этот день Зеленой недели, справив поминки, и они веселились, где когда-то, в этот день Зеленой недели, и они, надеясь, воспоминали. Но старая мать, Смертушка — Смерть, тайно подкравшись незнаемой птицей, пресекла нить жизни и, уложив в домовище, опустила в могилу.
Вот и тоскуют. А прошлое — прошлые дни — безвозвратно.
Надзвездный мир — жилище усопших.
Туда не провеивают ветры и зверье не прорыскивает, туда не пролетывает птица, не приходят, не приезжают, — сторона безызвестная, путь бесповоротный.
Унылый предрассветный час.
1907 г.
Ангел-хранитель
правитьЗвездной ночью неслышно по полетному облаку прилетел тихий Ангел.
— А куда дорога лежит? — взмолились путники Ангелу, — третий день мы в лесу, истосковались, Леший отвел нам глаза, кругом обошел: то заведет нас в трущобу, то оставит плутать.
— Вы его землянику поели, вот он и шутит.
— Ангел! Хранитель! Ты сохрани нас! Ангел послушал, повел на дорогу.
А там, на прогалине, где трава утолочена, у кряковистого дуба, сам Леший-дед сивобородый, выглянув, шарахнулся в сторону, а за ним стреконул зверь прыскучий.
Сошла беда с рук.
— Ты сохранил нас!
Лес истяжный — ровный, без сучьев.
Много в ночи по небу Божьих огней.
Корни ног не трудят. Ходовая тропа.
Путь способный.
— Помнишь ты или не помнишь, — сказал Ангел без-угрознице Лейле, — а когда родилась ты, Бог прорубил вон то оконце на небе: через это оконце всякий час я слежу за тобой. А когда ты умрешь, звезда упадет.
— А когда конец света?
— Когда перестанет петь Петух-будимир.
— Золотой-гребешок?..
— С золотым гребешком.
— А правда, будто ворон в великий четверг купается в речке и все его вороняты?..
— Третьего года купались — у Волосяного моста.
— А земля… земля тоже ходит?
— На железных гвоздях.
— А я хотела бы, очень хотела бы сделаться… мученицей… — задумалась Лейла.
Реже лес становился. Открывалась поляна. Ночь уходила и звезды. Падала роса на цветы.
И разомкнулась заря.
— Мне пора, — сказал Ангел, — нас триста ангелов солнце вертят, а уж заря.
И так же неслышно по быстролетному облаку отлетел тихий Ангел.
Рассыпались просом лучи по траве.
— Ангел Божий, Ангел наш хранитель, сохрани нас, помилуй с вечера до полуночи, с полуночи до белого света, с белого света до конца века!
1908 г.
Спорыш
правитьС первым цветом, опавшим с яблонь, опало с песен унывное лелю, и с ленивыми тучами знойное уплыло купальское ладо. Порастерял соловей громкий голос по вишеньям, по зеленым садам. Прошумело пролетье. Отцвели хлеба. Шелковая, расстилая жемчужную росу, свивалась день ото дня с травою трава. Покосили на сено траву. Стоит теплое сено, стожено в стоги — в ширь широкие, в высь высоки — у веселой околицы.
Прошла страда сенокосная.
Коса затупилась. Звоном-стрекотом — эй, звонкая! — разбудила за лесом красное лето.
В красном золоте солнце красно, люто-огненно пышет. Облака, набегая, полднем омлели: не одолеть им полдневного жара. И те белые ввечеру — алы, и те темные ввечеру словно розы. Лишь в лесной одинокой тени листьями шумит кудрявая береза, белая, веет, нагибая ветви.
Буйно ядрено колосистое жито. Усат ячмень. Любо глянуть, хорошо посмотреть. Урожай вышел полон.
Стоя, поля задремали.
Пришла пора жатвы.
Тихо день коротается к теплому вечеру. К западу двинулось солнце, и померкает.
Уж вечер на склоне. Затихают багряны шаги.
Путники поле проходят, другое проходят. А над дремлющим полем во все пути по небесным дорогам рассыпает ночь золотой звездный горох.
— Здравствуйте, звезды!
Видная ночь. Мать-земля растворяется.
— Ты самое Ночку-темную видел? Где ее домик?
— За лесами, Лейла, за тиновой речкою Стугной — там, где бор шумит…
— Она — что же?
— Она в черном: перевивка на ней золотая, пересыпана жемчугом. Она легче пера лебединого.
— А где буря живет?
— Буря в пещерах. Ее, когда надо, вызывают криком хищные птицы.
— А хищные птицы, какие?
— Черноперые птицы — красные когти, они прилетают из подземного царства.
— А радуга?
— Радуга сбирает воду.
— А откуда тучи идут?
— Тучи откуда…
— Вот и не знаешь! А дырка-то на небе! Разве ты не заметил?
Так птичкой болтая, говорунья Лейла делит с Алалеем дружную ночь. Зорко смотрит она, разбирает дорогу: запали пути — заросла вся дорога.
Путники поле проходят, другое проходят. Не сном коротается ночь.
Так и есть, это — Спорыш. Там — в колосьях-двойчатках! Как он вырос: как колос! А в майских полях его незаметно — от земли не видать, когда скачет он скоки по целой версте.
— Что он делает там в огоньке? — ухватилась ручонками Лейла: а сердце так и стучит.
— А ты не пугайся: он венок вьет.
— Из колосьев?
— Колосяный венок, золотой — жатвенный. А кладут венок в засек, чтобы было все споро, хватило зерна надолго.
— Сам он его понесет?
— Нет, он отдаст его самой, самой пригожей, и она, как царевна, понесет венок людям.
— Мне бы… хоть один колосок!
— А ты попроси.
Потухают звезды — звезда за звездою — робко бродят, разливают лучи. Потянул зорька-ветер. Тонкий вихорь обивает росу с темного леса.
И разомкнулась заря — Божий свет рассветает.
Ой, как звонко смеется!
Лейла смеется так звонко
Крепко держит она свое счастье. Лейле Спорыш отдал венок. Веселы будут дни.
И царевна — вольница Лейла в колосяном венке, а из колосьев, как два голубых василька, и видят и светят глаза.
— Ну а ты, Алалей?
— А я старым козлом за тобою, пусть завивают мне Бороду!
— А песни ты не забыл?
— С этой дудкою, как позабыть!
— Да ты погулливее!
— Без песни свет обезлюдит.
Ой, как звонко смеется!
Лейла смеется так звонко
Как весной из-за моря слетаются птицы, так потянулся с серпами народ в раздолье — на поле. Чуть надносится голос жатвенной песни, а за песней хоронится пляска.
И восхожее солнце высоко восходит, далеко светит через лес, через поле.
Здравствуйте, солнце!
1908 г.
Лютые звери
правитьЛетние дни короче — холоднее солнце.
Не чирикают птицы, не щиплет коростель колосья, пчелы состроили соты и не блестит лист на березе.
Рябина зеленая, в ожерелье поникшая, — красная ягода.
Минуло лето, приходит милая осень.
— Лейла, дочь горностая, куда ты все смотришь?
— Ах, Алалей, куда ночью водил меня сон!
— Отчего ж ты меня не покликала?
— Да мне не страшно, — ластится Лейла.
— Нет, ты боялась.
— Только немножко.
— А что тебе снилось?
— Мне снилось… Я попала на поле, на поливанское поле! Не сухой тростник — стоит войско, не серые пчелы летают пули, валятся тела, что лесные стволы, падают головы, что лесные листья, и течет кровь — стремнистая речка. А из-за крутых гор страшные грозною тучей идут на нас… И вдруг будто ночь, я скачу на коне — сивый конь, красное седло. Лучатся шпоры, светятся подковки. Я степью скачу — ветер шумит, наступлю на камыш — огонек сверкает. Через рощу скачу — в роще падает роса. Вышла на поле — солнце взошло. Солнце взошло!
— А мне снилось, Лейла, будто ты в колыбели маленькая такая. Взял я тебя на руки, вот так, и понес.
— Не урони, Алалей!
Алалей запел песню. Подхватила Лейла любимую песню.
Пели вместе, не заметили: на зайца наткнулись.
На меже сидел заяц, навостря ухо, чесал себе спинку.
— В роще рубили деревья, — разговаривал сам с собою усатый, — возле рощи тесали, увезли на большую дорогу, будут строить новую лодку. По углам у лодки будет по кукушке.
— А мы будем кататься! — обрадовалась Лейла, соскочила на землю к зайцу.
А зайца не видать ушей — ускакал усатый.
Тихо. Тихая погода. Безветрие.
Земляной зеленый лягушонок свистит свою песню комарикам тонко.
Минуло лето, приходит милая осень.
— Лейла, дочь горностая, куда ты все смотришь?
— Ах, Алалей, к нам идет тигр!
— Постой, ты где его видишь?
— Да вон, рыжий, лапы медвежьи… он нас не тронет?
— Да это росомаха — северный тигр: он легок, как заяц, умен, как дрозд.
Росомаха не мало была удивлена, слыша разговор Алалея и Лейлы. Росомаха догадалась, что им понятен язык зверей и птиц, — ели, должно быть, змеиную кашу! — и, не собираясь их трогать, близко подошла к ним и сказала:
— Путники, куда вы идете?
— К Морю-Океану, — ответила Лейла.
— К Морю-Океану? — переспросила росомаха.
— Да, тигр, — подтвердил Алалей, — нас отпустил сам кот Котофей Котофеич.
— Ведь это не очень далеко, за медвежьей берлогой?
— У! куда ваша берлога, дальше!
Росомаха немного смутилась.
— А вы Слона видели? — нашлась росомаха.
— Какого Слона?!
— А тут неподалеку, вы никому не сказывайте, живет один Слон Слонович. Мы, звери, скрываем Слона.
— Покажите нам вашего Слона!
— Уж и не знаю, — сказала росомаха, пожалевши, что зря сболтнула.
— Мы его трогать не станем.
— Ну, ладно, — сдалась росомаха и повела их Слона показывать.
Долго шли они лесом, пробирались сквозь чащу, проходили по грядам, по гривам и золотистым мхам, перепрыгивали через пни и колоды, через защербившийся пень ели, через побледневший пень березы, через позеленевший пень осины, через покрасневший пень ольхи и вышли в орешник.
— Я сейчас, я вас догоню, — сказала росомаха и грешным делом завернула за кустик.
И уж одни они шли без тигра, щипали орехи.
А за орешником открылась поляна.
Тут на поляне стоял старый-престарый Слон с клыками, весь с головы обросший длинною редкою шерстью.
— Здравствуйте! — сказал вдруг Слон и, помахав хвостом, стал медленно подымать хобот.
И не то чтобы испугавшись слонова пальца, а скорее от неожиданности, воскликнула Лейла:
— Нас привел к вам тигр, вон и сам он!
Росомаха подошла, как ни в чем не бывало.
— Не надоедайте долго Слону, — шепнула росомаха, Слон смирный, как рябчик, а осердится, живо в клыки.
— Расскажите нам что-нибудь, Слон Слонович! — ста ли просить Слона Алалей и Лейла.
— Да, расскажите что-нибудь, Слон Слонович! — поддакнула росомаха и опять шепнула: — не дергайте Слона за хвост, Слон не любит.
— Про мышь и сороку, хотите? — Слон улыбнулся и, взвив высоко хобот, пожевал нижнею длинной губою.
Алалей и Лейла, усевшись под самый слоний хобот на разбросанные кругом по поляне старые слоновые зубы, приготовились слушать. С ними на зубы уселась и росомаха.
— Жили-были мышь да сорока, — рассказывал Слон Слонович, — сорока сор метет, мышь огонь добывает. Так и жили. Раз ушла мышь за сеном, наказала сороке щи мешать. Сорока стала щи мешать и упала в горшок. Вернулась мышь, стучит: «Сестрица сорока, отвори, отвори!» А уж где отворить, если ни лапок — ничего: все во щах сварилось. Мышь отыскала щелку, пробралась во двор, отворила сарай, втащила воз сена, сено опростала и вошла в избу. Вошла мышь в избу, вынула из печки щи, принялась за еду. Попалась ей сорока. Обглодала она сороку дочиста, сделала из хребта лодку…
— По углам у лодки по кукушке! — перебила Лейла.
— Не мешайте Слону рассказывать, Слон спутается, — заметила росомаха.
А Слон уж спутался и начал Слон совсем про другое: то про какой-то хвост закорючкой, то про какую-то свинью полосатую да мерина, как приятели чуть-чуть было не съели друг дружку.
Росомаха долго наводила Слона на ум.
Наконец-то Слон опомнился.
— Тут ничего нет смешного и смеяться нечего, смеются одни индейские петухи, — сказал Слон Слонович и продолжал сказку: — ну, сделала мышь лодку, спустилась к речке, уселась в лодку и поехала: у песчаного берега шестом отпихивается, у крутого берега веслом правит. А шест у ней из хвоста выдры, а весло у ней из хвоста бобра. Идет заяц: «Сестрица мышка, пусти меня!» — «Не пущу: лодка мала!» — «Я на задних лапках постою». — «Что с тобой делать, иди!» А потом и лиса, а потом и волк, все просятся в мышкину лодку. Мышка всех и пустила. Идет медведь: «Сестрица мышка, пусти меня в твою лодку!» — «Нас самих много: ты, косолапый, не поместишься!» — «Я на одной ножке постою». — «Иди, что с тобой делать!» Медведь уселся, лодка опрокинулась и все потонули.
Слон опустил хобот, пощекотал пальцем слушателей и, махнув хвостом, сказал:
— Уж солнце садится, завтра будет ветрено.
— Поблагодарите Слона и идемте, Слон спать хочет, я вас на дорогу выведу, — шепнула росомаха.
Алалей и Лейла встали, поблагодарили Слона, погладили хобот — хобот у Слона Слоновича мягкий! — и тихонько пошли за росомахой.
Солнце уже скрылось и только на холмах все еще лежал красноватый закат — солнце мертвых, словно разбрызгалась светлая кровь, как земляника.
— Болотом будет идти вам страшно, повернемте-ка лучше к речке, там я и распрощусь с вами, — сказала росомаха.
— Почему будет страшно?
— А Лобаста!
— Какая Лобаста?
— Да разве вы никогда ее не встречали?
— Нет, не встречали.
— А корову с шишкою на лбу видели?
— Нет.
— А коня с ногами без шерсти?
— Вы, тигр, нам про Лобасту скажите! Какая Лобаста?
— А-а испугались! Вот она какая Лобаста! Попадете к ней в болото, не спустит. Ростом Лобаста, как эта осина, тело белое, что заячий пух, а ручищи, словно крылье с красным когтем, словит да этим когтем, хоть и нежен он, что костяника, а защекочет до смерти.
— А мы тише тени пройдем, она нас и не словит.
— А жеребенок с соломенными ногами?
— Вы, тигр, все нарочно! Мы жеребенка вашего не боимся!
— Вон и речка, — остановилась росомаха, — ишь берег-то, словно хвоя, когда висит на ней соболь.
— Вы, тигр, так знаете много, научите нас! — уцепились путники за росомаху.
— Чему же я вас научу! Мы тигры — зверь лютый. Ну, учитесь играть, как играет плотва, плескаться, как плещется сиг, метаться, как мечется щука, широко гулять, как гуляет лещ, и будьте бодры, как язь! — и, сверкнув белым зубом, побежала росомаха в лес.
А они пошли берегом.
Подул ветер. Гудело в роще.
Серые улитки подымали рога — смеркалось.
У ивы гусь стоял, вытягивал по-змеиному шею.
— Прощай, гусь лапчатый, ты улетаешь? — прощалась Лейла.
— Улетаю, — прокрякал ей гусь.
— В теплый край!
— За синее море.
— Кланяйся, лапчатый, — не забудешь?
— Буду кланяться, буду.
Гусь полетел: пора собирать гусиную стаю да в путь отправляться — путь длинный за синее море.
Вышли звезды, полетели по небу. Голубое небо усеяно белым серебром — гулянью конца нет. Падают звезды.
Минуло лето, приходит милая осень.
— Лейла, дочь горностая, куда ты все смотришь?
— Ах, Алалей, наша лодка плывет!
— Ты где ее видишь?
— Да там…
— Это не наша, это мышкина лодка, вон сама мышка, вон заяц, лиса, волк и медведь.
— А наша там — там… По углам по кукушке.
Они поднялись на холм. Развели огонек.
Под кленом в огоньке коротают ночь.
«Мышкиной лодки больше не видно, она потонула. И нашей лодки больше не видно, она уплыла в море».
— Тихо дуй, ветер, не качай клена, не буди Лейлу!
«Наша лодка плывет теперь по морю. Выпадет ли счастье на нашу долю или придется нам плыть посередке, не видя конца, не видя берега, идти от волны до волны, не видя конца, не видя берега?»
— Тихо дуй, ветер, не качай клена, не буди Лейлу!
Тихо спит Лейла, руку прижала к сердцу. Рассыпались русые косы. Ей снится, она в белом, как невеста, она сидит за белым столом, как невеста, цветет алою розой.
— Тихо дуй, ветер, не качай клена, не буди Лейлу!
А ветер-голубь хлопает крыльями, а глаза его полны слез: скоро он останется в поле один.
Минуло лето, приходит милая осень.
1908 г.
Ведогонь
правитьЗаболотела река. Покрыты дерном в поле распашистые полосы.
Скошен луг, убран хлеб, кончен сев, отошла брусника.
И срывал ветер листья с дерев, нес их, колебля, по воздуху; просушив, откатывал, шурша, посторонь осиротелого дерева.
Загружалось листьями озеро.
Золотой кудрявый лес редел с каждым утренником, редел с каждым солнышком. Летала паутина вдоль по лесу, подымалась цепкая до маковки и, скатясь по ветвям, обскочила круг пустынного дерева.
По утрам на заре, промерзая, становилась паутина прозрачней и легче и, свившись червем, качалась в дырявых покинутых гнездах.
Доступила на пегой кобыле дождливая осень. И ушли прощальные ясные дни.
Дождливая сонная осень.
По берлогам звери заснули — им тепло мохнатым, им все будто лето.
Ветер, гуляя по полю и лесу, шумит на просторе.
И поднялись у берлог Ведогони, стоят, караулят спящих зверей. У каждого зверя свой Ведогонь-охранитель.
Стоять караулить под дождем у берлоги — скучно. И скучно и зябко. От нечего делать Ведогони дерутся друг с другом, — даже до смерти.
Беда: не осилить и покориться! Кончит свой век Ведогонь, и зверь Ведогоня кончит во сне звериные дни.
Так немало зверей погибает в осеннюю пору неслышно.
Ветер все глуше. Ночи длиннее. Зазимье.
Счастливый, — тот, кто родился в сорочке, у того тоже есть свой Ведогонь-охранитель, как у зверя.
Вот, ты, счастливый, заснул, а твой Ведогонь вышел мышью, бродит по свету. И куда-куда ни заходит, на какие на горы, на какие на звезды! Погуляет, всего наглядится, вернется к тебе. И ты встанешь утром счастливый после тонкого сна: сказочник сказку сложит, песенник песню споет. Это все Ведогонь тебе насказал и напел — и сказку и песню.
Счастливый, ты родился в сорочке, берегись, коли дрема крепко уводит, — твои дни сочтены. Ведогони драчливы — встретятся, заденут друг друга и пойдет потасовка, а после, смотришь, и нет одного, какой-нибудь кончил свой век. А ты не проснешься, ты счастливый, ты сказочник, песенник кончишь во сне свои дни.
Так немало счастливых гибнет в осеннюю пору неслышно.
1907 г.
Летавица
правитьПлывучие — ой нелюдимые — пасмурно замкнуты тучи. Сея, как ситом, тихо падает севень — осенний обложный дождь.
Багряный яхонт — цвет прощальных дней — погаснул. Окончились румяные унывные закаты. Обносит вихорь хвои с сосен. Дрожат обломанные ветви. Обиты, приопали листья.
Печальны поздние отлеты птиц.
Вчера последняя простилась стая. И там, где озеро заволокло травой, в затоне пропела лебедь.
Отошло веселье.
Попрятались за тучи звезды.
Беззвездна, хмура осенняя ночь.
Глядя на ночь в такую погоду, недалеко уйдешь. — Ветер, — все, сколько есть всего ветров, поднялись и звенят. Нет от ветра затулы. И сама терпеливая Найда, хвост поджавши, забилась в конурку, забыла, как тявкать.
Постучались в избушку.
— Я — Алалей. Моя спутница — Лейла.
— Что вам тут надо? — высунул морду двуголовый конь с золотыми ушами, конь Унеси-голова.
— А чья тут избушка?
— Как чья избушка?! — замотал головой двуголовый, — это терем старого Вия.
— Вия! — голоса у путников стали, как струнки: пропадут, тут им живу не быть, — того самого Вия: подымите мне веки, ничего не вижу!
— Того самого о железном пальце. Нынче Вий на покое, — зевнул одной головой конь двуголовый, а другой головой облизнулся, — Вий отдыхает: он немало народу-людей погубил своим глазом, а от стран-городов только пепел лежит. Накопит Вий силы, примется снова за дело. А Пузырь с клещами да с жалами помер.
— Пусти, конь, обогреться!
— Пустишь вас… уж сидит один странник. А вы кто такие?
— А мы перехожие люди, бродим по свету от дерева до дерева, от каменья до каменья, а идем мы в дальне-далече к Морю-Океану.
— Да вы не с Бур-болота от Кукураковны? Прошлым
летом такие шатались.
— Нет, мы не такие… Прошлым летом мы посолонь шли с Котофеем.
— А с Латымиркой-ведьмой знаетесь?
— Про седого Ауку мы знаем.
— Ну, идите! Да осторожней! Глядите под ноги. Тут лежат вилы. Не наткнитесь! Это — вилы самого Вия: вилами Вию подымали веки! — и конь, колесом завивая гриву, расстилал долгий хвост по земле, светил золотыми ушами дорогу.
И очутились путники в избушке у Вия.
Конь Унеси-голова, пока стол накрывали, взялся показывать хозяйство.
Большое хозяйство у Вия.
Первая горница — золото. Там живут муравьи: день-деньской только и дела им — тащут со всех концов муравьи к Вию в избушку червонное золото. Вторая горница — коневая, Коню принадлежит: убранство богатое. Третья горница — за столом сидят семеро, и все они сини, синее котла, и все, как один, без голов.
А в другие скрытные горницы Конь не повел — небывалому страшно! И только позволил разок через щелку взглянуть.
Там жар, там огни горят, мигуны там помигивают, свистуны там посвистывают, стук, брякотня, безурядица, там громы Ильинские, морозы Крещенские, петухи с вырванным красным хвостом, козьи ноги, пауки, злые собаки, — все хвостатое, хоботастое, там говор, гул, шип и покрик — нежеланные.
Не оторваться от щелки. Любопытство так и берет.
Но Конь уж уводит к столу: ужин готов.
Сели за ужин.
Служила собачка: подавала миски, меняла тарелки. У собачки личико острое, ровно у мальчика, только ушами собачка все пошевеливала.
Позвали к столу и странника. Странник послушался, слез с полатей, повертел ложкой, покатал из хлеба катушек, а есть не ел, отказался.
