С. Ан-ский
правитьПосле переворота 25-го октября 1917 г.
править[«Архив Русск. Революции», т. VIII, Берлин, 1923 г.]
26-го утром мы узнали, что все министры, за исключением Керенского, посажены в Петропавловскую крепость. Ходили невероятные слухи об избиении или даже расстреле того или иного министра. Позже оказалось, что все они в живых, но что они были на волосок от смерти: во дворце в момент ареста и позже на мосту, при переводе в крепость.
Ходили различные слухи о защитниках Зимнего дворца: о юнкерах и женском батальоне. Говорили, что все они перерезаны или утоплены, что некоторые женщины батальона изнасилованы.
Городская дума заседала весь день. Не столько обсуждали создавшееся положение, сколько передавали и комментировали всяческие слухи. Выработали пламенный протест против большевиков.
Около полудня в Думу явились три-четыре большевистских гласных, между ними нынешний дипломат Иоффе и женщина-гласная, кажется, Коллонтай. Они были встречены вспышкой страшного гнева и криками:
— Убийцы!! Насильники! Изнасиловали женщин! Вон! В тюрьму! На виселицу!
Большевики спокойно сидели на своих местах. Некоторые из них улыбались. Они скоро ушли с тем, чтобы больше не возвращаться.
Несмотря на все ужасные слухи, настроение думы было оптимистично. С минуты на минуту ожидали известия, что Керенский с армией идет на Петроград.
Настроение поддерживалось целой армией разносчиков новостей, утверждавших, что все идет прекрасно: рабочие якобы сильно возбуждены против большевиков и решили не поддерживать их. Солдаты очень недовольны переворотом. Они утверждают, что они обмануты большевиками, и готовятся выступить против них. Среди самих большевиков произошли жестокие распри, большинство их против переворота. Короче, говорили об отчаянном положении большевиков, уверяя, что они продержатся самое большее два дня.
Большая часть членов эсэровской фракции разошлась по фабрикам и казармам для ведения антибольшевистской пропаганды. Секретарь эсэровской фракции, разбитной юноша Флекель, еврей, которого большевики впоследствии расстреляли, горячо взывал, обходя залу:
— К рабочим! К солдатам! Необходимо раскрыть им глаза, разъяснить положение! Это теперь главное! От этого зависит все!
Положение оставалось неопределенным вплоть до 29 октября.
Фактически большевики оказались победителями. В их руках находился весь Петроград со всеми его учреждениями. Правительство заключено было в Петропавловскую крепость, вся военная сила была на стороне большевиков. Тем не менее, никто не верил в окончательную победу тех, кто совершил переворот, и меньше всех в победу верили сами большевики [это одна из тех «новостей», над которыми автор справедливо иронизирует на предыдущей странице]. Всем было ясно, что один Петроград еще ничего не значит. Знали, что под Петроградом готовятся, если уже не происходят, бои между армией Керенского и большевиками, знали, что там решится судьба восстания. Кроме того, большие надежды возлагались на Москву, где происходили ожесточенные уличные сражения между большевиками, с одной, и юнкерами и частью армии, с другой стороны.
Известия, получавшиеся в городской думе из лагеря Керенского и из Москвы, были очень оптимистического характера. Передавали, что в распоряжении Керенского крупные военные силы, что они разбили большевиков и уже подошли к Петрограду.
Из Москвы также поступали сообщения о поражениях большевиков. Кадеты настаивали на том, чтобы к большевикам отнеслись беспощадно, чтобы их вешали и расстреливали, эсэры же требовали мягкого обращения с побежденными революционерами [это было в то время чуть ли единственным различием между «демократией социалистической» и «демократией несоциалистической». Впоследствии и оно сгладилось].
В переходные дни петроградская городская дума, играла очень важную роль. Так как правительство было арестовано, все антибольшевистские силы, как гражданские, так и военные, стали группироваться вокруг думы, которая, в качестве демократического представительного органа столицы, сыграла роль политического центра. Она находилась в привилегированном положении. Большевики не осмеливались тронуть ее, так как в ее руках был сосредоточен весь продовольственный аппарат столицы, и еще долгое время спустя дума вела открытую войну против большевиков, пока последние, наконец, не решились распустить ее.
27 и 28 октября в думе происходили беспрерывные заседания, продолжавшиеся с утра до 12 час. ночи. На заседаниях опубликованы были все известия, полученные из Петрограда, Москвы и провинции. (В первые дни переворота газеты не выходили.) Произнесены были пламенные речи и приняты резолюции протеста против насильственных действий большевиков. Были составлены и напечатаны воззвания к армии, рабочим и народу.
