Василий Брусянин
правитьПосле обеда
правитьЧаса в три жаркого июньского дня у землевладельца Алексея Александровича Хвостова обедали гости. Обед был сервирован на обширной террасе, выходившей в небольшой садик с чахлыми липками и березками и с густо разросшимися подстриженными акациями.
Жаркое, беспощадное солнце, казалось, замедлило свое обычное движение, остановилось в безоблачном, ясном небе, удлинило день и жгло несчастную землю с бесконечными желтеющими полями, дремучими лесами и цепью холмов, пропадавших в далекой прозрачной синеве… Особенно жарко было на террасе с раскаленной железной кровлей и с парусинными занавесками опущенными с солнечной стороны. Порой с запада подувал прохладный ветерок, шевелил концы белой скатерти, отдувал занавески, освежая потные и утомлённые лица обедавших.
За столом сидело пятеро. Центральное место, как и подобает, занимала хозяйка Надежда Ивановна, дама лет 45, с худощавым, смуглым лицом, темными скромно зачесанными волосами и с удивительно печальными и задумчивыми глазами. Рядом с Надеждой Ивановной сидела сестра её Варя, девушка не первой молодости, серьезная и молчаливая, покойная и вялая; почему-то она часто отваливалась на спинку стула, опускала лицо и в сотый раз рассматривала угол салфетки с инициалами хозяйки. Рядом с девушкой помещался и сам хозяин Алексей Александрович, широкоплечий, мужественный брюнет с бритым мясистым подбородком и густыми тёмно-рыжими усами под прямым, некрасивым носом, по сторонам которого светились темные, большие и смелые глаза. По другую сторону стола размещались гости: становой пристав Емельян Емельянович Заваров и судебный следователь Тит Иваныч. Соседи до изумления не походили друг на друга. Становой Заваров был длинноногий, узкоплечий господин с крошечной головой, прикрытой шапкою густых, темных коротко-остриженных волос, с узким и продолговатым лицом; из-за очков светились близорукие серенькие глазки, и торчали длинные, светлые усы с закрученными кончиками. Тит Иваныч был толще своего соседа, по крайней мере, раза в два. Это был низенький человек, на коротких и толстых ногах, с жирными, мясистыми руками, с отвисшим животом и с лысой шарообразной головой, на лоснящейся поверхности которой лишь кое-где виднелись редкие, темные волосики. Лицо Тита Иваныча было положительно безобразно: круглое, мясистое, красно багровое, с редкими торчащими волосами бороды и усов и с заплывшими узкими светло-серыми глазами. Заваров говорил жиденьким тенорком и часто покашливал; Тит Иваныч говорил густым, но хриплым басом и часто отдувался.
Когда на стол был подан толстопузый, вкусно зажаренный лещ, Тит Иваныч прокашлялся, отводя лицо в сторону, и проговорил:
— Вот представьте себе, Надежда Ивановна, я всегда бранюсь с своей супругой: никак она не может научить кухарку, чтобы прожаривать картошку… вот так… ведь это прелесть!.. Смотрите — и сочная, и краешки зарумянились, и похрустывает так аппетитно!..
Тит Иваныч высоко над тарелкой поднял зарумянившийся кружок картофеля, проткнутый вилкой, и, чавкая жирными и масляными губами, улыбался.
— Да?.. Вам нравится?.. Кушайте пожалуйста…
Хозяйка улыбалась довольной улыбкой и угощала гостя. Замечание следователя польстило её самолюбию и она обвела глазами обедавших, которые были заняты лещом и ничем не выразили ни своего удовольствия, ни благодарности за вкусно приготовленное блюдо. На террасе слышался лязг ножей и вилок, похрустыванье рыбьих костей в тисках чьих-то крепких челюстей и ровное, но громкое сопение старика-следователя: словно он поднимался на крутую гору…
— Такой картошечкой и закусить хорошо… хи-хи-хи!.. — рассмеялся Алексей Александрович и, придравшись к случаю, наполнил порожние рюмки настоечкой.
— Что вы, Алексей Александрыч, довольно! — запротестовал было Тит Иваныч, тогда как становой пристав отозвался на предложение хозяина тихой и довольной улыбкой и придвинул ближе к нему свою рюмку.
Каждый из присутствующих был по-своему счастлив в эти незаметно пролетающие минуты: человек меньше всего замечает время, когда он обедает, спит, считает собственные деньги…
Тит Иванович любил хорошо прожаренный картофель и был счастлив; приставь Заваров обожал вишневую настоечку и, смакуя, с неописуемым удовольствием тянул любимой напиток; хозяин и хозяйка (сходились характерами) любили огладывать рыбьи кости и размалывать на зубах вкусные хрящи, и даже скромная с виду сестра Надежды Ивановны питала страсть к мозгу животных: теперь она с удовольствием высасывала мозг из громадной головы леща…
— Батюшки мои, отцы родные!.. не губите мово Мирона… с голодухи… отцы родные… с голодухи!..
