Последний день приговорённого к смерти (Гюго)/Версия 2/ДО

Последний день приговорённого к смерти
авторъ Виктор Гюго, пер. Михаил Михайлович Достоевский

Оригинал: фр. Dernier Jour d’un condamné, опубл.: 1829. — Источникъ: «Светоч», 1860, № 3, с. 79-166. az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОСЛѢДНIЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ

(Изъ Виктора Гюго)

Объяснить происхожденiе этой книги можно двумя способами. Можетъ быть и въ самомъ-дѣлѣ нашлась связка листовъ, пожелтѣвшихъ и неровныхъ, на которыхъ записывались одна за другою мысли несчастнаго; а можетъ быть и встрѣтился человѣкъ, мечтатель, наблюдающiй природу ради пользъ искусства, философъ, поэтъ вѣроятно, у котораго эта мысль превратилась въ капризъ, въ фантазiю, который взялъ её, или лучше самъ отдался ей и неиначе могъ отвязаться отъ нея, какъ бросивъ её въ книгу.

Пусть изъ этихъ двухъ объясненiй читатель изберетъ какое ему болѣе понравится.

I.

Бисетра [Извѣстная тюрьма въ Парижѣ. — Перев.].

Приговоренъ къ смерти!

Вотъ пять недѣль, что я живу съ этой мыслью, всегда одинъ съ ней, всегда объятый холодомъ отъ ея присутствiя, всегда согбенный подъ ея гнетомъ.

Когда-то, потому что мнѣ кажется, съ тѣхъ-поръ прошли года, а не недѣли, я былъ человѣкъ какъ человѣкъ. Дни, часы, минуты имѣли свою опредѣленную мысль; духъ мой, молодой и богатый, былъ полонъ фантазiй. Онъ любилъ развивать ихъ передо мною безъ связи и безъ конца, рисуя неисчерпаемыя арабески на грубой и тощей ткани жизни. То были все молоденькiя красавицы, блестящiя еписконскiя мантiи, выигранныя битвы, театры, залитые шумомъ и свѣтомъ, а потомъ опять красавицы и тёмныя прогулки ночью подъ широкими объятiями каштановъ. Былъ всегда какой-то праздникъ въ моемъ воображенiи; я могъ думать о чемъ хотѣлъ, я былъ свободенъ.

Теперь я въ не волѣ. Тѣло мое заковано въ тюрьмѣ; умъ въ плѣну у мысли, ужасной, кровавой, неумолимой мысли! Одна у меня только идея, одно убѣжденiе, одна непреложная истина. Приговоренъ къ смерти!

Что бы я ни дѣлалъ, она всегда тутъ, эта адская мысль, стоитъ около меня, какъ свинцовый призракъ, одинокая, ревнивая, отгоняющая всякое развлеченiе, стоитъ лицомъ къ лицу со мною, несчастнымъ, и теребитъ меня ледяными руками, когда я захочу отвергнуть голову или закрыть глаза. Она вкрадывается подъ разными видами всюду, гдѣ умъ мой хотѣлъ бы ея избѣгнуть, примѣшивается, какъ ужасный припѣвъ, ко всѣмъ словамъ, съ которыми ко мнѣ обращаются, прилепаетъ вмѣстѣ со мною къ отвратительнымъ рѣшоткамъ моего каземата, не отстаетъ отъ меня, когда я бодрствую, стережетъ мой судорожный сонъ и снится мнѣ въ видѣ ножа.

Пробуждаюсь, вскакиваю, преслѣдуемый ею и утѣшая себя, что это только сонъ! — И что же? еще мои отяжелѣвшiя вѣки не успѣютъ раскрыться на столько, чтобъ увидѣть эту роковую мысль, написанную на ужасной дѣйствительности, которая меня окружаетъ, на грязныхъ и вспотѣвшихъ плитахъ пола, на блѣдномъ лучѣ ночной лампы, на грубой ткани моего холщеваго халата, на темной фигурѣ часового, котораго сумка блеститъ сквозь рѣшотки каземата, — какъ ужь мнѣ чудится, какой-то голосъ шепчетъ мнѣ на ухо: — Приговоренъ къ смерти!

II

Было прекрасное августовское утро.

Уже три дня какъ начался мой процессъ; три дня какъ мое имя и преступленiе собирали каждое утро цѣлыя кучи зрителей, которые усаживались на скамьяхъ присутственной залы, какъ коршуны около трупа; три дня какъ вся эта фантасмагорiя судей, свидѣтелей, адвокатовъ, королевскихъ прокуроровъ сновала и проходила передо мною, то грубая, то кровавая, всегда мрачная и роковая. Первыя двѣ ночи отъ безпокойства и страха я не смыкалъ глазъ; третью я спалъ отъ скуки и усталости. Въ полночь я оставилъ присяжныхъ за обсуживанiемъ моего преступленiя. Меня опять привели къ соломѣ моего каземата, и я тутъ-же заснулъ глубокимъ сномъ, сномъ забвенiя. Это были первые часы покоя послѣ многихъ дней.

Я былъ еще погружонъ въ самую глубь этого глубокаго сна, когда меня разбудили. На этотъ разъ, мало было тяжолой поступи и подкованныхъ башмаковъ тюремщика, звяканья его связки ключей, дикаго скрежета замковъ: чтобъ разбудить меня изъ летаргiи, понадобился его грубый голосъ надъ моимъ ухомъ и его жосткая рука на моемъ плечѣ. — Вставайте же! — Я открылъ глаза и, испуганный, сѣлъ на койкѣ. Въ эту минуту изъ узкаго и высокаго окна каземата я увидѣлъ на потолкѣ сосѣдняго корридора — единственномъ небѣ, которое я могъ видѣть — тотъ жолтый отблескъ, въ которомъ глаза, привыкшiе къ тюремному мраку, такъ хорошо умѣютъ узнавать солнце. Я люблю солнце.

— Хорошая погода, сказалъ я тюремщику. Съ минуту онъ молчалъ, как-будто недоумѣвая, стоитъ-ли тратить на это слова, потомъ съ нѣкоторымъ усилiемъ проворчалъ: — Пожалуй, что и такъ.

Я неподвижно сидѣлъ на койкѣ, полусонный, улыбающiйся и пристально смотрѣлъ на тихiй золотой отблескъ, озарявшiй потолокъ. — Прекрасный день, повторилъ я. — Такъ-то-такъ, отвѣчалъ тюремщикъ, а васъ ждутъ.

Эти немногiя слова, какъ нитка, останавливающая полетъ насѣкомаго, насильственно отбросили меня въ дѣйствительность. Я вдругъ увидѣлъ, какъ въ блескѣ молнiи, мрачную залу асизовъ, подкову судей, обитую красною, какъ кровь, матерiей, три ряда свидѣтелей съ безсмысленными лицами, двухъ жандармовъ съ обоихъ концевъ моей скамьи и чорныя волнующiяся платья и головы толпы, кишащiя въ тѣни, и остановившiйся на мнѣ пристальный взглядъ двѣнадцати присяжныхъ, которые бодрствовали въ то время, какъ я спалъ.

Я всталъ. Зубы мои щелкали, руки тряслись и не могли найти платья; въ ногахъ была слабость. На первыхъ же шагахъ я споткнулся, какъ черезъ силу обременный носильщикъ. Однако, я побрелъ за тюремщикомъ.

Два жандарма ждали меня у порога моей кельи. На меня опять надѣли кандалы. Въ нихъ былъ маленькiй мудреный замочекъ, который они тщательно заперли. Я не сопротивлялся. Они надѣвали машину на другую машину.

Мы прошли внутреннiй дворъ. Утреннiй воздухъ оживилъ меня. Я поднялъ голову. Небо было ясно, и теплые лучи солнца, разрѣзанные длинными дымовыми трубами, чертили большiе углы свѣта по вершинамъ высокихъ и мрачныхъ стѣнъ тюрьмы. Погода, въ самомъ-дѣлѣ, была прекрасная.

Мы поднялись по круглой винтообразной лѣстницѣ, прошли корридоръ, потомъ другой, потомъ третiй, потомъ отворилась передъ нами низенькая дверь. Теплый воздухъ, растворенный шумомъ, обдалъ лицо мое. Это было дыханiе толпы въ залѣ асизовъ. Я вошелъ.

При моемъ появленiи поднялся шумъ отъ оружiя и голосовъ. Скамьи съ громомъ задвигались, перегородки затрещали; и въ то время какъ я проходилъ по длинной залѣ между двухъ массъ народа, облицованныхъ содатами, мнѣ казалось, что я центръ, къ которому стремятся нити, двигающiя всѣ эти разинутыя и свѣсившiяся лица.

Въ эту минуту я замѣтилъ, что былъ безъ кандаловъ; но не могу припомнить, гдѣ и когда мнѣ ихъ сняли.

Вдругъ, настало глубокое молчанiе. Я дошолъ до своего мѣста. Въ ту-же минуту, какъ прекратился хаосъ въ толпѣ, онъ прекратился и въ моихъ мысляхъ. Я вдругъ понялъ ясно, чтС до-сихъ-поръ мнѣ только мерещилось, понялъ, что настала рѣшительная минута, и что я стоялъ тутъ для выслушанiя приговора.

Непостижимое дѣло. Эта мысль теперь вовсе не ужаснула меня. Окна были отворены; воздухъ вмѣстѣ съ городскимъ шумомъ свободно врывался съ улицы, зала сiяла, какъ-будто свадебная; веселые лучи солнца чертили тамъ и сямъ свѣтлые четвероугольники рамъ, продолговатые на полу, косые на столѣ и ломанные по угамъ стѣнъ; а въ сверкавшихъ снопахъ свѣта у оконъ каждый лучъ вырѣзывалъ въ воздухѣ большую призму золотой пыли.

Судьи, въ глубинѣ залы, смотрѣли самодовольно, вѣроятно отъ радости, что скоро покончатъ. Лицо президента, мягко освѣщонное отраженiемъ одного стекла, было какъ-то особенно добро кротко; молодой ассесоръ почти весело, пощипывая свои брыжи, разговаривалъ съ какой-то молоденькой дамой въ розовой шляпкѣ, сидѣвшей сзади него, очевидно по протекцiи.

Одни присяжные казались блѣдными и убитыми, но это было, вѣроятно, отъ усталости и отъ безсонной ночи.

Нѣкоторые изъ нихъ зѣвали; ничто въ нихъ не предвѣщало людей, которые произнесли смертный приговоръ; на этихъ добрыхъ мѣщанскихъ лицахъ я прочелъ только большое желанiе выспаться.

Прямо передо мною окно было совсѣмъ отворено. Я слышалъ, какъ на набережной смѣялись продавцы цвѣтовъ, а на краю подоконника, какая-то хорошенькая жолтая травка, выросшая во швѣ двухъ плитъ и вся пронизанная солнечнымъ лучомъ, играла съ вѣтромъ.

Какимъ-же образомъ роковая мысль могла зародиться среди такихъ грацiозныхъ ощущенiй? Залитый воздухомъ и солнцемъ, я не могъ думать ни о чемъ больше, какъ о свободѣ; надежда заблистала во мнѣ, какъ день блисталъ вокругъ меня, и я довѣрчиво ждалъ приговора, какъ ждутъ освобожденiя и жизни.

Между-тѣмъ прошолъ мой авдокатъ. Его ждали. Онъ только-что славно и съ аппетитомъ позавтракалъ. Дошедши до мѣста, онъ съ улыбкой наклонился ко мнѣ. — Я надѣюсь, сказалъ онъ. — Въ самомъ дѣлѣ? отвѣчалъ я, облегчонный и тоже улыбающiйся. — Да, началъ онъ снова; я еще ничего не знаю объ ихъ рѣшенiи, но, вѣроятно, они отстранятъ премидитацiю, и тогда только навсегда въ каторжную работу. — Что вы, милостивый государь? возразилъ я съ негодованiемъ, ужь въ тысячу разъ лучше смерть!

Да, смерть! — А потомъ, нашоптыалъ мнѣ какой-то внутреннiй голосъ, чѣмъ я рискую, сказавъ это? Когда-же видано было, чтобъ произносился смертный приговоръ не въ полночь, при факелахъ, не въ чорной и мрачной залѣ какою-нибудь холодною и дождливою зимнею ночью? Но въ августѣ, въ восемь часовъ утра, въ такой прекрасный день и такими добрыми присяжными… невозможно! И глаза мои снова занялись хорошенькимъ жолтымъ цвѣточкомъ на солнцѣ.

Вдругъ, президентъ, ждавшiй только авдоката, пригласилъ меня встать. Солдаты сдѣлали на караулъ; какъ-будто отъ электрической искры, все собранiе вдругъ встало. Какая-то незначущая фигурка, сидѣвшая за столомъ пониже трибунала [это я думаю, былъ грефье — секретарь суда], стала говорить и прочла приговоръ, произнесеный присяжными въ мое отсутствiе. Холодный потъ выступилъ изъ всѣхъ моихъ членовъ. Я прислонился къ стѣнѣ, чтобъ не упасть.

— Адвокатъ, не имѣете-ли вы чего-нибудь сказать насчетъ приложенiя наказанiя? спросилъ президентъ.

Я бы, кажется, тутъ все сказалъ, но ничего не пришло мнѣ въ голову. Языкъ мой прильнулъ къ гортани.

Защитникъ всталъ.

Я понялъ, что онъ будетъ стараться смягчить приговоръ присяжныхъ и, вмѣсто произнесенной ими пѣсни, выставить на видъ другую, ту самую, которая недавно такъ меня возмутила.

Видно, негодованiе во мнѣ было слишкомъ сильно, что проступило сквозь тысячи ощущенiй, овладѣвшихъ моими мыслями. Мнѣ захотѣлось громко повторить ему то, что уже я сказалъ: лучше въ тысячу разъ смерть! но у меня захватило дыханiе, и я могъ только грубо остановить его за руку и закричать съ судорожною силой: Нѣтъ!

Генеральный прокуроръ возражалъ адвокату, а я слышалъ его съ безсмысленнымъ довольствомъ. Потомъ судьи вышли, потомъ снова вошли, и президентъ прочелъ мнѣ приговоръ.

— Осужденъ на смерть! сказала толпа, и въ то время какъ меня уводили, весь этотъ народъ устремился вслѣдъ за мною съ шумомъ разрушающагося зданiя. Я же, я шолъ, опьянѣлый и обезумѣвшiй. Переворотъ совершился во мнѣ. До смертнаго приговора я чувствовалъ, что дышалъ, жилъ, трепеталъ въ той же средѣ, что и другiе люди; теперь же, я ясно увидѣлъ какой-то заборъ между мною и мiромъ. Ничто уже не являлось мнѣ такимъ-же, какъ прежде. Широкiя, свѣтлыя окна, яркое солнце, чистое небо, прерасный цвѣточекъ, все стало бѣловато и блѣдно, все приняло цвѣтъ савана. Въ людяхъ, женщинахъ, дѣтяхъ, толпившихся на моей дорогѣ, мнѣ вдругъ стало казаться что-то призрачное.

Чорная и грязная карета съ рѣшотками у оконъ ждала меня у лѣстницы. Влѣзая въ нее, я случайно взглянулъ на площадь. — Приговоренный къ смерти! кричали прохожiе, бросаясь къ каретѣ. — Сквозь туманъ, который теперь застилъ мнѣ всѣ предметы, я различилъ двухъ молоденькихъ дѣвушекъ, слѣдившихъ за мною жадными глазами. — Славно, сказала младшая, хлопая въ ладоши, посмотримъ черезъ шесть недѣль.

III

Приговоренъ къ смерти!… Ну, такъ чтожъ? Мнѣ помнится, я читалъ въ какой-то книгѣ, въ которой и было только хорошаго, что: всѣ безъ исключенiя люди осуждены на смерть, только съ неопредѣленными сроками. Что же особенно измѣнилось въ моемъ положенiи?

Съ той минуты, какъ приговоръ былъ произнесенъ надо мной, сколько умерло людей, прочившихъ себя на долгую жизнь! Сколько предупредило меня, молодыхъ, свободныхъ, здоровыхъ, которые навѣрно разсчитывали посмотрѣть, какъ упадетъ голова моя на Гревской площади! Сколько еще такихъ, которые теперь движутся, дышутъ чистымъ воздухомъ, входятъ и выходятъ по своей волѣ и все-таки отправятся раньше меня!

А потомъ, и то сказать, ужь будто жизнь такъ привлекательна для меня? И въ самомъ-дѣлѣ, мракъ и чорный хлѣбъ тюрьмы, порцiя тощаго бульона, налитаго изъ ушата каторжниковъ; толчки и грубости тюремщиковъ и караульныхъ — я-же такъ утонченно воспитанъ — а потомъ, не видѣть человѣческаго существа, которое удостоило-бы меня слова, или къ которому я-бы могъ обратиться съ словомъ; ежеминутно трепетать за то, что самъ сдѣлаешь, или что мнѣ сдѣлаютъ: вотъ почти единственныя блага, которыя палачъ у меня отниметъ.

Ахъ! Все-таки, это ужасно!

IV

Чорная карета привезла меня сюда, въ эту отвратительную Бисетру.

Издали это зданiе, пожалуй, не безъ нѣкотораго величiя: оно вытянулось на вершинѣ холма и на извѣстномъ разстоянiи сохраняетъ кое-что изъ своего прежняго великолѣпiя, смотритъ королевскимъ замкомъ. Но по мѣрѣ вашего приближенiя, дворецъ стновится мазанкой. Обитые зубцы оскорбляютъ глазъ.

Какая-то дрянь и бѣдность тяготѣетъ надъ этими королевскими фасадами: скажешь, пожалуй, что стѣны заразились проказой. Ни оконныхъ переплетовъ, ни стеколъ въ окнахъ; однѣ толстыя желѣзныя рѣшотки, къ которымъ тамъ и сямъ прилипо блѣдное лицо каторжнаго или сумашедшаго.

Вотъ жизнь вблизи.

V

Не успѣлъ я войти, какъ желѣзныя лапы овладѣли мною. Строгости увеличились: нѣтъ ни ножей, ни вилокъ за обѣдомъ; безобразный китель, нѣчто въ родѣ холщеваго мѣшка съ дырой, окуталъ мои руки; за мою жизнь отвѣчали. Я подалъ просьбу о пересмотрѣ приговора. Можетъ пройти шесть или семь недѣль въ этихъ лишнихъ проволочахъ, а нужно сохранить меня здрава и невридима для Гревской площади.

Первые дни со мною обходились съ отвратительною сладостью. Взгляды тюремщика чуютъ эшафотъ. Къ счастiю, спустя нѣсколько дней, привычка взяла свое. Они смѣшали меня съ другими заключенными въ общей грубости и перестали обращаться со мною съ тою непривычною вѣжливостiю, которая всегда напоминала мнѣ палача; это еще не все: улучшенiя простирались дальше. Молодость, сговорчивость, внимательность тюремнаго священника, а главное, нѣсколько латинскихъ словъ, съ которыми я обратился къ смотрителю и которыхъ онъ не понялъ, доставили мнѣ позволенiе разъ въ недѣлю гулять съ другими заключенными и сняли съ меня китель, въ которомъ я былъ парализованъ. Послѣ долгихъ колебанiй, мнѣ даже принесли чернилъ, бумаги, перьевъ и ночникъ.

Каждое воскресенье, послѣ обѣдни, въ извѣстный часъ меня выпускаютъ на тюремный дворъ. Тамъ я разговариваю съ заключенными. Нельзя-же. Ребята они впрочемъ предобрые. Разсказываютъ мнѣ свои продѣлки: волосы становятся у меня дыбомъ, но я знаю, что они хвастаютъ. Учатъ меня говорить по ихному, колотить по наковальнѣ, какъ они выражаются. Это цѣлый языкъ, налѣпленный на общепринятый, нѣчто въ родѣ отвратительнаго нароста, какъ, напримѣръ, вередъ. Иногда вдругъ странная энергiя, ужасающая картинность: варенье на сковородѣ (тутъ кровь на дорогѣ), жениться на вдовѣ (быть повѣшену), какъ-будто веревка на висѣлицѣ вдова всѣхъ повѣшенныхъ. Голова вора имѣетъ два названiя: сорбона, когда она выдумываетъ, обсуждаетъ, зачинаетъ преступленiе; пень, когда палачъ ее отсѣкаетъ. А то и водевильный складъ: тростниковый кашемиръ (корзина тряпичника) врунъ (языкъ), а потомъ вездѣ, на всякомъ шагу, слова странныя, таинственныя, гадкiя и грязныя, взятыя Богъ-знаетъ откуда: le Taule (палачъ) la cТne (смерть) la placarde (мѣсто казни). Ящеры и пауки какiе-то. Когда слышишь этотъ языкъ, то воображаешь нѣчто грязное, запыленное, нѣчто въ родѣ самаго отвратительнаго отрепья, которое-бы вдругъ стали перетряхивать передъ вами.