А кормили, чем Бог послал, и все, как следует. И только за кашей подползли к гостям три муравья, покусали немного и тихонько опять отползли.
На загладку Конь рассказал: какой он был конь. Конь когда-то стоял, не простой, за двенадцатью замками, за двенадцатью дверями, на двенадцати цепях, а держал он поскоки Горностаевы, повороты зайца, полеты соколиные.
И уж стал было Конь представлять свои прежние поскоки, да в ногу ступило.
И пошел себе Конь в свою горницу, и собачка за ним.
Конь-то конем и собачка собачкой, только Бог с ними! — все как-то жутко.
Вий спит за перегородкой, только носом подсапывает. Да мыши под полом бегают, малые серые мыши скребутся в углах. У мышек хвостики длинные.
— Эй, странник Божий, ты тоже не спишь?
— Во всю ночь не засну.
— Страшно?
— Нет, я не боюсь.
— Что же ты?
— Воли мне нет.
— Как так?
— Да так.
— А ты расскажи!
— А вы забоитесь?
— Не забоимся, рассказывай!
Странник подвинулся ближе, посупился.
— Я не помню, — рассказывал странник, — как пришла она, взяла мою волю, мои печальные дни: пристала ко мне Летавица. Слышали вы о Летавице? Красота ее краше всех, лицо ее девичье, вольные волосы золотые до самой земли. Всякую ночь приходит она: или ложится в ногах или станет и смотрит всю ночь и, лишь ветер подует под утро, исчезнет. Слышали вы о Летавице? Я оставил мой дом, бросил все и пошел. И, как лист в непогоду, скитаюсь по белому свету — только б ее из сердца прочь! Шатается тень моя, спотыкаются ноги, а дума о ней не проходит. Побывал я в Москве и у Троице-Сергия, в Соловках у Белого моря и в вятских лесах у Николы Хлыновского. Не помогло богомолье. Вот и хожу. Как трава, сохну и вяну. Не по силам мне мука. Она всюду за мной по пятам: станет и смотрит всю ночь…
— Постой-ка, мы ее видели!
— Где, где она? — задрожал странник, как лист.
— А в горохе мы ее видели.
— В горохе?..
— На Бориса и Глеба. Шли мы горохом — порх! — и наткнулись: лежит такая кра-са-вая! Золотые волосы всю с головою опутали, глаза, словно колодцы, а сапоги на ней красные…
— Она! она самая! — стукнул по столу странник, а за перегородкой у Вия заворочалось, — да вам бы сапоги ее красные снять с нее и унесть, да она бы для вас без сапог все тогда делала: ей сапоги — что птице легкое крылье! И меня бы избавили… Экие вы! — счастье проглупали.
— А ты о Басаврюке что-нибудь знаешь? — хотела поразить странника Лейла.
Но странник и Басаврюком не подзадорился, странник ничего не ответил. Да вдруг как выпучит глаза — не стерпели огромные, налились глаза черною кровью, стиснул он зубы, почернел, что земля, а руки замлели. Знать, пришел его час: стала Летавица.
Он навеки ее нерушим, с нею свой век завекует.
Ночь сменилась серым утром.
Из сырой земли, как их теплого гнезда, заклубился пар.
Красный след Летавицы мелькнул в дверях.
Старый ворон, перелетывая с ветки на ветку, словно все усмехался, вещий ворон, граючи, каркал.
Странник тихо лежал: охолонул, бесприкладный.
Вышел из-под лавки Лизун толстомясый — пятки прямые, живот наоборот. Походил Лизун по горнице, ничего не сказал и спрятался.
А они все молчком обмалчивались: собирали сумки снаряжались в путь.
Пришла на задних лапках собачка: на собачке зеленый колпак в кружочках. Напоила собачка их чаем, воровато сунула сухариков в сумки:
— Берите!
Топ копытом — Конь появился, сам конь Унеси-голова.
Пожурил Конь собачку, что коровы прожорливы стали, солому поели, сено подобрали. Потом и к гостям обратился: подарил им сушеный медвежий глаз на веревочке.
— Станет страшно, — сказал Конь, — надень, и страха как не бывало.
Дал подержать им в руках Меч-самосек.
Подержали они в руках Меч-самосек, поблагодарили Коня за медвежий глаз, ну, и в дорогу.
Собачка махала им лапкой.
— А Пузырь с клещами да с жалами помер! — мотал головами Конь двуголовый, провожая гостей в сени.
И пошли себе путники дальше.
Колесиста дорога. Сиверко. Дождь моросит. Греют путники в пазухе руки. По колено в грязи.
Не поддавайся упорному ветру!
А уж скоро ударят морозы — синие крупные звезды сверкнут. В звездах ночь засветит ясной луною. Весело снег захрустит.
1908 г.
Змеиными тропами
Копоул Копоулыч*
Занесло все дороги, все летние тропинки, замерзли болота, застыли ручьи, сравнялись реки, засумерился день, легла зима — легли снега, путь стал.
Скрип ворота, — мороз на двор!
У Копоула тепло. Хорошо и тепло Алалею и Лейле зимовать у Копоула в теплой избе.
И светла и просторна изба Копоула, что Кощеев дворец. Много собрано в ней всяких волшебных диковин, как у Кощея: меч-самосек, топор-саморуб, палка-самобойка, гусли-самогуды, ковер-самолет, санки-самокатки, сапоги-скороходы, шапка-невидимка, скатерть-самобранка.
Копоул — сам хозяин — кум Котофея, ворчливый шам-чун: не может ни скоро сказать, ни скоро пройти, то щами подавится, то лапшей захлебнется. Но зря никогда Копоул не похвалится небылыми речами и по правде слово рассудит. Носит Копоул от сглазу лапу слепого крота, и, хоть не надо ему колдовской неодолимой защиты, пьет всякий день настой жабьей косточки.
Одиноко в лесу живет Копоул среди лютых морозов в Кощеевом царстве. Баран и гусь и петух давным-давно ушли от Кота, и лисица ушла от Кота.
— Что за шерсть, что за хвост! — вспоминает Копоул свою неверную лису, свое прошлое семейное житье-бытье.
А неукротимые звери — соседи Копоула — куцый волк, который волк хвостом в проруби рыбку ловил, да с отрубленной лапой медведь, который медведь к старику и старухе по ночам приходил, пел свою страшную медвежью песню, — волк и медведь сами на старости лет и недолуки и неудаковы. Волк еще хорошо языком ищет соринки в глазах, но о хвосте успел позабыть, а медведь, хоть и не прочь спеть свою страшную песню, да не страшно нисколько, и не забьет косолапый вола, как бывало, не закусит зайцем, как бывало.
Сойдутся свирепые неукротимые звери из своих заброшенных лубяных и ледяных избушек к Коту для совета и знай одно себе: дружно Копоулу подхрапывают.
Который ворон летает за море и приносит живую и мертвую воду, вещий за все зимовье — от ноября до февраля — даже ни разу не каркнул и только на Наума — в именинный кошачий праздник показался в Кощеевом царстве: сам пришел в гости к коту Копоулу.
А который кузнец Требуха сковал Бабе-Яге тонкий голос, еще третьего года пирогами объелся и приказал долго жить после Никольщины.
Не надо Копоулу колдовской неодолимой защиты.
Глаза Алалея и Лейлы — не злые, не сглазят.
— А кто вас знает! — говорил Копоул, принимая слова их в досаду, и сам крепко держался за лапу слепого крота.
Расседает земля от мороза.
Тяжки и плящи морозы.
В чистом поле белеют снега. И лишь ель и сосна зеленят белую зиму.
А в метельные ночи старый черт закрывает месяц косматою шапкой, и метель, набрав снега, размахнется комом и пустит в окошко.
От ноября до февраля — волчье темное время.
Стучат зубами голодные волки.
— Копоул Копоулыч, не косоурьтесь, расскажите-ка сказку! — просит Лейла.
И знает Копоул, знает и перезнает много всяких докук и балагурья, да чуфырится: как можно, ведь тысячу и одну ночь терся кот в коленях у Шехеразады, когда рассказывала Шахриару сказки Шехеразада!
— Это ни к чему не поведет, это, похоже, не выйдет! — вот и весь сказ Копоула: и на речи не ставится и на сговор не сдается.
Скуки ради ходят Алалей и Лейла из горницы в горницу, смотрят в окно. И сколько раз, провожая студеные дни, нетерпеливые, они пересчитывали лысых, чтобы на двенадцатого лысого мороз и пересел. Не слушал мороз Алалея и Лейлы: нагуляется по двору, засядет и сидит трескун на Кощеевом озере, выставит ветру свой красный нос.
Расседает земля от мороза.
Тяжки и плящи морозы.
Кует зима звездный небесный свод.
Днем, как и ночью, норовил Кот поспать, похрапеть, поваляться, позевать, потянуться, и уж ты от Кота ничего не добьешься — ни за холодную воду. Но нападал добрый стих: вдруг раздобрится Кот, поведет долгим усом, — и начинается сказка, ладно удуманная, хорошо улаженная, зимняя Копоулова сказка.
1910 г.
Упырь
правитьНе ведьма Дундучиха застилает на ночь стол скатертью, не ступой закостила наброжая — кроет землю белый снег, летят — падают хлопья надранными лохмотьями, воет, вьется вьюга, выбухает вихорь, метет метель-поземелица, закуделила.
Третий день и грустна и печальна коротает дни в серебряном тереме царевна Чучелка.
Третий день, как печален и грустен уехал царевич Коструб за Лукорье.
За морем Лукорье, там реки текут сытовые, берега там кисельные, источники сахарные, а вырии-птицы не умолкают круглый год.
Полпути не проехал царевич, занемог в дороге и помер. И в чужом краю его схоронили.
Вот среди ночи слышит царевна под окном кто-то кличет:
— Чучелка, Чучелка, отвори!
Вся зарделась царевна: узнала Коструба. Думает царевна: «Это он, это жених, царевич вернулся с дороги!» Встала. Отворила.
— Бери свои белые платья, жемчуг. Я в чужом краю завоевал себе землю, мой подземный дворец краше Лукорья.
Надела Чучелка белые платья, жемчуг. Спешит на крыльцо.
А он ее за руку и на коня.
Взвился конь и помчались.
Мчатся. Мчится царевич с царевной. Страх змеей заползает на сердце: видит царевна под нею не конь, таких не бывает, а ветер.
Ветер-вихорь несет их сквозь темные леса, сквозь мхи и болота — ржавцы-болота в шары-бары — пустое место.
Поравнялись с церковью, повернули на кладбище.
Тут конь исчез.
И вдвоем остались они над могилой: царевич Коструб и царевна. А в могиле чернеет из-под снега дыра.
— Вот мои земли, там мой дворец, там мы отпразднуем свадьбу: дни будут вечны и пир наш веселый без печали, без слез… — полезай!
— Нет, — отвечает царевна, — я дороги не знаю, ты — наперед, я — за тобою.
Послушал царевич царевну, пропал в могиле.
И одна осталась царевна над черной дырой. Сняла с себя платья, — да в могилу.
— На же, тяни за собою. Вот белые платья, вот жемчуга! — и, сбросив в могилу все до сафьянных сапожков, заткнула дыру, да бежать без дороги по снегу, сама не знала куда.
Летела царевна, летела — вдалеке огонек мелькает — прытче бежит. Добежала, смотрит: изба — одна-одинока изба стоит среди поля. Бросилась к двери, вломилась в сени, да в горницу…
Мертвец на лавке лежит, больше нет никого, и светит свеча.
Царевна со страха на печку, забилась в угол, сидит тихонько.
А там на кладбище, а там на могиле обманутый вышел из гроба царевич. Созвал Коструб мертвецов и полетел с мертвецами вслед по царевну.
Прилетел до избы, кричит через окно:
— Мертвец, отвори мертвецу! Будем с живым пир пировать!
Зашевелился мертвец: то ногой, то рукой поведет. А потом с лавки как встал и пошел, дверь отворил.
И нашло мертвецов полным-полна изба. Окружили печь, кличут царевну:
— Вылезай, вылезай — будем пир пировать!
— У меня нет рубашки и сафьянных сапожков, принесите мне: там они на могиле! — говорит мертвецам царевна.
Посылает царевич мертвеца на могилу.
И вернулся мертвец, принес и рубашку и сапожки.
И опять кличут царевну.
А она им: то, говорит, рукавичек нет, то платка у нее нет, то пояса…
Но мертвецы ей все из могилы достали: все платья, весь жемчуг до последней крупинки.
Кличут царевну:
— Вылезай, вылезай — будем пир пировать!
И надела царевна белые платья, жемчуг, — вышла. Вышла царевна. И в кругу мертвецов замерла.
А! как обрадован мертвый живому!
— Я тебе верен за гробом, — целовал царевну мертвый царевич и с поцелуем живая кровь убывала — теплая кровка текла в его холодные синие жилы.
Третьи петухи пропели — мертвецы разлетелись по темным могилам, там, в могилах, облизывали красные губы.
Не вернулась царевна в свой серебряный терем. Нашли Чучелку утром — белая, как белый снег, без единой кровинки, далеко в чистом поле в мертвецкой избе.
Вьется вьюга и воет, валит и, опрокидывая, руша, сбивает с ног. Разворотила, нелегкая, дубья — колодья, замела дверь, засыпала окна — хоронит серебряный Чучелкин терем.
Холодна зима — белый снег.
1909 г.
Сон-трава
правитьДождались весенней поры. Уходила зима. А была она долгая и суровая — снег по пазуху. Наступили первые теплые дни.
Ясных дней еще нет. Ясный Яр не отомкнул еще неба. Огненный, разбудил Яр черную землю.
И пусть свистит в поле ветер, пусть свистом зовет зима снег на помощь! Снег тает в поле, и раз от раза темнеет река.
Вздуется лед, тронется река — грозно Яр разомкнет горячее небо — поплывет река и, широкая, зашумит она, как грозовое небо.
— Руки наши крепки, глаза видят ясно и мы поплывем! — повторяет за Ал алеем верная Лейла.
Они на воле. Так они рады весеннему первому дню.
Они на воле, они встретили первый цветок.
Как печален и грустен первый весенний цветок!
Сон-трава — синеглазый подснежник — глядела печально, и на тяжелых темных ресницах горела слезинка.
Что огорчает ей сердце? Ждет ли кого? Или нет никого, кто бы утешил печальное сердце?
У цветов есть мать, у Сон-травы — мачеха. Разбудит Яр землю. Проснется земля. Но еще спят под землею и трава и цветы.
«Просыпайся, иди на землю, там светло, там все твои братья и сестры, там играют птицы!» — скажет мачеха нелюбимой синеглазой сиротке.
И послушная, она выйдет на землю одна, без братьев и сестер, одна из-под снега. Еще спят под землею и трава и цветы.
Ее в колыбели никто не баюкал, ее на руках никто не нянчил, ее ласковым словом никто не забавил…
Печально и грустно стоит Сон-трава — синеглазый подснежник.
В тихом вечере тихим полетом плывут по теплому небу перелетные птицы.
Птицы все прилетят в свои гнезда. И выйдет из леса медведь. И закукует горькая кукушка.
— Руки наши крепки, глаза видят ясно и мы полетим! — повторяет за Алалеем верная Лейла.
Они на воле. Так они рады весеннему дню.
И синеглазая Сон-трава печально глядит на них.
— Ты, сестрица, дождешься солнца! — сказала ей Лейла, и далеко разносился ее голос по воле: — Солнце, солнышко, выгляни, высвети! Солнце, солнышко!
1910 г.
Верба
правитьУж заря, золотясь, осыпается розами в реку. Отошли дни-потемы, потухли всполохи.
Уж по заре златорукое солнце возносит руки над миром, зарное, нет ему белого облака, чтобы закрыться, захватить все небо.
Небо обняло землю, горячо обнимает.
И земля принялась за свой род.
Первая — Верба. Верба, еще из-под снега распушив свои алые гибкие лозы, тихо подымает веки, и седые пушистые вии озолотились слезами.
И куда ни пойдешь, и куда б ни взглянул, встретишь вестницу мая — печальную вербу.
«Я, последний и самый любимый, рожденный в Купальскую ночь, расскажу тебе, Лейла, о моей матери Вербе.
Моя речь невнятна, — я очень долго молчал, мои слова странны, — я очень стар.
Я не помню, как это было — мои руки сухи, мои пальцы вялы, а у моей матери руки были влажны и пальцы крепки.
У меня было много братьев, сестер, сестер-братьев, все они были старше и разбрелись по земле, кочуя до самого края. Их было так много, их было больше, чем звезд на небе.
Я помню — мои ноги быстры и легки, как крылья, а во лбу свети-цвет Купалы. „Ты засвети свой цвет, Купало!“ — сказала мне мать.
Я помню — мы шли искать новую землю: на старой нам стало тесно. Мы шли долго в ночи, раскапывали пальцами землю — гадали о будущих днях. Черная, сбросив белые снеги, земля лежала под нами и, тая, дымилась, а в ее черном сердце зависть свивала гнездо.
Моя мать сильна и всех прекрасней. И пускай после мая знойные дни и жгучие вихри, и пускай по болотам в полночь, заманивая путников в гибель, сверкают огни-одноглазы, и полднем Полудницы летят в пыли вихрей, и пускай, чуя мертвых, вопит Карина, и пускай несет темная Желя погребальный пепел в своем пылающем роге, — моя мать сильна и всех прекрасней.
И на земле цветов было меньше, чем моих братьев, и на земле лесу было меньше, чем моих сестер, и на земле рек-озер было меньше, чем моих сестер-братьев.
Я не помню, как это было — а как всходить заре на гору, перед рассветом, мы вступили в болото и вот черные руки вдруг поднялись из земли и крепко охватили мать под грудь сзади и, обняв, повлекли ее в топь за собою…
Я не помню, как это было — я стою на краю трясины и кличу и зову мою мать: „Где найду я новую землю!“ — И кличу братьев: „Где найду я мать!“
А под землею глубоко я вижу, горят, как свечи, глаза. А мать стоит — не мать, печальная верба.»
1907 г.
Радуница
правитьК нам! — торопитесь, весенние ветры!
Грачи прилетели, пробила лед щука, вскрылись реки, идут, говорливые, и распушилася верба.
Эй, ты — весна!
Ой, лелю, лелю, весна!
Уж прошумели грозолетные тучи, неразгонные дождем пролились студеницы.
И ударило молотом в камень, в зеленый дуб прямо под корень.
Эй, ты — весна!
Ой, лелю, лелю, весна!
По теплому небу алым развоем наливается роза-заря.
Алый вечер угас, темная Стрига тьму собирает для ночи.
Ночь кипит, весенняя — распущены темные косы. А куда ни взглянешь — звезды.
Но моя душа полней печалью.
Эй, ты — весна!
Ой, лелю, лелю, весна!
К нам! — торопитесь, весенние ветры!
Уж восходит из недр ночи красное Солнце, разрываются тяжкие цепи, — низвергается Стрига.
И несутся весенние ветры из вечного лета, несут, колыхая, на крыльях семена лесу и полю, а сердцу любовь, и навевают горячую в сердце.
Эй, ты — весна!
Ой, лелю, лелю, весна!
1908 г.
Каменная баба
правитьУшла зима с морозами, с трескучими…
Взошло солнце, согнало снеги.
Пошла вода вольная, полноводная. Подмыла сучки, ветки, отросточки.
Весна приехала.
Весна-красна в аржаном колосе на сохе, на овсяном снопу, веселая, привезла ясные дни, частый дождь, зеленую траву.
Приударил дождь.
И раскинулись кусты, вошли ручьи в русла, зазеленели луга.
Пойте птицы, и вечером и утром, — всем нам веселье!
Алалей и Лейла качались на качелях, мылись громовой водой, прыгали через костер. Ветер, вода и огонь их сохранят.
И уж им не сиделось на месте у Копоула в Кощеевом царстве: манил лес, поле, дорога.
— Будь здоров, Копоул Копоулыч, спасибо тебе за зимний приют: будем помнить твою ледяную горку, блины и вечера, когда рассказывал ты сказки.
— Моряне, не забудьте, кланяйтесь, как попадете на Море-Океан, ей в волнах видно! — прокурлыкал Копоул на прощанье: седой кот на огороде копался, капусту да лук садил.
И снова пошли они в путь.
От кургана к кургану их вела ковылевая степь, шелковая, колыхалась волною. Ночью месяц светил, освещая дорогу.
По небесному краю раскрывалось синее море и, разлившись широким-широко, улетало, как лебедь. Попадались верблюды: угрюмо и молча шел верблюд за верблюдом… И пробегали стада белых овец, порошили, как снег, зеленую степь.
— Эту ночь не пойдем, Алалей, заночуем тут у кургана возле той вон Каменной Бабы!
Вышли звезды, пустились по весеннему небу искать золотые ключи от восхожеи зари. В тихом сне приумолкла земля.
Баба смотрит в ночь. Они смотрят на Бабу.
— Что ты, Баба? — Что ты смотришь? — Что ты знаешь?
— Я баба не простая, я Каменная Баба, — провещалась Баба, — много веков стою я в вольной степи. А прежде у Бога не было солнца на небе, одна была тьма, и все мы в потемках жили. От камня свет добывали, жгли лучинку. Бог и выпустил из-за пазухи солнце. Дались тут все диву, смотрят, ума не приложат. А пуще мы, бабы! Повыносили мы решета, давай набирать свет в решета, чтобы внести в ямы. Ямы-то наши земляные без окон стояли. Подымем решето к солнцу, наберем полным-полно света, через край льется, а только что в яму — и нет ничего. А Божье солнце все выше и выше, уж припекать стало. Притомились мы, бабы, сильно, хоть света и не добыли. А солнце так и жжет, хоть полезай в воду. Тут и вышло такое — начали мы плевать на солнце. И превратились вдруг в камни.
Высокая шапка на Бабе закачалась, а руки, сложенные на животе, поднялись к высохшей каменной груди.
— Да вот тоже, непоседы вы, все-то бродите, знаю вас, не впервой вас вижу: с Волхом рыскали, помню… В Духов день земля именинница, не скачите вы в зеленый день, не кувыркайтесь, не стучите, а встаньте рано да поцелуйте мать нашу землю, поздравьте! Да еще животных, скотов не обижайте, коней, оленей кормите, поите, приглядайте…
— Баба, баба! Скажи нам, ты нас видела, ты нас знаешь, скажи нам, где лежит Море… дойдем мы до Моря-Океана?
Но Баба ничего не сказала. Баба смотрела в ночь. А по небу звезды серебром висли — искали ключи.
1908 г.
Лужанки
правитьТри белоснежные ветровы сестры — Буря, Вьюга и Метель простились с любимым братом Вихрем и ушли за море в скалы до зимних студеных дней.
Гром прогремел, ударил гром в источник до дна. Трубили небесные трубы, блистали мечи, летели стрелы. И пролился теплый дождь.
Досыта полил дождь хлебородницу землю, доверху наполнил воды — реки, луга и озера, и грозою и громом крепко натянул литые серебряные струны от берегов до берегов.
Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье.
