Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Послание к полякам*
править- Это послание написано было тотчас по получении в Москве первых телеграмм о беспокойствах варшавских. Написав впопыхах, после я стал думать, — во-первых, пускать ли ее в ход, чтоб не оскорбить поляков; во-вторых, какие найти средства для напечатания. Вдруг получаются из Царства известия о новых важнейших смятениях. Письмо мое, следовательно, опоздало, и продолжение моего дон-кихотства делалось слишком смешным: в таком шуме, при таком возбуждении страстей тихий, спокойный голос кто расслышит? Я печатаю свою статью дома: пусть она остается, в настоящие решительные минуты истории русской и польской, свидетельством русских неофициальных чувств и мыслей. Статья, впрочем, не была тогда напечатана. — Позд. примеч.
Решаюсь обратиться к вам с искренним словом, дорогие славянские братья, и смею надеяться, что вы примете его с той же любовью, с какой оно предлагается, хотя бы в чем и не согласились со мной.
Мы живем в бурное время, когда чувства, не только страсти, долго сдержанные во всей почти Европе, воздействовали, по закону упругости, с сугубой силой. Игры вздаются мудреные и крупные: один неосторожный или неудачный шаг может подвергнуть иногда опасности целую фортуну. Никогда не было так важно правило: будьте мудры, яко змии, и цели, яко голуби. Мы, русские, услышали с горестью о волнениях, обнаружившихся в Варшаве. Какое время выбрано для этих искусственных волнений, называемых на западном языке демонстрациями? То время, когда общее нам правительство, или, лучше, когда общий наш Государь, благодушнейший из людей, только что приводил к концу, несмотря на многочисленные затруднения и препятствия, одно из величайших либеральных преобразований, которому вся История не представляет подобного — освобождение 23 миллионов крепостных русских крестьян, количество, которое в пять раз превышает число жителей Царства Польского. Как же вы не разочли, что за таким громадным преобразованием непременно должны последовать другие, тесно и органически с ним связанные! Как же вы не рассудили, что ваша судьба почти столько ж близка к любвеобильному сердцу Государя, как и наша! Дожидавшись долго, почему не подождали еще мало? Судите сами, каково было Ему, среди несомненных размышлений, как дать Царству новые учреждения, согласные с требованиями времени и вашего развития, может быть, отчасти уже и готовые, каково было Ему, особенно в первую минуту, получить вашу жалобу, вслед за оскорбительными демонстрациями? Пусть всякий честный человек вообразит себя просто в таком положении. Что я хочу дать, то у меня силятся отнять, да еще с угрозой: я ему друг, а он предполагает меня врагом, и сам начинает враждебные действия против меня — я лишаюсь прекрасной миссии своей. За что? Этого мало! Мне дается противоположная, и мне остается только выбирать между жестокостью и слабостью. Это тяжело! А противная сторона, сторона, которая во всей Европе силится остановить движение, сторона тьмы, имеющая у нас много особенных качеств, тут как тут! Разумеется, она постарается все дурное увеличить, все растолковать криво, везде наставить привидения. К счастью вашему и нашему, доброе сердце подсказало Государю доброе слово, нашло mezzo termine: увлечение!
Да, вы увлеклись, братья, как увлекались часто. Но пора у ж перестать увлекаться. Время молодости миновало, несчастья провели по лицу морщины. Опытов накопилось много, и самых разнообразных. Сколько терпение, отличительное свойство русское, принесло пользы России, сколько нетерпеливости, отличительное свойство поляков, причинило вреда Польше. Я очень сознаю, что прекрасное свойство терпения имеет несколько принадлежностей, весьма похвальных и отрицательных, точно так, как с вашим нетерпением соединены многие блистательные качества, но au bont du compte, действительность, история, практика свидетельствуют в нашу пользу. Разумеется, многое можно сказать против, и с большим эффектом, точно как и отвечать можно с достаточным основанием, но не о том теперь должна быть речь — не о сравнении, не о праве, не о преимуществе, а речь должна быть о том, как в данных обстоятельствах, в эту минуту, в таком-то относительном положении Европы, России и Польши, при таком-то Русском Государе и польском царе поступать вам следует.
