(DERNIER JOUR D’UN CONDAMNÉ).
ВИКТОРА ГЮГО.
правитьПриговоренъ къ смерти!
Вотъ уже пять недѣль, какъ я живу съ этой мыслію, постоянно съ нею наединѣ… Она леденить меня, тяжкимъ бременемъ гнететъ меня!,
А было время — и мнѣ кажется, съ тѣхъ поръ прошли не недѣли, а годы, — а я былъ такимъ же человѣкомъ, какъ и другіе. У каждаго дня, часа, у каждой минуты, была своя мысль. Мой юный и богатый умъ былъ полонъ упоительныхъ видѣній. Онъ развивалъ предо мною длинный свитокъ жизни, вышивая на его грубой ткани причудливые, неистощимые арабески, То являлись юныя красавицы, то митры эпископовъ; то выигранныя сраженья, то театры, наводненные огнемъ и гуломъ нѣсколькихъ тысячъ голосовъ, тамъ опять красавицы, и уединенныя прогулки подъ раскидистыми каштанами… Что ни день, то бывало и праздникъ въ моемъ воображеніи. Я могъ думать о чемъ хочу, былъ свободенъ,
А теперь — я узникъ. Окованное мое тѣло заточено въ казематѣ, разумъ окованъ одной мыслію, мыслью ужасной, кровавой, неотразимой! У меня одна мысль, одно убѣжденіе: — я приговоренъ къ смерти!
Что бы я ни дѣлалъ, эта адская мысль безотлучно со мной, какъ грозное видѣнье. Ревнивое чудовище, она отгоняетъ отъ меня всякую другую мысль; она тормошитъ меня своими ледяными руками, если я отъ нея отворачиваюсь или закрываю глаза. Она впалзываетъ въ мозгъ мой во всякихъ образахъ; какъ припѣвъ примѣшивается къ каждому слову, которое я слышу отъ другихъ; выглядываетъ изъ-за желѣзной рѣшетки моей кельи; мучитъ меня бодрствующаго; стоитъ у моего изголовья, когда я забываюсь сномъ; является и въ сновидѣніяхъ въ образѣ топора!
Какъ-то я проснулся и, преслѣдуемый ею, сказалъ: «это сонъ!» Но прежде нежели я, открывъ отяжелѣвшія зѣницы, прежде чѣмъ я успѣлъ прочитать въ дѣйствительности эту роковую мысль, начертанную и на влажныхъ стѣнахъ моей кельи, и на нагорѣлой свѣтильнѣ мерцающаго ночника, и на грубой ткани моей одежды, и на мрачномъ лицѣ часоваго, котораго сумка блеститъ сквозь дверную рѣшетку — чей-то голосъ уже шепнулъ мнѣ на ухо: ты приговоренъ къ смерти!
Это было въ ясное утро августа мѣсяца.
Со времени начала моего слѣдственнаго дѣла прошло три дня. Уже три дня мое имя и мое преступленіе привлекали каждое утро толпу зрителей на скамьи суда, какъ падалище привлекаетъ стаи вороновъ; три дня мелькала предо мною эта фантасмагорія судей; свидѣтелей, адвокатовъ, присяжныхъ — то въ смѣшномъ, то въ кровавомъ — но постоянно въ ужасающемъ видѣ! Первыя двѣ ночи я не могъ уснуть отъ страха и безпокойства, на третью — скука и усталость усыпили меня. Въ полночь меня вывели изъ залы суда, а засѣданіе еще продолжалось. Меня привели на солому каземата, я тотчасъ же погрузился въ глубокій сонъ, а съ нимъ и въ самозабвеніе. Это былъ мой первый сонъ послѣ долгой безсонницы.
Я былъ, такъ сказать, на самой глубинѣ этого сна, какъ меня разбудили. На этотъ разъ, чтобы разбудить меня, оказалось недостаточно стука тяжелыхъ башмаковъ тюремщика, бряцанья его ключей и скрежета засововъ двери. Чтобы извлечь меня изъ моей летаргіи, тюремщикъ тронулъ меня за руку и хрипло сказалъ на ухо: «Вставайте же!» Я открылъ глаза и сѣлъ на постели. Въ эту минуту, сквозь узкое окно каземата, на стѣнѣ сосѣдняго корридора (эта стѣна замѣняетъ мнѣ небо), я увидѣлъ желтое пятно — лучъ солнца… Я люблю солнце.
— Сегодня ясная погода! сказалъ я тюремщику. Онъ помолчалъ съ минуту, точно обдумывая, стоитъ ли отвѣчать мнѣ; потомъ проворчалъ сквозь зубы: — можетъ быть!
Я сидѣлъ недвижно, въ какой-то дремотѣ, и съ улыбкою не спускалъ глазъ съ золотистаго отблеска на стѣнѣ.
— Да, славный день! повторилъ я.
— Да, отвѣчалъ тюремщикъ. — А вы вставайте; васъ ждутъ.
Эти слова, какъ нитка, за которую ребенокъ притягиваетъ къ себѣ привязанное насѣкомое — мгновенно напомнили мнѣ о безотрадной дѣйствительности. Въ ту же минуту, будто лучъ молніи промелькнулъ передо мной: зала суда, судьи въ ихъ кровавыхъ тогахъ, три ряда свидѣтелей съ ихъ тупыми физіономіями, два жандарма по обѣимъ сторонамъ моей скамьи — а тамъ, въ полумракѣ черныя платья и головы зрителей, взгляды двѣнадцати присяжныхъ, бодрствовавшихъ, покуда я спалъ.
Я всталъ съ постели. Зубы у меня стучали, какъ въ лихорадкѣ, я не зналъ, гдѣ отыскать одежду, колѣни мои подгибались. Сдѣлавъ два, три шага, я споткнулся, какъ носильщикъ чрезъ мѣру нагруженный. Однакоже я послѣдовалъ за тюремщикомъ.
Двое жандармовъ ожидали меня на порогѣ моей кельи. На руки мнѣ опять надѣли кандалы. Эти кандалы были съ затѣйливымъ замочкомъ, который тщательно замкнули… Пускай себѣ! Надѣвайте одну машину на другую.
Мы прошли чрезъ внутренній дворъ. Свѣжій утренній воздухъ пріободрилъ меня. Я поднялъ голову. Небо, было ясно и теплые лучи солнца ярко озаряли дымовыя трубы и высокія стѣны тюрьмы. Погода дѣйствительно была прекрасная.
Мы поднялись по винтовой лѣстницѣ, миновали одинъ корридоръ, другой, третій; наконецъ передъ, нами открылись низенькая дверь. Жаркій воздухъ, въ которомъ гудѣлъ говоръ многихъ голосовъ, пахнулъ мнѣ въ лицо. Этотъ воздухъ былъ дыханіемъ толпы въ залѣ засѣданія. Я вошелъ.
При моемъ появленіи раздался смутный говоръ и бряцанье оружія; задвигали скамьями, заскрипѣли дверями у загородокъ, и покуда я проходилъ по длинной залѣ между двухъ стѣнъ народа, сдерживаемыхъ рядами солдатъ, мнѣ казалось, что я центръ, на которомъ связуются невидимыя нити взглядовъ всѣхъ присутствующихъ.
Въ эту минуту я замѣтилъ; что кандаловъ на мнѣ нѣтъ; гдѣ и когда съ меня ихъ сняли — не помню.
Тогда воцарилась глубокая тишина. Я дошелъ до-своего мѣста. Въ ту минуту, когда затихъ смутный ропотъ въ толпѣ, мысли мои пришли въ порядокъ. Мгновенно я понялъ то, о чемъ до сихъ поръ только догадывался; я понялъ, что наступила роковая минута, и что меня привели сюда для выслушавшія приговора.
Какъ эта мысль пришла мнѣ въ голову, пусть всякій объясняетъ себѣ какъ хочетъ, но она не ужаснула меня. Окна были отворены; съ улицы явственно доносился городской шумъ; въ залѣ было свѣтло какъ въ свадебномъ покоѣ; веселые лучи солнца отражали на полу переплеты оконницъ, скользили по столамъ; прозрачнымъ золотомъ обливали стѣны; призматическими красками переливаливались въ столбахъ пыли.
Судьи въ глубинѣ залы самодовольно переглядывались, вѣроятно радуясь окончанію дѣла. Слабо озаренное лицо президента дышало спокойствіемъ и кротостью; молодой асессоръ, поглаживая краги, такъ весело разговаривалъ съ молоденькой дамой въ розовой шляпкѣ, которую должно быть по знакомству привелъ и усадилъ на мѣстечко поближе.
Одни присяжные были блѣдны и унылы; но вѣроятно отъ усталости, послѣ вчерашней безсонницы. Нѣкоторые изъ нихъ зѣвали, судя по ихъ манерамъ невозможно было подумать, чтобы эти люди произнесли смертный приговоръ, и судя по лицамъ этихъ простяковъ, я понялъ только, что имъ хочется спать.
Окно, противъ котораго я сидѣлъ, было открыто настежь. Я слышалъ, какъ на набережной хохочутъ цвѣточницы; а на подоконникѣ въ трещинѣ камня покачивался хорошенькій желтый цвѣтомъ, освѣщенный солнцемъ, слегка колеблемый вѣтеркомъ.
Какъ при этой прелестной обстановкѣ могла зародиться въ умѣ человѣка страшная дума? Упиваясь свѣжимъ воздухомъ и солнцемъ, я ни о чемъ иномъ кромѣ свободы не могъ думать, сердце мое просвѣтлѣло надеждой, и я ждалъ приговора, какъ освобожденія отъ жизни.
Однако же пришелъ мой адвокатъ. Его ждали, онъ только что позавтракалъ, и какъ видно, плотно и съ аппетитомъ. Дойдя до своего мѣста, онъ съ улыбкою нагнулся ко мнѣ. — Я надѣюсь, сказалъ онъ. — Неужто? отвѣчалъ я, также спокойно и съ улыбкой. — Да, отвѣчалъ онъ, я еще не знаю, чѣмъ они рѣшили, но вѣроятно приняли во вниманіе, что преступленіе совершено безъ предъумышленія, и тогда насъ приговорятъ только къ вѣчной каторгѣ. — Какъ, сударь! воскликнулъ я съ негодованіемъ: — да лучше сто разъ умереть!
Да, лучше смерть! А впрочемъ, повторилъ мнѣ какой-то внутренній головъ, чѣмъ же я рискую, говоря такимъ образомъ? Смертные приговоры произносятъ обыкновенно въ полночь, при огнѣ, въ мрачной черной залѣ, въ холодную дождливую ночь! Но въ августѣ въ семь часовъ утра, въ такую прекрасную погоду и эти добрые присяжные… Этого быть не можетъ! И я опять устремилъ глаза на желтенькій цвѣтокъ на подоконникѣ…
Вдругъ президентъ, ожидавшій только адвоката, сказалъ мнѣ, чтобы я всталъ. Солдаты взяли подъ караулъ, и какъ будто отъ электрическаго потрясенія, всѣ присутствующіе поднялись съ мѣстъ. Какая-то дрянная ничтожная фигурка, сидѣвшая за столомъ пониже судейской трибуны, должно быть повытчикъ, сталъ читать протоколъ вчерашняго засѣданія присяжныхъ. Холодный потъ проступилъ по всѣмъ моимъ членамъ, я прислонился къ стѣнѣ, чтобы не упасть.
Адвокатъ, сказалъ президентъ: — имѣете ли вы что сказать о наказаніи, которому подвергается подсудимый?
Я могъ бы многое сказать, но но вымолвилъ, ни слова. Языкъ мой какъ будто присохъ къ небу.
Защитникъ мой всталъ.
Я понялъ, что онъ хотѣлъ смягчить приговоръ присяжныхъ и вмѣсто наказанія, къ которому они меня присудили, хотѣлъ заставить ихъ присудить меня къ другому, о которомъ только что говорилъ, и которое меня такъ оскорбило.
Негодованіе мое безъ сомнѣнія было слишкомъ сильно, если могло выказаться сквозь тысячу разнообразныхъ ощущеній, обуревавшихъ меня. Я хотѣлъ, сказать вслухъ то же, что сказалъ и адвокату: — лучше сто разъ умереть! но у меня занялось дыханіе, и я судорожно ухвативъ адвоката за руку, могъ только выговорить нѣтъ!
Генералъ-прокуроръ опровергъ предложеніе, адвоката, и я слушалъ его съ тупымъ удовольствіемъ. Потомъ судьи вышли, потомъ возвратились, и президентъ прочиталъ мнѣ мой приговоръ.
— Къ смертной казни! раздалось въ толпѣ. И когда меня повели, вся эта толпа ринулась за мной во слѣдъ, съ грохотомъ разрушаемаго зданія. Я шелъ, какъ пьяный либо одурѣлый. Во мнѣ произошелъ страшный переворотъ. До произнесенія приговора я еще дышалъ, двигался, жилъ въ средѣ другихъ людей; теперь, между мною и свѣтомъ, возникла какая-то преграда. Все явилось мнѣ въ иномъ видѣ. Высокія окна, ясное солнце, чистое небо, прелестный цвѣтокъ, все полиняло, поблѣднѣло, приняло цвѣтъ савана. Эти люди, женщины, дѣти, толпившіяся на моемъ пути, казались мнѣ привидѣньями.
У подъѣзда меня дожидалась черная, грязная карета съ рѣшетчатыми окнами. Входя въ нее я случайно оглянулся на площадь.
— Приговоренный къ смерти! говорили прохожіе тѣснясь вокругъ кареты. Сквозь облако, которое заволокло глаза мои, я увидѣлъ двухъ молоденькихъ дѣвушекъ, жадно слѣдившихъ глазами за мною. — Хорошо! сказала самая младшая, хлопая въ ладоши, черезъ шесть недѣль и конецъ!
Приговоренъ къ смерти!
Что же! Почему бы и не такъ? Помнится, я читалъ въ какой- то книжкѣ слѣдующее весьма дѣльное изреченіе: Всѣ люди приговорены къ смерти, только время казни неизвѣстно. Чѣмъ измѣнилось мое положеніе?
Съ той минуты, когда произнесли мой приговоръ, сколько умерло людей, которые собирались жить очень долго. Сколькихъ людей, молодыхъ, здоровыхъ, свободныхъ, собиравшихся посмотрѣть на мою казнь — пережилъ я въ это время… Сколькихъ еще переживу!..
Чего жалѣть мнѣ въ моей жизни? Съ чѣмъ я разстаюсь, что ожидало меня? Мракъ и черствый хлѣбѣ кельи, жидкая похлебка изъ одного котла съ каторжниками, грубое обхожденіе — мнѣ невыносимое, какъ человѣку воспитанному; тюремщиковъ и приставовъ; постоянный трепетъ при воспоминаніи о томъ, что я сдѣлалъ, что со мной дѣлаютъ… Вотъ блага, которыя отниметъ у меня палачъ…
А все же оно ужасно!
Къ черной каретѣ перевезли меня сюда, въ этотъ гнусный Бисетръ.
Издали, въ этомъ зданіи есть нѣчто величественное. Оно рисуется до горизонтѣ, на вершинѣ холма, и въ нѣкоторомъ разстояніи сохраняетъ прежнюю пышность и похоже на королевское жилище. Но по мѣрѣ приближенія къ нему, замокъ превращается въ безобразную каменную громаду. Неровныя башенки бросаются въ глаза, все тяжело, неуклюже, безобразно; что-то позорное и жалкое грязнитъ фасады этого строенья: можно подумать, что эти стѣны покрыты болячками проказы. Окна безъ стеколъ; мѣсто рамъ толстыя желѣзныя рѣшетки, изъ-за которыхъ выглядываютъ блѣдныя лица каторжниковъ или сумасшедшихъ.
Такова жизнь, когда на нее посмотришь вблизи!
Тотчасъ по пріѣздѣ, меня опять взяли въ желѣзныя руки. Надзоръ и предосторожности усилили; къ обѣду не стали давать ни ножа, ни вилки; одѣли меня въ укротительную рубашку: мѣшокъ изъ грубаго холста, лишавшій меня возможности двигать руками; за жизнь мою отвѣчали. До утвержденія приговора могло пройдти шесть, семь недѣль, и меня слѣдовало сохранить здрава и невредима для Гревской площади.
Въ первые дни со мною обходились съ кротостью, которая была мнѣ несносна. Отъ ласки тюремщика пахнетъ эшафотомъ. Къ счастію, черезъ нѣсколько дней, привычка свое взяла; они стали обходиться со мной съ той же скотской грубостью, какъ и съ арестантами; исчезла эта необычайная вѣжливость, которая постоянно напоминала мнѣ о палачѣ. Но въ моемъ быту произошло еще иное улучшеніе. Благодаря моей молодости, покорности, предстательству тюремнаго пастора, мнѣ позволили разъ въ недѣлю гулять по двору съ прочими заключенными и сняли съ меня укротительную рубашку. Послѣ нѣкотораго колебанія, мнѣ дали чернилъ, бумаги, перьевъ и ночникъ.
Каждое воскресенье, послѣ обѣдни, въ часы отдыха меня выпускали на дворъ. Здѣсь я говорилъ съ арестантами; нельзя же безъ этого. Она разсказывала мнѣ о своихъ продѣлкахъ, и страшно было ихъ послушать; но я зналъ, что они хвастаютъ. Они обучали меня ихъ нарѣчію и воровскимъ техническимъ терминамъ. Это особый языкъ съ примѣсью обыкновеннаго языка или, вѣрнѣе, наростъ дикаго мяса, вередъ на языкѣ отечественномъ. Нѣкоторыя выраженія поражаютъ своей энергіей и картинностію: у него смола на рукахъ (онъ убивалъ}, жениться на вдовушкѣ (быть повѣшеннымъ), какъ будто петли вдова всѣхъ висѣльниковъ. Голову вора называютъ двоякимъ образомъ: сорбонной, если она думаетъ, разсуждаетъ и подстрекаетъ другихъ на преступленіе, и чуркомъ — если ее рубить палачъ. Иныя выраженья какъ-то водевильно-игривы: первый кашемиръ (корзинка тряпичника), лгунъ (языкъ), и, кромѣ того, ежеминутно, странныя, таинственныя неблагопристойныя слова, неизвѣстно откуда заимствованныя: кумь (палачъ), конусъ (смерть), планарда (площадь, гдѣ казнятъ). Точно названья какихъ нибудь жабъ или пауковъ. Когда слышишь разговоры на этомъ языкѣ, то при этомъ чувствуешь, какъ будто въ глаза летитъ пыль съ грязныхъ лохмотьевъ, которые при тебѣ вытряхаютъ.