И зазорились ясные зори, разлистился лес, зацвели все лужайки и рощи, запорошились белой душистой черемухой погосты и кладбища, полетела из улья по цвету Ефрея-пчела за медом, воском и затеснились пчелки-подружки огорода вкруг Фелины-пчелы и Аросиды, пчел старших, перекликнулся выпью Водяной с Лешим, и на красных холмах от зари до зари застонали свирелью песни-веснянки, песни-заклички, оклики мертвых.
Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье.
Ключом закипала жизнь в обогретом ожившем сердце — и уж плещет она, горячая, льется, кипит ключом и там в небе, и там в земле, и там в воде, и там в огне. И как просторна, как необъятна — и далеко покажется и широко поглянется! — как необъятна, необозрима весенняя молодая земля с солнцем и месяцем, с зорями и звездами!
Всем своя воля — до-вольная, разволица, разволье и раздолье.
Чуть заря занялась и по заре запела сизая птичка, а Ала-лей и Лейла уж на воле — в пути.
— Лейла, а куда улетели, как два голубых голубка, твои глаза-голубки, Лейла?
— Ты их не видишь?
— Где они, Лейла?
— Лужанки! Лужанки проснулись! Как они рады… Алалей, какие золотые кудряшки!
На лугу в полой воде купались Лужанки. И подымали брызги, — летели, рассыпались брызги дробнее маку. Так весело, так рады были заре Лужанки. И кудрились их золотые кудряшки.
— А мне, Алалей, можно… Я им скажу: вы мои братцы — Лужанки, я ваша сестрица Аленушка. Они меня пустят? Я сестрица Аленушка! И ты тоже скажешь…
— Лейла, солнце встает.
И загорелось, встало солнце, и под солнцем загорелась земля, и в первых лучах скрылись Лужанки.
— Где мои Лужанки?
— Улетели в лучах.
— А на лугу?..
— На лугу их ночь, — на лугу они спят. На лугу их утро, — на лугу они умываются, чтобы к солнцу лететь.
— Какие золотые кудряшки! Алалей… я — не Лужанка?
— Ты… ты сестрица моя Аленушка — Лейла!
Лейла под солнцем вся золотая. Как два голубых голубка, ее глаза-голубки улетали с лучами, за первыми лучами, — за золотыми Лужанками, к солнцу.
Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье.
1910 г.
Крес
правитьЭна какая — разливная весна! Повытаял снег с полей, повынесло лед с реки, разошлась вода со льдом, разлились реки с гор, протекли мелкие речки — бьют ключи, и, круглые, полные с берегом, катят озера.
А по россыпи волн на воле Водыльник. И лишь одна его голова — куча сенная, торчит над водою: ничем не заманишь чумазого в темень на остудное дно, довольно зимой наклевался ершей, и плывет, охмелел.
Суховерхое дерево греется. Веселеет еловая роща.
Оживают дыбучие мхи.
Вот облако к облаку, — пушистые облачки сходятся.
Пугливо за облако теряется солнце.
И уж движется туча хмуро и грузно: заждалась свисту-чая, шатает подоблачье.
Горностай тягу дал под малиновый прутик.
Черкнула ласточка.
Да как заторандит да как загрохочет — с грохотом — громом катит гремящий Громовник: с уклада складено сердце, с железа скованы груди. Тороком — вихрем режет Громовник небесные снеги.
Подымает тугой лук. Нацелил. Спускает стрелу — крес --!
И всполохнулся от искры небесный свод, весело, весело горит. И земля под топот толкучего грома, просверленная меткой стрелою, горит.
Пробудились, встают клевучие змеи, встает все зверье и все птицы и приветливые и догадливые, хищные, жалобные, горегорькие, скоролетные, златокрылые, говорящие, косатые — сокол, орел, соловей, и гусь заблудущий, и сорока поскокунья, и ворона полетучая, и загнанный заяц.
И до самого вечера, пока туча держалась и вовсю громыхал бесстрашный Громовник, звон-унылая песня зверья разливалась с края по край — с берегов небывалых до берегов, где бездорожье живет.
И до капельки вылилась туча, высеяв землю.
Любуясь, по синим дорогам уплыло солнце, а за солнцем теплая ночь поднялась над теплой землей.
На прибойном сыром берегу вещая Мокуша, охраняя молнийный огонь, щелкала всю ночь веретеном, пряла горящую нить из священных огней. Кузнецы стояли в кузницах, разжигали булат-железо, ковали железные обручи на любое сердце. И водные Бродницы, плавая тихо, волновали синие воды и, чаруя глубокие недра, призывали навов из темных могил.
— Проснитесь и пойте! Проснитесь! Наступило всему воскресенье! Начинайте весеннюю пляску!
В земле копошилось, раскатывались камни, рассыпались пески, расступалась земля.
А там — ненаглядные звезды. И до зари, как всходить ей на небо, звезды, играя, свивали тоску, ненаглядные.
1907 г.
Нежит
правитьВот пришел ярец-май с ясными днями, поднял и слил яроводье. Лили дожди и пролились. Канули сиверы — ветры.
С теплым ветром из-за теплого моря комары прилетели. И текут безуемно гулливые реки.
Гуляй, поколь воля!
Выгнана вербою в поле скотина. Засеяна черная пашня.
В поле и в лесе ночью и днем заливаются-свищут певчие птицы: перелетные, не обошли они, не забыли наши края.
Русь — сторона родимая. Жить — она веселая.
Падают белой зарею большие Егорьевы росы.
Рано солнце играет.
Соловьиные дни.
Гуляй, поколь воля!
Все оживает, все пробудилось. Прогремел первый гром, и земля очнулась.
Выглянули горные мавки с красных гор и высоких буянов — стало невмочь им в их зимних вершинных могилах.
Тихо веют горные ветры. Парит на солнце.
Встала чуя-змея, вывивается: чует снедь.
Вылез из-под коневой головы и сам неприкаянный Нежит, ей встречу идет.
Гуляй, поколь воля!
Торна, бойка дорога.
Вот обогнул Нежит старую ель и бредет — колыбаются сивые космы. Подвигается тихо, толчет грязи по мху и болоту, хлебнул болотной водицы, поле идет, другое идет, неприкаянный Нежит, без души, без обличья.
То он переступит медведем, то утишится тише тихой скотины, то перекинется в куст, то огнем прожигает, то как старик сухоногий — берегись, исказнит! — то разудалым мальцом и уж опять, как доска, вон он — пугало-пугалом.
Доли не чаять и не терять — Нежитова доля.
Далеет день. Вечереет.
В теплых гнездах ладят укладываться на ночь.
Ночь обымает.
Ночь загорелась.
Затянули на буйвищах устяжные песни.
Веет с жальников медом и сыченой брагой.
Легкая лодка скользнула в ракитник. Раздвинула куст Волосатка, пустилась домовиха по полю ко двору к Домовому.
Гуляй, поколь воля!
В ночнине кони в поле кочуют, зоблют. Сел Нежит в мягкую траву, закатил болотные пялки, за-гукал Весну.
А на позов из бора отукает Див.
Гуляй, поколь воля!
Подливает вода — колыхливая речка, подплывает к самым воротам.
Разъяренилась песня.
А там за рекою старики стали в круг, изогнулись, трогают землю, гадают: пусть провещает Судина!
И волшанские жеребья кинуты.
Слышит ярое сердце, чует судьбу, похолодело…
Резвый жеребий выпал — злая доля выпала ярому сердцу.
Яром туманы идут. Поникает поток. Петуха не добудишься.
Дуб развертывает свежие листья.
И матерь-земля родит буйную зель.
Гуляй, поколь воля!
1907 г.
Коловертыш
правитьШирокая, уныло день и ночь течет Булат-река, тиноватая, в крутых обсыпчатых берегах с пугливою рыбою.
Умылись наши путники в речке, переехали речку Соловьиным перевозом и вошли в густой лес. И всю ночь до зари пробирались они лесом по темным, тайным дорогам. Всю ночь вела их дорога то сквозь трущобы, то пропастями.
И трижды далеко петухи пропели — трижды клевуны пропели.
Взошла заря.
А на заре, в подсвете, в восходе солнца девять кудрявых дубов остановили их путь.
У девяти дубов, между двенадцатью корнями стоит избушка на курьей ножке.
Тихо обошли они дубы вокруг избушки, робко заглянули в три окна. Но тихо: не повернулась к ним избушка, ее не повернула куриная нога. И в окнах ни души, не слышно крика, ни шума, ни суетни, — знать, покинула ведьма избушку!
На крыше сидела серая сова — чертова птица, а у курьей ноги, у дверей, пригорюнясь, сидел Коловертыш: трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым, вялым зобом.
— Лейла, какой печальный Коловертыш!
— Слепой, как птица сова?
— Сова — не сова, а глазастый и зоркий: днем и ночью разбирает дорогу.
— А это что у него за мешок?
— Это зоб, туда он все собирает, что ведьма достанет: масло, сливки и молоко, всю добычу. Наберет полон зоб и тащит за ведьмой, а дома все вынет из зоба, как из мешка, ведьма и ест: масло, сливки и молоко.
— Вот чудеса: Коловертыш!
— Да, Коловертыш.
Они поднялись по ступенчатой лестнице к двери, чуть приотворили дверь — на мышиный глазок, но Коловертыш остановил их:
— Нет ведьмы, — сказал Коловертыш, — нет хозяйки: парившись в печке, задохнулась Марина уж тридцать три года.
— Эко несчастье!
— Бедняжка! Неужто задохнулась в печке?
— Тридцать три года! — взгрустнул Коловертыш.
— А ты сам Коловертыш?
— Я сам Коловертыш, а бывало-то…
— Что, что бывало?
— А бывало-то, месяц стареет и ведьма стареет, месяц молодеет и ведьма молодеет, вчера она старая кваша, — и не посмотришь, а завтра посмотрит и сделает пьяным. А горька, как сажа, сладка, как мед, надменна, как вепрь, язвительна, как слепень, ядовита, как змея. Разрывала Марина оковы, что твою нитку, захочет — змея уймет, его ярое жало, а захочет — суше ветра иссушит, суше вихря, суше подкошенной травы. Вот была она какая!
— Марина-ведьма! — подхватила Лейла.
— Марина-ведьма, уж тридцать три года…
И, вспомнив Марину-ведьму, свою хозяйку, о себе рассказал Коловертыш, как ему скучно, — закрылись все радости, встретились напасти! — и не знает он, что ему делать, — ничего не видит от несносной печали! — и куда ему деться, — оголодал он! — без Марины-ведьмы, без своей хозяйки.
— А как тебя сделала ведьма? — допытывалась Лейла.
— Из собаки сделала, мудрено меня сделала ведьма: ощенилась наша собака Шумка — Шумку волки съели! — взяла ведьма место — там, где щенята у Шумки лежали, пошептала, перетащила в избу в задний угол под печку, а через семь дней я на белый свет и вышел. Я — Коловертыш, вроде собачьего сына… Съешьте меня, Бога ради, мне скучно!
— Что ты… мы вовсе не серые волки! Да полно, чего горевать, ну, чего? Ты и другую найдешь, ну, не Марину, ты другую найдешь… Шумку! — растрогалась Лейла, хотела утешить беднягу, который вроде собачьего сына.
Коловертыш был неутешен: трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым, вялым зобом, — бултыхал Коловертыш пустым, вялым зобом.
— Кого нет, того негде взять… Съешьте меня, Бога ради, мне скучно! — не унимался бедняга, капали крупные слезы из собачьего, верного глаза.
Лейла туркнулась в дверь. И они попали в избушку.
У самых дверей — ступа, из ступы, как заячье ухо, торчал залежанный войлок: видно, в ступе свил себе прочно ночное гнездо Коловертыш, и рядом со ступой помело длинное, под потолок, и кочерга, а по углам пустая посуда, — в пустую посуду Коловертыш выкладывал когда-то из своего зоба добычу: масло, сливки и молоко, — а на стене, в красном углу болтался замызганный, лысый воловий хвост и ожерельем висели вокруг сушеные змеи, кузнечики, песьи кости, ящерицы, акулье перо и рога оленьи, а на треногом столе — корки, крошки и черепки, а у печки — громовый камень, угли, кремень, кресало, горшок золы: — знать, у печки распоряжалась сова. И везде паутина — по щелям, по потолку, по углам.
Вот где жила ведьма Марина: старела, как месяц стареет, и молодела, как молодел старый месяц, а горька, как сажа, сладка, как мед, надменна, как вепрь, язвительна, как слепень, ядовита, как змея, захочет — змея уймет его ярое жало, а захочет — суше ветра иссушит, суше вихря, суше подкошенной травы.
— Съешьте меня, Бога ради, мне скучно! — тянул свое Коловертыш, кряхтел за дверью, у курьей ноги.
Вот где живет Коловертыш, ничем не утешен и никогда — ни днем под солнцем, ни ночью под месяцем, ни ранними росами, ни вечерней зарею, без Марины, ведьмы, без своей хозяйки, верный ведьмин помощник — Коловертыш, который вроде собачьего сына.
Постояли они в избушке, поглядели, подумали, — и за порог. И у девяти кудрявых дубов опять постояли, поглядели, подумали да, напившись ключевой воды у обожженного молнией среднего мокрецкого дуба, дальше — в недальний, неближний трудный путь по тернистой, унылой тропинке за широкую Булат-реку искать море, Море-Океан.
— Прощайте! Прощай, Коловертыш!
Коловертыш не тронулся с места, и лишь сова вспорхнула на оклик…
— А ведьмины кости, косточки, костки черный ворон в поле унес, Ворон Воронович, уж тридцать три года, а собаку Шумку… Шумку волки съели, уж тридцать три года! — кричала вдогонку сова — чертова птица, серая, кричала с задавленным хохотом.
1910 г.
Ховала
правитьНаволокло, — небо нахмурилось.
Подымалась гроза, становилась из краю в край, закипала облаком…
Поднялись ветряницы, полетели с гор, нагнали ветер и вихрь.
Ветры воюют.
И гремучая туча угрюмо стороною прошла.
Не припустило дождем.
И осталась земля-хлебородница не умытая, не напоена.
Не переможешь жары, некуда спрятаться.
И ходило солнце по залесью, сушило в саду шумливую яблонь, а в поле цветы, и жаркое село.
Угревный день сменился душной ночью.
По топучим болотам зажглись светляки, а на небе звезда красная — одна — вечерняя звезда.
Поднялся Ховала из теплой риги, поднял тяжелые веки и, ныряя в тяжелых склоненных колосьях, засветил свои двенадцать каменных глаз, и полыхал.
И полыхал Ховала, раскаляя душное небо.
Казалось, там — пожар, там разломится небо на части, и покончится белый свет.
Пустить бы голос через темный лес! — Не заслышат, да и нет такого голоса.
И куда-то скрылся Индрик-зверь. Индрик-зверь — мать зверям — землю забыл. А когда-то любил свою землю: когда в засуху мерли от жажды, копал Индрик рогом коляную землю, и выкопал ключи, достал воды, пустил воду по рекам, по озерам.
Или пришло время последнее: хочет зверь повернуться?
И куда-то улетела Страфил-птица. Страфил-птица мать птицам — свет забыла. А когда-то любила свой свет: когда нашла грозная сила, и мир содрогнулся, Страфил-птица победила силу, схоронила свет свой под правое крыло.
Или пришло время последнее: хочет птица встрепенуться?
И куда-то нырнул Кит-рыба. Кит-рыба — мать рыбам — покинул землю. А когда-то любил свою землю: когда строили землю, лег Кит в ее основу и с тех пор держит все на своих плечах.
Или пришло время последнее: хочет рыба сворохнуться?
Грозят страшные очи, ныряет Ховала. С пути его не воротишь…
И омлела на небе звезда вечерняя.
1907 г.
Мара-Марена
правитьОхватила заря край земли — вечереется день — вечерняя тихо заря поблекает.
Смородина-речка дремлет. Голубые, огретые солнцем, отлились ее вешние воды.
Прошли к берегу по воду девки: зноятся лица, поизмята шитая рубаха, примучились плечи.
Не за горами горячей поре. Уж довольно морозу пугать с перезимья! — полегли все морозы, заснули в стрекучей крапиве.
Пойдут хороводы. Заиграют песни.
Полетят за густым белым облаком сквозь зарю, с вечерней зари до белого дня, купальские песни.
По край болота жили лягушки, — квакчут.
И тихо рассыпались звезды, ну — свечи, повитые золотом нелитым, нетянутым.
Идет по луговьям, по ниве Мара-Марена, кукует тихо и грустно, кукует, изнемает тоскою дорогу.
Шумят на шатучей осине листья без ветра. Клокочет кипуч-ключ горючий.
Идет Мара-Марена, не топчет травы, не ломает цветов. половины пути она оглянулась, — загляделись печальные очи, — далеко звездой просветила.
Зеленеют луговья, наливается колосом нива.
Боровая ягода зреет.
Бряк под окошком!
Там кто-то клянет и клянется. Зачем там клянутся Землею и Солнцем! Положи ни во что эту знойную клятву. Не будет от клятвы корысти.
Взглянет Мара-Марена, просветит — скрасит весь свет и погубит.
Все пойдет по ее.
Все погибнет.
Мара-Марена — в одной руке серп, в другой зеленый венок. Она сердце иссушит, подкосит вековое, разорвет неразрывное, вздует ветры, засыпет сыпучим снегом теплое солнце, размахает крепкие дубы.
И затмится на радости день.
И не уведает милый о милой, забудут: я ли тебя, ты ли меня…
Идет Мара-Марена, замутила Смородину-речку, открывает кувшинки и дальше идет, восходит на горы — горы толкутся — и дальше долиной, по большому полю.
И взмывала вослед ей непогожая туча с большим дождем, непроносная.
Камнем шибается к звездам птица Могуль, и счастье-перо, кипя смолою, падает счастливому.
Стой! Не приунять, не укротить бесповинного сердца, бьет через край.
Там волк, зачуяв смерть свою, завыл.
И смыкается небо с землею.
1907 г.
Марун
правитьЗаморилась ильинская муха, заросла путь-дорога.
Озимое поле вспахали, счастливо засеяли.
Не оттянуться осенней поре. Падает желтый осенний лист.
Вихорь, прогнав полевые ветры, стал на полете.
И мглистое утро окуталось тихим дождем.
Мглисто и тихо. Боже, как тихо!
Или уж с моря вышли белоснежные ветровы сестры — Буря, Вьюга, Метель, и идут к нам сестры быстрой рекою, через озера, через гремучий ключ, по белому камню, по черным корням, по мхам и болотам, несут стужу с ненастьем и по пути подымают погоду и раздувают желтые листья.
— А где, Алалей, живут сестры?
— На море, где-то там, у Студеного моря. А давай, у оленя спросим!
Олень — вихорь-Олень стоял у сосны: увядала сосна, разломанная молнией в щепы.
— Оленюшка, — попросила Лейла, — расскажи нам о ветровых сестрах, о Буре, Вьюге, Метели!
Знал Олень про сестер, и рассказал по-оленьи о сестрином море, и как зовут остров, и о царе Маруне.
Далеко на море — не на Студеном, на Варяжском — есть острова Оланда — скалистый остров Бурь-бурун. Четыре рыбы держат остров: две одноглазые Флюндры и две крылатые Симпы. Царь Бурь-буруна, властитель Оланда — Марун. Трон его крепкий из алого мха, царский венец из лунного ягеля, меч и щит из гранита. Сидит царь Марун на острой скале высоко над морем, слушает волны. А вокруг его — змеи, над ним — альбатросы, и по морю мимо проплывают печальные белые бриги и шхуны. А он неподвижен на своем алом троне, лунный, как мох-ягель, пасть раскрыта — он слушает волны. Никто не взойдет на скалы, никто не ступит на берег, никто не обойдет весь остров, и только бесстрашный, вызывающий смерть, викинг Сталло, закованный в сталь, бросает бесстрашно якорь. А царь Бурь-буруна, властитель Оланда — Марун не видит ни печального белого брига, ни альбатросов, ни змей, ни викинга Сталло, слепой, он слушает волны. Далеко на море — не на Студеном, на Варяжском — есть острова Оланда — скалистый остров Бурь-бурун. Там и проводят летние дни белоснежные ветровы сестры Буря, Вьюга, Метель.
— Сестры уже вышли, плывут, веют ненастьем, — провещал вихорь-Олень.
— Я непременно хочу увидеть Маруна!
— Увидим, увидим, Лейла.
— И альбатроса, и бесстрашного викинга Сталло!
— Увидим, увидим, Лейла.
Куталось мглистое утро тихим дождем. Падали желтые листья.
Мглисто и тихо. Боже, как тихо!
1910 г.
Рожаница
правитьУкатилось солнце за горы. Зажглись на облаках звезды — ясные и тусклые по числу людей, рожденных от века.
А от Косарей по Становищу души усопших — из звезд светлее светлых, охраняя пути солнца, повели Денницу к восходу.
И сама Обида-Недоля, не смыкая слезящихся глаз, усталая, день исходив от дома к дому, грохнулась на землю и под терновым кустом спит.
Родимая звезда, блеснув, украсила ночное небо.
«Мать пресвятая, позволь положить тебе требу, вот хлебы и сыры и мед, — не за себя, мы просим за нашу Русскую землю.
Мать пресвятая, принеси в колыбель ребятам хорошие сны, — они с колыбели хиреют, кожа да кости, галчата, и кому они нужны, уродцы? А ты постели им дорогу золотыми камнями, сделай так, чтобы век была с ними, да не с кудластой рваной Обидой, а с красавицей Долей, измени наш жалкий удел в счастливый, нареки наново участь бесталанной Руси.
Посмотри, вон растерзанный лежень лежит, — это наша бездольная, наша убогая Русь, ее повзыскала Судина, добралась до голов: там, отчаявшись, на разбой идут, там много граблено, там хочешь жить, как тебе любо, а сам лезешь в петлю.
Или благословение твое нас миновало или родились мы в бедную ночь и век останемся бедняками, так ли нам на роду написано: быть несуразными, дурнями — у моря быть и воды не найти?
Огонь охватил нашу жатву, пылают нивы, на море бурей разбило корабль, разорены до последней нитки.
Смилуйся, мать, посмотри, вон твой сын с куском хлеба и палкой бросил дом и идет по катучим камням куда глаза глядят, а злыдни — спутники горя, обвиваясь вкруг шеи, шепчут на уши: „Мы от тебя не отстанем!“
Вещая, лебедь, плещущая крыльями у синего моря, мать земли — матерь земля! Ты читаешь волховную книгу, попроси творца мира, сидящего на облаках Солнце-Всеведа, он мечет семена на землю и земля зачинает и мир весь родится, — попроси за нас, за нашу Русскую землю, чтобы Русь не погибла!
Нет нам места и не знаем, куда деваться от Кручины и Лиха?
И если б нашелся из нас хоть один, кто бы ударил ее топором или спустил в яму и закрыл камнем или бросил в реку или, защемив в дерево, забил в дупло или запрятал бы ее под мельничный жернов, худую, жалкую, черную долю — нашу злую судьбу!
Мы отупели — и горды, мы не разрешили загадок — и покойны, все письмена для нас темны — и мы возносим свою слепоту… мать, повели им, всем праздным, всем забывшим тебя, забывшим родину, твою землю и долг перед нею, и пусть они потом и кровью удобряют худородную, истощенную, заброшенную ниву…
И неужели Русской земле ты судила Недолю, — и всегда растрепанная, несуразная, с диким хохотом, самодовольная, униженная и нищая будет она пресмыкаться, не скажет путного слова?
