ПОРЯДОЧНЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ.
правитьИзъ фельетона Ѳ. Б.
I.
правитьВъ исходѣ мая тысяча восемьсотъ нѣкотораго, и даже очень-недавняго года, довольно-высокая, хоть и не старая коляска, съ почтовымъ четверикомъ въ дышлѣ, мирно стояла на дорогѣ. Но много ныньче дорогъ большихъ и малыхъ, почтовыхъ и коммерческихъ, шоссированныхъ и желѣзныхъ — словомъ, проложенныхъ болѣе или менѣе искусною рукою человѣка, или просто кованнымъ колесомъ, по волѣ невзнузданной лошади, пестрятъ и нашу дорожную карту. Есть и такія, которыя и не пестрятъ ея, но тѣмъ не менѣе существуютъ. На какой же мы дорогѣ?
Посмотрите назадъ.
Солнце стоитъ высоко и прямо, жгучими лучами бьетъ въ голую пыльную гору. По подошвѣ горы, на крутыхъ и ровныхъ скатахъ, грудно стоитъ большой и своеобразный городъ. Дома всѣ каменные, всѣ съ балконами и галереями, многіе съ плоскими крышами, то тѣснятся узкими переулками, по которымъ едва можно проѣхать, то разбѣгаются широкими улицами и площадями, и тогда уже принимаютъ европейскій характеръ. На вершинѣ горы стоятъ угрюмо развалины какой-то старинной крѣпости, или замка съ башнями такого же пыльнаго, желтоватаго цвѣта, и безжизненно смотрятъ на разстилающійся у подножія городъ: и ихъ безпощадно жжетъ солнце. Внизу, перерѣзывая городъ и проходя подъ самыми домами, съ нависшими надъ нею балконами, шумно и бѣшено катится рѣка. На противоположномъ берегу опять гора, но пониже; по ней тоже грудію тѣснятся плоскокрышіе и много-балконные домики, но мельче и труднѣе. На улицахъ почти пусто; изрѣдка женщина, въ черномъ платьѣ и бѣлой чадрѣ, лѣниво проходитъ по отѣненной сторонѣ домовъ; проскачетъ парный извощикъ; оборванный, но красивый, смуглый имеретинъ-тулукчи (водовозъ) плетется въ гору за сѣрой лошадью, навьюченной кожаными мѣхами съ водой; на базарахъ, въ открытыхъ лавкахъ лѣниво работаютъ, пекутъ, варятъ, куютъ и дремлютъ армяне и грузины. И на всемъ городѣ, улицахъ, горѣ и какъ глазъ окинетъ окружной мѣстности лежитъ какой-то знойный, желто-пыльный цвѣтъ; точно все выжжено жаркимъ солнцемъ, точно все гнется, тоскуетъ, замираетъ подъ его жгучими лучами.
Узнаете вы этотъ городъ? Если нѣтъ, я могу сказать вамъ, что это Тифлисъ. Не таковъ онъ въ тихій осенній вечеръ, весь покрытый прозрачной синевой и отливами зари, съ женщинами на балконахъ и кровляхъ, съ садами, переплетенными созрѣвшимъ виноградомъ, съ пронзительными звуками зурны и пѣснью сазандара, долетающими издали — живой, страстный, полный прелести и нѣги. Не таковъ онъ ночью, когда съ голубаго, съ чуть-видными и едва-мерцающпми звѣздами неба, полный мѣсяцъ словно льетъ на него желтоватый, дребезжащій свѣтъ, а онъ стоитъ, тихо и таинственно покоясь; балконы и террасы его то выступаютъ на свѣтъ, то уходятъ въ заманчивую глубь, и только сердитая Кура и сѣрные ключи шумятъ по каменистымъ ложамъ, и вамъ кажется, что вы обстановлены какой-то чудной декораціей, что на всѣхъ этихъ балкончикахъ, крышахъ, террасахъ происходятъ какіе-то таинственные романы, слышится страстный, сдержанный шопотъ, и вы ждете, что вотъ-вотъ выступятъ изъ тѣни, въ своихъ живописныхъ національныхъ костюмахъ, дѣйствующія лица и начнется чудная музыкальная драма.