На Запад, повторю в десятый раз, ни вам, ни нам надеяться нечего. Запад, то есть, по выражению Нестора, немцы французские, английские, немецкие и прочие, будут действовать, смотря по тому, как найдут полезнее для себя, а не для нас, не для поляков, не для славян: найдется выгодным наше спокойствие, они будут проповедовать достоинство мира в парламентах, в газетах, в собраниях; если понадобится им в мутной воде рыбы половить, они взволнуют хоть море со дна. У них есть своя логика, которую они у потребляют по-своему, которой блистательные примеры они представили во время последней Турецкой войны и которую теперь, нимало не смущаясь, выворачивают наизнанку. Лорд Россель говорит, например, торжественно, что тосканцы, романцы, сицилийцы имеют полное право на независимость, а греки на Ионийских островах, ирландцы не смей и думать о сопротивлении английскому комиссару. Ламартины, Вильмены, Гизо, Берье, представители самых противоположных партий, восклицают в один голос, что единство Италии вредно Франции и потому надо ему препятствовать. Пруссия — либеральное государство, с министерством либеральным, граф Шверин — представитель левой стороны в либеральной палате и говорит без околичностей, что шесть сотен тысяч немцев в Познани нельзя принести в жертву семистам тысячам поляков. Я представил бы достопочтенному графу следующий вопрос: бывает по сто, по двести и по тысяче гостей в доме у того или другого хозяина, званых и незваных — что же? имеют право эти господа давать приказания хозяину и заставлять его плясать по своей дудочке? Как бы ответил на этот вопрос либеральный немец! В чужой монастырь со своим уставом не ходят, говорит русская пословица. Нет, высшей политики, беспристрастной, бескорыстной, политики добра, человеческого права и любви Запад еще не понимает, и самые высокие его деятели политические до нее не доросли. Там господствует еще старая, обветшалая метода. Какие планы имеет, чем кончит свое действие Людовик Наполеон — неизвестно.
Как бы то ни было, начинать тридцатилетнюю войну в обстоятельствах, благоприятных или неблагоприятных, есть нелепость как для нас, так и для вас. Лучше заключить тотчас Вестфальский мир. Плоды войны, какие бы они ни были, никогда не вознаградят жертв, которых она потребует.
Спорный, затруднительный вопрос между нами, вопрос, о котором мысль ставит даже русское большинство против желаний Польши, есть вопрос о границах.
Мысль моя о границах прошла через разные фазы начиная с 1831 года, когда я написал первую статью об отношениях Польши и России. Я возвращался к этому вопросу несколько раз. В последний раз пришло мне в голову следующее предположение.
Представим себе, что Польша есть сильное, самостоятельное государство, цветет и благоденствует, владеет и Силезией, и Познанью, и Померанией, и Галицией, и Волынией, и Подолией, вплоть до Киева и Смоленска, ну хоть Киевом и Смоленском…
Что же мы, русские, достигнув до настоящей степени самосознания, неужели мы оставили бы за вами все эти ваши завоевания беспрекословно? Неужели мы покинули бы своих братьев, русских, с русским языком, с русской верой, стонать под чуждым игом? Нет, мы схватились бы за оружие во вторую минуту своего самосознания и освободили бы их во что бы то ни стало. Иначе мы были бы недостойны имени граждан или людей. Да, я у же почти старик, человек мира, который терпеть не может никакого оружия и отроду не заряжал ружья, я отправился бы на войну и повел бы своих сыновей. И шестьдесят миллионов, верно, сладили бы с десятью и достигли б цели.
Ну, так как же вы хотите теперь, находясь в обстоятельствах, противоположных описанным, желать не только собственного освобождения, но еще чуждого завоевания — мечтать не только о невозможном, но и о несправедливом? Ведь это non-sens. Вы, положим, наги и хотите, чтоб вам не только отдали другие ваше платье собственное, но еще чтоб скинули свое, вами потерянное, бывшее когда-то в ваших руках, поднесли для разнообразия вашего гардероба, и сами остались sans culottes. Помилуйте, где вы таких дураков отыщете? Чужого нам не надо, а своего ни пяди, ни за что. Отдадим нашу тяжбу на чей угодно суд, не только братский, славянский, но даже любой немецкий. Об этом толковать, следовательно, нечего, и я уверен, как бы ни спорили многие, что здравомыслящая часть польского народа со мною соглашается.
Вместе с объясненным предположением пришла мне в голову и другая мысль: на что нам географические границы? Лишь было б хорошо вам и нам! Больше желать нечего: это было бы глупо. Чем просторнее, тем лучше. Русские в Польше, поляки в России, вплоть до Восточного океана и Гималайских гор! Национальность выражается в языке, истории, литературе, пожалуй, в религии, в именах, в личностях. На что границы для настоящего времени? Будем считать вот как: в IX столетии Польша владела вот чем, в XII Россия распространилась вот как, в XV Польша явилась там-то, а в XIX мы разошлись вот тут-то. Никому не обидно, и все в точности по истории.
Польша и Россия — это сила, необоримая в Европе! Ее-то и боятся все друзья и недруги, ваши и наши!
