Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова. — М.: Современник, 1987. — (Б-ка «Любителям российской словесности. Из литературного наследия»).
{* Напечатано впервые в журнале «Огонек», 1928, № 24 [См.: Щеголев П. Е. Царь, жандарм и поэт. Новое о дуэли Пушкина. Очерк]. Последний раздел статьи появляется здесь впервые.}
I
правитьПосле работ, опубликованных мною в 1927 году[1], можно считать установленным, что анонимный пасквиль — роковой повод к последней дуэли Пушкина с Дантесом — ставил в оскорбительную связь имя жены поэта с именем императора Николая. Текст диплома ясно говорит об этом: «Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий Капитул, под председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена, е<го> п<ревосходительства> Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем [коадъютером] великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь: граф И. Борх» (XVI, 180—181, 394). Нарышкин — муж долголетней возлюбленной императора Александра, Марьи Антоновны. Утверждая Пушкина в звании историографа ордена рогоносцев и помощника великого магистра, составитель диплома язвительно указывал на то, что Наталья Николаевна Пушкина была в столь же близких отношениях к Николаю Павловичу, как Марья Антоновна к Александру Павловичу. Пусть Наталья Николаевна была только мнимой фавориткой, но Пушкин и чувствовал, и боялся, что всесильный самодержец в один прекрасный день пожелает склонить и склонит стыдливую красоту на монаршее ложе. В дипломе упомянуто и третье имя — непременного секретаря ордена рогоносцев графа Борха. Жена графа И. М. Борх отличалась легкостью своих нравов; по смыслу диплома, и у нее должны были быть «августейшие» отношения, но твердых и определенных свидетельств в нашем распоряжении не было. Быть может, наш вопрос и недоумения разрешает следующий отрывок из письма А. О. Смирновой к графине Е. П. Ростопчиной. Письмо это ускользнуло от внимания и моего, и других исследователей[2]. Письмо от декабря 1839 года; Ростопчина жила в это время в именье в Воронежской губернии, а ее приятельница кружилась в высшем свете. Смирнова пишет о перспективах зимнего сезона 1839—1840 годов в высшем свете. «Модными светилами будут всегда наша милая Mary Пашкова, за которой ухаживает ее верный поклонник Georges, m-me Крюденер, Бутурлина; это первый план». Все названные здесь три женщины были предметом вожделений императора Николая. Сама же Смирнова в своих записках вспоминает, как в предшествующий (1838—1839 гг.) сезон Николай наслаждался соперничеством (из-за него) баронессы Крюденер, графини Бутурлиной, как всю зиму ужинал между Крюденер и Мэри Пашковой, которой «эта роль не нравилась», по словам Смирновой[3]. Едва ли под Georges’ем в письме к Ростопчиной не зашифрован сам Николай? Итак, Пашкова, Крюденер, Бутурлина, объекты длительных увлечений царя, — женщины первого плана. Дальше Смирнова сообщает: «На втором [плане] княгиня Юсупова и Долгорукая, рожденная Апраксина. Лиза Голицына, Суворова и графиня Воронцова не выезжают из-за траура; последняя, впрочем, сможет принимать полу-участие в удовольствиях, так как Кирилл Александрович похоронен вчера1. Маленькая Эмма Б<орх> вернулась еще красивее, чем когда-либо, и забавляется тем, что опять позволяет этому мерзкому Sercey компрометировать ее; ее не щадят, так как она беззащитная и к тому же кокетничает обыкновенно слишком очевидно». Маленькая Эмма Б. — конечно, графиня Борх, Любовь Викентьевна, Любовь = AimИe = Эмма. В словах Смирновой о ней надо подчеркнуть намек на легкость нравов, на страсть к кокетству и выражение, подчеркнутое самой Смирновой: «ее не щадят, так как она беззащитная». Была защита, щадили; какая же защита? Самой прочной защитой было «августейшее» благоволение: тут все хулители и хулительницы смолкали. На первом царском плане — увлечения длительные, с затяжной игрой в любовь, на втором — васильковые дурачества, мимолетные встречи, короткие удары. Тут на августейшем пути подвернулась, должно быть, и неустойчивая графиня Эмма Борх, жена того графа Иосифа Борха, который жил со своим форейтором, по словам Пушкина. О самой графине Борх Пушкин выразился, что она живет с кучером. Если защитник графини Борх верно угадан в Николае, то получается острое сближение: в обладании графиней император соперничал с кучером!