Мудрая, вещая, знающая судьбы, равно распределяющая свои уделы, подай нам счастье! Не страшна нам смерть, — мы клянемся тебе до последних минут жизни отдать все наши силы и умереть, как ты захочешь, — нам страшно твое проклятие.
И посмотри, вон там молодая, прекрасная Лада, счастливая Доля, в свете зари словно говорящая солнцу: „Не выходи, солнце, я уже вышла!“ — она нам бросает свою золотую нить.
Мать пресвятая, возьми эти хлебы и сыры и мед с наших полей и свяжи нашу нить с нитью Доли, скуй ее с нашей, свари ее с нашей нераздельно в одной брачной доле навек!»
1907 г.
Боли-Бошка
правитьТихо идут по последней тропинке… Затор за нежданным затором встает в заповедном лесу. В темную ночь им зорит зарница. А далеко за осеком зреют хлеба.
Держатся крепко — рука с рукою. Кто-то немножко боится.
Страшно, глухо, заказано место, зарочна тропинка.
Трудно, пройдя через степь, через поле, через реку и речку, через болото, трудно выйти из темного леса.
Ватажится лешая свора: не хочет пускать, — так не отпустит!
А ягод, грибов — обору нет. Полон кузов несут.
Лесовик их не тронет. Лесовик приятель Водяному и Полевому. Водяной с Полевым им, как свои, — Лесовик их пропустит.
— Лесовик, Лесовик, на тебе ягод: ты — с леса, мы — в лес!
А завтра, когда забрезжит и, алея, дикая роза — друг-поводырь — пойдет, осыпаясь, прощаться, ранним-рано расколыхнется заветное Море — Море-Океан!
Тихо идут по последней тропинке…
Валежник и листья хрустят.
Тише! Вон и сам Боли-Бошка! — Почуял, подходит: набедит, рожон!
Весь измоделый, карла, квелый, как палый лист, птичья губа — Боли-Бошка, — востренький носик, самый рукастый, а глаза, будто печальные, хитрые-хитрые.
Была-не-была, — чур, не поддаваться! Заведет этот Лешка в зыбель-болото, где сам черт ощупью ходит. И позабыть им про Море.
— Не видали ли, где я сумку потерял? — кличет Боли-Бошка.
— Нет, не видали.
— Поищите! — просится Лешка, а сам дожидает.
— Что ты! — шепчет Алалей встрепенувшейся Лейле, — не знаешь его? Не нагибай так головку: у этого Лешки отродясь никакой и не было сумки. Это — нарочно. Вот ты нагнешься, искавши, а он тут-как-тут, да на шею к тебе, да петлей и стянет. И позабыть нам про Море.
Тесна, узка тропинка. Путает папоротник. Вспыхивает свети-цвет — волшебный купальский цветок.
— Хочешь, Боли-Бошка, ватрушку? — зовет желанная Лейла.
— Поищите, милые! — тянет свое Боли-Бошка: то пропадает, то станет, ничем его не прогнать, ничем не расшухать.
Тихо идут по последней тропинке…
Затор за нежданным затором встает в заповедном лесу.
В темную ночь им зорит зарница. А далеко за осеком зреют хлеба.
Держатся крепко — рука с рукою. Кто-то немножко боится.
— А Море, — бьется сердце у Лейлы, — а Океан не замерзает?..
— Нет, моя Лейла, оно никогда не замерзнет, не про-волнует волна: море и лето и зиму шумит. Непокорное — песком его не засыплешь, не перегородишь. Необъятное — глубину не изведаешь и слезой не наполнишь. Море бездонно, бескрайно — обкинуло землю. А разыграется дикое — топит. А какие на Море водятся рыбы! Какие по Морю летают белогрудые птицы! И берегов не видать. А корабли один за другим уплывают неизвестно куда…
— И мы поплывем?
— И мы поплывем. Морского царя увидим, крылатого Змея увидим…
— А ежик, про которого дедушка сказывал, он нас не съест? — и глаза-ненагляды синеют, что море.
Скоро-скоро забрезжит. И пойдет, осыпаясь, прощаться дикая роза — друг-поводырь.
Легкий ветер уж веет. Там Моряна волны колышет., ровно колокол бьет, Море — непокорное, необъятное Море-Океан.
1908 г.
Примечания
правитьПосолонь — по солнцу, по течению солнца. Церковнославянское слънь (слонь), слънь-це (слоньце), древнерусское сълънь (солонь), сълънь-це (солоньце) — солнце, отсюда по-сълънь (посолонь) — по солнцу. На Спиридона-поворота (12 декабря) солнце поворачивает на лето (зимний солоноворот) и ходит до Ивана-Купала (24 июня), с Ивана-Купала поворачивает на зиму (летний солоноворот).
Содержание книги делится на четыре части: весна, лето, осень, зима, — и обнимает собою круглый год. Посолонь ведет свою повесть рассказчик — «по камушкам Мальчика-с-пальчика», как солнце ходит: с весны на зиму.
Содержание Весны представляет мифологическую обработку детских игр (Красочки, Кострома, Кошки и Мышки), обряда кумовства — «крещения кукушки» (Кукушка) и игрушки (У лисы бал). Игры, обряд, игрушки рассматриваются детскими глазами, как живое и самостоятельно действующее.
Монашек — беленький монашек — вестник Солнца. Монашек ходит по домам и раздает первые зеленые ветки — символ народившейся Весны. Благовещение.
Красочки или Краски — игра. Играют в Красочки так: выбирают считалкой [*] (считают кому водить, т. е. быть главным лицом, начинать игру) Беса и Ангела, остальные называют себя каким-нибудь цветком; названия цветов объявляют Ангелу и Бесу, не говоря, кому какой цветок принадлежит. Ангел и Бес должны будут сами разобрать цветы. Сначала приходит Ангел, звонит, спрашивает цветок, потом приходит Бес, стучит, спрашивает цветок. Так, чередуясь, разбирают все цветы. Играющие составляют две партии — цветы Ангеловы и цветы Бесовы. Ангел приступает к исповеди, а Бес с своей партией искушает — рассмеивает. Вся игра в том и заключается, чтобы рассмеять: кто рассмеется, тот идет к Бесу.
[*] — Федя-Мёдя
Съел медведя,
Продал душу
За лягушу,
Родивон
Выди вон.
Красочки, краски — цветок, цветы. Говорят: идти по красочки, собирать красочки. Хлеб в краске — время цветения хлебов.
Вертушка — те, кто вертится, кто на месте смирно минуты не посидит, непоседа, а также человек ветреный.
Пузочко — животик.
Юлой юлят — егозят; юла — волчок.
Гуготня — хохот, писк, шушуканье, прыск сорвавшегося долго сдерживаемого смеха, все вместе.
Рогача-стрекоча задавать — выверты вывертывать Тут дело идет о Бесенятах рогатых. Известно, бесенята отскочат да боднут — такая у них игра. Рогач — ухват, рогачи — вилы. Стрекоча — стре-конуть, скочить кузнечиком.
Да бегом горелками — играющими в Горелки.
Бес-зажига — зачинатель; зажиг — зачин.
Кострома — игра. Выбирают Кострому или кто-нибудь из взрослых разыгрывает Кострому, остальные берутся за руки, делая круг. В середку круга сажают Кострому и начинают ходить вкруг нее хороводом. Из хоровода кто-нибудь один (коновод или хороводница), а не все, допытывает у Костромы, что она делает? Кострома отвечает. — Кострома делает все, что делает обыденно: Кострома встает, умывается, молится Богу, вяжет чулок и т. д. и, как всякий, в свой черед умирает. И когда Кострома умирает, ее с причитаниями несут мертвую хоронить, но дорогой Кострома внезапно оживает. Вся суть игры в этом и заключается. Окончание игры — веселая свалка.
Похороны Костромы, как обряд, совершался когда-то взрослыми. В Русальное заговенье на Всесвятской неделе (воскресенье перед Петровками) или на Троицу и Духов день делалось чучело из соломы и с причитаниями чучело хоронилось — топили его в реке или сжигали на костре. Кострому изображала иногда девушка, ее раздевали и кушали в воде. В Купальской обрядности рядом с куклой-женщиной (Купало, Марина — Марена) употреблялась и мужская кукла (Ярило, Кострома, Кострубонько) Миф о Костроме-матери вышел из олицетворения хлебного зерна: зерно, похороненное в землю, оживает на воле в виде колоса. См. Е. В. Аничков, Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян. СПб., 1903—1905.
Кострома — костерь — жесткая кора конопли, костер.
Лепуны-щекотуньи — прозвище детворе. Лепуны — лепетать, лопотать: лепает — говорит кое-как.
Чувыркают-чивикают — воробьиное щебетанье. В песне говорится:
Как на крыше, на повети,
Воробей чувыркал…
Бросаются все взахлес — один за другим безостановочно. Наседая, вцепляются в Кострому удавкой, — так, что ей уж никакими силами не выбраться из петли детских рук.
Проходят калиновый мост — калина — символ девичьей молодости; ходить по калиновому мосту — предаваться беззаветному веселью.
«Ой, нагнала лета мои на калиновом мосту; ой, вернитеся, вернитеся хоть на часок в гости!»
Зеленей зеленятся — зеленятся озимью; зеленя — озимь, зель в противоположность яровому (яри).
По черным утолокам — Толока — пар, пустое поле.
По пробойным тропам — по торным тропам. Пробой — выбоина.
Гиблое болото — губящее, где погибло много народа.
Леснь-птица — мифическая птица, живет в лесу, там и гнездо вьет, а уж начнет петь, так поет беспросыпу. В заговоре от зубной боли «от зуб денной» говорится: «Леснь-птица умолкает, умолкни у раба твоего зубы ночные, полуночные, денные, полуденные…» Леснь-птица — птица лесная, как леснь-добыча — лесная добыча.
Егорий кнутом ударяет — Св. Георгий — скотопас, все звери у него под рукою. Егорий вешний — 23 апреля.
Кошки и Мышки — игра известная. Выбирается Кошка и Мышка. Остальные берутся за руки и делают круг. В круг (на кон) пускается Кошка, а за кругом (за коном) бегает Мышка. У Кошки и у Мышки имеются условленные свои ворота, через которые можно им входить и выходить: одни пары играющих подымают руки только для Кошки, другие только для Мышки. Вся игра в том, чтобы Кошка поймала Мышку.
Тащили кулек с костяными зубами — есть такое поверье; когда у детей выпадает зуб, следует его бросить под печку мышкам, говоря: «На тебе мышка зуб костяной, а дай мне железный».
Заячьи ушки — название ландышей.
Громовая стрелка — чертов палец, сплав, который образуется от удара молнии в песчаную почву. Эта Громовая стрелка ведет мену с мышками: за зуб костяной дает зуб железный. А уж мышки потом детям раздают. Вот почему мышки к Громовой стрелке и пробираются с кульком.
Свистуха — непоседа.
Кот-Котонай — Котофей. В песне:
Уж ты кот-котонай,
Уж ты серенький коток,
Кудреватенький.
Строковат — строка, насекомое из породы слепней, липнет к котам и кусает больно.
Гуси-Лебеди — игра. Выбирается Мать-гусыня и Волк. Остальные играющие, изображая стадо, бегут на выгон в поле. Потом, когда на зов матери гуси собираются домой уходить, все они перенимаются волком. Мать идет выручать гусей и, найдя своих, нападает на Волка. Топят баню и моют Волка. Развязка самая шумная.
Черти бились на кулачки — предрассветный сумрак — лисья темнота (полночь).
Рай-дерево — название сирени.
Томновать — томность, томный, — тосковать.
Девки-пустоволоски — простоволоски, с непокрытой головой.
Бабы-самокрутки — окрутившиеся своей волей, — ведьмы.
одолень-трава — одолей трава — приворотная, одолевающая.
водяники — водяницы, русалки, утопленницы.
Кукушка — Можно заметить, что обрядовые действия, вырождаясь у взрослых, переходят к детям в виде игры. Так древние обряды Ивановского кумовства (на Ивана Купала) с завиванием венков, с сплетением травы, волос, с поцелуями и песнями перешли в игру «Крещение кукушки». Крестят кукушку на Николин день или на Вознесенье, на Семик и Троицу. Гурьбой отправляются дети в лес или рощу. Дорогой, отыскав траву-кукушку, наряжают ее девочкой, а другую траву-кокуна мальчиком, обе травки кладут под березу, на сук вешают крест-тельник и, став друг против друга под крестом, кумятся: протягивают одна другой руку и, поцеловавшись, переменяют место, так трижды. Потом раскладывают костер и готовят яичницу. Иногда на кумовстве завивают венки, через венки целуются, потом пускают венки на реку.
прилетел кулик из-за моря — кулик прилетает 9 марта, на святые Сороки, на сорок мучеников. В этот день пекут жаворонков.
кукушечье-горюшечье — кукушка — символ тоскующей женщины.
виловатая сосна — развилистая.
на красе — на басе, так что все только и любуются.
гора-круча — обрывистая гора.
Кукушка, кукушка, сколько годов мне осталось жить? — Кукушка почитается имеющей влияние на судьбу человека, по ее голосу можно узнать сколько, лет осталось жить.
Ворогуша — веснуха, одна из сестер-лихорадок, она садится в виде белого ночного мотылька на губы сонного и приносит ему болезнь. Ворогуша — ворогуха — ворожея. В Орловской губ. больного купают в отваре липового цвета. Снятую с него рубаху больной должен ранним утром отнести к речке, бросить ее в воду и промолвить: «Матушка-ворогу ша! на тебе рубашку с раба Божьего, а ты от меня откачнись прочь!» Затем больной возвращается домой молча и не оглядываясь.
в петушках — Петушки — цветы травы, поднимающиеся из листа, будто петушиная шейка. Если взять траву и, зажав ее в ладонях, приложить губы к большим пальцам и дуть, то можно прокукарекать не хуже молодого петуха.
чирюкан — сверчок, кузнечик.
У лисы бал — деревянная игрушка. Десять фигурок укреплены на скрещении сдвигающихся и раздвигающихся дощечек — дранок. Когда дощечки раздвинуты, получается ряд фигурок: 1—2—1—2—1—2—1, а когда сдвинуты: 3—3—3—1. Читать надо строго, любовно и важно. Там, где звери собираются и переходят ров и вал, надо напустить страха: «сам с усам, сам с рогам». Рисунок художника М. В. Добужинского: «У лисы бал», воспроизведен в «Золотом руне». Музыка к тексту — В. А. Сенилова.
Содержание Лета представляет: мифологическую обработку детской игры (Калечина-Малечина), обряда опахивания (Черный петух), купальской ночи (Купальские огни), грозной воробьиной ночи (Воробьиная ночь), обряда завивания бороды Велесу, Илие, Козлу (Борода), легенды о Костроме. Сюда же входит рассказ «Богомолье» о Петьке.
Калечина-Малечина — игра. Играют так: берут палочку, ставят торчком на указательный палец и, стараясь удержать ее, приговаривают: «Калечина-Малечина, сколько часов до вечера?» И сам же держащий палочку отвечает: «Один, два, три, четыре…» На каком часе палочка с пальца свалится, столько часов, выходит, и остается до вечера.
Калечина-Малечина — тоненькая, как палочка, об одном глазе, об одной руке и об одной ноге. Калечина-Малечина — лесная. Братья ее — семь ветров, а восьмой — витной вихрь — ее друг сердечный, который и бьет ее, и треплет, и неверен, постылый. Целую ночь гуляет Калечина в лесу, а на день где-нибудь в плетне сидит и ждет вечера, чтобы снова трепаться. И всякому, кто только ни спросит ее о вечере, непременно скажет: так ждет она с нетерпением вечера. Музыка к тексту написана В. А. Сениловым.
Курица со двора, Калечина в ворота — с рассветом важно выступает курица из ворот на улицу, открывая день. Калечина, прогулявшая ночь, измызганная сигает в ворота.
«Ку-ри-ца со дво-ра»… — эту фразу надо читать медленно и важно с приподнятой головой, изображая медлительностью курицын выход, и, сделав небольшую паузу, скороговоркой продолжать: «Калечина в ворота».
Точно так же и последние две фразы: «Ку-ри-ца в во-ро-та, — Калечина со двора».
вихорь витной — свивающий, скручивающий.
вир — водоворот, крутень.
темную нитку прядет — ночь, ткущая темную ткань — древний образ ночи, встречающийся в Гимнах Вед.
Черный петух — сожжение черного петуха относится к обряду опахивания — очищения села от болезни и нечисти. Подробное и сравнительное исследование этого обряда в книге проф. Е. В. Аничкова Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян. Ч. I и II. СПб., 1903—1905.
черный петух — поглощает все болезни и нечисть, — символ всех зол и напастей и самой Смерти в противоположность не черному — будимиру, который является символом воскресения, солнца.
от недели до недели — с воскресенья до воскресенья, с седмицы до седмицы.
алатырное — бледно-янтарное; алатырь — легендарный краеседмицы угольный камень.
пчелка несет праздники — воск для церкви и мед для пиров.
Коровья смерть — чума на скот.
Веснянка-Подосенница — весенняя и осенняя лихорадка.
Подтынница, Навозница, Веретенница, Болотница и др. — названия сорока сестер-лихорадок.
носить змеиного выползка — помогает от лихорадки; носить надо месяц, не снимая ни на ночь, ни в бане; выползок — змееныш, выползший из норы.
спорыши — петушиные яйца, если петух возьмется яйца нести.
стряпает из ребячьего са́ла свечу — этой свечой можно усыпить; когда такая свеча зажжена, бери все, что угодно, никто не проснется; сало надо обязательно из живого человека.
золотой гриб — помогает от всех болезней.
курник — курятник.
мутовка — палочка с рожками на конце для пахтанья, взболтки и чтобы мешать.
с горящим угольком — очистительная сила дыма.
Такое же значение имеют качели.
шумя и качаясь — очистительная сила огня.
назем — навоз.
на месяце подымал на вилы Каин Авеля — народное объяснение лунных пятен.
дыхал гарным петушиным духом — горелым, пережженным, выжженным огнем, гарью.
надел на Алену хомут — испортил, наслав грудную болезнь: одышку, удушье.
шаландать — шататься, шалить; шаланда — парусное судно.
вольготно — хорошо, легко, удобно, свободно.
умора — умора да и только, т. е. такое состояние, при котором умираешь со смеха.
Купальские огни — канун Иванова дня, с 23 на 24 июня.
солнце заскалило зубы — черт дочку замуж выдает, — так говорится, когда светит солнце и в то же время идет дождь.
чарая — носящая в себе чары.
навье, навы — мертвецы, покойники, выходцы с того света; нава — смерть.
Криксы-вораксы — мифическое существо, олицетворение детского крика. Если ребенок кричит, надо нести его в курник и, качая, приговаривать: «Криксы-вораксы! идите вы за крутые горы, за темные лесы от младенца такого-то». Крикса-плакса. Варакса-пустомеля. Вараксать — вахлять, валять.
зарочные три головы и т. д. — зарекать, запрещать. Обыкновенно клады зарывались с зароком, чтобы, скажем, погибло три человека и сто воробьев и тогда пускай дается клад в руки.
кулички — кулича, выкорчеванный лес; поговорка возникла при первом корчевании, когда на таких выселках поселялись, и имела в виду отдаленность. См.: С. Максимов. Крылатые слова. СПб., 1890.
чокнется — чек, бух, хлоп, стук, бряк, шлеп — звук удара.
дуб-сорокавец — древний дуб.
Скоропея — скорпий, идол Скоропит, Scorpio.
гуш-гуш, хай-хай! — восклицание на отогнание Беса.
облом — нечистый, дьявол.
неподтыканный — независимый и неприкосновенный: Трон-ка, попробуй, он тебе даст!
с мухой в носу — колдун. В Белоруссии о колдуне говорят: «у него мухи в носе». Нечистая сила охотно превращается в мух. Выражение про человека, что он «с мухой», означает, что тот человек находится в опьянении. Водка — кровь Сатанина. См.: П. Тиханов, Брянский говор. Сборник Отд. Рус. яз. и Словес. Имп. Акад. Наук. Т. LXXVI. № 4.
приходи вчера — говорит против действия живой злоехидной силы. См.: С. Максимов. Крылатые слова.
тихим походом — ходом.
обрада — желанный.
сорока-щектуха — щекотуха. В одном заговоре говорится: «от всякой злой птицы, сороки-щектухи, от черного ворона».
тихой поплыней — тихо плывя.
Вытарашка — олицетворение любовной страсти, лишающей человека рассудка: ее ничем не возьмешь и в черную печь не угонишь, как выражается один заговор на присуху. См.: Д. Зеленин. Отчет о диалектологической поездке в Вятскую губернию. Сборник Отд. Рус. яз. и Словес. Имп. Акад. Наук. Т. LXXVI. № 2. Вытырашка — также название вечно тревожащегося, мечущегося человека.
Воробьиная ночь — так называется грозная ночь с сплошною молнией, когда лишь под утро разражается ливень.
Эта ночь представляется воробьиной свадьбой, на которой невеста — воробушка перед венцом причитывает.
копы — копны.
в заводях — заводь, затон, — мелкий речной залив.
воробушки — олицетворение молний.
Кузнец Кузьма-Демьян — Брак представляется ковкою.
узлюлекнула — воскликнула, возрыдала.
до-любви — досыта, до полного удовольствия.
засвирило все небо — застонало.
перекати-поле — название растения; иначе — бабий ум, кучерявка.
не разжалила — не разжалобила.
гнездо ремезово — за искусство вить гнездо ремез зовется первой пташкой у Бога; гнездо кошелем.
догорела страстная свеча — четверговая, зажигается во время грозы, чтобы оградить дом от молнии.
поросятки-викуны — викать, визжать.
в падалках — в упавших с дерева фруктах-скороспелках.
Борода — «Завивание бороды» Велесу (Волосу), Спасу Илье, Николе или Козлу — древний жатвенный языческий обряд, совершавшийся в последний день жатвы, называемый дожинками, зажинками, обжинками. См.: А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1866—1869. Т. II. На Ильин день — 20 июля начинают зажинать рожь. Связь зажинок с Козлом А. А. Потебня (Объяснения малорусских и сродных народных песен. Варшава, 1887) объясняет тем, что по распространенному верованию почти всех европейских народов «душа нивы есть козло- или козообразное существо (как фавн, Сильван), преследуемое жнецами и скрывающееся в последний несжатый пук колосьев или в последний сноп».
ильинский олень окунул рога в речке — по народному поверью на Ильин день прибегает к реке олень и мочит свои рога и оттого вода холоднеет.
на все прилучья — на все случаи.
скоро-им-в-путь-опять — такая же птичья скороговорка, как перепелиное: «спать-пора!» или «пить-пийдем!»
на красное годье — время.
Нивка, отдай мою силу! — «Нивка-нивка! отдай мою силку, что я тебя жала, силку роняла!»
Пригудка — прибаутка.
горкуя голубем — воркуя голубем.