По крайней мѣрѣ эти люди жалѣютъ обо мнѣ; только они и жалѣютъ. Сторожа, ключники, придверники — я не сержусь на нихъ — разговариваютъ и смѣются между собою, и говорятъ обо мнѣ при мнѣ, какъ о вещи.
И я сказалъ самъ себѣ:
— Если я имѣю средства писать, почему бы мнѣ и ми писать? Но что же я буду писать? Сижу въ четырехъ стѣнахъ, лишенный свободы движенья, безъ горизонта для взора, смотря только на стѣну корридора сквозь рѣшетчатую дверь, наединѣ съ мыслію о преступленіи и наказаніи, убійствѣ и смерти! Что могу я сказать, если мнѣ болѣе нечего дѣлать на семъ свѣтѣ? Найду ли я въ моемъ поблекломъ опустѣломъ мозгу что нибудь о чемъ бы стоило писать?
А почему же нѣтъ? Если вокругъ меня все безцвѣтно и однообразно, зато во мнѣ кипитъ буря, борьба, разъигрывается цѣлая трагедія! Эта постоянная мысль, которая мучитъ меня, не станетъ ли съ каждымъ часомъ, съ каждой минутой являться еще ужаснѣе, по мѣрѣ приближенія роковаго срока? Безспорно, это богатая тема для сочиненья, и какъ бы ни была кратковременна жизнь моя, въ ней еще есть достаточно мученій, чтобы на описаніе ихъ иступить перо и исчерпать всю чернильницу. При моихъ мученьяхъ, единственное средство къ облегченію ихъ состоитъ именно въ томъ, чтобы наблюдать за ними, описывать ихъ.
Кромѣ того, мое рукописанье будетъ и не безъ пользы. Этотъ дневникъ моихъ страданій, по часамъ, по минутамъ, по степенямъ мученій, если только я буду въ силахъ дописать его до того мгновенія, когда физически буду лишенъ возможности продолжать, — эта исторія недоконченная, но по возможности полная — исторія моихъ мученій, не послужитъ ли великимъ и глубокимъ урокомъ?
Эти листки, когда нибудь изданные въ свѣтъ, на нѣсколько минуть займутъ разумъ судей страданьями другаго разума. Что значитъ страданье тѣла въ сравненіи со страданьями души. Придетъ день и можетъ быть, мои Записки, эти послѣднія признанія несчастнаго, помогутъ…
Да! Если послѣ моей смерти вѣтеръ не разнесетъ ихъ по двору, не разбросаетъ по грязи… либо тюремщикъ не употребятъ ихъ на заклейку своихъ разбитыхъ окошекъ.
Я пишу съ надеждою принести пользу другимъ, чтобы спасти несчастныхъ виновныхъ или невинныхъ отъ тѣхъ мученій, которыя извѣдываю самъ… А кчему? Съ какой стати? Когда голова моя падетъ подъ топоромъ, какое мнѣ будетъ дѣло до чужихъ головъ? Какъ я могъ думать о подобныхъ пустякахъ? Разрушатъ эшафотъ послѣ того, какъ былъ на немъ! Какая мнѣ отъ этого прибыль?
Когда меня лишатъ солнца, весны, цвѣтущихъ полей, птичекъ, будившихъ меня по утрамъ, деревьевъ, природы, свободы, жизни!…
О! всего прежде мнѣ бы слѣдовало аодумать о собственномъ спасеніи! Да неужели я долженъ умереть завтра, можетъ быть даже сегодня? Неужели это такъ? О! Господи, чтобъ избавиться отъ этой мысли, я кажется разможжу себѣ голову объ стѣну моей темницы!
Сочтемъ, много ли мнѣ остается:
Три дня на отсылку приговора въ кассаціонный судъ.
Восемь дней дѣло проваляется въ уголовной палатѣ; оттуда перешлютъ къ министру.
Двѣ недѣли пролежитъ у министра, который, даже не подзрѣвая о существованіи этихъ бумагъ, препроводитъ ихъ опять въ кассаціонный судъ.
Здѣсь дѣло перенумеруютъ, занесутъ въ реестры, потому что гильотина завалена работой, и каждому приговоренному слѣдуетъ соблюдать очередь.
Двѣ недѣли аппелляціоннаго срока.
Наконецъ, въ четвергъ обыкновенное засѣданіе суда; судъ пересылаетъ бумаги опять къ министру; министръ къ генералъ-прокурору; генералъ-прокуроръ — къ палачу. И того три дня.
Утромъ четвертаго дня помощникъ прокурора, скажетъ, надѣвая галстукъ: пора, однако кончить это дѣло. И тогда, если регистратору не помѣшаетъ какой нибудь пріятельскій завтракъ, предписаніе палачу будетъ набѣло переписано, занумеровано, скрѣплено, подписано и на другой день на зарѣ, на Гревской площади начнутъ строить эшафотъ, а по предмѣстьямъ раздадутся охриплые голоса афишоровъ, продающихъ объявленіе о казни.
Всего на все — шесть недѣль. Правду сказала молоденькая дѣвушка у подъѣзда.
И вотъ уже по крайней мѣрѣ пять недѣль, а можетъ быть и шесть — боюсь считать — какъ я сижу, въ конурѣ Бисетра, а четвергъ, какъ мнѣ кажется, былъ три дня тому назадъ.
Я написалъ завѣщаніе.
А кчему оно?, Я присужденъ, къ уплатѣ судебныхъ издержекъ, и все мое состояніе едва ли ихъ покроетъ. Гильотина — штука не дешевая.
Послѣ меня остаются: мать, жена и дочь.
Дочери моей три года; это милое, кроткое дитя, розовенькое, нѣжное, съ большими черными глазками и длинными русыми кудрями.
Когда я видѣлъ ее въ послѣдній разъ, ей было два года и мѣсяцъ.
Итакъ, послѣ моей смерти три женщины останутся безъ сына, безъ мужа, безъ отца; трое сиротъ разнаго возраста; три вдовицы…
Согласенъ, что я несу наказаніе по дѣламъ моимъ, но онѣ, невинныя, что онѣ сдѣлали? Все равно! Онѣ обезчещены, раззорены…
Не сокрушаюсь о моей бѣдняжкѣ матери: ей шестьдесятъ четыре года; вѣсть о моей казни убьетъ ее сразу. Или, если она и поживетъ еще нѣсколько, то было бы у нея въ грѣлкѣ немножко горячей золы, она и тѣмъ будетъ довольна.
Не тревожусь я и при мысли о женѣ; она слаба здоровьемъ и разсудкомъ; и она немногимъ переживетъ меня…
Не переживетъ, если только не сойдетъ съ ума. Говорятъ, что сумасшедшія — живучи. Но за то въ помѣшательствѣ душа не страдаетъ; она спитъ — это та же смерть!
Но дочь моя, мое дитя, моя Марія, которая теперь ни о чемъ не думая смѣется, поетъ, играетъ…
Вотъ кого мнѣ жаль!
Опишу мѣсто моего заточенья.
Это конура въ восемь квадратныхъ футовъ; четыре стѣны изъ плитняка, опирающіяся подъ прямымъ утломъ въ каменную плиту.
Направо отъ входа углубленіе въ стѣнѣ, пародія алькова. Здѣсь охабка соломы, на которой спитъ арестантъ, одѣтый и зимой и лѣтомъ въ полотняные штаны и крашенинную куртку.
Надъ моей головой вмѣсто неба черный сводъ — стрѣльчатый, какъ его называютъ, увѣшанный лохмотьями паутины.
И нѣтъ ни оконъ; ни даже отдушины; дверь наглухо окована желѣзомъ.
Виноватъ. Въ верхней части двери, по срединѣ прорѣзано отверсчтіе въ девять квадратныхъ дюймовъ, прикрытое крестообразными желѣзными перекладинами. На ночь, тюремщикъ запираетъ это отверстіе.
За дверьми довольно длинный корридоръ, освѣщаемый и провѣтриваемый узкими отдушинами, пробитыми вверху стѣны, и раздѣленный на участки; въ каждомъ изъ нихъ окованная желѣзомъ дверь, эти двери ведутъ въ казематы, подобные моему. Сюда, по распоряженію смотрителя тюрьмы, сажаютъ за наказаніе провинившихся арестантовъ. Три первыя конуры назначены для помѣщенія приговоренныхъ къ смерти, потому-то они поближе къ комнатѣ тюремщика, и надзоръ за ними для него удобнѣе.
Эти казематы единственные остатки отъ древняго замка Бисетра, построеннаго въ пятнадцатомъ столѣтіи кардиналомъ Винчестеромъ, тѣмъ самымъ, который приговорилъ къ костру Жанну д’Аркъ. Такъ разсказывали посѣтителямъ, зашедшимъ въ мою конуру, и смотрѣвшимъ на меня издалека будто на звѣря въ клѣткѣ звѣринца. За это тюремщикъ получалъ отъ нихъ франкъ на водку.
Я забылъ сказать, что денно и нощно у моихъ дверей расхаживаетъ военный часовой и когда бы я ни взглянулъ изъ двернаго оконца, мои глаза постоянно встрѣчаются съ его зоркими глазами.
Впрочемъ, думаютъ, что въ этомъ каменномъ ящикѣ есть и свѣтъ, и воздухъ.
День еще не наступилъ, что же дѣлать съ ночью? Мнѣ пришла въ голову мысль. Я всталъ и, взявъ ночникъ, сталъ осматривать стѣны моего жилья. Онѣ покрыты надписями, рисунками фигурами, именами, которыя перемѣшиваются, тѣснятся, изглаживаютъ другъ дружку. Мнѣ кажется, что каждый колодникъ, хотѣлъ хоть здѣсь оставить слѣдъ своего существованія, Надписи подѣланы карандашомъ, мѣломъ, углемъ, нацарапаны на камнѣ, въ иныхъ мѣстахъ красноватыя, будто написаны кровью. Право, если бы разумъ мой былъ свободнѣе, меня бы заняла эта странная книга, съ каменными страницами. Я бы собралъ въ одно цѣлое эти отрывчатыя мысли, брошенные на камень, я бы отъискалъ человѣка подъ каждымъ именемъ, я бы осмыслилъ и оживилъ эти изуродованныя надписи, разрозненныя фразы, исковерканныя слова — тѣла безъ головы, какъ и тѣ, которые ихъ писали.
Надъ моимъ изголовьемъ два пылающія сердца, пронзенныя стрѣлой, съ надписью: любовь до гроба… Не продолжительно же было обѣщаніе бѣднаго узника!…
Видомъ фигурка въ трехугольной шляпѣ, и слова: ypa! императоръ 1824.
Опять пылающія сердца, съ подписью слишкомъ странною для тюрьмы: люблю и обожаю Матье Данвина. Жанъ.
На противоположной стѣнѣ одно только имя: Папавуанъ. Заглавное П украшено арабесками и тщательно обрисовано.
Потомъ — куплетъ неблагопристойной пѣсни.
Фригійскій колпакъ, глубоко вырѣзанный на камнѣ, съ надписью: Бори. — Республика. Это работа одного изъ четырехъ ларошельскихъ унтеръ-офицеровъ. Бѣдный молодой человѣкъ! За мысль — ты поплатился головой; за мечту — страшной дѣйствительностью, называемою гильотиной? И я, пролившій кровъ, я, убійца — еще смѣю жаловаться!
Довольно! Дальше не иду въ моихъ поискахъ. Въ углу я замѣтилъ начертанный мѣломъ страшный рисунокъ, абрисъ эшафота, который теперь можетъ-быть строятъ для меня… Я чуть не выронилъ ночника изъ рукъ.
Быстро сѣлъ я на солому, приложивъ голову къ колѣнямъ. Потомъ, когда утихъ мой ребяческій ужасъ, мной снова овладѣло странное любопытство продолжать чтеніе надписей на стѣнахъ.
Подлѣ имени Папавуана я нашелъ огромный лоскутъ паутины, покрытый пылью и протянутый до самаго угла. Подъ нею было четыре или пять именъ, очень явственно отдѣлявшихся отъ прочихъ, совершенно сгладившихся. Дотонъ 1815. Пуленъ 1818. Жанъ Мартенъ 1821. Kaстень 1823. Я перечитывалъ эти имена, и онѣ пробудили во мнѣ мрачныя воспоминанія. Дотомъ изрѣзавъ на куски роднаго брата, и ночью, ходя по Парижу, бросалъ гамму въ фонтанъ, а туловище въ водостокъ. Пуленъ — убилъ жену; Жакъ Мартенъ застрѣлилъ изъ пистолета своего отца, въ ту минуту, когда старикъ отворялъ окно. Кастень, докторъ, отравилъ своего друга, и пользуя его отъ этой искусственной болѣзни, продолжалъ давать ядъ вмѣсто лекарства; и вмѣстѣ съ ними Папавуанъ, бѣшеный сумасбродъ, убивавшій дѣтей ударами ножа по головѣ.
Вотъ каковы были, подумалъ я, и при этомъ ледяной потъ пробѣжалъ у меня по поясницѣ — вотъ каковы были мои предшественники. Здѣсь на этомъ самомъ мѣстѣ думали свои послѣднія думы эти люди злодѣйства и крови! Они ходили вкругъ этихъ стѣнъ, какъ лютые звѣри въ клѣткѣ. Они смѣнили другъ друга въ короткій промежутокъ времени и, кажется, этотъ казематъ не надолго пустѣетъ. Мѣсто, завѣщанное ими мнѣ, еще не остыло… И я въ свой чередъ послѣдую за ними на Кламарское кладбище, густо поросшее травой!
Я не мечтатель, не суевѣръ. Легко можетъ быть, что мрачныя мысли воспалили мою кровь огнемъ горячки, но во время этихъ размышленій мнѣ показалось, что всѣ эти имена начертаны на стѣнѣ огненными буквами; въ ушахъ раздался постепенно ускоряющійся звонъ… потомъ, весь казематъ наполнился людьми: каждый изъ нихъ въ лѣвой рукѣ несъ свою голову, придерживая ее за нижнюю челюсть, потому что волосы у этихъ головъ были острижены. Всѣ грозили мнѣ кулаками, кромѣ отцеубійцы.
Съ ужасомъ я закрылъ глаза, и тогда видѣніе стало еще явственнѣе.
Сонъ, видѣніе или дѣйствительность, но я бы сошелъ съ ума, если бы постороннее впечатлѣніе не пробудило меня во время. Я уже падаль навзничь, какъ вдругъ на босой моей ногѣ почувствовалъ холодное туловище, и мохнатыя лапки. Эта былъ паукъ, котораго я сронилъ съ его паутины.
Видѣніе изчезло. О, странные призраки! Да нѣтъ! То былъ чадъ распаленнаго воображенія, бредъ усталой головы… Химера Макбета! Мертвые спятъ непробудно; особенно эти обезглавленные. Изъ этой тюрьмы не убѣжишь… Но чего же я такъ испугался?
Дверь могилы изнутри не отворяется.
Въ эти дни я былъ свидѣтелемъ отвратительнаго зрѣлища.
День чуть брежжилъ, но по всей тюрьмѣ былъ необычайный шумъ. То и дѣло раздавался стукъ дверей, скрыпъ засововъ, бряцанье желѣзныхъ болтовъ; тюремщики бѣгали, взадъ и впередъ, гремя ключами, лѣстницы скрипѣли подъ ихъ тяжелою поступью; по корридорамъ раздавалось голоса. Мои сосѣди колодники, наказанные каторжники, были веселѣй обыкновеннаго. Весь Бисетръ смѣялся, пѣлъ, бѣгалъ, плясалъ.
Одинъ я безмолвно внимательно прислушивался къ этой суетѣ.
Мимо дверей проходилъ тюремщикъ
Я рѣшился подозвать его и спросить: не праздникъ ли у насъ въ тюрьмѣ. — Да пожалуй, что и праздникъ! отвѣчалъ онъ. Сегодня заковываютъ пересыльныхъ въ Тулонъ. Не хотите ли посмотрѣть? Это васъ позабавитъ.
Дѣйствительно, для одинокаго узника и это зрѣлище, какъ оно ни гнусно, могло назваться находкой. Я рѣшился позабавиться.
Тюремщикъ принялъ всѣ узаконенныя мѣры предосторожности, потомъ ввелъ меня въ небольшую келью, совершенно пустую, съ рѣшетчатымъ окномъ, не какъ бы то ни было — окномъ настоящимъ, высотою по локоть, сквозь которое можно было видѣть настоящее небо.
— Пожалуйте, сказалъ тюремщикъ: — оттуда вы все увидѣть и услышите, Вы будете одни въ вашей ложѣ, какъ король.
Потомъ онъ вышелъ, замкнувъ за собою дверь на всѣ ключи, запоры и засовы.
Окно выходило во дверь четырехъ-угольный и довольно обширный, обстроенный со всѣхъ четырехъ сторонъ высокимъ шести-этажнымъ зданіемъ. Ничто не могло быть такъ непріятно для глазъ, какъ этотъ четырехъ-сторонній фасадъ со множествомъ рѣшетчатыхъ окошекъ, сверху до низу унизанныхъ тощими блѣдными лицами, громоздящимися другъ на друга, какъ камни въ строеніи, окаймленными перекладинами оконничныхъ рѣшетокъ. Это были арестанты, зрители, ожидающіе того дня, когда сами будутъ актерами. Можно было подумать, глядя на нихъ, что это души грѣшниковъ, смотрящіе на адскія муки изъ чистилища.
Всѣ безмолвно смотрѣли во дворъ покуда еще пустой. Они ждали. Между этими чахлыми и блѣдными лицами мѣстами сверкали глаза острые и пронзительные, какъ огненныя точки.
Тюремный дворъ не имѣетъ особенныхъ воротъ. Восточный фасъ строенія соединяется съ сосѣднимъ зданіемъ желѣзной рѣшеткой. Эта рѣшетка выходитъ на второй дворъ, поменѣе перваго, и подобно ему окруженный стѣнами и почернѣлыми бойницами.
Стѣна, окружающая главный дворъ, окаймлена каменными скамьями. По срединѣ стоитъ желѣзный столбъ для фонаря.
Пробило полдень. Главныя ворота со скрипомъ распахнулись. Во дворъ съ тяжелымъ грохотомъ въѣхала телѣга, окруженная грязными солдатами въ синихъ мундирахъ съ красными эполетами и желтыми перевязями. То была этапная команда: а телѣга была нагружена цѣпями.