Вся эта сбивчивая и поющая фраза переполошила обедавших: дамы вздрогнули (Надежда Ивановна едва не подавилась рыбьей костью), хозяин поднялся из-за стола с недоумевающим выражением в лице, а Тит Иванович повернулся всем туловищем на скрипучем стуле и тихо промолвил: «Батюшки, как она меня напугала… Ах, чтоб тебя!..» Лицо его действительно слегка побледнело…
На ступенях террасы, как хладный труп, лежала женщина с головой беспомощно опущенной на руки и рыдала.
— Будет, Авдотья!.. Ну, зачем ты сюда прибрела? — пробормотал недовольным тоном Алексей Александрович, наклоняясь над плачущей крестьянкой и тормоша ее за рукав сарафана.
— Не губите, родные мои… батюшка, Лексей Лександрыч!.. век буду Бога молить… матушка, Надежда Ивановна… с голодухи мой Мирон-то на худое дело пошел, с голодухи…
— Будет, Авдотья вставай!.. Пойдем отсюда, — старалась утешить плачущую Надежда Ивановна, помогая Авдотье подняться со ступеней террасы. Неистово воя, баба поднялась, утирая передником глаза и лицо, орошенные слезами. Увлекаемая Надеждой Ивановной, которая вела ее под руку, отошла Авдотья к калитке сада неровными и нетвердыми шагами… Минуты две слышались её надрывающие душу рыдания, но потом скоро все стихло. Молча заняли свои места Алексей Александрович с женою, молчали и гости: всем были понятны слезы неожиданно появившейся и быстро исчезнувшей женщины. Эти слезы так неожиданно подкрались к счастливым людям; подкравшись, властно ударили по сердцу: каждому из присутствовавших была известна драма, разыгравшаяся в семье несчастной женщины.
Недели две назад, в ясное июньское утро,, прислуга Алексея Александровича донесла барину, что громадный висячий замок на дверях амбара с хозяйственными припасами — сломан и неизвестным грабителем похищено несколько пудов ржаной муки и свиной окорок. В тот же день сам Алексей Александрович поехал к уряднику, жившему в 12 верстах от его усадьбы, возвратился с ним к себе, составил протокол, а не далее как вчера вечером к усадьбе пострадавшего землевладельца подкатила земская тройка с начальством для производства следствия и препровождения в тюрьму преступника. Преступник на этот раз оказался Мирон, пятидесятилетний, захудалый и скромный с виду мужичонка, муж скорбно разрыдавшейся Авдотьи.
Голодный человек не сумел побороть голода, соблазнился запасами соседа землевладельца — и в глухую полночь подобрался к чужому амбару, сломал замок и похитил муку и окорок. Голодные люди не сумели даже скрыть своего преступления. Утром, после роковой ночи, Авдотья затопила печь, приготовила тесто и поставила к огню горшок, в надежде накормить семью борщом со свининкою. Оба — Авдотья и Мирон — настолько были голодны, что совершенно забыли о какой бы то ни было предосторожности; подожди они несколько дней, пока ведется следствие и пока забудется в деревне и на барском дворе случившееся, они могли бы спокойно есть хлеб из похищенной муки и хлебать борщ из жирной свинины. Благополучие Мироновой семьи не могло надолго остаться тайной для крошечной деревушки Хвостовки, обыватели которой переживали страшную голодовку. Не успел свариться в горшке борщ, как почти вся уже деревушка знала, что у счастливцев в хате и тесто, и варево. Мгновенно слух об этом дошел до помещика и урядника — и злосчастные люди были накрыты с поличным: семья обедала, когда порог Мироновой хаты переступили урядник, понятые и помещик.
— Да-а… — первым заговорил Тит Иваныч, нарушая неловко затянувшуюся паузу после того, как Авдотья ушла, — а ведь ее, матушку, тоже придется привлечь в качестве обвиняемой, — добавил он, принимая из рук хозяйки блюдце с мороженым.
— Как же… я думаю, что придется! — согласился становой: — вместе кушали борщ-то.
— Тогда и Мироновых ребят надо засадить в тюрьму, — громко проговорила до сих пор молчавшая девушка, — ведь они тоже кушали… Борщ-то… — Последние слова Варвара Ивановна подчеркнула и произнесла их в тон голоса станового, как будто с желанием передразнить последнего.
Становой покосился на девушку, а Тит Иваныч поднял глаза и с любопытством осмотрел её взволнованное и раскрасневшееся лицо.
— Детей, как несовершеннолетних, привлекать к обвинению нельзя, — корректно заметил Алексей Александрович, немного недовольный тем, какое впечатление произвело на присутствовавших замечание наивной свояченицы.
— Баба-то при чем же тут! — волновалась девушка. — Она могла не знать, где взял Мирон и муку, и окорок, — не унималась заступница пострадавших голодающих…
— В том-то и дело, что факт констатирован, что она знала, что ела, — вставил в свою очередь и Тит Иваныч.
— Знала кошка, чье мясо села… как говорится… — вставил становой и рассмеялся.
Девушка окинула его презрительно-насмешливым взором и нервным движением руки оттолкнула от себя блюдце с неоконченным пирожным.