По-крайней-мѣрѣ, эти люди меня жалѣютъ. Они одни. Тюремщики, номерные, ключари (я не сержусь на нихъ) говорятъ и смѣются и считаютъ меня не болѣе какъ за вещь.

VI

Я вотъ-что выдумалъ.

— Мнѣ даны средства писать, почему-жъ бы и въ-самомъ-дѣлѣ не присѣсть за бумагу? Но что писать? Запертой въ четырехъ стѣнахъ голыхъ и холодныхъ, безъ свободы для ногъ, безъ неба для глазъ, машинально день-деньской занятой отъ скуки медленнымъ ходомъ того бѣловатаго четвероугольника, который окошечко моей двери нарѣзываетъ на противуположной мрачной стѣнѣ, и какъ я уже сказалъ сей-часъ, одинъ одинешенекъ съ мыслью о преступленiи и казни, объ убiйствѣ и смерти, — могу-ли я что-нибудь высказать, я, которому больше нечего дѣлать въ этомъ мiрѣ? и можетъ ли въ этой измученной и пустой головѣ родиться что-нибудь достойное письма?

Почему же и нѣтъ? Если все вокругъ меня монотонно и безцвѣтно, то во мнѣ есть буря, борьба, трагедiя? Развѣ мысль, овладѣвшая мною, ежечастно и ежеминутно не представляется мнѣ все въ новыхъ формахъ, все болѣе ужасною, болѣе кровавою, чѣмъ ближе я къ сроку? Почему-бы не попробовать разсказать самому себѣ обо всемъ, что я испытываю насильственнаго и неизвѣстнаго въ моемъ одиночествѣ; сюжетъ, конечно, богатый. И какъ-бы ни была коротка моя жизнь, но въ мукахъ, страхѣ и страданiяхъ, которые ее наполнятъ съ этого часа и до послѣдняго, будетъ на что истратить это перо и истощитъ эту чернильницу. — Да и страданiя… единственное средство уменьшить ихъ заключаются въ наблюденiи за ними, и описывая ихъ, я развлекусь.

А потомъ, что-бы я ни написалъ, такимъ образомъ, будетъ, можетъ-быть, не безполезно. Этотъ журналъ моихъ страданiй, часъ за часъ, минута за минуту, мука за муку, если только хватитъ силъ моихъ довести его до часа, когда я физически буду не въ состоянiи продолжать его; эта исторiя моихъ впечатлѣнiй по необходимости не конченная, но по возможности полная, могутъ заключать въ себѣ великое и глубокое поученiе. Въ этомъ протоколѣ издыхающей мысли, въ этой возрастающей прогрессiи скорбей, въ этой умственной анатомiи осужденнаго можетъ таиться не одинъ урокъ для осуждающихъ. Чтенiе это, можетъ-быть, удержитъ ихъ руку, когда имъ въ другой разъ придется бросить голову, которая мыслитъ, голову человѣка на то, что они называютъ вѣсами правосудiя! можетъ-быть имъ, несчастнымъ, никогда не приходила на умъ та медленная вереница пытокъ, которая таится въ проворной формальности смертнаго приговора.

Останавливались-ли они хоть когда-нибудь на этой ѣдкой мысли, что въ человѣкѣ, котораго они отсѣкаютъ, живетъ духъ, духъ разсчитывавшiй на жизнь, душа, которая не располагала умирать? Нѣтъ. Во всемъ этомъ они видятъ только вертикальное паденiе треуголнаго ножа, и конечно увѣрены, что для осужденнаго не было ничего прежде, не будетъ ничего послѣ.

Листки эти разувѣрятъ ихъ. Напечатанные, можетъ-быть, когда-нибудь, они остановятъ хоть на нѣсколько мгновенiй ихъ умъ на страданiяхъ ума: ихъ-то они и не подозрѣваютъ. Они въ восторгѣ отъ того, что изобрѣли средство убивать людей безъ страданiй тѣла. Но развѣ вопросъ въ этомъ? Что значитъ физическая боль въ сравненiе съ моральной? жалки и отвратительны законы, если они такiе! настанетъ время и, можетъ-быть, эти мемуары, послѣднiя друзья несчастнаго, подвинутъ насъ къ нему… —

Если только, послѣ смерти, вѣтеръ не размечетъ по двору этихъ клочковъ бумаги, запачканныхъ грязью, или не истлѣютъ они на дождѣ, наклеенные въ видѣ заплаты на разбитые стекла въ сторожкѣ тюремщика…

VII

Что-жъ мнѣ-то въ томъ, что эти строки могутъ быть нѣкогда полезны другимъ, что онѣ остановятъ судью, готоваго осудить, что онѣ спасутъ несчастныхъ, невинныхъ или преступныхъ, отъ той агонiи, на которую я осужденъ? — мнѣ-то что? я-то что выиграю? Мнѣ отрубятъ голову, пусть рубятъ и другимъ! Мнѣ что за дѣло? Неужели и вправду я могъ думать о такихъ глупостяхъ? Разрушать эшафотъ послѣ того, какъ я войду на его подмостки! прошу покорно, большая надобность.

Какъ! солнце, поля, испещренныя цвѣтами, птицы, пробуждающiяся по утрамъ, облака, деревья, природа, свобода, жизнь, все это теперь не для меня?

Боже мой! меня спасите, меня! правда ли, что это невозможно, что должно будетъ умереть завтра, сегодня можетъ-быть, что это непремѣнно будетъ? Боже мой! Отъ этой ужасной мысли можно раздробить себѣ голову о тюремныя стѣны.

VIII

Сочту, сколько мнѣ осталось:

Три дня сроку послѣ произнесеннаго приговора для подачи аппеляцiи.

Недѣля проволочекъ въ уголовномъ судѣ, послѣ чего бумаги, какъ говорятъ они, отправляются къ министру.

Двѣ недѣли пролежатъ онѣ у министра, который даже и подозрѣвать не будетъ объ ихъ существованiи, но который все-таки передастъ ихъ, какъ-будто просмотрѣнныя имъ, кассацiонному суду.

Тамъ путешествiя по разнымъ столамъ, нумерацiя, запись на приходъ, потому-что гильотина завалена работой, и каждый долженъ ждать своей очереди.

Двѣ недѣли для разсмотрѣнiя, не учинена ли вамъ какая несправедливость.

Наконецъ, судъ собирается, обыкновенно въ которой-нибудь четвергъ, отвергаетъ массой аппеляцiй съ двадцать и всю кучу отсылаетъ обратно министру, тотъ отсылаетъ генеральному прокурору, а этотъ уже отсылаетъ палачу. Три дня.

Утромъ на четвертый день, помощникъ генеральнаго прокурора, повязывая галстухъ, разсуждаетъ, что пора дескать покончить съ этимъ дѣломъ. Тогда, если помощникъ экзекутора не даетъ какого-нибудь завтрака друзьямъ, и ничто ему не помѣшаетъ, приказъ объ экзекуцiи пишется, переписывается, заносится въ журналъ, отсылается, и на другой день съ разсвѣтомъ будетъ слышно, какъ строятъ помостъ на Гревской площади, а на перекресткахъ ревутъ охриплые голоса разносчиковъ афишъ.

Всего шесть недѣль. Дѣвочка говорила правду.

Но вотъ уже недѣль пять, а можетъ-быть и цѣлыхъ шесть, не смѣю пересчитывать, что я сижу въ этой кельѣ въ Бисетрѣ, а мнѣ кажется, что тому только три дня. Это было въ четвергъ.

IX

Я написалъ духовную.

Къ чему это? Я приговоренъ къ судебнымъ издержкамъ, и моего имѣнiя едва-ли достанетъ на это. Гильотина вещь не дешовая.

Я оставляю мать, жену; оставляю ребенка.

Маленькую трехлѣтнюю дѣвочку, тихонькую, розовую и худенькую, съ большими черными глазками и съ длинными каштановыми волосами.

Ей было два года и одинъ мѣсяцъ, когда я въ послѣднiй разъ ее видѣлъ.

И такъ, послѣ моей смерти три женщины останутся, безъ сына, безъ мужа, безъ отца. Три сироты въ разной степени; три вдовы по милости закона.

Положимъ, что казнь моя справедлива. Но что сдѣлали эти невинныя? Кому до этого дѣло? Ихъ лишаютъ чести, ихъ разоряютъ; справедливость.

Бѣдная старуха-мать еще не безпокоитъ меня. Ей шестьдесятъ-четыре года: она умретъ отъ этого удара. А если и протянетъ нѣсколько дней еще, то было-бы ей только тепло и она ничего не скажетъ.

О женѣ тоже нечего много горевать: она о сю пору больна и какъ помѣшанная. Она тоже умретъ, если только не сойдетъ совсѣмъ съ ума. Говорятъ, что полоумные живущи, по-крайней-мѣрѣ не страдаетъ умъ; она спитъ, она все равно что умерла.

Но дочь, дитя мое, моя бѣдная малютка Маша, которая теперь хохочетъ, играетъ, поетъ и ни о чемъ не думаетъ — вотъ о комъ болитъ мое сердце.

X

Вотъ вамъ моя келья:

Восемь квадратныхъ футъ. Четыре стѣны изъ тесанаго камня, опирающiяся прямо на плитный полъ, возвышенный на одну ступень противъ корридора.

Направо отъ входной двери нѣчто въ родѣ ниши, представляющей пародiю на альковъ. Туда бросаютъ связку соломы и совершенно увѣрены, что заключенный и отдыхаетъ на ней и спитъ, одѣтый лѣто и зиму въ холщевые пантолоны и затрапезную куртку.

Надо мною, въ видѣ неба, чорный сводъ, кажется стрѣльчатый (если не ошибаюсь), съ котораго толстые слои паутины висятъ, какъ отрепье.

И ни одного окна, ни одной даже отдушины; дверь обита желѣзомъ.

Виноватъ: среди двери, наверху, есть отверстiе въ девять квадратныхъ дюймовъ, съ крестоообразной рѣшоткой, которое на ночь запирается тюремщикомъ.

За кельей довольно длинный корридоръ, освѣщаемый и освѣжаемый узкими отдушниками, вверху стѣны, и разгороженный на разныя отдѣленiя, которыя сообщаются между собою низенькими полукруглыми дверьми; каждое изъ этихъ отдѣленiй представляетъ нѣчто въ родѣ передней для такой кельи какъ моя. Въ эти кельи по приговору тюремнаго директора запираются преступники за наказанiя. Первыя три назначены для осужденныхъ на смерть, потому-что, будучи ближе другихъ къ сторожкѣ, онѣ удобнѣе для надзора.

Эти темницы суть единственные остатки древняго Бисетрскаго замка, построеннаго въ пятнадцатомъ столѣтiи кардиналомъ Винчестеромъ, тѣмъ самымъ, который сжегъ Жанну д’Аркъ. Я слышалъ это отъ любопытныхъ, которые приходили намедни въ мою ложу и смотрѣли на меня издали, какъ на дикаго звѣря въ звѣринцѣ. Тюремщикъ получилъ пять франковъ.

Позабылъ сказать, что день и ночь стоитъ за моей дверью часовой, и что глаза мои, останавливаясь на двери, постоянно встрѣчаютъ его два глаза, всегда пристальные, всегда открытые.

А впрочемъ, они думаютъ, что есть и свѣтъ и воздухъ въ этой каменной коробкѣ.

XI

День еще не занимался, а что прикажете дѣлать ночью? Мнѣ пришла идея. Я всталъ и съ лампою началъ осматривать четыре стѣны моего каземата. Онѣ испещрены надписями, рисунками, странными фигурами, именами, которыя смѣшиваются между собою и стираются одно другимъ. Кажется, каждый осужденный хотѣлъ оставить послѣ себя слѣдъ, хоть здѣсь по-крайней-мѣрѣ. Тутъ и карандашъ, и мѣлъ, и уголь, буквы чорныя, бѣлыя, сѣрыя, часто глубоко-вырѣзынныя въ камень, иногда проржавленныя, как-будто были написаны кровью. Безъ сомнѣнiя съ болѣе-свободнымъ умомъ, я съ любопытствомъ занялся-бы этою странною книгою, которая страница за страницею развертывается передъ моими глазами на каждомъ камнѣ моей кельи. Я съ удовольствiемъ возсоздавалъ-бы цѣлое изъ этихъ обломковъ мысли, разбросанныхъ по плитамъ, отыскивалъ-бы человѣка подъ именемъ, придавалъ-бы плоть и жизнь этимъ изувѣченнымъ надписямъ, исковерканнымъ фразамъ, изуродованнымъ словамъ, тѣлу безъ головы, какъ тѣ, которые все это написали.

Надъ самымъ изголовьемъ моимъ есть два пламенѣющихъ сердца, пронзенныхъ стрѣлою, а вверху надпись: любовь на жизнь. Не на долго-же несчастный бралъ на себя обязательство.

Въ сторонѣ нѣчто въ родѣ треугольной шляпы съ маленькой, грубо-нарисованной фигуркой подъ нею, и эти слова: Да здравствуетъ императоръ! 1814.

Опять пламенѣющiя сердца съ надписью, весьма характеристическою въ тюрьмѣ: Люблю и обожаю Матье Данвена. Жакъ.

На противоположной стѣнѣ читаешь имя: Папавуанъ''.

Прописное П раздѣлано арабесками и тщательно изукрашено.

Куплетъ неприличной пѣсни.

Шапка, вырѣзанная довольно-глубоко въ камнѣ, а внизу: Борисъ. — Республика. Это былъ одинъ изъ Ларошельскихъ унтеръ-офицеровъ. Бѣдный молодой человѣкъ! какъ отвратительны ихъ политическiя необходимости! За одну мысль, мечту, отвлеченность какую-нибудь, эта ужасающая дѣйствительность, которую зовутъ гильотиной! — И я еще жалуюсь, я, несчастный, совершившiй настоящее преступленiе, пролившiй кровь!

Полно разсматривать стѣны.

Въ углу я вдругъ увидѣлъ убiйственный образъ, начертанный бѣлыми чертами: фигуру эшафота, который теперь уже, можетъ-быть, готовится для меня. — Чуть-было не выронилъ лампы изъ рукъ.

XII

Я снова и поспѣшно сѣлъ на солому, опустивъ голову къ колѣнамъ. Мало-по-малу разсѣялся мой дѣтскiй ужасъ, и мною овладѣло странное любопытство продолжать чтенiе моей стѣны.

Около имени Папавуана я снялъ огромную паутину, покрытую толстымъ слоемъ пыли и висѣвшую въ углу стѣны. Подъ этой паутиной были четыре или пять именъ, совершенно сохранившихся между многими другими, отъ которыхъ остались одни пятна. — Дотенъ 1815. — Пуленъ 1818. — Жанъ-Мартенъ 1821. — Кастенъ 1823. Я прочелъ эти имена, и зловѣщiя воспоминанiя осадили меня. Дотенъ, рѣзавшiй своего брата на части и бросившiй ночью голову въ колодезь, а туловище въ помойную яму; Пуленъ, убившiй жену; Жанъ-Мартенъ, выстрѣлившiй въ отца изъ пистолета въ то самое время, какъ старикъ открывалъ окно; Кастенъ, докторъ, отравившiй своего друга, лечившiй его отъ болѣзни, которую самъ-же навязалъ ему, и вмѣсто лекарствъ снова подчивавшiй его ядомъ; а возлѣ нихъ Папавуанъ, этотъ ужасный помѣшанный, убивавшiй дѣтей ударомъ ножа по головѣ!

Вотъ, подумалъ я, и лихорадочный ознобъ пробѣжалъ по костямъ моимъ, вотъ какiе гости были до меня въ этой кельѣ. Здѣсь, на той самой плитѣ, на которой я сижу теперь, эти люди убiйства и крови думали свои послѣднiя думы! у самой этой стѣны, въ этомъ тѣсномъ четвероугольникѣ они, какъ дикiе звѣри, кружили своими послѣдними шагами. Небольшiе промежутки времени отдѣляли ихъ другъ отъ друга: повидимому казематъ этотъ не пустѣетъ. Они оставили послѣ себя нагрѣтое мѣсто и мнѣ его оставили. Въ свою очередь я соединюсь съ ними на Кламарскомъ кладбищѣ, гдѣ такъ хорошо ростетъ трава.

Я не фантастъ и не суевѣренъ. Вѣроятно, отъ этихъ мыслей у меня сдѣлалась лихорадка, потому-что среди мечтанiй, мнѣ вдругъ показалось, что имена эти горѣли, какъ огненныя, на черной стѣнѣ; звонъ, усиливавшiйся все болѣе и болѣе, зазвучалъ въ ушахъ моихъ; красноватый свѣтъ хлынулъ мнѣ въ глаза; а потомъ мнѣ почудилось, что въ казематѣ заходили люди, странные люди, которые несли свои головы въ лѣвой рукѣ и держали эти головы за рты, потому-что на нихъ не было волосъ. Всѣ показывали мнѣ кулакъ, исключая отцеубiйцы.

Въ ужасѣ закрылъ я глаза: тогда все стало для меня яснѣе.

Былъ-ли это сонъ, видѣнiе или дѣйствительность — не знаю; только я сошолъ-бы съ ума, еслибъ не разбудило меня во-время новое внезапное ощущенiе. Я готовъ былъ упасть на-взничъ, какъ вдругъ почувствовалъ, что по моей голой ногѣ тащилось холодное туловище съ мохнатыми ножками. То былъ паукъ, спугнутый мной и убѣгающiй.

Я пришолъ въ себя. — О, странныя видѣнiя! — Нѣтъ! То былъ дымъ, бредъ моего опустѣлаго и судорожнаго мозга. Макбетовскiя химеры! мертвые мертвы, а эти и подавно. Они крѣпко на-крѣпко заперты въ могилахъ, а могила не чета тюрьмѣ, изъ которой можно убѣжать. отчего-же я такъ испугался?

Могильныя двери не отворяются извнутри.

XIII

Намедни я видѣлъ отвратительную вещь.

День только занимался, и тюрьма наполнилась шумомъ. Слышно было, какъ отворялись и запирались тяжолыя двери, скрипѣли засовы и желѣзные замки, звенѣли связки ключей, болтавшихся на поясахъ тюремщиковъ, тряслись лѣстницы сверху до низу отъ скорыхъ шаговъ и перекликались голоса съ двухъ концовъ длинныхъ корридоровъ. Сосѣди мои по кельи, наказанные арестанты, были веселѣе обыкновеннаго. Вся Бисетра, казалось, хохотала, пѣла, бѣгала, плясала.

Только я одинъ, нѣмой среди этого шума, неподвижный среди этого движенiя, и зумленный и сосредоточенный, только я одинъ прислушивался.

Прошолъ какой-то нумерной.

Я рискнулъ остановить его и спросилъ, не праздникъ-ли въ тюрьмѣ. — Праздникъ, коли хотите, отвѣчалъ онъ. Ныньче заковываютъ каторжныхъ, которыхъ завтра отправятъ въ Тулонъ. Хотите взглянуть? Это развлечетъ васъ.

Для такого заключеннаго какъ я, всякое зрѣлище находка, какъ-бы гнусно оно ни было; я согласился на развлеченiе.

Номерной послѣ обычныхъ предосторожностей, чтобъ совершенно быть увѣрену во мнѣ, ввелъ меня въ маленькую келью, пустую и безъ всякой мебели, въ которой было небольшое окно за желѣзной рѣшоткой, но зато настоящее окно, изъ котораго можно было видѣть настоящее небо.

— Вотъ, сказалъ онъ, отсюда вамъ все будетъ видно и слышно. Вы, какъ король, будете одинъ въ ложѣ.

Тутъ онъ вышелъ и заперъ за мною задвижки двери и замки.

Окно выходило на четыреугольный дворъ, довольно пространный, кругомъ котораго съ четырехъ сторонъ возвышалось большое шестиэтажное зданiе изъ тесаннаго камня. Трудно представить себѣ что-нибудь омерзительнѣе, голѣе и унылѣе для глаза, чѣмъ этотъ четыреугольный фасадъ, истыканный множествомъ рѣшотчатыхъ оконъ, въ которыхъ съ низу до верху торчала куча лицъ блѣдныхъ и худыхъ, сдавленныхъ одно другимъ, какъ камни въ стѣнѣ, лицъ, изъ которыхъ каждое, казалось, какъ-будто въ рамкѣ, въ четвероугольникѣ желѣзныхъ рѣшотокъ. Все это были заключеные, пока еще зрители церемонiи, будущiе въ ней актеры. Они похожи были на бѣдныхъ грѣшниковъ у отдушинъ чистилища, выходящихъ въ адъ.

Всѣ молча смотрѣли на дворъ, пока еще пустой. Они ждали. Между этими угасшими и безцвѣтными лицами, тамъ и сямъ блистали нѣсколько глазъ пронзительныхъ и живыхъ, какъ огненныя точки.