от четырех птиц — железных носов — в одном охотничьем заговоре говорится: «стоит в чистом поле дуб, на том дубе четыре птицы — железные носы».
из-за темных каточин — ложбин.
Купена-лупена — волчья трава, сорочьи ягоды.
Вындрик-зверь — Индрик-зверь — мифический зверь Индра, ходит под землею, как солнце на небе.
В Голубиной книге рассказывается об этом звере, о властителе подземелья и подземных ключей, а так же, как о спасителе вселенной во время всемирной засухи, когда он рогом выкопал ключи и пустил воду по рекам и озерам. Индрик угрожает своим поворотом всколебать всю землю. Так рассказывается о нем в древних стихах, но в более поздних христианских зверь укрощен: он живет семьянином и молится Богу, а от поворота его колышется только его родная гора да кланяются ему прочие звери. Индрик-зверь — мать зверям. См.: П. А. Бессонов. Калики перехожие. М., 1861. Т. I.
Кикимора — существо проказливое, озорное. На севере любят Кикимору, и она дурного ничего не делает, там она почетная гостья; без нее и пир не в пир. На юге другое, там она родная сестра Полудницы, а Полудницы не очень-то ласковы. Встретишь Полудницу, она тебе загадку загнет, да такую, что век не разгадаешь. Ну и пропал, — защекочет до смерти. См.: Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861; И. П. Сахаров. Сказания русского народа. СПб., 1885.
Содержание Осени: богатая осень — «бабье лето», рассказ «Змей», обряд «Разрешение пут», Заплачка невесты; протяжная осень — «Троецыпленица», сказки «Ночь темная» и «Снегурушка».
Бабье лето — начало осени с Семенова дня по Аспосов день (с 1—8 сентября), вообще же бабьим летом зовутся теплые ясные дни осени.
расторопица — распутица, осенние и весенние грязи.
сырым серебром — старинное народное определение; «сыро серебро, сухо золото».
Едет по полю Егорий — Св. Георгий разъезжает на белом коне и раздает зверям наказы. Егорий холодный — 26 ноября (Юрьев день).
Вылынь — вылынать, выплывать.
гомон — гом, гам, громкий говор, крик, шум.
житье-бытье испроведывать — узнать, доведаться.
по-темному — несправедливо.
таратора — тараторить — без умолку говорить; звукоподражательное слово.
смертную рубашку — рубашку на смерть, в которой в гроб лечь.
батюшка-печерник — в пещере живет.
не выведешь монашкой — монашка — угольная курильная свечка, зажигается эта свечка, чтобы воздух прочистить.
пострел — постреленок — непоседа, повеса, сорванец, сорви-голова.
гулена — праздный, шатун.
хвост зачиклечился — если нитка или хвост бумажного змея за что-нибудь заденет и застрянет.
Разрешение пут — северный обряд, олонецкий.
Пунтилей — св. Пантелеймон.
Плача. — Плач девушки перед замужеством, — с зырянского. См.: Г. С. Лыткин. Зырянский край при епископах пермских и зырянский язык. СПб., 1889.
Троецыпленица. Троецыпленица — курица, высидевшая три семьи цыплят — по три года парившая. Существует поверье, что такого рода курицу нужно непременно зарезать, причем есть ее могут только «честные» вдовы. На обед с троецыпленицей допускается всего один мужчина, да и тому голову завязывают по-бабьи. Обряд «моления кур» — троецыпленица справляется 1 ноября в день Косьмы и Дамиана, — в курьи именины. См.: Д. Зеленин. Отчет о диалектологической поездке в Вятскую губернию.
с дерева листье опало — опадение листьев — символ разлуки, потери.
не состояться воде — не просветлеть, не успокоиться.
очертя голову — отчаянно.
без прилуки — без приманки.
бедовое время — отчаянное время. Бедовое в таком же значении, как «бедовый человек».
в свины-поздни — поздно.
трубой ввалились — разом.
Хватавщина — «хлебные панихиды», во время которых на особый столик кладутся блины и другие съестные приношения «на алчного, на жадного, на хватущего». По окончании церковного служения «алчные, жадные и хватущие» устремляются к столику и расхватывают приношения, кто сколько может.
Семик — древний праздник, празднуется в четверг на седьмой неделе по Пасхе; вся неделя называется Русальная, Зеленая, Клечальная. Вдовы на Семик собирают прошлогодние уцелевшие цветы. См.: Д. Зеленин. Отчет о диалектологической поездке в Вятскую губернию.
разводили бабы бобы — канителились.
алалакают — причитают.
Ночь темная. В этой сказке об Иване-царевиче и царевне Копчушке воспроизводится мотив о живом мертвеце, мотив очень древний, восходящий к древнеклассическому сказанию о Протозилае и Лаодамии. В русской литературе через Бюргеровскую Ленору этот мотив разработан Жуковским в Людмиле, а в новейшее время Федор Сологуб воспроизводит его в трагедии «Дар мудрых пчел» (Собрание сочинений. Изд. Шиповник. Т. VIII).
хунды — лихорадки (Белоруссия).
гавкала — тявкала, брехала, лаяла.
Шандырь-шептун — колдун. Шандырь употребляется в детской считалке: «Шандырь-бандырь козу гнал, немец курицу украл и т. д.».
Пери да Мери, Шуды да Луды — знакомые из считалки:
Перя-меря.
Шуда-луда.
Пята-сота.
Ива-дуб.
Клен кре.
Кок-кокоряшка — тоже из считалки:
Свистень-перстень.
Кок-кокоряшка
Сизянка-полянка.
Кол-семикол.
О полицу лбом.
стрекал — сшибал, так что трескало. Стр. 45 — «с гуся вода, с лебедя вода… а с тебя, мое дитятко, вся худоба на пустой лес, на большую воду». (Спрыскивание водой от глаза).
украла язык — испортила, сделала так, что Коза, подательница плодородия, уж не могла ничего говорить. Чтобы украсть у кого-нибудь язык, нужно только хватиться (прикоснуться) безымянным пальцем к сучку в половице или в стене, говоря заклинание.
гремуч вир — гремящий омут.
чертов лог — чертов овраг.
ам!!! — съел. — Эту фразу надо прочитать так, чтобы действительно слушатели забоялись, а для этого следует подготовлять предыдущими фразами и сразу после паузы: «ам!!!»
Зимнее время долгое, — не очень побегаешь. Пришла Снегурушка, принесла первый белый снег, а за нею мороз идет. И наступило на земле царство Корочуново с метелями и морозами — «Корочун». Кот Котофей Котофеич любит сказки рассказывать в зимнее время, вспоминать приятелей; «Медведюшка», «Морщинка», «Пальцы», «Зайчик Иваныч», «Зайка». Все заканчивается медвежьей колыбельною песней.
Корочун — зимний дед — мороз. — Древнерусское название зимнего Солоноворота (12 декабря), время от 15 ноября до Рождественского сочельника. Древнерус. карачунъ, корочунь, корочюнъ; малорус, керечун, — от крачити, кракъ — шаг, нога. Этот самый дед Корочун, оказывается, по словам румынской колядки, приютил Божию Матерь с Младенцем у себя в хлеву. См.: Акад. А. Н. Веселовский. Разыскания <в области русского духовного стиха. СПб., 1883. Вып.> VI—X.
дунуло много, — буйны ветры — дунуло много ветров, — буйны ветры.
вдарило много, -- люты морозы, — вдарило много морозов, — люты морозы. Такие опущения встречаются в народных русских песнях.
драковитый дуб — развилистый.
ветренник — шаловливый ветер, он румянит щеки и вешает сосульки на бороды и усы; если в студеное время отворить дверь наружу, так он тут-как-тут — заклубится паром.
злющие зюзи — трескучие морозы, зюзи — морозы (Белоруссия).
без попяту — не спячиваясь, не устремляясь на попятный.
без завороту — не возвращаясь, не оборачиваясь.
секнет — лопнет, отскочит в стороны.
на голодную кутью — 5 генваря в Крещенский сочельник. На эту кутью (кутья бывает еще в Рождественский сочельник — постная, и под Новый год ласая или щедрая или богатая) чествуется Корочун. Выбрасывая Корочуну за окно первую ложку, зовут кутью есть, а летом просят жаловать мимо, лежать под гнилой колодой и не губить посевов.
Морщинка. Эту сказку я слышал от старухи-няньки.
Пальцы. В основу сказки положен южнославянский миф. См.: И. А. Бодуэн-де-Куртенэ. Материалы для южнославянской диалектологии и этнография. II. Образцы языка на говорах Терских Славян в северо-восточной Италии. Сборник Отд. Рус. яз. и Словес. Имп. Акад. Наук. Т. LXXVIII. № 2. СПб., 1904.
Зайчик Иваныч. Есть известная народная сказка о трех сестрах. Рассказывали мне ее в Сольвычегодске.
Зайка. У детей глаза подслеповато-внимательные. Для них нет, кажется, ни уголка в мире незаполненного, все вокруг кишит жизнями, которые позже, по мере сознательности, или рассеятся или уж сядут на свои твердо определенные места. Не отделяя сна от бодрствования, дети мешают день с ночью, когда руководит ими не мама и нянька, а Сон. Всякую ночь Сон приходит к кроватке и ведет их гулять на свои поля к своим приятелям. Знакомые лица игр и игрушек ночью живут самой полной жизнью, и это отражается на отношении детей к предметам в дневной жизни, когда они кушают. Среди бела дня вдруг покажется Кострома, а станет солнце закатываться, глядишь, и Буроба с своим мешком тащится, а уж когда совсем смеркнется и где-нибудь в углу червячок зашевелился, станет расти — и ко сну клонить начинает.
Лягушка-квакушка с отбитой лапкой — фарфоровая лягушка с отбитой лапкой.
Зародыш — такой из пузыря человек, когда его надуешь, распухнет, но когда воздух выйдет, то, пискнув, он свернется в гадкую раскрашенную пленку.
пупки Кощея — бульдегом. Коробка — 25 коп. Самое любимое кушанье детей — вареный куриный пупочек, и на конфеты сладкие переносится название пупочков.
Кучерище — игрушка щелкун. Сидит такое чудище с разинутым ртом, а перед ним коробка с ручкой, если вертеть ручку, то вылезает из нее человечек и прямо в пасть. И сколько бы ни вертеть, человечек все вылезает, а чудище, знай, его проглатывает. Такая игрушка изображена в Азбуке Александра Н. Бенуа. Изд. Экспедиции заготовления государств, бумаг. СПб., 1905.
Васютка, сынишка Кучерищев — ветер в трубе.
птица Гагана — мифическая птица, которая дает птичье молочко, гага. Гаганить — гоготать.
слепышка Листин — в лесу живет, весь из листьев. Есть и Листина баба — игрушка: туловище сделано из мха, а вместо рук еловые шишки, на ногах настоящие лапотки.
Медведь с Мужиком — деревянная игрушка. На двух палочках укреплены Медведь и Мужик, а между ними наковальня. Если двигать палочки в разные стороны, то попеременно Мужик и Медведь ударяют молотком по наковальне. Игрушка изображена в Азбуке Александра Н. Бену а.
мороками — мрачно, себе на уме.
завязывать ножку у стола — такая есть примета: чтобы поскорей найти потерянное, надо завязать ножку у стола, и потерянная вещь найдется.
два козла-барана — деревянная игрушка, сделанная по образцу Медведь и Мужик.
заартачилась — заупрямилась.
афта — краска, которой пишутся автопортреты по толкованию Зайки.
Медвежья колыбельная песня — с латышского. Хорошо читать колыбельные песни, напевая (мурлыкая). Весною 1906 г., когда я писал Посолонь, мне приснился «удалой воин небаюканный, нелюлюканный». Весь закованный подходил он ко мне, и я слышал, как в стуке шагов его напевалась колыбельная песня медвежья. Мотив для этой колыбельной песни запомнился мне из моего сна.
Под которыми произведениями года не подписано, читай: 1906-й.
Алалей и Лейла, герои моей поэмы, задумав думу идти к Морю-Океану, насушили себе сухариков, съели по ложке змеиной каши, чтобы понимать язык зверей, птиц и цветов, и вышли по весенней заре в путь. Идут они по земле странниками, над головою у них солнце, луна и звезды, — ищут они, где Море-Океан. Их путь лежит не волшебными странами и не широкими реками, а темными лесами, дремучими борами, калинниками, черемушниками, болотами, поточинами, водотопинами, полями, речками, узкими тропками — мышиными норами, змеиными тропами. Целый ряд приключений ожидает их в пути: то попадают они к Волку-Самоглоту в брюхо и, сидя в плену у Самоглота, много видят в окошечко, что творится в Божием мире весеннею ночью, когда пробуждаются все земляные силы и подземные, а также слышат много разговоров и разных чертячьих сказок, то попадают они к Белуну в избушку и живут неделю у белого деда, дружат с его пчелою, как с сестрицею. Наступает лето, застигают их грозы, хоронятся они под кустиком, и тут же под кустиком, оказывается, заяц-единоух прячется, и узнают они от единоуха-зайца о житье-бытье зверином, потом встречают росомаху и отыскивают старого Слона Слоновича. Позднею осенью забредают они в избушку Вия. А от Вия попадают в Кощеево царство к Копоулу Копоулычу. Копоул приходится сватом и кумом Котофею Котофеичу. Перезимовав у Копоула, идут они дальше по дорогам к Морю-Океану, глазея и расспрашивая, брат и сестра, отец и дочь, жених и невеста. В конце второго лета, исходив родную землю вдоль и поперек, добираются они до заветной тропинки и в звездной ночи среди последних страхов слышат шум Океана, — уж близко шумит Море-Океан.
Котофей Котофеич — тот самый кот, который беленькую Зайку выходил. (См. сказку «Зайка» в Посолони). После всяких любопытных странствий по белому свету Котофей осел в башне, в которой жил Алалей с Лейлой. Как попали в башню Алалей и Лейла, сами они об этом ничего не знают. Надо думать, что владетели башни — Тигр на железных ногах либо Птица с одним железным клювом на тонкой шее, без головы; кто-нибудь из них принес в башню Алалея и Лейлу, вынув из колыбели, повешенной в лесу. (См. «Медвежью колыбельную песню» в Посолони).
Алалей и Лейла. Лейла — имя арабское, означает ночь, Алалей — такого нет имени. Так в детских губках двухлетней русской девочки прозвучало в первый раз имя Алексей.
Коза-лубяные-глаза — та самая Коза, которая жила в башне у царевны Копчушки и у которой ведьма Соломина-Воромина «украла язык». (См. сказку «Ночь темная» в Посолони). Коза Копчушкина вовсе не пропала, как думали, Коза, отыскав свой козий язык, наколобродив, попала, как и Котофей, в башню Тигра и Птицы.
Волк-Самоглот — сказку о Волке-Самоглоте см. у А. Н. Афанасьева: Народные русские сказки. М., 1887. Т. II.
Весенний гром — когда гремит гром, ангелы по мосту едут, — народное поверье.
птица Главина — главина птица — третий ангельский чин Начала, ангелы, низводящие дождь на землю.
Ремез — первая пташка — колядки о птице Ремезе см. в Объяснениях А. А. Потебни (Варшава, 1887). Птица очень чтимая, гнездо ее надевали под шлем, как ограду от пули. За искусство вить гнездо величается Ремез первой у Бога.
Заяц единоух, певучая Лисица, лютый Зверь — игрушки, на Арбате продаются в Москве.
Белун. — См.: А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения. М., 1886—1869.
Собачья доля — см. легенду о собаке у А. И. Афанасьева. Народные русские легенды. М., 1859. П. И. Из области малорусских народных легенд. Этнограф. Обозрение, кн. VII, 1890.
Божья пчелка — легенды о пчеле у Афанасьева в Поэтических воззрениях. Кроме того, я пользовался заговорами пчелиными. Рукопись заговоров принадлежит Анне Алексеевне Рачинской.
Вечерница — вечерняя звезда, Венера.
Проливной дождь — когда идет дождь, надо бросить лопату на крышу Бабе-Яге, и дождь перестанет, — народное поверье.
Колокольный мертвец — легенду о Колокольном мертвеце см. у В. Н. Бондаренко. Очерки Кирсановского уезда, Тамбовской губ. Этнограф. Обозрение, кн. VI, VII. 1890.
Ягий — злой.
Задушницы — вторник на неделе перед Сошествием Св. Духа, называемой зеленой, русальной, клечальной или семицкой. В этот вторник, а также в троицкую субботу («Родители троицкие»), поминают покойников.
домовище — домовина, гроб. См.: Е. В. Барсов. Причитания северного края. М., 1872—1882.
Ангел-хранитель — об ангелах — «300 ангелов солнце воротят» см.: И. Порфирьев. Апокрифические сказания о ветхозаветных лицах и событиях. Казань, 1872.
Спорыш — бог жатвы, стебель с колосом-двойчаткой, черное зерно во ржи — от него квашня хорошо подымается. См.: А. А. Потебня. Объяснения; Я. Ф. Сумцов. Обжинки. Этн. Обоз.
лелю — ой лелю! — припев веснянок.
ладо — ой ладо! — припев купальских и петровочных песен.
пролетье — пора до Петрова дня.
засек — закром.
завивать Бороду — завивают бороду Велесу, Козлу, Спасу-Николе — древний жатвенный обряд славян, литовцев и других арио-европейских народов. См. Посолонь — Борода.
Лютые звери — сказка о мышке и сороке — народная.
Ветер-голубь — вестник любви. Любовные письма пишут на крыле голубя.
Ведогонь — древнеславянское поверье, встречающееся у сербов, черногорцев и поляков. Ведогоню — духу-охранителю, живущему в человеке, соответствует зырянский орт.
Затул — затулье, ограда, защита.
Пузырь — «Над ним (Хомой Брутом) держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал; черная земля висела на них клоками». — Вий, стр. 434—435. Полн. собр. соч. И. В. Гоголя. Изд. его наслед. Т. 1. М., 1862.
Кукураковна — сплетница.
посолонь — по солнцу, по течению солнца, как ходит колесо года — с весны на зиму.
Летавица — Ветреница, Перелестница, Дикая баба — галицко-русское поверье. См. Живую Старину, 1897. Вып. 1. (Статья Юлиана Яворского.)
Никола Хлыновский Великорецкий. Хлынов — Вятка.
Басаврюк — «бесовский человек» у Гоголя в Вечере накануне Ивана Купала.
граючи — граять, гаркать, каркать.
Лизун — Домовой.
Упырь — см.: Живая Старина. 1897. Вып. 3/4. (Статья Юлиана Яворского).
Народные поверья дают следующее объяснение происхождения Упырей: если беременная женщина посмотрит в церкви во время Великого выхода на священника, несущего чашу, то ее дитя будет упырем. Упырь по смерти своей между полночью и первым петухом выходит из могилы и ходит к тем, кто ему люб, и высасывает у них кровь или заманивает их в могилу и там это делает. Для ограждения от Упыря откапывают его гроб, отрезывают ему голову и кладут ее между ногами трупа, прибивают голову или сердце осиновым колом или железным гвоздем ко дну, и тогда Упырь не может тронуться из могилы.
вырии-птицы — весенние птицы. Вырей, Ирей — сказочная страна, где нет зимы.
Ир — весна. В Поучении Владимира Мономаха: «И сему ся подивуемы, како птицы небесныя из ирья идут».
Сон-трава — Anemone pratensis. См.: Н. Ф. Сумцов. Этнограф, заметки. Этн. Обоз. III.
Верба — сказание о вербе основано на литовском предании о женщине по имени Блинда. Ей позавидовала Земля и обратила ее в вербу. В древней Литве верба считалась богиней чадородия, ей приносили молитвы и жертвы. Верба имеет влияние на чадородие. Святою вербою ударяют для здоровья, приговаривая: «будь велик, як верба, а здоров, як вода!» Верба ограждает дом от грозы и пожара, — Перунова лоза.
Дни-потемы — скрытые мраком зимние дни. Стр. 140 — Всполохи — северное сияние; полох — полымя. Стр. 140 — Зарное — страстное, горячее.
Свети-цвет — народное название чудесного купальского цветка папоротника.
Купало — куп, кып — ярый, кипучий, горячий.
Песьи дни — знойная пора.
Полудницы — по верованиям славянских и греческих народов: всклокоченные старухи в лохмотьях с клюкой, которые, настигая в полдень, загадывают загадки и щекочут до смерти. Только что молитвой на «изгнание беса полуденна» возможно кое-как от них отделаться.
Карина — плакальщица; карити — причитать.
Желя — вестница мертвых; жля — жалеть. Карина и Желя упоминаются в Слове о полку Игореве.
Радуница — от литовск. Rauda — погребальная песнь. Весенний праздник солнца для умерших. Радуница, позже Радоница радостная весть. Воскресенье на Фоминой — Красная горка, понедельник — Радуница, четверг — Навий день.
Пробила лед щука — Щука пробивает хвостом лед на Алексея — человека Божия, 17 марта.
Ой, лелю! — припев веснянок, которые начинают петь с Фомина воскресенья — Красной горки.
Студеницы — дождевые тучи.
Развой — разлив.
Каменная баба — См.: А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения.
Волх Всеславьевич — Вольга Святославич родился от княжны и змея Горыныча. Его богатырская слава основывается на хитрости-мудрости оборачиваться лютым зверем, серым волком, ясным соколом, гнедым туром, щукой. Он совершает поход в Индию богатую, в Турец-землю. Встречается с великаном-пахарем Микулой Селяниновичем.
Лужанки. — См.: В. И. Бондаренко. Очерки Кирсановского уезда.
Крес — искра, огонь, вызванный ударом из камня, небесный свет.
Водыльник — водяник.
Остудное — постылое.
Торок — порыв ветра.
Мокуша — древнеславянская Мокошь, хранительница молнийного небесного огня.
Бродницы — сторожили броды.
Нежит — См.: Ф. И. Буслаев. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861.
Ярец — название мая.
Яроводье — сильный разлив весенних вод.
Мавки — горные русалки, живут на вершинах. Мавки маны (manes) — души умерших.
Буян — холм, гора.
Буйвище — кладбище (гноище).
Жальники — общие могилы.
Волосатка — Домовиха.
Гукать — кликать, звать, закликать.
Волшанские жеребья — вещие. Волшан, Волот — волхв Волот Волотович — собеседник премудрого царя Давыда Евсеевича в «Стихе Иерусалимском» и в «Книге голубиной». См: П. А. Бессонов. Калики перехожие. М., 1861. Волот — великан. Волотоман — исполин.
Резвый жеребий — решительный.
Зель — молодая озимь до колошенья.
Коловертыш — помощник ведьмы. См.: В. И. Бондаренко. Очерки Кирсановского уезда.
Ховала — олицетворение зарницы. Ховать — прятать, хоронить. Ховалы — зарницы. См.: А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения.
Мара-Марена — Морана, богиня смерти, зимы, ночи. См.: А. А. Потебня. Объяснения.
Птица Могуль — в былине-сказке о «Ваньке Удовкине сыне» помогает Ваньке в благодарность за сохранение птенцов.
Марун — морской Бог (mare). Я нашел изображение его (сучок) на острове Вандроке (Оландские острова) на скалах осенью 1910 года.