Четверть часа спустя Надежда Ивановна поднялась, извинилась — и гости, и хозяева обменялись рукопожатиями. Продолжая разговор на тему о Мироне, гости перешли в гостиную, куда вела с террасы двустворчатая дверь, закурили сигары, предложенные хозяином, и, разместившись на диване и в мягких креслах, повели скучную послеобеденную беседу. Разговор о Мироновом преступлении, впрочем, скоро исчерпался. Алексей Александрович избегал говорить на эту тему; какое-то неясное чувство смущало его: ему и жаль было Мирона и не мог он побороть в себе юриста. Судебный следователь и становой пристав не могли поддержать разговор на эту тему. За всю служебную практику и тому, и другому пришлось наблюдать сотни разных случаев преступления, и они не могли подолгу останавливаться на каждом из них, да еще в частной беседе, да еще после сытного обеда…
— Фу, ты!.. Господи, Боже мой!.. с меня так и льет!.. — хрипло промолвил Тит Иваныч после довольно длинной паузы, вытирая лицо и шею громадным красным платком.
Алексей Александрович тоже обмахивал себя газетой вместо веера, и только жиденький и чахоточный становой сидел покойно, развалясь в кресле, попыхивая сигарой и следя усталыми глазами за синеватой струйкой табачного дыма.
— А вас, должно быть, не пронимает жар-то? — с какой-то даже завистью в голосе проговорил следователь, глядя в худощавое лицо Заварова.
— Нет. Что ему с меня взять?! — отвечал счастливый человек, тайно посмеиваясь над грузной фигурой следователя с красным потным лицом, жирной шеей и с сузившимися и посоловевшими глазами.
— Ничего, не завидуйте, Тит Иваныч! — вставил хозяин, улыбаясь в сторону станового. — Если бы вы видели минувшей зимою, в каком отчаянном положении приехал ко мне однажды Емельян Емельяныч!..
— А — да!., еще бы… тогда холодище-то какой был, — подтвердил и становой, припомнив одну из своих поездок по участку в день тридцати-градусного мороза.
— Ага, вот погодите! зимою мы подтруним над вами, — засмеялся следователь.
Разговор оборвался. Жара, не щадящая сытых и довольных гостей Алексея Александровича и его самого даже и в обширной гостиной, располагала всех к лени, истоме и сладкой дремоте.
— Фу-фу!.. не могу, Алексей Александрович… привычка… так и клонит, так и клонит!.. — не утерпел и наконец высказал Тит Иванович свое еще за обедом взлелеянное желание.
— Так в чем же дело! Пожалуйста — там все готово, — всполошился соскочивший с дивана хозяин. — Я вас в своем кабинете уложу, — там, знаете ли, прохладно, тихо и мух нет… Прелесть! Я сам иногда там отдыхаю…
Хозяин улыбался, потирая руки и низко наклоняясь над тучным обессилевшим телом гостя, который почти уже спал: так тяжело дышал он и так узки были его осоловевшие глазки.
— А вам, Емельян Емельянович, здесь, в гостиной, — вставила откуда-то вдруг появившаяся Надежда Ивановна.
— Нет, мерси, после обеда я не сплю, — благодарил становой. — Мне хотелось бы посмотреть хозяйство Алексея Александрыча, — добавил он.
— Что же, отлично, пойдем, — согласился тот, отвернувшись в сторону и стараясь скрыть кислую мину на собственном лице: он не любил гулять после обеда и теперь с удовольствием бы последовал примеру своего тучного гостя, но пришлось изменить привычке.
Прикрыв голову широкополой соломенной шляпой, вооружившись тростью, Алексей Александрович вместе с приставом Заваровым вышли в садик, обогнули угол дома и чрез узкую калитку в изгороди вышли во двор. Алексей Александрович шел вяло, с трудом сдерживая неудовольствие по адресу назойливого гостя, а последний казался счастливым и покойным. Заваров был начинающий сельский хозяин, обладатель недавно заарендованного им куска земли, и был рад случаю пройтись и поговорить о любимом предмете с Хвостовым, слывшим по уезду за опытного землевладельца.
Алексей Александрович, действительно, был опытный хозяин и любил свое дело. Язык его развязывался, если заходила речь о хозяйстве; если же кто-нибудь из гостей или знакомых своими расспросами давали ему понять, что считаются с его мнением опытного хозяина, ждут от него указаний и совета, — он уже окончательно расцветал, и речь его лилась неудержимыми потоками.
Гость и хозяин обошли конюшни, осмотрели лошадей, полюбовались вновь сооруженным сараем для коров и, обогнув какую-то клетушку, в которую забились от жары скучающие и молчаливые куры и индюшки, вышли на четырехугольную площадку, посреди которой из громадных известняков выводились толстые стены какой-то еще новой постройки.
На площадке около строящегося здания лежали груды камней. Возле стен копошились рабочие: их было человек десять; некоторые из них обмазывали кладку известью, другие поднимались по деревянным подмосткам вверх, на выложенные стены, таща на спинах деревянные колодки, нагруженные камнем, а вверху на стенах работали кладчики, тихо напевая какую то невеселую песенку. В стороне у куста дремала саврасенькая лошаденка, опутанная веревками, которые спускались с её худых, поджарых боков. Люди переступали ногами, поднимали тяжести и мяли жидкую глину и известь с каким-то вялым равнодушием и покоем; солнце палило их обнажённые головы и шеи, тяжелая работа изнуряла силы; все они казались какими-то бледными и изнуренными.