Но до этого Тифлиса намъ нѣтъ дѣла. Въ исходѣ мая въ Тифлисѣ жарко, душно. Всѣ, кто могутъ, уѣзжаютъ изъ него въ деревни, на дачи, на воды; потому и мы отправимся изъ него по большой дорогѣ къ Ставрополю, или, какъ тамъ говорятъ, въ Россію.
Не очень-далеко отъ городской заставы, когда ужь рѣже-и-рѣже, точно отставая одно отъ другаго, попадаются строенія, почти послѣднимъ одиноко стоитъ каменный домикъ, съ лицевой стороны весь покрытый навѣсомъ. Подъ навѣсомъ видны прилавокъ, стѣна, покрытая изображеніями какихъ-то зеленыхъ лошадей и всадниковъ, и дверь. Это одинъ изъ многихъ духановъ — не то трактиръ, лавка, или кабачокъ, которые часто, встрѣчаются по дорогѣ. Но здѣсь обыкновенно прощаются уѣзжающіе изъ Тифлиса, и духанъ этотъ носитъ грустное и поэтическое, какъ и все въ томъ чудномъ краѣ, названіе Духана-Слезъ.
Возлѣ этого духана стояла знакомая намъ коляска. Костлявыя лошади, понуривъ головы и разставивъ переднія ноги во вторую позицію, какъ обыкновенно стоятъ разбитыя лошади и ученики въ танцклассѣ, были погружены въ безвыходную апатію. Русскій ямщикъ, избоченясь на козлахъ, почти лежалъ и, для развлеченія, легонько похлестывалъ кончикомъ кнута иногда по воздуху, иногда по лошади. У самаго Духана-Слезъ подъ навѣсомъ стояла группа людей, совершенно-негармонировавшихъ съ его печальнымъ названіемъ.
Большею-частью это были молодые люди, статскіе и военные, иные въ черкескахъ, а иные въ сюртукахъ съ аксельбантами. Всѣ они окружали одного господина и группировались около него. Господинъ этотъ былъ средняго роста, плотенъ и даже немного тученъ, въ военномъ сюртукѣ, но безъ эполетъ. Лѣтъ ему было поменьше пятидесяти, но далеко за сорокъ; изъ-подъ нависшей черной папахи выглядывали черные волосы и красное лицо. Лицо было не казисто, но, что называется, и непротивно — обыкновенное, простое лицо; года и жизненныя тревоги сильно помяли его; загаръ положилъ на него сплошную красную краску. Отъ загара же, полагать надобно, а можетъ, и съ помощью кахетинскаго, носъ принялъ болѣе-густой оттѣнокъ.
Около группы суетились духанщикъ-армянинъ, черный, съ большимъ, какъ водится, носомъ, поросшимъ на кончикѣ не то мхомъ, не то волосами; русскій лакей, въ жакеткѣ, плотный, нѣсколько-мрачный, но проворно-дѣлавшій свое дѣло, и высокій дѣтина въ казакинѣ, малороссъ, рябой, нелѣпый и непробудно-глупый, не то деньщикъ, не то сторожъ, съ рукой, на ладони которой аккуратный нѣмецъ могъ бы завести образцовую ферму. Можно было почти безошибочно сказать, что его звали Иваномъ.
Иванъ носилъ подносъ со стаканами; другой человѣкъ и духанщикъ наливали шампанское.
— Ну, господа, сказалъ пожилой господинъ: — отъѣзжающимъ на воды надобно пожелать многіе годы.
— Ха, ха, ха! Князь вѣчно съ экспромтомъ, говорила, смѣясь, молодежь; а одинъ жиденькій господинъ заискивающаго свойства, нѣжно обѣими руками потрепавъ князя за бока, поспѣшно схватилъ бокалъ и началъ съ княземъ цаловаться.
Всѣ начали чокаться и обращались съ своими стаканами къ князю и другому молодому человѣку, который стоялъ противъ него, прислонясь спиной къ прилавку.