Каменный четвероугольникъ, окружающiй дворъ, не замыкаетъ его со всѣхъ сторонъ. Одинъ изъ четырехъ фасадовъ зданiя (восточный) разрѣзанъ посрединѣ и соединенъ съ сосѣдней стѣною желѣзной рѣшоткой. Эти ворота выходятъ на другой дворъ, нѣсколько поменьше перваго, и тоже кругомъ обставленный стѣнами и почернѣвшими башенками.

Вокругъ главнаго двора у стѣнъ тянутся каменныя скамьи. Посреди возвышается желѣзный согнутый стержень, назначенный для фонаря.

Пробило двѣнадцать часовъ. Большiя заднiя ворота, спрятанныя въ углубленiи, вдругъ отворились. Повозка, сопровождаемая грязными и плюгавыми солдатами, въ синихъ мундирахъ съ красными эполетами и жолтыми лямками, тяжело и съ громомъ въѣхала на дворъ, какъ-будто везла ломаное желѣзо. Это этапная стража каторжниковъ и кандалы.

Въ туже минуту, какъ-будто этотъ шумъ пробудилъ всю тюрьму, зрители у оконъ, доселѣ тихiе и неподвижные, разразились радостными криками, пѣснями, угрозами, ругательствами, смѣшанными съ взрывами хохота, горькаго для ушей. Глядя на нихъ, можно было подумать, что это дьявольскiя хари. Что ни лицо, то гримаса; кулаки высунулись изъ рѣшотокъ, голоса заревѣли, глаза заблистали, и мнѣ стало страшно при видѣ столькихъ искръ изъ-подъ полупотухшаго пепла.

Между-тѣмъ, надсмотрщики, отъ которыхъ по одеждѣ и по ужасу на лицахъ отличались нѣсколько любопытныхъ, прошедшихъ изъ Парижа, преспокойно принялись за работу. Одинъ изъ нихъ влѣзъ на повозку и сбросилъ товарищамъ кандалы, арканы и цѣлый ворохъ холщевыхъ панталонъ. Тутъ они раздѣлили работу: одни отправились растягивать въ одномъ углу двора длинныя цѣпи, которыя на ихъ странномъ языкѣ назывались веревочками; другiе разстилали по мостовой тафту, т. е. рубахи и панталоны; а самые смѣтливые разсматривали, подъ надзоромъ своего капитана, маленькаго приземистаго старичка, по-одиночкѣ желѣзные ошейники, которые тутъ-же они пробовали, сверкая ими на мостовой. И все это дѣлалось при насмѣшливыхъ возгласахъ заключенныхъ; крики ихъ покрывались громкимъ хохотомъ каторжныхъ, для которыхъ все это приготовлялось и которые виднѣлись за рѣшотками старой тюрьмы, выходящей на маленькiй дворикъ.

Когда окончились всѣ эти приготовленiя, господинъ, весь вышитый серебромъ, и котораго называли господиномъ инспекторомъ далъ приказъ господину директору тюрьмы; и вотъ минуту спустя, двое или трое воротъ изрыгнули вдругъ, и будто кучками, на дворъ людей отвратительныхъ, крикливыхъ, оборваныхъ. Это были каторжные.

Появленiе ихъ удвоило радостные крики у оконъ. Нѣкоторые изъ нихъ, громкiя имена въ каторгѣ, были привѣтствованы взрывами криковъ и рукоплесканiй, которые они принимали съ какою-то гордою скромностью. Большинство носило нѣчто въ родѣ шляпъ, самодѣльщину изъ казематной соломы, и все престранной формы, для того, чтобъ въ городахъ и селенiяхъ шляпа обращала вниманiе на голову. Этимъ еще болѣе рукоплескали. Одинъ изъ нихъ, возбудилъ особенный взрывъ энтузiазма: юноша лѣтъ семнадцати съ лицомъ молоденькой дѣвушки. Онъ вышелъ изъ секретнаго отдѣленiя, гдѣ просидѣлъ съ недѣлю: изъ соломы онъ смастерилъ себѣ одежду, въ которую былъ окутанъ съ головы до ногъ, и вкатился на дворъ колесомъ съ проворствомъ змѣи. Этотъ шутъ былъ осужденъ за воровство. Поднялась буря рукоплескаiй и радостныхъ криковъ. Каторжные отвѣчали, и вышла ужасающая сцена изъ этой смѣси веселости между каторжными-признанными и каторжными-кандидатами. Было тамъ и общество въ лицѣ надсмотрщиковъ и испуганныхъ посѣтителей, но преступленiе глумилось надъ нимъ и страшную казнь превращало въ семейный праздникъ.

По-мѣрѣ-того какъ они появлялись, ихъ вводили между двухъ рядовъ этапныхъ солдатъ въ маленькiй дворикъ, за рѣшоткой, гдѣ ждалъ ихъ докторскiй смотръ. Тамъ каждый изъ нихъ испытывалъ послѣднее усилiе, чтобъ избѣгнуть путешествiя, представляя какой-нибудь предлогъ нездоровья: больные глаза, хромую ногу, искалѣченную руку. Но почти всегда они оказывались годными для каторги; и тогда каждый безпечно утѣшался, забывъ въ одну минуту про вымышленную болѣзнь всей жизни.

Рѣшотка малаго двора отворилась. Сторожъ сталъ дѣлать имъ алфавитную перекличку, и тогда они выходили одинъ за другимъ и каждый каторжный равнялся въ углу большаго двора съ своимъ случайнымъ товарищемъ по заглавной буквѣ. Такимъ-образомъ каждому отведено мѣсто; каждый несетъ цѣпь свою рядомъ съ неизвѣстнымъ; и если случится, что у каторжнаго есть другъ, цѣпь ихъ разлучитъ. Послѣднее изъ несчастiй.

Когда, такимъ-образомъ, вышло ихъ человѣкъ тридцать, рѣшотку затворили. Этапный выровнялъ ихъ палкой, бросилъ предъ каждымъ изъ нихъ рубаху, куртку и панталоны изъ толстаго холста, потомъ далъ знакъ и всѣ стали раздѣваться. Неожиданная соучайность, какъ-будто нарочно, превратила это униженiе въ пытку.

Погода до-сихъ-поръ стояла довольно сносная; и если октябрьскiй вѣтеръ холодилъ воздухъ, зато онъ иногда разрывалъ въ сѣрыхъ тучахъ прогалину, изъ которой падалъ сонечный лучъ. Но только каторжные сняли съ себя тюремное рубище, въ ту минуту, когда они, голые, отдавались подозрительному осмотру сторожей и любопытнымъ взглядамъ горожанъ, которые вертѣлись около нихъ, осматривая ихъ плечи, небо почернѣло, вдругъ прыснулъ холодный осеннiй ливень и, какъ изъ ведра, захлесталъ по двору, по обнаженнымъ головамъ, по нагому тѣлу каторжныхъ, по ихъ жалкому тряпью, брошенному на мостовой.

Въ одинъ мигъ дворъ очистился отъ всего, что не было сторожъ, этапный; парижскiе буржуа прiютились, кой-гдѣ подъ крыльцами.

А ливень лилъ, какъ изъ ведра. На дворѣ оставались одни каторжные, голые и промоченные на затопленной мостовой. Мертвое молчанiе смѣнило ихъ шумную болтовню. Они дрожали, щолкая зубами; ихъ изхудалыя ноги, ихъ узловатыя колѣна бились одно о другое, и жалко было видѣть, какъ они натягивали на посинѣвшее тѣло смоченныя рубахи, куртки, панталоны, которыя можно было выжать. Нагота была-бы сноснѣе.

Одинъ только, какой-то старикъ, сохранилъ нѣкоторую веселость. Обтираясь мокрой рубашкой, онъ сказалъ, что этого не было въ программѣ, потомъ засмѣялся, показавъ небу кулакъ.

Когда они всѣ одѣлись въ походныя платья, ихъ повели партiями, отъ двадцати до тридцати человѣкъ, на другой уголъ двора, гдѣ ихъ ожидали кордоны, вытынутые на мостовой. Эти кардоны суть ничто иное, какъ длиные и крѣпкiя цѣпи, перерѣзанныя вертикально чрезъ каждые два фута другими цѣпями покороче, къ оконечности которыхъ прикрѣпляется четыреугольный ошейникъ, открывающiйся съ другаго конца посредствомъ шарнира и желѣзнаго шпинька. Въ такiе ошейники заковываютъ шею каторжнаго на все время похода. Эти кордоны, растянутые на землѣ, довольно-хорошо изображаютъ большую позвоночную кость рыбы.

Каторжныхъ усадили въ грязи на мокрую мостовую, примѣрили имъ ошейники, потомъ два острожные кузнеца, вооруженные ручными наковальнями, заковали ихъ, по холодному желѣзу, сильными ударами огромныхъ молотовъ. Минута эта ужасна; самые смѣлые блѣднѣютъ. Отъ каждаго удара молота по наковальнѣ, прислоненной къ спинѣ, вздрагиваетъ подбородокъ пацiента; малѣйшее движенiе назадъ, и черепъ можетъ быть раздробленъ, какъ орѣховая скорлупа.

Послѣ этой операцiи, они прiуныли. Слышалось только звяканьое цѣпей, да по временамъ крикъ и глухой ударъ палки конвойныхъ по спинѣ какого-нибудь упрямца. Были такiе, что плакали; старики вздрагивали и закусывали губы. Я съ ужасомъ смотрѣлъ на эти зловѣщiе профили въ желѣзныхъ рамкахъ.

Такимъ образомъ, послѣ докторскаго смотра, смотръ приставовъ; послѣ смотра приставовъ, заковка. Три акта въ этомъ спектаклѣ.

Проглянуло солнце. Казалось, оно мгновенно зажгло всѣ эти головы. Каторжные вдругъ поднялись, какъ-будто ихъ что толкнуло. Пять кордоновъ вдругъ схватились руками и, такимъ-образомъ, составили огромный кругъ около фонаря. Они стали кружиться, такъ что въ глазахъ зарябило. Всѣ они пѣли каторжную пѣсню, какой-то романсъ на ихъ странномъ языкѣ на голосъ, то жалобный, то бѣшеный и веселый; по временамъ дикiе крики, взрывы хохота, разбитаго и запыхавшагося, смѣшивались съ таинственными словами; а бѣшеныя восклицанiя, а цѣпи, звякавшiя въ тактъ и служившiя оркестромъ этому пѣнiю, болѣе шумному, чѣмъ ихъ бряцанье. Еслибъ мнѣ понадобилось изображенiе шабаша, я не желалъ-бы ни лучшаго, ни худшаго.

На дворъ принесли большой ушатъ. Конвойные палками прекратили пляску каторжныхъ и подвели ихъ къ ушату, въ которомъ плавала какая-то трава въ какой-то дымящейся и грязной жидкости. Они стали ѣсть.

Потомъ, пообѣдавъ, они вылили на мостовую остатки супа, побросали черный хлѣбъ и снова принялись плясать и пѣть. По видимому, имъ позволяется это въ день заковки и въ ночь, которая за ней слѣдуетъ.

Я смотрѣлъ на это зрѣлище съ такимъ жаднымъ, трепетнымъ, съ такимъ внимательнымъ любопытствомъ, что позабылъ самъ себя. Глубокое чувство жалости обнимало меня всего, и ихъ хохотъ заставилъ меня плакать.

Вдругъ, среди глубокой задумчивости, въ которую я былъ погружонъ, я почувствовалъ какъ остановился и замолкъ ревѣвшiй кругъ. Потомъ, глаза всѣхъ обратились къ окну, у котораго я стоялъ. — Осужденный! осужденный! закричали они всѣ, показывая на меня пальцами, и взрывы восторга удвоились.

Я будто приросъ къ мѣсту.

Недоумѣваю, почему они меня знали и какимъ образомъ могли узнать.

Здравствуй, здорово! кричали они мнѣ наперерывъ. Одинъ, почти еще юноша, осужденный на вѣчныя галеры, съ глянцовитымъ, свинцоваго цвѣта лицомъ, посмотрѣлъ на меня съ завистью и сказалъ: счастливчикъ! Его отгрызутъ. Прощай, товарищъ!

Трудно сказать, что происходило во мнѣ. Я, въ-самомъ-дѣлѣ, былъ ихъ товарищемъ. Грева сестра Тулона. Я даже былъ ниже ихъ: они дѣлали мнѣ честь. Я содрогнулся.

Да, ихъ товарищъ! Нѣсколько дней послѣ, и я могъ бы служить для нихъ зрѣлилищемъ.

Я остался у окна, неподвижный, оцѣпенѣвшiй, пораженный. Но когда я увидѣлъ, что пять кордоновъ обратились въ мою сторону, кинулись на меня съ отвратительно-дружелюбными словами; когда я услышалъ шумный громъ ихъ цѣпей, ихъ шаговъ у самой стѣны моей, мнѣ показалось, что это стадо чертей уже лѣзло къ моей жалкой кельѣ, я закричалъ, я бросился къ двери и сталъ разбивать ее: но не было средствъ къ побѣгу. Запоры были снаружи. Потомъ, я какъ-будто услышалъ еще ближе голоса каторжныхъ. Ихъ отвратительныя лица, какъ-будто уже показалось въ окнѣ моемъ, я еще разъ вскрикнулъ отъ страха и упалъ въ обморокъ.

XIV

Когда я пришолъ въ себя, была уже ночь. Я лежалъ на койкѣ; фонарь, мерцавшiй на потолкѣ, помогъ мнѣ разглядѣть другiя койки, вытянутыя въ рядъ въ обѣ стороны отъ моей. Я понялъ, что меня перенесли въ больницу.

Я провелъ нѣсколько минутъ безъ мысли и безъ памяти, отдавшись весь блаженству лежать на постели. Конечно, въ былое время, эта госпитальная и тюремная койка заставила-бы меня отвернуться отъ отвращенiя и привередливости; но я былъ уже не тотъ человѣкъ. Простыни сѣроватыя и грубыя, одѣяло тощее и дырявое; тюфякъ отзывался соломой. Ничего! мнѣ было просторно потягиваться подъ этими грубыми простынями; подъ этимъ одѣяломъ, какъ-бы ни было оно плохо, я чувствовалъ, что во мнѣ исчезалъ мало-по-малу холодъ, доходившiй до мозга въ костяхъ, холодъ къ которому я уже привыкъ. Я опять заснулъ.

Страшный шумъ разбудилъ меня; день только занимался. Шумѣли на дворѣ. Постель моя стояла у окна; я всталъ на нее, чтобъ посмотрѣть, что тамъ такое.

Окно выходило на большой дворъ Бисетры. Онъ былъ полонъ народа; два ряда ветерановъ, среди этой толпы, съ трудомъ сохраняли узкую дорожку, проходившую черезъ дворъ. Между этихъ двухъ рядовъ солдатъ медленно, покачиваясь изъ стороны въ сторону, ѣхало пять длинныхъ повозокъ, набитыхъ людьми. Отправлялись каторжные.

Повозки были открыты. Въ каждой помѣщалось по кордону. Каторжные сидѣли вдоль, по сторонамъ, сомкнувшись спинами, и отдѣленные другъ отъ друга общей цѣпью, тянувшеюся во всю длину повозки и на концѣ которой стоялъ съ заряженнымъ ружьемъ конвойный часовой.

Ихъ цѣпи гремѣли, и при каждомъ толчкѣ повозки можно было видѣть, какъ прыгали ихъ головы какъ болтались ихъ висѣвшiе наружу ноги.

Частый и мелкiй дождь холодилъ воздухъ; холщевые панталоны, изъ сѣрыхъ ставшiе уже черными, прилипали къ ихъ колѣнамъ. Вода сочилась съ длинныхъ бородъ, съ короткихъ волосъ; лица посинѣли; видно было какъ они зябнутъ, и какъ стучатъ ихъ зубы отъ бѣшенства и холода. Впрочемъ, ни одного движенiя. Разъ прикованный къ цѣпи, человѣкъ становится дробью того отвратительнаго цѣлаго, которое называется кордономъ и движется, какъ одинъ человѣкъ. Разсудочная способность остается въ сторонѣ; каторжный ошейникъ осуждаетъ ее на смерть; а самое животное получаетъ нужды и аппетиты только въ извѣстные часы. Такъ неподвижные, большею-частiю полунагiе, съ открытыми головами и болтавшимися ногами, они начинали свой двадцати-пяти-дневный походъ, посаженные на однѣ и тѣже повозки, одѣтые въ одну и туже одежду для жаркаго iюльскаго солнца и для холодныхъ ноябрскихъ дождей. Какъ не сказать, что люди хотятъ заставить и самое небо играть наполовину роль палача.

Между толпой и повозками возникла какая-то странная перебранка: съ одной стороны ругательства, подзадориванье съ другой, брань съ обѣихъ; но по знаку капитана, я увидѣлъ, какъ посыпались вдругъ въ повозкахъ палочные удары по плечамъ и головамъ, и все приняло то наружное спокойствiе, которое называется порядкомъ. Глаза только горѣли мщенiемъ и кулаки негодяевъ сжимались на колѣнахъ.

Пять повозокъ, въ сопровожденiи конныхъ жандармовъ и пѣшихъ конвойныхъ, скрылись одна за другою въ стрѣльчатыхъ воротахъ Бисетры; шестая слѣдовала за ними, заваленная жаровнями, мѣдными баками и запасными цѣпями. Нѣсколько конвойныхъ, замѣшкавшихся въ питейной, бѣгомъ догоняли свою партiю. Толпа разошлась. Все это зрѣлище исчезло, какъ какая-то фантасмагорiя. Слышно было, какъ постепенно слабѣлъ въ воздухѣ тяжелый стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ на мощоной фонтенеблосской дорогѣ, щолканье бичей, звяканье желѣза и ревъ народа, провожавшаго каторжниковъ всевозможною бранью.

И это еще только цвѣточки для нихъ.

— Что-жъ это говорилъ мнѣ адвокатъ про галеры? Спасибо! ужь въ тысячу разъ лучше смерть! лучше эшафотъ, чѣмъ каторга; лучше ничтожество, чѣмъ адъ; лучше подставить шею подъ ножъ господина Гильотена, чѣмъ подъ каторжный ошейникъ! Галеры! нечего сказать, обрадовалъ!

XV

Къ-несчастiю, я не заболѣлъ. На другой день пришлось выписаться изъ больницы. Казематъ снова овладѣлъ мною.

Здоровъ! И въ-самомъ-дѣлѣ, я молодъ, крѣпокъ и силенъ. Кровь свободно течетъ у меня въ жилахъ; члены повинуются всѣмъ моимъ прихотямъ; я крѣпокъ тѣломъ и духомъ, я сложенъ для долгой жизни; да, все это правда, и однакожъ, во мнѣ есть блѣзнь, болѣзнь смертельная, болѣзнь созданная человѣческими руками.

Съ-тѣхъ-поръ, какъ я вышелъ изъ больницы, меня преслѣдуетъ ѣдкая мысль, отъ которой можно съ ума сойти, — что я могъ-бы бѣжать, еслибъ меня тамъ оставили. Доктора и сестры милосердiя, повидимому, принимали во мнѣ участiе. Умереть въ такихъ молодыхъ лѣтахъ и такою смертью! Имъ какъ-будто было жаль меня: они такъ за мной ухаживали. Вздоръ! любопытство! А потомъ, эти люди славно вылечиваютъ отъ лихорадки, но не отъ смертнаго приговора. А это было-бы имъ такъ легко сдѣлать! Отворить немножко дверь… ничего-бы это для нихъ не стоило.

Теперь, нѣтъ больше шансовъ! мою просьбу отвергнутъ, потому-что все было на законномъ основанiи: свидѣтели показывали по законамъ, обвинители обвиняли по законамъ, судьи тоже судили по законамъ. Я на это не разсчитываю, развѣ что… Вздоръ! Пустяки! нѣтъ болѣе надежды! Просьба о пересмотрѣ — веревка, на которой вы висите надъ пропастью, и которая трещитъ ежеминутно, пока не оборвется. Это такой-же ножъ гильотины, только падающiй на васъ шесть недѣль.

Еслибъ мнѣ удалось получить помилованiе? — Получить помилованiе! — А чрезъ кого? зачѣмъ? Какъ? Не въ порядкѣ вещей, чтобъ меня помиловали. Примѣръ нуженъ! какъ говорятъ они.

Мнѣ остаются только три шага: Бисетра, Консiержери, Грева.

XVI

Въ тѣ немногiе часы, что я провелъ въ больницѣ, я усѣлся разъ у окна на солнышко (оно какъ-то проглянуло), или лучше на нѣсколько лучей его, оставленныхъ на мою долю оконною рѣшоткою.