Въ ту же минуту, какъ будто этотъ грохотъ пробудилъ всѣхъ заключенныхъ — всѣ зрители у окошекъ, до сихъ поръ безмолвные, разразились хохотомъ, пѣснями, проклятьями. То были вопли демоновъ. Каждое дико было искривлено безобразной гримасой, сквозь рѣшетку высунулись сотни судорожно сжатыхъ кулаковъ, всѣ голоса рычали, всѣ глава метали искры и меня ужаснулъ дождь этихъ искръ, внезапно брызнувшій изъ-подъ пепла.
Однако же этапные (въ толпѣ которыхъ, судя по ихъ опрятной одеждѣ и выраженію ужаса на лицахъ — были и горожане, зашедшіе сюда любопытства ради) — этапные принялись за работу. Одинъ изъ нихъ влѣзъ на телѣгу и сталъ сбрасывать съ нея товарищамъ цѣпи, ошейники и холщевые штаны. Тогда они заторопились: одни въ углу двора растянули длинныя цѣпи, называемые на ихъ языкѣ тесемками, другіе разложили на мостовой тафтины: рубахи и штаны; самые опытные въ дѣлѣ, вмѣстѣ съ капитаномъ, худенькимъ старичкомъ, разсматривали ошейники и пробовали ихъ прочность, побрякивая ими объ мостовую. И все это сопровождалось насмѣшливыми воплями арестантовъ, заглушаемыми хохотомъ каторжниковъ, для которыхъ приготавливались всѣ эти снаряды. Каторжники въ ожиданіи стояли у оконъ старой тюрьмы, выходящихъ на маленькій дворъ.
Когда окончились приготовленія, господинъ въ мундирѣ съ серебрянымъ шитьемъ по воротнику, господинъ инспекторъ, какъ его величаютъ, подалъ знакъ директору тюрьмы — и въ ту же секунду, три или четыре низенькія двери почти одновременно изрыгнули во дворъ потоки людей отвратительныхъ, оборванныхъ, ревущихъ. Это были каторжники.
При ихъ появленіи радость зрителей въ окошкахъ удвоилась. Нѣкоторые изъ нихъ, каторжныя знаменитости, были привѣтствуемы криками и рукоплесканьями, которыя они принимали съ горделивой скромностью. Головы большей части этихъ людей были покрыты шляпами, сплетенными своеручно изъ казематной соломы. Всѣ эти шляпы были особеннаго фасона, для того чтобы въ городахъ, сквозь которые повезутъ каторжниковъ, замѣтили, кого именно везутъ. Каторжанамъ въ шляпахъ особенно неистово апплодировали. Изъ нихъ одинъ возбудилъ особенный восторгъ. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ семнадцати, съ женоподобнымъ личикомъ. Онъ содержался восемь дней въ секретномъ нумерѣ. Здѣсь изъ соломы онъ сплелъ себѣ цѣлую одежду и выбѣжалъ во дворъ, кувыркаясь колесомъ съ гибкостью змѣи. Это былъ фигляръ осужденный за воровство. Его осыпали рукоплесканьями и радостными криками. Каторжники вторили зрителямъ, и этотъ обмѣнъ веселья между каторжниками, идущими въ ссылку и ожидающими ссылки, былъ явленіемъ ужаснымъ, чудовищнымъ. Хотя общество и имѣло тутъ своихъ представителей въ лицахъ зашедшихъ зѣвакъ и тюремщика, но преступленіе и отверженцы первенствовали, и наказаніе было семейнымъ праздникомъ.
По мѣрѣ появленія каторжниковъ ихъ пропускали сквозь двойной рядъ этапныхъ на малый дворъ, гдѣ ихъ подвергали медицинскому освидѣтельствованію. Здѣсь несчастные отваживались на послѣднія попытки, чтобы избѣжать путешествія. Для этого они ссылались на слабость глазъ, на хромоту, вывихнутыя руки. Но почти всегда для каторги они оказывались годными; и тогда каждый беззаботно покорялся своей участи, и въ нѣсколько минутъ забывалъ о своемъ вымышленномъ увѣчьи.
Рѣшетка малаго двора снова отворялась. Вахтеръ сдѣлавъ перекличку по азбучному порядку; послѣ того, каторжники каждый по одиночкѣ выстроились въ углу большаго двора, бокъ о бокъ съ товарищемъ по буквѣ. Такъ ихъ попарно и сковывали, какъ придется; и если у каторжника есть другъ, цѣпь можетъ разлучить его съ нимъ на вѣки. Это послѣднее горе.
Когда десятка три отсчитали, рѣшетку заперли. Этапный выровнялъ ихъ палкой бросилъ каждому рубаху, куртку и шапку изъ грубаго холста; и, по данному имъ знаку всѣ стали раздѣваться. Неожиданный случай, какъ нарочно, превратилъ этотъ позоръ въ пытку.
До этой минуты погода была ясная; легкій осенній вѣтерокъ, освежая воздухъ, мало по малу заволокъ небо тучами, сквозь которыя изрѣдка проглядывалъ лучъ солнца. Лишь только каторжники сняли свои лохмотья и обнажились для обзора сторожей, на потѣху любопытныхъ зѣвакъ, небо потемнѣло и ударилъ холодный осенній ливень, мгновенно залившій дворъ ручьями воды, стегая несчастныхъ по головамъ, голымъ тѣламъ, промочивъ насквозь ихъ убогую одежду.
Въ одинъ мигъ всѣ бывшіе на дворѣ, кромѣ сторожей и галерниковъ, попрятались куда ни попало. Любопытные горожане пріютились подъ навѣсами.
А дождь, между тѣмъ, лилъ ливмя. Мокрые галерники стояли по колѣно въ водѣ. Мертвая тишина смѣнила недавній веселый шумъ. Каторжники тряслись, щелкая зубами; ихъ тонкія ноги, а узловатыя колѣни бились другъ о дружку; и жалость была смотрѣть на ихъ дряблые члены, обрисованные промокшимъ холстомъ. Лучше было бы видѣть ихъ вовсе нагими.
Только одинъ, какой-то старикъ былъ неизмѣнно веселъ. Онъ закричалъ, садясь и вытираясь мокрой рубашкой, что этого въ программѣ не было, потомъ захохоталъ.
Когда каторжники одѣлись въ дорожное платье, ихъ повели отрядами въ двадцать и тридцать человѣкъ въ другой уголъ двора, гдѣ ихъ ожидали канаты, растянутые на землѣ. Эти канаты ничто иное, какъ длинныя цѣпи съ положенными на нихъ поперекъ другими, покороче. У каждой короткой цѣпи съ одной стороны ошейникъ, замыкаемый пушечнымъ ядромъ.
Каторжникамъ велѣли сѣсть прямо на грязь и лужи мостовой: помѣряли ошейники… Потомъ явились два тюремныхъ кузнеца съ ручными наковальнями, и заклепали на каторжникахъ цѣпи. Въ эту минуту поблѣднѣли и самые смѣлые. При каждомъ ударѣ молота объ наковальню, прислоненную къ спинѣ истязуемаго, — подбородокъ его отскакиваетъ; при малѣйшемъ движеніи головой впередъ, ему могутъ расколоть черепъ, какъ орѣховую скорлупу.
Послѣ этой операціи, каторжники пріуныли. Только и слышны были — бряцаніе цѣпей, да изрѣдка крикъ и глухой ударъ палки пристава объ спину какого нибудь упрямца. Нѣкоторые плакали; старики дрожали, покусывая губы. Я съ ужасомъ глядѣлъ на эти свирѣпыя лица въ ихъ желѣзныхъ рамкахъ.
Итакъ, это зрѣлище — драма въ трехъ дѣйствіяхъ; первое — осмотръ сторожей, второе — докторское освидѣтельствованіе, третье — заковка.
Проглянуло солнце. Оно какъ будто кинуло огнемъ въ головы каторжниковъ: всѣ они быстро вскочили съ мѣстъ. Пять канатовъ взялись за руки и огромнымъ хороводомъ окружили фонарный столбъ, и закружились, закружились такъ, что зарябило въ глазахъ. Они затянули пѣсню галерниковъ, на голосъ поперемѣнно то заунывный, то бѣшено веселый; пѣніе по временамъ прерывалось хохотомъ, возгласами… тамъ опять бѣшеные вопли; и цѣпи, бряцая одна объ другую, были аккомпаниментомъ этому пѣнію, заглушавшему однако же этотъ дикій оркестръ. Для воображенія адскаго шабаша, нельзя найти лучшаго или, вѣрнѣе, худшаго образца.
Во дворъ принесли огромный чанъ. Сторожа палками пріостановили пляску каторжниковъ и подвели ихъ къ этому чану, въ которомъ плавала въ вонючей горячей водѣ какая-то зелень. Они стали ѣсть. Послѣ ѣды, бросивъ остатки обѣда на землю, они снова принялись за пляски…
Я смотрѣлъ на это зрѣлище съ такимъ жаднымъ, трепетнымъ любопытствомъ, что позабылъ о себѣ самомъ. Чувство глубокой жалости раздирало мнѣ душу, и и плакалъ, слушая имъ смѣхъ.
Вдругъ, не смотря на задумчивость, въ которую я погрузился, я замѣтилъ, что хороводъ смолкъ и остановился. Потомъ глаза всѣхъ бывшихъ на дворѣ обратились на мое окно.
— Рѣшенный! Приговоренный къ смерти! закричали они, показывая на меня пальцами, и веселость ихъ удвоилась.
Я стоялъ какъ окаменѣлый.
Мнѣ неизвѣстно, почему они знали меня, какъ могли узнать!
— Здорово! здорово! кричали они мнѣ съ грубымъ хохотомъ. Самый младшій изъ приговоренныхъ въ вѣчную каторгу, малый съ блестящимъ загорѣлымъ лицомъ завистливо посмотрѣвъ на меня, оказалъ: — Счастливецъ! Его обкарнаютъ! Прощай, товарищъ!
Не могу выразить, что происходило во мнѣ. Товарищъ! Правда… Гревская площадь и Тулонъ — сестра съ братомъ. Я былъ даже ниже ихъ: они не стыдились меня. Я дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
Такъ, я имъ товарищъ! А черезъ нѣсколько дней и я, можетъ быть, буду для нихъ зрѣлищемъ.
Я стоялъ у окна недвижный, раздавленный, оглушенный. Но когда пять канатовъ бросились ко мнѣ подъ окно съ изъявленіями адской ласки, когда загремѣли ихъ цѣпи, и это бряцанье съ голосами, топотней, ревомъ слилось въ оглушающій гулъ, — мнѣ показалось, что туча демоновъ хочетъ ринуться въ окно моей кельи; я вскрикнулъ и бросился къ дверямъ, но убѣжать не было возможности: дверь снаружи была заперта. Я стучалъ, яростно кричалъ, а голоса каторжниковъ какъ будто приближались, и мнѣ показалось, что одно изъ этихъ страшныхъ лицъ заглянуло въ окно… Я вскрикнулъ и лишился чувствъ.
Когда я очнулся, уже настала ночь. Я лежалъ на тюфякѣ: при слабомъ мерцаніи фонаря, привѣшеннаго къ потолку, я по обѣимъ сторонамъ увидѣлъ ряды такихъ же тюфяковъ. Я понялъ, что меня перенесли въ лазаретъ.
Нѣсколько минутъ лежалъ я, открывъ глаза, безъ мысли, безъ воспоминанія, съ единымъ отраднымъ сознаніемъ, что лежу въ постели. Конечно, въ былыя времена постель тюремнаго лазарета возбудила бы во мнѣ жалость и омерзѣніе; но теперь я сталъ другимъ человѣкомъ. Простыни были грубыя и сѣрыя, одѣяло жиденькое, дырявое; вонь отъ соломенника пробивалась сквозь тюфякъ… что нужды! За то я могъ на этой грубой простынѣ вытянуть мои окоченѣлые члены, и подъ этимъ дряннымъ одѣяломъ я все же пригрѣлъ мозгъ костей, который уже такъ давно застылъ во мнѣ. И я снова уснулъ.
Меня разбудилъ сильный шумъ. Заря только занималась. Шумъ былъ на дворѣ: моя постель стояла у окна, и я присѣлъ, чтобы взглянуть, что тамъ происходитъ.
Окно выходило на большой дворъ Бисетра. Дворъ былъ биткомъ набитъ народомъ; два ряда солдатъ инвалидной команды съ трудомъ прочистили среди этой толпы свободный путъ черезъ весь дворъ. По этой дорожкѣ, окаймленной солдатами, медленно тянулось пять длинныхъ телѣгъ; нагруженныхъ людьми. То были подводы каторжниковъ.
Телѣжки были открытыя и на каждой сидѣло по канату. Каторжники сидѣли по краямъ спинами другъ къ другу, раздѣленные общей цѣпью; лежащей вдоль телѣги. По обоимъ концамъ цѣпи стоялъ этапный съ заряженнымъ ружьемъ. При каждомъ толчкѣ цѣпи гремѣли; при каждомъ толчкѣ пересыльные мотали головами и болтали ногами, высунутыми, изъ телѣги.
Тонкая изморозь крутилась въ воздухѣ, о мокрые холщевые штаны, изъ сѣрыхъ сдѣлавшіеся черными, плотно облекали ихъ колѣна. Съ ихъ длинныхъ бородъ и коротко остриженныхъ головъ струилась вода; лица у всѣхъ синѣли отъ холода, они дрожали и скрежетали зубами отъ стужи и ярости. Инаго движенья и сдѣлать невозможно. Человѣкъ, однажды прикованный къ общей цѣпи, составляетъ суставъ этого цѣлаго, гнуснаго тѣла, называемаго канатомъ. Тутъ должно отречься отъ мысли; ошейникъ каторжника ея могила; а что касается до животной стороны человѣка, то и на эти отправленія свои узаконенные часы. Такимъ образомъ, недвижные, большею частью полунагіе, съ открытыми головами и свѣшенными ногами, они пускались въ двадцати-пяти-дневный путь, наваленные на телѣги, въ одинаковой одеждѣ и въ іюльскій зной, и въ ноябрскую стужу.
Между толпой и сидѣвшими въ телѣгахъ завязался разговоръ: съ одной стороны раздавались проклятья, съ другой дерзкія выходки; и съ той и съ другой угрозы; но по знаку капитана на телѣги посыпался градъ палокъ по чемъ попало: по лицамъ, по плечамъ, и воцарилась наружная тишина, или такъ называемый порядокъ. Но мщеніе горѣло въ глазахъ и кулаки несчастныхъ судорожно сжимались.
Всѣ пять телѣгъ, сопровождаемыя взводомъ жандармовъ и отрядомъ пѣшей этапной команды, одна за другой скрылись подъ главными воротами Бисетра; за ними тянулась шестая, нагруженная котлами, мѣдными кострюльками и запасными цѣпями, нѣсколько отсталыхъ солдатъ догоняли бѣгомъ главный отрядъ. Толпа разсѣялась и все изчезло, какъ тѣни волшебнаго фонаря. Постепенно замирали въ воздухѣ глухой стукъ колесъ, топотъ лошадей по Фонтенеблосскому шоссе, щелканье бичей, бряцаніе кандаловъ и завыванья толпы, желавшей несчастнаго пути галерникамъ.
Это только начало!
И адвокатъ еще говорилъ мнѣ о каторгѣ? Галеры! О, да! Лучше сто разъ умереть, скорѣе эшафотъ, нежели каторга; скорѣе ничтожество, нежели адъ! Подставлю лучше мою шею подъ ножъ доктора Гилльотена, нежели подъ ошейникъ галерника!
Галеры! Каторга! Праведный Господи!
Къ несчастію, я не захворалъ. Но завтра я долженъ былъ выйдти изъ лазарета. Опять казематъ!
Я не захворалъ! И точно: я молодъ, здоровъ, крѣпокъ. Кровь свободно обращается въ моихъ жилахъ, члены мои повинуются моей волѣ; я здоровъ тѣломъ и духомъ, и съ моей комплекціей долго могу прожить… Все такъ! А между тѣмъ во мнѣ гнѣздится болѣзнь, болѣзнь смертельная, созданная руками человѣческими.
Съ тѣхъ поръ какъ я вышелъ изъ лазарета, моимъ разсудкомъ овладѣла мысль страшная, которая сведетъ меня съ ума! Еслибы меня оставили въ лазаретѣ, я могъ бы убѣжать. Эти доктора и сестры милосердія принимали во мнѣ такое радушное участье. Тяжко умирать такой лютой смертью человѣку молодому! Они тѣснились около моей постели съ такимъ участіемъ….
Вздоръ! Это было просто любопытство… Къ тому же эти люди могутъ вылечить меня отъ горячки, но не отъ смертнаго приговора. А имъ это было бы такъ легко!.. Стоило только открыть дверь… они бы не отвѣтили за это!
Теперь нѣтъ надежды на спасенье! Аппеляцію мою отвергнутъ потому, что приговоръ произнесенъ правильно: свидѣтели показали вѣрно, обвинители уличили, судьи осудили какъ слѣдуетъ. А можетъ быть….. Нѣтъ вздоръ! Не на что надѣяться! Приговоръ, это веревка, на которой ты висишь надъ пропастью, и эта веревка постепенно трещитъ, утончается и наконецъ — обрывается. Топоръ гильотины въ теченіи шести недѣль опускается на голову осужденнаго.
Еслибъ меня помиловали? Помиловали? Но кто, за что, и какъ? Нѣтъ, меня не могутъ помиловать. Меня надобно казнить для примѣра, какъ они говорятъ.
До смерти мнѣ остается три шага: Бисетръ, Консьержери и Гревская площадь!
Въ теченіи немногихъ часовъ проведенныхъ мною въ лазаретѣ, я часто садился у окна, на солнцѣ — оно проглянуло въ тотъ день, и жадно впивалъ я въ себя все количество лучей, которое скупо пропускали оконничныя рѣшетки.
Я сидѣлъ подъ окномъ, опустивъ голову на руки и облокотясь на колѣна, потому что руки не могли выносить этой тяжести… Горе и физически сломило меня: тѣло мое гнется, какъ будто въ немъ нѣтъ ни костей, ни мускуловъ.
Удушливая тюремная атмосфера была мнѣ невыносимѣе обыкновеннаго; въ ушахъ еще раздавалось гудѣнье цѣпей; Бисетръ утомилъ меня. Я подумалъ: что, еслибы Господь сжалился надо мной, и послалъ бы хоть птичку на сосѣднюю кровлю, чтобы она пропѣла мнѣ свою милую пѣсенку, и утѣшила меня….