Молодой человѣкъ былъ довольно-высокаго роста, хорошо сложенъ, бѣлокуръ и, судя по его продолговатому, но не худому и здороваго, даже излишне-нѣжнаго цвѣта лицу, не имѣлъ особенной нужды въ цѣлебныхъ водахъ. Лицо его, съ голубыми глазами, было нѣсколько-безжизненно и холодно, но правильно и красиво. Одѣтъ былъ онъ по-дорожному, въ коротенькой жакеткѣ, съ желтой англійской сумкой черезъ плечо, въ бѣловатой лѣтней фуражкѣ. Судя по его платью, бѣлью и перчаткамъ, онъ былъ повидимому, порядочно-воспитанный человѣкъ, и молодые люди, обращаясь къ нему, принимали, какъ съ полузнакомымъ, особенно-вѣжливыя позы, а иные почему-то считали обязанностью говорить не иначе, какъ на французскомъ діалектѣ.
— Князь, смотрите же, привезите къ намъ сюда мсьё Чолокова, сказалъ одинъ господинъ въ статскомъ сюртукѣ.
— Непремѣнно, непремѣнно, подхватили другіе.
— Мнѣ такъ нравится здѣшній край и здѣшнее общество, господа, сказалъ молодой человѣкъ, котораго называли Чолоковымъ: — что я почти-навѣрное могу обѣщать вамъ воротиться сюда.
— И отлично! подхватилъ хоръ, допивая свои стаканы.
— Ужь я его привезу — будьте покойны, сказалъ князь легкимъ горловымъ басомъ: — отъ меня не отвертится. Ну, а теперь намъ прійдется пожелать здоровья тѣмъ, кто остается, прибавилъ онъ, съ особенно-серьёзнымъ видомъ, обращаясь къ Чолокову.
Опять всѣ засмѣялись. Вино было налито и снова начали чокаться.
Въ это время изъ-за поворота дороги показался запыленный тарантасъ и приближался къ духану. Пятерикъ потныхъ и усталыхъ лошадей, лѣнивой рысью, медленно влачилъ его къ городу. Разумѣется, на него обратилось вниманіе молодёжи.
— Кто это? спросилъ, прищуриваясь, господинъ съ аксельбантомъ, такимъ тономъ, какъ-будто онъ былъ крайне-удивленъ, что кто-нибудь изъ неизвѣстныхъ ему лицъ можетъ ѣхать мимо.
— Кажется, дама сидитъ, замѣтилъ молодой человѣкъ въ сюртучкѣ.
— Да еще и хорошенькая! прибавилъ другой, въ черкескѣ, брюнетъ, съ большимъ носомъ, съ черными, какъ смоль, волосами — непремѣнно грузинъ.
— Ну, ужь у тебя и глаза разгорѣлись! У тебя все хорошенькая, возразилъ тоненькій господинъ заискивающаго свойства.
— А вотъ увидишь, что хорошенькая, отвѣчалъ грузинъ.
— Да что тутъ спорить: остановимъ ихъ! сказалъ князь.
— Остановить! разумѣется, остановить! закричали всѣ. — Эй, вина, духанщикъ, и еще стакановъ! Стой! стой! кричала толпа, приближаясь къ тарантасу.
У духана оставался только Чолоковъ и господинъ съ аксельбантомъ. На лицѣ перваго легла маленькая презрительная усмѣшка, которая хотѣла, кажется, сказать: «А! ужь подкутили молодцы и начали проказничать!» Онъ глядѣлъ на толпу и думалъ: «выпить можно, но терять благоразуміе и забываться — неприлично порядочнымъ людямъ».
Господинъ съ аксельбантомъ, кажется, понялъ мысль его и сказалъ:
— Васъ это удивляетъ? Надобно вамъ объяснить, что у грузинъ есть обычай останавливать проѣзжающихъ, которые встрѣчаются во время проводовъ, и просить ихъ пожелать добраго пути отъѣзжающему. По ихъ мнѣнію, это приноситъ счастье, и отказать имъ — значитъ обидѣть.
Сказавъ это, господинъ съ аксельбантомъ привалился спиной къ духану и посмотрѣлъ съ такимъ видомъ, который говорилъ: «видите, это извинительно; но я нахожу это неприличнымъ». Однакожь Чолоковъ былъ другаго мнѣнія: въ его глазахъ происшествіе приняло занимательность мѣстнаго колорита, и онъ тотчасъ же нашелъ его прекраснымъ и любопытнымъ.
— А! я не зналъ! Въ-такомъ-случаѣ пойдемте къ нимъ: мнѣ этотъ обычай чрезвычайно нравится.
Чолоковъ пошелъ, и господинъ съ аксельбантомъ поспѣшно за нимъ послѣдовалъ.