II
правитьЯзвительная стрела попала в цель. Пушкин остро почувствовал удар, не только почувствовал, но и сразу понял, от кого он идет. Почти сразу же по получении пасквиля Пушкин пришел к твердому и непоколебимому убеждению, что пасквиль идет от голландского посланника барона Геккерна. Геккерн мстил Пушкину за то дурацкое положение, в которое Пушкин поставил и его, и его приемного сына Дантеса2 осенью 1836 года3. Дантес вел любовную игру с H. H. Пушкиной; страсть его была возбуждена в высшей мере, возбуждение не ускользнуло от Пушкина, и Дантес, желая отвести грозу от Натальи Николаевны, спас ее, заявив, что ухаживания его относятся не к Наталье Николаевне, а к сестре ее Екатерине4. Пушкин принял за истину заявление Дантеса и понуждал его к женитьбе. Геккерн, бросая намек на императора, как оскорбителя семейной чести Пушкина, рассчитывал, быть может, в суматохе избавиться от вынужденного брака.
Перед Пушкиным было три врага: Дантес, Геккерн и Николай. Дантесу он послал вызов. После долгих переговоров и просьб Геккерну удалось отвести удар и убедить Пушкина отказаться от дуэли. Но Дантес был последним для Пушкина человеком в этом деле. В порыве отчаяния и бессилия Пушкин попробовал было разорвать свои связи с царем, сделав попытку вернуть ему денежные ссуды, выданные ему по царской милости5. Но это ему не удалось, да этого ему, Геккерну, было бы и мало. Но Геккерн, отправляя диплом, задевал честь не только Пушкина, но и царя: конечно, ему и в голову не приходило, что царь когда-либо узнает содержание диплома. Пушкин замыслил месть, разительную, полную, опрокидывающую человека в грязь. Он решил пойти напролом и выдать Геккерна с головой монарху. "Привлечь высочайшее внимание к пасквилю, предъявить его царю: «не я один, муж Натальи Николаевны, помянут здесь, но и брат ваш, да и вы сами, ваше величество. А смастерил этот пасквиль господин голландский посланник барон Геккерн. Обратите на его голову громы и молнию!» Такой диплом для Николая Павловича то же, что кусок красной материи для быка. Да, в таком случае произошел бы, действительно, скандал, единственный в своем роде… Указание на Геккерна как на составителя подметного письма, задевающего семейную честь императорской фамилии, сослужило бы Пушкину несомненную пользу и в отношениях царя к чете Пушкиных. Произошло бы поражение и другого опасного — гораздо более опасного, чем Дантес, — поклонника Натальи Николаевны — Николая Павловича Романова. Атмосфера была бы разрежена. Вот та тонкая игра, которую хотел повести Пушкин[4]. После замирения дела о дуэли с Дантесом Пушкин решил перейти в открытое нападение на Геккерна. Он написал письмо голландскому посланнику. Текст его нам неизвестен, но граф Соллогуб, которому Пушкин прочел это письмо, утверждал, что в известном письме, отправленном Геккерну 26 января 1837 года, Пушкин повторил почти текстуально свое ноябрьское письмо. Соллогуб вспоминал впоследствии о чтении письма в день 21 ноября: «Губы его [Пушкина] задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения»6. Этого письма Пушкин не отправил, но в тот же день 21 ноября он написал следующее письмо:
«Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, человека высшего круга, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя, под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали.
В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.
Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.
Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил попросить г-на д’Аршиака [секунданта г-на Дантеса], чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.
Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены, и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.
Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю. С этими чувствами имею честь быть, граф, ваш нижайший и покорнейший слуга А. Пушкин. 21 ноября 1836». (XVI, 191—192, 397—398)7
Это письмо вызывает немало недоумений. Кому оно адресовано? При первом появлении в печати оно было отнесено сначала с вопросом («кажется») графу Бенкендорфу, а потом уже было усвоено ему без вопроса. Я высказал предположение в последнем издании моей книги, что оно адресовано графу Нессельроде. Подлинник его неизвестен. П. И. Бартенев сообщал со слов кн. Вяземских, что письмо это было найдено в кармане сюртука, в котором Пушкин дрался на дуэли8. Исследователи сходятся на том, что письмо не было послано, и заключают, что план мести Пушкина остался невыполненным. Во всяком случае, если это письмо и было в руках Нессельроде или Бенкендорфа, то до царя оно не дошло, так казалось и мне. А ведь в планы Пушкина как раз и входило довести до царя о пасквильных обстоятельствах, поставить царя лицом к лицу с дипломом. На этом пункте и обрывалась история этой стадии дуэльных отношений Пушкина. Но в настоящий момент мы можем ее продолжить, благодаря счастливому и ошеломительному открытию нового обстоятельства, абсолютно неизвестного до сих пор исследователям. Прежде, чем привести этот новый, неизвестный документ, просим читателя держать в памяти даты и сосредоточить в своем воображении все обстоятельства, выше нами изложенные. Главное: 21 ноября графу Соллогубу Пушкин прочел письмо к Геккерну, 21 же ноября датировано его письмо, объявляющее автором пасквиля Геккерна.
III
правитьПри российском императорском дворе велись так называемые камер-фурьерские журналы. Камер-фурьеры простым языком, без особых словоизвитий, заносили в книги события внешней жизни царя, записывали, кого царь принимал, кто представлялся, куда ездил царь, кто был за обедом, кто был на придворных балах и т. д. Конечно, не все — даже внешние — события получали отражение в записках камер-фурьеров, но то, что было записано в их журналах, соответствовало действительности. Камер-фурьерские журналы сохранились в бывшем архиве Министерства двора (ныне в Центрархиве); я просмотрел их и извлек все самые малейшие данные, которые могли бы иметь касательство к Пушкину. Они будут использованы мной в специальной работе «Пушкин при дворе»9. Здесь же я приведу только одну запись, сделанную в камер-фурьерском журнале в понедельник 23 ноября. Привожу с буквальной точностью эту запись, сделанную по трафарету в порядке трафаретной придворной хронологии.
«1836 г. Месяц ноябрь. Присутствие их величеств в собственном дворце.
Понедельник. 23-го. С 6-ти часов его величество принимал с докладом военного министра генерал-адъютанта графа Чернышева, генерал-лейтенанта графа Грабовского, действительного статского советника Туркуля, статс-секретаря Лонгинова, министра высочайшего двора князя Волконского и генерал-адъютанта Киселева. За сими с рапортами военного губернатора графа Эссена, коменданта Мартынова и обер-полицмейстера Кокошкина.
10 минут 2-го часа его величество одни в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец».
Царский деловой день кончился, время шло к обеду и к мирным развлечениям семейной жизни. И вдруг эта жизнь была прервана необычайным визитом, против придворного этикета, вне обычного времени. Вслед за приведенными только что строками камер-фурьерское перо записывает:
«По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина»10.
Вот новое свидетельство к истории дуэли, оглашаемое нами впервые. Оно лаконично и сухо, но нельзя с достаточной силой оценить его значение для истории последних месяцев жизни Пушкина. У нас не было никакого представления об этом свидании в неурочное время поэта с царем в присутствии шефа жандармов. Никто из трех лиц, беседовавших в 4-м часу дня 23 ноября 1836 года в царском кабинете, в Зимнем дворце, не проговорился ни одним словом об этом свидании, и если бы бесстрастный камер-фурьер не записал о нем в свой журнал, тайна свидания схоронена была бы на век. Чем вызван был этот чрезвычайный прием, о чем шла речь — мы можем строить только предположения. Попытаемся их высказать. Чрезвычайность приема (после окончания обыкновенного приема, после царской прогулки, в необычное время) свидетельствует о чрезвычайности тех обстоятельств, которые заставили шефа жандармов; привести с собой камер-юнкера Пушкина. И понятно, важность была не в событиях частной жизни Пушкина (из-за этого не стоило бы беспокоить государя!), а в чем-то совершенно выходящем из пределов. Но вспомним слова Пушкина, сказанные