Вдали отъ блеска дня, вдали отъ шума,
Я жилъ не годъ, не два, а сотни лѣтъ.
Тюремщикъ злой всегда молчалъ угрюмо,
Онъ мнѣ твердилъ одно лишь слово:—„Нѣтъ“. 5 И я забылъ, что въ мірѣ дышетъ свѣтъ,
И я забылъ, что́ значатъ звуки смѣха,
Я ждалъ—чего-то ждалъ—хоть новыхъ бѣдъ.
И мнѣ одна была дана утѣха:— Крича, будить въ тюрьмѣ грохочущее эхо.
10 Въ умѣ вставали мысли прежнихъ дней,
И гасли вновь, какъ бѣглыя зарницы,
Какъ проблески блуждающихъ огней,
Какъ буквы строкъ сжигаемой страницы
И вмѣсто нихъ тянулись вереницы 15 Насмѣшливыхъ кроваво-смутныхъ сновъ;
Какъ хищныя прожорливыя птицы,
Какъ полчища уродливыхъ враговъ, Неслись они ко мнѣ на звонъ моихъ оковъ.
И все же въ этой черной тьмѣ изгнанья 20 Зажегся блескъ, зажегся, наконецъ;
Кипучія и жгучія страданья
Взлелѣяли сверкающій вѣнецъ,
И первый лучъ смѣялся, какъ гонецъ
Моей весны, душистаго разсвѣта; 25 Со вздохомъ я привѣтствовалъ конецъ
Ночной тоски въ пустынѣ безъ отвѣта, И видѣлъ взглядъ любви, и слышалъ гулъ привѣта.
И вотъ я вновь живу среди людей,
Подъ Солнцемъ ослѣпительно-лучистымъ. 30 И вижу я дѣтей моихъ дѣтей,
Внимаю въ полдень птичкамъ голосистымъ,
Роптанью травъ, струямъ кристально-чистымъ.—
Но я опять вернулся бы въ тюрьму,
Къ уступамъ скалъ, безжизненнымъ и мглистымъ, 35 Когда бы зналъ, что, выбравъ скорбь и тьму, Я съ чьей-нибудь души тяжелый грѣхъ сниму!