Между-тѣмъ, заслышавъ крики «стой, стой!», ямщики немедленно остановили лошадей: точно только и ждали они, чтобъ ихъ кто-нибудь остановилъ, и самыя лошади повиновались имъ, кажется, не безъ удовольствія, но скрыли это подъ такимъ апатичнымъ видомъ, какъ-будто имъ было совершенно все-равно бѣжать или стоять на мѣстѣ.
— Извините, господа, началъ князь, подходя къ тарантасу: — извините, что мы, по здѣшнему обычаю…
Но въ это время высунувшійся изъ экипажа, съ озабоченнымъ и заспаннымъ лицомъ, толстенькій господинъ испустилъ такое протяжное «а-а!» какъ-будто онъ тащилъ его съ послѣдней станціи.
— А-а, князь! воскликнулъ онъ: — здравствуйте! Куда это вы?
— Ба! ба! ба! Василій Семенычъ!
И князь съ Васильемъ Семеновичемъ трижды звучно чмокнули другъ друга въ мягкія щеки.
— Давно ли изъ Георгіевска? спросилъ князь.
— Да вотъ къ вамъ, въ Тифлисъ, дѣльцо есть; недѣлю ужь тащимся…
— Здравствуйте, князь! сказалъ звонкій голосъ изъ тарантаса, покрывая отвѣтъ Василья Семеновича.
И, высунувшись изъ-за спины путника, показалась здоровая, раскраснѣвшаяся отъ жара и довольно-пріятная лицомъ барыня.
— Ахъ, матушка, Анна Петровна! простите, я васъ за этимъ толстякомъ и не видалъ! сказалъ князь, торопливо перебѣгая на другую сторону экипажа.
— Гдѣ ужь меня замѣтить! торжественно, не вѣря себѣ въ душѣ, сказала дама и протянула пухленькую и влажную руку безъ перчатки.
Князь схватилъ руку и нѣсколько разъ съ апетитомъ поцаловалъ.
— Куда это вы, князь? продолжала дама.
— На воды, Анна Петровна, въ Пятигорскъ.
— Знаю я, зачѣмъ вы на воды ѣдете! тілутовски замѣтила дама:
— Какъ зачѣмъ? сказалъ князь, коварно улыбаясь: — извѣстно зачѣмъ! минеральная вода — се бонъ пуръ л’эстома!
И онъ, въ подтвержденіе словъ, щелкнулъ себя пальцемъ но брюху.
— Полноте! полноте! вѣдь мы кой-кого встрѣтили!
— А гдѣ вы ихъ встрѣтили? торопливо спросилъ князь, нѣсколько смѣшавшись.
— Въ Найсанаурѣ лошадей ждали.
«Эге! вонъ ужь они гдѣ!» подумалъ князь и, чтобы перемѣнить или замять разговоръ, воспользовался приближеніемъ духанщика съ подносомъ и, наливъ стаканъ, подалъ его дамѣ.
— Пожелайте жь намъ счастливаго пути, Анна Петровна! сказалъ онъ, подавая стаканъ.
— Желаю! сказала дама, взявъ стаканъ и чокаясь.
Она отпила немного.
— Матушка! нѣтъ, нельзя; пейте все!
— Ну, развѣ пожелать вамъ еще кой-чего? Воротиться къ намъ съ молоденькой, хорошенькой женой, лукаво замѣтила дама и отпила.
Князь ухмыльнулся.
— Нѣтъ, еще, еще, матушка!
— Нѣтъ, князь, не могу.
— Ну, родная, пожалуйста!
— Право, не могу.
— На колѣни стану!
— Ахъ, какой вы, право, князь!
Пока продолжались эти переговоры, Василій Семеновичъ здоровался, разговаривалъ и чокался съ мужчинами, которые ему, кажется, большею-частью были знакомы. Выпилъ онъ за здоровье князя. Подруга его, краснѣя и какъ-будто съ неудовольствіемъ, подала князю пустой стаканъ. Князь, принявъ его, сказалъ: «Вотъ такъ!» и еще разъ бросился цаловать ручку, и они наконецъ простились.
— Пошелъ! сказалъ Василій Семеновичъ.
— Смотрите же, князь, исполните мое желаніе! звонко кричала дама, высунувшись изъ экипажа и грозя князю пальцемъ.