— Что это вы еще сооружаете? — спросил становой, остановив глаза на каменной стене с широко-зияющим отверстием, предназначавшимся, очевидно, для будущей двери.
— А это, знаете ли, я задумал сделать амбар, — отвечал Алексей Александрович. — Грандиознейшую постройку надумал соорудить: пятнадцать аршин в длину да… верно… десять в ширину… Железом покрою, балки тоже думаю из рельсов положить, ну и дверь, разумеется, будет кованная… Хорошо будет: и от огня безопасно, ну, да и разные Мироны не скоро соблазнятся на чужое добро…
В эту минуту к хозяину и гостю подошел седенький мужичонка с обнаженной лысой головой и рябым лицом; одежда его, руки и лицо были забрызганы известью и замазаны глиною. Остановившись шагах в трех от Хвостова, он поклонился и пробормотал:
— Не знаю, что с этой известкой и делать: не вяжет тебе она, да и на-поди! — сколько ты ни бейся.
— А вот видишь. Роман Лукич, слушался бы меня, так и вышло бы, как следует, а ты все свое: «да разве мы не знаем»… Вот тебе и вышло, что не знаешь…
Хвостов и становой, посмеиваясь над самонадеянностью старого деревенского штукатура и каменщика, прошли дальше. Здесь они все трое остановились возле громадной четырехугольной ямы, наполненной застывшею известью. Около ямы, накладывая на деревянные носилки известь, возились два молодых парня, перепачканные известкой и глиной.
— Вот тоже с парнями нелады у меня, — помолчав и вздохнув проговорил Роман Лукич, кивая лысой головой в сторону мужиков, работавших возле ямы.
— Никаких неладов и нет, — возразил старику один из рабочих, остановив свои серые глаза на лице Хвостова: — говорили прямо — поденщина мала… Что я по нынешним ценам на двугривенный в день сделаю?..
— А сколько бы тебе надо? — спросил его Хвостов, сдерживая на лице улыбку.
— Сами знаете, Лексей Лександрыч, сколько надо на харчи, — помог товарищу и другой из рабочих.
— Двугривенный — красная цена… куда ни пойди, — отвечал Алексей Александрович…
— За экую-то работу маловато будет, господин барин, — продолжал первый. — Теперь вот хоть бы насчет рубахи: два дня потаскал и с плеч долой… баба только что и знает — рубахи да порты полощет… Опять же ноги все изъело…
— Вот тоже, барин, насчет лошади, — вдруг услышал сзади себя Хвостов и обернулся: перед ним стоял рыжебородый мужик с бельмом на глазу.
— Ну что насчет лошади?.. — переспросил Хвостов.
— Изморилась кобыла-то, барин, совсем изморилась: харчи плохие и у ей, у животины этой самой, а работа-то вон какая, — поволочи-ка их, грешных!.. — Мужик глянул на свою заморенную саврасенькую кобыленку, а потом перевел глаза на груду камней.
— Что же тебе надо?.. — грубо спросил Хвостов. Разговоры с мужиками всегда раздражали его.
— Да уж вы свою бы нам лошадку-то… хоть сивого мерина бы, все бы лучше было: лошадка у вас сытая, ну и харчи-то не нашим чета… А то что — загоняю я ее, сердешную, ноги и вытянет…
— Ну, ты пустого не говори! никакой тебе лошади не будет: как подрядились, так и работайте, а если не хотите — так с Богом на все четыре стороны!.. — Хвостов нахмурился и сделал шага два прочь от ямы. — Вон те тоже… двадцать копеек им стало мало!.. Ступайте, ищите другой работы!..
Хвостов и становой Заваров оставили мужиков и подошли к строящемуся зданию.
— А хороши будут стены! Толщина-то какая! — восхищался становой, осматривая каменные стены аршинной толщины.
— Да, да… прелесть какие выходят! прелесть! — восхищался и довольный хозяин. — Вот только со старым бесом ничего не могу поделать, — продолжал он: — спорщик страшный! часто мы с ним бранимся: он все, видите ли по-своему, по-старинному, а мне хочется по-своему…
— Что же вам беспокоиться — хорошая работа! — говорил Заваров, продолжая осматривать стены и даже тыкая пальцем в цемент, связывавший каменные глыбы.
— Да это так, мастер-то он был хороший… когда-то … Давно уж он, лет пятнадцать по старости лет не работал, а тут вот — посмотрите на него: толчется, спорит… Да-а, лет пятнадцать не работал, у сынов на шее сидел, а тут вдруг приходит и предлагает услуги. Согласились мы, подобрал он артель — и пошло дело…
Алексей Александрович немного помолчал, а потом тихо добавил:
— Теперь, знаете ли, и строиться хорошо!..
— Да-а, — соглашался и становой, вспоминая и свой недавно приобретенный хуторок, где также надо бы сделать кой-какой ремонт построек.
— Да-а!.. — протянул и Хвостов.