Дума немедленно избрала комиссию для расследования насилий и защиты арестованных юнкеров. Была также избрана комиссия во главе с графиней Паниной для расследования сообщения об изнасиловании женщин из женского батальона большевиками при взятии ими Зимнего дворца.
Я помню, какое волнение поднялось в думе, как пришло известие, что большевики требуют ключей Государственного банка от его директора. Кричали, что они разворуют и разграбят все достояние государства, что им ключей ни под каким видом давать нельзя. Директор действительно ключей не выдавал, пока ему не пригрозили расстрелом.
Насколько большевики, однако, не были уверены в собственной силе и насколько они в тот момент признавали права городской думы, видно из того, что, уже имея в своих руках ключи, они все-таки не осмеливались идти туда одни и требовали, чтобы дума прислала своих представителей, которые присутствовали бы при открытии кассы. Из кассы они намерены были взять три миллиона для покрытия государственных расходов [разумеется, дело здесь было не в «неуверенности» большевиков и не в преклонении их перед «правыми» думы. Просто имелось в виду лишить «демократию» почвы для новой клеветы].
После бурных дебатов дума послала своих делегатов, полагая, что в случае, если делегаты думы не будут присутствовать, большевики возьмут еще больше.
Главный вопрос был: что происходит на фронте? Фронт тянулся между Царским Селом и Пулковым. Оттуда получались противоречивые известия. Одновременно пришло известие, что Всероссийский исполнительный комитет железнодорожников заявил о своем отказе перевозить войска обоих лагерей: как Керенского, так и большевиков. Викжель требует, чтобы оба лагеря безусловно пришли к соглашению. В антибольшевистском лагере были уверены, что Викжель стоит на стороне большевиков, что под маской нейтральности он собирается нанести удар лагерю Керенского, так как большевики вообще не нуждаются в перевозке своих войск: их войска находятся в Петрограде. Представитель Викжеля обратился ко всем социалистическим партиям и к думе с предложением устроить совещание между обоими лагерями с целью соглашения и прекращения гражданской войны.
Социалистические партии, то есть социалисты-революционеры, меньшевики и интернационалисты [автор, по-видимому, имеет в виду группу Л. Мартова, во время войны обособившуюся от меньшевиков-оборонцев и принимавшую участие в «циммервальдских» конференциях. После революции эти «интернационалисты», «меньшевики» опять сблизились, а затем слились окончательно. Кроме мартовцев под именем интернационалистов выступила также разношерстная публика, группировавшаяся вокруг Горьковско-Сухановской «Новой Жизни»], согласились с предложением Викжеля, умеренные партии народных социалистов и плехановцев либо не были приглашены, либо отклонили предложение. По этому вопросу в думе произошли бурные дебаты. Кадеты, не получившие приглашения, не принимали участия в дебатах, относясь к предложению с презрительной иронией. Умеренные левые кричали, что преступно ходить к насильникам и убийцам на совещание, — к элементам, которым место в тюрьме и на каторге. В конце концов, дума решила послать на совещание двух делегатов. В качестве представителей были выбраны я и гласный Чихачев (с.-р.).
Дума дала нам следующие инструкции: 1. Необходимо созвать новый Предпарламент из представителей всех социалистических направлений и органов городского самоуправления. Представители последнего должны составлять по крайней мере одну треть всего Предпарламента. 2. Из состава Предпарламента следует избрать кабинет министров. В состав кабинета не должны войти большевики, во всяком случае ни Ленин, ни Троцкий. 3. Прежде нежели приступить к каким бы то ни было переговорам, большевики обязаны освободить всех арестованных, а главным образом — министров.
Первое заседание совещания должно было состояться в 8 час. вечера 28 октября. Прежде чем отправиться на собрание, я запросил центральные комитеты эсэровской и социал-демократической партии меньшевиков, избраны и посланы ли уже делегаты на совещание? Мне ответили, что в обоих центральных комитетах еще дебатируют по вопросу о программе совещания. Меня с товарищем просили обождать, чтобы пойти на совещание вместе с делегатами комитетов.
Ждать нам пришлось довольно долго. Лишь около четырех часов утра комитеты окончили дебаты и выбрали своих представителей.
Совещание происходило в помещении Железнодорожного Союза. Когда мы с товарищем туда пришли, там было уже около сорока человек. Я узнал, что собрание между тем предложило делегатам крупнейших организаций предварительно сговориться для того, чтобы переговоры не отнимали слишком много времени.
