III.
править1.
правитьЯркій солнечный день. Короткое сибирское лѣто точно выбивалось изъ силъ, чтобы прогрѣть хорошенько холодную сибирскую землю. Именно чувствовалось какое-то напряженное усиліе со стороны солнца, та дѣланная ласковость, съ которой цѣлуютъ нелюбимыхъ дѣтей. А въ отвѣтъ на эти обидныя ласки такъ хорошо зеленѣла густая и сочная трава, такъ мило прятались въ ея живомъ шелку скромные сибирскіе цвѣточки, такъ солидно шепталъ дремучій сибирскій лѣсъ какую-то безконечную сказку… Да, и солнце, и зелень, и застоявшійся ароматъ громаднаго бора, — недоставало только птичьяго гама. Сибирскій лѣсъ молчаливъ, точно онъ затаилъ въ себѣ какую-то свою домашнюю скорбную думу, ту думу, которую раздумываютъ про себя, а не выносятъ въ люди. Мнѣ лично нравится эта молитвенная тишина кондоваго сибирскаго лѣса, хотя подчасъ отъ нея и дѣлается жутко на душѣ, точно самъ виноватъ въ чемъ-то и виноватъ по-хорошему, съ тѣмъ назрѣвающимъ покаяннымъ настроеніемъ, которое такъ понятно русскому человѣку.
— Эй, вы, залетныя! — покрикиваетъ сибирскій ямщикъ, который сидитъ на облучкѣ «этакимъ чортомъ».
Мнѣ кажется, что въ его голосѣ звучитъ какая-то смутная ласковость, вызванная хорошимъ лѣтнимъ днемъ. Съ своей стороны я инстинктивно стараюсь попасть въ тонъ этому настроенію и завожу одинъ изъ тѣхъ безконечныхъ разговоровъ, которые ведутся только дорогой.
— Ты изъ Успенскаго завода, ямщикъ?
— Такъ точно…
— У тебя тамъ домъ есть, т.-е. свой домъ?
— А то какъ же? — удивляется ямщикъ несообразному вопросу. — И домъ и обзаведенье…
Это говорится такимъ тономъ, точно всѣ люди должны имѣть свои собственные дома и свое обзаведенье.
— Такъ есть домъ и обзаведенье? Что же, хорошо…
— Какой же я буду мужикъ, баринъ, ежели, напримѣрно, ни кола ни двора? Которые правильные мужики, такъ тѣ никакъ не могутъ, чтобы, значитъ, ни на дворѣ ни на улицѣ…
— Такъ-то оно такъ, да вѣдь у васъ на заводѣ того… гм…
Ямщикъ оборачиваетъ ко мнѣ свое лицо, улыбается и однимъ словомъ разрѣшаетъ застрявшую фразу:
— Варнаки мы, баринъ… Это точно. Ужъ такое мѣсто… да. Каторга, значитъ, была… Оставили ее, каторгу-то, когда, значитъ, волю дали. Ну, а мы-то остались, какъ и были, варнаками. Всѣ подъ одну масть… Такъ всѣ и зовутъ насъ: успенскіе варнаки.
Все это говорилось такимъ добродушнымъ тономъ, что дѣлалось жутко. Я только теперь разсмотрѣлъ своего ямщика. Это былъ еще крѣпкій старикъ съ удивительно добрымъ лицомъ. На мой пристальный взглядъ онъ снялъ шапку, откинулъ на вискѣ волосы и проговорилъ:
— Изъ клейменыхъ, баринъ…
На вискѣ были вытравлены какимъ-то чернымъ составомъ буквы с и п, что въ переводѣ съ каторжнаго языка значило ссыльно-поселенецъ.
— Съ тавромъ хожу, чтобы не потерялся…
— Ты, значитъ, тоже на каторгѣ былъ?
— Коренной варнакъ… Ужъ насъ немного осталось, настоящихъ-то, а то все молодь пошла. Значитъ, варначата…
— Изъ какой губерніи?