Сталло — Stahlmann — стальной человек, закованный в латы, лопарский богатырь. Конечно, такого богатыря баюкал в лесу олень, не человек. См.: Н. Харузин. Русские лопари. М., 1890; А. Ященко. Несколько слов о русской Лапландии. Этнограф. Обоз. 1892. Кн. XII.
Рожаница. — См.: Акад. А. Н. Веселовский. Судьба-доля в народных представлениях славян. Разыскания. XII—XVII. Вып. 5. СПб., 1889.
Косари — народное название головы Млечного пути.
Становище — Млечный путь.
Злыдни — олицетворение Недоли.
Затор — задержка в пути.
Зорит — зарница зорит хлеб — ускоряет дозревание (Народное поверье).
Осек — засека, лес с покосом за изгородью.
Измоделый — изможденный.
Зыбель-болото — зыбкое болотистое место.
Свети-цвет — народное название чудесного купальского цветка папоротника.
Моряна — живет на море, владеет ветрами, топит корабли.
Алалей и Лейла, наконец, доходят до Моря-Океана. А что же Котофей Котофеич, освободил Котофей свою беленькую Зайку из лап Лихи-Одноглазого? Не знаю, не скажу.
Одну только завитушкурасскажу из путешествия Котофея в царство Лихи-Одноглазого. Вот она какая.
Завитушка
правитьСлучилось однажды, как идти Коту Котофею освобождать свою беленькую Зайку из лап Лихи-Одноглазого, занесла Котофея ветром нелегкая в один из старых северных русских городов, где все уж по-русскому: и речь русская старого уклада, и собор златоверхий белокаменный и тротуары деревянные, и, хоть ты тресни, толку нигде никакого не добьешься.
Котофей не растерялся, — с Синдбадом самим когда-то моря переплывал, и не такое видел!
Надо было Коту себе комнату нанять, вот он и пошел по городу. Ходит по городу, смотрит. И видит, домишко стоит плохонький, трухлявый, — всякую минуту пожар произойти может, — а в окне билетик наклеен: сдается комната. Котофею на руку: постучал. Вышла женщина с виду так себе: и молодое в лице что-то, и старческое, — морщины старушечьи жгутиком перетягивают еще не квелую кожу, а глаза не то от роду такие запалые, не то от слез.
— У вас, — спрашивает Котофей, — сдается комната?
— Да я уж и не знаю, — отвечает женщина.
— У кого же мне тут справиться?
— Я уж и не знаю, — мнется женщина.
— Хозяйка-то дома?
— Да мы сами хозяйка.
— Так чего же вы?
— Да мы дикие.
Долго уговаривался Кот с хозяйкой, и всякий раз, как дело доходило до какого-нибудь окончательного решения, повторялось одно и то же:
— «Да мы дикие».
В конце-концов занял Котофей комнату.
Ребятишек в доме полно, ребятишки в школу бегали, драные такие ребятишки, вихрастые.
Теснота, грязь, клопы, тараканы, — не то чтобы гнезда тараканьи, а так сплошь рассадник ихний.
«И как это люди еще живут и душа в них держится?» — раздумывал про себя Кот, почесываясь.
Хозяина в доме не оказалось: хозяин пропал. И сколько Котофей ни расспрашивал хозяйку, ответ был один:
— Хозяин пропал.
— Да куда? Где?
— Пропал.
Рассчитывал Кот одну ночь прожить, — уж как-нибудь протарака-нить время, да пришлось зазимовать.
Выпали белые снеги глубокие. Завалило снегом окно. Свету не видать, — темь. Тяжкие морозы трещат за окном. Ни развеять, ни размести, — глубоки сугробы.
Вот засветит Котофей свою лампочку, присядет к столу, сети плетет, — Кот зимой все сети плел. А чтобы работа спорилась, примется песни курлыкать, покурлычет и перестанет.
— Марья Тихоновна, вы бы сказку сказали! — посмотрит Котофей из-под очков на хозяйку глазом.
Хозяйка как вошла в комнату, как стала у теплой печки, так и стоит молчком: некому разогнать тоску, — ей тоже не весело.
Кот и раз позовет, и в другой позовет и только на третий раз начинается сказка. И уж такие сказки, — не переслушаешь.
Клоп тебя кусает, блоха точит, шебуршат по стене тараканы, — ничего ты не чувствуешь, ничего ты не слышишь: ты летишь на ковре-самолете под самым облаком, за живою и мертвой водой.
Это ли ветер с Моря-Океана поднялся, ветер ударил, подхватил, понес голос далеко по всей Руси? Это ли в большой колокол ударили, — и пасхальный звон, перекатываясь, разбежался по всей Руси? Прошел звон в сырую землю. Воспламенилось сердце. И тоска приотхлынула. Земля! — земля твоя вещая мать голубица. А там стелятся зеленые ветви, на ветвях мак-цветы. А там по полям через леса едет на белом коне Светло-Храбрый Егорий. Вот тебе живая вода и мертвая. И не Марья Тихоновна, Василиса Премудрая, царевна, глядит на Кота.
Так сказка за сказкой. И ночь пройдет.
За зиму Котофей ни одной сети толком не сплел, все за сказками перепутал и узлов насадил, где не надо. Охотник был до сказок Котофей, сам большой сказочник.
А пришла весна, встретил Котофей с хозяйкой Пасху, разговелся, и понесло Котофея в другие страны, не арабские, не турецкие, а совсем в другие — заморские.
1909 г.
Комментарии (И. Ф. Данилова)
правитьВ настоящем издании в хронологической последовательности выхода в свет воспроизводятся восемь сборников сказок А. М. Ремизова, относящихся к «петербургскому периоду» его творчества (1905—1921). Отказ от принятого в академическом литературоведении принципа последней редакции текста как окончательной авторской воли продиктован тем, что Ремизов мыслил свои мелкие произведения монтажными элементами более крупных художественных единств, которыми для него в случае со сказкой были сборники (или циклы) (Эти сборники являются метонимическими по своей природе сложными монтажными конструкциями). Отдельные сказки выступали в роли самостоятельных произведений при публикации в периодических изданиях. Но в рамках сборника они были подчинены общей идее, обуславливались контекстом и обретали тем самым дополнительные коннотации. Кочуя из сборника в сборник, такие тексты каждый раз меняли систему собственных смысловых акцентов и редактировались автором исходя из потребностей общей стилистической задачи данной книги. Поэтому в отношении творчества Ремизова нельзя говорить об окончательной редакции в общепринятом смысле, ибо все редакции его произведений выступают как равноценные. Предпочтение сказок «петербургского периода» вызвано тем, что именно в 1900—1910-е годы сформировалась ремизовская концепция сказки и был создан основной корпус текстов этого жанра. Шесть из восьми сборников («Посолонь», «Докука и балагурье», «Укрепа», «Русские женщины», «Сибирский пряник» и «Заветные сказы») были выпущены в Петербурге. Еще два («Ё» и «Лалазар») по внелитературным причинам не смогли выйти в свет в виде планировавшихся отдельных изданий в России и были опубликованы Ремизовым в 1922 году в Берлине. Воспроизводятся в данном томе по этим публикациям.
Особый случай представляет книга «Русские женщины» (1918). Первые восемнадцать сказок этого сборника сначала были опубликованы в виде одноименного цикла в «Докуке и балагурье» (1914), а еще пять в «Укрепе» (1916) Поэтому в настоящее издание включены лишь те сказки из книги «Русские женщины», которые не вошли в их состав. Однако читатель может получить о ней общее представление, обратившись к двум вышеназванным сборникам, публикуемым полностью. Подробная информация о местоположении сказок в структуре «Русских женщин» содержится в преамбуле, предпосланной комментарию к этой книге.
В конце отдельных произведений сохраняются авторские даты. Если дата отсутствует под текстом, она специально оговаривается в комментариях в том случае, когда мы располагаем информацией о времени написания сказки.
Тексты воспроизводятся в соответствии с нормами современной орфографии, но с сохранением специфических особенностей авторского стиля (в том числе некоторых устаревших и просторечных орфографических вариантов). Авторская пунктуация сохраняется полностью, так как Ремизов придавал ей исключительное значение, настаивая на интонационном принципе своей прозы. Выделения в тексте (разрядка и т. п.) соответствуют авторским.
Особую роль в сборниках играют ремизовские примечания. Если в «Посолони» стилистически и функционально они служат продолжением основного текста, то в «Докуке и балагурье» и в «Укрепе», кроме собственно информативной функции, выполняют еще и художественную, так как сам способ подачи материала (азбучно-хронологические таблицы) является имитацией норм научной публикации. Тем самым Ремизов еще раз подчеркивает тесную связь своих произведений с фольклорными источниками, а также ориентацию отдельных сборников на конкретные научные издания народных сказок. В книге «Русские женщины» ввиду неполноты ее состава подобный азбучный указатель источников не воспроизводится. В тех случаях, когда в других изданиях цикла («Лалазар») или в рукописных редакциях (повесть «Что есть табак») имеются примечания Ремизова, содержащие важную информацию для понимания данного произведения, мы интерполируем их в основной текст, специально оговаривая это в преамбуле.
В Приложениях помещен ответ Ремизова на обвинение в плагиате, прозвучавшее в статье «Писатель или списыватель?», опубликованной за подписью Мих. Миров в газете «Биржевые ведомости» 16 июня 1909 года (№ 11160. С. 5—6). Этот инцидент вызвал широкий резонанс в столичных литературных кругах. Ремизовское «Письмо в редакцию» стало первым программным выступлением писателя, проливающим свет на его задачи в области мифотворчества и принципы поэтики. Впервые оно было напечатано в газете «Русские ведомости» (1909. 6 сент. № 205. С. 5). Воспроизводится нами по другой публикации в журнале «Золотое руно» (1909. № 7—8—9. С. 145—148).
В историко-литературной части комментария приводятся сведения об истории воплощения замысла отдельных сборников, фактах литературной борьбы, автокомментарии, отзывы критики, свидетельства современников и т. п. В комментариях к отдельным сказкам указывается первая публикация (за исключением сборников «Докука и балагурье» и «Укрепа», где эта информация содержится в авторских азбучных временниках-указателях); автографы и другие рукописные материалы, если таковые имеются; а также тексты-источники. Под текстом-источником Ремизов подразумевал не сюжет, а конкретный вариант (один или несколько) текста, поэтому другие фольклорные варианты нами не оговариваются. В «Посолони» в качестве источника зачастую выступает не словесный текст, а игрушка, игра, обряд, рисунок или какой-либо отдельный этнографический мотив. Поэтому в комментарии к сборнику источники не указываются. Информация о некоторых из них содержится в авторских примечаниях. В тех случаях, когда существуют современные переиздания фольклорных сборников, на которые опирался Ремизов (Ончукова, Соколовых, «Русских заветных сказок» Афанасьева), указывается только номер сказки и ее название Кроме того, в комментарии поясняются имена исторических лиц, названия мифологических персонажей, диалектизмы, просторечные слова, устаревшие выражения, значение которых неясно из контекста. После примечаний помещен список сокращений.
Пользуясь случаем, хочу выразить глубокую признательность Светлане и Валерию Давыдовым за деятельное участие, без которого эта работа не состоялась бы. Благодарю всех коллег, способствовавших мне в комментировании ремизовских сказок, и особенно А. М. Грачеву и Е. Р. Обатнину Отдельное спасибо Г. В. Обатнину, предоставившему в мое распоряжение свои материалы о сказках, не включенных Ремизовым в сборники. Особое спасибо М. В. Безродному за докуку умственную, балагурье веселое и пример в науке. А также Андрею Харкевичу и Никите Сапову, помогавшим мне комментировать Гоносиеву повесть.
Условные сокращения, принятые в настоящем томе
Архивохранилища
правитьГЛМ — Государственный литературный музей. Отдел рукописей (Москва).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. Рукописный отдел (Санкт-Петербург).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
РНБ — Российская национальная библиотека. Отдел рукописей и редких книг (Санкт-Петербург).
ЦРК АК — Центр Русской культуры Амхерст-Колледжа (США). Архив А. Ремизова и С. Ремизовой-Довгелло.
Печатные источники
правитьВолшебный мир Алексея Ремизова — Волшебный мир Алексея Ремизова: Каталог выставки. СПб., 1992.
Встречи — Ремизов А. Петербургский буерак. Париж: LEV, 1981.
Взвихренная Русь — Ремизов А. Взвихренная Русь. Париж: ТАИР, 1927.
Дневник — Ремизов А. Дневник 1917—1921. Подг. текста А. М. Грачевой и Е. Д. Резникова. Вступ. заметка и коммент. А. М. Грачевой // Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб., 1994. С. 407—549.
Иверень — Ремизов А. Иверень. Ред., послесл. и коммент. О. Раевской-Хьюз. Berkeley, 1986.
Кодрянская — Кодрянская Н. Алексей Ремизов. Париж, [1959].
Кукха — Ремизов А. Кукха. Розановы письма. Берлин: Изд. 3. И. Гржебина, 1923.
Ончуков — Северные сказки (Архангельская и Олонецкая губ.). Сборник Н. Е. Ончукова. СПб., 1908.
Подстриженными глазами — Ремизов А. Подстриженными глазами. Париж: YMCA-Press, 1951.
Посолонь — 1907 — Ремизов А. Посолонь. М.: Изд. журнала «Золотое руно», 1907.
Русский Берлин — Флейшман Л., Раевская-Хьюз О., Хьюз Р. Русский Берлин: 1921—1923. По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Paris: YMCA-Press, 1983.
Садовников — Садовников Д. Н. Сказки и предания Самарского края. СПб., 1884.
Соколовы — Сказки и песни Белозерского края. Записали Борис и Юрий Соколовы. М., 1915.
Среди мурья — Ремизов А. Среди мурья. М.: Северные дни, 1917.
Сказки (Ч. 1. Посолонь; Ч. 2. К Морю-Океану)
Печатается по изданию: Сочинения. СПб.: Шиповник, [1911]. Т. 6. Сказки (вышло в свет в феврале 1912 года).
Рукописные источники: 1) Наборная рукопись. Т. 6 Сочинений Алексея Ремизова (ИРЛИ. Ф. 79. Архив Р. В. Иванова-Разумника); 2) «Посолонь» — черновые и беловые автографы, авторские иллюстрации, наборные рукописи отдельных глав для издания 1930 года <1929—1930> — ЦРКАК Кор. 12. Папки 2—8.
К самым ранним произведениям, вошедшим впоследствии в сборник, относятся сказка «Медведюшка», датированная Ремизовым 1900 годом (впервые: Новый путь 1903. № 6; с подзаголовком: Галин сон), и стихотворение «Наташе», под которым стоит дата 1902 год (впервые. Северный край (Ярославль) 1903. 6 мая № 118. С. 2; под названием: Над колыбелькою). В первом из них сначала подразумевалась племянница писателя Галя (Галина Николаевна Ремизова), а во втором — другая его племянница Ляляшка (Елена Сергеевна Ремизова; 1902—1976). 1 ноября 1902 года Ремизов просил П. Е. Щеголева переслать в Москву «Колыбельную песню» и замечал по ее поводу: «<…> она предназначена была племяннице Еленочке, я послал, но письма не получили» (Письма А. М. Ремизова к П. Е. Щеголеву. Ч. 1. Вологда (1902—1903) / Вступит, статья, подгот. текста и коммент. А. М. Грачевой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1995 год. СПб., 1999. С. 144). При последующих публикациях в составе «Посолони» этот текст был переадресован писателем собственной дочери Наташе (1904—1943).
Еще одиннадцать из двадцати четырех сказок первой редакции «Посолони» (1907) были предварительно опубликованы в журнале «Золотое руно» (1906 № 7—9, 10) В марте 1906 года Ремизов предложил тогдашнему заведующему литературным отделом этого журнала С А. Соколову сказку «Котофей Котофеич», которая была отклонена по причине якобы трудности ее перевода на французский язык (в «Золотом руне» все тексты печатались на двух языках) 31 марта 1906 года Соколов писал Ремизову «Присылайте нечто, что поддается переводу, и, если возможно, без областных слов» (РНБ Ф. 634 Оп. 1 Ед. хр 203 Л. 5). Вскоре писатель отослал в «Руно» цикл «Весна-красна», из которого (вследствие отсутствия места в журнале) были отобраны пять сказок, опубликованных затем в № 7—9 (см. письмо Соколова Ремизову от 25 мая 1906 года Там же Л. 7) В начале июля Соколов покинул «Золотое руно», так как редактированием журнала пожелал лично заняться его владелец Н. П. Рябушинский Фактическую редакторскую работу по литературному отделу выполнял при нем А А Курсинский, креатура В Я. Брюсова.
В середине июля Ремизов прислал им еще три «посолонных» цикла «Лето красное», «Осень темная» и «Зима лютая», из которых сам Рябушинский отобрал шесть сказок для № 10, вновь отклонив «Котофея Котофеича», правда, по несколько иной причине — «слишком детского характера» этой сказки (см письмо Рябушинского Ремизову от 24 июля 1906 года: РНБ Ф. 634 Оп. 1 Ед. хр. 192 Л1) Из этого письма явствует, что тогда же Ремизов предложил Рябушинскому опубликовать «Посолонь» отдельным изданием, на что получил обнадеживающий ответ: «<…> сейчас решительно не могу сказать ни „да“, ни „нет“. Время такое, что даже невозможно печатать собственный журнал, что же касается будущего, то скорее „да!“» (Там же). Уже 3 октября 1906 года Рябушинский сообщал Ремизову, что готов издать «Посолонь» к Рождеству, если немедленно получит ее полную рукопись (Там же. Л. 2) А 17 октября окончательно подтверждал свое намерение опубликовать книгу в количестве 2000 экземпляров (Там же. Л. 3). 9 ноября 1906 года Курсинский писал Ремизову о ходе издательской работы над книгой, в частности, о том, что уже набранную «Посолонь» правит корректор «Руна» Б. К. Зайцев и что следует поторопиться с чтением высылаемых вскоре гранок, вставками и примечаниями, так как Рябушинский категорически настаивает на ее выпуске «недели за две до Рождества» (РНБ Ф. 634 Оп. 1. Ед. хр 135. Л. 9) В результате Ремизов так и не дождался авторской корректуры, а в середине декабря 1906 года «Посолонь» вышла в свет (см. сообщение о том, что книга «выходит на ближайших днях», в письме Курсинского Ремизову от 11 декабря 1906 года: Там же. Л. 11). Она стала первым отдельным изданием ремизовских произведений. На титульном листе значился 1907 год. Еще в журнале «посолонные» сказки были опубликованы с иллюстрациями художника Н. П. Крымова, который оформил и саму книгу.
Вскоре в «Золотом руне» была помещена миниатюра «У лисы бал» (1907. № 11—12) с иллюстрацией М. В. Добужинского (между С. 71 и 72). По свидетельству последнего, она написана под впечатлением от народной игрушки из коллекции художника: «Ремизов, бывая у меня, вдохновился одной (игрушкой. — И. Д.) и написал забавные стишки, мне посвященные, „У Лисы бал“» (Добужинский М. В. Воспоминания. М., 1987. С. 277). Впоследствии рисунок Добужинского «У лисы бал» стал украшением ремизовской коллекции игрушек (об этом см.: Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова. (Творимый апокриф) // Утро России. 1910. 7 сент. № 243. С. 2).
В «Посолони» Ремизову удалось найти исключительно точную форму подачи своих сказок, основанных на этнографических материалах, в которых описываются народные архаические обряды. Ее композиция воспроизводит календарно-обрядовый цикл. Ничего подобного ни до, ни после в русской литературе не было. Недаром на протяжении всей жизни писатель неизменно подчеркивал свое особое отношение к этой книге Так, например, в дарственной надписи на экземпляре «Посолони» С. П. Ремизовой-Довгелло он отмечал: «Первая книга моя „бескорыстная“, всегда хочется что-то сказать, о чем-то передать, с чем-то борешься, что-то защитить, а тут — в этой книге — так просто так. Так птицы поют (как нам — людям — кажется: „бескорыстно“) Память большая — начало» (Кодрянская. С. 168).
«Посолонь» — пожалуй, единственная книга Ремизова, которая была столь единодушно восторженно воспринята как критикой, так и ближайшим окружением писателя. 8 января 1907 года Вяч. Иванов писал Ремизову: «Мы очень счастливы иметь, наконец, в руках Вашу дивную „Посолонь“ и сердечно благодарим Вас. Для меня же „Посолонь“ — одна из светлых страниц жизни, такое значение придаю я Вам и Вашей книге, и такую цену имеет в моих глазах то отношение Ваше ко мне, которое напечатлелось на этой книге» (Переписка В. И. Иванова и А. М. Ремизова / Вступит, статья, прим. и подгот. писем А. Ремизова — А. М. Грачевой; Подгот. писем Вяч. Иванова — О. А. Кузнецовой // Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. М., 1996. С. 91). Действительно, в известной степени «Посолонь» была декларацией эстетических и дружеских привязанностей писателя, отразившихся в посвящении отдельных текстов конкретным лицам, а книги в целом (в первой редакции) — Вяч. Иванову. Общую тональность откликов на «Посолонь» выразил Лев Шестов, писавший Ремизову в январе 1907 года: «От людей слышал, что ты сказки пишешь, но читать их не приходилось. Сейчас — уже книжку всю прочел, почти не отрываясь, как получил от почталиона. От души поздравляю тебя! Чуде<с>но! Настоящий артист. <…> Язык прямо поразительный. <…> первые сказки прямо бесподобны. Такое чувство природы — в каждом слове слышится и чувствуется. Позавидовал я, грешным делом, тебе и твоим занятиям» (Переписка Л. И. Шестова с А. М. Ремизовым / Публ. и прим. И. Ф. Даниловой и А. А. Данилевского // Русская литература. 1992. № 3 С. 175). В своем разборе ремизовской книги Андрей Белый задал ряд тем, к которым неизменно возвращались последующие рецензенты. Прежде всего он оценил «Посолонь» как проявление новой тенденции в литературе, стремящейся «найти в глубочайших переживаниях современных индивидуалистов связь с мифотворчеством народа» (Белый А. [Рец.] Алексей Ремизов. Посолонь. Издание журнала «Золотое Руно». Москва. 1907 год // Критическое обозрение. 1907. № 1. С. 35). Особое внимание было обращено на мастерство Ремизова-стилиста: «Каждая его миниатюра производит впечатление драгоценного камушка. Камушек искрится, переливается светом — любо-весело! Но чем больше вглядываешься в этот камушек, тем больше любуешься филигранной работой, начинаешь ценить подбор фраз, упиваешься их музыкой, восхищаешься словами. Неологизмы тонко перемешаны с хорошими, забытыми русскими словами. Нет той неуклюжести в построении слов, которая претит нам даже у В. Иванова. Все у Ремизова легко, прозрачно, весело» (Там же С. 36) С. Городецкий пародирует этот отклик Белого, что, впрочем, не отражается на общей положительной оценке «Посолони»: «<…> кирпич, который он несет, хороший, настоящий, не то, что у „несомненных“ поэтов и поэтесс <…>. Кирпич Ремизова это его язык. <…> Она тем и сильна, что ее образы естественны, не на прокат взяты, а сами пришли» (Городецкий С. Алексей Ремизов. «Посолонь». 1907. Изд. журнала «Золотое Руно» // Перевал. 1907. № 4. С. 61—62)
Наиболее развернутый отзыв на книгу принадлежит М. Волошину. Здесь также звучат определения, примененные к «Посолони» Белым: «„Посолонь“ — книга народных мифов и детских сказок. Главная драгоценность ее — это ее язык. Старинный ларец из резной кости, наполненный драгоценными камнями Сокровища слов, собранных с глубокой любовью поэтом-коллекционером» (Волошин М. Лики творчества. Алексей Ремизов «Посолонь» Изд. «Золотого Руна». 1907 г. // Русь. 1907. 5 апр С. 3). В этой рецензии «Посолонь» рассматривается как мировоззренческая альтернатива ранним произведениям Ремизова, книга, открывшая новые грани его творчества: «После старых реальных романов Ремизова, этих невыразимо мучительных издевательств над человеческой душой в „Пруде“, „Часах“, „Серебряных ложках“, сказочная книга „Посолонь“ со всеми ее чудовищами кажется отрадным отдохновением» (Там же). Кроме того, подчеркивается, что вся книга ориентируется на народное мифологическое сознание: «Для того, чтобы понять и оценить сказочную фауну „Посолони“, необходимо дойти до истока каждого из мифов, собранных там. Надо познать первобытную реальность каждого из ее персонажей» (Там же). Рецензия Волошина стала первым развернутым литературным портретом Ремизова и определила последующую тенденцию воспринимать его как писателя, назначение которого «быть сказочником-сказителем» (Там же).