Разговор хозяина и гостя был прерван дружным хором грубых голосов выкрика и высвиста. Оба оглянулись. Заднюю стену амбара только что начинали закладывать. На земле на глубоком фундаменте был выложен первый слой каменных глыб, и теперь рабочие начинали выкладывать второй слой. По деревянному наклонному помосту из толстых досок глыбы камня поднимались вверх довольно-таки примитивным приложением живой силы. В работе людей не последнюю роль играла и худая саврасенькая лошаденка: заморенное животное было впряжено в большой камень, опутанный теми же веревками, концы которых начинались где-то на груди лошади; с другой стороны камня тянулись такие же веревки с лямками на концах, а эти лямки опоясывали груди рабочих. В воздухе стоял гомон, топот ног, крик людей, слышалось резкое высвистывание погонщика, нахлестывавшего худые бока животного, — и от этой печальной картины труда веяло чем-то далеким, прошлым, когда, под благодатным небом теплой страны, такая же живая сила двигала громадные каменные глыбы, из которых вырастали грандиознейшие пирамиды.
Камень вполз на середину помоста. Благодаря искусному движению, погонщика, лошадь очутилась в стороне, и на месте её были теперь откуда-то появившиеся рабочие. С дружной «дубинушкой» подхватили они камень, упираясь в него руками и таща его на веревках — и камень грузно опустился на такие же глыбы, уже скованные липким цементом. Рабочие передохнули, опустив руки и тяжело переводя дыхание; пот градом катился с их разгоревшихся лиц…
Рассуждая на тему о хозяйстве, Алексей Александрович и гость незаметно для себя отошли от строящегося амбара и дошли до калитки в плетне, за которым тянулась обширная площадь огорода, на длинных грядах которого виднелись широкие листья капусты, стебли гороха, переплетавшие тычинки из хвороста, ровная стена темно-зеленой конопли и ковры еще какой-то растительности.
— Пройдемтесь огородом, — предложил Алексей Александрович.
Гость и хозяин переступили порог калитки и по тропе, проложенной вдоль гряд, прошли в конец огорода, за плетенчатой изгородью которого начинался неглубокий овражек, а за ним начинались пахотные поля. Влево, на пригорке, виднелся лесок, казавшийся издали каким-то зеленым островом среди пустынной площади полей, замкнутых вдали грядой невысоких холмов, тонувших в синеве горизонта; направо, за речкой, виднелась деревушка Хвостовка, узким порядком протянувшаяся вдоль оврага.
— Алексей Александрович! ведь это ваш лесок-то? — спросил становой, указывая рукою в направлении зеленеющего в поле острова.
— Мой… мой, — весело отвечал Хвостов: — лесок у меня добрый!..
— Строевой или дровяной?..
— И строевой, и дровяной… Много сосен и елей, годных для построек, ну, есть, разумеется, и молоднячок… Зато у меня какое богатство в лесу! — продолжал он. — Вот обратите внимание, — обратился он вновь к Заварову после небольшой паузы и указывая тростью в сторону леса: — вон видите сосну, что впереди всех, как бы к нам подалась?..
— Вижу. С сухой вершиной?..
— Да, да… с сухой… Так вот, от этой самой сосны и прямо туда до речки — дубняк… Да ведь какой дубняк-то!.. Ядреный, веселый такой, и, не хвастаясь, скажу вам: дерев вершков в пять толщиною найдется сотни три или четыре… ну и остальной-то также подтягивается… Так что годков через пяток думаю его смахнуть любителю…
— А ведь это богатство по нашим местам! — согласился и Заваров.
— Да-с, голубчик Емельян Емельянович, это богатство!.. Только тоже беда и с дорогим лесом: глаз да глаз нужен!.. У меня уж специальный сторож нанят, так в лесу и живет… в хате, разумеется…
Алексей Александрович смолк, посмотрел на собственные карманные часы и воскликнул:
— У-у!.. времени еще много!.. Знаете ли что, Емельян Емельянович, не хотите ли пройтись до леса и дубнячок мой посмотрите… это совсем рукой подать: три четверти версты всего, по плану так значится…
Становой согласился.
— Так вот-с сюда, перелезем через плетень, потом через речку по мостику, в горку — и мы у цели! — весело говорил Хвостов. Он ловко, как юноша, вскарабкался на плетень, пробалансировал с секунду руками и прыгнул в густо разросшийся за изгородью кустарник чилижника.
Скоро путники выбрались на узкую, но хорошо протоптанную тропинку, тянувшуюся вдоль оврага, на дне которого причудливо излучивалась неширокая речушка.
Солнце садилось. Круглый, яркий диск его висел теперь над грядой убегавшего вдаль казённого леса. Поле, луга и лес были залиты красноватыми лучами солнца. Жар свалил… По пригорку, застланному густо разросшейся травой, тянулись две длинные тени: широкая, неуклюжая с уродливо обрисовавшимся абрисом шляпы тень Хвостова и длинное, узкое с перехватом в талии изображение станового Заварова. Путь к лесу лежал яровыми полями; узкая тропинка тянулась по небольшому уклону, то спускаясь в овражек, то вновь придвигаясь к полоскам, засеянным гречихою, просом и пшеницею.