им в салоне княгини В. Ф. Вяземской: «я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная»11. Вспомним, каким изобразил Пушкина граф Соллогуб, прослушавший 21 ноября его письмо к Геккерну: «губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения». Мне кажется, не противоречащим истине будет предположение, что Пушкин доставил-таки соответствующему начальству (все равно, будь то Нессельроде или Бенкендорф) свое заявление о том, что автором диплома, позорящего честь и его, Пушкина, и самого царя, является голландский посланник. Можно себе представить, какое ошеломляющее впечатление на Нессельроде или Бенкендорфа произвело подобное заявление. Создавался неслыханный скандал. Можно предполагать с полной вероятностью, что Бенкендорф пытался урезонить, успокоить Пушкина, но он был в таком настроении, когда никакие резоны на него действовать не могли. Оставался один верховный судья — сам царь. Только он один и мог предотвратить катастрофу. Но ведь Пушкин и жаждал этого свидания. 23 ноября в 4-м часу дня произошло наконец объяснение между царем и Пушкиным. Надо думать, что Пушкин осведомил царя о своих семейных обстоятельствах, о дипломе (как тут себя почувствовал Николай!) и об Геккерне — авторе диплома. Результаты свидания? Они ясны. Пушкин был укрощен, был вынужден дать слово молчать о Геккерне. Его отмщение Геккерну не получило огласки, но на царя известное впечатление он произвел — тут Николай должен был сообразить дальнейшие последствия своих ухаживаний за Натальей Николаевной и оценить поступок голландского посланника. Во всяком случае, беседа втроем была чрезвычайно интимна, и никто из присутствовавших не проронил о ней ни слова. Но с полной уверенностью можно теперь утверждать, что Николай не был неосведомленным относительно происходившего: наоборот, он знал о деле Пушкина больше, чем его друзья, Жуковский и Вяземский. Уж никак нельзя утверждать, что Николай был тут ни при чем. Правда, мои выводы — только предположения, но предположения естественные, вытекающие из хода события, как оно представляется на основании моих разысканий12.
IV
правитьВ рассказе Жуковского о конце Пушкина меня всегда поражала одна фраза Пушкина: «Когда Арендт [лейб-медик] перед овоим отъездом подошел к Пушкину, он ему сказал: Попросите государя, чтобы он меня простил»13. Неужели в этот смертный час Пушкин мог думать о том, что он нарушил законы и мог просить прощения за это нарушение? Теперь, когда мы знаем о свидании, естественнее думать, что Пушкин просил прощения за нарушение слова, данного царю насчет Геккерна. Не лишнее отметить, что в письме, отправленном Геккерну 26 января14, Пушкин не оставил ни одного выражения, которое свидетельствовало бы о том, что Пушкин обвиняет Геккерна в составлении пасквиля, тогда как в разорванных клочках и черновиках содержались прямые указания на фабрикацию пасквиля именно Геккерном.
Быть может, отголоски свидания находятся в рассказе Николая, записанном в дневнике барона Корфа: «Под конец жизни Пушкина, — рассказывал Николай Корфу через одиннадцать лет после событий, — встречаясь очень часто с его женой, которую я очень любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе: я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию сколько для себя самой, столько и для счастья мужа при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. — Разве ты и мог ожидать от меня другого? — спросил я его. — Не только мог, государь, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой… Три дня спустя была его последняя дуэль»15. Здесь спутаны факты, но важно одно заключение: у Николая был разговор на интимную тему с Пушкиным, разговор, детали которого вряд ли могли быть приятны царю. Но не происходил ли он в Зимнем дворце 23 ноября 1836 года?
Как бы там ни было, сообщению камер-фурьерского журнала об этом свидании в истории последних месяцев жизни поэта надо отвести первостепенное место.
V
правитьНачальник III Отделения, он же шеф корпуса жандармов ежегодно докладывал царю отчет по своему учреждению в форме «обозрения расположения умов и некоторых частей государственного управления». Такой отчет был представлен Николаю Бенкендорфом и за 1837 год. В нем находим и краткое сообщение о смерти Пушкина, которое дает окончательный взгляд на Пушкина, подытоживая, так сказать, отношения III Отделения и царя, конечно, к поэту. Приведем эту часть отчета, хранящегося в настоящее время в Москве, в архиве внешней политики и революции (л. 61 об. — 62 об.). Ни одна деталь отношений III Отделения не должна исчезнуть для потомства.
