Послѣдній завѣтъ Пушкина.
правитьПушкин, А. С. Полное собраніе сочиненій. Том IV
Библіотека великихъ писателей подъ редакціей С. А. Венгерова
СПб., 1910
Давно уже идетъ въ русской литературѣ споръ о назначеніи искусства.
Въ чемъ истинная задача искусства вообще и поэзіи въ частности?
Самодовлѣющая-ли это величина, процвѣтающая, достигающая полнаго развитія только тогда, когда она отдается всецѣло своимъ внутреннимъ потребностямъ?
Или-же, напротивъ того, великая способность волновать сердца людей, великое очарованіе искусства только тогда и проявляется во всей своей силѣ, когда оно соединено съ желаніемъ научить чему-нибудь. Рядомъ съ исканіемъ художественной красоты, художественнаго совершенства, не должно-ли художественное произведеніе быть проникнуто опредѣленнымъ стремленіемъ освѣтить ту или другую проблему общественной жизни и морали?
Авторъ настоящей замѣтки, въ другомъ мѣстѣ, бросивъ взглядъ на весь ходъ нашей литературы за два вѣка европейскаго періода ея существованія, приходитъ къ тому выводу, что русская литература никогда не замыкалась въ сферѣ чисто-художественныхъ интересовъ. Она всегда была каѳедрой, съ которой раздавалось учительное слово. Всѣ крупные дѣятели нашей литературы, въ той или другой формѣ, отзывались на потребности времени и были художниками-проповѣдниками.
Не составляетъ исключенія и Пушкинъ, хотя взгляды его на задачи искусства всего менѣе отличаются устойчивостью. Сердито говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ: «цѣль поэзіи — поэзія». Но не говоритъ-ли намъ послѣдній завѣтъ великаго поэта — его величественное стихотвореніе «Я памятникъ себѣ воздвигъ нерукотворный» о чемъ-то совсѣмъ иномъ? Какой другой можно сдѣлать изъ него выводъ, какъ не тотъ, что основная задача поэзіи — возбужденіе «чувствъ добрыхъ».
Зигзагами шли общественныя и литературныя настроенія Пушкина.
Въ Александровскую эпоху Пушкинъ былъ живымъ отраженіемъ безпокойнаго настроенія времени и самъ себя характеризовалъ, какъ поэта, который «свободу лишь умѣетъ славить».
Въ первыхъ романтическихъ поэмахъ своихъ и отдѣльныхъ стихотвореніяхъ, онъ бросалъ страстный вызовъ тиранніи и всѣмъ старымъ традиціямъ, провозглашалъ свободу чувствъ и проповѣдывалъ презрѣніе къ условнымъ формамъ.
Со второй половины 20-хъ годовъ улеглось броженіе и самого Пушкина, и общества, и поэтъ вступаетъ въ такъ называемый «объективный» періодъ своего творчества.
Но помимо того, что и это стремленіе къ объективному творчеству было отраженіемъ настроенія времени, утомленнаго возбужденіемъ послѣднихъ лѣтъ царствованія Александра и жаждавшаго спокойствія, помимо этого косвеннаго служенія нуждамъ времени, Пушкинъ никогда не былъ въ состояніи совладать съ живой натурой своей и оставаться на олимпійскихъ высотахъ безразличнаго творчества.
Всеобъемлющій геній Пушкина никогда не успокаивался на чемъ-нибудь одномъ, и никто точнѣе его самого не исполнялъ завѣта, который онъ далъ поэту:
… Дорогою свободной
Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ.
И такъ какъ отзывчивая натура влекла его то въ одну, то въ другую сторону, то каждая изъ главныхъ литературныхъ теорій нашихъ — и сторонники «чистаго искусства» и апологеты искусства общественнаго — можетъ подтвердить свои положенія ссылками на Пушкина. Недаромъ вѣдь сравнивалъ Пушкинъ поэта съ «эхомъ», которое на все отзывается, будь то «гласъ бури и валовъ», или мирный «крикъ сельскихъ пастуховъ».
Да, въ минуту полемическаго раздраженія и притомъ совсѣмъ особаго рода (вовсе не антидемократическаго, какъ принято думать), онъ, дѣйствительно, воскликнулъ въ «Черни»:
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
Но развѣ это же самое стихотвореніе не есть полное нарушеніе провозглашенныхъ въ немъ принциповъ? Вѣдь въ немъ нѣтъ ни звуковъ сладкихъ, ни молитвъ, и въ общемъ оно представляетъ собою яркій образчикъ тенденціозно-дидактическаго запрещенія идти дорогою свободною, куда влечетъ поэта его свободный отъ какихъ бы то ни было запрещеній умъ:
Не для житейскаго волненія,
Не для корысти, не для битвъ
будто бы созданъ поэтъ. И вслѣдъ затѣмъ пишется страстный памфлетъ «Клеветникамъ Россіи» — откликъ на злобу дня въ буквальномъ смыслѣ слова — на дебаты въ одномъ изъ засѣданій французскаго парламента.
Въ оградахъ вашихъ съ улицъ шумныхъ
Сметаютъ соръ — полезный трудъ.
Но но забывъ свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы-ль у васъ метлу берутъ.
Такъ иронизируетъ поэтъ, когда ему предлагаютъ быть «полезнымъ». А черезъ нѣсколько лѣтъ этотъ же жрецъ, единственно изъ желанія быть полезнымъ, берется за метлу журналиста, и великое дарованіе тратится на сметаніе сора, внесеннаго въ литературу Булгариными и Ко.
