Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935—1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Последние слова Пушкина.
правитьПоследние дни, часы и минуты Пушкина были описаны несколькими людьми, к нему близкими, непосредственными свидетелями события. В основных чертах эти рассказы, разумеется совпадают, но в подробностях разнятся. Такие несовпадения объясняются многими причинами. Во-первых, никто из повествователей не находился у смертного одра Пушкина неотлучно; вследствие этого в поле их зрения оказались не одни и те же отрезки времени, не одни и те же события; для того, чтобы составить последовательную общую картину, полную и непрерывную, приходится соединять показания разных свидетелей. Во-вторых, свидетели эти не ограничивались изложением только того, при чем сами присутствовали, но вводили в свои рассказы и то, что тогда же слышали от других; естественно, что при такой передаче в повествования должны были вкрасться неточности и варианты. Наконец, исследования показали, что некоторые рассказы дошли до нас не в том виде, как первоначально были записаны, а подверглись позднейшей, более или менее тенденциозной обработке. Так, Щеголеву довелось установить, что знаменитое письмо Жуковского, долгие годы почитавшееся как бы каноническим изображением последних дней Пушкина, дошло до публики лишь в беловой редакции, которая значительно отличается от черновой, первоначальной, при чем изменениям подверглась не только стилистическая, но и фактическая сторона изложения. Сличение редакций показало, что различия объяснятся не стремлением уточнить воспоминания, а напротив — представить события в том виде, который более согласовался с желаниями и взглядами автора, нежели сама действительность.
Одним из источников, содержащих наибольшее количество записей о словах, произнесенных Пушкиным на смертном одре, была и до сих пор остается так называемая «записка» В. И. Даля, присутствовавшего при последних часах Пушкина в качестве не только друга, но и врача. Впервые она была напечатана в 1860 г., в Медицинской газете. Впоследствии тот же Щеголев напечатал несколько измененный текст ее, сохранившийся в рукописи, принадлежавшей А. Ф. Онегину (к Онегину она перешла от Жуковского). Сохранились, однако, еще две рукописи той же записки, хранившиеся в архиве кн. П. А. Вяземского. Обе они представляют собою черновики, из которых первый, гораздо более краткий, несомненно набросан был Далем для себя, тотчас после смерти Пушкина. Этот черновик был опубликован в 1924 г. Ныне в журнале Звезда Ив. Боричевский, имя которого до сих пор мы в печати не встречали, воспроизводит второй, более пространный черновик, обнаруживающий, что и Даль, составляя записку, долженствующую дойти до широкого круга читателей, свои первоначальные наблюдения подверг довольно значительной переработке. Проследить всю работу Даля и подробно рассмотреть выводы Боричевского мы лишены возможности. Интересующихся отсылаем к нашему источнику — журнал Звезда, кн. 3-ья за 1937 г., сс. 158—168). Однако, с некоторыми наиболее интересными частностями статьи мы считаем небесполезным познакомить наших читателей.
Бесспорно, что какую бы роль в гибели Пушкина ни сыграли обстоятельства в личной, семейной жизни, в конечном счете погиб он жертвой внутреннего и внешнего конфликта с высшим обществом и правительством. Не подлежит сомнению, что друзья Пушкина, которым пришлось быть осведомителями более широких кругов об обстоятельствах его смерти, были вынуждены сглаживать остроту конфликта: к тому побуждала их и забота о семье Пушкина, и личная осторожность, и отчасти, как у Жуковского, собственные политические, моральные, религиозные воззрения. Однако, нельзя не заметить, что под пером новейших советских пушкиноведов (и беллетристов) роль петербургского света, правительства и самого императора Николая I принимает слишком резкий, чуть ли не кровожадный оттенок. Соответственно такой тенденции, они склонны преувеличивать и старания друзей Пушкина затемнить истинные обстоятельства его гибели. Боричевский не составляет здесь исключения. Нам кажется, что не все изменения, внесенные Далем в первоначальный набросок его записки, имеют тот характер и преследуют те цели, которые им приписывает автор статьи. Поэтому мы оставим в стороне некоторые его утверждения, кажущиеся нам ошибочными или притянутыми за волосы, тем более, что нас в данную минуту интересует не столько далевская обработка собственных воспоминаний, сколько самые те события, которые были Далем изложены. Тем не менее, нельзя отрицать, что эти события отныне должны нами восприниматься так, как они были записаны прежде, чем запись подверглась переработке.
Прежде всего, несомненно, что Даль старался смягчить картину физических страданий Пушкина. Отметив у Пушкина «общий жар», Даль потом исправляет: «небольшой общий жар». Первоначально Пушкин говорит: «скажи жене что-нибудь хорошее, а то ей там, пожалуй, наговорят, что я мучусь». Слова эти потом значительно смягчены: «скажи жене, что все, слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят». Перед самой кончиной Пушкин порой переставал узнавать окружающих. Даль пишет: "Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это? ты» «Я, друг мой». — «Что это, продолжал он, — я не мог тебя узнать»". Весь этот диалог Даль вычеркнул. Отметив, что тихий стон Пушкина замолкал лишь «на время», Даль затем вычеркнул это указание. Точно так же вычеркнул он ряд мест, показывающих, что безнадежное состояние Пушкина очень рано сделалось ясно для окружающих.
Что касается душевного состояние Пушкина, как его изобразил Даль, первоначально и впоследствии, то здесь переделок, пожалуй, меньше, но за то они гораздо резче и гораздо многозначительней. В первоначальном, кратком наброске Даль записал: «Пушкин за 5 минут до кончины призывал жену, чтобы она покормила его морошкой. Она стала на колени, дала ему ложечку, — он погладил ее по голове и проговорил: „Ну, ничего, ничего, слава Богу, хорошо“. Потом, забывшись, вдруг спросил: „Что, кончено?“ — „Что кончено?“ — „Жизнь“. „Нет еще“. „О, пожалуйста, поскорее!“» Прежде того: «„Нет, мне не жить, и не житье здесь. Я не доживу до вечера — и не хочу жить. Мне остается только умереть“».
В окончательной редакции в слова, обращенные к жене, Даль вставал маленькое, но многозначительное словечко: «все»: «слава Богу, все хорошо». Но этого мало, и может быть — внося это изменение, Даль только восстановил слова Пушкина более точно. Несравненно многозначительнее поправка, внесенная в слова «Нет, мне не жить» и т. д. Записав их сначала в том виде, как они приведены выше, Даль во втором черновике изменил их таким образом: «Нет, мне здесь не житье, я умру, да мне только и осталось умереть». Но и этого изменения показалось ему мало, и зачеркнув фразу, он дал уже третью, окончательно сглаженную редакцию: «Нет; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так надо». Читатель без труда заметит, что слова: «не житье здесь», т. е. в данных условиях, обезличены тем, что вычеркнуто слово «здесь». Слова «Я не хочу жить. Мне остается только умереть» — сперва смягчены: «я умру, да мне только и осталось умереть», — а потом окончательно замазаны смиренной сентенцией: «Я умру, да видно уж так надо». Именно о том, что «так надо», Пушкин ничего не говорил. «Я не хочу жить», сказал он, жизнь ему стала невыносима. Но эти три слова, конечно, не выдуманные Далем, а чистосердечно записанные под свежим впечатлением, впоследствии выпали из записки вовсе.