«В начале сего года умер, от полученной на поединке раны, знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два отдельных существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. — Осыпанный благодеяниями государя, он однако же до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. — Сообразно сим двум свойствам Пушкина, образовался и круг его приверженцев: он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; — собрание посетителей при теле было необыкновенное; — отпевание намеревались давать торжественное; — многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец, дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к тому жителей Пскова. Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту. — В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, — высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено».
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьСборник избранных работ П. Е. Щеголева характеризует его исторические и литературные взгляды, общественную позицию. В подобном составе работы исследователя публикуются впервые. Составитель стремился представить особенность творческого метода Щеголева, как синтез литературного и исторического поисков, становление в его творчестве исследовательской проблемы — «Русская литература и освободительное движение». Весь материал представлен по двум разделам: в первом разделе помещены статьи, посвященные «первому революционеру» А. Н. Радищеву, «первому декабристу» В. Ф. Раевскому, А. С. Грибоедову и его роли в движении декабристов, А. А. Дельвигу, и воспоминания о Л. Н. Толстом. Во втором разделе — статьи, посвященные А. С. Пушкину и его роли в освободительном движении. Следует сразу же оговориться, что этот состав статей отнюдь не исчерпывает всего творческого наследия П. Е. Щеголева по данным вопросам. В этот сборник не вошли работы исследователя, посвященные Н. В. Гоголю, В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу и т. д. При включении в книгу статьи «Возвращение декабриста» удалось воспользоваться лишь публикацией из нее «Воспоминаний В. Ф. Раевского», бывших в распоряжении П. Е. Щеголева, и местонахождение которых сейчас не установлено.
Все статьи печатаются по тексту последних прижизненных публикаций исследователя (за исключением статей «Зеленая лампа» и «К истории пушкинской масонской ложи») и основными источниками являются сочинения П. Е. Щеголева («Исторические этюды». Спб., 1913; «Декабристы». М. —Л., 1926; «Из жизни и творчества Пушкина». 3-е изд., испр. и доп. М. —Л., 1931). С целью приближения библиографического описания к современным издательским требованиям и в то же время стараясь сохранить авторскую манеру подачи материала, решено было, в ряде случаев, вводить редакторские и авторские уточнения, заключая их при этом в квадратные скобки. Во всех остальных случаях современное библиографическое описание дано в тексте комментариев. При публикации без оговорок исправлены явные описки, опечатки. Слова и заголовки, дополняющие текст, заключены в угловые скобки.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами; исключение составляют тексты публикуемых документов. Купюры, сделанные в свое время П. Е. Щеголевым, чаще всего по цензурным и редакторским соображениям, восстановлены в угловых скобках.
Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся по изданию: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (справочный), 1959; т. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2; при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская).
Впервые сделан перевод иноязычных текстов; при переводе пушкинских текстов было использовано академическое издание сочинений поэта.
1 Речь идет о Нарышкине Кирилле Александровиче, дяде В. А. Соллогуба.
2 Дантес Жорж Шарль, барон Геккерн, уроженец Эльзаса, франц. подданный; в 1833 году прибыл в Россию, имея при себе рекомендательное письмо прусского наследного принца Вильгельма. В феврале 1834 года был зачислен корнетом в кавалергардский полк, а в январе 1836 года произведен в поручики. В мае 1836 года был официально усыновлен нидерландским посланником Л. Геккерном и стал именоваться бароном Георгом Геккерном.
3 О ноябрьских событиях 1836 года, связанных с пасквильным дипломом и несостоявшейся дуэлью (см.: Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 году. Предыстория последней дуэли). Л., 1984, с. 67—140).
4 Гончарова Екатерина Николаевна, старшая сестра H. H. Пушкиной, с 1834 года жила в доме Пушкиных; 10 января 1837 года вышла замуж за Ж. Дантеса-Геккерна и в апреле 1837 года уехала за границу.
5 А. С. Пушкин был должен казне 45 тыс. руб. и, несмотря на то что долг, с разрешения царя, погашался в счет годового жалованья, очень этим тяготился. В письме к министру финансов Е. Ф. Канкрину от 6 ноября 1836 года Пушкин просил разрешения погасить свой долг за счет передачи в казну с. Болдина (см.: XVI, 182—183). 11 ноября он получил отказ в своей просьбе (XVI, 192—193).
6 См.: Соллогуб В. А. Из «воспоминаний». — В кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985, т. 2, с. 345.