К началу 1910-х годов «Посолонь» была дополнена рядом новых сказок и включена в шестой том собрания сочинений Ремизова. В письме от 21—22 октября 1910 года он сообщал В. Я. Брюсову: «<…> Шиповники взялись выпустить в год (1911-12) 6 томов. И приходится не переделывать, а редактировать старое и корректировать <…>» (Брюсов В. Я. Переписка с А. М. Ремизовым (1902—1912) / Вступит, статья и коммент. А. В. Лаврова; Публ. С. С. Гречишкина, А. В. Лаврова и И. П. Якир // Лит. наследство. 1994. Т. 98. Кн. 2. С. 209). В шестой том первая редакция «Посолони» (1907) вошла в переработанном виде. Ее четыре раздела сохранили здесь свои названия и композиционное построение, но были дополнены рядом новых текстов Так, если раздел «Весна-красна» в точности повторяет издание 1907 года, то в «Лето красное» вместо новеллы «Чур» введена новая сказка «Кикимора», раздел «Осень темная» расширен этюдом «Плача» и сказкой «Разрешение пут», так же как раздел «Зима лютая» пополнился сразу двумя — «Морщинка» и «Пальцы». Сказки второй редакции «Посолони» публиковались до включения в состав шестого тома в различных повременных изданиях. Сказка «Морщинка» в 1907 году вышла отдельной книгой в издательстве «Шиповник» с иллюстрациями М. Добужинского. В 1908 году в газете «Свободная мысль» (№ 52) был помещен следующий анонс: «А. Ремизов уезжает на лето в Соловки. Наряду с изучением Беломорской старины писатель займется подготовкой к печати новой книги „К Морю-Океану“, которая явится продолжением „Посолони“. Книга выйдет осенью и будет заключать в себе сказки и мифы, для взрослых и детей». А в 1909 году в петербургском «Альманахе 17» под общим заглавием «Из книги „К Морю-Океану“» были помещены три сказки — «Пчелы» (другое название «Божья пчелка»), «Ремез — первая пташка» и «Проливной дождь».
Однако замысел в целом был осуществлен лишь в рамках собрания сочинений. Здесь к первой части («Посолонь») присоединен новый цикл «К Морю-Океану», состоящий из двух разделов: «Мышиными норами» и «Змеиными тропами». Особенностью этого цикла является отличный от «посолонного» принцип композиционного построения, при котором тексты объединяются сквозной сюжетной линией сказочного путешествия и постоянными героями (Котофей Котофеич, Алалей и Лейла). Такое жанровое направление было заложено уже в двух последних сказках «Посолони» (1907) — «Зайчик Иваныч» и «Котофей Котофеич», где появляется мотив волшебного приключения. Обособленность этих текстов в составе «Посолони» 1907 года была сразу же отмечена Л. И. Шестовым, который писал Ремизову: «Две последние, большие немножко беднее: зато для детей хороши» (Переписка Л. И. Шестова с А. М. Ремизовым. С. 175). Присутствие этих сказок именно в первой части шестого тома Сочинений («Котофей Котофеич» под названием «Зайка») имело для Ремизова принципиальное значение, так как они выполняли функцию «текстов-связок» с циклом «К Морю-Океану». Сама идея «Посолони» обрела во второй редакции совершенно новый смысл. Если в первой редакции основной акцент был сделан на «календарном» характере книги, то с присоединением «К Морю-Океану» выявилась новая смысловая доминанта, ранее уже присутствовавшая в тексте в качестве важного, но несколько «затушеванного» структурного элемента. В издании 1907 года основное повествование обрамлялось стихотворным посвящением Наташе «Засни, моя деточка милая!» и «Колыбельной песней». Таким образом, «посолонные» сказочки как бы рассказывались здесь засыпающему ребенку «на сон», как это принято в народной, да и не только в народной, бытовой традиции С появлением второй части стало очевидно, что действие «Посолони» постепенно перемещается в пространство сна; и именно в Зазеркалье сна совершается чудесное путешествие к Морю-Океану, жанровым эквивалентом которого служит уже не обряд, игра, считалка или песенка, а волшебная сказка.
На жанровую противоположность двух частей «Сказок» шестого тома (такое общее заглавие имели в нем «Посолонь» и «К Морю-Океану») обратил внимание проф А В Рыстенко. «Интерес к старым обрядам, вырождающимся и превращающимся в детские игры и забавы, с одной стороны; дети, детский мир — с другой, — вот две силы, определявшие и направлявшие творчество Ремизова в области пьес, подобных собранным в VI томе его сочинений» (Рыстенко А. В. Заметки о сочинениях Алексея Ремизова. Одесса, 1913 С. 66). В этой монографии Рыстенко справедливо отмечает скрытую автобиографическую основу цикла «К Морю-Океану». Впоследствии Ремизов утверждал: «„Посолонь“ и „К Морю-Океану“, в сущности, рассказы о знакомых и приятелях моих из мира невидимого — „чертячьего“» (Алексей Ремизов о себе // Ремизов А. Избранное / Сост., прим и предисл. А. А. Данилевского. Л., 1991. С 548). О поэтической природе ремизовского таланта, раскрывшейся в этих сказках, восторженно отзывался Б. Садовской: «Большая ошибка считать Ремизова только беллетристом, только рассказчиком, — он поэт, и поэт большой, подлинный. Книга лирики его — это „Посолонь“ и „К морю-океану“ — целый том, переполненный красотами неоценимой прелести: колчан перламутровый, полный жемчуга и самоцветных камней» (Садовской Б. Настоящий // Современник. 1912. № 5. С. 308). Примечательно, что, по мнению Садовского, книгами «Посолонь» и «Лимонарь» Ремизов подтвердил свою причастность к эстетике символизма: «Как поэт метафоры, понимаемой в смысле символа, Ремизов должен быть причислен к писателям-символистам, и в этом отношении он, как воссоздатель национального творчества, может быть назван поэтом будущего» (Там же. С. 309)
К числу нововведений шестого тома Сочинений относятся примечания. Работа над ними велась еще в пору создания первой редакции «Посолони» (1907) В письме к В. Я. Брюсову от 25 ноября 1906 года Ремизов делился своими планами: «Посылаю „Калёчину-Малёчину“. Если не выйдет какого-нибудь недоразумения, то она должна попасть в книгу „Посолонь“. А книгу обещал издать Рябушинский к Рождеству. <…> В конце книги помещу примечание (Беру за образец издание „Венка“). Боюсь своих несуразностей Насколько могу, напишу строго» (Брюсов В. Я. Переписка с А. М. Ремизовым С. 201—203). Небольшой комментарий к «посолонным» сказкам был впервые опубликован в «Золотом руне» (1906. № 7—9), но в книгу 1907 года так и не вошел. В недатированном письме, относящемся к концу ноября — началу декабря 1906 года, Курсинский писал Ремизову: «<…> я думаю, что примечания лучше не печатать в отд<ельном> изд<ании>. А то Вы опять рассердитесь за насекомое, которое любит котов кусать (т. е. за „блохи“ -опечатки. — И Д)» (РНБ Ф. 634 Оп. 1. Ед. хр 135. Л. 14). И так как корректуры писатель от редакции так и не дождался, самоуправство Курсинского осталось в силе 17 сентября 1908 года в газете «Новая Русь» (№ 33) было помещено следующее сообщение: «В „Золотом Руне“ будут напечатаны большие примечания к „Посолони“, книге Ремизова, написанные самим автором и снабженные рисунками художника М. Добужинского, и будут даны объяснения словам, непонятным для простых смертных». Но и эти примечания не появились на страницах журнала, и только в 1912 году были напечатаны в составе шестого тома. Отсылки к научным источникам не соответствуют в них современным нормам библиографического описания, однако мы оставляем ремизовские примечания почти в нетронутом виде (ведь «Посолонь» — не научное, а художественное сочинение), внеся лишь одно самое необходимое пояснение в угловых скобках.
Находясь в эмиграции, Ремизов, вместе с другими своими книгами, еще раз опубликовал «Посолонь» в 1930 году в парижском издательстве дочерей Рахманинова Татьяны и Ирины «ТАИР», сделав для этого издания новую редакцию (третья редакция сборника републикована нами в 1996 году). 19 апреля 1929 года он выступил на традиционном, пятом по счету авторском вечере с чтением отрывков из сочинений русских писателей, а также собственных произведений, в том числе и нескольких сказок из «Посолони». В печатной программе вечера Ремизов резюмировал свои многолетние размышления на эту тему: «В поэме (т. е. в „Посолони“. — И. Д.) представлена русская мифология, как она в веках сложилась и донесена русским народом в песнях, играх и сказках. Автор идет по русской земле и встречает не „мертвые души“, а живых духов земли, воздуха и воды: все эти духи живут на русской земле, говорят по-русски и как-то входят в русскую долю, чаруя и крася закатом, сумерками и зорями» (цит. по: Письма А. М. Ремизова к В. В. Перемиловскому / Подгот. текста Т. С. Царьковой; Вступит, статья и прим. А. М. Грачевой // Русская литература. 1990. № 2 С. 212). Работа над «Посолонью», в том числе и ее иллюстрирование автором, продолжалась вплоть до самой смерти писателя Воистину, она стала книгой, прошедшей через всю его жизнь, тем краеугольным камнем, который лег в основание ремизовского творчества.
С. 3. Ремизова (урожд. Довгелло) Серафима Павловна (1876—1943) — жена А. М. Ремизова; профессионально занималась русской палеографией, читала специальный курс в Сорбонне. Ей посвящены многие книги писателя. В настоящем томе лишь один сборник «Заветные сказы» не имеет такого посвящения.
Иванов Вячеслав Иванович (1866—1949) — поэт, драматург, критик, теоретик символизма, филолог-классик В конце 1900-х — начале 1910-х годов Ремизова связывали с ним дружеские отношения, а также общие интересы в области мифотворчества. О реакции Иванова на посвящение ему «Посолони» см. в преамбуле к настоящему комментарию.
Впервые опубликовано: Северный край (Ярославль). 1903. 6 мая. № 118. С. 2; под названием: «Над колыбелькою».
Рукописные источники: «Над колыбелью. Наташе» — автограф — РГАЛИ.
Ф. 420. Оп. 1. Ед. хр. 33.
Наташа-- Ремизова Наталья Алексеевна (1904—1943), дочь писателя. Образ маленькой Наташи — Зайки, Лейлы; ее «детские» слова (Ведмедюшка, Алалей-Алексей, афта); игрушки, которые собирал для нее отец и которые стали героями «посолонных» сказок, — важные составляющие неповторимого мира ремизовской книги. Подробнее о ее взаимоотношениях с родителями см., например, главы «Посолонь» и «Наташа Ремизова» в книге Н. В. Резниковой «Огненная память. Воспоминания о Алексее Ремизове» (Berkeley, 1980. С. 32—59).
Весна-красна
правитьВпервые опубликовано: Золотое руно. 1906. № 7—9. С 121—122.
Рукописные источники: «Монашек» — автограф <1926> — ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. Ед хр. 3.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1906 № 7—9. С. 122—123.
Рукописные источники: «Красочки». Либретто для пантомимы — автограф рукой Г. Л. Ловицкого <1912> — РГАЛИ Ф. 2730 Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 2—4.
Зажига — тот, кто поджигает, подстрекает к чему-либо, зачинщик.
Впервые опубликовано Золотое руно. 1906 № 7—9. С 124—125.
Рукописные источники: 1) «Кострома». Сказка — автограф <1926> — ИРЛИ Ф. 256. Оп. 1. Ед. хр. 4; 2) Отрывок о Костроме — автограф — РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 2. Ед хр. 92.
Овин — строение для сушки хлеба в снопах при помощи огня, который разводится в специальной яме или курной печи.
Айда — пошли.
Лататы — слово, выражающее звук при беге.
Впервые опубликовано Золотое руно 1906. № 7—9. С. 125—126.
Кон — место игры или пляски, хоровода.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1906. № 7—9. С. 127; под названием: «Гуси».
Впервые опубликовано: Посолонь — 1907.
Рукописные источники: «Картинки, сказки и про Петьку». № 6. Кукушка — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 571.
Запашный — душистый, с сильным запахом.
Впервые опубликовано: Посолонь — 1907.
Рукописные источники: «Картинки, сказки и про Петьку». № 3. У лисы бал — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 571.
Лето красное
правитьВпервые опубликовано: Посолонь — 1907.
Рукописные источники: 1) «Калечина-Малечина» — автограф — РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 1. Ед. хр. 32; 2) «Калечина-Малечина» — автограф рукой В. А. Сенилова <1900-е годы> — РГАЛИ. Ф. 952. Оп. 1. Ед. хр. 668.
Городецкий Сергей Митрофанович (1884—1967) — поэт, прозаик, критик. Его сборники «Ярь» и «Перун», основанные на фольклорном материале, вышли в свет одновременно с книгой «Посолонь» в 1907 году. Поэтому во многих рецензиях на произведения как Ремизова, так и Городецкого, писателей объединяли в «устойчивую пару» по сходству творческих интересов, проявившемуся в обращении к фольклорной традиции (подробнее об этом см.: Доценко С. Н. Два подхода к фольклору: Городецкий и Ремизов // Литературный процесс и проблемы литературной культуры. Таллинн, 1988. С. 51—54). Некоторое время Ремизов был связан с Городецким приятельскими отношениями (см. об этом в письмах Городецкого к Ремизову 1906—1912 годов: РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 95).
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1906. № 10. С. 39—40.
Рукописные источники: «Белун и другие сказки». № 2. Черный петух — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 574.
Тын — деревянный сплошной забор, частокол.
Клеть — холодная (неотапливаемая) половина избы, через сени, или отдельное строение, чулан, кладовая, летом в ней спят, там же кладут новобрачных.
Соха — вилообразная (т. е. раздвоенная на конце) палка, шест или жердь, такая палка — рассоха — является обязательным элементом одноименного сельскохозяйственного орудия.
Верея — столб, на который навешивается створка ворот; иногда так называют воротные крючья и петли
Впервые опубликовано: Тропинка. 1906. № 10. С. 469—470.
Рукописные источники: 1) «Богомолье» — автограф <1905> — ИРЛИ. Ф. 256 Оп. 1. Ед. хр. 2; 2) «Богомолье» — автограф <1927> — ИРЛИ Ф. 256. Оп. 1. Ед. хр. 27; 3) «Картинки, сказки и про Петьку». № 7. Богомолье — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172 Ед. хр. 571.
…то медведя, то козла начнет представлять… — Аллюзия на святочные игрища; Медведь и Козел — святочные маски.
Уморились — здесь: устали.
…Господи помилуй пел… — Молитвенный стих, обычный рефрен всякой просительной молитвы.
Впервые опубликовано-Золотое руно 1906 № 10. С 41.
Рукописные источники — «Белун и другие сказки» № 5 Купальские огни — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ Ф. 172 Ед. хр 574.
Погост — здесь кладбище
Развилистый — образующий развилину, вилы, т. е. раздваивающийся.
Ярый — огненный, красный.
Руно — здесь имеются в виду корни дуба.
Зобатый — здесь: глядящий с жадностью.
Насыпной перстенек — т. е. украшенный мелкими камешками.
Ледящий (ледащий) — тощий.
Алатырь — мифический бел-горюч камень, который лежит на морском дне или на острове Буяне; упоминается в сказках и заговорах.
Впервые опубликовано: Посолонь — 1907.
Рукописные источники: «Белун и другие сказки». № 6 Воробьиная ночь макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед хр. 574.
Рахманный — вялый, хилый, смирный, простоватый, глуповатый; однако употребляется также и в совершенно другом значении: веселый, разгульный, щеголь.
Раскунежиться — расстонаться, разохаться, разгореваться.
Ворушить — ворочать, шевелить, копаться или рыться в чем-либо.
Впервые опубликовано: Посолонь — 1907.
Рукописные источники: «Белун и другие сказки». № 7. Борода — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 574.
Спасов день — церковный праздник Преображения Господа Бога и Спаса нашего, Иисуса Христа, отмечается 6 августа ст. ст.; именуется также Яблочным Спасом, так как в этот день в церковь для благословения приносят яблоки и другие фрукты и овощи, а также мед, которые до того (за исключением огурцов) в прежние времена не употребляли в пищу, считая это грехом.
Илья Громовник — Имеется в виду св. пророк Илия, память которого церковь отмечает 20 июля ст. ст. С древних времен в народном сознании этот святой стал заместителем Зевса и Перуна. Считается, что он разъезжает по небу в огненной колеснице, мечет громы и молнии, а также посылает на землю дождь, способствуя ее плодородию
Впервые опубликовано: Северные цветы ассирийские. М., 1905. Вып 4
Рукописные источники: 1) «Кикимора» — автограф — РГАЛИ Ф. 420. Оп. 1. Ед. хр. 12; 2) «Белун и другие сказки» № 8. Кикимора — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 574.
…с ужимкою крещенской маски…-- Подразумеваются святочные маски.
Осень темная
правитьВпервые опубликовано: Золотое руно. 1906. № 10. С. 42.
Озимь — хлеб, высеваемый осенью и зимующий осенним всходом под снегом.
Угода — то, что приятно, полезно, нравится, нужно, желанно.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1906. № 10. С. 43—44.
Рукописные источники 1) «Змей» — автограф <1927> — ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. Ед. хр 27, 2) «Картинки, сказки и про Петьку». № 8. Змей — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 571.
Воздвиженье — церковный праздник Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня, отмечается 14 сентября ст. ст.
Покров — церковный праздник Покрова Пресвятыя Богородицы, отмечается 1 октября ст. ст.
Впервые опубликовано: Чортов лог и Полунощное солнце. СПб., 1908 С. 266—267.
Впервые опубликовано: Курьер. 1902. 8 сент. № 248. С. 3, под названием: «Плач девушки перед замужеством»; под псевдонимом: Н. Молдаванов. Эта публикация была первой в писательской биографии Ремизова. Впоследствии он неизменно подчеркивал, что лирический характер этого текста определил направление и тональность его дальнейшего творчества.
Впервые опубликовано: Посолонь — 1907.
Троецыплепица. — Описание обряда «моления кур» (см. прим. Ремизова) было отмечено известным фольклористом Н. Е. Ончуковым как безусловное достижение писателя, свидетельствующее о его глубоких знаниях в области этнографии. 16 апреля 1907 года он писал Ремизову: «Очень благодарю Вас за присылку „Посолони“. Вчера же всю книжку прочел и подивился основательному знакомству автора с этнографической литературой. Даже „Троецыплятницу“ выкопали! <…> Такого усердного читателя, как Вы, нынче поискать» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 47).
Свайка — толстый гвоздь или шип с большой головкой; при игре в свайку его берут в кулак, за стержень или хвост, и броском втыкают в землю, стремясь попасть в кольцо.
Корчага — большой глиняный или чугунный горшок.
Онуча — кусок ткани, которым оборачивают ногу перед тем, как одеть на нее сапог или лапоть; портянка
Зга — темь, потемки, темнота.
Впервые опубликовано: Посолонь — 1907
Рукописные источники: «Белун и другие сказки». № 9. Ночь темная — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед хр. 574.
Инда — так что, даже.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1906. № 10. С. 45; под названием: «Снегурочка».
…крохотная с белыми волосками. — Прототипом Снегурушки является дочь писателя Наташа.
Ведмедюшка — «детское» слово Наташи Ремизовой. Известен рисунок писателя «Натуся с ведьмедюшком» (1905), изображающий маленькую Наташу с игрушечным медведем (РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 4. Ед. хр. 27).
Алалей-- Так Наташа Ремизова в раннем детстве выговаривала имя отца Алексей. Во вторую часть «Посолони» Ремизов ввел в качестве главных действующих лиц Алалея и Лейлу (ее прототипом была все та же Наташа) Имя Лейла возникло по созвучию с именем Алалей и, благодаря «восточным» обертонам, вызывающим у читателя ассоциации со сказками «Тысячи и одной ночи», придало этой паре волшебный колорит. В начале 1911 года писатель работал над либретто балета «Алалей и Лейла» (его развернутый план сохранился в письме Ремизова к И. А. Рязановскому от 9/22 января 1911 года: РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 31. Л. 15). Музыку для балета должен был написать А. К. Лядов. Однако в конце концов постановка так и не состоялась. Само драматическое сочинение Ремизова, для которого он впоследствии изобрел особое жанровое определение «русалия», было опубликовано, вместе с другой «русалией» «Ясня», в Берлине в 1922 году отдельным изданием Подробнее об этом эпизоде творческой биографии писателя см.: Встречи С. 167—170.
Зима лютая
правитьВпервые опубликовано: Золотое руно. 1906. № 10. С. 45—46.
Впервые опубликовано: Новый путь. 1903. № 6. С. 56—63; с подзаголовком: «Галин сон».
Рукописные источники: «Картинки, сказки и про Петьку». № 5. Медведюшка — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 571.
Ломовые — лошади, вместе с извозчиком и специальной телегой, предназначенные для перевозки тяжестей.
Впервые опубликовано отдельным изданием: Морщинка. СПб., 1907.
Кургузка — куцое животное.
Драла — пуститься наутек, побежать.
Впервые опубликовано: Тропинка. 1909. № 1. С. 18—19; под названием «Сказка о пальцах».
Рукописные источники: «Пальцы». Сказка — журнальная вырезка <1919> — РГАЛИ. Ф. 600. Оп. 2. Ед. хр. 81. Л. 2.
Впервые опубликовано: Тропинка. 1906. № 8 С. 393—408; под названием: «Сказка о Медведе, трех сестрах и Зайчике Иваныче».