Я сидѣлъ тамъ, схвативъ обѣими руками тяжолую и мутную голову, въ которой, конечно, было болѣе, чѣмъ онѣ снести могли, упершись локтями въ колѣна, а ноги положивъ на спинку стула; отъ унынiя ужь я всегда какъ-то согнусь и скорчусь, какъ будто-бы я былъ безъ костей въ членахъ или безъ мускуловъ въ тѣлѣ.

Затхлый запахъ тюрьмы душилъ меня болѣе чѣмъ когда-либо; въ ушахъ звенѣлъ еще шумъ каторжныхъ цѣпей; я все еще чувствовалъ страшную усталость отъ Бисетры. Мнѣ казалось, что Господь умилосердится надо мною и пошлетъ мнѣ хоть какую-нибудь птичку, которая мнѣ пропоетъ что-нибудь съ крыши.

И почти въ туже минуту я услышалъ подъ окномъ голосъ, только не птички, а гораздо лучше: чистый, свѣжiй, бархатный голосъ молоденькой дѣвочки, лѣтъ пятнадцати. Я мгновенно тряхнулъ головою и сталъ слушать, что она пѣла. Это была пѣсня медленная и тоскливая, нѣчто въ родѣ грустнаго и жалобнаго воркованья; вотъ слова:

Какъ на улицѣ на темной

Три усатые жандарма

Наругались надо мной.

Въ шею больно надавали,

Руки накрѣпко связали,

Руки за спиной.

Трудно описать мое разочарованiе; голосъ продолжалъ:

Руки накрѣпко связали.

Коммисаръ пришелъ тутъ тоже,

И пошли мы впятеромъ.

На дорогѣ повстрѣчался

Мой прiятель, воръ сосѣдскiй,

Паренекъ съ умомъ.

---

Мой прiятель, воръ сосѣдскiй.

Ты бѣги къ женѣ скорѣе,

Обо мнѣ повѣдай ей.

И вспылитъ жена-чертовка,

Спроситъ, что набѣдокурилъ?

Отвѣчай скорѣй!

---

Спроситъ, что набѣдокурилъ?

Потъ у дуба ночью пролилъ [*],

Кожу также я слупилъ [**].

Снялъ кошель съ него, стуканцы [***],

Съ башмаковъ его снялъ пряжки,

Трупъ-же схоронилъ.

---

Съ башмаковъ его снялъ пряжки;

Жонка тутъ спѣшитъ къ Версали,

Къ королю потомъ спѣшитъ

И ему съ поклономъ суетъ

Въ руки бѣлыя болтушку [****] —

Пусть меня проститъ.

---

Въ руки бѣлыя болтушку.

Ахъ когда меня проститъ онъ

Я жену озолочу;

Я куплю ей полсапожки,

Разодѣну въ шолкъ, да въ ленты,

Въ бархатъ, да въ порчу.

---

Разодѣну въ шолкъ, да въ ленты.

Чорта съ два! король ей скажетъ,

Убирайся, вотъ отвѣтъ:

Я его плясать заставлю

Въ томъ покойчикѣ высокомъ,

Гдѣ ни стѣнъ, ни пола нѣтъ.

[*] Убилъ человѣка.

[**] Снялъ съ него платье.

[***] Часы.

[****] Просьбу.

Я не слушалъ, а не могъ слышать больше. Полуоконечный и полузатаенный смыслъ этой ужасной притчи, этотъ разбойникъ въ борьбѣ съ патрулемъ, воришка, котораго онъ встрѣчаетъ и шлетъ къ женѣ, страшное извѣстiе: я убилъ человѣка и зато меня посадили, потъ у дуба пролилъ; эта жена, отправляющаяся въ Версаль съ просьбою, и король пришедшiй въ негодованiе и угрожающiй заставитъ его проплясать пляску тамъ, гдѣ ни стѣнъ, ни пола нѣтъ; и это все пропѣтое такимъ прiятнымъ напѣвомъ, такимъ миленькимъ голоскомъ, который очень рѣдко слышится человѣческимъ ухомъ!… все это меня надорвало, измучило, уничтожило. Отвратительны были такiя уродливыя слова на розовыхъ и свѣженькихъ губкахъ. Точно слизь улитки на розанѣ.

Я не въ силахъ передать своихъ ощущенiй: меня услаждали и оскорбляли въ одно и тоже время. Нарѣчье воровскаго притона и каторги, языкъ окровавленный и дико-живописный, это ужасное арго, соединенное съ голосомъ ребенка-дѣвочки, грацiозный переходъ отъ дѣтскаго голоса къ голосу женщины! всѣ эти безобразныя и уродливыя слова, пропѣтыя звонко, ясно, бисерно…

О, какая гнусная вещь тюрьма! Есть въ ней ядъ, который все мараетъ. Все въ ней становится грязью, даже и пѣсенка пятнадцатилѣтней дѣвочки! Увидите здѣсь птичку: грязь на крылѣ у ней; сорвете хорошенькiй цвѣтокъ и понюхаете: онъ воняетъ.

XVII

Ахъ, еслибъ уйти, какъ-бы я побѣжалъ по полямъ!

Напротивъ! бѣжать-то и не надо. Обратятъ вниманiе, заподозрятъ. Надо идти медленно, поднявъ голову и распѣвая. Достать откуда-нибудь старенькiй, синiй зипунишко съ красными разводами — ни за чтобы не узнали. Всѣ сосѣднiе огородники такiе носятъ.

Не подалеку отъ Аркейля я помню одинъ лѣсокъ у болота, куда, будучи еще въ школѣ, я хаживалъ съ товарищами по четвергамъ удить лягушекъ. Вотъ тамъ-то я и спрячусь до вечера.

Вмѣстѣ съ ночью, я снова пущусь въ дорогу. Пойду въ Венсенъ. Нѣтъ, тамъ рѣка помѣшаетъ. Пойду въ Арпажонъ. — Всего-бы лучше было держаться Сен-Жермена, и идти въ Гавръ, а оттуда махнуть въ Англiю. — Ладно! Прихожу въ Лоножюмо, первый встрѣчный жандармъ спрашиваетъ паспортъ… я погибъ!

О, бѣдный мечтатель, разбей сначала стѣну тюрьмы твоей въ три фута толщиною! Смерть! Смерть!

Какъ подумаешь, что я ребенкомъ приходилъ сюда, въ Бисетру, смотрѣть большой колодезь и сумасшедшихъ.

XVIII

Въ то время какъ я писалъ это, лампа моя поблѣднѣла, насталъ день, часы на часовнѣ пробили шесть.

— Что бы это значило? Дежурный тюремщикъ заходилъ сей часъ ко мнѣ, въ казематъ, снялъ фуражку, поклонился, извинился, что обезпокоилъ и спросилъ, смягчивъ, елико возможно, свой грубый голосъ, что я прикажу подать себѣ на завтракъ.

Дрожь взяла меня. — Такъ неужелижь ныньче?

XIX

Да, ныньче.

Самъ директоръ сдѣлалъ мнѣ сейчасъ визитъ. Онъ спросилъ меня, чѣмъ можетъ быть особенно-прiятенъ или полезенъ мнѣ; изъявилъ желанiе, чтобъ я не могъ жаловаться ни на него, ни на его подчиненныхъ; съ участiемъ освѣдомился о моемъ здоровьѣ и о томъ какъ я провелъ ночь; оставляя меня, онъ сказалъ мнѣ даже господинъ такой-то.

Это будетъ ныньче.

XX

Этотъ тюремщикъ полагаетъ, что мнѣ нечего жаловаться на него или на его под-тюремщиковъ. Онъ правъ: дурно было бы, еслибъ я жаловался; они исполняли свое ремесло, стерегли меня, а, сверхъ того, были вѣжливы въ началѣ и въ концѣ. Прошу покорно жаловаться?

Этотъ добрый тюремщикъ съ расплывшейся улыбкой, съ медовыми словами, съ глазомъ, который льститъ и высматриваетъ, съ толстыми и широкими ручищами — да эта воплощенная тюрьма: эта Бисетра, ставшая человѣкомъ. Все вокругъ меня тюрьма: я вижу тюрьму во всѣхъ видахъ, въ видѣ человѣка, точно также какъ въ видѣ запора и замка. Эта стѣна тюрьма изъ камня, эта дверь тюрьма изъ дерева, эти тюремщики тюрьма изъ плоти и костей. Тюрьма есть существо ужасное, совершенное, нераздѣльное, наполовину домъ, наполовину человѣкъ. Я ея добыча. Она впивается въ меня глазами, обвиваетъ всѣми своими суставами; держитъ въ своихъ гранитныхъ стѣнахъ, запираетъ своими желѣзными замками и присматриваетъ за мной глазами тюремщика.

О, несчастный! Что со мною будетъ? Что они со мною сдѣлаютъ.

XXI

Я теперь покоенъ; все кончено, совершенно кончено. Я вышелъ изъ невыносимой тоски, въ которую впалъ послѣ посѣщенiя директора. Потому-что, признаюсь, я еще надѣялся… Теперь, слава Богу, я не надѣюсь больше.

Вотъ что случилось.

Ровно въ половинѣ седьмаго, — виноватъ, немного раньше — отворилась дверь моего каземата. Вошелъ сѣдой старичокъ въ темной шинели. Онъ распахнулъ ее, и я увидѣлъ подрясникъ, бѣлый рабатъ. То былъ священникъ.

Только не тюремный священникъ. Становилось страшно.

Онъ сѣлъ напротивъ меня съ благосклонной улыбкой, потомъ покачалъ головою и поднялъ глаза къ небу, т. е. къ своду моего каземата. Я понялъ его. — Сынъ мой, сказалъ онъ мнѣ, приготовились-ли вы?

Я отвѣчалъ ему слабымъ голосомъ: я не приготовился, но готовъ.

Однакожь, зрѣнiе мое помутилось, ледяной потъ проступилъ по всѣмъ членамъ, я чувствовалъ какъ начинали вздуваться виски, а уши наполнялись шумомъ.

Между-тѣмъ, какъ я покачивался на стулѣ, какъ полусонный, добрый старичокъ говорилъ. По-крайней-мѣрѣ, такъ мнѣ показалось, да и помню я, что губы его шевелились, руки двигались, глаза блестѣли.

Дверь во второй разъ отворилась. Шумъ засововъ и замковъ вывелъ насъ обоихъ, меня изъ столбняка, его изъ рѣчи. Вошолъ какой-то господинъ въ черномъ фракѣ, вмѣстѣ съ директоромъ, и низко мнѣ поклонился. У этого человѣка было на лицѣ нѣчто офицiально печальное, какъ у распорядителей похоронныхъ процессiй. Въ рукахъ онъ держалъ свертокъ бумагъ.

— Милостивый государь, сказалъ онъ мнѣ съ вѣжливой улыбкой, я экзекуторъ парижскаго королевскаго суда. Имѣю честь передать вамъ посланiе отъ господина генеральнаго прокурора.

Первое потрясенiе прошло. Ко мнѣ возвратилось все присутствiе духа.

— Вѣдь это господинъ генеральный прокуроръ, отвѣчалъ я ему, — такъ упорно требовалъ головы моей? Много чести для меня, что онъ ко мнѣ пишетъ. Надѣюсь, что смерть моя доставитъ ему большое удовольствiе; мнѣ было-бы горько думать, что онъ съ такимъ жаромъ вымаливалъ ее, а, между тѣмъ, совершенно равнодушенъ къ ней.

Я сказалъ все это и потомъ громко прибавилъ: читайте сударь.

Онъ сталъ читать длиннѣйшую рацею, припѣвая въ концѣ каждой строки и нѣсколько замедляя на срединѣ каждаго слова. Это былъ отказъ въ моей просьбѣ.

— Приговоръ будетъ исполненъ ныньче на Гревской-площади, прибавилъ онъ, окончивъ чтенiе, но неподнимая глазъ съ гербовой бумаги. — Ровно въ половинѣ восьмаго мы отправляемся въ Консiержери. Не будете-ли вы такъ безконечно-обязательны, милостивый государь, не послѣдуете-ли за мною.

Я давно уже пересталъ его слушать. Директоръ разговаривалъ съ священникомъ; онъ не отрывалъ глазъ съ бумаги; я взглянулъ на полуотворенную дверь… — Создатель! четыре солдата съ ружьями въ корридорѣ!

Экзекуторъ повторилъ вопросъ, уже смотря на меня. — Когда вамъ будетъ угодно, отвѣчалъ я ему. Распоряжайтесь мною.

Онъ поклонился мнѣ, сказавъ: я буду имѣть честь придти за вами черезъ полчаса.

Тогда они оставили меня одного.

Какъ-бы убѣжать! Боже мой, какъ-бы убѣжать! Мнѣ нужно уйти отъ нихъ! Нужно! сейчасъ-же! Изъ дверей, изъ оконъ, черезъ крышу! хотя-бъ пришлось оставить собственное мясо на стропилахъ.

О горе! черти! пролятiе! Цѣлые мѣсяцы нужны, чтобъ пробить эту стѣну хорошими инструментами, а у меня ни гвоздя, ни часа.

XXII

Изъ Консiержери.

Вотъ я и переведенъ, какъ сказано въ протоколѣ. Но путешествiе мое стоитъ разсказа.

Било половину восьмаго, когда на порогѣ моего каземата снова явился экзекуторъ.

— Милостивый государь, сказалъ онъ мнѣ, — я васъ жду. — Увы! опять съ нимъ другiе!

Я всталъ и сдѣлалъ шагъ: мнѣ казалось, что я не буду въ состоянiи ступить въ другой разъ: такъ тяжела была голова моя, такъ слабы ноги. Однако, я поправился и пошелъ довольно твердо. При выходѣ изъ каземата, я бросилъ на него послѣднiй взглядъ. Я полюбилъ свой казематъ.

Сверхъ того, я оставлялъ его пустымъ и отвореннымъ, чтл придаетъ тюрьмѣ какой-то странный видъ.

Впрочемъ, онъ долго не останется ни пустымъ, ни отвореннымъ. Нынѣшнiй-же вечеръ, говорили номерные, тамъ ждутъ какого-то осужденнаго, котораго изготовляетъ въ настоящую минуту ассизный судъ.

На поворотѣ корридора къ намъ присталъ священникъ. Онъ только что позавтракалъ.

Когда мы выходили изъ сторожки, директоръ ласково пожалъ мнѣ руку и усилилъ конвой четырьмя ветеранами.

У дверей больницы умирающiй старикъ закричалъ мнѣ: до свиданiя.

Мы вышли, наконецъ, на дворъ. Я вздохнулъ: это меня освѣжило.

Не долго шли мы на чистомъ воздухѣ. Карета съ почтовыми лошадьми, уже совсѣмъ заложенная, стояла на первомъ дворѣ; таже самая карета, въ которой я сюда прiѣхалъ, нѣчто въ родѣ длинной колымаги, разгороженной вертикально на два отдѣленiя проволочною рѣшоткою, да такою частою, что можно было подумать, что она вязаная. Оба эти отдѣленiя снабжены дверцами: одна спереди, другая сзади кареты. И все это до того грязно, засалено, запылено, что похоронныя дроги нищихъ въ сравненiи съ этой колымагой, кажутся парадной каретой.

Прежде чѣмъ погребсти себя въ этой двуколесной могилѣ, я бросилъ взглядъ на дворъ, — одинъ изъ тѣхъ отчаянныхъ взглядовъ, отъ которыхъ, кажется, должно-бы сокрушиться стѣны. Дворъ, небольшая площадка, усаженная деревьями, былъ переполненъ болѣе зрителями, чѣмъ каторжными. О сю пору толпа!

Точно также какъ и въ день отправленiя каторжныхъ, моросилъ осеннiй дождь, частый и холодный, который мороситъ и теперь, когда я пишу это, и, безъ сомнѣнiя, промороситъ цѣлый день; онъ переживетъ меня.

Дороги были размыты, дворъ полонъ грязи и лужъ. Я съ удовольствiемъ смотрѣлъ на толпу, которая вязла въ такой грязи.

Мы влѣзли въ колымагу: экзекуторъ съ жандармомъ въ переднее отдѣленiе; священникъ, я и другой жандармъ въ заднее. Около кареты четыре конныхъ жандарма. Такимъ образомъ, безъ почтальона восемь человѣъ на одного.

Въ то время, какъ я влѣзалъ, какая-то сѣроглазая старуха сказала: «это получше кордона».

Очень понятно. Это спектакль, который скорѣе охватишь взоромъ: скорѣе осмотришь. Это также интересно, но гораздо-удобнѣе. Ничто не развлекаетъ васъ. Тутъ только одинъ человѣкъ, но надъ этимъ однимъ человѣкомъ обрушилось столько-же бѣдъ, какъ надъ всѣми каторжными, взятыми вмѣстѣ. Тутъ больше сжатости: это сгущенный напитокъ, и потому гораздо вкуснѣе.

Колымага двинулась. Прогремѣвъ подъ сводомъ большихъ воротъ, она вкатила въ аллею, и тяжолыя двери Бисетры закрылись за нами. Я чувствовалъ, что ѣду въ какомъ-то оцѣпенiи, какъ человѣкъ, впавшiй въ летаргiю, который не можетъ ни пошевелиться, ни закричать, а между тѣмъ слышитъ, что его хоронятъ. Я смутно слышалъ какъ звякали бубенчики на шеяхъ почтовыхъ лошадей, иногда въ кадансъ, иногда подобно какой-то икотѣ; какъ колесныя шины гремѣли по мостовой или стукались о кузовъ, перемѣняя колею; звонкiй галопъ жандармовъ около колымаги, щолканье бича почтальона. Все это казалось мнѣ какимъ-то вихремъ, который носилъ меня.

Сквозь рѣшотку окна, которое было передо мною, глаза мои машинально остановились на надписи, выбитой большими буквами надъ главнымъ подъѣздомъ Бисетры:

Богадѣльня для престарѣлыхъ.

— Вотъ-те-на, сказалъ я про себя, по видимому здѣсь можно состарѣться.

И, какъ это бываетъ между сномъ и бдѣньемъ, я сталъ переворачивать эту мысль во всѣ стороны въ своемъ умѣ, оцѣпенѣвшемъ отъ горя. Вдругъ, повозка, скоротивъ съ аллеи на большую дорогу, измѣнила видъ изъ моего окошка. Въ немъ, какъ въ рамкѣ, внезапно очутились башни Notre-dame, синеватыя и будто полу-стушованныя парижскимъ туманомъ. Также внезапно измѣнилась и мысль въ умѣ моемъ. Вмѣсто образа Бисетры, появился образъ соборныхъ башенъ.

— Тѣмъ, которые достанутъ мѣста на башнѣ съ зеленымъ флагомъ, будетъ отлично видно, сказалъ я самъ себѣ, безсмысленно улыбаясь.

Помнится, что въ эту самую минуту священникъ снова принялся увѣщевать меня. Я не прерывалъ его. У меня и безъ того въ ушахъ шумѣло отъ грома колесъ, галопа лошадей и бича почтальона. Однимъ шумомъ стало больше.

Я молча слушалъ это паденiе монотонныхъ словъ, которыя усыпляли мысль мою, какъ бормотанье фонтана и которыя лились передо мною, повидимому различныя, но на самомъ дѣлѣ все одни и тѣ-же, какъ узловатые вязы на большой дорогѣ, — какъ вдругъ, сухой и отрывистый голосъ экзекутора, сидѣвшаго спереди, внезапно разбудилъ меня.

— Ну-ка, господинъ аббатъ, сказалъ онъ почти весело, знаете-ли вы новость?

Слова эти относились къ священнику.

Аббатъ, говорившiй мнѣ безъ отдыха, и заглушаемый каретой, не отвѣчалъ.

— Послушайте! началъ снова экзекуторъ, возвышая голосъ, чтобъ перекричать шумъ колесъ, — адская карета.

Ужь точно адская!

Онъ продолжалъ.

— Это просто хаосъ; себя не слышишь. Что бишь я хотѣлъ сказать? Сдѣлайте одолженiе, напомните мнѣ, чтР я хотѣлъ сказать, господинъ аббатъ? — Да, бишь! Слышали вы сегодняшнюю парижскую новость?

Я вздрогнулъ, какъ-будто онъ говорилъ про меня.

— Нѣтъ, отвѣчалъ священникъ, который, наконецъ, разслышалъ, у меня еще не было времени прочесть сегодняшнiя газеты. Когда я, какъ ныньче, бываю занятъ цѣлый день, я прошу дворника прятать для меня журналы и читаю ихъ по вечерамъ.

— Вотъ! возразилъ экзекуторъ, никогда не повѣрю, чтобъ вы этого не знали. — Новость всего Парижа. Нынѣшнюю новость!

Я вмѣшался въ разговоръ: — кажется, я её знаю.

Экзекуторъ поглядѣлъ на меня: — вы! Въ самомъ-дѣлѣ? Ну, такъ что жъ вы скажете?

— Вы слишкомъ любопытны, отвѣтилъ я.