Князь самодовольно улыбался и махалъ папахой.
— Однакожь, господа, сказалъ онъ, обращаясь къ молодёжи: — сколько намъ ни возиться, а надобно проститься.
— Ну, еще по прощальному — живѣе!
Стаканы снова налились. Князь видимо началъ торопиться. Опять чоканье и наконецъ прощанье. Съ княземъ всѣ лобызались въ три темпа. Чолокову жали руки до излома костей и желали разныхъ пріятныхъ вещей, большею-частью пофранцузски.
Князь расплатился, духанщикъ подсадилъ его подъ-руку въ коляску, за что и получилъ абазъ на водку. Рядомъ съ княземъ сѣлъ Чолоковъ, и дверцы захлопнулись.
Ямщикъ подобралъ возжи и кончикомъ кнута вывелъ лошадей изъ мечтательной задумчивости. Неуклюжій Иванъ, отличавшійся особенною неповоротливостью во всѣхъ случаяхъ жизни, на этотъ разъ какъ-то изловчился и, Богъ вѣсть когда, успѣлъ, должно полагать, поднести себѣ порядочную чарку, потому-что, держась рукой за рессору, нѣсколько разъ безплодно старался поставить ногу на ступицу колеса, чтобъ усѣсться на запяткахъ, гдѣ была предусмотрительно постлана бурка.
— А, ты опять никакъ!.. мрачно сказалъ князь, замѣтивъ его манёвры.
— Что я! Я ничего! отвѣчалъ Иванъ, тыкая ногой въ ступицу,
— Но…о…о…о!
Голосъ князя принялъ такую интонацію, что Иванъ, молча, собралъ силы, шагнулъ въ спицы и громко хлопнулся на запятки, усѣвшись лицомъ къ дорогѣ. Другой слуга, Чолокова, тоже, какъ кажется, хлѣбнувшій, нисколько отъ того не распустился, а напротивъ, сосредоточился въ себѣ, проворно сѣлъ на облучокъ и сурово крикнулъ: «пошелъ!»
— Прощайте! до свиданья! прокричали съ обѣихъ сторонъ, самые искренніе и растроганные голоса; на лицахъ у всѣхъ изображалось трогательное участіе; фуражки и папахи замотались въ воздухѣ; коляска поскакала.
Отъѣзжающіе смотрѣли ей вслѣдъ и нѣкоторое время имѣли удовольствіе сквозь клубы пыли видѣть задъ экипажа и обращеннаго къ нимъ лицомъ Ивана, который, держась руками за стоячія рессоры и, свѣсивъ ноги, болтался на запяткахъ. Пыль поднялась гуще. Одинъ изъ толпы чихнулъ, и всѣ поворотили къ своимъ экипажамъ.
— А жаль князя: добрый онъ малый! сказалъ кто-то: — глупъ только больно!
— А по-моему, господа, такъ этотъ Чолоковъ долженъ быть дрянь, рѣшилъ другой, садясь въ пролётку, и экипажи провожавшихъ тоже тронулись обратно.
Пыль задымилась справа и слѣва и, постоявъ въ душномъ воздухѣ, медленно и тяжело стала опускаться. Армянинъ залѣзъ въ свою каморку, и Духанъ-Слезъ одиноко смотрѣлъ на горячую опустѣвшую дорогу. Солнце жгло безпощадно, и цвѣтущая Грузія томительно задыхалась въ полуденномъ зноѣ.
II.
правитьМежду-тѣмъ, какъ знакомая намъ дорожная коляска болѣе или менѣе успѣшно подвигается впередъ, скажемъ нѣсколько словъ о положеніи въ свѣтѣ ея путниковъ.
О князѣ говорить много нечего. Фамилія его Мухрубакаевъ; родъ — происхожденія смѣшаннаго. Князь былъ одинокъ, холостъ и занималъ хорошее мѣсто. Кромѣ-того, онъ имѣлъ состояніе и на Кавказѣ считался прекраснымъ женихомъ. Въ молодости князь любилъ кутнуть; не прочь былъ отъ этого и въ позднѣйшемъ возрастѣ: къ женскому полу былъ слабъ, но вообще чувствовалъ робость къ нему. Давно заброшенный судьбою на Кавказъ, въ его тревожной бивачной жизни, въ одинокихъ станицахъ, онъ не имѣлъ возможности часто бывать въ хорошемъ обществѣ, а впослѣдствіи тяготился въ немъ и облегчалъ эту тяжесть игрою въ карты по крупной. Таковъ былъ князь Мухрубакаевъ. Совсѣмъ не таковъ былъ его спутникъ.