Небо или аль, не знаю, кто изъ двухъ, услышалъ мою молитву. Почти въ ту-же минуту, подъ моимъ окномъ, раздался голосъ, но не птички, а гибкій, звонкій голосокъ молоденькой пятнадцатилѣтней дѣвочки. Я сталъ жадно прислушиваться къ ея пѣсенкѣ. Напѣвъ былъ томный, протяжный, какъ унылое воркованье горлинки, а вотъ и слова:
Дозорные схватили —
Тра ля-ля-ля ли, ли!
И руки мнѣ скрутили,
И въ клѣтку повели!
Здоровая веревка!
Тра ля-ля-ля, ли, ли ,
Скрутили больно ловко
Всѣ руки затекли!
Каково было мое разочарованіе! Голосъ продолжалъ:
Иду я такъ смиренно…
Ли-ли, Тра-ля-ля-ля,
А тутъ сосѣдъ почтенный
Окликнулъ вдругъ меня:
"Что, милый мой, попался?
Смѣясь сказалъ онъ мнѣ.
— Ты кстати повстрѣчался.
Скажи моей женѣ!
Заплачетъ, раскричится:
Тра ля-ля-ля, ли-ли!
"Какъ могъ съ нимъ грѣхъ случиться?
А ты ей объясни:
За то онъ взятъ чертями.
Что дубъ большой срубилъ;
За то что желудями,
Карманъ себѣ набилъ!
Жена въ Версаль пустилась
Ли ли, тра-ля-ля-ля,
Жена моя рѣшилась
Увидѣть короля!
И подала прошенье…
Король такъ ласковъ былъ —
Что ей свое рѣшенье
Сей часъ же объявилъ:
"Пожалуй, я избавлю —
"Велю свободу дать:
"За то его заставлю
"На воздухѣ плясать!
"Пусть межъ двумя столбами
"Безъ полу, безъ земли —
«Подрыгаетъ ногами!
Тра ля-ля-ля, ли-ли!»
Далѣе я не слыхалъ, да и не въ силахъ былъ слушать! Я понялъ, не смотря на воровское нарѣчіе, смыслъ этой ужасной пѣсни; эту встрѣчу разбойника съ воромъ, при чемъ первый проситъ втораго сказать своей женѣ, что онъ срубилъ дубъ (убилъ человѣка); и какъ жена бѣжитъ въ Версаль къ королю съ просьбою о помилованіи, а король сердится, и отвѣчаетъ, что онъ заставитъ ея мужа проплясать на воздухѣ безъ полу, безъ земли. И эти гнусныя слова поютъ такимъ милымъ, сладостнымъ голосомъ! И эти мерзости исходятъ изъ свѣжихъ, румяныхъ устъ молоденькой дѣвушки. Точно слизь улитки на листкахъ розана. Не могу выразить того, что я въ эту минуту чувствовалъ; мнѣ было и отрадно и противно. Какое странное сочетаніе этого гнуснаго нарѣчія каторги и разбойничьяго притона съ милымъ, звонкимъ голоскомъ молоденькой дѣвушки! Нѣжный романсъ, прелестная мелодія и эти грубыя, неблагозвучныя, уродливыя слова!
О! что за гнусная вещь ига тюрьма! Она наполнена ядомъ, который сквернилъ все… Пѣсня пятнадцатилѣтней дѣвочки, и то — мерзость! Поймайте здѣсь птичку, на ея крыльяхъ грязь; сорвите возросшій здѣсь цвѣтокъ, понюхайте: отъ него воняетъ!
Еслибъ мнѣ удалось.убѣжать, какъ бы я побѣжалъ по полямъ!
Нѣтъ! Бѣжать не слѣдуетъ. Это можетъ навлечь подозрѣніе… Напротивъ, слѣдуетъ идти тихо, напѣвая пѣсню, высоко поднявъ голову. Надобно добыть откуда нибудь синюю блузу съ красными клѣтками, это самый удобный костюмъ. Такъ одѣваются тысячи людей.
Близь Аркёйля, на берегу болота, есть чаща, куда, бывши мальчикомъ, по четвергамъ я ходилъ ловить лягушекъ. Тамъ я спрячусь до вечера.
Какъ смеркнется, я пущусь въ дальнѣйшій путь. Пойду въ Венсеннъ… Нѣтъ, тамъ мнѣ помѣщаетъ рѣка. Лучше въ Арпажонъ… Нѣтъ! всего безопаснѣе въ Сенъ-Жерменъ, оттуда въ Гавръ, а изъ Гавра въ Англію. Но въ Ленжюмо есть жандармы; у меня спросятъ паспортъ — и тогда я пропалъ!
О, жалкій сумасбродъ, да пробей же сначала свой каменный гробъ въ три фута толщины! Смерть! смерть!
И какъ я подумаю, что въ дѣтствѣ я ходилъ въ Бисетръ смотрѣть на большой колодезь и на сумасшедшихъ!.
Покуда я писалъ эти строки, свѣтъ лампы поблѣднѣлъ, разсвѣло и церковные часы, пробили шесть.
Что же это значитъ? Дежурный сторожъ вошелъ въ мой казематъ, снялъ фуражку, извинился, что потревожилъ меня, и спросилъ, сколько возможно смягчая свой голосъ: — не угодно ли мнѣ позавтракать?
У меня, морозъ пробѣжалъ по кожѣ Неужели… сегодня?
Да, сегодня!!
Самъ, директоръ явился ко мнѣ съ визитомъ. Спросилъ, чѣмъ можетъ мнѣ быть пріятнымъ или полезнымъ, и выразилъ желаніе, чтобы я не жаловался ни на него, ни на подчиненныхъ. Съ участіемъ разспросилъ меня о здоровьи и о томъ, какъ я провелъ ночь. Прощаясь, онъ назвалъ меня мосье…
Этотъ тюремщикъ воображаетъ, что мнѣ не на что жаловаться на него или его подчиненныхъ. Правда, дурно было бы съ моей стороны жаловаться на нихъ; они исполняли свое ремесло; стерегли меня, при встрѣчѣ и при проводахъ были вѣжливы. Чего же мнѣ еще?
Этотъ милый тюремщикъ съ своей благодушной улыбкой, ласковыми словами, взглядомъ, который льститъ и вмѣстѣ съ тѣмъ слѣдитъ за мной какъ шпіонъ, этотъ тюремщикъ съ его толстыми широкими лапами — Бисетръ въ образѣ человѣческомъ.
Вокругъ меня — все тюрьма: тюрьма во всѣхъ видахъ, въ видѣ рѣшетки и двернаго замка.
Эти стѣны — тюрьма изъ камня, дверь — тюрьма изъ дерева; тюремщики — живыя тюрьмы изъ мяса и костей.
Тюрьма — родъ какого-то ужаснаго чудовища, полу-человѣка, полу-зданія. Я — его жертва, оно не сводить съ меня глазъ, оно опутываетъ меня въ своихъ кольцахъ; оно замыкаетъ меня въ своихъ гранитныхъ стѣнахъ, держитъ меня подъ замкомъ; глядитъ за меня глазами тюремщика.
Что со мной будетъ? что они со мной сдѣлаютъ!
Теперь я спокоенъ. Все кончено, кончено. Я выведенъ изъ сомнѣнія, въ которое ввелъ меня визитъ директора.
Потому что, признаюсь, я все еще надѣялся. Теперь, слава Богу, я уже не надѣюсь.
Вотъ какъ было дѣло:
Когда пробило половину седьмаго — нѣтъ, четверть седьмаго — дверь моего каземата опять отворилась. Вошелъ сѣдой старикъ въ коричневомъ бекешѣ. Онъ разстегнулся, и я увидѣлъ рясу и пасторскія краги. Это былъ пасторъ.
Пасторъ не тюремный… худо!
Съ благосклонной улыбкой онъ сѣлъ противъ меня, потомъ покачалъ головой, поднялъ глаза къ небу, то есть къ своду темницы. Я его понялъ.
— Сынъ мой, сказалъ онъ, приготовились ли вы?
Я отвѣчалъ слабымъ голосомъ: — не приготовился, но готовъ.
Однако же въ глазахъ у меня помутилось, холодный потъ выступилъ у меня во всему тѣлу, жилы на вискахъ надулась, въ ушахъ загудѣло.
Я качался на стулѣ какъ засыпающій, старимъ говорилъ.
Такъ по крайней мѣрѣ мнѣ казалось, и помнится, что губы его шевелились, руки махали, глаза блестѣли.
Дверь вторично отворилась. Скрипъ запоровъ пробудилъ меня отъ моего оцѣпенѣнія, а пастора прервалъ. Явился какой-то чиновникъ, весь въ черномъ, сопровождаемый директоромъ. Вошелъ и глубоко мнѣ поклонился. На лицѣ этого человѣка была какая-то пошлая, форменная грусть, какъ на лицѣ похороннаго оффиціанта. Въ рукахъ онъ держалъ свертокъ бумаги:
— Мосье, сказалъ онъ съ вѣжливой улыбкой, я стряпчій парижскаго уголовнаго суда. Имѣю честь вручить вамъ отношеніе господина генералъ-прокурора.
Первый ударъ былъ нанесенъ. Я оправился и собрался съ мыслями.
— И такъ, отвѣчалъ я ему, это господинъ генералъ-прокуроръ тамъ настоятельно требовалъ моей головы? Очень лестно для меня, что онъ изволитъ мнѣ писать. Надѣюсь, что смерть моя доставитъ ему большое удовольствіе; потому что мнѣ грустно было бы думать противное!
Высказавъ ему все это, я прибавилъ твердымъ голосомъ: — читайте!
Онъ принялся читать нараспѣвъ и пріостанавливаясь на каждомъ словѣ какую-то длинную исторію. Это былъ отказъ на мою аппелляцію.
— Приговоръ имѣетъ быть исполненъ сегодня на Гревской площади! прибавилъ онъ, окончивъ чтеніе и не отрывая глазъ отъ бумаги. — Ровно въ половинѣ восьмого мы отправимся въ Консьержери. Угодно ли вамъ будетъ слѣдовать за мной?
Нѣсколько минутъ я его не слушалъ. Директоръ разговаривалъ съ пасторомъ; тотъ смотрѣлъ на бумагу, — я на полу-отворенную дверь… А! въ корридорѣ стояли четыре карабинера.
Стряпчій повторилъ вопросъ, и на этотъ разъ взглянулъ на меня. — Какъ вамъ угодно! отвѣчалъ я. Сдѣлайте одолженіе!
Онъ поклонился и сказалъ: — черезъ полчаса я буду имѣть честь пріѣхать за вами.
Тогда они оставили меня одного.
Боже, какъ бы убѣжать! Нѣтъ ли какого нибудь средства? А я долженъ убѣжать! Да! сейчасъ же! Въ дверь, въ окно, чрезъ кровлю…. хотя бы при этомъ пришлось ободрать съ костей часть мяса…
Ярость! Демоны! Проклятье! Чтобы пробить эту стѣну нуженъ мѣсяцъ времени съ хорошими орудіями… а у меня ни гвоздя, ни даже одного часа!
Меня препроводили, какъ сказано въ протоколѣ. Впрочемъ, это путешествіе надобно описать.
Только что, пробило восьмаго половина, на порогѣ моей кельи опять явился стряпчій. — Мсье, сказала онъ, я жду васъ. Увы! не онъ одинъ ждалъ меня.
Я всталъ и сдѣлалъ шагъ; мнѣ показалось, что втораго шага я не сдѣлаю, до того голова моя отяжелѣла, а ноги ослабѣли. Однако же я собрался съ силами и пошелъ довольно твердо. Выйдя изъ каземата, я оглянулся. Я любилъ его. Я покинулъ, его пустымъ и настежь отвореннымъ; открытый настежь казематъ — странное зрѣлище!
Впрочемъ онъ опустѣлъ ненадолго. Сегодня вечеромъ сюда ждутъ кого-то, говорятъ тюремщики, человѣка, котораго теперь приговариваютъ къ смерти въ уголовномъ судѣ.
На поворотѣ корридора насъ догналъ пасторъ. Онъ завтракалъ.
При выходѣ изъ тюрьмы директоръ любезно взялъ меня за руку и подкрѣпилъ конвой еще четырьмя инвалидами.
Когда я проходилъ мимо лазарета, какой-то умирающій старикъ крикнулъ мнѣ: до свиданія!
Мы вышли во дворъ; я вздохнулъ свободнѣе и это меня облегчило.
Не долго мы шли. На первомъ дворѣ стояла карата, запряженная почтовыми лошадьми: въ этой же самой каретѣ меня везли въ Бисетръ. Она въ родѣ длиннаго кабріолета и раздѣлена поперегъ проволочной рѣшеткой, плотной какъ вязанье. У каждаго отдѣленія была особая дверца, одна спереди, другая сзади экипажа. Все засалено, черно, грязно до того, что въ сравненіи съ этимъ при экипажемъ дроги — парадная колесница.
Прежде нежели войдти въ этотъ двухколесный гробъ, я оглянулся на дворъ тѣмъ отчаяннымъ взглядомъ, предъ которымъ должны бы рухнуть и самыя стѣны. Малый дворъ, обсаженный деревьями, былъ набитъ народомъ еще тѣснѣе, какъ было при отправкѣ каторжниковъ. Уже и тутъ толпа!
Какъ и въ тотъ день, шла и теперь, изморозь, осенняя, ледяная — идетъ въ эту минуту, когда я пишу эти строки, и весь день будетъ моросить она, и меня переживетъ.
На мостовыхъ была слякоть, лужи; дворъ залитъ водой. Мнѣ отрадно было видѣть толпы людей на этой грязи.
Мы сѣли въ карету: въ одно отдѣленіе стряпчій съ жандармомъ, въ другое — я съ пасторомъ и другимъ жандармомъ. Вокругъ кареты четыре жандарма верхами. И такъ, кромѣ почтальона, восемь человѣкъ на одного.
Когда я входилъ въ карету какая-то старуха въ сѣрыми глазами сказала: — мнѣ это нравится лучше, нежели при пересылкѣ галерниковъ!
Повѣрю. Это зрѣлище компактнѣе; его удобное обнять однимъ взглядомъ; тутъ глаза не такъ разбѣгаются. И мило и удобно. Тутъ одинъ только человѣкъ и онъ одинъ терпитъ столько же мученій сколько всѣ каторжники вмѣстѣ. Это зрѣлище, можно сказать, вкуснѣе, какъ эссенція какого нибудь напитка.
Карета тронулась въ путь. Глухо прогудѣла она, проѣзжая подъ сводомъ воротъ и при поворотѣ на улицу. Тяжелыя ворота Бисетра захлопнулись за нами. Я чувствовалъ то же, что чувствуетъ погребаемый въ летаргическомъ снѣ: самосознаніе при мнѣ, а чувства будто окаменѣли. Смутно долетали моего слуха отрывистое бряцанье бубенчиковъ на лошадяхъ, стукъ окованныхъ колесъ по мостовой и скрипъ каретнаго кузова при толчкахъ объ ухабы, топотъ копытъ жандармскихъ лошадей и щелканье бича почтальона. Все это сливалось въ какой-то вихрь, и этотъ вихрь мчалъ меня!
Сквозь рѣшетчатое каретное окошко, я прочелъ надпись крупными буквами надъ главными воротами Бисетра: Богадѣльня для престарѣлыхъ.
— Вотъ какъ! подумалъ я, — такъ есть люди, которые состарѣваются въ Бисетрѣ.
И какъ оно бываетъ во время дремоты, я всячески переворачивалъ эту мысль въ моемъ умѣ, изнуренномъ страданьями. Вдругъ карета своротила съ дороги, и я увидѣлъ другую картину въ рамкѣ каретнаго окошка. Явились башни собора парижской Богоматери, синѣвшія сквозь туманъ, влажнымъ саваномъ покрывавшій городъ. Мысли мои въ ту же минуту измѣнились. Стоящимъ на башнѣ, гдѣ флагъ, будетъ отлично видно! сказалъ я самъ себѣ, глупо улыбаясь.
Кажется, въ эту самую минуту пасторъ сталъ мнѣ опять что-то говорить; я терпѣливо слушалъ. Въ ушахъ моихъ уже раздавался стукъ колесъ, щелканье бича, стукъ копытъ… одинъ лишній звукъ тутъ уже ровно ничего не значитъ.
Я молча выслушивалъ это однообразное паденіе словъ и оно усыпляло меня какъ журчаніе фонтана; и слова мелькали мимо моихъ ушей, какъ мелькали передъ глазами деревья, окаймлявшіе дорогу. Вдругъ меня пробудилъ рѣзкій голосъ стряпчаго:
— Ну что, господинъ аббатъ, сказалъ онъ пастору почти веселымъ голосомъ. — Не слыхали ли вы чего новенькаго?
Пасторъ за собственными разговорами и стукомъ колесъ, не слыхалъ вопроса.
— Эхъ! громко крикнулъ стряпчій, стараясь заглушить стукъ колесъ: — адская карета!
Дѣйствительно, адская!
Онъ продолжалъ:
— Право такъ! Это какой-то подвижной казематъ, невозможно слышать другъ друга. Что я такое говорилъ? Не припомните ли, что я такое сказалъ почтенному аббату? Да, знаете ли вы важную сегодняшнюю новость.
Я вздрогнулъ, какъ будто рѣчь шла обо мнѣ.
— Нѣтъ, отвѣчалъ пасторъ, который наконецъ разслушалъ, что ему говорили: — сегодня утромъ я не успѣлъ прочитать газетъ: пересмотрю ихъ вечеромъ. Когда я цѣлый день бываю занятъ, то велю обыкновенно привратнику отдавать мнѣ при возвращеніи домой, и тогда читаю.
— Однако же, возразилъ стряпчій, не можетъ бытъ, чтобы вы этого не знали. Городская новость! Новость сегодняшняго утра!
Я рѣшался сказать ему: — Кажется, я ее знаю.
Стряпчій взглянулъ за меня. — Вы! Неужто! Скажите-же въ такомъ случаѣ, какого вы о ней мнѣнія?!
— Какой вы любопытный! сказалъ я.
— Почему же любопытный? возразилъ стряпчій. — У каждаго свое политическое убѣжденіе. Я слишкомъ уважаю васъ, чтобы не допускать въ васъ своего мнѣнія. Что до меня, я совершенно согласенъ съ возстановленіемъ національной гвардіи. Я былъ сержантомъ въ нашемъ кварталѣ, я это, право, очень пріятно.