— Отчего-жъ, милостивый государь? возразилъ экзекуторъ. — Каждый имѣетъ свое политическое мнѣнiе. Я слишкомъ уважаю васъ, чтобъ предположить, что вы не имѣете своего. Что касается до меня, я совершенно согласенъ на возстановленiе нацiональной гвардiи. Я былъ ротнымъ сержантомъ и, право, это препрiятно…

— Я не думалъ, чтобъ вы говорили объ этомъ, прервалъ я его.

— А о чемъ же еще? вы сказали, что знаете новость.

— Я говорилъ о другой, которая также занимаетъ Парижъ сегодня.

Болванъ не понялъ; я разшевелилъ въ немъ только любопытство. — Еще новость? Да гдѣ же, чортъ возьми, могли вы нахватать ихъ? какая же, ради Бога, скажите? Вы не знаете-ли, господинъ аббатъ? Неужели вы прилежнѣе меня слѣдите за новостями? Сдѣлайте милость, сообщите. Въ чемъ дѣло? Я, знаете, люблю новости; я ихъ пересказываю господину президенту и это его занимаетъ.

И еще тысячу глупостей! Онъ обращался то ко мнѣ, то къ аббату; я отвѣчалъ ему пожатiемъ плечъ.

— Ну, о чемъ же вы задумались? сказалъ онъ мнѣ.

— Я думаю о томъ, отвѣчалъ я, что ныньче вечеромъ не буду больше думать.

— Ахъ, вы объ этомъ, возразилъ онъ. Ну ужъ вы слишкомъ огорчаетесь! Господинъ Кастень разговаривалъ.

Потомъ, послѣ нѣкотораго молчанiя, онъ прибавилъ: Я отвозилъ также господина Папавуана; на немъ былъ выдровый картузъ и онъ курилъ сигару. А Ларошельскiе унтеръ-офицеры, такъ тѣ говорили промежъ себя, но все же говорили.

Помолчавъ немного, онъ продолжалъ:

— Сумасшедшiе, энтузiасты! Они, казалось, презирали все и всѣхъ. А вотъ вы такъ ужь точно что задумчивы, молодой человѣкъ.

— Молодой человѣкъ, сказалъ я ему, — я старше васъ; каждая четверть часа теперь старитъ меня на цѣлый годъ.

Онъ оборотился, поглядѣлъ на меня нѣсколько минутъ съ нелѣпымъ удивленiемъ, потомъ сталъ ворчать.

— Какъ-же! смѣйтесь! старше меня! Я гожусь вамъ въ дѣдушки.

— Вовсе не смѣюсь, отвѣчалъ я ему серьёзно.

Онъ открылъ табакерку.

— Ну, не сердитесь, голубчикъ; понюхайте и не поминайте меня лихомъ.

— Не бойтесь, долго васъ не стану поминать.

Въ эту минуту, его табакерка, которую онъ мнѣ протягивалъ, наткнулась на раздѣлявшую насъ рѣшотку. Толчекъ кареты, и она, раскрытая, упала къ ногамъ жандарма.

— Проклятая перегородка! воскликнулъ экзекуторъ, — не несчастiе ли это, продолжалъ онъ, оборотившись ко мнѣ, — табакъ-то весь просыпался.

— Я теряю больше васъ, отвѣчалъ я, улыбаясь.

Онъ сталъ подбирать табакъ, ворча сквозь зубы: — Больше меня; легко сказать. До самаго Парижа безъ табаку, вѣдь это прескверно!

Тогда священникъ сказалъ ему нѣсколько утѣшительныхъ словъ, и я не знаю, оттого ли, что я слишкомъ былъ озабоченъ, только мнѣ показалось, что это было продолженiе увѣщеванiй, начало которыхъ досталось на мою долю. Мало-по-малу, завязался разговоръ между аббатомъ и экзекуторомъ. Я далъ имъ наговориться вволю и снова предался размышленiямъ.

Вѣроятно, я былъ все въ томъ же настроенiи духа, когда мы подъѣхали къ заставѣ; но Парижъ показался мнѣ гораздо шумнѣе обыкновеннаго.

Колымага остановилась на минуту передъ акцизомъ [Octroi застава, у которой собирается пошлина жизненныхъ припасовъ]. Таможенные ее осмотрѣли. Будь это баранъ или быкъ, которыхъ везли бы на бойню, мы поплатились бы здѣсь деньгами; но человѣческая голова не платитъ пошлинъ: насъ пропустили.

Миновавъ бульваръ, колымага на рысяхъ пустилась по тѣмъ стариннымъ, извилистымъ улицамъ предмѣстiя Сен-МарсР и СитХ, которыя змѣятся и перерѣзываютъ одна другую, какъ тысячи дорожекъ въ муравейникѣ. На мотовой этихъ узкихъ улицъ карета поѣхала такъ шибко и такъ громко, что я уже ничего болѣе не слышалъ. Когда я поглядѣлъ въ маленькое четыреугольное окошко, мнѣ показалось, что прохожiе останавливались, чтобъ взглянуть на карету и что цѣлыя толпы дѣтей бѣжали за ней слѣдомъ. Мнѣ также показалось, что иногда и кое гдѣ на перекресткахъ какой-то человѣкъ, или старуха въ рубищѣ, а то и оба вмѣстѣ, держли цѣлую связку печатныхъ листковъ, и что прохожiе бросались на эти листки съ открытыми ртами, какъ-будто для того, чтобъ вскрикнуть.

Половину девятаго били палатскiе часы, когда мы въѣхали, на дворъ Консiержери. Видъ этой громадной лѣстницы, это чорной часовни, этихъ мрачныхъ воротъ обдалъ меня ледянымъ холодомъ. Когда карета остановилась, я ужь думалъ, что остановится и бiенiе моего сердца.

Однакожь, я собрался съ силами. Дверца отворилась съ быстротою молнiи; я выскочилъ изъ подвижной тюрьмы и скорыми шагами вошолъ подъ своды между двухъ рядовъ солдатъ. На моей дорогѣ успѣла уже собраться толпа.

XXIII

Пока я проходилъ по публичнымъ галлереямъ палаты-юстицiи, я чувствовалъ себя почти свободнымъ: ничто не стѣсняло меня; но вся рѣшимость оставила меня, когда открылись передо мною низкiя двери, секретныя лѣстницы, внутреннiе переходы, длинные корридоры, душные и глухiе, куда входятъ одни только осуждающiе или осужденные.

Экзекуторъ продолжалъ провожать меня. Священникъ ушолъ, обѣщавъ придти черезъ два часа: у него были какiя-то дѣла.

Меня ввели въ кабинетъ директора, въ руки котораго сдалъ меня экзекуторъ. Они помѣнялись. Директоръ попросилъ его подождать не много, объявивъ, что у него есть дичь, которую сейчасъ-же нужно свезти въ Бисетру съ обратнымъ поѣздомъ кареты. Безъ сомнѣнiя, это былъ нынѣшнiй осужденный, который ныньче вечеромъ ляжетъ на мою же связку соломы. — Очень-хорошо, сказалъ экзекуторъ — я подожду немного; мы составимъ два протокола разомъ, и дѣло будетъ въ шляпѣ.

А меня, между-тѣмъ, посадили въ маленькiй кабинетъ, примыкающiй къ директорскому. Тамъ меня заперли совершенно одного.

Не знаю о чемъ я думалъ и сколько времени тамъ пробылъ, какъ вдругъ раздавшiйся надъ самымъ ухомъ моимъ хохотъ вывелъ меня изъ задумчивости.

Вздрогнувъ, я поднялъ глаза. Я былъ уже не одинъ въ кабинетѣ: какой-то человѣкъ лѣтъ пятидесяти пяти стоялъ передо мною; средняго роста, морщинистый, сгорбленный, посѣдѣвшiй; съ широкой костью, съ взглядомъ сѣрыхъ глазъ изъ подлобья; съ горькой улыбкой на лицѣ; грязный, въ отребьяхъ, полунагой, отвратительный.

Повидимому, дверь отворилась, выплюнула его, потомъ снова затворилась, а я и не замѣтилъ этого. Кабы смерть-то приходила такъ!

Нѣсколько секундъ мы пристально глядѣли другъ на друга: онъ, продолжая свой смѣхъ, походившiй на хрипѣнiе; я — полуудивленный, полуиспуганный.

— Кто вы, спросилъ я его, наконецъ.

— Странный вопросъ! отвѣчалъ онъ. — Отпѣтый!

— Отпѣтый! что это значитъ?

Вопросъ этотъ удвоилъ его веселость.

— Это значитъ, вскричалъ онъ, захлебываясь отъ хохота, — что Шарло [Палачъ] будетъ играть въ мячъ моею сорбонною черезъ шесть недѣль, точно также какъ твоимъ пнемъ чрезъ шесть часовъ. Ха, ха! Понялъ, наконецъ?

И въ самомъ дѣлѣ, я поблѣднѣлъ волосы у меня становились дыбомъ: это былъ другой осужденный, нынѣшнiй, тотъ, котораго ждали въ Бисетрѣ, мой наслѣдникъ.

Онъ продолжалъ:

— Что дѣлать? Вотъ тебѣ моя исторiя: я сынъ отличнаго вора; жаль, право, что Шарло вздумалось въ одинъ прекрасный день подвязать ему галстухъ. Это было, когда еще царствовала, милостiю Божiею, висѣлица. На шестомъ году, у меня не стало ни отца, ни матери; лѣтомъ я вертѣлся колесомъ въ пыли на большихъ дорогахъ для того, чтобъ мнѣ бросили су изъ оконъ проѣзжавшихъ каретъ; зимой я бѣгалъ по грязи босикомъ, дуя въ посинѣвшiя отъ холода руки; сквозь прорѣхи панталонъ виднѣлось голое тѣло. Девяти лѣтъ я уже началъ запускать грабли [Руки]; то залѣзу въ карманъ, то слуплю съ кого нибудь кожу [Стащу шинель]; десяти лѣтъ я былъ воришкомъ. Потомъ, я кое съ кѣмъ познакомился, и въ осьмнадцать сталъ мазурикомъ. Взламывалъ лавки, поддѣлывалъ вертушки [Ключи]. Меня схватили, лѣта были подходящiя, и меня сослали на галеры. Каторга штука тяжолая: спишь на голыхъ доскахъ, пьешь колодезную воду, ѣшь черный хлѣбъ, да таскаешь за собою глупое ядро, которое ни къ чему не служитъ. А палочные, да солнечные удары! Замѣть, что тебя всего выбрѣютъ, а у меня волосы были такiе славные, густые… Ничего! Вытерпѣлъ! Пятнадцать лѣтъ проходятъ скоро: мнѣ было тридцать-два года. Вотъ, въ одно прекрасное утро, даютъ мнѣ подорожную и шестьдесятъ шесть франковъ, что я скопилъ въ пятнадцать лѣтъ каторги, работая по шестнадцати часовъ въ день, по тридцати дней въ мѣсяцъ, по двѣнадцати мѣсяцевъ въ годъ. Нужды нѣтъ. Мнѣ хотѣлось сдѣлаться честнымъ человѣкомъ съ шестьюдесятью шестью франками, а подъ моимъ рубищемъ скрывалось болѣе добрыхъ чувствъ, чѣмъ подъ рясой иного аббата. Но паспортъ, чортъ его побери, былъ жолтый и на немъ еще вверху было написано: отпущенный каторжникъ; нужно было его показывать вездѣ, гдѣ ни проходилъ и каждую недѣлю предъявлять меру той деревни, гдѣ меня водворили. Славная рекомендацiя! Каторжникъ! Я всѣхъ пугалъ, малыя дѣти отъ меня прятались, и двери затворяли у меня подъ носомъ. Никто не хотѣлъ дать мнѣ работы. Проѣлъ я свои шестьдесятъ шесть франковъ; нужно было чемъ-нибудь жить. Показывалъ руки, годныя для работы, — меня не хотѣли слушать; продавалъ свой день за пятнадцать су, за десять, за пять. Куда! Что будешь дѣлать? Разъ, меня мучилъ голодъ, я локтемъ выбилъ стекло въ булочной; взялъ хлѣбъ, а булочникъ меня взялъ: я не ѣлъ хлѣба, а былъ сосланъ на вѣчныя галеры, съ тремя буквами, прозженными на плечѣ: покажу, коли хочешь. — Это правосудiе называется у нихъ второю виною [Récidive]. Такимъ-образомъ, я сталъ пригнанною клячею [Меня опять привели на каторгу]. Помѣстили меня опять въ Тулонъ, на этотъ разъ съ зелеными колпаками [Съ осужденными на вѣчныя галеры]. Нужно было утечь. Для этого понадобилось проломать три стѣны, подпилить двѣ цѣпи; у меня былъ гвоздь, и я утекъ. Сдѣлали тревогу, запалили изъ пушекъ, потому-что нашъ братъ каторжникъ, что твой кардиналъ, одѣтый въ красное: за нами палятъ, когда мы выѣзжаемъ. Только они стрѣляли по воробьямъ. На этотъ разъ не было жолтаго паспорта, да не было и денегъ. Я встрѣтилъ товарищей, которые тоже потерли лямку или перегрызли цѣпь. Ихъ голова предложилъ мнѣ мѣсто въ своей шайкѣ: они рѣзали по большимъ дорогамъ. Я согласился и сталъ тоже рѣзать, чтобъ жить. Грабили и дилижансы и дорожныя кареты, а иногда и какого-нибудь прасола верхомъ. Деньги отбирались, лошадей съ каретой отпускали, а человѣка хоронили гдѣ-нибудь подъ деревомъ, стараясь, чтобъ не высововались ноги. Потомъ плясали надъ могилой, чтобъ умять немного землю. Такъ ужь я и состарѣлся, проживая въ кустарникахъ, засыпая подъ открытымъ небомъ, гонимый изъ одного лѣсу въ другой, но по-крайней-мѣрѣ, свободный и независимый. Такой или другой — всему есть конецъ. Въ одну прекрасную ночь насъ всѣхъ накрыли жандармы. Товарищи разбѣжались, а я, постарше ихъ, я остался въ когтяхъ этихъ кошекъ съ треугольными шляпами. Меня привели сюда. Я прошелъ уже всѣ ступеньки этой лѣстницы, кромѣ одной. Что платокъ украсть, что человѣка убить — для меня уже было все равно: кромѣ палача мнѣ ничего не оставалось. Дѣло мое было коротко. Правда и то, что я уже состарѣлся и ни къ чему болѣе не годенъ. Отецъ мой женился на вдовушкѣ [Былъ повѣшенъ], а я удалюсь въ монастырь безголовыхъ отшельниковъ [Мнѣ отрубятъ голову на гильотинѣ]. Вотъ и все, товарищъ.

Я просто одурѣлъ, слушая его. Онъ сталъ хохотать еще громче прежняго, и хотѣлъ было взять меня за руку. Я съ отвращенiемъ отвернулся.

— Прiятель, сказалъ онъ мнѣ, — ты что-то невеселъ. Смотри, не струсь передъ смертью: знаешь, тамъ на площади придется тебѣ провести прескверную минуту; но зато это недолго! Мнѣ бы хотѣлось быть тамъ, чтобъ показать тебѣ эту штуку. Знаешь что? Я даже просьбы не подамъ, если только меня скосятъ ныньче-же вмѣстѣ съ тобою, одного попа было бы довольно для насъ обоихъ; подѣлиться имъ съ тобой мнѣ ничего не значитъ. Ты видишь, что я добрый малый. А? Хочешь? По дружбѣ?

Онъ еще сдѣлалъ шагъ ко мнѣ.

— Милостивый государь, сказалъ я ему, оттолкнувъ его, — благодарю васъ.

Новые взрывы хохота.

— О! о! милостивый государь! вы въ нѣкоторомъ родѣ маркизъ! Онъ маркизъ!

Я прервалъ его: — другъ мой, мнѣ нужно собраться съ духомъ, оставьте меня.

Серьозный тонъ моихъ словъ заставилъ его вдругъ задуматься. Онъ покачалъ своей сѣдой и почти лысой головой, потомъ сталъ царапать когтями мохнатую грудь, которая виднѣлась изъ его открытой рубашки и, наконецъ, процѣдилъ, свозь зубы: извѣстное дѣло, кабанъ! [Священникъ]

Потом, помолчавъ немного, онъ почти-робко прибавилъ:

— Ладно! Будьте маркизомъ! ничего! У васъ зато знатный сюртукъ, который вамъ ужь болѣе не понадобится! ШарлР возьметъ его. Подарите-ка сюртучокъ-то; я его продамъ и куплю табаку.

Я скинулъ сюртукъ и отдалъ ему. Онъ, какъ ребенокъ, захлопалъ въ ладоши отъ радости. Потомъ, увидѣвъ, что я остался въ рубашкѣ и дрожалъ отъ холода, промолвилъ: вы озябли, надѣньте вотъ это, дождь идетъ и смочитъ васъ, а нужно соблюсти приличiе, на телѣгѣ-то.

Говоря это, онъ снималъ съ себя грубую суконную куртку, сѣраго цвѣта, и втыкалъ въ нее мои руки. Я не противился.

Тогда я прислонился къ стѣнѣ, и уже самъ не знаю, какое впечатлѣнiе производилъ на меня этотъ человѣкъ. Онъ сталъ разсматривать подаренный сюртукъ и то-и-дѣло испускалъ радостныя восклицанiя: — карманы цѣлехоньки!… Воротникъ даже и не поношенъ!… За него дадутъ по крайности пятнадцать франковъ. Табаку-то вдоволь на шесть недѣль!

Дверь снова отворилась. Пришли за нами обоими: за мною, чтобъ отвести меня въ комнату, гдѣ осужденные ждутъ послѣдняго часа; за нимъ, чтобъ отправить его въ Бисетру. Онъ съ хохотомъ сталъ середи взвода солдатъ, которые должны были провожать его, и говорилъ жандармамъ: — смотрите только не ошибитесь, мы вотъ съ господиномъ помѣнялись кожами; не примите меня за него. Чортъ возьми! Теперь я самъ не хочу, теперь у меня есть на что купить табаку.

XXIV

Старый хрѣнъ отнялъ у меня сюртукъ — я вѣдь ему не отдавалъ его — и оставилъ мнѣ свои тряпки, свою подлую куртку. На кого я похожъ теперь?

Я отдалъ ему сюртукъ не по безпечности, не изъ состраданiя. Совсѣмъ нѣтъ, но потому что онъ сильнѣе меня. Откажи я ему, онъ еще, пожалуй, приколотилъ-бы меня своими кулачищами.

Да, какъ же! Состраданiе! Во мнѣ злость кипѣла. Мнѣ хотѣлось задушить его своими руками, стараго вора! Хотѣлось тутъ же растоптать его.

Я чувствую, какъ сердце мое переполнено бѣшенствомъ и горечью. Ужь не лопнулъ ли во мнѣ пузырь съ жолчью. Смерть дѣлаетъ человѣка злымъ.

XXV

Они привели меня въ какую-то каморку, въ которой ничего нѣтъ, кромѣ стѣнъ да дверей, со множествомъ замковъ и засововъ, конечно.

Я спросилъ столъ, стулъ и все что нужно для письма. Мнѣ принесли все это.

Потомъ я спросилъ постель. Тюремщикъ поглядѣлъ на меня тѣмъ вопросительнымъ взглядомъ, который такъ и говорилъ: — а зачѣмъ бы это?

Однакожъ, они поставили мнѣ въ уголку складную постель. Но въ то же время поставили и жандарма въ мою комнату, какъ говорятъ они. Ужь не боятся ли они, что я удавлюсь матрацомъ?

XXVI

Десять часовъ теперь.

О бѣдная моя малютка! еще шесть часовъ и я умру! Стану какою-то поганою массой, которую будутъ волочить по холоднымъ столамъ клиникъ; голова, съ которой снимутъ маску, туловище, которое станутъ разсѣкать; а остатки, какiе будутъ, положутъ въ гробъ и все вмѣстѣ свезутъ на Кламарскую живодерню.

ВРтъ-что они сдѣлаютъ съ отцомъ твоимъ, эти люди, изъ которыхъ ни одинъ не питаетъ ко мнѣ ненависти, которые всѣ жалѣютъ и всѣ могли бы спасти меня. Они меня убьютъ, понимаешь ли это, Маша? убьютъ хладнокровно, съ церемонiей, ради общаго блага! О, Боже мой, Боже мой!

Бѣдная малютка! Твоего отца, который такъ любилъ тебя, твоего отца, который цаловалъ твою бѣленькую, благоуханную шейку, который рукою безпрестанно гладилъ тебя по кудрявымъ волосикамъ, какъ по шолку, который бралъ твое миленькое, кругленькое личико въ руку, заставлялъ скакать тебя на своихъ колѣняхъ, а по вечерамъ складывалъ твои крошечныя ручки, чтобъ ты молилась Богу.