— Мы рязанскіе были…
Старикъ совсѣмъ повернулся ко мнѣ и заговорилъ какъ-то скороговоркой, точно боялся забыть что-то:
— Значитъ, мы княжескіе были… Имѣнье-то было огромадное, а княжиха, значитъ, старуха была, охъ, какая лютая! Сыновья у ней въ Питерѣ служили, офицеры, а она управлялась въ усадьбѣ. Здоровущая была старуха и съ палкой ходила… Ка-акъ саданетъ палкой, такъ держись. Лютая была… Ну, изъ-за нея и я въ каторгу ушелъ. Только и сама она не долго покрасовалась… Поваръ у ней былъ, ну, такъ она каждое утро его полировала перваго. Терпѣлъ онъ, терпѣлъ, ну, разъ вотъ этакъ утромъ-то какъ ударитъ ее ножомъ прямо въ брюхо. Такъ ножъ и остался тамъ… Къ вечеру померла… Охъ, лютая была!.. Повара-то засудили тутъ же… Четыре тыщи палокъ прошелъ. Могутный былъ человѣкъ, а не стерпѣлъ — на четвертой тыщѣ кончился.
Старикъ сдѣлалъ паузу, тряхнулъ головой и опять любовно и весело прикрикнулъ на лошадей:
— Да эхъ! вы, залетныя!..
Лошади дружно рванулись и полетѣли впередъ, чуя близость жилья. Лѣсъ порѣдѣлъ, точно онъ разступался сознательно, давая дорогу. Показались покосы, росчисти, просто поляны и лужайки. Мелькнула прятавшаяся въ зелени полоска воды, прогремѣлъ подъ колесами деревянный мостикъ, шарахнулась въ сторону стреноженная лошадь, побиравшаяся около дороги, а тамъ впереди уже сквозь рѣдѣвшую сѣтку деревьевъ смутно обрисовался силуэтъ высокой колокольни. Черезъ нѣсколько минутъ раскрылась вся картина каторжнаго пепелища въ отставкѣ… Какъ-то странно было видѣть это солнце, всевидящимъ окомъ радостно сіявшее надъ мѣстомъ недавняго позора, каторжныхъ воплей и кроваваго возмездія. Вѣдь оно и тогда такъ же сіяло, какъ сейчасъ, оставаясь нѣмымъ свидѣтелемъ каторжныхъ ужасовъ.
Что-то въ родѣ предмѣстья, грязная улица, цѣлые ряды горбившихся крышъ, точно чешуя гигантскаго пресмыкающагося, вдали до краевъ налитый заводскій прудъ, у плотины новое громадное зданіе строившейся первой въ Сибири писчебумажной фабрики, выходившей главнымъ фасадомъ на заводскую площадь съ какими-то развалинами.
— Вотъ тутъ была каторжная пьяная фабрика, — объяснилъ мой возница, указывая на эти развалины.
Да, не винокуренный заводъ, а именно пьяная фабрика.
2.
правитьЦѣль моей поѣздки въ Успенскій заводъ (Тобольской губерніи) была довольно неопредѣленная — посмотрѣть первую писчебумажную фабрику, погостить у знакомаго человѣка, заняться немножко археологіей и т. д. Мой знакомый, инженеръ Аполлонъ Иванычъ, строилъ фабрику и обѣщалъ показать всѣ достопримечательности бывшей каторги. Кстати, онъ занималъ квартиру въ помѣщеніи бывшей каторжной конторы, имѣвшей самый мирный видъ запущенной помѣщичьей усадьбы. Черезъ полчаса мы пили чай въ комнатѣ, гдѣ производились когда-то дознанія, слѣдовательскіе допросы и всяческій иной сыскъ.
Прислуживавшая за столомъ горничная была изъ коренныхъ варначекъ. Чистое русское лицо, безъ сибирской скулатости и узкоглазія. Великорусскій типъ сказывался во всемъ.
— У насъ тутъ всѣ каторжные, — коротко объяснилъ Аполлонъ Иванычъ, отвѣчая на мой нѣмой вопросъ.
— И что же, есть какая-нибудь разница съ другими селеніями?