Когда пришло в Москву первое известие о смятении, происшедшем в Варшаве, я думал, не принадлежит ли оно инстигациям австрийским с целью возбудить Россию против Польши, и, следовательно, против Венгрии, и, следовательно, против всего европейского антиавстрийского движения, связать судьбу России с судьбой Австрии, навести на одинаковый образ действий и тем еще раз найти себе спасение в настоящем безвыходном положении?
Впрочем, и кроме Австрии найдутся в Европе благоприятели, которые рады заварить какую угодно похлебку из элементов, оставшихся от стряпни Шекспировых ведьм в «Макбете», лишь только чтоб Россия могла ею отравиться.
Польша и Россия — неужели это звучит хуже, чем Польша и Саксония, чем Польша и Пруссия, даже чем Польша одна?
Нет, нет, нет, тысячу раз нет. Польша и Россия, порознь, теряют в десять раз своей силы, а Польша и Россия вместе — сила их удесятеряется. Россия и Польша — вот к чему должны обращаться все усилия порядочных русских и польских людей.
В эту минуту, для этой цели должны умолкнуть все частные предубеждения, споры, толки. Возьмите пример хоть с самого Мадзини: он умолк и посылает своих приверженцев и агентов становиться в ряды Гарибальди и содействовать Виктору Эммануилу, а там что Бог даст, то и будет. Точно так Германия, пожалуй, будь единой, Италия, Греция, славяне, под какой бы то ни было формой.
Какая же цель моего послания?
Убедить вас, сколько возможно, милые братья, чтобы вы приняли положение спокойного, торжественного ожидания, чтобы вы не подавали европейским государствам повода лукаво указывать России на Польшу и предъявлять свои требования, чтобы вы перестали связывать России руки в отношениях ее к западным европейским государствам и преимущественно к несчастным славянским племенам, стонущим под игом Турции и Австрии; вообще, чтоб вы не мешали начатому ходу, не запутывали бы и без того уже слишком сложных узлов — одним словом, чтоб вы оказали полную доверенность доброму сердцу Александра II.
Время сильнее всех на свете. Время есть такой революционер, какому не отыщете подобного нигде и никогда. Что было за 20, за 30, за 40 лет в Европе, во Франции, в Австрии, в Венгрии, в Италии, в России и что стало теперь? Бог говорит Ездре: «Едва исполнивши девять месяцей своих, аще возмогут ложесна ея (жены) в себе удержати плод?» Ездра отвечает: «Воистину не могут, Господи».
Своими неуместными усилиями мы можем только портить, вредить, мешать свободному, спокойному, естественному развитию дела, как это вам в рескрипте и замечено.
Не думайте, что спокойное ожидание унизительно, что стыдно принимать, а лучше, благороднее, славнее, вырывать из рук, а как не вырвется?
Иногда бездействие бывает лучше действия, точно так, как в молчании слышится часто громовое красноречие.
Мы живем не по дням, а по часам. Самая мысль переговариваться с вами, которая пришла мне теперь в голову, а покойному Хомякову с сербами, есть уже совершенно новое явление; напечатать же ее, огласить, недавно еще никто и подумать бы не посмел.
Близкий к Мицкевичу еще в 1828 году, в приятельских ученых отношениях с Лелевелем с 1824 года, прошу вас принять мое слово с любовью: я говорю как русский, как славянин, как европеец. Если вы найдете здесь что-либо оскорбительного, простите, имея в виду, что у меня не было никакого злостного намерения, точно как и нет никакого недоброжелательного чувства. Кстати, я повинюсь здесь в некоторых выражениях, проскользнувших, с умыслом или без умысла, в прежних моих сочинениях. Теперь за границей напечатанных: вспомните и сообразите, когда были писаны мои письма, могли ли они быть пущены в свет иначе, в тех обстоятельствах, в каких я находился. Я частный человек, занимаюсь историей, слежу за ходом вещей как в России, так и в Европе; многие мои соображения оправдались событиями, как это ясно доказывают напечатанные за границей письма — вот что придает мне смелость; притом наше время, само по себе вызывая на размышление, вызывает и на сообщение своих мыслей: поэтому я и решился написать это послание.
О, если б нам досталось сколько-нибудь вашей живости! О, если б вам досталось сколько-нибудь нашего терпения! Но судьба распределяет свои дары по собственному масштабу. Так будем помогать друг другу искренними советами, будем делиться друг с другом своими советами, будем любить друг друга, — русские уж любят вас, — а где любовь, там и жизнь, и свобода, и счастье.
Москва.
1861 г.
20 марта.