Алексей Александрович рассуждал теперь о лесе, высчитывая те барыши, какие сулит ему фортуна в будущем? Становой слушал Хвостова внимательно.
— Вон посмотрите! — вдруг выкрикнул Алексей Александрович, указывая куда-то рукою. — Вон посмотрите, — дорога!.. Сколько раз говорил хвостовским мужикам, чтобы тут не ездили, — так нет!.. Уж и загораживал я, и перепахивал, и мостик на речке разбирал… Перепашешь, разберешь мостик… хвать — опять все по-старому… У них, видите ли, вон там, верстах в двух, луга надельные… Можно бы им и там, за лесом, объезжать, — версты две всего и крюку-то… — так нет, сюда прут… А вы обратите внимание, — дорога-то ведь прямо к лесу подходит: сколько дубков колесами обшаркали, сколько перемяли молодых дубков! Да, наконец, разве доглядишь? — могут и более существенный урон принести хозяйству: срубит какой-нибудь смельчак дерево в глухую полночь, повалит на воз и преспокойно свезет добычу в деревню по твоей же дороге, по твоей же собственной земле… Просто — безобразие!..
Алексей Александрович приостановился, раскрыл портсигар, угостил папироской станового, и путники двинулись дальше.
— Так ведь это… того… Алексей Александрович… можно и пресечь это зло, — заметил все время молчавший становой. — Я вот скажу Сидорову, уряднику, чтобы он сделал им внушение… Пра-аво…
— Пожалуйста, Емельян Емельянович, сделайте такую услугу, а то ведь, право жаль леса… Кроме того, ведь у меня тут яровое поле… тоже под дорогу сколько его уйдет…
Перед взором путников выросла стена леса. Лес, озаренный лучами заходившего солнца, казался сомкнутым из переплета ветвей и сучьев, прикрытых хвоей вперемежку с зеленоватой ажурной листвою. Благодаря косому освещению лучей солнца, тёмные пятна в листве и под навесом казались глубже, наружные покровы листвы, озаренные светом, блестели ярче, а круглые блики просвета сквозь листву горели яркими звездами, то скученными, то разбросанными по сочной зеленой траве, в которой кое-где виднелись головки цветов.
Подойдя к лесу, становой поднял голову и посмотрел на сухую вершину сосны, которая выступала из лесу на поляну и на которую так недавно Хвостов обращал внимание Заварова… Сосна была высокая и толстая. Становой с любопытством и тайной завистью осмотрел её толстый ствол с ярко горящим на солнце красновато-желтым покровом.
— Э-ка, матушка, вытянулась, да и в ширь-то раздалась! — не удержался и высказался он.
— Да-а, хорошая!.. А, ведь, она не одна такая, в лесу-то… — вставил польщенный хозяин и снова с воодушевлением принялся посвящать слушателя в тайны своего леса. Говорил он о том, какие в его лесу сосны и ели, и как хорошо слушать их, когда они вдруг зашепчут, «зашепчут что-то такое ласковое, ласковое». Говорил он и о том, какие есть в лесу полянки и дорожки, какие водятся в нем звери и как много можно за лето собрать грибов и ягод… В конце концов Хвостов начал приглашать Заварова приехать к нему в деревню запросто, в гости, чтобы погулять и подышать свежим воздухом в его прелестном лесу.
Путники незаметно для себя очутились в лесной чаще; справа и слева их окружали стволы действительно весело разросшихся толстых дубов, густые кроны которых, прикасаясь друг к другу и сплетаясь ветками, образовывали густой сводчатый навес листвы, в которой кое-где только, и то робко, просвечивались лучи все ниже и ниже спускавшегося к горизонту солнышка…
Вдруг Алексей Александрович смолк и остановился: ему показались донесшиеся откуда-то робкие голоса и послышался треск сучьев. Хвостов осмотрелся кругом, и скоро глаза его остановились на какой-то точке в чаще леса. Между стволами он заметил человеческие фигуры и, не сказав становому ни слова, быстро пошел от него в сторону. Емельян Емельяныч тихо побрел вслед за Хвостовым, не выясняя себе, куда поспешил его спутник и что привлекло его внимание в молчаливом лесу: Заваров был близорук и кроме стволов дерев и переплета сучьев ничего не видел.
— Вы что это, шельмецы, тут делаете? — вдруг услышал Заваров голос Алексея Александровича, который все поспешнее и поспешнее удалялся в лес, и фигура его, в парусинном пиджаке и соломенной шляпе, то пряталась за деревьями, то показывалась вновь.
— А-а!.. вам что тут надо-о?.. а-а!.. вы что тут забыли?.. — услышал Заваров где-то уже глухо звенящий голос Хвостова; труднее ему было расслышать еще чьи-то голоса, не то слабые, женские, не то детские… Но вот становой догнал Хвостова и остановился, в сущности ничем не удивленный и не пораженный. В лесу было несколько человек крестьян. Взрослых было всего только трое: старуха со стариком, молодая женщина с грудным ребенком на руках, а остальные были дети разных возрастов. В руках каждого из крестьян были или лукошко, или мешок.