— Никакой… Такіе же люди, какъ и всѣ другіе. Даже повышенной преступности никакой не замѣчается. Ни кражъ, ни разбоевъ, ни убійствъ… Вообще, все тихо и мирно. А между тѣмъ сейчасъ еще есть человѣкъ двадцать старухъ изъ каторжанокъ… Совсѣмъ хорошія женщины и всѣ до одной семейныя. Клейменыхъ стариковъ, кажется, человѣкъ шесть наберется. Кстати, послѣдній каторжанинъ съ рваными ноздрями умеръ лѣтъ пятнадцать тому назадъ, — я самъ его не видалъ, а передаю, что слышалъ отъ другихъ.
По этому отзыву можно было сдѣлать совершенно неожиданный выводъ, именно, что старая каторга имѣла самое благодѣтельное вліяніе, въ корнѣ истребляя зло и совершенствуя преступную волю. Но, какъ увидимъ ниже, тутъ были совсѣмъ другія причины и основанія.
Послѣ чая мы отправились осматривать новую фабрику, что заняло около двухъ часовъ. Первая сибирская фабрика была выстроена по послѣднему слову науки, которое именно здѣсь, на мѣстѣ бывшей каторжной «пьяной фабрики», имѣло особенное значеніе. Тамъ, гдѣ каторжными руками гналось зелено вино для царева кабака, теперь трудъ вольнаго человѣка нашелъ приложеніе къ совершенно другому дѣлу, — бумага уже сама по себѣ являлась величайшимъ культурнымъ признакомъ… Кто знаетъ, можетъ-быть, на этой фабрикѣ выдѣлается та бумага, на которой новыя послѣднія слова науки, знанія и гуманизма разсѣютъ историческую тьму, висящую надъ Сибирью тяжелою тучей. Впрочемъ, это, кажется, уже область историческаго сентиментализма и еще далекихъ иллюзій…
Самой фабрики я не буду описывать, — для меня она являлась только культурнымъ факторомъ, характернымъ именно въ этомъ разоренномъ царствѣ кнута, шпицрутеновъ и плетей.
— А какъ здѣсь жили прежде! — разсказывалъ Аполлонъ Иванычъ, когда мы выходили изъ новой фабрики. — Каторжный винокуренный заводъ сдавался въ аренду, и откупщики наживали громадныя деньги. Настоящее разливанное море было… Шампанское лилось рѣкой, и въ Успенскій заводъ часто гости ѣхали со всѣхъ сторонъ цѣлыми обозами. Еще и сейчасъ старожилы помнятъ это неистовое веселье. Тутъ каторга, и тутъ же веселье. Да, какое-то нелѣпое время было… Сейчасъ даже и приблизительно трудно себѣ представить, что здѣсь творилось. Кстати, вонъ на плотинѣ стоитъ скамейка — на ней отдыхалъ знаменитый откупщикъ П--скій. Выйдетъ на бережокъ и дышитъ свѣжимъ воздухомъ… Про него разсказываютъ чудеса. Однажды онъ приходитъ въ каторжную контору, а тамъ идетъ слѣдствіе: убили арестанта, и убійцу никакъ не могли открыть. Каторжане его не выдавали, и слѣдователь ничего не могъ подѣлать. Тогда П--скій и говоритъ: «Позвольте, я его сейчасъ узнаю». Подходитъ къ выстроеннымъ въ шеренгу каторжанамъ, пристально вглядываясь въ лицо, а потомъ какъ ударитъ одного по лицу: «Ты, такой-сякой, убилъ?» Тотъ свалился съ ногъ и во всемъ признался. Удивительно все просто было…
Деревянное зданіе упраздненной каторги еще сохранилось. Оно стояло съ заколоченными окнами, какъ ослѣпшій призракъ.
Вечеромъ мы долго гуляли по заводскимъ улицамъ. Стройка здѣсь отличалась отъ обычной сибирской архитектуры тѣмъ, что около домиковъ тамъ и сямъ зеленѣли садики на великорусскій манеръ. Очевидно, здѣсь жили невольные выходцы откуда-нибудь изъ коренной Россіи. Сибирякъ не выноситъ подобныхъ нѣжностей, что и понятно — и безъ садика достаточно кругомъ лѣса. Попадавшіеся варнаки и варначки замѣтно выдѣлялись красотой какого-то смѣшаннаго типа, особенно женщины. Въ Сибири вообще мало красивыхъ лицъ, благодаря слишкомъ большой примѣси всевозможной инородческой крови.