В состав малой совещательной комиссии вошли делегаты эсэров, меньшевиков, железнодорожного союза и думы.
Когда мы с товарищем вошли в комнату, где происходило предварительное совещание, мы встретили там следующих делегатов: от большевиков — Каменева и Рязанова, от интернационалистов — Мартова, от меньшевиков — Либера, от эсэров — Ракитникова, от Железнодорожного Союза — его председателя (имя его я забыл) [Плансон] и некоего Крушинского.
Совещание было открыто председателем железнодорожного союза, немолодым человеком с подозрительными манерами. Было ясно, что он политиканствует, преследуя какие-то посторонние цели.
Позже я узнал, что он был членом партии народных социалистов, из которой его со скандалом исключили за подозрительное поведение.
Он открыл собрание речью, в которой старался подчеркнуть свою объективность.
Он не хочет стать ни на ту, ни на эту сторону. Для него люди обоих лагерей — хорошие революционеры. Но от имени Союза он должен с ужасом констатировать, что гражданская война началась. Необходимо принять все меры для немедленного прекращения преступной братоубийственной войны. Задача совещания — прийти к соглашению. До тех пор, пока соглашение не будет достигнуто, железнодорожный союз не пропустит ни для какой из враждующих партий ни солдат, ни амуниции. Далее он рассказал, что вчера с согласия обеих партий он был на фронте, говорил со штабом большевиков и с Керенским, что на фронте все признают необходимость соглашения и прекращения братоубийственной войны.
Рассказывая о своих поездках по фронту, он как бы мимоходом, улыбаясь, заметил:
— Натурально, я не имею права рассказывать о том, что я видел на фронте. Но я должен заметить, что солдаты Керенского произвели на меня впечатление совершенно деморализованных, готовых разбежаться… Я его резко остановил:
— Зачем же вы рассказываете вещи, о которых вы рассказывать не имеете права?
— Да-да! — вы правы, — спохватился председатель Викжеля.
После него говорил Каменев.
Каменев — человек лет сорока, среднего роста, сухощавый, но крепко скроенный, с медленными движениями, холодный, сдержанный, взвешивающий свои слова, с резкими чертами бритого лица, с холодными, умными серыми глазами.
Он считался одним из самых выдающихся деятелей с.-д. партии, долгое время жил за границей, в Швейцарии, где выполнял строго конспиративную работу. На собраниях он никогда не выступал, держался в стороне, и в эмигрантской студенческой колонии его мало знали.
Каменев говорил недолго. Он в коротких и резких словах подчеркнул, что необходимо прежде всего считаться с победой большевиков, что власть находится в их руках, что на их стороне находится войско и пролетариат. Большевики при желании могли бы, вместо разговоров, просто продиктовать противникам переворота свою волю, но так как они стремятся по возможности быстро покончить с гражданской войной и перейти к положительной работе, они готовы сделать некоторые уступки, чтобы сговориться с остальными социалистическими партиями. Большевики, однако, не намерены отказываться от своих принципов.
Далее выступил Мартов-Цедербаум. Смуглый, близорукий, говорит быстро и нервно — он представляет собою тип еврея-талмудиста. Он долго и горячо доказывал, что большевики ведут страну и революцию в бездну, что они никогда не шли на уступки другим социалистическим партиям. Ныне наступила последняя минута, когда еще можно найти общую почву, чтобы вывести страну из страшного кризиса.
Затем говорили Дан-Гурвич и, кажется, Либер. Делегат социалистов-революционеров Ракитников, теоретик, человек замкнутый, строгий и надутый, молчал. Он лишь представил резолюцию центрального комитета эсэров, требовавшую чтобы впредь до созыва Учредительного Собрания был учрежден совещательный орган из представителей всех социалистических партий, и чтобы в состав нового правительства вошли не профессиональные политики, а люди деловые, специалисты.
Здесь выскочил с горячей истерической речью Рязанов-Гольдендах. Подобно Мартову, он также представляет собою тип еврея-талмудиста. Небольшого роста, ширококостный, с большим лбом, с широкой, длинной седеющей бородой. Я знал его двадцать лет тому назад в Париже. Он считался энциклопедически-образованным человеком. Он был теоретиком и очень редко выступал с рефератами.