— Вон сейчас отсюда!.. вон, черти проклятые!.. — горячился, размахивая тростью, Алексей Александрович.
Прежде всего на детей подействовал окрик барина, и они опрометью бросились по кустам; покойнее отнеслись к этому окрику взрослые и особенно старик: медленно переступая и путаясь ногами в сучьях, разбросанных по земле, он шел, искоса посматривая в лицо барина.
— Этот еще, проклятый дармоед… лесник… Спит себе там и не видит, что в лесу чужие люди!.. Ах ты, мерзавец, мерзавец!.. — горячился Алексей Александрович, посматривая на хвостовцев, удалявшихся из леса.
Хвостов громко свистнул, приложив пальцы правой руки к губам, подавая сигнал леснику.
— Вот вы тут и полюбуйтесь, Емельян Емельяныч… Что тут делается-то…а? какие-то люди забрались в чужой лес, а он, проклятый, и ухом не ведет!.. да еще не отзывается, когда ему свистнешь!., а ведь и хата-то тут близко!..
Алексей Александрович снова приложил пальцы руки к губам и принялся свистать громко и протяжно. Минуту переждав, он снова принимался свистать, а потом опять прислушивался, слегка передвигаясь в сторону хаты, где жил лесной сторож. Где-то далеко в лесу отозвался звук рога…
— Ага, животное, услышал… вот я тебе!.. — проворчал Алексей Александрович и снова принялся свистать.
В лесу еще несколько раз прозвучал рожок, раздаваясь с каждым разом все ближе и ближе, и, наконец, из-за орешника показалась фигура лесника.
Это был обыкновенный мужичонка, в старой шапчонке, в самотканой рубахе, опоясанной тоненьким снурочком, и с босыми мозолистыми ногами; в руке у него был воловий рог.
— Ты что же, чёртова кукла, спишь там, а в лесу у тебя люди! — грянул Хвостов, когда лесник остановился перед барином, уставив на него свои кротко-покойные, серые глаза.
— Где-ка, Алексей Александрыч, люди?., нетути никого, — отвечал лесник, разводя рукою и озирая лес.
— Нету!.. мерзавец!.. ты еще — не-ету!.. дай сюда!
Мгновенно вспыхнувший Хвостов рванулся к оторопевшему мужику и почему-то вырвал у него из руки рог.
— У-у!.. проклятая образина… — протянул Алексей Александрович и замахнулся рогом на тщедушного человека.
— Сичас по лесу проходил… только… будто…
— Только… только… — передразнил лесника Хвостов. — Старый чёрт! Сам я сейчас выгнал отсюда людей.
— Просили Алексей Александрович, просили. «Дозволь грят Миколаич желудков посбирать», кормятся мужики желудками то… Ну я и дозволил…
— Как же ты смел разрешить?.. Меня бы спросил, старый дьявол… На вот — возьми свою трубу, — и Алексей Александрович бросил к ногам лесника незадолго перед этим отобранный у него рожок.
Злоба, взбесившая Алексея Александровича, несколько освободила его вспыльчивое сердце и он как-то осел, немного конфузясь за свою вспышку перед Заваровым, все время молчавшим и как будто не понимавшим, из за чего так волнуется Хвостов.
— Я сколько раз говорил тебе, чтобы ты не распоряжался в лесу… Пришел бы да и спросил, или они, хвостовцы, попросили бы… Старый шут, смотри у меня!..
Алексей Александрович немного виновато посмотрел в глаза станового и достал портсигар; путники закурили по папиросе и направились из леса.
— Однако пора нам и домой! — минуту спустя говорил Алексей Александрович, заглянув на карманные часы. — Смерть не люблю непорядков, — продолжал он покойным тоном, шагая рядом с Заваровым. — Просто, знаете ли, я в бешенство прихожу, когда что-нибудь не по-моему, а в особенности — в лесу!.. Думаю прогнать эту старую куклу… какой он лесник! Есть тут у меня на примете солдатик один, просится… думаю его нанять…
Солнце уже потонуло за грядой отдалённого леса, когда Хвостов и Заваров вышли на опушку, направляясь прежней дорогой к усадьбе. Наступали тихие, тёплые сумерки; краски полей побледнели, но стали мягче и нежнее; дневные звуки ослабли; лес стоял покойно-молчаливым: смолкли в его тайниках переклики и посвистывание птичек… Над полями лежали нежные тени; налево виднелась деревня. Серые клубы пыли вились за нею, вставая над пыльной дорогой и поднятые возвращавшимся с полей стадом; одинокая струйка дыма вилась над какой-то хаткой и, излучиваясь в воздухе, спускалась в долину…
Тит Иваныч сидел на террасе одиноко, когда Хвостов и Заваров вернулись с прогулки. Старик-следователь полчаса тому назад поднялся с дивана, где действительно сладко поспал после обеда, освежил лицо, шею и руки холодной водой и теперь, сидя на террасе, смирял жар желудка: перед ним стоял графин с квасом, а в руке следователь держал на половину опорожненный стакан.
— Ага, Тит Иваныч! вы уже проснулись! — весело воскликнул Заваров, поднимаясь по ступенькам террасы вслед за Хвостовым.