1. P.S. Слава Богу, слава Богу! Государь предал забвению полученное огорчение. Вслед за рескриптом, в котором выразилось в первую минуту сознание оскорбленного достоинства, сделано много важных преобразований, открыта дорога для будущих, предоставлено городовым советам, или, выражусь по-старому, сеймикам, заняться рассуждениями о потребностях края, сменено несколько лиц, возбудивших жалобы, назначены новые, пользующиеся доверенностью народа. Мы рады без памяти: братья, верно, удовольствуются прекрасными началами и убедятся, что Государь после освобождения 23 миллионов русских именно считал первым своим долгом новое устройство Царства, как это и замечено в циркуляре князя Горчакова.
2. P.S. Увы! Видно, наверху написано иначе. Поляки влекутся какою-то необозримою силой… куда? Бог один знает! Нам, друзьям поляков как славян, остается только скорбеть и скорбеть.
Истинно, нельзя понять, чего хотят в эту минуту поляки, после торжественных изъявлений воли и намерений Государя Императора, как они соразмеряют свои средства с целью и какая у них цель.
Европе мудрено теперь вступаться за поляков: у каждого государства есть много дела у себя, и все они готовы, наоборот, принести в жертву поляков в двадцатый раз, если только окажутся какие-либо от того для них выгоды.
Или — представим себе Европу беспристрастной и бескорыстной: тогда почему ей вступаться прежде за Польшу, чем за Сербию, Болгарию, Грецию и проч. и проч.
Положим, что русское войско оставит царство в эту же минуту и расположится на границах польского языка, предоставляя поляков самим себе. Что начали б они делать? Думают ли они, что немцы австрийские и прусские оставят их в покое? И suffrage universel не упадет ли тотчас к ногам Александра II с просьбой принять царство опять под свое покровительство?
Мне кажется, если б даже объявить теперь в Варшаве такое решение, то большинство явилось бы на нашей стороне.
Очень жаль, что у нас не печатают никаких частных известий из Варшавы и мы узнаем кое-какие подробности из иностранных газет, а там везде свои виды. Официальные известия очень недостаточны. Характер их — иной. Притом встречаются между ними престранные выражения, вследствие плохого знакомства с русским языком, например, в последней телеграмме сказано: «Бой возобновлялся несколько раз». Мы знаем бой Бородинский, Лейпцигский, но уличную схватку или обмен несколькими выстрелами, от коих упало десять человек, нельзя назвать боем. Земледельческое общество упразднено. Почему упразднение последовало именно теперь, а не прежде или после? Кому принадлежит первая мысль? Чего именно хотела манифестация? По какому поводу раздался первый выстрел? Войско, говорят, имело приказание оставаться покойно на местах. Выходя на службу, оно держит себя самым скромным образом и подвергается всем возможным оскорблениям.
Как же не подумают поляки, что они могут вывести людей самих по себе из терпения, и тогда что будет? Или они и имеют это целью? Цель, которой не одобрит никакой благоразумный, истинный друг Отечества. Я слышал, в одном письме пишут, что с верхнего этажа из вынутой оконницы брошен был на проходивших солдат огромный камень, коим убито двое или трое (?) и что в это окно пущен был выстрел. Что это за действие?
Кроме частных известий о новых событиях, мне кажется, вообще полезно было бы разрешить печати рассуждение об отношениях России и Польши между собою. Поляки, особенно эмигранты, пишут, увлекаясь и предубеждениями, и настоящими обстоятельствами, и распространяют в Европе пристрастное мнение, мечтают о каких-то мифических границах — audiatur et altera pars. Пусть позволят нам писать свободно и искренно. Русины, составляющие главное народонаселение Галиции, возвышают уже свой голос. Малороссияне, в губерниях Волынской, Подольской, Киевской, Гродненской и проч., должны присоединиться к их хору. Белорусы также имеют своих представителей. В самом Царстве Польском, в Августовском и Люблинском воеводствах, в северо-восточных пределах Венгрии есть множество наших братьев, русских.
Мы будем отдавать наши писания на суд чехов, моравлян, словаков, сербов, болгаров, кроатов, и пусть братья пред лицом всей Европы судят нас с поляками, если они не хотят жить с нами любовно или расстаться полюбовно, если они не хотят слышать ничего, кроме чувств, увлекающих их Бог знает куда. Наши писания не будут обязывать правительство никаким образом: они будут только выражать частные мнения, которые и пусть принимаются к сведению европейцами, славянами, поляками и русскими. Что касается до меня, я все один и тот же — за свободу, но и за правду. (Ныне мы пользуемся у же этой свободой и рассуждаем о подобных вопросах открыто.)