Кто-жъ теперь будетъ съ тобою все это дѣлать? Кто будетъ любить тебя? У другихъ дѣтей, твоихъ ровестниковъ, будутъ отцы, у тебя одной не будетъ. Какъ отвыкнешь ты, дитя мое, отъ ёлки, отъ гостинцевъ, прекрасныхъ игрушекъ, конфектъ и поцѣлуевъ?

Какъ отвыкнешь ты, несчастная сиротка, отъ питья и ѣды?

Охъ, еслибъ эти присяжные хоть увидѣли мою хорошенькую, маленькую Машу! Они поняли бы, что нельзя убить отца трехлѣтняго ребенка.

А когда она выростетъ, если только выростетъ, что съ нею будетъ? Отецъ ея останется однимъ изъ воспоминанiй парижскаго народонаселенiя. Она будетъ краснѣть за меня и за мое имя; ее презрятъ, отвергнутъ изъ-за меня, изъ-за меня, который любитъ ее каждымъ бiенiемъ своего сердца. О моя возлюбленная Маша, неужели правда, что ты будешь стыдиться и ужасаться меня?

Несчастный! Какое преступленiе я сдѣлалъ, и какое прступленiе я заставляю дѣлать общество.

Охъ, неужели правда, что я умру до конца этого дня? Неужели правда, что это я умру? Этотъ глухой шумъ, эти крики на дворѣ, эти волны веселаго народа, который уже валитъ на набережныя, жандармы, которые готовятся въ казармахъ, священникъ въ чорномъ платьѣ, еще другой человѣкъ съ красными руками, все это для меня! Ябуду умирать! я, который вотъ здѣсь, который живетъ, двигается, дышетъ, сидитъ за этимъ столомъ, похожимъ на всякiй другой столъ, я наконецъ, тотъ самый, котораго я осязаю, чувствую и котораго платье собралось вотъ въ эти самыя складки.

XXVII

Еслибъ еще знать, какъ все это устроено, и какъ тамъ умираютъ! но… Ужасно! я этого не знаю.

Названiе этой вещи страшно, и я не понимаю, какъ могъ до сихъ-поръ выговаривать и писать его.

Сочетанiя этихъ девяти словъ, ихъ видъ, физiономiя уже пробуждаютъ страшную мысль, и у несчастнаго доктора, который изобрѣлъ эту машину было роковое имя.

Образъ, въ который я воплощаю это отвратительное слово, темный, неопредѣленный и тѣмъ-болѣе ужасный образъ. Что ни слогъ, то какъ-будто часть машины. Безперстанно строю и перестраиваю въ воображенiи чудовищный помостъ.

Не смѣю никого спросить, но вѣдь ужасно не знать что это такое, и какъ за это взяться. Должно-быть тамъ есть пружина, и заставятъ лечь ничкомъ… Ахъ! волосы у меня посѣдѣютъ, прежде чѣмъ упадетъ голова.

XXVIII

А вѣдь я ее разъ видѣлъ.

Разъ утромъ, часу въ одиннадцатомъ я проѣзжалъ въ каретѣ Гревскою площадью. Вдругъ карта остановилась.

Площадь была полна народа. Я высунулъ голову изъ окошка. Чернь волновалась на Гревѣ и на набережныхъ: мужчины, дѣти, женщины стояли на парапетѣ.

Повыше головъ, виднѣлось нѣчто въ родѣ красной деревянной эстрады, которую сколачивали три человѣка.

Въ этотъ самый день назначена была казнь одного преступника, и машина строилась.

Ничего не разглядѣвъ, я отворотилъ глаза. Возлѣ кареты стояла женщина и говорила ребенку.

— Смотри! Видишь, ножъ плохо скользитъ, такъ они смазываютъ пазы сальнымъ огаркомъ.

А, несчастный! на этотъ разъ ты не отворотишь головы своей!

XXIX

Помилованье! Помилованье! мнѣ можетъ-быть еще будетъ помилованье. Король ни чего противъ меня не имѣетъ. Пусть позовутъ ко мнѣ моего адвоката! скорѣе адвоката! Я хочу на каторгу. Пять лѣтъ на каторгѣ, куда не шло — или двадцать лѣтъ — или навѣкъ съ красными клеймами. Только жизнь мнѣ пощадите!

Каторжникъ движется, ходитъ, чувствуетъ, — видитъ, наконецъ, солнце.

XXX

Опять пришелъ священникъ.

У него сѣдые волосы, взглядъ кроткiй и ласковый; доброе и почтенное лицо: это въ самомъ-дѣлѣ премилый и предобрый человѣкъ. Ныньче утромъ, я самъ видѣлъ, какъ онъ роздалъ заключеннымъ всѣ деньги изъ своего кошелька. Отчего же въ его голосѣ нѣтъ ничего, что бы двигало и само двигалось? Отчего онъ и до-сихъ-поръ еще ничего не сказалъ мнѣ, чтР затронуло бы во мнѣ умъ или сердце?

Ныньче утромъ я былъ самъ не свой. Я едва слышалъ, чтР онъ говорилъ мнѣ. Однакожъ мнѣ показалось, что слова его были безполезны, и я оставался равнодушенъ: они скользили, какъ этотъ холодный дождь по этому стеклу.

И все же, когда онъ сейчасъ вошолъ ко мнѣ, его видъ показался мнѣ такимъ-прiятнымъ. Между всѣми этими людьми, сказалъ я самъ себѣ, это единственный человѣкъ, который еще остался для меня человѣкомъ. И я горячо сталъ жаждать добрыхъ и утѣшительныхъ словъ.

Мы оба сѣли, онъ на стулѣ, я на постелѣ. Онъ сказалъ мнѣ: сынъ мой!… Сердце открылось во мнѣ отъ этого слова. Онъ продолжалъ:

— Сынъ мой, вѣрите ли вы въ Бога?

— Да, батюшка, отвѣчалъ я.

— Вѣрите ли вы въ святую церковь, католическую, апостолическую и римскую?

— Очень охотно, сказалъ я.

— Сынъ мой, продолжалъ онъ, — вы, кажется, сомнѣваетесь. Тутъ онъ принялся говорить. Онъ долго говорилъ, насказалъ множество словъ; потомъ, когда счелъ нужнымъ окончить, онъ всталъ и въ первый разъ съ самаго начала рѣчи своей посмотрѣлъ на меня и спросилъ: — такъ какъ же?

Увѣряю, что я слушалъ его съ начала съ жадностiю, потомъ со вниманiемъ, а потомъ съ терпѣнiемъ.

Я такъ-же всталъ. — Милостивый государь, отвѣчалъ я ему, сдѣлайте милость, оставьте меня одного.

Онъ спросилъ меня: — когда мнѣ придти?

— Я дамъ вамъ знать.

Тогда онъ вышелъ, не сказавъ ни слова; только поднялъ голову, какъ-будто говорилъ: — Безбожникъ!

Нѣтъ, какъ ни низко палъ я, но безбожникомъ не былъ, и Богъ свидѣтель, что я въ него вѣрю. Но что сказалъ мнѣ этотъ старикъ? ни одного слова прочувствованнаго, трогательнаго, ни одного слова выплаканнаго, вырваннаго изъ души, ничего, чтР бы исходило изъ его сердца и стремилось къ моему, ничего, что бы шло отъ него ко мнѣ. Напротивъ, его рѣчь была какая-то безличная, вялая, примѣняемая ко всему и ко всѣмъ; напыщенная, гдѣ нужно было глубины, плоская, гдѣ требовалась простота: нѣчто въ родѣ сантиментальнаго «слова» или теологической элегiи. Кое-гдѣ латинская цитата по латынѣ. А тамъ пошолъ выѣзжать на Св. Августинѣ, да на Св. Григорiѣ. Сверхъ того, казалось, онъ говорилъ урокъ, уже разъ двадцать сказанный, или проходилъ какую-то тему, вытершуюся изъ памяти, отъ частаго употребленiя. И ни одного взгляда въ глазу, ни одного измѣненiя въ голосѣ, ни одного жеста въ рукахъ.

Да и какъ могло быть иначе? Священникъ этотъ служитъ въ тюрьмѣ. Служба его состоитъ въ утѣшенiи и въ увѣщеванiи, и онъ живетъ этимъ. Краснорѣчiе его обращено только на каторжныхъ, да на больныхъ. Онъ исповѣдуетъ ихъ и напутствуетъ, потому только, что служитъ Онъ состарѣлся, приготовляя людей къ смерти. Давно уже онъ отвыкъ отъ всего, что заставляетъ другихъ содрагаться; волосы его, хорошо-напудренные, н встаютъ дыбомъ; каторга и эшафотъ для него обыденныя вещи. Вѣроятно, у него есть писанная тетрадка: столько-то страничекъ каторжныхъ, столько-то для осужденныхъ на смерть. Наканунѣ ему даютъ знать, что въ такомъ-то часу ему нужно будетъ напутствовать. Кого это? спрашиваетъ онъ, каторжника или осужденнаго? и пробѣгаетъ страничку, а потомъ приходитъ. Такимъ-образомъ, явствуетъ, что ссылаемые въ Тулонъ и ссылаемые на Греву для него общiя мѣста, и что самъ онъ общее мѣсто для нихъ.

О, пусть приведутъ ко мнѣ какого-нибудь молодаго викарiя или любаго старика-священника изъ перваго встрѣчнаго прихода; пусть застанутъ его у своего очага, за чтенiемъ какой-нибудь книги, совершенно врасплохъ и скажутъ ему: — есть человѣкъ, который долженъ умереть, ступайте и утѣшьте его. Будьте при немъ, когда ему свяжутъ руки, когда ему обрѣжутъ волосы; садитесь съ нимъ вмѣстѣ въ телѣгу и распятiемъ заслоните отъ него палача; тряситесь вмѣстѣ съ нимъ по мостовой до самой площади; пройдите съ нимъ сквозь ужасную толпу, жаждущую крови; обнимите его у подножiя эшафота и оставайтесь до-тѣхъ-поръ, пока голова его не будетъ тамъ, а тѣло здѣсь. — Пусть приведутъ его ко мнѣ тогда, трепещущаго, содрогающагося отъ головы до ногъ, пусть бросятъ меня въ его объятiя, къ его ногамъ, и онъ заплачетъ, и мы оба заплачемъ, и онъ будетъ раснорѣчивъ, а я утѣшенъ, и сердце мое растаетъ на его сердцѣ, и онъ приметъ мою душу, а я прiйму его Бога.

А этотъ добрый старичокъ… что онъ такое для меня? что я такое для него? Индивидуумъ изъ породы несчастныхъ, тѣнь, какихъ онъ много видывалъ, единица, которую слѣдуетъ прибавить къ числу экзекуцiй.

Можетъ-быть, я дурно дѣлаю, что отталкиваю его; онъ-то и есть добрый, а я дурной человѣкъ. Увы! это не моя вина. Это мое дыханiе, дыханiе осужденнаго все портитъ и все заражаетъ.

Мнѣ принесли закуску: они думали, что я въ ней нуждаюсь. Тонкiя и лакомыя блюда, цыплята, кажется, и еще что-то такое. Я попробовалъ ѣсть; но первый же кусокъ выпалъ изо рта: такъ все это мнѣ показалось горькимъ и вонючимъ.

XXXI

Вошолъ какой-то господинъ въ шляпѣ, едва взглянулъ на меня, потомъ открылъ складной футикъ и сталъ мѣрить сверху до-низу каменныя стѣны, приговаривая очень-громко: «это такъ» или: «нѣтъ, это не того».

Я спросилъ у жандарма, кто это. Кажется, это архитекторскiй помощникъ, служащiй при тюрьмѣ.

Однакожъ и его любопытство было затронуто. Онъ пошушукалъ что-то съ сопровождавшимъ его нумернымъ, потомъ пристально посмотрѣлъ на меня, съ небрежнымъ видомъ покачалъ головою и снова заговорилъ громко и снова замѣрилъ.

Кончивъ работу, онъ подошолъ ко мнѣ и сказалъ звонкимъ голосомъ: — черезъ полгода, мой милый, эта тюрьма будетъ получше.

А жестъ его, казалось, прибавлялъ: а ты, голубчикъ, этого не увидишь. Очень жаль.

Онъ даже почти улыбался. Я даже ждалъ минуты, что онъ надо мной мило подтрунить, какъ трунятъ надъ молодою, въ вечеръ ея свадьбы.

Мой жандармъ, старый солдатъ съ шевронами, отвѣчалъ за меня: — милостивый государь, въ комнатѣ покойника не говорятъ громко.

Архитекторъ ушолъ, а я остался какъ одинъ изъ камней, которые онъ мѣрилъ.

XXXII

А потомъ со мной случилась пресмѣшная исторiя.

Смѣнили моего старика-жандарма, которому я, неблагодарный эгоистъ, даже не пожалъ руки. Другой стоялъ на его мѣстѣ: человѣкъ узколобый, съ бычьими глазами, съ безсмысленной рожей.

Впрочемъ, я его даже и не замѣтилъ. Я сидѣлъ за столомъ, спиною къ двери и старался руками освѣжить лобъ свой; мысли затмѣвали разсудокъ.

Легкiй ударъ по плечу заставилъ меня обернуться. Это мой новый жандармъ, съ которымъ мы остались наединѣ.

Вотъ какимъ образомъ онъ заговорилъ со мною.

— Преступникъ! Въ тебѣ доброе сердце?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я.

Крутой отвѣтъ, казалось, смутилъ его. Однакожъ, онъ продолжалъ, хотя и не безъ робости.

— Злымъ не бываютъ изъ одного удовольствiя.

— Какъ знать? возразилъ я. Если вы только это хотѣли сказать мнѣ, оставьте меня.

— Извините, преступникъ, отвѣчалъ онъ. — Только два слова. Вотъ еслибъ вы могли составить счастье бѣдняка, и это вамъ бы ничего не стРило, неужели-бы вы не составили?

Я пожалъ плечами. — Вы, кажется, прямо изъ Шарантона? [Домъ умалишенныхъ] Нечего сказать, выбрали сосудъ изъ котораго хотите черпать счастiе. Мнѣ, составить чье-либо счастiе?

Онъ понизилъ голосъ и принялъ таинственный видъ, который вовсе не шолъ къ его идiотской физiономiи.

— Да, преступникъ, да, счастiе! фортуну! Все это вы можете сдѣлать. Вотъ какимъ-образомъ: я бѣдный жандармъ. Служба тяжолая, жалованьице легонькое, а своя лошадь меня въ конецъ разоряетъ. Такъ вотъ, чтобъ уравновѣсить, я и взялся за лотерею. Надо-же промышлять чѣмъ-нибудь. Чтобъ выиграть, у меня до-сихъ-поръ нѣтъ только хорошихъ нумеровъ. Ужь гдѣ не ищу я вѣрныхъ; все падаютъ около. Возьму 76, выходитъ 77. Хоть тресни, не попадаю на настоящiе… — Потерпите ужь немножко, я сей-часъ кончу. — Теперь вотъ выходитъ для меня славная оказiя. Кажется, съ вашего позволенiя, преступникъ, вы ныньче того… Извѣстно ужь, что покойники, которыхъ такимъ-образомъ отправляютъ на тотъ свѣтъ, угадываютъ лотерею. Обѣщайте завтра вечеркомъ зайдти ко мнѣ, для васъ это вѣдь плевое дѣло? и скажите мнѣ три нумерка, три хорошихъ, настоящихъ, а? — Я не боюсь мертвецовъ, не безпокойтесь. — Вотъ мой адресъ: Попенкурская казарма, лѣстница А, № 26 въ концѣ корридора. Вы вѣдь меня узнаете? — Пожалуй, хоть и ныньче вечеромъ, если это для васъ удобнѣе.

Я, пожалуй, и не отвѣчалъ бы этой дубинѣ, еслибъ безумная надежда не мелькнула въ умѣ моемъ. Въ отчаянныхъ положенiяхъ думаешь иногда волоскомъ перерѣзать цѣпь.

— Слушай, сказалъ я ему, рѣшившись притвориться, на сколько это возможно человѣку, готовящемуся къ смерти; — я, въ самомъ-дѣлѣ, могу тебя сдѣлать богаче самого короля, доставить тебѣ миллiоны, только съ условiемъ.

Онъ вытарищилъ свои безсмысленныя бѣльмы.

— Съ какимъ? съ какимъ? Все, что прикажете, преступникъ.

— Вмѣсто трехъ нумеровъ обѣщаю тебѣ четыре. Помѣняемся платьями.

— Только-то! вскричалъ онъ, растегивая первыя пуговицы мундира.

Я всталъ со стула. Я слѣдилъ за всѣми его движенiями; сердце мое билось; я видѣлъ уже, какъ отворялись двери передъ жандармскимъ мундиромъ, видѣлъ и площадь, и улицу, и Палату Юстицiи за собою.

Но вдругъ, онъ повернулся ко мнѣ съ нерѣшительнымъ видомъ: — А вы отсюда не уйдете?

Я понялъ, что все погибло. Однакожъ я рискнулъ употребить еще одно усилiе, пребезполезное и пребезумное.

— Конечно уйду, но твоя карьера сдѣлана…

Онъ перебилъ меня.

— Ишь ты! Какъ-же! А нумерки-то! Чтобъ они были настоящiе, нужно, чтобъ вы умерли.

Я снова сѣлъ, уничтоженный и убитый еще одною несбывшеюся надеждою.

XXXIII

Я сомкнулъ глаза, закрылъ ихъ руками и употребилъ всѣ усилiя, чтобъ забыть настоящее въ прошедшемъ. Между-тѣмъ какъ я мечтаю, воспоминанiя дѣтства и первой молодости встаютъ передо мною одно за другимъ, кроткiя, тихiя, смѣющiяся, какъ какiе-то цвѣточные острова надъ этой бездной чорныхъ и смутныхъ мыслей, которыя бушуютъ въ моемъ мозгу.

Я снова вижу себя ребенкомъ, школьникомъ вѣчно-смѣющимся, румяннымъ, вижу какъ я бывало играю, бѣгаю, кричу въ большой, зеленой алеѣ того запущеннаго сада, гдѣ протекли мои первые годы, прежняго прiюта монахинь, надъ которымъ возвышается свинцовой головою темный куполъ Валь-де Граса.

А потомъ, четыре года спустя, я все еще тамъ, все еще ребенокъ, но уже задумчивый и страстный. Есть дѣвочка въ уединенномъ саду.

Маленькая больше-глазая испанка съ длинными волосами, съ смуглою, золотистою кожей, съ краснымъ ротикомъ и розовыми щечками, четырнадцати-лѣтняя андалузка Пепа.

Матери наши пустили насъ побѣгать вмѣстѣ; мы пошли погулять.

Намъ весело играть: мы разговариваемъ, дѣти одного возраста, но разныхъ половъ.

А между-тѣмъ, и года нѣтъ, какъ мы бѣгали и боролись вмѣстѣ. Я ссорился съ Пепитой за лучшее яблоко на яблонѣ, бивалъ ее за птичье гнѣздо. Она плакала; я говорилъ: по-дѣломъ! и мы оба шли жаловаться другъ на друга нашимъ матерямъ, которыя обвиняли насъ громко и оправдывали про себя.

А теперь, она идетъ со мною подъ-руку, и я горжусь этимъ, и я взволнованъ. Идемъ мы медленно, говоримъ тихо. Она роняетъ платокъ, и я его поднимаю. Руки наши трепещутъ отъ соприкосновенiя. Она говоритъ мнѣ о птичкахъ, о звѣздѣ, которая блеститъ вонъ тамъ, о розовомъ закатѣ за деревьями, или о своихъ пансiонскихъ подружкахъ, о своемъ платьицѣ и лентахъ. Мы высказываемъ вещи невинныя, а сами оба краснѣемъ. Дѣвочка стала дѣвушкой.

Это было лѣтнимъ вечеромъ. Мы стояли подъ каштанами, въ самомъ концѣ сада. Послѣ одного изъ долгихъ молчанiй, наполнявшихъ наши прогулки, она вдругъ оставила мою руку и сказала: Побѣжимте!

Я какъ-будто вижу ее: она была вся въ чорномъ, въ траурѣ по своей бабушкѣ. Въ головѣ у ней промелькнула дѣтская мысль; Пепа снова стала Пепочкой, и сказала мнѣ: Побѣжимте!

И она побѣжала передо мной съ своей талiей, тонкой, какъ у пчелы, и съ маленькими ножками, которыя поднимали ей платье повыше щиколки. Я бѣжалъ за ней; вѣтеръ отъ движенiя взвивалъ иногда ея чорную пелеринку, изъ-подъ которой сверкала смуглая и свѣжая спинка.

Я былъ внѣ себя. Я нагналъ ее у стараго разрушившагося колодца, схватилъ за талiю, по праву побѣды, и посадилъ на дерновую скамью; она не сопротивлялась. Она дышала скоро и хохотала. Я былъ задумчивъ и смотрѣлъ на ея чорные зрачки сквозь ея чорныя рѣсницы.