Я прервалъ его. — Я никакъ не думалъ, что вы говорите объ этой новости.
— А то о какой же? Про какую же новость вы мнѣ сказали?..
— Я говорилъ вамъ о другой новости, которая сегодня занимаетъ весь городъ!
Дуракъ меня не понялъ; я возбудилъ въ немъ любопытство.
— Другая новость? Да отъ кого же вы могли узнать. Что это такое? Скажите пожалуйста!.. Не знаете ли вы, господинъ аббатъ? Можетъ быть до васъ она дошла еще прежде… Сдѣлайте милость, скажите, что женою? Въ чемъ дѣло? Я страстный охотникъ до новостей, я разсказываю ихъ президенту и это его забавляетъ!
И наговорилъ кучу пустяковъ! То обращался онъ къ пастору, то ко мнѣ, а я отвѣчалъ ему только я пожимая плечами.
— Да о чемъ же выдумаете? спросилъ онъ меня.
— Думаю о томъ, что сегодня вечеромъ перестану думать.
— А а! вотъ что! Ну, я вамъ, скажу, вы очень печальны. Господинъ Кастенъ разговаривалъ.
Потомъ, онъ продолжалъ послѣ минутнаго молчанія: — я сопровождалъ и г Папавуана. На немъ была надѣта его выдровая фуражка и онъ курилъ сигару. Ларошельскіе молодцы говорили между собой, не все же говорили.
Опятъ помолчалъ.
— Угорѣлые! полоумные! Съ какимъ презрѣніемъ они на всѣхъ посматривали. Но что до васъ касается, молодой человѣкъ, то я нахожу, что вы очень задумчивы.
— Молодой человѣкъ! возразилъ я: — да я постарше васъ! Потому что съ каждой четвертью часа я старѣю цѣлымъ годомъ.
Онъ быстро обернулся, нѣсколько минутъ смотрѣлъ на меня съ недоумѣвающимъ удивленьемъ, потомъ тяжело засмѣялся.
— Полно вамъ шутить! Ну можно ли, чтобы вы были старше меня? Я гожусь вамъ въ дѣдушки.
— Я не намѣренъ смѣяться! отвѣчалъ я ему серьезно.
Онъ открылъ табакерку.
— Ну полноте, не сердитесь. Понюхайте табачку и помиримся.
— Не бойтесь моей досады! Мнѣ недолго досадовать.
Въ эту минуту отъ толчка кареты его табакерка ударилась объ раздѣлявшую насъ проволочную сѣтку и открытая упала за подъ къ ногамъ жандарма.
— Проклятая рѣшетка! вскричалъ стряпчій.
Потомъ оборотился ко мнѣ:
— Не несчастный ли я человѣкъ? Весь табакъ просыпалъ!
— Я теряю больше васъ! отвѣчалъ я съ улыбкой.
Онъ попробовалъ подобрать табакъ, ворча при этомъ: — больше меня… легко сказать, а каково мнѣ ѣхать до Парижа безъ табаку! Просто горе!
Пасторъ сказалъ ему нѣсколько словъ въ утѣшеніе, и, можетъ быть и я ошибся — но мнѣ показалось, что это было продолженіе тѣхъ увѣщаній, которыя онъ сначала обращалъ ко мнѣ. Мало по малу стряпчій и пасторъ затѣяли разговоръ; я предоставилъ имъ говорить, а себѣ — думать.
Когда мы подъѣзжали къ заставѣ, мнѣ показалось, что городской шумъ сильнѣй обыкновеннаго.
Карета на минуту остановилась у таможенной рогатки: въ нее заглянули городскіе досмотрщики. Если бы вели на бойню быка или барана, за нихъ заплатили бы установленную пошлину въ пользу города, но человѣческую голову пропускаютъ безпошлинно. Мы проѣхали.
Миновавъ бульваръ, карета помчалась по старымъ извилистымъ улицамъ предмѣстья Сен-Марсо и Сите, которыя разбѣгаются по разнымъ направленьямъ, какъ тропинка въ муравейникѣ. Стукъ колесъ по мостовой этихъ улицъ былъ такъ скоръ и гулокъ, что заглушилъ самый городской шумъ. Выглядывая изъ окна и замѣтилъ, что толпы прохожихъ останавливаясь смотрятъ въ карету, дѣти бѣгутъ за ней. Я замѣтилъ еще, на перекресткахъ, оборванныхъ старухъ и стариковъ поодиночкѣ, а гдѣ и попарно — держащихъ въ рукѣ пачки печатныхъ листковъ; и прохожіе разбирали ихъ на расхватъ, вырывая другъ у друга…
Часы палаты пробили девятаго половину, въ ту минуту когда мы въѣзжали во дворъ Консьержери. Ледяной холодъ оковалъ меня, когда я взглянулъ на больщую лѣстницу, черную часовню, мрачныя будки. Когда остановилась карета, я подумалъ, что вмѣстѣ съ ней остановится во мнѣ и біеніе сердца.
Я собралъ всѣ свои силы… Ворота отворились съ быстротой молніи: я вышелъ иъ подвижнаго каземата, и большими шагами прошелъ мимо двухъ рядовъ солдатъ… Уже и здѣсь стояла толпа на проходѣ!
Проходя до обширнымъ галлереямъ палаты правосудія, я воображалъ себя почти свободнымъ; но твердость; и спокойствіе покинули меня, когда предо мной опять явились низенькіе двери, потайныя лѣстницы, мрачные своды, темные корридоры, по которымъ ходятъ одни только приговаривающіе — или — приговоренные къ смерти.
Стряпчій слѣдомъ шелъ за мной. Пасторъ уѣхалъ, обѣщая возвратиться черезъ два часа: у него были свои дѣла.
Меня довели до кабинета директора, которому стряпчій сдалъ меня. Это былъ размѣнъ. Директоръ попросилъ его подождать минуту, говоря, что, ему сейчасъ дадутъ еще дичинки, для препровожденія въ Бисетръ, въ каретѣ. Рѣчь шла вѣроятно о сегодняшнемъ приговоренномъ, который вечеромъ ляжетъ спать на едва помятую мною охапку соломы. — Хорошо, отвѣчалъ стряпчій директору: — я подожду минутку; мы заодно напишемъ оба отношенія! И прекрасно.
Меня въ ожиданіи ввели въ небольшую комнату, смежную съ директорскимъ кабинетомъ. Дверь разумѣется крѣпко на крѣпко замкнули.
Не знаю, о чемъ я думалъ, и долго ли былъ тутъ, какъ грубый хохотъ, раздавшійся у самаго уха, пробудилъ меня отъ задумчивости.
Я поднялъ глаза и вздрогнулъ. Я былъ не одинъ въ комнатѣ: со мною былъ еще человѣкъ, мужчина лѣтъ пятидесяти пяти, средняго роста, сутуловатый, съ морщиноватымъ лицомъ, сѣдоватыми волосами, съ сѣрыми косыми глазами, съ ядовитой улыбкой на лицѣ; грязный, въ лохмотьяхъ, отвратительный.
Я и не замѣтилъ, какъ дверь отворилась, выплюнула его и снова захлопнулась. Если бы такъ же смерть могла подкрасться ко мнѣ!
Нѣсколько минутъ мы посматривали другъ на друга, — онъ, продолжая хохотать — хохотомъ, напоминавшимъ мнѣ предсмертный колоколецъ умирающаго; я — съ удивленіемъ и испугомъ.
— Кто вы? сказалъ я наконецъ.
— Смѣшной вопросъ! отвѣчалъ онъ. Я — свѣжинка.
— Это что же такое: свѣжинка?
Мой вопросъ усилилъ его веселость.
— Это значитъ, отвѣчалъ онъ сквозь смѣхъ, что черезъ шесть недѣль кумъ запрячетъ въ корзинку мою сорбонну, точно также какъ твой чурокъ — черезъ шесть часовъ. Эге! понялъ теперь?[1]
Дѣйствительно, я поблѣднѣлъ и волоса дыбомъ встали у меня на головѣ! Это былъ вновь приговоренной къ смерти, котораго ожидали въ Бисетрѣ, мой преемникъ:
Онъ продолжалъ:
— Ты еще что хочешь звать? Вотъ тебѣ, пожалуй, вся моя исторія. Я сынъ ловкаго штукаря; жаль только; что Шарло[2] въ одинъ прекрасный день повязалъ ему галстукъ. Въ тѣ времена еще вдовушка въ ходу была. Шести лѣтъ я остался круглымъ сиротой: лѣтомъ я кувыркался колесомъ на проѣзжихъ дорогахъ, чтобы выманить у проѣзжавшихъ грошъ, другой; а зимой босикомъ въ разорванныхъ штанахъ бѣгалъ по замерзлой грязи, свистя въ посинѣлые кулаки. Девяти лѣтъ — пустилъ въ ходъ своихъ косыхъ[3], при случаѣ очищалъ яму[4], плелъ шелуху[5]. Десяти лѣтъ я уже былъ мастакомъ[6]. Потомъ свелъ знакомства; и семнадцати лѣтъ былъ скрипуномъ[7]. дѣлалъ взломы въ бочкахъ[8], поддѣлывалъ вертуновъ[9]: Меня и поймали; такъ какъ я былъ уже на возрастѣ, то и сослали въ гребную флотилію[10]. Каторга — штука тяжелая: спишь на голыхъ доскахъ, пьешь чистую воду, ѣшь черный хлѣбъ, таскаешь за собой ядро, въ которомъ нѣтъ проку; солнцемъ тебя печетъ да палками жарятъ. Да сверхъ того, башку выстругаютъ, а у меня были славные, русые волосы! Чортъ ихъ побери! отжилъ! лѣтъ отбарабанилъ и минуло мнѣ тридцать два. Дали мнѣ въ одно прекрасное утро паспортъ и шестьдесятъ шесть франковъ заработанныхъ на галерахъ, по шестнадцати часовъ въ сутки, по тридцати дней въ мѣсяцъ, по двѣнадцати мѣсяцевъ въ годъ. Все равно, я, съ моими шестидесяти шестью франками, задумалъ остепениться, и подъ моими лохмотьями забилось, сердце. Чертъ бы побралъ мой распроклятый паспортъ, онъ былъ желтый съ подписью: былъ на галерахъ. Его слѣдовало показывать всюду, куда бы я ни прибылъ на жительство, и каждое восемь дней предъявлять мэру той деревни, гдѣ мнѣ велѣли гнить.[11] Славная рекомендація! Галерникъ, каторжникъ! Меня чуждались какъ пугала, дѣти бѣгали отъ меня, двери, передъ носомъ захлопывали. Никто не давалъ работы. Деньги мои я проѣлъ; а жить надобно чѣмъ нибудь. Я протягивалъ къ людямъ мои здоровыя руки, прося работы, меня выталкивали въ шею. Я брался работать поденно за пятнадцать, за десять, за пять су. Нѣтъ! что тутъ станешь дѣлать? Разъ, я былъ голоденъ и вышибъ стекло въ булочной, схватилъ хлѣбъ, а меня схватилъ булочникъ. Къ хлѣбу я и не прикасался, но за это меня присудили на вѣчныя галеры, да еще на плечѣ каленымъ желѣзомъ три буквы выжгли — хочешь, покажу. Это на судейскомъ діалектѣ зовется: вторичнымъ поползновеніемъ. И такъ я опять покатилъ на обратный[12], опять въ Тулонъ, и на этотъ разъ подъ зеленую шапку[13]. Надобно было улизнуть. Для этого слѣдовало прокопать три стѣны, распилить двѣ цѣпи — а у меня былъ гвоздь. Я — далъ тягу. Выпалили изъ пушки… потому что намъ, какъ римскимъ кардиналамъ, почетъ: и въ красное платье одѣваютъ и стрѣляютъ изъ пушекъ, когда мы уходимъ со двора. Пожгли они порохъ попустому. На этотъ разъ я былъ, правда, безъ желтаго билета, но за то и безъ денегъ. Повстрѣчался, съ пріятелями, которые подобно мнѣ срокъ выслужили, либо сѣть прогрызли. Ихъ голова предложилъ мнѣ вступить въ ихъ компанію, а они смолу варили[14]. Я согласился, и чтобы жить, сталъ убивать: то нападали мы на дилижансъ, то на почтовой брикъ, то на коннаго гуртовщика. Деньги обирали; карету или гурты пускали на всѣ четыре стороны, а убитыхъ хоронили подъ деревомъ, причемъ старались, чтобъ ноги изъ-подъ земли не торчали; потомъ плясали на могилѣ, чтобы притоптать землю, чтобы кто не замѣтилъ, что она изрыта. Такъ я и состарѣлся, сидя на сторожѣ въ кустахъ, проводя ночи подъ открытымъ небомъ; бродя изъ лѣсу въ лѣсъ… хоть и жутко, да за то свободенъ, и самъ себѣ господинъ. Но всему есть конецъ — дѣло извѣстное. Разъ ночью веревочники[15] захватили насъ. Мой товарищи разбѣжались, а я, какъ самая старая крыса, попался въ когти котовъ въ трёхъ-угольныхъ шляпахъ. Приволокли меня сюда. Я уже прошелъ по всѣмъ ступенькамъ, кромѣ одной. Теперь мнѣ, что платокъ утащить, что человѣка убить — все одно, накажутъ одинаково, ради совокупности, отдадутъ косарю[16]. Мое слѣдственное дѣло не долго тянулось. Да и хорошо, потому что ужь я старѣть началъ и ни къ чему до годенъ. Отецъ мой женился на вдовушкѣ[17], а я поступаю въ монастырь на Плачевную гору[18]. Вотъ тебѣ, дружище, и вся моя исторія.
Слушая его, я какъ-то отупѣлъ. Онъ захохоталъ громче прежняго и хотѣлъ взять меня за руку. Я съ ужасомъ отшатнулся.
— Другъ, сказалъ онъ, ты видно не изъ храбрыхъ. Смотри не разнюнься передъ курносой[19], Самая скверная минута — когда привезутъ на плакарду[20]. А тамъ — мигомъ покончутъ. Жаль, не могу я тебѣ на мѣстѣ показать, какъ топоръ по блоку пускаютъ. Пожалуй, я и аппелляціи не подамъ, чтобы меня за одно съ тобой сегодня обкарнали. У нихъ будетъ одинъ пасторъ, хочешь, я пожалуй тебѣ его уступлю. Видишь ли, я добрый малый. А? Какъ думаешь? По рукамъ, что ли?
И онъ опять подошелъ ко мнѣ.
— Нѣтъ, сударь, отвѣчалъ я, отдаляя его, благодарю васъ.
Опять онъ захохоталъ мнѣ въ отвѣтъ. — Ага! сударь! маркизъ? Вы видно маркизъ?
Я прервалъ его: — Другѣ мой, я хочу помолиться. Оставьте меня.
Звукъ моего голоса поразилъ старика, веселость его изчезла. Онъ покачалъ своей сѣдой, полуплѣшивой головой, потомъ, царапая свою мохнатую грудь подъ рубахой. Понимаю, сказалъ онъ.
Потомъ онъ произнесъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія:
— Что вы маркизъ, это прекрасное дѣло — но на васъ надѣтъ отличный сюртукъ, который вамъ уже не долго послужитъ, а достанется, палачу. Подарите-ко его мнѣ, а я продамъ, и табачку куплюь
Я снялъ сюртукъ и отдалъ. Онъ захлопалъ въ ладоши, какъ дитя. Потомъ видя, что, я дрожу изъ одной рубашкѣ, онъ сказалъ: вамъ, сударь, холодно;, такъ вы вотъ это.надѣньте; и отъ дождя закроетесь и будете.на телѣжкѣ прилично одѣты.
И онъ снялъ свою грубую сѣрую куртку и накинулъ мнѣ на плечи; я не сопротивлялся. Я только прислонился къ стѣнѣ… Не могу выразить своихъ чувствъ къ этому человѣку. Онъ между тѣмъ разглядывалъ мой сюртукъ, переворачивалъ его и ежеминутно радостно вскрикивалъ: — Карманы-то новехоньки! И воротникъ не засаленъ… О, да мнѣ за него франковъ пятнадцать дадутъ! Экая благодать! Вотъ мнѣ и табакъ на всѣ шесть недѣль!
Дверь отворилась. За нами пришли, чтобы меня вести въ комнату, гдѣ приговоренный садитъ до отъѣзда на площадь; а его — въ Бисетръ. Онъ, смѣясь, всталъ среди конвоя и сказалъ жандармамъ: — Смотрите, не ошибитесь! Мы съ этимъ господиномъ, помѣнялись шелухой, такъ вы не примите меня за него… Нѣтъ, чортъ возьми. Теперь я еще погожу умирать… у меня на шесть недѣль будетъ табачку.
Старый злодѣй отнялъ мой сюртукъ, а мнѣ далъ лохмотья, свою позорную куртку. На кого я теперь; сталъ похожъ?
Я уступилъ ему свой сюртукъ не по безпечности, не изъ жалости, а просто потому что онъ сильнѣе меня. Если бъ я честью не отдалъ, онъ бы избилъ меня своими сильными кулаками.
Изъ жалости! какая тутъ жалость? Во мнѣ кипятъ дурныя чувства. Я хотѣлъ задушить своеручно этого стараго разбойника! Подъ ногами въ пыль растереть!
Сердце мое полно горечи и ярости. Я думаю, во мнѣ порвался желчный пузырь.
Какъ золъ человѣкъ передъ смертью!
Меня ввели въ комнату, въ которой кронѣ четырехъ голыхъ стѣнъ ничего нѣтъ. Само собою, что окна съ множествомъ рѣшетокъ; двери со множествомъ замковъ.
Я попросилъ, чтобы мнѣ дали столъ, стулъ и письменныя принадлежности. Все это мнѣ принесли.
Я попросилъ, чтобы принесли кровать. Сторожъ съ такимъ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня, точно хотѣлъ сказать: зачѣмъ?
Однако же въ углу соорудили какую-то койку. Тотчасъ же явился жандармъ и умѣстился въ моей, такъ называемой, комнатѣ.
Не боятся ля они, что я задушу себя подъ тюфякомъ?
Десять часовъ!
Бѣдная дочь моя! Еще шестъ часовъ — и я умру! Превращусь въ какую-то гадость которую притащутъ на холодный столъ анатомическаго театра. Въ одномъ углу снимутъ слѣпокъ съ головы, а въ другомъ будутъ препарировать, мой трупъ…. потомъ остатками набьютъ гробъ и свезутъ въ Кланаръ!