…отмалчивался зайчик, поводил малиновым усом… — «Прототипом» этого персонажа является игрушка из коллекции Ремизова «Заяц-малиновые усы». В интервью газете «Утро России» писатель дал следующую характеристику своему зайцу: «У него медведь отъел хвост по доброте своей медвежьей и малиной усы вымазал. Заяц против силы не пойдет» (Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова. С. 2.). А корреспонденту «Огонька» так объяснил его «замусленность, затертость»: «Сколько он ночей с ребенком спал, сколько ему сказок рассказывал!» (А. В волшебном царстве. А. М. Ремизов и его коллекция // Огонек. 1911. № 44. С.[11]).
Прикурнуть — прилечь отдохнуть, уснуть на короткое время, свернувшись, скорчась.
Бисерные кошельки. — Имеются в виду шитые бисером кошельки, фамильные раритеты, принадлежавшие С. П. Ремизовой-Довгелло. Н. В. Резникова упоминает эту коллекцию, описывая парижскую квартиру Ремизовых: «В углу, перед иконами горела лампадка, освещая розовым светом бисер, развешанный по стенам. Большая часть бисера вывезена из родного дома Серафимы Павловны Ремизовой, урожденной Довгелло (литовский дворянский род). Мать ее — Самойлович, они потомки гетмана. Бисерные изделия — искусная работа бабушек, теток, крепостных девушек: тончайшее рукоделие иглой или крючком: кошельки („бисерные кошельки“ в сказке из Посолони), картинки, шкатулка, чубук» (Резникова Н. В. Огненная память. С. 23). 13 февраля 1906 года, в то самое время, когда Ремизов работал над «Посолонью», С. А. Соколов, тогдашний редактор «Золотого руна», обратился к нему с просьбой предоставить эти «старинные вышивки» для публикации их фотографий в журнале (см.: РЫБ. Ф. 634. Оп. I. Ед. хр. 203. Л. 3). И вскоре такие снимки появились в «Золотом руне» (1906. № 3. С. 26, 28—29).
Летось — т. е. прошлым летом или в прошлом году.
Впервые опубликовано: Посолонь — 1907; под названием: «Котофей Котофеич».
Петушок-золотой-гребешок — игрушка, принадлежавшая Наташе Ремизовой. Писатель упоминает ее в письме к В. Я. Брюсову от 9 января 1906 года: «<…> Наташу не покажу Вам. Она за тридевять земель от Петербурга. Покажу только ее спутников: лягушку-квакушку, медведюшку, да петушка — золотого гребешка» (Брюсов В. Я. Переписка с А. М. Ремизовым. С. 194).
Отдушник — отверстие в печи для выпуска тепла.
Кум — крестный отец по отношению к родителям и другим близким родственникам своего восприемника, а также по отношению к крестной матери; эта связь взаимообразна: так как все участники кумовства состоят в духовном родстве, на них распространяется общее поименование.
Ужотко — погодя, позже, после, как будет пора, не теперь.
Мурло — рыло, морда, рожа.
Шесток — площадка перед русской печью, между устьем и топкой, куда, в левый заулок, загребается жар, а посередине иногда разводится огонь под таганом (железным обручем на ножках).
Фунт — мера веса, равная 0,40951241 кг; отменена в 1918 году.
Жог — жулик, плут, воришка.
…Артамошку — гнусного да Епифашку — скусного. — О чрезвычайной популярности «Посолони» в ближайшем литературном окружении писателя, когда ее персонажи превращались в имена нарицательные и широко использовались в бытовом мифо- и жизнетворчестве не только самим Ремизовым, свидетельствует следующий пассаж из парижского письма к нему М. А. Волошина конца 1900-х годов: «Мы об Вас постоянно говорим и вспоминаем (мы = я со своим кузеном Яксом живу — Вы его у Вяч. Иван<ова> видели). Когда мы обед себе готовим, то это у нас называется „макароны в плевательнице (солененькие)“, a „petits beurres“ известны под именем собачьих будок [т. е. тех, что съели Артамошка с Епифашкой на С. 80. — И. Д.]. Артамошкой с Епифашкой у нас состоят Ал. Толстой с женой. Они очень милые и нисколько не обижаются и даже сами друг друга так называют. Толстой теперь стал стихи гораздо лучше писать. Мы с ним очень подружились. Он в Петербурге прикидывался совсем иным — взрослым. А относительно котов у нас очень хорошо: в мастерской стеклянная крыша и на ней все происходит. Коты матерые черные, в ошейниках и с бубенчиками. Одного третьего дня при мне под воротами брили: здесь такие специальные котобреи и песьи цирульники (что собак подо львов стригут) ходят. А раз в лунную ночь у нас кошка на крыше рожала. Толстой иногда к ним на крышу лазит, чтобы их валерьяновыми корешками кормить» (ГЛМ. Ф. 227. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 1—1, об.).
Впервые опубликовано: Посолонь — 1907; под названием: «Колыбельная песня».
Рукописные источники: «Картинки, сказки и про Петьку». № 4. Медвежья колыбельная — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 571.
Ремизовская песенка является переводом латышской народной колыбельной «Айя-жу-жу, лача берни…». Подробнее об истории этого текста см.: Тименчик Р. Литературные приключения латышской колыбельной // Даугава (Рига). 1983. № 9. С. 119—120.
К Морю-Океану.
Мышиными норами
править
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 11—12 С. 46—49; под названием: «Кот Котофей Котофеич отпускает нас к Морю-Океану».
…тигр — железные ноги ~ птица — железный клюв… — Игрушки из коллекции Ремизова, который так охарактеризовал их в своем интервью П. Кожевникову: «<…> Птица — один клюв, Лунь-птица. Когда она пролетает, начинает светить луна. Зверь-тигр-железные ноги (живет в пустыне ледовитой)» (Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова. С. 2).
Байбак — степной сурок.
На Алексея — человека Божьего с гор потекла вода… — Церковный праздник преподобного Алексия человека Божия отмечается 17 марта ст. ст. В народе этот святой именуется также Теплым, потому что около дня его памяти усиливается весеннее тепло, и в горах начинается таянье снегов. На этом представлении основаны пословицы: на «Алексея человека Божия — с гор потоки» и на «Алексея — с гор вода».
Залесная безрукая баба. — Имеется в виду игрушка из коллекции Ремизова «Солнечная Баба — трехголовая кукла с карими глазами из смолы». По мнению писателя: «Такая, должно быть, стояла в великой Биармии (Перми). В старых мифологиях говорится, что был в Перми идол Солнечной Бабы, и ему поклонялись. Смола сливная (древесный клей) у нее вместо глаз, и одно лицо воплощает материнство, другое — ребячество, а третье — ярь, исступление, гнев» (А. В волшебном царстве. А. М. Ремизов и его коллекция. С [11]).
Сват — состоящий в свойстве; обычно так взаимно зовут друг друга родители молодых и их родственники.
Баутчик — говорун, краснобай, рассказчик, баильщик.
Впервые опубликовано: Всеобщий журнал. 1911. № 2. Стлб. 89—96.
Стена холста — раздел основы поперек, 6-10 аршин (в одном аршине 0,711 метра), конец холста.
Шведская могила — так до сих пор в Новгородской и Петербургской (Ленинградской) областях называют древние варяжские могильники-курганы.
Поемный берег-- пойменный, заливаемый вешней водой.
Наброжий — случайно встреченный.
Хитник — злой, нечистый дух.
Лядащик — от ляд: дух пакостей, нечистый, черт.
Ярун — злой, лютый, жестокий или же обитающий в яру нечистый дух.
Шпыня — от шпынь: шпенек, колючка, острый шип, а также шут, насмешник, балагур.
Кот-и-лев. — Прототипом этого персонажа послужил приятель Ремизова, журналист Александр Иванович Котылев (? −1917). Ремизов нередко упоминает о нем в своих автобиографических книгах: «<…> мой благодетель и кум Александр Иванович Котылев — король петербургского шантажа, газетной утки и скандала» (Встречи. С. 14). И пишет о методах, которыми пользовался Котылев, покровительствуя писателю, — «не только убеждением, но, как узнал я потом, и мордобоем» (Кукха. С. 81). Котылев был одним из участников нашумевшего в 1909 году скандала в связи с обвинением Ремизова в плагиате. Подробно излагая эту историю в книге «Встречи. Петербургский буерак» и говоря о роли заступника, которую принял на себя Котылев, Ремизов описывает стиль его поведения следующим образом: « — Мерзавцу, — возгласил Котылев <…> — в театре публично набьем морду. <…> А ведь Котылев, вдруг сказалось, убежден, что я содрал сказку, и попался» (Встречи. С. 24). Предлагая свою этимологию фамилии Котылева (кот-и-лев), Ремизов, безусловно, учитывал семантику кота и льва в народной мифологии (хитроумие первого, сила и независимость второго). В позднейших мемуарных книгах образ Котылева подвёрстывался под эти определения, а столь удачно найденный в «Посолони» мифологический эквивалент имени стал квинтэссенцией его характера.
Впервые опубликовано: Луч света. 1909. 15(28) янв. № 1. С. 3.
Рукописные источники: «Белун и другие сказки». № 3. Весенний гром — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 574.
Троица. — Церковный праздник св. Троицы отмечается в воскресенье на Неделе Пятидесятницы, восьмой по счету после Пасхи.
Впервые опубликовано: Альманах 17. СПб., 1909. С. 161—162.
Рукописные источники: «РЕМЕЗ и другие сказки». № I. Ремез — первая пташка — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 572.
…знает много мудреных докук, балагурья… — т. е. «бесконечных» (докучных) стишков или сказок, а также веселых, потешных рассказов (балагурья). Ср. название следующего большого сборника сказок Ремизова «Докука и балагурье» (1914).
Угор — место, идущее в гору; кряж по берегу реки; крутой, высокий берег реки.
…про Ремеза — первую пташку! — Образ птицы ремеза, впервые появившийся в этой новелле, со временем становится одной из ключевых мифологем в автохарактеристике Ремизова, которая впоследствии развивалась и дополнялась в ряде других текстов (см., например: Ремизов А. Ремез-птица // Альманах «Гриф». 1903—1913. М., 1914. С. 136). В частности, именно к названию этой птицы, а не к глаголу «ремизить», писатель возводит этимологию своей фамилии (см. об этом: Алексей Ремизов о себе С. 548, Подстриженными глазами. С. 233—234) Подробнее о роли птицы ремеза в его приватной мифологии см.: Безродный М. В. Об одной подписи Алексея Ремизова // Русская литература. 1990. № 1.С. 226.
Ремезить — суетиться, торопиться, егозить, лебезить.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1907. № 7—9. С. 74.
Рукописные источники. 1) «Белун» — журнальный оттиск <1907> — РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 5. Ед. хр 1; 2) «Белун и другие сказки». № 1. Белуи — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 574.
Белун — в белорусских преданиях старец в белых одеждах, с белой бородой и посохом, который является только днем и выводит заблудившихся из леса; в его образе соединились черты бога-солнца и бога-громовника (Перуна и Даждьбога). См. об этом: Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. М., 1868. Т. 2. С. 93—94.
Украсливый — ясный, теплый и тихий, солнечный.
Впервые опубликовано: Солнце России. 1911. № 10(50). С. 8. Позже эта сказка дала название сборнику рассказов Ремизова, Е. Замятина, И. Соколова-Микитова, В. Шишкова и В. Ирецкого «Собачья доля» (Берлин, 1922), где и была вновь републикована.
Рукописные источники: «РЕМЕЗ и другие сказки». № 2. Собачья доля — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 572.
Погода — непогода, ненастье; дождь, снег, метель, буря (в этих значениях слово употреблялось на Руси повсеместно, кроме западных и южных областей).
Впервые опубликовано: Альманах 17. СПб., 1909. С. 159—160; под названием «Пчелы».
Рукописные источники: «РЕМЕЗ и другие сказки». № 3. Пчелка — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 572.
Лузь, лузи — луг, луга.
Зоря или Луговая зоря — растение чечина, жабник, кленовый или сильный цвет, лютик.
Затрясье — трясина, болото.
Кочкорье — болото, покрытое кочками.
…соловецкий угодник Зосима и другой угодник Савватий… — Преп Савватий (умер в 1435 году) предсказал возникновение Соловецкого монастыря. Его мощи были перенесены на Соловецкий остров основателем Соловецкой обители преп. игуменом Зосимой (умер в 1478 году). По преданию именно Зосима и Савватий первыми ввели пчеловодство. Поэтому они повсеместно считались покровителями как самих пчел, так и бортничества. В праздник Благовещения, в Вербное и Светлое Христово Воскресение между заутренями и обеднями на пасеках и перед иконой «Преподобные Зосима и Савватий Соловецкие» служили специальный молебен об изобилии пчел и сохранении их в ульях.
Вёдро — ясная, тихая, сухая и вообще хорошая погода.
Впервые опубликовано: Альманах 17. СПб., 1909. С. 163.
Рукописные источники: «Белун и другие сказки». № 4. Проливной дождь — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 574.
Впервые опубликовано: Свободным художествам. 1910. № 1. С. 22—24.
Подоконница — та, что прогуливается или толчется под чужими окнами, заглядывает и подслушивает.
Зыбун — трясина, зыбкая почва; болото, которое качается под ногами.
Сив-чубарый — мешаная, нечистая конская масть: примесь рыжей шерсти к серой или к черной.
Полунощник — северо-восточный ветер, норд-ост.
Граять — каркать.
Колотило — клепало, железная доска, в которую стучат сторожа; а также то, чем колотят. Иногда используется в качестве набата вместо колокола.
…на посту оскоромился… — т. е. нарушил пост; начав поститься, поел скоромного (мясной или молочной пищи).
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 1. С. 42.
Зеленая неделя — неделя Святых Отец, седьмая после Пасхи.
Впервые опубликовано: Северное сияние. 1909. № 4. С. 44—45.
Утолоченый — притоптаный, прибитый.
Кряковистый — кряжистый, здоровый, крепкий.
Стреконуть — прыгнуть, прянуть, скокнуть, сигануть.
Прыскучий зверь — рыскучий, дикий.
Истяжный — сухой
Ходовая тропа — предназначенная для пешеходов или скотопрогонная, т. е. та, по которой не ездят.
Великий четверг — четверг на Страстной неделе.
Впервые опубликовано: Журнал театра Литературно-художественного общества. 1909. № 6. С. 10.
Гулливый — разгульный, праздничный.
Впервые опубликовано: Всеобщая газета. 1911. 31 дек. (1912. 13 янв.). № 827. С. 1—2.
Рукописные источники: «РЕМЕЗ и другие сказки». № 4. Лютые звери — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 572.
Верховский Юрий Никандрович (1878—1956) — поэт, критик, литератор; нередко упоминается Ремизовым в автобиографической прозе, переписке, дарственных надписях под прозвищем Слон Слонович. Ср. в дарственной надписи А А. Блоку на книге «Заветные сказы» «Воспоминание о старине допотопной, когда на острове водился слон (Ю. Верховский) <…>» (Волшебный мир Алексея Ремизова. С. 21). Введение прозвища, употребимого в узком кругу приятелей и знакомых писателя, вносит в текст интимный элемент, в нем расставляются дополнительные акценты, понятные только посвященным в «домашнюю» мифологию Ремизова. Этот прием впоследствии стал излюбленным в его творчестве.
Сивый — темно-сизый, серый и седой, темный с сединой.
Грива — хребет, гребень, гряда, в том числе и несколько возвышенная над низменностью или болотом.
Опростать — опорожнить, очистить, освободить от чего-либо.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 1. С. 43.
Посторонь — по сторонам, возле, близ, у, при.
Рудеть — становиться рыже-бурым или темно-красным.
Утреник — весенний или осенний мороз по ночам, до восхода солнца.
Доступить — приблизиться, подойти, приступить.
Пегий — пестрый, двуцветный: в светлых пятнах по темному полю, или наоборот.
Зазимье — заморозки, первые морозы, ранняя пороша, первый снежок.
Впервые опубликовано: Русская мысль. 1909. № 4. С. 46—50; под названием: «Ночь у Вия».
…это терем старого Вия. — Один из ранних примеров использования образной системы Гоголя, в том числе цитат из его произведений, в качестве самостоятельных мифологем. Наиболее последовательно этот прием был реализован Ремизовым в книге «Огонь вещей» (Париж, 1954).
Червонный — красный, алый, ярко-красный.
…у Троице-Сергия, в Соловках у Белого моря… — т. е. в Троице-Сергиевой лавре и в Соловецком монастыре.
На Бориса и Глеба. — Церковный праздник памяти первых русских святых князей Бориса и Глеба (умерли в 1015 году), отмечается 24 июля.
Охолонуть — остыть.
Бесприкладный — небывалый.
Сиверко-- холодно; резкий, холодный ветер, северный или северовосточный, зимой во время сильного мороза; сырая, пронзительная погода
Змеиными тропами
правитьВпервые опубликовано: Жатва. М., 1911. С. 13—15; под названием: «В Кощеевом царстве».
Меч-самосек — игрушка из коллекции Ремизова.
Недолукий — хилый, хворый, слабый в работе.
…на Наума… — память св. пророка Наума отмечается I декабря ст. ст.
Никольщина — так называемая братчина, т. е. совместный молебен всем приходом, завершающийся обильным обедом, устроенным в складчину, который приурочен к дню памяти св. Николая, 6 декабря ст. ст. (Никола Зимний) или празднику Перенесения мощей святителя чудотворца Николая, 9 мая ст. ст. (Никола Вешний). Особенно пышные Никольщины устраивались во время храмового праздника.
Чуфыриться — чваниться, важничать.
Впервые опубликовано: Всеобщий ежемесячник. 1911. № 1. С. 19—21.
Поземелица — метель снизу, вьюга от земли.
Закуделить — дуть.
Сытовый — от сыть — пища, все, что насыщает
Ржавец — ржавое болото
Шары-бары — болтовня.
Колодья — лежачие деревья в лесу.
Впервые опубликовано: Ремизов А. Сочинения. СПб., [1911] Т. 6. С. 208—209.
Впервые опубликовано: Русская мысль. 1908. № 6 с. 191—192.
Я, последний и самый любимый, рожденный в Купальскую ночь… — Ремизов подразумевает здесь самого себя: он был последним ребенком в семы родился 24 июня ст. ст. в ночь на Ивана Купалу
Впервые опубликовано: Речь. 1908 1(14) июня № 13. C. 2.
Впервые опубликовано: Северное сияние. 1909. № 4. С. 46—47.
Рукописные источники: «РЕМЕЗ и другие сказки». № 5. Каменная баба — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 572.
Аржаной — ржаной.
Духов день. — Церковный праздник Сошествия Святого Духа, отмечается на следующий день после Троицы (см. прим. к с. 105), в понедельник.
Впервые опубликовано: Свободным художествам. 1910. № 1. С. 22.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 1. С. 41—42.
Дыбучие мхи — растущие в топком болоте, трясине.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1907. № 7—9. С. 73—74.
Рукописные источники: «Нежит» — журнальный оттиск <1907> — РГАЛИ. Ф. 420. Оп.5. Ед. хр. 1.
Егорьевы росы — выпадающие 23 апреля ст. ст., в праздник св. великомученика Георгия Победоносца (Егорий Вешний); Юрьевой росой называется также освящаемая в этот день вода, которая, по народным представлениям, благотворно влияет на произрастание злаков в окропляемых ею полях.
Сыченый — послащенный медом.
Яр — обрывистый берег реки.
Впервые опубликовано: Утро России. 1910. 8 сент. № 244. С. 2.
Коловертыш. — Игрушка из коллекции Ремизова, представлявшая из себя голову на деревянном стержне. По словам писателя, он стоит «на камне сольвычегодском — всему помогает, ведьмин помощник» (Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова. С. 2).
Вепрь — дикий кабан.
…Шумку волки съели… — Действительный случай с любимой собакой художника Б. М. Кустодиева, которая постоянно жила в «Теремке», на его даче в Костромской губернии. Дочь Кустодиева Ирина вспоминала об этом происшествии: «В 1907 году в „Теремке“ написан и мой портрет с собакой Шумкой (находится в Куйбышевском художественном музее). Шумка жил там постоянно, сопровождал папу на охоту. <…> (Шумку потом зимой съели волки; мы долго о нем вспоминали и горевали о его печальном конце)» (Борис Михайлович Кустодиев: Письма Статьи. Заметки. Интервью. Встречи и беседы с Кустодиевым. Воспоминания. Л., 1967. С. 316). Ремизов дружил не только с самим художником, который сделал несколько портретов писателя, но и с его детьми Ириной и Кириллом, поэтому он близко к сердцу воспринял печальную судьбу Шумки и не раз упоминал его в своих произведениях.
Кресало — огниво
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1907. № 7—9. С. 74—75.
Рукописные источники: «Ховала» — журнальный оттиск <1907> — РГАЛИ Ф. 420 Оп. 5. Ед. хр. 1.
Рига — молотильный сарай с овином, крытый ток с сушилом
Страфил-птица. — Игрушка из коллекции Ремизова «Красноглазая птица Строфиль», которая «молится Богу за морем» (см.: Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова. С. 2). Ср. упоминание Ремизовым этой мифической птицы в письме М. В. Сабашниковой от 19 января 1907 года. «В день Вашего Рождения Маргарита Васильевна восхотела Страфил-птица — всем птицам мать — попеть в огнепалимой башне на Ваших руках <…>» (ИРЛИ Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 97).
Впервые опубликовано: Цветник ОР. Кошница первая СПб., 1907 С 31-35
Впервые опубликовано: Свободным художествам. 1910. № 1. С. 24—25.
Рукописные источники: «РЕМЕЗ и другие сказки». № 6. Марун — макет сборника, печатные вырезки — ИРЛИ. Ф. 172. Ед. хр. 572.
Ильинская муха — считается, что после Ильина дня (20 июля ст. ст.) мухи перестают кусаться.
Далеко на море ~ есть острова Оланда — скалистый остров Бур-Бурун — С 30 июля по 20 августа 1910 года Ремизов отдыхал на Аландских островах (о. Нагу и о. Вандрок) в Финляндии (см.: Ремизов А. М. Адреса его и маршруты поездок. 1905—1912 // РЫБ Ф. 634 Оп. 1 Ед. хр. 3 Л. 14). С этими островами связано появление Маруна в ремизовской коллекции игрушек. Ср «В центре коллекции, на столе, на картонном пьедестале находится „Марун“ (от лат. слова mare) — сучок с наростом, недавно найденный писателем на скале, на острове Вандроке, чрезвычайно напоминающий собой фантастическую харю. Это морское существо, царь острова Бур-Бурун (или Вандрока) Под ним его меч и щит» (Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова. С. 2) Далее здесь же упоминаются «две „каменные“ (роговые) рыбы: „Симпа“ и „Флюндра“, на которых держится остров „Бур-Бурун“».
Ягель — олений мох.
Впервые опубликовано: Зритель 1908. № 1. С. 2—3.
Денница — утренняя звезда, заря.
Бесталанная — несчастливая.
Впервые опубликовано: Северное сияние 1909. № 4 С. 48—49; под названием: «К Морю-Океану».
Источник текста: Ремизов А. М. Собрание сочинений. Т. 2. Докука и балагурье. — М.: Русская книга, 2000. С. 185—336.