Я знал Рязанова человеком спокойным и сдержанным. Здесь, на совещании, он оказался истериком, человеком, совершенно не умеющим владеть собой. Он горячился, кричал, стучал кулаком по столу, обозвал нас всех контрреволюционерами, утверждал, что мы стараемся обмануть большевиков для того, чтобы позднее их арестовать. Так истерически он держался все время заседания.
Я спросил Каменева:
— Что случилось с Рязановым? Ведь с ним разговаривать невозможно!
— Он очень изнервничался от пережитых событий, — ответил мне Каменев. — К тому же, его и мое положение на этом совещании очень трудное. Мы оба — самые умеренные, наши товарищи гораздо левее нас. Они отвергают всякие компромиссы. Нам приходится бороться на два фронта. — Если б вы знали, как Рязанов выступает на наших собраниях! Там он еще резче.
Наконец, выступил я, изложив мнение Петроградской думы и выяснив, на каких основаниях она могла бы войти в соглашение с большевиками.
На мою речь опять отозвался Рязанов, ответив пламенным возражением:
— Как? исключить из состава правительства Ленина и Троцкого? этих победителей контрреволюции! Как? допустить в новый Предпарламент целую треть городской думы, в которой сидят кадеты и черносотенцы?
Заседание затянулось до 8 часов утра. Второе заседание было назначено на 5 часов вечера.
В городской думе результаты совещания ожидались с большим нетерпением. Мой доклад о совещании, сообщенные мною подробности первого заседания, содержание переданных мною речей и предложений вызвали в думе сильнейшую бурю. Умеренные партии, даже умеренные социалисты-революционеры, были чрезвычайно возмущены наглостью большевиков. Они кричали, что было позорно и преступно ходить к большевикам на совещание.
Больше всех волновался гласный Шингарев, несколько месяцев спустя столь свирепо убитый вместе со своим товарищем Кокошкиным в тюремном лазарете ворвавшимися туда большевистскими солдатами [как известно, эти «большевистские солдаты» тотчас же были преданы суду Советским правительством].
Шингарев поставил мне целый ряд вопросов и требовал ответа, на каком основании я вообще остался на совещании после того, как большевики отклонили первое требование думы об освобождении арестованных министров?
Я отвечал, что имел во всяком случае право оставаться в целях информации.
Второе заседание междупартийного совещания началось с большим опозданием. Вместо шести часов вечера оно открылось в двенадцать часов ночи.
После долгих дебатов пришли, наконец, к соглашению о необходимости создания нового Предпарламента и нового Совета министров. Прения разгорелись вокруг вопроса о составе Предпарламента. Они приняли еще более страстный характер, нежели на первом заседании.
В этот день уже появились газеты, между ними — «Воля Народа» — орган крайне правых эсэров. Эта газета выступила с очень резкими нападками против большевиков. Рязанов во время заседания размахивал этой газетой и истерически кричал:
— В своих газетах они пишут про нас величайшие гнусности! Призывают народ к выступлению против нас! Кричат, что мы бандиты и предатели, а в то же время приходят к нам на совещание, ища якобы возможности соглашения!
Я указал Рязанову, что большевики в таком же тоне разговаривают с эсэрами и меньшевиками [в действительности, большевистский «тон» был далеко не «таким же», как эсеро-меньшевистский. Не говоря уже о весьма существенной разнице в политическом содержании, в большевистских «нападках» не было ничего подобного тому остервенелому вою, которым особенно отличались эсеро-меньшевистские газеты].
В три часа ночи, когда мы уже собирались закрыть заседание, разыгрался чрезвычайно характерный инцидент.
К нам вошел швейцар и доложил, что явившаяся делегация рабочих Путиловского завода настойчиво требует, чтобы ее впустили, так как ей безусловно необходимо говорить с нами лично. Совещание было настроено против допущения делегации. Оно попыталось отклонить визит, указав на чрезвычайную спешность своих занятий.
Но делегация обнаружила неимоверную настойчивость, требуя аудиенции. В противном случае она угрожала ворваться силой. Делать было нечего: делегация была принята.
В комнату вошло человек пятнадцать рабочих, стариков и молодых. Лица их были серьезные, напряженные. Один из них, молодой рабочий с энергичным лицом, умными, холодными глазами, выступил вперед и заговорил возбужденным голосом, в котором звучала угроза:
— Вот уже неделя, как продолжается кровопролитие между обоими революционными лагерями. Преступная гражданская война! Мы требуем, чтобы ей немедленно был положен конец! Довольно! Вы уже два дня заседаете, обсуждая вопрос о соглашении, но похоже на то, что вы вовсе не торопитесь. Мы не можем допустить дальнейшего продолжения гражданской войны. К черту Ленина и Чернова! Повесить их обоих!.. Мы говорим вам: положите конец разрухе. Иначе мы с вами рассчитаемся сами!