— А вы погуляли?.. добро, добро, — пробасил следователь, здороваясь с вновь прибывшими.
Немного спустя стол был прикрыть темно-серой скатертью и заставлен чайными приборами. За минуту пред появлением на террасе хозяйки и её сестры горничная внесла самовар. Кавалеры поздоровались с дамами, обменялись обычными фразами о том, кто и как поспал после обеда…
— А вы, m-lle, отдохнули или погуляли? — задал вопрос Заваров, обратившись к девушке и сладко улыбнувшись.
— Читала — резко и коротко отвечала та, чем немало смутила станового, а Алексей Александрович, недовольный поведением свояченицы, принялся рассказывать о том, что они с Заваровым встретили в лесу. Рассказ этот не произвел никакого впечатления на слушателей. Тит Иваныч рассказал сон, какой он видел после обеда.
Титу Иванычу снилось большое-большое поле. Несжатые хлеба золотились на нем там и сям, а впереди на холмах хмурился дремучий бор… Титу Иванычу предстояло дойти до этого бора — и его тянуло туда, и втайне он побаивался неизвестности… Вдруг вместо чистого поля раскинулась перед ним обширная площадь, устланная камнем, как и следует быть площади в благоустроенном городе; потом по сторонам площади выросли дома, большие, многоэтажные, образовались улицы и переулки — и стала на ту площадь собираться толпа людей. Толпа росла, росла, делалась шумной и колышущей… Появились городовые, растянулись длинными шеренгами и расчистили в толпе коридор из живых стен по сторонам. По этому коридору должно было проследовать какое-то многоголовое чудовище, пойманное в дремучих лесах…
Вот, наконец, показалось это многоголовое чудовище — и все ахнули, ахнул и Тит Иваныч… Смотрит он во все глаза, а чудовище-то все ближе и ближе; вот, одна за другою, начинают отпадать его головы, наконец, осталась только одна и какая-то странная. Вдруг Тит Иваныч узнал, что чудовище-то это не чудовище, собственно, а Мирон, крестьянин деревни Хвостовки, тот самый Мирон, который похитил у барина муку и свиной окорок. Вдруг вся толпа огласила площадь гомерическим смехом: оказалось, что голова Мирона не похожа была на ту кудлатую и нечесаную голову, какая была в действительности у крестьянина деревни Хвостовки… Вместо лица на этой голове был блин или лепешка, или что-то в этом роде, а на затылке — тоже блин, и с боков по блину… Кто ни попытается зайти в сторону, чтобы рассмотреть лицо Мирона, а перед глазами блин или лепешка, или что-то в этом роде; куда ни повернется Мирон — опять блин или лепешка…
— Настоящий, знаете ли блин или пшеничная лепешка… которую можно съесть, — убеждал слушателей Тит Иваныч. — Ведь вот какие странные сны бывают!.. ха-ха-ха!.. — и все вместе с рассказчиком смеялись веселым, неудержимым смехом…
— А я признаться, перед сном немного раздумался о Мироне, — продолжал следователь, — соображал, знаете ли, о том, как повести его дело, то да другое, а он… ха-ха-ха!.. нате-ка… приснился вроде как блин или лепешка… ха-ха-ха!..
Сон Тита Иваныча был действительно необычен, а рассказ следователя был так весел и прост, что все неудержимо хохотали; даже на серьезном лице девушки расплылась хотя и сдержанная, но веселая улыбка…
На террасу была подана лампа. Веселье и так называемое «смешливое» настроение, после рассказа Тита Иваныча, сменилось просто хорошим расположением духа. Разговор велся весело, громко и непринужденно; гости и хозяева с удовольствием пили чай, отдыхая после минувшей полуденной жары под благотворным дыханием вечера. Заваров рассказал несколько анекдотов, хотя и слышанных раньше присутствовавшими, но все тем не менее смеялись… Рассказывал анекдоты и Тит Иваныч, но присутствовавшие смеялись больше над рассказчиком, нежели над его рассказами: смеясь, Тит Иваныч дрожал всем своим тучным телом, двойной подбородок его вздрагивал, глазки слезились и суживались… Когда перед ним на столе появилась тарелка с простоквашей, он смолк, вытер платком слезящиеся глазки, вооружился ложкой и с восхищением воскликнул: — А-а-а!.. вот это хорошо!.. холодненькая-то простокваша… это хорошо!.. смерть люблю!..
После томительного дня с беспощадным зноем простокваша понравилась всем, и на лицах счастливцев яснее и яснее рисовались безмятежность, покой и довольство…
На землю спустилась дивная, теплая ночь! Небо прозрачно с одиноко и робко засветившимися звездочками: заря заката еще топила ночные светила в своих властных розоватых лучах… На землю дохнула прохлада; над водами поднялся туман; поля потонули в нежной дымке; в лесу бродил сумрак…
С террасы, озаренной пламенем лампы, тени ночи казались гуще; звуки ночи не тревожили слуха безмятежных людей… В одну короткую паузу, когда разговор прервался и все как будто к чему-то прислушивались, занятые своими думами, где-то далеко, чуть слышно затявкала… вероятно, голодная собака…
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.