— Кого-кого только тутъ нѣтъ, — объяснилъ Аполлонъ Иванычъ. — И великоруссы, и хохлы, и остзейскіе нѣмцы, и черкесы — настоящая каторжная мозаика. Потомъ все это слилось, выработался свой смѣшанный типъ, т.-е. совсѣмъ новый этнографически человѣкъ. Кстати, завтра воскресенье, такъ сами увидите нашу публику.
— Скажите, отбывшіе каторгу и переведенные въ разрядъ ссыльнопоселенцевъ дѣлались семейными людьми?
— Обязательно… Невѣстъ доставляли со всѣхъ концовъ Россіи на каторгу, въ достаточномъ количествѣ — выбирай любую. И изъ всѣхъ этихъ каторжанокъ вышли прекрасныя жены, матери и хозяйки. Я не знаю ни одного случая, чтобы баба отбилась отъ дому и разрушила семью. Оно и понятно: каждая прошла такую ужасную школу, что свой уголъ являлся раемъ. Замѣчательно, что всѣ эти каторжанки были совсѣмъ молодыя и почти поголовно дворовыя. Я какъ-то просматривалъ списки и нашелъ всего двухъ въ бальзаковскомъ возрастѣ. Кстати, у нашего батюшки есть списки, и вы сами просмотрите…
Въ теченіе цѣлаго дня всѣ наши разговоры обязательно сводились на каторгу. Да иначе, конечно, и быть не могло. Самый воздухъ здѣсь былъ насыщенъ этими каторжными мыслями…
3.
правитьВъ Успенскомъ заводѣ мнѣ пришлось прожить дня три, и самое интересное, что я видѣлъ, это — подробный списокъ каторжанъ за нѣсколько лѣтъ. Въ моихъ рукахъ былъ историческій документъ громадной важности, въ своемъ родѣ синодикъ крѣпостного нрава и его резюме. Раньше я говорилъ о заводскихъ крѣпостныхъ разбойникахъ, являвшихся единицами, а тутъ получалась уже полная картина. Списокъ былъ краснорѣчиво-кратокъ: имя, званіе, составъ преступленія и форма наказанія.
Разсматривая этотъ списокъ и дѣлая изъ него выписки, я осязательно убѣдился прежде всего въ томъ, что главный контингентъ преступниковъ создавался именно крѣпостнымъ правомъ. Нѣкоторыя преступленія носили почти сказочный характеръ: одинъ крѣпостной крестьянинъ былъ приговоренъ къ четыремъ годамъ каторги за кражу сахара у своей помѣщицы, другой къ такому же наказанію за кражу меда и тоже у помѣщицы. Что это такое — иронія, насмѣшка, глумленіе?.. Логика отказывалась здѣсь работать, да и какая могла быть логика въ этомъ царствѣ произвола и всяческаго насилія? Еще характернѣе была группа женщинъ-преступницъ. Все это были молодыя дѣвушки и поголовно изъ дворовыхъ, въ возрастѣ отъ 17 до 25 лѣтъ. Главное преступленіе — поджогъ. Очевидно, мы тутъ имѣли дѣло съ тѣмъ протестующимъ возрастомъ, который никакъ не могъ согласиться съ существующимъ порядкомъ. Женщина служила здѣсь тонкимъ реактивомъ всеразъѣдавшаго яда. Въ числѣ этихъ преступницъ только одна приговорена была за дѣтоубійство, и та была солдатка, а затѣмъ другая за сорокъ лѣтъ, польскаго званія, «по особымъ причинамъ». Читая этотъ мартирологъ, приходилось переживать гнетущее чувство… Вѣдь подъ этими именами, датами, номенклатурой несложныхъ преступленій и лаконическими отмѣтками наказаній похоронено цѣлое море никому не высказанныхъ страданій, золъ, бѣдъ и стихійнаго безсмысленнаго зла. А главное, читателю было ясно, что всѣ эти преступленія и наказанія сдѣлались немыслимыми послѣ 19-го февраля. Только читая этотъ мартирологъ, понимаешь во всемъ объемѣ всю величину того зла, которое уже отошло въ область преданій.