Речь и угрожающий голос молодого рабочего произвели сильное впечатление на всех членов совещания, главным образом на Рязанова.
Рязанов вскочил возбужденный и закричал истерическим голосом:
— Вы совершенно правы!!! Мы, большевики, с первой же минуты готовы к соглашению. Мы делаем всевозможные уступки, но эсэры, меньшевики, а главным образом — представители городской думы всячески тормозят работу, не давая прийти к соглашению. Вам следовало явиться не к нам, а в центральные комитеты эсэров и меньшевиков и в думу. Идите туда! Требуйте от них прекращения гражданской войны!
— Прекрасно! Мы сейчас идем и притащим их сюда! — закричали рабочие.
Речь Рязанова, которую иначе нельзя было назвать, как провокацией, всех нас сильно взволновала и озадачила.
Я разъяснил рабочим всю неосновательность заявления Рязанова и рассказал о всех пунктах наших разногласий. Рабочие выслушали меня, и один из них в сердцах крикнул:
— Черт вас разберет, кто из вас прав! Все вы не стоите того, чтобы вас земля носила! Повесить бы вас всех на одном дереве — в стране само наступило бы спокойствие… Идем, ребята! Нам тут делать нечего.
И они ушли.
Появление делегации все-таки повлияло на ход занятий совещания. На заседании следующего дня, 30 октября, обнаружилось стремление прийти как-нибудь к соглашению. Речи произносились краткие. Меньшевики выдвинули вопрос о перемирии. Эсэровские делегаты поддержали предложение меньшевиков, заявили, что центральный комитет эсэров получил от Керенского телеграмму, уполномочивающую Ц. К. заключить с большевиками мир или перемирие на условиях, которые Ц. К. найдет подходящими. Он, Керенский, выполнит все обязательства, которые будут на него возложены центральным комитетом. В качестве представителя городской думы я также поддержал предложение о перемирии.
Но большевистский делегат Каменев в кратких словах заявил, что заключение перемирия почти немыслимо. Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов отклонит всякие разговоры о перемирии до тех пор, пока антибольшевистская сторона не даст весьма определенных гарантий. «Заключить теперь перемирие, — сказал Каменев, — значит дать Керенскому возможность сорганизовать новую армию… Кроме того, — продолжал он, — все дело зависит от штаба, находящегося на фронте, и он, Каменев, вместе с Рязановым не имеет полномочий заключать перемирие здесь, на совещании».
Из дальнейших дебатов выяснилось, что оба большевистских делегата вообще не уполномочены принимать какие-либо решения. Обнаружилось, что они явились как будто исключительно в интересах информации, но не хотели в том сознаться. Нет! Они пришли с определенными, хотя и ограниченными полномочиями.
Словом, сколько мы с ними ни бились, мы не могли добиться ясного ответа на вопрос: в чем собственно заключаются их полномочия? Нам, представителям антибольшевистских партий, все яснее становилось, что большевики явились на совещание для того, чтобы пойти навстречу требованию железнодорожного союза, а главным образом для того, чтобы выиграть время, выждав между тем результата сражений под Петроградом и в Москве.
Итак, вопрос о перемирии был снят с очереди, и в порядок дня был опять поставлен пункт об учреждении временного народного совета. После долгих, горячих дебатов, продолжавшихся в течение 30 и 31 октября, достигнуто было наконец, соглашение, в силу которого временный народный совет должен состоять из 100 членов Совета рабочих депутатов, 75 членов крестьянского Совета, 100 делегатов Петроградской и Московской дум и 50 делегатов всероссийских профессиональных союзов.
Соглашение достигнуто было против воли большевиков. Рязанов никак не мог примириться с мыслью, что в совет войдут почти в половинном составе представители таких организаций, как городские думы и профессиональные союзы, в которых сидят члены буржуазных партий.