— Садитесь тутъ, сказала она. Теперь еще свѣтло, почитаемъ что-нибудь. Есть у васъ какая-нибудь книга?

Со мною былъ второй томъ Путешествiй Спаланцани. Я раскрылъ наудачу, сѣлъ поближе къ ней; она прислонилась плечомъ къ моему плечу, и мы стали читать, каждый про-себя, одну и туже страницу. Когда нужно было перевернуть листикъ, ей всегда приходилось ждать меня. Умъ мой отставалъ отъ ея ума. — Вы еще не кончили? говорила она, а я еще только начиналъ.

А головы наши смыкались, волосы смѣшивались, дыханiя сближались, и уста наши тоже.

Когда намъ снова вздумалось продолжать чтенiе, небо уже сверкало звѣздами.

— Ахъ, мамаша, мамаша, сказала она, войдя въ домъ; ужь какъ-же мы набѣгались!

Я же былъ молчаливъ. — Ты что-то все молчишь, сказала мнѣ мать, — тебѣ, видно, скучно. У меня былъ рай въ сердцѣ.

Объ этомъ вечерѣ я буду помнить всю свою жизнь.

Всю свою жизнь!

XXXIV

Пробилъ который-то часъ: мнѣ худо слышится бой часовъ. У меня стоитъ какой-то шумъ въ ушахъ, какъ будто рокотъ органа; это шумятъ мои послѣднiя мысли.

Въ эту важную минуту, когда я собираю самого себя въ своихъ воспоминанiяхъ, я съ ужасомъ встрѣчаю въ нихъ мое преступленiе; и мнѣ хотѣлось бы еще болѣе раскаяться. До осужденiя своего, я больше каялся; съ-тѣхъ-же-поръ, кажется, въ мозгу моемъ осталось только мѣсто для мыслей о смерти. А между-тѣмъ, я хотѣлъ-бы много каяться.

Когда я подумаю о своей прошедшей жизни и дойду до удара топоромъ, который сей-часъ ее окончитъ, я содрогаюсь какъ отъ мысли, совершенно для меня новой. Мое прерасное дѣтство! моя прекрасная молодость! золотая ткань съ концомъ, запачканнымъ кровью. Между тогда и теперь, цѣлая рѣка крови: его крови и моей.

Если кто-нибудь прочтетъ мою исторiю, то никто не повѣритъ, чтобъ послѣ столькихъ лѣтъ невинности и счастiя могъ наступить такой проклятый годъ, начавшiйся преступленiемъ и кончающiйся казнiю: подумаютъ, что это какая-то разрозненная сказка.

А все же, жалкiе законы и жалкiе люди, я не былъ злымъ человѣкомъ.

Охъ, умереть черезъ нѣсколько часовъ и думать, что годъ тому назадъ, въ этотъ самый день, я былъ свободенъ и чистъ, дѣлалъ свои осеннiя прогулки, бродилъ подъ деревьями и ногами шевелилъ листья.

XXXV

Думать, что въ эту самую минуту, тутъ, около меня, въ домахъ, окружающихъ палату и Греву, да и вездѣ въ Парижѣ, люди ходятъ и хлопочутъ, говорятъ и смѣются, читаютъ журналы, думаютъ о своихъ дѣлахъ; купцы продаютъ; дѣвушки готовятъ себѣ платье для сегодняшняго бала; матери играютъ съ дѣтьми своими!

XXXVI

Я помню, какъ однажды, ребенкомъ, я ходилъ смотрѣть Нотрдамскiй колоколъ.

Я уже изнемогъ и отъ восхожденiя по темной, улиткообразной лѣстницѣ, и отъ перехода по легкой галлереѣ, соединяющей двѣ башни, и оттого, что увидалъ весь Парижъ у себя подъ ногами, — когда вошолъ въ каменную клѣтку съ деревянными перекладинами, на которыхъ виситъ колоколъ съ своимъ тысячефунтовымъ языкомъ.

Съ трепетомъ подвигался я по разщелявшимся доскамъ, издали посматривая на этотъ колоколъ, знаменитый у дѣтей и у парижскаго народа, и не безъ ужаса замѣчая, что кровля, крытая черепицей, навѣсами своими спускалась на одинъ уровень съ моими ногами. Въ отверстiе я видѣлъ, какъ-будто съ птичьяго полета, Нотрдамскую площадку и прохожихъ не крупнѣе муравья.

Вдругъ, громадный колоколъ загудѣлъ; сильная вибрацiя потрясла воздухъ, заставила дрожать тяжолую башню. Полъ запрыгалъ на балкахъ. Гулъ чуть было не опрокинулъ меня; я зашатался, готовый упасть, готовый съѣхать внизъ по черепичнымъ свѣсамъ крыши. Отъ ужаса я легъ на доски пола, крѣпко цѣпляясь за нихъ обѣими руками, безъ словъ, безъ дыханiя, съ страшнымъ гуломъ въ ушахъ и съ пропастью подъ глазами, гдѣ суетилось столько прохожихъ спокойныхъ и счастливыхъ.

Такъ вотъ мнѣ кажется, что я теперь лежу подъ колоколомъ. Меня какъ-будто что-то оглушило и ослѣпило въ одно и тоже время. Как-будто какой-то колокольный гулъ потрясаетъ пустоты моего мозга; ту спокойную и гладкую жизнь, которую я покинулъ и гдѣ другiе люди снуютъ еще, я вижу только издали, сквозь щели какой-то пропасти.

XXXVII

Отель-де-Виль зловѣщее зданiе.

Съ остроконечной и крутой крышей, съ странной колоколенкой, съ большими бѣлыми часами, съ маленькими колонками у каждаго этажа, съ тысячью оконъ, съ лѣстницами, обшмыганными шагами, съ двумя арками, направо и налѣво, — оно стоитъ на одномъ уровнѣ съ Гревой, мрачное, хмурое съ фасадомъ, изглаженнымъ годами, и такое черное, что черно и на солнце.

Въ день казни, оно изрыгаетъ жандармовъ изъ всѣхъ дверей и воротъ, и смотритъ на осужденнаго всѣми своими окнами.

А вечеромъ, часы его, указавшiе минуту казни, горятъ освѣщонные на черномъ фасадѣ.

XXXVIII

Теперь часъ съ четвертью.

Вотъ что я чувствую въ эту минуту:

Страшная головная боль. Холодъ въ поясницѣ, лобъ въ огнѣ. Каждый разъ, что встаю или наклоняюсь, мнѣ кажется, что какая-то жидкость переливается у меня въ головѣ и заставляетъ мозгъ биться о стѣнки черепа.

По мнѣ пробѣгаетъ судорожная дрожь, а по временамъ перо падаетъ изъ рукъ, какъ отъ галваническаго сотрясенiя.

Въ глазахъ рѣзь, какъ будто я былъ въ дыму.

Локти ноютъ.

Еще два часа и сорокъ пять минутъ, и я вылечусь.

XXXIX

Они говорятъ, что это ничего, что страданiй никакихъ нѣтъ, что это конецъ тихiй, что такая смерть очень упрощена.

А что же такое эта шестинедѣльная агонiя, это ежедневное хрипѣнiе? Что же такое муки этого невознаградимаго дня, который идетъ такъ медленно и такъ скоро? Что же такое эта лѣстница пытокъ, кончающаяся эшафотомъ?

Развѣ это не значитъ страдать?

Развѣ это не тѣже содраганiя, когда кровь точится капля по каплѣ, или когда умъ гаснетъ мысль за мыслью?

А потомъ, увѣрены ли они, что въ самомъ-дѣлѣ не страдаешь? Кто сказалъ имъ это? Видано ли, чтобъ отрубленная голова стала вдругъ, вся въ крови, на краю короба и закричала народу: это не больно!

Или есть покойники ихъ издѣлiя, которые приходили потомъ къ нимъ и благодарили ихъ, что дескать это славно придумано. Продолжайте поступать такъ. Механизмъ превосходный!

Ничего! Пустяки! Меньше минуты, меньше секунды, и всему конецъ. — Да поставили ли они себя хоть разъ въ жизни въ положенiе того, кто тамъ лежитъ, въ то время какъ падаетъ тяжолое острiе, впивается въ мясо, рветъ нервы, ломаетъ позвонки? Что за важность! Полсекунды! и боль исчезла… Ужасъ!

XL

Странно, что я поминутно думаю о королѣ. Какъ бы я ни старался не думать, какъ бы ни трясъ головой, какой-то голосъ въ ушахъ говоритъ мнѣ безпрестанно:

— Есть въ этомъ же самомъ городѣ, въ это же самое время и не очень далеко отсюда, въ другихъ палатахъ человѣкъ, у котораго тоже часовые стоятъ у дверей, человѣкъ единственный какъ и ты въ народѣ, съ тою разницею, что онъ также высоко поставленъ, какъ ты низко. Вся жизнь его, минута за минутой, есть ничто иное какъ слава, величiе, роскошь; могущество. Все вокругъ него любовь, преданность, уваженiе. Голоса самые громкiе притихаютъ въ разговорѣ съ нимъ, и склоняются самыя гордыя головы; подъ руками у него только шолкъ да золото. Въ эту минуту, у него, можетъ-быть, какой-нибудь совѣтъ министровъ, гдѣ всѣ съ нимъ согласны, или онъ думаетъ о завтрашней охотѣ, о нынѣшнемъ балѣ, увѣренный, что праздникъ придетъ въ свое время, что другiе уже трудятся ради забавъ его. И этотъ человѣкъ изъ такой же плоти и такихъ же костей какъ и ты! — И чтобъ въ эту же минуту рушился отвратительный эшафотъ, чтобъ тебѣ все было возвращено, жизнь, свобода, состоянiе, семья, ему стоитъ только написать этимъ перомъ семь буквъ своего имени внизу листка бумаги, или встрѣтить въ своей каретѣ твою телѣгу! Онъ же добръ! онъ, можетъ-быть, и самъ хочетъ этого, а между-тѣмъ ничего этого не будетъ.

XLI

Ну такъ что жъ! не станемъ унывать передъ смертiю, ухватимся обѣими руками за эту страшную идею и посмотримъ ей прямо въ лицо. Пусть она скажетъ намъ, чтР она такое, чего отъ насъ хочетъ, будемъ переворачивать ее во всѣ стороны, будемъ по складамъ складывать загадку и заранѣе посмотримъ въ могилу.

Мнѣ кажется, что только закроются глаза, я увижу необъятный свѣтъ, бездны свѣта, въ которыхъ духъ мой будетъ безконечно вращаться. Мнѣ кажется, что небо тогда заблещетъ собственнымъ блескомъ, что свѣтила будутъ на немъ темными пятнами и вмѣсто того, чтобъ быть, какъ для живыхъ глазъ, золотыми блестками на черномъ бархатѣ, покажутся чорными точками по золотой ткани.

Или, несчастный я человѣкъ, это будетъ, можетъ быть, отвратительная глубокая пропасть, со стѣнами окутанными мракомъ, и въ которой я буду безпрерывно падать, видя какъ въ темнотѣ копышатся какiя-то формы.

Или, пробудясь послѣ удара, я, можетъ быть, буду ползать во мракѣ на какой-нибудь ровной и мокрой поверхности, вертясь, подобно головѣ, которая катится. Мнѣ кажется, что поднимется вихрь, который будетъ катить меня, и что я по временамъ стану сталкиваться съ другими катящимися головами. Мѣстами будутъ попадаться лужи и ручьи неизвѣстной и теплой жидкости: все покажется чорнымъ. Когда глаза мои, въ то время какъ я буду вертѣться, обратятся кверху, они увидятъ только темное небо, густые слои котораго будутъ тяготѣть надъ ними, а вдали, на самомъ концѣ, большiе столпы дыма, чернѣе чѣмъ самый мракъ. Они увидятъ также, среди ночи, какъ будутъ летать красненькiя искорки, которыя, по приближенiи, станутъ огненными птицами, — и все это цѣлую вѣчность.

Можетъ статься также, что въ извѣстные сроки мертвецы Гревы въ темныя зимнiя ночи станутъ собираться на своей площади. Это будетъ блѣдная и кровавая толпа, и я отъ нея не отстану. Луна спрячется, и говорить мы будемъ шопотомъ. Отель-де-Виль встанетъ, съ своимъ вывѣтрившимся фасадомъ, дырявою крышею и съ часами, безжалостными ко всѣмъ. А на площади воздвигается адская гильотина, на которой дьяволъ казнитъ палача: это будетъ утромъ въ четыре часа. Мы въ свою очередь сдѣлаемся толпою.

Очень вѣроятно, что такъ все и будетъ. Но если мертвецы приходятъ, то въ какихъ образахъ приходятъ они? Что сохраняютъ они изъ своего тѣла, неполнаго, изуродованнаго? Что они избираютъ? Является ли привидѣнiе въ видѣ головы или туловища?

И что дѣлаетъ смерть съ нашей душою? какую природу оставляетъ ей? Что отнимаетъ, и что даетъ ей? Куда дѣваетъ ее? Ссужаетъ ли иногда ее глазами плоти, чтобъ смотрѣть на землю и плакать?

О, священника! священника! который бы зналъ это! Я хочу видѣть священника и цѣловать распятiе!

Боже мой, все тотъ же!

XLII

Я попросилъ у него позволенiя соснуть и бросился на постель.

И въ самомъ-дѣлѣ, въ головѣ у меня было столько крови, что я заснулъ. Это мой послѣднiй сонъ въ этомъ родѣ.

Мнѣ снилось.

Мнѣ снилось, что была ночь, и что я былъ у себя въ кабинетѣ съ двумя или съ тремя прiятелями, какими не помню.

Жена моя лежала подлѣ, въ спальнѣ, и спала съ нашимъ ребенкомъ.

Мы говорили въ полголоса, и то что мы говорили, пугало насъ.

Вдругъ, мнѣ послышался гдѣ-то, въ другихъ комнатахъ шумъ: шумъ слабый, странный, неопредѣленный.

Друзья мои слышали его, также какъ я. Мы стали прислушиваться: какъ-будто кто глухо отпиралъ замокъ, или потихоньку пилилъ засовы.

Было что-то ужасавшее насъ: мы испугались. Подумали было, что это воры забрались ко мнѣ въ такой позднiй часъ ночи.

Рѣшено было идти посмотрѣть. Я всталъ, взялъ свѣчку: друзья мои пошли за мною.

Мы прошли спальню: жена моя спала съ ребенкомъ.

Ввошли въ гостиную. Ничего. Портреты неподвижно висѣли въ золотыхъ рамахъ на красныхъ обояхъ. Мнѣ показалось, что дверь изъ гостиной въ столовую была не на своемъ мѣстѣ.

Мы вошли въ столовую; обошли ее кругомъ. Я шолъ впереди. Дверь въ сѣни была крѣпко заперта, окна тоже. У печки я увидѣлъ, что шкапъ съ бѣльемъ былъ отверенъ, и что дверца была откинута на уголъ стѣны, какъ-будто для того, чтобъ скрыть что-то.

Это меня удивило. Мы подумали, что за дверью кто-то спрятался.

Я хотѣлъ притворить ее: она не давалась. Удивленный, я рванулъ сильнѣе; она подалась внезапно и открыла маленькую старушонку, съ висящими руками, съ закрытыми вѣками, неподвижно-стоявшую и будто приклеенную къ углу стѣны.

Все это было до того отвратительно, что отъ одного воспоминанiя волосы у меня становятся дыбомъ.

Я спросилъ у старухи: что вы здѣсь дѣлаете?

Она не отвѣчала.

Я спросилъ ее: кто вы такая?

Она не отвѣчала, не тронулась съ мѣста и не раскрыла глазъ.

Друзья сказали: — это, вѣроятно, сообщница тѣхъ, что вошли сюда съ злымъ умысломъ; они бѣжали, услышавъ шаги наши; она, вѣроятно, не могла бѣжать и спряталась здѣсь.

Я снова спросилъ ее; она оставалась безъ голоса, безъ движенiя, безъ взгляда.

Одинъ изъ насъ толкнулъ ее: она упала.

Она упала, какъ кусокъ дерева, какъ мертвое тѣло.

Мы шевелили ее ногами, потомъ двое изъ насъ подняли ее и снова прислонили къ стѣнѣ. Она не подавала признака жизни. Ей кричали въ ухо: она оставалась нѣма, какъ глухая.

Однакожъ, мы теряли терпѣнiе и раздраженiе стало проглядывать изъ нашего страха. Одинъ изъ насъ сказалъ: свѣчку ей подъ подбородокъ. Я поднесъ ей зажженную свѣчку подъ самый подбородокъ. Тогда она открыла на половину одинъ глазъ, глазъ пустой, мутный, ужасный и который не смотрѣлъ.

Я принялъ свѣчку и сказалъ: — А! Наконецъ-то! Заговоришь ли ты, старая вѣдьма? кто ты?

Глазъ закрылся, какъ-будто самъ собою.

— Ну, ужь это черезъ-чуръ! сказали другiе. Опять свѣчку, опять! Она заговоритъ у насъ!

Я снова подставилъ подсвѣчникъ подъ бороду старухи.

Тогда она медленно открыла два глаза, посмотрѣла на всѣхъ насъ поодиночкѣ, потомъ, вдругъ нагнувшись, задула свѣчку ледянымъ дыханьемъ. Въ туже минуту я почувствовалъ, какъ три острые зуба впились во мракѣ въ мою руку.

Я проснулся, дрожа всѣмъ тѣломъ и облитый холоднымъ потомъ.

Добрый священникъ сидѣлъ у моей постели и читалъ молитвы.

— Долго я спалъ? спросилъ я его.

— Сынъ мой, отвѣчалъ онъ, вы спали часъ. Къ вамъ привели вашего ребенка: она ждетъ васъ тамъ, въ сосѣдней комнатѣ. Я не велѣлъ васъ будить.

— О, закричалъ я. Дочь! Дайте мнѣ дочь мою!

XLIII

Она такая свѣженькая, розовенькая, у нея такiе большiе глаза — прехорошенькая дѣвочка!

На нее надѣли платьице, которое къ ней очень идетъ.

Я схватилъ ее, поднялъ, посадилъ ее къ себѣ на колѣна, цѣловалъ ее волосы…

Почему же она не съ матерью? — Мать больна, бабушка тоже. Это хорошо.

Она смотрѣла на меня удивленными глазами. Она давалась и ласкать себя, и обнимать, и цѣловать; но иногда бросала безпокойные взгляды на свою няню, которая плакала въ уголку.

— Маша! говорилъ я, голубчикъ мой Маша!

Я сильно прижалъ ее къ груди, переполненной рыданiями. Она слабо вскрикнула: — О, вы мнѣ сдѣлали больно, сударь! сказала она.

Сударь! Вотъ уже скоро годъ, какъ она не видала меня, бѣдное дитя мое. Она забыла меня, забыла мое лицо, рѣчь, звукъ голоса; да и кто узналъ бы меня съ этой бородой, въ этомъ платьѣ, и такого блѣднаго? И вотъ я уже вытертъ изъ этой памяти, единственной, въ которой хотѣлъ бы еще жить. Какъ! я болѣе уже не отецъ, я осужденъ не слышать болѣе дѣтскаго слова, которое такъ сладко, что не остается въ языкѣ взрослыхъ: папа!

И однакожъ, услышать его хоть одинъ разъ изъ этихъ устъ, одинъ только разъ, — вотъ все чего я просилъ за сорокъ лѣтъ жизни, которые у меня отнимаютъ.

— Послушай, Маша, сказалъ я ей, собравъ ея крошечныя рученки въ мою руку, — неужели ты меня не знаешь?

Она посмотрѣла на меня своими прекрасными глазами и отвѣтила: — конечно, нѣтъ.

— Смотри хорошенько, повторилъ я. Неужели, въ самомъ-дѣлѣ, не знаешь кто я такой?

— Знаю, отвѣчала она: господинъ.

Увы! любить горячо одно только существо въ мiрѣ, любить его всею своей любовью, видѣть его передъ собою, знать что оно на васъ смотритъ, говоритъ съ вами, отвѣчаетъ вамъ и не узнаетъ васъ! хотѣть отъ одного его только утѣшенiй и видѣть, что оно одно только не понимаетъ, какъ вы нуждаетесь въ нихъ передъ скорою смертью.

— Маша, есть у тебя отецъ?

— Есть.

— Есть! такъ гдѣ же онъ?

Она подняла на меня удивленные глазки: — ахъ, вы не знаете? Онъ умеръ.

Тутъ она закричала: я чуть не уронилъ ее.

— Умеръ, сказалъ я. Знаешь ли ты, Маша, что это такое умеръ?

— Да-съ, отвѣчала она: онъ въ землѣ и на небѣ.