Въ мужской группѣ каторжанъ послѣ преступленій противъ помѣщичьей власти выступали нарушенія воинскаго устава. Палочная солдатчина поставляла громадный запасъ каторжнаго мяса. И какія наказанія… Строевой солдатъ 60-ти лѣтъ, — замѣтьте: строевой, — приговоренъ былъ къ четыремъ тысячамъ шпицрутеновъ. Вообще, что-то совершенно невѣроятное, подавляющее, колоссальное. И что всего замѣчательнѣе, что всѣ эти правонарушители, «отбывъ каторгу», т.-е. шпицрутены, плети, кнутъ и пьяную фабрику, сейчасъ же превращались въ самыхъ мирныхъ обывателей, дѣлались семейными людьми и не обнаруживали какого-нибудь особеннаго тяготѣнія къ преступленіямъ. Каторга не исправляла ихъ, а только снимала съ нихъ крѣпостное ярмо, невыносимую солдатчину и прочее зло добраго стараго времени. Примѣръ въ высшей степени поучительный…
Изъ Успенскаго завода мнѣ пришлось возвращаться съ тѣмъ же клейменымъ ямщикомъ.
— Что, дѣдушка, тяжело было на каторгѣ?
— Несладко, баринъ… А только, ежели сказать правду, такъ вѣдь мы здѣсь въ Сибири свѣтъ увидѣли. Поселенецъ, и все тутъ. Теперь-то всѣ стали вольные, такъ и не поймутъ этихъ самыхъ дѣловъ. Дома-то у себя въ Расеѣ похуже каторги случалось… Особливо бабамъ эта самая каторга была на руку: отбыла года и вся своя.
— Бабамъ легче было?
— Ну, у нихъ своя причина… Конечно, на пьяной фабрикѣ онѣ не работали и по зеленой улицѣ ихъ не гоняли, опять же не клеймили, ну а только очень ужъ обижали смотрителя, особливо которая изъ лица получше. Навязался тутъ одинъ старичонка-смотритель, ласковый такой да богомольный, такъ онъ, кажется, ни одной не пропустилъ… Какъ новую партію пригонятъ, такъ онъ только ручки себѣ потираетъ. Однимъ словомъ, озорникъ…
— А наказывали страшно?
— Случалось… Палачъ былъ Филька, ну, такъ его привозили къ намъ изъ Тобольска. Здоровущій чортъ былъ… Ну, какъ его привезутъ, сейчасъ у насъ сборка денегъ ему, чтобы, значитъ, не лютовалъ. Вѣдь ежели бы онъ все по закону достигалъ, такъ и въ живыхъ никто не остался бы.
— А шпицрутены?
— Ну, это почище плетей въ тыщу разовъ… И разсказывать-то, баринъ, страшно. Одного тутъ у насъ наказывали… Ермилой Кожинымъ звали. Онъ цѣлую семью загубилъ. Ну, такъ его и повели по зеленой улицѣ… Насъ всѣхъ для острастки въ двѣ роты выстроили. Ну, раздѣли его — могутный мужикъ, тѣло бѣлое. Этакому-то труднѣе… На первой тысячѣ свалился… Положили его на телѣжку и везутъ. Все-таки второй тысячи не дотерпѣлъ… Дохтуръ ужъ его пожалѣлъ. «Дайте, говоритъ, водицы испить». А ужъ это извѣстно: какъ на наказаніи напился воды — тутъ тебѣ и конецъ. Ну, съ двухъ тысячъ Кожинъ-то и кончился… Все одно, отъ начальства былъ приказъ забить его на смерть, и солдатъ разставили поширше, чтобы замахъ дѣлали больше. Охъ, и вспоминать-то это самое дѣло нехорошо…
Опять былъ солнечный день. Опять по сторонамъ дороги сплошнымъ войскомъ тянулся лѣсъ. Опять стояла тишина знойнаго дня, и невольно казалось, что это та зловѣщая тишина, которая наступаетъ въ домѣ, гдѣ покойникъ: за нами оставался громадный покойникъ — каторга. Кстати, есть характерная русская поговорка: покойникъ у воротъ не стоитъ, а свое возьметъ.