Что касается нового правительства, то вопрос о составе его был решен быстро. Все были того мнения, что состав его должен быть однородно-социалистический. Затруднения встретились лишь при изыскании таких условий, которые в правительстве не дали бы перевеса ни большевистской, ни антибольшевистской партии, а также в вопросе о личностях будущих министров. С одной стороны, эсэры, меньшевики и делегаты городского самоуправления требовали недопущения в кабинет министров ни Троцкого ни Ленина. С другой стороны, большевики вычеркнули из списка Керенского и, кажется, Авксентьева. Соглашение было достигнуто путем принятия эластичной резолюции о том, что в состав нового правительства должны войти специалисты, независимо от их партийной принадлежности. Имена Ленина, Троцкого и Керенского в резолюции не были упомянуты. Тем самым обе договаривающиеся стороны выражали молчаливое согласие с кандидатским списком своего противника.
Мы, антибольшевики, хорошо понимали, что большевики никогда не согласятся исключить из состава правительства Ленина и Троцкого. Так как нам было ясно, что положение Керенского на фронте не блестяще (об этом свидетельствовала хотя бы его телеграмма к эсэрам), мы вынуждены были пойти на все уступки, лишь бы достигнуть соглашения и остановить гражданскую войну. Но большевики одержали окончательную победу.
Соглашение было достигнуто поздней ночью, 31 октября, после долгого мучительного пятичасового заседания. Сейчас же на очередь был опять поставлен вопрос о перемирии. Большевистские делегаты возразили, что соглашение должно быть предварительно подтверждено центральным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов. Мы, антибольшевики, энергично потребовали прекращения кровопролития, и Каменев согласился с нашим требованием. Он выразил уверенность, что советы рабочих депутатов согласятся с условиями, выработанными нашим совещанием. Поэтому он считает возможным принять меры для приостановки военных действий на Петроградском фронте.
Составлен был протокол соглашения и решено было в ту же ночь доставить этот протокол вместе с препроводительным письмом Совещания на оба фронта в главные штабы обеих армий. В письме указывалось на необходимость заключения перемирия.
Для поездки на фронт необходимо было разрешение Петроградского военного штаба, сидевшего в «Смольном институте».
Совещание делегировало на фронт меня и второго представителя «Викжеля». Большевистские делегаты Совещания дали нам письмо к штабу в Смольный, чтобы нам там дали разрешение на поездку на фронт.
Было уже после двух часов ночи. Мы со вторым делегатом на автомобиле «Викжеля» отправились в Смольный, надеясь на том же автомобиле оттуда поехать дальше к фронту, чтобы принести весть о соглашении.
В Смольном было оживленно, несмотря на поздний час. Все три этажа были освещены. В дверях я встретился с моим старым знакомым Бонч-Бруевичем, бывшим толстовцем, недавно перешедшим к большевикам. Зная, что я противник большевиков, он последнее время избегал встреч со мною. Он очень удивился, увидя меня в такой поздний час в Смольном, но удивление его выразилось лишь во взгляде. Когда солдат, стоявший на посту, остановил нас, требуя «пропуск», Бонч-Бруевич быстро подошел к нему и приказал строго:
— Пропусти их! Пропусти их!
И он повел нас мимо всех расставленных постов. Он спросил нас, куда мы хотим? Мы сообщили ему цель нашего визита, и он повел нас к штабу, заметив:
— Мне кажется, что там теперь нет никого, кто мог бы вам выдать разрешение.
Бонч-Бруевич привел нас в третий этаж, указав, куда войти.
Мы вошли в огромную, ярко освещенную залу, где несколько барышень работало на пишущих машинах. Кроме них никого не было. Пол весь был покрыт окурками. клочками бумаги и разорванными газетами. Очевидно было, что здесь недавно происходило многолюдное собрание. Из этой комнаты дверь вела в другую, куда мы и вошли. За длинным столом здесь сидело трое молодых людей в военной форме. На столе стоял жестяной чайник, несколько стаканов, наполненных окурками папирос, валялись ломти черного хлеба. К стене был приделан полевой телефон.
— Нам нужно видеть начальника штаба, — сказал я. Один из молодых людей смерил меня самоуверенным взглядом с головы до ног:
— Зачем он вам нужен?
Я рассказал ему, в чем дело. Он слушал полуравнодушно, полуиронически.
— Главноначальствующий отсутствует. Я замещаю его.
После паузы он прибавил:
— Я не могу разрешить вам ехать на фронт.
Я стал ему разъяснять всю важность немедленного прекращения кровопролития. Юноша развалился в кресле, смотрел на меня с глубоким презрением и проговорил спокойно и самоуверенно:
— Вам уже незачем ехать на фронт… И уже поздно входить в какие-либо соглашения с контрреволюционерами…
— Почему?