Вотъ что будетъ съ твоимъ отцомъ, вотъ что съ нимъ сдѣлаютъ эти люди, изъ которыхъ ни одинъ не ненавидитъ меня, котораго всѣ они жалѣютъ, и могли бы спасти! А они убьютъ меня. Понимаешь ли ты это, Марія? Убьютъ, такъ хладнокровно, съ церемоніей, ради общественнаго блага!
Господи! Господи!!
Бѣдная ты, моя крошка! Отецъ такъ любилъ тебя, такъ цаловалъ твою бѣленькую душистую шейку, игралъ твоими шелковистыми кудрями, бралъ твое кругленькой личико въ руки, заставлялъ тебя прыгать у себя на колѣняхъ, а по вечерамъ складывалъ твои ручонки и училъ молиться Богу!
О! если бы присяжные видѣли мою Марію, они бы поняли, что не слѣдуетъ убивать отца трехлѣтней малютки!
Подростетъ она — если доживетъ — что изъ нея будетъ? Отецъ ея будетъ воспоминаньемъ простонародья. При воспоминаніи обо мнѣ, при моемъ имени, она покраснѣетъ, а сама будетъ отвержена, презрѣна, опозорена, изъ-за меня, изъ-за меня — который обожаетъ ее всѣми силами души. О, моя малютка, птенчикъ мой ненаглядный! Неужели ты будешь ужасаться и стыдиться меня?
Проклятый! Какое преступленіе я совершилъ, какое преступленіе изъ-за меня совершаетъ все общество!
Неужели къ вечеру меня не будетъ въ живыхъ? Неужели это я? Неужели, для меня и этотъ глухой ропотъ народа на улицѣ, и жандармы, готовящіеся въ казармахъ, и пасторъ въ черной рясѣ, и, тотъ… онъ, съ красными руками?… И все это для меня? И я — умру! Я — сидящій здѣсь, дышащій, движущійся, сидящій за столомъ, который похожъ на обыкновенные столы, я — мыслящій, чувствующій?…
Если бы я еще зналъ устройство этой машины, и какъ она убиваетъ; но къ пущему моему ужасу — не знаю!
Имя-то само, по себѣ страшно, я я до сихъ поръ понять не могу, какъ выговаривалъ, писалъ это слово!
Эти девять буквъ, ихъ очертаніе, ихъ видъ внушаютъ ужасъ, и въ самомъ имени ея изобрѣтателя доктора звучитъ что-то роковое!
При этомъ словѣ въ моемъ разумѣ является смутный очеркъ машины. Каждая буква имени — какъ будто ея составная часть. Я ежеминутно складываю и разбираю отдѣльныя части этой сложной машины.
Распросилъ бы кого нибудь… а то не знаю, какъ тутъ надобно дѣйствовать. Кажется, устройство ея такого рода: доска, на эту доску меня положатъ ничкомъ.
Ахъ! кажется, волосы, мои посѣдѣютъ прежде, нежели голова падетъ подъ топоромъ!
Однако же, разъ въ жизни я ее видѣлъ.
Однажды, часовъ въ одиннадцать утра я проѣзжалъ въ каретѣ по Гревской площади. Вдругъ карета остановилась,
Площадь была покрыта народомъ. Я выглянулъ изъ дверецъ. Гревская площадь была какъ, будто вымощена головами, а на набережной на парапетахъ стояли мужчины, женщины, дѣти. выше всѣхъ головъ я увидѣлъ какія-то красныя перила, которыя приколачивали трое людей.
Въ этотъ самый день должны были казнить приговореннаго къ смерти и ставили машину.
Я отвернулся, не успѣвъ разглядѣть. Подлѣ кареты женщина говорила ребенку: — посмотри! Топоръ худо скользитъ по жолобу, и они смазываютъ края сальнымъ огаркомъ.
Сегодня вѣроятно происходить то же самое. Пробило одиннадцать. Теперь они вѣроятно смазываютъ жолобы.
На этотъ разъ я не отвернусь.
О,.мое помилованіе! Можетъ быть, меня еще помилуютъ. Король на меня не сердится. Попрошу сходить за адвокатомъ, скорѣй за нимъ! Я выбралъ галеры. Пять лѣтъ каторги, и дѣло съ концомъ, или двадцать, или на вѣки, съ наложеніемъ клеймъ каленымъ желѣзомъ. Лишь бы пощадили жизнь!
Каторжникъ на галерахъ все же двигается, видитъ солнце.
Пасторъ возвратился.
У него сѣдые волосы, взглядъ кроткій, лицо доброе, почтенное; и дѣйствительно, это прекрасный, рѣдкой души человѣкъ. Сегодня утромъ онъ высыпалъ весь свой кошелекъ въ руки арестантовъ. Отчего только въ голосѣ его нѣтъ, ничего трогательнаго и трогающаго? Отчего до сихъ поръ онъ не сказалъ мнѣ ни слова, которое запало бы мнѣ въ разумъ или сердце?
Сегодня утромъ я былъ внѣ себя. Я едва слышалъ, что онъ говорилъ. Однако же слова его показались мнѣ безполезными, и я остался равнодушнымъ. Они скользили мимо ушей моихъ, какъ холодная изморозь скользитъ по оконницѣ.
Теперь же, когда онъ пришелъ ко мнѣ, видъ его быль мнѣ отраденъ. Изъ всѣхъ людей, подумалъ я, одинъ онъ еще человѣкъ для меня. И я жаждалъ услышать отъ него доброе, утѣшительное слово.
Мы сѣли, онъ на стулъ, я на постель. Онъ сказалъ: — сынъ мой! и это слово растворилоа мнѣ сердце. Онъ продолжалъ:
— Сынъ мой, вѣруете ли въ Господа?
— Вѣрую, батюшка! отвѣчалъ я.
— Воруете ли во святую апостольскую, католическую церковь?
— Охотно! отвѣчалъ я.
— Сынъ мой, вы какъ будто сомнѣваетесь…
И онъ пустился въ длинныя разсужденія, и долго говорилъ, и сказалъ много словъ; потомъ, полагая, что этого достаточно, всталъ, первый разъ во все время взглянулъ мнѣ въ лицо и спросилъ: — что скажете?
Признаюсь — сначала я слушалъ его съ жадностью, потомъ съ покорностью:
Я тоже всталъ и отвѣчалъ! — батюшка, сдѣлайте милость, оставьте меня одного.
Онъ спросилъ: — когда же придти?
— Я васъ увѣдомлю.
Онъ вышелъ, не говоря ни слова, покачавъ головой, какъ будто желая сказать: безбожникъ!
Нѣтъ, какъ бы низко ни упалъ я, но я не безбожникъ, и Богъ мнѣ свидѣтель, что и въ Него вѣрую. Но что сказалъ мнѣ этотъ старичокъ? Ни слова, прочувствованнаго, умилительнаго, окропленнаго слезами, исторгнутаго живьемъ изъ души, ничего отъ сердца. Напротивъ, рѣчь его была какая-то странная, нерѣшительная, примѣнимая ко всякому человѣку. Она была насыщена тамъ, гдѣ должна была быть глубокой, плоска — гдѣ должна бы бытъ простой… Это быль родъ сантиментальной проповѣди и семинарской элегіи. Кой-гдѣ латинскій текстъ изъ Святаго Августина или Ѳомы Аквинскаго; что ли! Кромѣ того, пасторъ точно отвѣчалъ урокъ, задолбленный и двадцать разъ репетированный! Глаза его были безъ взгляда, голосъ безъ чувства, руки безъ движенія.
Да и какъ быть иначе? Этотъ пасторъ — штатный тюремный духовникъ. Его должность состоитъ въ утѣшеніи и увѣщаніи, онъ этимъ кормится. Арестанты и каторжники — вотъ пружины его краснорѣчія. Онъ ихъ исповѣдуетъ, уговариваетъ — по казенной надобности. Онъ состарѣлся, провожая людей на смерть. Онъ давно привыкъ къ тому, что другахъ людей приводитъ въ трепетъ. Его напудренные волосы лежатъ себѣ спокойно на головѣ и не подымаются дыбомъ. Каторга и плаха для него дѣло обыденное. Онъ насытился ужасами. У него должно быть есть такая тетрадочка: на одной страницѣ слово къ галерникамъ, на другой — слово къ приговореннымъ къ смерти. Наканунѣ его повѣщаютъ, что завтра въ такой-то надобно посѣтитъ такого-то; кого? Галерника или приговореннаго? и, судя по надобности, прочтетъ ту или другую страницу, и идетъ куда нужно. Такъ и значитъ, что идущіе въ Тулонъ или на Гревскую площадь, для него — общія мѣста, и самъ онъ для нихъ — общее мѣсто.
Отчего бы вмѣсто этого не пригласили какого нибудь деревенскаго священника, молодаго или старика, изъ перваго прихода! Отчего бы не позвать его отъ теплаго комелька, отъ книги, за которой бы этотъ человѣкъ сидѣлъ въ ту минуту, когда ему сказали бы: — человѣкъ готовится къ смерти и вы должны его напутствовать. Будьте при немъ, когда ему свяжутъ руки, когда ему остригутъ волосы; сядьте съ нимъ на позорную телѣгу, съ распятіемъ въ рукахъ, и сядьте тамъ, чтобы загородить собой палача; по тряской мостовой доѣзжайте съ нимъ до Гревской площади, пройдите съ нимъ сквозь кровожадную толпу, у самой плахи обнимите его, и пробудьте тутъ до тѣхъ поръ, покуда ему не отдѣлятъ голову отъ туловища. Пусть приведутъ ко мнѣ этого священника, блѣднаго, дрожащаго; пусть меня бросятъ въ его объятья, толкнутъ къ его ногамъ… Онъ прослезится, мы оба поплачемъ, и онъ будетъ краснорѣчивъ, и я буду успокоенъ, и я перелью скорбь моего сердца въ его сердце, вручу ему душу мою, а онъ передастъ ее Богу.
А этотъ старичокъ? Что онъ для меня? Что я для него? Тварь ничтожной породы, тѣнь, — одна изъ множества тѣней, имъ видѣнныхъ, единица, которую прибавятъ къ общей суммѣ, казненныхъ.
Можетъ быть, я и не правъ, отталкивая его отъ себя, онъ хорошъ, а я дуренъ… Увы! Это не моя вина. Мое тлетворное дыханье, дыханье приговореннаго къ смерти, отравляетъ все.
Мнѣ принесли ѣсть, они воображаютъ, что мнѣ нужно. Кушанье изящно приготовлено, кажется, жареный цыпленокъ и еще что-то…
Попробовалъ я поѣсть, но при первомъ же кускѣ выплюнулъ… Кушанье показалось мнѣ горькимъ и вонючимъ!..
Вошелъ мужчина со шляпой на головѣ, который, едва взглянувъ на меня, вынулъ изъ кармана складной аршинъ и сталъ мѣрять стѣну снизу вверхъ, по временамъ громко говоря: — такъ! или — нѣтъ, не такъ!
Я спросилъ у жандарма, кто это? Помощникъ тюремнаго архитектора.
Я съ своей стороны возбудилъ его любопытство. Онъ въ полголоса спросилъ о чемъ-то сопровождавшаго его сторожа, потомъ съ минуту посмотрѣвъ на меня безпечно, покачалъ головой, опятъ принялся мѣрять и разговаривать.
Окончивъ работу, онъ подошелъ ко мнѣ и громко сказалъ: — черезъ полгода, мой любезнѣйшій, эта тюрьма будетъ перестроена и будетъ гораздо лучше.
Жестъ его какъ будто досказалъ: жаль только, что вамъ это ни къ чему!
Онъ чуть не улыбнулся. Я ждалъ отъ него игривой шуточки, въ родѣ тѣхъ, какія отпускаютъ молодой женщинѣ по возвращеніи ея изъ-подъ вѣнца.
Мой жандармъ, старый инвалидъ съ шевронами, отвѣчалъ за меня.
— Сударь, сказалъ онъ, не годился какъ громко говоритъ въ комнатѣ покойника.
Архитекторъ ушелъ. Я стоялъ какъ одинъ изъ камней, которые онъ мѣрялъ.
Послѣ того со мной случилось смѣшное приключеніе.
Стараго добраго жандарма смѣнили, и я, неблагодарный, даже не пожалъ ему руки. Вмѣсто него пришелъ другой, съ приплюснутымъ лбомъ, воловьими глазами и тупымъ выраженіемъ лица.
Впрочемъ я не обратилъ на него особеннаго вниманія. Я сѣлъ спиной къ дверямъ, у стола, поглаживая лобъ рукою, чтобы освѣжиться. Мысли мои путались.
Кто-то легко тронулъ меня за плечо, я поднялъ голову. Это былъ новый жандармъ, оставленный въ моей комнатѣ.
Вотъ что, сколько могу припомнить, онъ сказалъ мнѣ:
— Рѣшенный, доброе у васъ сердце?
— Нѣтъ, отвѣчалъ я.
Мой рѣзкій отвѣтъ кажется его смутилъ; однако же онъ продолжалъ нерѣшительно;
— Нельзя же быть злымъ ради удовольствія.
— Почему бы и нѣтъ? возразилъ я. Если вы только это хотѣли сказать мнѣ, то можете меня оставить. Вы къ чему меня объ этомъ спросили?
— Виноватъ, отвѣчалъ онъ. — Всего два слова. Вотъ въ чемъ дѣло: хотите ли осчастлививъ бѣднаго человѣка? Вамъ это равно.ничего не будемъ стоить… Неужели вы не рѣшитесь?
Я пожалъ плечами.
— Да что вы, изъ сумашедшаго дома что ли? Странную вы выбрали урну, чтобы вынуть счастливый жребій. Какъ и кого я могу осчастливить?
Онъ понизилъ голосъ и съ таинственнымъ видомъ, плохо ладившимъ съ его идіотской физіономіей, сказалъ:
— Да, рѣшенный, да, счастіе! благополучіе! И все это вы можете сдѣлать. Я, изволите видѣть, бѣдный жандармъ. Служба тяжелая, жалованьице легонькое, у меня собственная, лошадь и это мое разоренье. Я и вздумалъ взять билеты въ лоттерею… надо же чѣмъ нибудь промышлять! До сихъ поръ, сколько ни бралъ балетовъ — все пустышки. Ищу, ищу такихъ, чтобы навѣрняка выиграть, и все верчусь вокругъ да около. Беру, напримѣръ, нумеръ 76, а 77 выигрываетъ. Перемѣняю, — и все мало толку… Позвольте, я сейчасъ доскажу: — кажется, что, извините… сегодня васъ рѣшатъ. Казненные, говорятъ, знаютъ навѣрное выигрышные нумера. Не будете ли столь добры, обѣщайте мнѣ пожаловать ко мнѣ завтра вечеромъ… вамъ это ничего не значитъ, и скажите три вѣрные нумера. Будьте спокойны, я покойниковъ не боюсь. А вотъ мой и адресъ. Попенкурскія казармы, лѣстница A, № 26, въ глубинѣ корридора. Вѣдь вы узнаетет меня, не правда ли? Если угодно, пожалуйте, даже сегодня вечеромъ.
Я бы не отвѣтилъ этому олуху, если бы внезапная безумная надежда не промелькнула у меня въ головѣ. Въ моемъ отчаянномъ положеніи человѣкъ воображаетъ, что можетъ волоскомъ перерубить цѣпь.
— Слушай, сказалъ я, притворяясь, насколько это возможно готовящемуся къ смерти: — дѣйствительно, я могу сдѣлать тебя богаче короля, дать тебѣ милліоны, но только съ условіемъ.
Онъ вытаращилъ глаза.
— Съ какимъ? Все, что вамъ угодно.
— Вмѣсто трехъ вѣрныхъ нумеровъ, я тебѣ скажу четыре. Помѣняйся со мною одеждой.
— Только-то! вскричалъ онъ, отстегивая крючки у мундира.
Я всталъ со стула. Я слѣдилъ за его движеніями съ замирающимъ сердцемъ, я уже мечталъ, какъ дверь отворится передѣ мною, одѣтымъ въ жандармскій мундиръ, какъ я выйду на улицу, на площадь и оставлю за собй палату правосудія.
Но жандармъ сказалъ рѣшительно: — да не затѣмъ ли вы хотите вырядиться, чтобъ бѣжать?
Я понялъ, что все пропало. Однако же я отважился на послѣднюю, безполезную попытку.
— Да, бѣжать! сказалъ я, — но ты будешь…
Онъ меня прервалъ.
— Нѣтъ, нѣтъ? Видишь, какіе вы ловкіе! А какже мои нумера? Чтобы я узналъ ихъ, вамъ надобно умереть!
Я закрылъ глаза и еще зажалъ ихъ руками, стараясь не забыть о настоящемъ, припоминая минувшее. Когда я мечааю, въ воображеніи моемъ являются воспоминанія дѣтства и юности, тихія, спокойныя, улыбающіяся — какъ цвѣтущіе острова на мрачномъ морѣ мыслей, бушующихъ въ моей головѣ.
Вижу себя ребенкомъ, свѣжимъ, румянымъ. Съ крикомъ бѣгаю я съ братьями по большой аллеѣ запущеннаго сада, въ которомъ протекли первые годы дѣтства, сада, принадлежавшаго прежде женскому монастырю. Черезъ заборъ виденъ мрачный свинцовый куполъ ВИль де-Грасъ.
Черезъ четыре года, я опять въ саду, все еще ребенокъ, но уже мечтатель и страстный. Въ уединенномъ саду кромѣ молоденькая дѣвушка.
Черноглазая испаночка, съ длинными черными волосами, съ золотистой загорѣлой кожей, яркими красными устами, румяными щечками; четырнадцатилѣтняя андалузянка, Пепа.
Наши матери пустили насъ побѣгать вмѣстѣ — а мы гуляемъ.
Намъ велѣли играть, а мы разговариваемъ: оба одного возраста, но не одного пола.
Однако же годъ назадъ мы бѣгали, боролись. Я отнималъ у Пепиты яблоки; билъ ее за птичье гнѣздо, и говорилъ; ништо тебѣ! И мы оба шли жаловаться другъ на дружку, и матери наши вслухъ насъ бранили, а втихомолку ласкали.