Ты можешь, ближняго любя,
Давать намъ смѣлые уроки,
А мы послушаемъ тебя, —
проситъ поэта «чернь», т. е. публика, всѣмъ ходомъ русской литературы пріученная получать отъ нея поученія. Но поэтъ презрительно отказывается:
Идите прочь, какое дѣло
Поэту мирному до васъ?
А въ это самое время онъ заканчивалъ «Евгенія Онѣгина», въ которомъ жизнь «Черни» отразилась съ небывалою до того полнотою и въ которомъ въ плѣнительномъ образѣ Татьяны былъ преподанъ одинъ изъ самыхъ знаменитыхъ и волнующихъ уроковъ жизни, когда-либо преподанныхъ русской литературой. Прошли почти 80 лѣтъ, какъ Татьяна отвѣтила Онѣгину:
Я васъ люблю, къ чему лукавить.
Но я другому отдана,
Я буду вѣкъ ему вѣрна, —
и этотъ отвѣтъ не перестаетъ до сихъ поръ волновать русскаго читателя и поднимать въ немъ вопросы нравственнаго порядка. Многое, очень многое въ геніальномъ романѣ перестало интересовать позднѣйшаго читателя, на многое онъ сталъ смотрѣть исключительно съ исторической точки зрѣнія. Но образъ Татьяны, олицетворившій въ себѣ полную свободу отъ условности съ неумолимымъ сознаніемъ долга, навсегда врѣзался въ сердце русскаго читателя. Каждое поколѣніе имѣетъ свое отношеніе къ отвѣту Татьяны, — то восторженно-положительное, то насмѣшливо-отрицательное, но во всякомъ случаѣ не безразличное. «Смѣлый урокъ» на практикѣ былъ данъ поэтомъ, теоретически отъ него отказавшимся. На практикѣ, слѣдовательно, поэтъ и въ эпоху своего пренебреженія ко всему тому, что не есть интересъ чисто-художественный, никакъ не могъ удержаться въ ограниченной сферѣ чисто-эстетическихъ настроеній и тоже сталъ учителемъ жизни. Да и какъ тому иначе быть? Развѣ есть что-нибудь безразличное въ жизни и даже въ «мертвой» для другихъ, но живой для поэта природѣ.
И не только сталъ Пушкинъ учителемъ жизни, но въ учительномъ характерѣ литературы усмотрѣлъ ея высшее назначеніе. Въ 1830 году Пушкина усиленно занимаетъ мысль о смерти, онъ заказываетъ себѣ даже могилу въ Святогорскомъ монастырѣ, гдѣ вскорѣ и пришлось ему опочить вѣчнымъ сномъ. Правильно или неправильно — это другой вопросъ, онъ чувствуетъ потребности подвести итоги всей дѣятельности, опредѣлить сущность своего значенія въ исторіи русскаго слова. Онъ пишетъ — «Я памятникъ воздвигъ себѣ нерукотворный», гдѣ съ тою величавою простотою, которая характеризуетъ истинно-великихъ людей, говоритъ безъ всякаго жеманства, безъ всякой ложной скромности о своемъ безсмертіи. Создатель русской поэзіи не сомнѣвается въ томъ, что будетъ «славенъ, доколь въ подлунномъ мірѣ живъ будетъ хоть одинъ піитъ», что слухъ о немъ «пройдетъ по всей Руси великой» и назоветъ его «всякъ сущій въ ней языкъ».
Но за что же, однако, ему столь великій почетъ?
И долго буду тѣмъ любезенъ я народу,
Что чувства добрыя и лирой пробуждалъ.
Самъ по себѣ этотъ отвѣтъ столь знаменателенъ, что не нуждается ни въ какихъ дальнѣйшихъ поясненіяхъ. Болѣе яркаго подкрѣпленія нашего утвержденія не придумаешь. Пушкинъ, этотъ идолъ всякаго приверженца теоріи «чистаго» искусства, въ одну изъ торжественнѣйшихъ минутъ своей духовной жизни превыше всего цѣнитъ въ литературѣ учительность.
Но интересъ Пушкинской формулировки назначенія литературы еще безмѣрно возрастаетъ, когда мы обратимся къ воспроизведенному на предыдущей страницѣ черновику знаменитаго стихотворенія.
Оказывается, что первоначально Пушкинъ, совершенно въ духѣ «чистаго» искусства, такъ опредѣлилъ свое значеніе:
И долго буду тѣмъ любезенъ я народу,
Что звуки новыя для пѣсенъ я обрѣлъ.
Твердо и безъ столь обычныхъ у него помарокъ, т. е. безъ колебанія написалъ Пушкинъ подчеркнутый стихъ, въ которомъ выразилъ свое теоретическое литературное credo.
Но вотъ онъ перечитываетъ плодъ непосредственнаго вдохновенія, снова вдумывается въ тему и предъ лицомъ вѣчности открываются новые горизонты. Нѣтъ, мало для поэта истинно-великаго однихъ эстетическихъ достоинствъ, только къ памятнику того не заростетъ «народная тропа», кто пробуждаетъ «добрыя чувства», кто былъ учителемъ жизни.
И зачеркивается формула эстетическая, а взамѣнъ ея дается учительно гражданская.