— Потому, что банда Керенского разбита на голову. Казаки сдались, а сам Керенский окружен. В настоящий момент он наверное взят в плен и Через несколько часов его привезут сюда. Вы, как видите, несколько опоздали с вашим соглашением.
Мы с товарищем попытались убедить молодого человека в том, что мы должны выполнить возложенную на нас задачу, независимо от положения дел на фронте, что это положение не может отменять решений, официально принятых на совещании всех партий. Но он нас даже и слушать не хотел, и мы вышли из Смольного института в очень тяжелом настроении духа.
Утром подтвердилось известие о поражении армии Керенского. Керенский располагал всего-навсего 600 казаками, дравшимися без особого воодушевления, в конце концов, не только капитулировавшими, но также и решившими выдать Керенского. В последнюю минуту Керенскому, однако, удалось спастись из рук своих казаков.
Дума не верила в окончательное поражение Керенского. На бурном думском заседании городской голова Г. Шрейдер кричал об измене со стороны «Викжеля», военной хитрости большевиков, спрятавшихся за спиною междупартийного совещания с единственной целью выиграть время.
Несколько дней спустя стали известны подробности поведения казацкого генерала Краснова.
Делегация матросов с Дыбенко во главе вошла в переговоры с казаками, решившими с согласия своего начальника генерала Краснова предать Керенского большевикам. Это было 1 ноября.
"В час дня, — рассказывал — по газетным сообщениям — генерал Краснов, — мы вызвали к себе главнокомандующего (Керенского). Он был очень возбужден и нервен.
— Генерал, — сказал Керенский, — вы предали меня! Ваши казаки открыто заявляют, что они арестуют и выдадут меня матросам!
— Да, — отвечал я, — об этом говорят, и я знаю, что вы повсюду потеряли сочувствие.
— А офицеры того же мнения?
— Да, офицеры также недовольны вами.
— Что же мне делать? Мне остается покончить самоубийством!
— Если вы человек честный, то вы немедленно поедете в Петроград с белым флагом. Вы явитесь перед революционным комитетом и будете с ним вести переговоры, как представитель правительства.
— Да, я это сделаю, генерал!
— Я дам вам конвой и попрошу матроса сопровождать вас.
— Нет, только не матроса. Известно ли вам, что здесь находится Дыбенко?
— О Дыбенко не имею понятия.
— Это — мой враг!
— Что ж делать? Кто ведет крупную игру, должен уметь рисковать!
— Хорошо. Но я поеду ночью.
— Зачем? Еще скажут, что вы удираете. Поезжайте спокойно и открыто. Пусть все видят, что вы не убегаете!
— Хорошо. Дайте мне надежный конвой!
Я вызвал казака десятого Донского полка Русанова, приказав ему выбрать охрану для главнокомандующего. Через полчаса пришла ко мне охрана и заявила, что Керенского нет. Он бежал. Я приказал искать его. Искали в Гатчине и окрестностях, но нигде не нашли [по содержанию это газетное сообщение совпадает с официальным показанием Краснова на допросе во время ареста. Несколько изменена лишь редакция. В частности, казак Русанов именуется в показании Руссковым. Кроме того, согласно показанию Краснова, не он вызвал к себе Керенского, а, наоборот, Керенский его].
Как и куда бежал Керенский, я не знаю. Он немедленно возобновил сношения с эсеровским Ц. К. и с организацией «Спасения Родины и Революции». Два месяца спустя, во время открытия Учредительного Собрания, он находился в Петрограде. Он страстно хотел присутствовать при открытии, но товарищи не допустили его.
Когда я на следующий день после визита в «Смольном» представлял думе отчет о результате моих переговоров и об ответе большевистского главного штаба, никто уже более не сомневался в том, что из между партийного совещания с большевиками ничего не выйдет. Дума, однако, решила переговоров не прерывать. Заседание должно было произойти вечером. Я лично не верил в успешный результат совещания. К тому же я был чрезвычайно утомлен от бессонных ночей и сложил думские полномочия. Дума послала вместо меня гласного Ширского, эсэра.
В тот же день в «Смольном» состоялось заседание исполнительного комитета Совета раб. и солд. деп.
Делегат «Викжеля» Крушинский выступил с заявлением о необходимости немедленного соглашения всех социалистических партий с целью образования однородно-социалистического кабинета. Однако, главный интерес заседания заключался не в заявлении «Викжеля», а в прениях по поводу учреждения Временного Народного Совета.