И потомъ сама прибавила:

— По утрамъ и вечерамъ я всегда молюсь за него, на колѣнахъ у мамаши.

Я поцѣловалъ ее въ лобъ. — Скажи-ка, Маша, мнѣ твою молитву.

— Это нельзя. Молитву не говорятъ днемъ. Приходите ныньче вечеромъ къ намъ; я вамъ прочту ее.

Съ меня было довольно. Я перебилъ ее:

— Маша, я твой отецъ.

— А! сказала она.

— Хочешь, чтобъ я былъ твоимъ папашей? прибавилъ я.

Она отвернулась. — Нѣтъ! мой папаша былъ гораздо лучше.

Я покрылъ ее поцѣлуями и слезами. Она силилась высвободиться изъ моихъ рукъ и кричала: вы колетесь своею бородою — мнѣ больно.

Тогда я снова посадилъ ее на колѣна, не спуская глазъ съ нея, и потомъ спросилъ:

— Маша, умѣешь читать?

— Умѣю, отвѣчала она. Я умѣю читать. Мамаша заставляетъ меня читать буквы!

— Ну-ка, почитай немножко, сказалъ я, показывая на бумагу, которую она мяла въ маленькихъ ручонкахъ.

— Она подняла свою хорошенькую головку. — Я умѣю читать только басни.

— Нужды нѣтъ, попробуй, ничего!

Она развернула бумагу и начала складывать, указывая пальчикомъ: — П, Р, И, при, Г, О, го, В, О, Р, Ъ, воръ. Приговоръ…

Я вырвалъ у нея бумагу. Она читала мнѣ мой смертный приговоръ. Нянька дорогой купила его за су. Мнѣ онъ стоитъ подороже!

Нѣтъ словъ для передачи того, что я чувствовалъ. Порывъ мой испугалъ ее; она чуть не плакала; вдругъ, она мнѣ сказала: отдайте жъ мою бумагу! Я буду играть ею!

Я отдалъ ее нянькѣ. — Унесите ее.

И я упалъ на стулъ мрачный, покинутый, отчаянный!

Вотъ когда бы прiйти имъ; я болѣе ничѣмъ не дорожу; послѣдняя фибра моего сердца порвана. Теперь я годенъ для того, что они хотятъ дѣлать.

XLIV

Добрые люди этотъ священникъ съ тюремщикомъ.

Мнѣ показалось, что они прослезились, когда я велѣлъ унести своего ребенка.

Кончено. Теперь нужно укрѣпиться въ самомъ себѣ, и съ твердостiю подумать о палачѣ, о телѣгѣ, о жандармахъ, о толпѣ на мосту, о толпѣ на набережной, о толпѣ на окнахъ, о всемъ что будетъ нарочно приготовлено для меня на этой зловѣщей площади, которая вся могла бы быть вымощена человѣческими головами, что на ней пали.

Кажется остается еще цѣлый часъ, чтобъ приготовиться ко всему этому.

XLV

Народъ будетъ хохотать, бить въ ладоши, апплодировать, и среди всѣхъ этихъ людей свободныхъ и неизвѣстныхъ тюремщикамъ, людей, которые съ какой-то радостью бѣгутъ теперь на казнь, въ этомъ множествѣ головъ, которыя покроютъ площадь, будетъ не одна голова, предназначенная рано или поздно послѣдовать за моей въ красный коробъ. И не одинъ изъ пришедшихъ ради меня, придетъ сюда нѣкогда ради самаго себя.

Для этихъ предназначенныхъ существъ на Гревской площади есть одно роковое мѣсто, центръ, притягивающiй къ себѣ, ловушка. И до тѣхъ-поръ они вертятся около, пока не попадутъ туда.

Милая Маша! Ее увели играть; она смотритъ теперь на толпу изъ фiакра и уже не думаетъ больше о томъ господинѣ''.

Можетъ-быть, у меня достанетъ еще времени написать для нея нѣсколько страницъ, для того чтобъ она прочла ихъ когда-нибудь и поплакала лѣтъ черезъ пятнадцать о нынѣшнемъ днѣ.

Да, необходимо, чтобъ она знала черезъ меня же мою исторiю и отчего имя, которое я ей оставляю, кровавое имя.

XLVII
Моя исторiя

Примѣчанiе издателя. — Не нашлись еще листки, которые слѣдовали за предыдущимъ. Можетъ-быть, какъ повидимому и доказываютъ послѣдующiе, осужденный не имѣлъ времени написать ихъ. Было уже поздно, когда эта мысль пришла ему въ голову.

XLVIII
Изъ одной комнаты Отель-де-Виля.

Изъ Отель-де-Виля!… — И такъ, я уже здѣсь. Невыносимый поѣздъ совершонъ. Площадь тутъ, и подъ моимъ окномъ кровожадный народъ горланитъ, ждетъ меня, хохочетъ.

Какъ ни крѣпился, какъ ни съеживался, сердце мнѣ измѣнило. Когда я увидѣлъ поверхъ головъ эти двѣ красныя руки съ чернымъ треугольникомъ на концѣ, возвышающiяся между двухъ фонарей набережной, сердце мнѣ измѣнило. Я потребовалъ позволенiя сдѣлать послѣднее признанiе. Меня привели сюда и пошли искать какого-нибудь королевскаго прокурора. Теперь я жду его; хоть что-нибудь да выиграно.

Вотъ какъ это было:

Пробило три часа, и мнѣ объявили, что уже пора. Я дрожалъ, какъ-будто не объ этомъ одномъ думалъ цѣлые шесть часовъ, шесть недѣль, шесть мѣсяцевъ. На меня это произвело впечатлѣнiе чего-то вовсе неожиданнаго.

Опять повели меня по разнымъ корридорамъ, по разнымъ лѣстницамъ. Втолкнули меня въ нижнемъ этажѣ, между двухъ сторожекъ, въ какую-то залу, темную, тѣсную, едва освѣщаемую дождливымъ и туманнымъ днемъ. Посерединѣ стоялъ стулъ. Мнѣ велѣли садиться; я сѣлъ.

У дверей и вдоль стѣнъ стояло нѣсколько человѣкъ, не считая священника и жандармовъ; кромѣ-того, въ ней еще были три человѣка.

Первый, повыше и постарше, былъ мужчина плотный и краснолицый. Одѣтъ въ сюртукъ, на головѣ помятая треугольная шляпа. Это онъ.

Это палачъ, слуга гильотины. Двое другихъ были уже его слуги.

Только что я сѣлъ, двое другихъ, какъ кошки, подкрались ко мнѣ сзади; потомъ вдругъ я почувствовалъ холодъ стали въ волосахъ, и ножницы зачикали у меня надъ ухомъ.

Волосы, подрѣзаемые какъ ни попало, падали прядями на плеча мои, а человѣкъ въ треугольной шляпѣ тихохонько смахивалъ своею жирною рукою.

Кругомъ шептались.

А на дворѣ гудѣлъ страшный шумъ, какъ-будто какое-то сотрясенiе раскачало воздухъ. Я думалъ сначала, что это рѣка; по хохоту, который раздавался, я узналъ, что это была толпа.

Молодой человѣкъ, писавшiй у окна въ своемъ портфелѣ, спросилъ у одного изъ тюремщиковъ: какъ называется то, что теперь дѣлаютъ. — Туалетъ осужденнаго, отвѣчалъ тюремщикъ.

Я понялъ, что это все будетъ въ завтрашней газетѣ.

Вдругъ, одинъ изъ прислужниковъ палача снялъ съ меня жилетку, а другой схватилъ обѣ мои опущенныя руки, прикрутилъ ихъ къ спинѣ, и я почувствовалъ, какъ узелъ веревки медленно, въ нѣсколько оборотовъ смыкалъ мои кулаки. Между-тѣмъ, другой развязывалъ мнѣ галстухъ. Батистовая рубашка, единственная тряпица, оставшаяся у меня отъ прежняго житья, заставила его какъ-будто колебаться, потомъ онъ сталъ отрѣзывать воротничокъ.

При этой чудовищной предосторожности, отъ прикосновенiя стали, трогавшей мою шею, локти мои вздрогнули, и я глухо заскрежеталъ зубами; рука палача задрожала. — Милостивый государь, сказалъ онъ мнѣ, извините! Не причинилъ ли я вамъ боли? — Эти палачи такой кроткiй народъ.

Толпа ревѣла все громче и громче.

Краснолиций толстякъ поднесъ ко мнѣ платокъ, смоченный уксусомъ. — Благодарю васъ, сказалъ я как только могъ громче, не надо; я чувствую себя хорошо.

Тогда одинъ изъ нихъ нагнулся и тонкой веревкой связалъ мнѣ ноги, такъ что я могъ дѣлалъ только маленькiе шаги. Конецъ этой веревки былъ соединенъ съ тою, что связывала мнѣ руки.

Потомъ толстякъ накинулъ мнѣ на спину куртку, и связалъ рукава ея подъ моимъ подбородкомъ. Все, что нужно было сдѣлать, сдѣлали.

Тутъ священникъ подошолъ ко мнѣ съ распятiемъ: — пойдемте, сынъ мой, сказалъ онъ мнѣ.

Тогда помощники палача взяли меня подъ-руки; я всталъ, пошолъ; я былъ очень-слабъ и спотыкался, какъ-будто у меня на каждой ногѣ было по два колѣна.

Въ эту минуту, наружная дверь отворилась настежъ. Бѣшеные крики, холодный воздухъ и бѣлый свѣтъ, все это вмѣстѣ хлынуло на меня. Изъ глубины темнаго корридора я вдругъ увидѣлъ все разомъ: сквозь дождь тысяча ревущихъ головъ, толпившихся въ безпорядкѣ на главной лѣстницѣ палаты; на-право, наравнѣ съ мостовой, рядъ жандармскихъ лошадей, стоявшихъ подъ низкими воротами, отчего мнѣ видны были только ихъ ноги и груди; прямо противъ себя отрядъ солдатъ въ боевомъ порядкѣ; на-лѣво заднюю часть телѣги, къ которой прислонена была крутая лѣстница. Отвратительная картина, хорошо обрамленная тюремною дверью.

Для этой страшной минуты я скоплялъ въ себѣ всю свою бодрость. Я сдѣлалъ три шага и былъ на порогѣ корридора.

— Вотъ онъ! вотъ онъ! заревѣла толпа. Наконецъ, онъ выходитъ! Подъ самымъ носомъ у меня били въ ладоши. Самый любимый король — и тотъ былъ бы, кажется, холоднѣе встрѣченъ.

Телѣга была обыкновенная, съ испитою клячей и съ возницей въ синей блузѣ съ красными разводами, какъ у бисетрскихъ огородниковъ.

Толстякъ въ треугольной шляпѣ полѣзъ въ нее первый. — Здравствуйте, господинъ Сансонъ! кричали ребятишки, цѣплявшiеся за рѣшотчатую ограду. — За нимъ послѣдовалъ его помощникъ. — Браво, Марди! снова заорали ребятишки. Оба они сѣли на передней скамейкѣ.

Очередь дошла до меня: я влѣзъ съ довольно-твердымъ видомъ. — Славно идетъ! сказала одна женщина возлѣ жандармовъ. Эта жестокая похвала придала мнѣ бодрости. Священникъ сѣлъ со мною рядомъ. Меня посадили на задней скамейкѣ спиною къ лошади. Дрожь взяла меня отъ этой послѣдней внимательности.

Умѣютъ и тутъ быть человѣколюбивыми.

Я поглядѣлъ кругомъ: жандармы спереди, жандармы сзади; а потомъ толпа, и опять толпа; цѣлое море головъ на площади.

Пикетъ конныхъ жандармовъ ждалъ меня у рѣшотчатой ограды палаты.

Офицеръ скомандовалъ. Телѣга, вмѣстѣ съ своимъ кортежомъ, пришла въ движенiе, какъ-будто подталкиваемая ревомъ черни.

Миновали ограду. Когда телѣга повернула къ Мосту Мѣнялъ (Pont-au-Change), площадь разразилась криками, съ мостовой до самыхъ крышъ, и мосты и набережныя отвѣчали ей такъ, какъ-будто настало землетрясенiе.

На этомъ же самомъ мѣстѣ, пикетъ, ждавшiй насъ, присоединился къ поѣзду.

Шляпы долой! шляпы долой! кричали вмѣстѣ тысячи ртовъ. — Какъ для короля.

Тогда я горько захохоталъ и сказалъ священнику: — у нихъ шляпы, а у меня голову.

ѣхали шагомъ.

Цвѣточная набережная благоухала; день былъ рыночной. Купцы оставили для меня свои букеты.

Напротивъ, не много ближе четыреугольной башни, образующей уголъ дворца, есть трактиры, антресоли которыхъ были полны зрителями, чрезвычайно довольными своими хорошими мѣстами; особенно женщины. День ныньче хорошiй у трактирщиковъ.

Нанимали столы, стулья, помосты, телѣги. Все гнулось подъ зрителями. Продавцы человѣческой крови оглушали криками: — кто хочетъ мѣсто? — Бѣшенство овладѣло мною. Я хотѣлъ закричать имъ: кто хочетъ мое?

А телѣга все ѣхала да ѣхала. На каждомъ шагу толпа распадалась сзади нея, и я видѣлъ собственными помутившимися глазами, какъ она снова сходилась въ кучи на другихъ мѣстахъ моего пути.

При въѣздѣ на Pont-au-Change, я случайно оглянулся назадъ съ правой стороны. Взглядъ мой остановился на противоположной набережной, и, по-верхъ домовъ, на башнѣ чорной, уединенной, утыканной скульптурными украшенiями, на вершинѣ которой я увидѣлъ въ профиль два каменныя чудовища. Не знаю, зачѣмъ спросилъ я у священника, что это за башня. Saint-Jacques-la-Boucherie, отвѣчалъ палачъ.

Не знаю, отчего, но не взирая на сумерки и частый и бѣловатый дождь, который стоялъ въ воздухѣ, какъ гигантская паутина, ничто, никакая подробность не ускользнула отъ меня. Каждая изъ нихъ приносила мнѣ свою пытку. Не выразишь словами моихъ ощущенiй.

На самой срединѣ того же Pont-au-Change, который, не смотря на ширину, былъ такъ запружонъ народомъ, что мы едва двигались, ужасъ обуялъ меня. Я сталъ бояться (послѣднее тщеславiе), что упаду въ обморокъ.

Тогда я сталъ развлекать себя, чтобъ быть слѣпымъ и нѣмымъ ко всему, исключая священника, слова котораго, поминутно прерываемыя шумомъ, были едва слышны.

Я взялъ распятiе и приложилъ къ нему: — Сжалься надо мной, о мой Боже! сказалъ я и старался совершенно уйти въ эту мысль.

Но каждый толчокъ тряской телѣги будилъ меня. Потомъ, вдругъ, мнѣ стало страшно-холодно. Дождь проникалъ мое платье и смачивалъ мнѣ голову сквозь коротко-обстриженные волосы. — Вы это отъ холода дрожите, сынъ мой? спросилъ священникъ. — Да, отвѣчалъ я. Охъ, не отъ одного холода.

При поворотѣ съ моста, женщины жалѣли меня за мою молодость.

Мы поѣхали по роковой набережной. Я начиналъ уже ничего не видѣть, ничего не слышать. Всѣ эти голоса, эти головы у оконъ, у дверей, у рѣшотокъ, лавокъ, на фонаряхъ; эти зрители, жадные и жестокосердые; эта толпа, въ которой всѣ меня знали, а я никого не зналъ; эта дорога мощеная и стѣны облицованныя человѣческими лицами… Я опьянѣлъ, одеревенѣлъ, обезумѣлъ. Невыносима тяжесть такого множества остановившихся на васъ взглядовъ.

Я качался на скамьѣ, не обращая даже вниманія на священника и на распятіе.

Среди окружившаго меня шума, я не отличалъ болѣе криковъ состраданiя отъ криковъ радости, смѣха отъ сожалѣнiй, голосовъ отъ шума — все это сливалось для меня въ одинъ общiй гулъ, который раздавался въ головѣ моей, какъ мѣдное эхо.

Глаза мои машинально читали вывѣски.

Разъ, меня взяло странное любопытство повернуть голову и посмотрѣть къ чему я приближался. Это была послѣдняя бровада духа. Но тѣло отказалось: шея какъ-будто окаменѣла у меня, какъ-будто заранѣе умерла.

Я успѣлъ разглядѣть только съ лѣвой стороны за рѣкою, Нотрдамскую башню, скрывавшую собою другую. Это та, что съ флагомъ. На ней было много народу и оттуда, должно быть, хорошо видно.

А телѣга ѣхала, все ѣхала, а лавки проходили, а вывѣски мелькали, писанныя, рисованныя, позолоченныя, а чернь хохотала и топталась въ грязи, и я отдался чужой волѣ, какъ заснувшiй отдается грезамъ.

Вдругъ, рядъ лавокъ, занимавшихъ глаза мои, прекратился на углу площади; голосъ толпы сталъ громче, рѣзче, радостнѣе; телѣга вдругъ остановилась, и я чуть-было не ткулся носомъ на доски. Священникъ поддержалъ меня. — Ободритесь! шепнулъ онъ мнѣ. Тогда къ задку телѣги приставили лѣстницу; онъ подалъ мнѣ руку, я сошолъ, потомъ сдѣлалъ шагъ, потомъ повернулся, чтобъ сдѣлать другой и не могъ. Между двухъ фонарей набережной я увидѣлъ страшную вещь.

О, это была дѣйствительность.

Я остановился, какъ-будто уже оглушонный ударомъ.

— Я имѣю сдѣлать послѣднее признанiе! закричалъ я слабымъ голосомъ.

Меня привели сюда.

Я потребовалъ, чтобъ меня оставили написать духовное завѣщанiе. Они развязали мнѣ руки, но веревка здѣсь, наготовѣ, а остальное внизу.

XXLI

Судья, коммисаръ, чиновникъ какой-то, кто-то въ этомъ родѣ, пришолъ ко мнѣ. Я сталъ просить у него помилованiя, простирая къ нему руки и валяясь въ ногахъ его. Онъ спросилъ меня съ зловѣщей улыбкой, въ этомъ ли собственно заключалось то, что я хотѣлъ сообщить ему.

Простите меня! Простите! повторилъ я, или, ради Бога, хоть пять минутъ отстрочки! Какъ знать? Помилованiе можетъ прiйти еще! Ужасно умирать въ мои лѣта такимъ образомъ! Помилованiе приходило въ послѣднюю минуту: это часто случалось. А кому же сдѣлать помилованiе, милостивый государь, какъ не мнѣ?

Проклятый палачъ! Онъ подошолъ къ судьѣ и сказалъ ему, что экзекуцiя должна быть совершена въ извѣстный часъ, что этотъ часъ близокъ, что онъ, наконецъ, отвѣчаетъ за все это; что, сверхъ того, идетъ дождь и она можетъ заржавѣть.

— О, ради Бога, одну только минуту! Помилованiе можетъ прiйти еще! или я стану защищаться, я перекусаю всѣхъ…

Судья и палачъ вышли. Я остался одинъ. — Одинъ съ жандармами.

Охъ, ужасный народъ съ своими криками, какъ у гiенны! — Какъ знать, мнѣ, можетъ-быть, удастся уйдти? спастись? еслибъ помилованье?… Не можетъ-быть, чтобъ не было помилованья!

А! бездѣльники! кажется уже они идутъ по лѣстницѣ.

Четыре часа.

Съ французскаго. М. ДОСТОЕВСКIЙ.

Список исправленных опечаток.

Стр. 85. «…вмѣсто произнесенной ими пѣсни.» вместо: «…вмѣсто произнесенной ими пѣни.»

Стр. 96. «На противоположной стѣнѣ читаешь имя: Папавуанъ.» вместо: «На противоположной стѣнѣ читаешь имя: Папавуань.»

Стр. 106. «Недоумѣваю, почему они меня знали и какимъ образомъ могли узнать.» вместо: «Недоумѣваю, почему они меня знали и какимъ обобразомъ могли узнать.»

Стр. 108. «Разъ прикованный къ цѣпи, человѣкъ становится дробью того отвратительнаго цѣлаго,…» вместо: «Разъ прикованный къ цѣпи, человѣкъ становится дробью того отвратительнго цѣлаго,…»

Стр. 123. « — Я не думалъ, чтобъ вы говорили объ этомъ, прервалъ я его.

— А о чемъ же еще?»

вместо: « — Я не думалъ, чтобъ вы говорили объ этомъ, прервалъ я его.

— Я о чемъ же еще?»

Стр. 138. «Кого_это?» вместо: «Кого-это?»

Стр. 165. «…все это сливалось для меня въ одинъ общій гулъ, который раздавался въ головѣ моей, какъ мѣдное эхо.» вместо: «…все это сливалось для меня въ одинъ общій гулъ, который раздавался въ головѣ мой, какъ мѣдное эхо.»