Теперь она идетъ со мною подъ руку, и я доволенъ судьбой, и вмѣстѣ смущенъ. Мы идемъ тихо, разговариваемъ шопотомъ. Она уронила платокъ, я поднялъ и ваши руки задрожали, когда встрѣтились. Она говоритъ мнѣ о птичкахъ, о ясной звѣздочкѣ, которая брильянтомъ играетъ на багряномъ западѣ, сквозь вѣтви деревьевъ; или о своихъ пансіонскихъ подругахъ, платьяхъ, лентахъ. Мы говоримъ о вещахъ невинныхъ, а между тѣмъ краснѣемъ. Въ дѣвочкѣ пробуждается дѣвушка.
Въ тотъ вечеръ, это было лѣтомъ, мы стояли въ глубинѣ сада, подъ каштанами. Послѣ долгаго молчанія, она вдругъ выдернула свою ручку изъ-подъ моей руки и сказала: побѣгаемъ!
Я какъ теперь ее вижу: вся въ черномъ, въ траурѣ по своей бабушкѣ. Ей пришла въ голову ребяческая мысль. Пепита опять стала Пепой: побѣгаемъ!
И побѣжала, изгибая свой станъ, тонкій какъ перехватъ на туловищѣ пчелки, быстро перебирая ножками, которыя замелькали изъ-подъ платья. Я погнался за ней… Вѣтеръ по временамъ закидывалъ ея пелеринку, и я видѣлъ смуглую, свѣжую спину.
Я былъ внѣ себя; я догналъ ее у стараго колодца; по праву побѣдителя схватилъ ее за талью и посадилъ на дерновую скамью; она не сопротивлялась. Она тяжело дышала и смѣялась. Я, молча, посматривалъ на ея черные глаза, свѣтившіеся изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ.
— Садитесь, сказала она, — еще свѣтло, мы можемъ почитать. Книга съ вами?
Со мной былъ второй Путешествія Спаланцани. Я открылъ на удачу, придвинулся къ ней, она прислонилась плечомъ къ моему плечу, и мы оба тихо стали читать одну и туже страницу. Каждый разъ она дожидалась меня, чтобы перекинуть листокъ. Мой умъ не поспѣвалъ за ней. Кончили? спрашивала она, когда я только что начиналъ.
Однако наши головы касались одна другой, волосы смѣшивались; мало по малу дыханья наши сблизились, а тамъ — и уста!
Когда мы вздумали опять приняться за чтеніе, небо уже было усыпано звѣздами.
— Ахъ, мамаша! сказала она, когда мы пришли домой, если бъ ты только знала, какъ мы бѣгали!
Я молчалъ. — Что ты молчишь, такой скучный? спросила маменька,
А у меня цѣлый рай въ сердцѣ.
Этотъ вечеръ я не забуду во всю мою жизнь!
Во всю мою жизнь?!
Пробилъ какой-то-часъ, а я и не знаю, какой именно: худо слышу бой часовъ. У меня гудѣнье и вой въ ушахъ; мои послѣднія мысли гудятъ.
Въ эти великія минуты, перебирая мои воспоминанія, я съ ужасомъ припоминаю и мое преступленіе; я желалъ бы, чтобъ раскаянье мое было сильнѣе. До произнесенія надо мною приговора, угрызенія совѣсти были яростнѣе; съ тѣхъ поръ я въ состояніи большую часть своихъ мыслей посвящать самому себѣ. Однакоже желалъ бы слезами раскаянья оплпккаить мое преступленье.
Минуту тому назадъ я припоминалъ мое минувшее, а теперь останавливаюсь на ударѣ топора, который скоро перерубитъ жизнь мою, и содрогаюсь! Милое мое дѣтство! Прекрасная моя юность! Парчевая ткань, оканчивающаяся кровавыми лохмотьями. Между минувшимъ и настоящимъ — кровавая рѣка: кровь ближняго и моя собственная!
Если кто нибудь прочтетъ когда мою исторію — тотъ не повѣритъ, чтобы между столькими годами невинности и счастья могъ замѣщаться этотъ послѣдній проклятый годъ, начатый преступленьемъ и оконченный казнью!
И, между тѣмъ, жестокіе законы, жестокіе люди, я не былъ злымъ!.
Ахъ, умереть черезъ нѣсколько часовъ и думать, что годъ тому назадъ, въ этотъ самый день, я былъ чистъ и свободенъ, гулялъ, наслаждался ясной осенней погодой, бродилъ подъ деревьями по опадающимъ, желтымъ листьямъ.
Можетъ быть, въ самую эту минуту, въ этомъ самомъ кварталѣ, окружающемъ палату и Гревскую площадь — ходятъ люди, разговариваютъ, смѣются, читаютъ, думаютъ о своихъ дѣлахъ, купцы торгуютъ; молодыя дѣвушки готовятъ свои платья, чтобы ечеромъ ѣхать на балъ, матери играютъ съ дѣтьми!
Помнится, разъ, бывши ребенкомъ, я пошелъ посмотрѣть колокольню собора парижской Богоматери.
У меня уже закружилась голова, покуда я поднимался по темной, улиткообразной лѣстницѣ; покуда я прошелъ по шаткой галерейкѣ, соединяющей обѣ башни, и увидѣлъ весь городъ у себя подъ ногами. Съ этимъ головокруженіемъ я пошелъ въ камеру, гдѣ виситъ главный колоколъ.
Дрожа всѣмъ тѣломъ, я шелъ по скрипучимъ доскамъ, смотря издали на этотъ колоколъ, столь славный въ дѣтскихъ розказняхъ и преданіяхъ народныхъ, и не замѣчалъ, что покатые щитки изъ аспиднаго камня, прикрывающіе колокольню, вровень съ моими ногами. Сквозь нихъ я видѣлъ, съ высоты птичьяго полета, соборную площадь и прохожихъ, ползавшихъ будто муравьи, по этой обширной площади.
Вдругъ громадный этотъ колоколъ зазвонилъ, широкими волнами всколыхался воздухъ, зашаталась вся башня. Этотъ звукъ едва не сбилъ меня съ ногъ: я пошатнулся и едва не соскользнулъ съ каменнаго откоса. Отъ ужаса я прилегъ на помостъ, крѣпко обнявъ доски, бездыханный, онѣмѣлый, съ страшнымъ гудѣніемъ въ ушахъ, съ пропастью передъ глазами, на днѣ которой спокойно расхаживали люди, которымъ я въ ту минуту незавидовалъ.
И вотъ — теперь мнѣ кажется, что я опятъ стою на той самой колокольнѣ. Я оглушенъ и ослѣпленъ. Въ пустомъ моемъ чревѣ, въ мозговыхъ чашкахъ, гудитъ стонъ колокола, а вокругъ меня тихая, мирная жизненная площадь, которую я покидаю, по которой спокойно ходятъ люди и которую я вижу, какъ съ окраины пропасть!
Градская ратуша — мрачное зданіе.
Кровля прямая и острая, колокольня причудливой формы, большой бѣлый циферблатъ, окна, раздѣленныя колонками, тысячи оконъ, лѣстницы съ выемчатыми ступенями отъ частыхъ прохожихъ, арки по бокамъ… И стоитъ это зданіе на мрачной Гревской площади, ветхое, угрюмое, черное, черное даже при солнцѣ.
Во дни казни зданіе это изо всѣхъ своихъ дверей извергаетъ жандармовъ, и глядитъ на казненнаго своими безчисленными окнами.
По вечерамъ ея циферблатъ, освѣщенный изнутри, бѣлѣетъ на черномъ фасадѣ.
Втораго четверть.
Вотъ что я теперь чувствую:
Невыносимая головная боль, холодъ въ поясницѣ, лобъ раскаленный. Вставая или наклоняясь, я чувствую, что у меня въ мозгу какъ будто переливается какая-то жидкость, и мозгъ, плавая въ ней, бьется о стѣнки черепа.
Изрѣдка по тѣлу пробѣгаетъ судорожный ознобъ, перо выпадаетъ изъ рукъ, какъ отъ электрическаго потрясенія.
Глава чешутся и слезятся, будто въ дыму.
Въ локтяхъ — боль!
Еще два часа и сорокъ пять минутъ — и я выздоровлю!
Они говорятъ, что это ничего, что мученій никакихъ нѣтъ, что это легко и скоро, что смерть тутъ чрезвычайно упрощена.
А они ни во во что не ставятъ эту шестинедѣльную истому съ каждодневнымъ предсмертнымъ хрипѣніемъ? А мученія этого послѣдняго дня, который такъ быстро и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ медленно проходитъ? Какова эта лѣстница пытокъ, ведущихъ къ эшафоту?
Развѣ это не страданья?
Развѣ это не тѣ самыя судороги, которыя дѣлаются съ человѣкомъ, изъ котораго по каплѣ увыпускаютъ кровь? Такъ и разумъ изсякаетъ — мысль за мыслію, будто капля за каплей!
И увѣрены ли они, что эта смерть не мучительна? Кто это имъ сказалъ? Я что-то не слыхалъ, чтобы когда нибудь отрубленная голова, выглянувъ изъ корзинки, закричала народу: мнѣ не больно!
Или убитые этимъ способомъ являлись къ нимъ и говорили: — Превосходная выдумка. Сдѣлайте милость, продолжайте. Прекрасная механика!
Ничего подобнаго не было. Минута, секунда — и всему конецъ!
А ставили ли они когда нибудь себя, только мысленно — на мѣсто рѣшаемаго, въ ту минуту, когда острое лезвіе топора падаетъ ему на шею, перекусываетъ мясо, пересѣкаетъ нервы, раздробляетъ позвонки… Нѣтъ! Полсекунды, боли не слышно…
Ужасъ!
Нечего дѣлать! буду храбръ со смертью, возьму эту мысль въ обѣ руки и взгляну ей прямо въ лицо. Спрошу у нея, что она такое, чего отъ меня хочетъ, разсмотримъ ее со всѣхъ сторонъ, разгадаемъ загадку, заглянемъ въ могилу.
Мнѣ кажется, какъ только я закрою глаза, предо мною явится яркій свѣтъ и пропасть лучей, надъ которой духъ мой понесется безконечно. Мнѣ кажется, что все небо будетъ проникнуто свѣтомъ, а звѣзды будутъ, на немъ какъ черныя точки. Для глазъ живыхъ людей это золотыя блестки на черномъ бархатѣ, а тутъ — черныя точки на золотой парчѣ.
Или, меня, отчаяннаго, поглотитъ страшная бездна тьмы, и я погружусь въ нее, и буду безконечно падать, мимо другихъ тѣней.
Или, пробудясь, послѣ роковаго удара, я очнусь на влажной площадкѣ, ползая въ темнотѣ и катаясь какъ отрубленная голова. Меня будетъ подгонять сильный вѣтеръ, и я буду сталкиваться съ другими головами, мѣстами я встрѣчу болота и ручьи невѣдомой, тепловатой жидкости; и всюду мракъ и тьма. Когда при поворотѣ моей катящейся головы, глаза оборотится къ верху, они увидятъ мглистое небо, покрытое тяжелыми слоями тучъ, а въ глубинѣ клубы дыму, чернѣе самой тьмы. Кромѣ того, во мракѣ, увидятъ мои глаза красныя огненныя искорки, которыя приближаясь превратятся въ огненныхъ птицъ — и такъ будетъ всю вѣчность!
Можетъ быть также, въ извѣстныя числа, въ зимнія ночи мертвецы Гревской площади собираются на мѣсто казни. Соберутся блѣдными окровавленными толпами — и я съ ними! Ночь безлунная и мы будемъ говорить шопотомъ. Передъ нами будетъ выситься ратуша съ ея почернѣлымъ фасадомъ, косой кровлей и часами, бывшими для всѣхъ насъ безжалостными. На площади поставятъ адскую гильотину и демонъ будетъ на ней рубить голову палачу: это будетъ въ четыре часа утра. Мы, въ свою очередь, будемъ толпой зрителей.
Легко можетъ статься, что оно и такъ. Но если мертвецы возвращаются на землю; то въ какомъ же образѣ? Что заимствуютъ они отъ своего изувѣченнаго тѣла? Что выбираютъ? И то же будетъ призракомъ: голова или туловище?
Увы! что сдѣлаетъ смерть съ душой? Какой оболочкой она ее одѣнетъ? Отнимаетъ что отъ тѣла, или что нибудь ей придаетъ? И во что заключаетъ душу? Даетъ ли она когда нибудь тѣлесные глаза, чтобы видѣть землю и плакать?
Ахъ, да дайте же мнѣ пастора, который бы зналъ это! Дайте мнѣ пастора съ распятіемъ, чтобъ я приложился!
Опять тотъ же!
Я попросилъ его дать мнѣ уснутъ и бросился на постель.
Дѣйствительно, кровь прилила мнѣ къ головѣ и усыпила меня. И отъ былъ мой послѣдній сонъ.
И видѣлъ…
Снилось мнѣ, будто на дворѣ ночь. Я, дома, въ кабинетѣ съ двумя или тремя пріятелями, не знаю только, съ кѣмъ именно.
Жена вмѣстѣ съ моей дочерью спитъ въ спальнѣ, что рядомъ съ кабинетомъ!
Мы разговариваемъ шопотомъ, и разговариваемъ про что-то страшное.
Вдругъ мнѣ послышался стукъ въ другихъ комнатахъ: стукъ слабый, неясный.
Пріятели тоже его слышали. Мы стали прислушиваться: точно отпираютъ замокъ или пилятъ пробой.
Мы оцѣпенѣли, испугались и подумали, что воры забрались ко мнѣ въ эту глухую ночь.
Рѣшились пойдти посмотрѣть. Я всталъ и взадъ свѣчку, пріятели пошли за мной.
Мы прошли черезъ спальню: жена спитъ съ моей дочерью.
Вошли въ гостиную. Ничего. Портреты спокойно висятъ въ ихъ золотыхъ рамкахъ на красныхъ обояхъ. Мнѣ показалось только, что дверь въ столовую не на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ.
Мы вошли въ столовую и обошли всю комнату. Я шелъ впереди. Дверь на лѣстницу была заперта, окна тоже. Дойдя до печки, я замѣтилъ, что шкафъ съ бѣльемъ отворенъ настежь, и дверь отъ шкафа прикрываетъ уголъ, будто умышленно.
Это меня удивило. Мы подумали, не спрятанъ ли кто за этой дверью.
Я попробовалъ ее захлопнуть — она не подается. Я рванулъ, сильнѣе, она уступила, и мы увидѣли за нею старушку съ опущенными руками, закрытыми глазами, стоящую недвижно, какъ будто приклеенную къ стѣнѣ.
Въ ней было что-то отвратительное, и при одной мысли о ней, морозъ подираетъ по кожѣ.
Я спросилъ у старухи: — что до тутъ дѣлаете?
Она молчитъ.
Я опять спросилъ: — кто вы?
Опять молчитъ, не шевелится я глазъ не открываетъ.
Пріятели сказали мнѣ: это вѣроятно сообщница мошенниковъ, которые сюда забрались; они, заслышавъ насъ убѣжали, а она не успѣла убѣжать — и спряталась.
Я опять ее спросилъ; она по прежнему безмолвна, недвижна.
Одинъ изъ насъ толкнулъ ее — она упала.
Упала со всего размаха, какъ кусокъ дерева, какъ мертвое тѣло.
Мы потолкали ее ногами; потомъ, двое изъ насъ ее подняли и опять прислонили къ стѣнѣ. Она не подавала ни малѣйшаго признака жизни. Мы кричали ей на ухо, она не шелохнется, какъ глухая.
Мы потеряли терпѣніе и къ нашему ужасу примѣшалась ярость. Одинъ изъ насъ сказалъ: поднесите-ко ей свѣчу къ подбородку! Тогда она вполовину открыла одинъ глазъ, тусклый, ужасный; глазъ — безъ взгляда.
Я отодвинулъ пламя и сказалъ: — а, наконецъ-то? Теперь будешь ли ты отвѣчать, старая колдунья. Кто ты?
Глазъ опять закрылся.
— Этой уже слишкомъ! сказали мои сопутники. Пали ее еще! Мы заставимъ ее говорить.
Я опять поднесъ свѣчку къ подбородку старухи.
Тогда она медленно открыла глаза, посмотрѣла на насъ, потомъ быстро наклонилась и задула свѣчу ледянымъ дуновеньемъ. Въ ту же минуту я въ темнотѣ почувствовалъ, что три острые зуба впились въ мою руку.
Я проснулся, дрожа всѣмъ тѣломъ, облитый холоднымъ потомъ.
Добрый пасторъ сидѣлъ въ ногахъ у постѣли и читалъ молитвы.
— Долго я спалъ? спросилъ я его.
— Сынъ мой, отвѣчалъ онъ: — вы спали часъ. Къ вамъ вашу дочь привели, она ждетъ васъ въ сосѣдней комнатѣ. Я не хотѣлъ будить васъ.
— О! воскликнулъ я: — дочь моя! Приведите же ко мнѣ мою малютку!
Свѣжая, розовенькая, съ большими глазами, красавица-дѣвочка!
Надѣтое на ней платьице къ ней очень пристало.
Я взялъ ее на руки, посадилъ къ себѣ на колѣни цаловалъ ея кудрявую голову.
Отчего же она не пришла съ матерью: — Мать больна и бабушка тоже. — Хорошо.
Она съ удивленіемъ смотритъ на меня. Она давала себя цаловать, ласкать, осыпать поцалуями, изрѣдка тревожно поглядывая на свою няню, плакавшую въ углу.
Наконецъ я могъ говорить.
— Марія, сказалъ я: — милая моя крошка!
И крѣпко прижалъ ее къ моей груди, разрывавшейся отъ рыданій. Она слабо вскрикнула.
— Ай, мосье вы укололи меня!
Мосье! Годъ она не видала меня, бѣдняжка! Она забыла мое лицо, мой голосъ, взглядъ… да и могла ли она узнать меня съ этой бородой, въ этой одеждѣ, съ этимъ блѣднымъ лицомъ? Какъ! я уже изгладился изъ той памяти, въ которой единственно желалъ бы жить! Итакъ — я уже болѣе не отецъ? За живо осужденъ я не слышать слова, милаго слова дѣтскаго языка, слова, до того сладкаго, что оно не доступно, устамъ взрослаго: папа!
Однакоже въ замѣну сорока лѣтъ жизни, которую отъ меня отнимаютъ, я бы желалъ одинъ только разъ, только одинъ разъ, услышать это слово изъ устъ моей дочери.
— Марія, послушай, сказалъ я, взявъ, ея обѣ рученки въ мою руку: — развѣ ты меня не знаешь?