Рязанов дал отчет о работах совещания. Он сообщил, что согласно решению совещания следует учредить временный народный совет в составе 100 членов центрального комитета, 75 делегатов совета крестьян, 100 представителей Петроградского и Московского городского самоуправления и нескольких делегатов всероссийских профессиональных союзов.
Несмотря на то, что Рязанов сам был делегатом совещания и вместе с Каменевым принял резолюцию, содержание которой было передано выше, он здесь, в Смольном, выступил с резкой критикой этой резолюции. Он находил, что Совет раб. и солд. деп. очень слабо представлен во Временном Народном Совете, и выражал уверенность, что центральный исполнительный комитет резолюцию не примет.
Камков, делегат левых эсэров, также утверждал, что совет рабочих и солдатских депутатов должен быть представлен 150 делегатами, что крестьянские советы должны получить гораздо большее количество мандатов, а органам городского самоуправления достаточно предоставить лишь 50 мест. Камков одновременно очень энергично защищал во имя спасения революции идею однородно-социалистического кабинета министров, выразив уверенность, что революция может быть спасена только сотрудничеством всех социалистических партий.
Затем выступил Володарский. Он заявил, что на этом заседании нет противников соглашения. Он должен однако признаться, что большевики ни при каких условиях не могут войти в соглашение и что они не намерены без борьбы отказаться от своей победы.
Большевики выдвинули лозунг: «Вся власть Советам!» и не пойдут ни на какие компромиссы. От имени большевиков Володарский далее высказался категорически против признания какого-либо другого высшего контрольного органа, кроме центрального исполнительного комитета.
От имени своей партии он выставил требования:
Декрет о земле не может быть отменен. Новое правительство должно немедленно подтвердить декрет о мире и о контроле над производством. Городские самоуправления устраняются из состава контрольного учреждения.
Короче, Володарский открыто и недвусмысленно заявил, что его партия отказывается от уступок, отвергает соглашение и принятые резолюции и согласна лишь на такое однородно-социалистическое правительство, которое признает авторитет Совета рабочих депутатов, как единственную власть в государстве.
Затем Володарский поставил свои требования в виде резолюции на голосование.
Центральный исполнительный комитет принял резолюцию Володарского большинством голосов.
После этого, разумеется, не могло быть и речи о соглашении, достигнутом на совещании, на которое возлагалось столько надежд. Соглашение распалось.
Когда слух об окончательном поражении и бегстве Керенского через два дня точно подтвердился, настроение думы все-таки не очень изменилось. Почти все остались при своем старом оптимизме: большевистская власть, мол, не сумеет долго удержаться. Победила она в Петрограде но еще остается Москва, ведущая героическую борьбу. Она вот-вот победит. Кроме того, и вся Россия против большевиков.
Еще во время переговоров с большевиками, городской голова Шрейдер телеграфно пригласил представителей демократических городских самоуправлений Петроградской и Московской губерний на съезд в Петроград. На съезд возлагались большие надежды. Однако, вследствие плохого действия телеграфа и еще худшего состояния железных дорог на съезд явилось всего 10 человек из окружных городков. Из Москвы приехал один делегат. Около двух дней просидели в думе, держали речи и разъехались, разумеется без всякого результата.
Дума по-прежнему осталась средоточием антибольшевистских элементов. Около двух недель большевики терпели ее, так как еще не могли обойтись без нее. Они пока что укрепляли свои позиции, очень хорошо понимая, что думу легко будет разогнать в любое время. Одновременно они начали понемногу притеснять ее, отобрали у городского головы автомобиль, официально потребовали невмешательства думы в государственные дела и издали затем приказ об аресте Шрейдера. Но привести приказ в исполнение большевикам не удалось. Шрейдер бежал.
Приблизительно через три недели после переворота появился официальный декрет о роспуске думы. Здание думы занято было матросами и солдатами, никого туда не впускавшими.
Городской голова и гласные, однако, не сдавались. В различных местах устраивались тайные заседания, происходившие в обычном порядке. Обсуждались всевозможные городские нужды, принимались резолюции, которые, конечно, не приводились в исполнение. Вся надежда оставалась на обструкцию и саботаж городских служащих и интеллигенции вообще. А настроение думы, даже при этих условиях, оставалось все-таки оптимистическим настолько, что целые заседания посвящались обсуждению вопроса об учреждении нового правительства: все были убеждены, что через несколько дней большевики падут.
Наконец, когда несколько раз под ряд гласные едва не были арестованы, заседания прекратились.
Единственной надеждой оставался созыв Учредительного Собрания.