7 Письмо А. С. Пушкина А. X. Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года (XVI, 191—192; пер., с. 397—398) на самом деле до адресата не дошло: на обнаруженном недавно оригинале письма имеется пометка секретаря Бенкендорфа П. И. Миллера: «Найдено в бумагах Пушкина и доставлено графу Бенкендорфу 11 февраля 1837 года» (см.: Эйдельман Н. Я. Десять автографов Пушкина из архива П. И. Миллера. — Зап. отд. рукописей Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина, вып. 35, 1972, с. 304—320). Таким образом, П. Е. Щеголев, разыскивавший безрезультатно автограф данного письма, справедливо констатировал, что в «секретном досье III Отделения такого письма к Бенкендорфу не оказалось» (Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М. —Л., 1928, с. 456). В бумагах самого поэта находились лишь фрагменты письма (XVI, 265—266).
8 Находка писем Миллера укрепляет позицию о неотосланном письме. Сам П. И. Миллер писал: «Письмо к гр. Бенкендорфу он не послал, а оно найдено было в его бумагах после его смерти, переписанное и вложенное в конверт для отсылки» (Цит. по соч.: Эйдельман Н. Я. Из последних пушкинских открытий. — Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1975. М., 1976, с. 82).
9 Работы на данную тему П. Е. Щеголев не успел осуществить.
10 См.: ЦГИА, ф. 516, оп. 1 (120/2322), ед. хр. 123, л. 75 об.
11 Строки из письма В. А. Жуковского А. С. Пушкину от 14—15 ноября 1836 г. (XVI, 186; пер., с. 395). Начало письма: «Вот что приблизительно ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо…» и далее текст.
12 В свете вновь найденных в последнее время материалов вывод П. Е. Щеголева о причинах визита и приема поэта царем 23 ноября 1836 года должен быть пересмотрен. По-видимому, царь взял с Пушкина обещание не драться на дуэли, но в случае возобновления конфликта обратиться к нему. Николай I дал тем самым понять поэту, что он лично вмешивается в его дело. Подтверждение подобному объяснению мы найдем и в письме Е. А. Карамзиной к своему сыну от 2 февраля 1837 г. (см.: Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 гг. М. —Л., 1960, с. 170). Осведомленность Карамзиных идет от В. А. Жуковского, который был в центре ноябрьских событий. Его обращение к Николаю I с просьбой вмешаться и послужило поводом к данной аудиенции.
13 Письмо В. А. Жуковского отцу поэта, С. Л. Пушкину от <15 февраля 1837 г.>. — В кн.: А. С. Пушкин и его современники, т. 2, с. 398. Приводимая фраза подтверждает вывод о том, что 23 ноября 1836 года Пушкин дал слово Николаю I не драться с Дантесом на дуэли ни под каким-либо предлогом.
14 Письмо А. С. Пушкина барону Л. Геккерну от 26 января 1837 г. (XVI, 221—222; пер.: 407—408). Текст: «Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните моего сына.
Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие-то бы ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее — чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга. Александр Пушкин».
Реконструированный конец письма дает возможность говорить о намерении поэта оставить копию данного послания, давая тем самым понять, что письмо будет распространено в списках и тем самым репутации Геккернов будет нанесен удар в общественном мнении. Таким образом, письмо и его концовка исключали какую-либо возможность мирного разрешения конфликта (см.: Пушкин. Письма последних лет. 1834—1837. Л., 1969).
15 Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа. — Русская старина, 1899, № 6.
- ↑ «Анонимный пасквиль и враги Пушкина» в третьем издании моей книги «Дуэль и смерть Пушкина». М. —Л., 1928; см. также мою статью в «Огоньке» (1927, № 42, 16 окт.) «Кто писал анонимные письма Пушкину?» [а также: Щеголев П. Е. Смерть Пушкина: Очерк для «Огонька». — Огонек, 1927, № 7 (203); он же. Убийца Пушкина: Новый взгляд на историю дуэли. — Веч. Москва, 1927, 13.Х, 14.Х; он же. Убийцы Пушкина. — Минувшие дни, 1927, № 1, с. 111—130].
- ↑ [Письмо А. О. Смирновой Е. П. Ростопчиной от 23 декабря 1839 г.] — Русский архив, 1905, № 10, с. 221.
- ↑ См: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина, с. 440.
- ↑ Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина, с. 455—456.