Она посмотрѣла на меня своими прелестными глазками и отвѣчала:
— Нѣтъ, не знаю!
— Всмотрись хорошенько. Какъ же ты не знаешь, кто я?
— Знаю, вы — мосье.
Вотъ она гдѣ, адская мука! Пламенно любить въ цѣломъ мірѣ одно только существо, видѣть его передъ собою — и оно одно видитъ тебя, говоритъ, отвѣчаетъ и не знаетъ, кто ты! Желать утѣхи отъ этого существа, когда оно только во всемъ мірѣ и не знаетъ, что оно тебѣ нужно, потому что ты умрешь.
— Марія, сказалъ я: — есть у тебя папа?
— Есть, отвѣчала дѣвочка.
— Гдѣ же онъ?
Она вытаращила глазенки: — Развѣ вы не знаете? Вѣдь онъ умеръ!
И она вскрикнула: я едва не выронилъ ее изъ рукъ.
— Умеръ? повторилъ я. — Да знаешь ли ты, что значитъ: умеръ?
— Знаю. Значитъ онъ въ землѣ и на небѣ.
И продолжала сама:
— Каждое утро и каждый вечеръ, я за него Богу молюсь у мамаши на рукахъ.
Я поцаловалъ ее въ лобикъ. Скажи мнѣ твою молитву.
Нельзя, мосье. Молитву днемъ говорить нельзя. Приходите сегодня вечеромъ къ намъ, тогда услышите.
— Довольно! Довольно! Я прервалъ ее:
— Марія, я твой папа.
— А-а! отвѣчала она.
Я прибавилъ:
— Хочешь, чтобы я былъ твоимъ папой?
Дитя отвернулось:
— Нѣтъ, мой папаша лучше.
Я осыпалъ ее слезами и поцалуями; она выбивалась изъ моихъ объятій и кричала:
— Вы меня колете вашей бородой.
Тогда я опять усадилъ ее къ себѣ на колѣни и, всматриваясь въ нее, сказалъ:
— Марія, умѣешь ты читать?
— Да, отвѣчала она: — умѣю. Мамаша меня учитъ.
— Почитай-ка, почитай, сказалъ я ей, показывая на клочекъ печатной бумаги, который она держала въ ручонкахъ.
Она подняла свою милую головку и сказала:
— Я читаю только басни.
— Попробуй это почитать; все равно…
Она развернула бумагу, и ведя розовымъ пальчикомъ по буквамъ, начала: А, Р, ар, P, Е, С, рес…
Я вырвалъ бумагу изъ ея рукъ. Она читала объявленіе о моей казни!! Няня купила ей эту бумажку за грошъ…
Мнѣ она дороже стоитъ!
Не могу выразить — что я чувствовалъ. Мое горе ее испугало, она заплакала и вдругъ сказала: Отдайте мнѣ эту бумажку! Я буду играть…
— Возьмите ее! уведите! сказалъ я нянѣ, передавая ей мою дочь.
И упалъ на стулъ мрачный, одинокій, осиротѣлый. Теперь они могутъ придти; меня ничто не привязываетъ къ жизни, послѣдняя нить позрваа. Теперь, я годенъ на то, что со мной хотятъ сдѣлать.
И пасторъ я тюремщикъ — добрые люди. Они, кажется, прослезились, когда унесли дочь мою.
Кончено! Теперь соберусь съ силами и стану пристально думать о палачѣ, о позорной телѣжкѣ, о жандармахъ, о толпѣ на мосту, о толпѣ на набережной, въ окошкахъ, и о всѣмъ, которые для меня придутъ на Гревскую площадь, которую можно бы вымостить головами, которыя на ней въ разное время отрубили.
На пріученіе себя къ этимъ мыслямъ мнѣ еще остается часъ.
Всѣ эти толпы — захохочутъ, захлопаютъ въ ладоши, а между тѣмъ, въ этой толпѣ людей, свободныхъ, незнакомыхъ тюремщику и такъ радостно бѣгущихъ поглазѣть на экзекуцію, изъ нѣсколькихъ тысячъ этихъ головъ, вѣроятно отыщется не одна, которая рано или поздно попадетъ вслѣдъ за моей головой въ красную корзинку.
Теперь иной идетъ для меня, а тогда явится самъ для себя.
Для этихъ, заранѣе обреченныхъ плахѣ, на площади есть, должно быть, такая роковая точка, притягательный центръ, ловушка. Люди кружатся около, и наконецъ попадаются.
Моя малютка. Ее увели играть; она глядитъ теперь изъ каретнаго окошка, и уже не думаетъ объ этомъ мосье.
Можетъ быть, я еще успѣю написать нѣсколько строкъ для нея, чтобы она прочла когда нибудь, и хоть черезъ пятнадцать лѣтъ оплакала нынѣшній день.
МОЯ ИСТОРІЯ.
Примѣчаніе издателя. До сихъ поръ не могли отыскать слѣдующихъ сюда листковъ. Судя по послѣдующимъ, приговоренный не успѣлъ написать своей исторіи. Эта мысль слишкомъ поздно пришла ему въ голову.
Въ градской ратушѣ!!… И такъ, я въ нее попалъ. Проклятый поѣздъ — свершенъ. Площадь тутъ, подъ окошками, народъ ждетъ меня, воетъ, хохочетъ.
Какъ я ни пріободрялся, какъ ни крѣпился — я сробѣлъ! Сробѣлъ — когда увидѣлъ двѣ огромныя красныя руки, держащія черный трехъ-угольный топоръ. Я попросилъ, чтобы мнѣ позволили сдѣлать послѣднее показаніе. Меня привели сюда и послали за королевскимъ прокуроромъ. Я его жду… хоть это продолжитъ мою жизнь!
Вотъ:
Пробило три часа, и мнѣ пришли сказать что пора. Я дрожалъ, какъ будто въ теченіи шести часовъ, шести недѣль, шести мѣсяцевъ думалъ о чемъ-нибудь другомъ. Это поразило меня какъ что-то неожиданное.
Меня провели по корридорамъ, свели съ лѣстницъ. Втолкнули меня въ подвальный корридоръ, въ залу на сводахъ, слабо освѣщенную туманнымъ днемъ. Посрединѣ стоялъ стулъ. Мнѣ велѣли сѣсть; я сѣлъ.
У дверей и у стѣнъ стояли какіе-то люди, кромѣ пастора и жандармовъ, и было еще три человѣка.
Первый, повыше всѣхъ ростомъ и постарше, былъ толстъ и съ краснымъ лицомъ. На немъ былъ долгополый сюртукъ и смятая трехъ-угольная шляпа. Это былъ — онъ!!
Палачъ, слуга гильотины; остальные два были его слуги.
Только что я сѣлъ, они сзади подошли ко мнѣ, подкрались какъ кошки; потомъ вдругъ я почувствовалъ въ волосахъ холодную сталь, и ножницы заскрипѣли надъ самымъ ухомъ.
Подстригаемые волосы прядями сыпались мнѣ на плечи, а человѣкъ въ трехъ-уголкѣ слегка отряхалъ ихъ своей толстой рукой.
Стоявшіе вокругъ перешептывались.
А на улицѣ было шумно, точно вой стоялъ въ воздухѣ. Сначала я думалъ, что это плескъ рѣки, но по хохоту узналъ, что это народъ.
Молодой человѣкъ, стоявшій у подоконника и что-то писавшій карандашомъ въ записной книжкѣ, спросилъ у сторожа, какъ называется то, что со мной дѣлаютъ.
— Это туалетъ! отвѣчалъ тотъ
Я понялъ, что этотъ господинъ готовитъ статью въ завтрашнія газеты.
Вдругъ, одинъ изъ прислужниковъ палача снялъ съ меня куртку, а другой взялъ меня за опущенныя руки, притянулъ ихъ за спину, и я почувствовалъ, что около кистей обвились веревки. Въ т о же время другой отвязалъ мой галстухъ. Моя батистовая рубашка, единственный лоскутъ минувшаго достатка, кажется, на минуту возбудила его жалость — потомъ онъ отрѣзалъ у нея воротъ.
При этой ужасной предосторожности, при прикосновеніи стали къ моей шеѣ, локти мои вздрогнули, и я глухо простоналъ; палачъ вздрогнулъ. — Извините, сударь, сказалъ онъ, не оцарапалъ ли я васъ?
Какіе кроткіе люди эти палачи!
Народъ на улицѣ гудѣлъ сильнѣе.
Толстый мужчина съ краснымъ угреватымъ лицомъ предложилъ мнѣ понюхать платокъ, смоченный уксусомъ. — Благодарю васъ, отвѣчалъ я столь возможно твердымъ голосомъ — это безполезно; я чувствую себя хорошо.
Тогда одинъ изъ нихъ нагнулся и связалъ мнѣ ноги тонкой крѣпкой бечевкой на столько, что я могъ дѣлать маленькіе шаги. Эту бичевку соединили съ веревкой, связывавшей руки.
Потомъ толстякъ накинулъ мнѣ куртку на плечи и завязалъ рукава подъ подбородкомъ. Что надобно было сдѣлать въ подвалѣ, все было сдѣлано.
Тогда подошелъ пасторъ съ распятіемъ. — Идемте, сынъ мой! сказалъ онъ.
Прислужники взяли меня подъ мышки; я всталъ и пошелъ; но шаги мои были шатки и ноги гнулись, какъ будто имѣли по два колѣнныхъ сгиба.
Въ эту минуту дверь на улицу распахнулась настежь. Яростные вопли, холодный воздухъ и бѣлый полусвѣтъ хлынули въ подвалъ. Снизу я вдругъ увидѣлъ, сквозь дождь, тысячи народу на ступеняхъ подъѣзда палаты; направо взводъ жандармовъ; и увидѣлъ только ноги и груди ихъ лошадей; напротивъ отрядъ солдатъ въ походной формѣ; влѣво — задокъ телѣги съ прислоненной къ нему лѣстницей. Картина гнусная, для которой тюремная дверь была достойной рамкой.
Для этой страшной минуты я сберегъ всю свою бодрость. Я сдѣлалъ три шага и вышелъ на порогъ крыльца, идущаго изъ подвала.
— Ведутъ! ведутъ! раздалось в толпѣ. Идетъ, наконецъ! И ближайшіе захлопали въ ладоши. Какое радостное привѣтствіе!
Телѣжка, обыкновенная, запряженная чахоточной лошаденкой. Кучеръ въ синей блузѣ съ красными разводами, какую носятъ огородники въ окрестностяхъ Бисетра.
Толстякъ въ трехуголкѣ взошелъ на телѣгу первый. — Здравствуйте, мосье Сансон! кричали дѣти у рѣшетки. За нимъ послѣдовалъ прислужникъ. Браво, Марди! опять крикнули дѣти. Палачъ и его помощникъ сѣли на переднюю скамью.
Очередь дошла до меня: я взошелъ довольно твердо. — Онъ идетъ молодцомъ! сказала какая-то женщина около жандармовъ. Пасторъ сѣлъ подлѣ меня. Меня посадили на заднюю скамейку, спиною къ лошади. Эта послѣдняя внимательность заставила меня вздрогнуть.
Это дѣлается ради человѣколюбія.
Я обвелъ глазами вокругъ себя: жандармы спереди, жандармы сзади; а тамъ толпа, толпа, толпа, море головъ на площади.
У воротъ, за рѣшоткой меня ожидалъ еще взводъ жандармовъ.
Офицеръ далъ знакъ. Телѣжка и все шествіе тронулись съ мѣста, будто подталкиваемыя завываніями передней толпы.
Выѣхали изъ-за рѣшетки. Въ ту минуту, когда телѣжка свернула на Мѣняльный мостъ (Pont-au-Change), вся площадь огласилась говоромъ, отъ мостовой до кровель домовъ, и мосты и набережная откликнулись такъ, что земля задрожала.
Здѣсь взводъ жандармовъ, поджидавшій насъ, присоединился къ шествію.
— Шапки долой! шапки долой! воскликнули вдругъ тысячи голосовъ…. Какой почетъ!
Мы ѣхали шагомъ.
Цвѣточная набережная благоухала цвѣтами, сегодня торговый день. Ради меня торговки бросили продажу.
Напротивъ четыреугольной башни, принадлежащей къ палатѣ, балконы кабаковъ были биткомъ набиты зрителями, которые были въ восторгѣ отъ своихъ мѣстъ, женщины въ особенности. Хозяевамъ сегодня богатая пожива.
Многіе наняли столы, стулья, подмостки, телѣжки. И на всемъ этомъ громоздятся, карабкаются зрители. Торговцы человѣческой кровью кричать во все горло: не угодно ли кому мѣста?
Ярость къ этому народу закипѣло во мнѣ. Я хотѣлъ закричать: не угодно ли кому мое?
А между тѣмъ телѣжка подвигалась. Съ каждымъ шагомъ толпа, шедшая сзади, прибывала.
Не смотря на туманъ и тонкую изморось, застилавшую воздухъ будто сѣтка изъ паутины, ничто изъ происходящаго вокругъ меня не ускользнуло отъ моего вниманія. Мельчайшая изъ этихъ подробностей только усиливала мою пытку. Не доставало словъ для выраженія ощущеній.
На срединѣ Мѣняльнаго моста, внезапный ужасъ овладѣлъ мной. Я испугался, что лишусь чувствъ: послѣдняя дань самолюбію! Тогда я рѣшился для всего быть глухимъ и слѣпымъ, кромѣ пастора, котораго слова, заглушаемыя воплями народа, едва могъ слышать.
Я приложился къ распятію. — Сжалься надо мною, Господи милостивый! сказалъ я, и старался погрузиться въ эту мысль.
Но каждый толчокъ телѣжки потрясалъ меня. Вдругъ я почувствовалъ пронзительный холодъ. Дождь насквозь пробилъ мою одежду, пробилъ и голову, сквозь остриженные волосы. — Сынъ мой, вы дрожите отъ холоду! сказалъ пасторъ. — отвѣчалъ я. Увы! я дрожалъ не отъ одного холоду.
На поворотѣ съ моста женщины пожалѣли, что я такъ молодъ.
Мы поѣхали по роковой набережной. Я пересталъ видѣть и слышать. Въ смутный хаосъ слились всѣ эти голоса, головы въ окнахъ, въ дверяхъ, на заборахъ, на фонарныхъ столбахъ; всѣ эти жестокіе и алчные зрители; эта дорога, вымощенная человѣческими лицами. Я опьянѣлъ, одурѣлъ. Какъ невыносимо тяжелъ грузъ всѣхъ этихъ взглядовъ, давящій меня!
Я качался на скамьѣ, и не видалъ уже и пастора.
Я уже не отличалъ криковъ радости отъ воплей сожалѣнія, смѣха отъ слезъ… Всѣ эти звуки гудѣли у меня ушахъ какъ въ огромномъ мѣдномъ котлѣ.
Глазами я машинально читалъ лавочныя вывѣски.
Разъ мною овладѣло страшное любопытство, оглянуться впередъ дорога, въ ту сторону, въ которую мы ѣхали. Это была послѣдняя смѣлая выходка разсудка; но тѣло ему не повиновалось, затылокъ мой былъ недвиженъ и уже мертвъ.
Увидѣлъ я только влѣво, по ту сторону рѣки, башню собора Парижской Богоматери, загораживавшую дорогу. Тамъ тоже было много народу, и оттуда отлично было видно.
А телѣжка подвигалась впередъ, и по бокамъ тянулись лавки, и смѣнялись вывѣски, расписанные, разрисованные, раззолоченныя; а народъ хохоталъ, топая ногами по грязи, и я предался этому зрѣлищу — какъ сновидѣнію.
Вдругъ линія лавокъ пресѣклась на углу площади; гулъ отъ голосовъ сдѣлался громче, шире, рѣзче — телѣжка быстро остановилась и я едва не упалъ лицомъ на полъ. Меня поддержалъ пасторъ. — Смѣлѣе! шепнулъ онъ. Тогда къ телѣжкѣ подставили лѣстницу; подали мнѣ руку; я сошелъ, сдѣлалъ шагъ — но другаго ступить не могъ. Между двухъ фонарей набережной я увидѣть ужасную…
И это былъ не сонъ?
Шатаясь, я остановился.
— Я хочу сдѣлать послѣднее показаніе! сказалъ я слабымъ голосомъ.
Меня привели сюда.
Я попросилъ, чтобы мнѣ позволили написать послѣдніе распоряженія. Мнѣ развязали руки, но веревка здѣсь, на готовѣ, а все прочее — внизу.
Судья, коммиссаръ и какой-то чиновникъ пришли сюда. Я умолялъ ихъ о помилованіи, ломая руки, ползая на колѣняхъ. Чиновникъ шутливо спросилъ, это ли одно только и желалъ я сказать.
— Пощадите! пощадите! повторялъ я. Или дайте мнѣ только пять минутъ… Почему знать, можетъ быть придетъ помилованіе… Въ мои года, страшно умирать смертью позорной. Бывали же случаи, что помилованіе приходило въ послѣднюю минуту. Кого же и помиловать, если не меня!
Проклятый палачъ! Поддошелъ къ судьѣ и сказалъ, что казнь слѣдуетъ свершить въ назначенный часъ, что часъ этотъ приближается; что онъ, палачъ, можетъ за это отвѣтить; къ тому же дождь идетъ и она можетъ заржаветь.
— О, умилосердитесь! Позвольте только минуту подождать помилованія… Или я буду защищаться, кусаться
Судья и палачъ ушли. Я одинъ. Одинъ, съ двумя жандармами.
А народъ подъ окнами рычитъ, какъ гіена!
Почему знать, можетъ быть я еще не достанусь ему на потѣху… если меня помилуютъ… Быть не можетъ, чтобы меня не помиловали!…
А! проклятые!! Кажется, всходятъ на лѣстницу…
- ↑ Слова эти объяснены въ главѣ V.
- ↑ Палачъ.
- ↑ Руки.
- ↑ Карманъ.
- ↑ Кралъ шинели.
- ↑ Мазурикомъ.
- ↑ Мошенникъ.
- ↑ Лавки и магазины.
- ↑ Ключи.
- ↑ На галеры.
- ↑ Жить.
- ↑ Вторично на галеры.
- ↑ Приговоренный на всегда.
- ↑ Убивали на большихъ дорогахъ.
- ↑ Жандармы.
- ↑ Палачъ.
- ↑ Былъ повѣшенъ.
- ↑ Умру на гильотинѣ.
- ↑ Не струсь передъ смертью.
- ↑ Гревская площадь.