Алексѣй Николаевичъ Чолоковъ принадлежалъ къ старинной и довольно-богатой дворянской фамиліи Н-ской Губерніи. Дома онъ воспитывался, какъ обыкновенно воспитываются дѣти хорошихъ семействъ, то-есть постепенно переходилъ отъ русской кормилицѣ къ нянькѣ-англичанкѣ, потомъ замѣненной дядькой-нѣмцемъ, пока не поступилъ окончательно въ вѣдѣніе гувернёра-француза. Ознакомясь такимъ практическимъ способомъ съ различными національностями, онъ поступилъ въ одно изъ высшихъ учебныхъ заведеній Петербурга, гдѣ и окончилъ полный курсъ. Затѣмъ Чолоковъ поступилъ на службу, въ Петербургѣ же.
Надобно перебрать, одно за другимъ, всѣ впечатлѣнія дѣтства и юности, прослѣдить тщательнѣйшимъ образомъ всю обстановку и происшествія этихъ возрастовъ, чтобъ опредѣлить и сказать положительно, отчего молодой человѣкъ пріобрѣтаетъ тѣ или другія наклонности, становится такимъ, какимъ мы его видимъ. Отчего, напримѣръ Иванъ А* помѣшанъ на приличіяхъ въ то время, какъ папенька его не выходитъ изъ засаленнаго сюртука, за исключеніемъ пріѣзда Б*, котораго имѣніемъ управляетъ онъ, и отчего сынъ этого Б* только и счастливъ въ той компаніи, гдѣ строгія приличія оставляются въ прихожей? Отчего Сережа В*, сынъ мирнаго чиновника, не можетъ безъ душевнаго трепета видѣть какого-нибудь рысистаго жеребца Сарданапала, а Коля Г* не возьметъ въ руки разряженнаго ружья, и, кутаясь въ шубу, съ уваженіемъ обходитъ разбитую клячу Ваньки, когда въ жилахъ его течетъ кровь незнакомаго со страхомъ и фуфайкой ветерана? Отчего Алёша Д*, честно проживая благопріобрѣтенное на службѣ имѣніе родителя, не можетъ безъ благороднаго негодованія говорить о лихоимствѣ, а сынъ ученаго Ж* чувствуетъ пристрастіе только къ одного рода картамъ, издаваемымъ въ пользу Воспитательнаго Дома. Отчего также З*, имѣвшій родителемъ откупщика, а дѣдушки неимѣвшій вовсе, находитъ, что въ жилахъ его течетъ аристократическая кровь, и не пьетъ ничего, кромѣ шампанскаго? Отчего это? отчего всѣ эти несообразности? отчего?
Можно бы съ помощью тончайшаго анализа разъяснить эти повидимому мало-естественныя вещи самымъ яснымъ образомъ и доказать, какъ дважды-два, что оно иначе и быть не могло, точно также, какъ докторъ послѣ смерти больного всегда легко находитъ очень-хорошую причину его смерти; но чтобъ избѣжать многословія и психологическихъ тонкостей, допустимъ просто, что есть въ человѣкѣ нѣчто, которое развиваетъ и дѣлаетъ человѣка такимъ, какъ онъ есть, отклоняясь или нѣтъ отъ вѣроятностей.
Въ силу этого нѣчто, мы находимъ Алексѣя Николаевича Молокова совершенно-порядочнымъ молодымъ человѣкомъ, лѣтъ, этакъ, тридцати, какъ и всѣ молодые люди. Правда, фамильныя связи Молокова и субсидіи, присылаемыя родителемъ, давали ему возможность бывать въ лучшихъ домахъ столицы; но одинъ, на свободѣ, въ Петербургѣ, онъ весьма-легко могъ бы себѣ пріобрѣсть совершенно-другія наклонности… Могъ — однакожь не пріобрѣлъ. Бывалъ онъ и на веселыхъ холостыхъ пирушкахъ, и въ обществѣ дамъ, небывающихъ въ обществѣ, но всегда только съ молодыми людьми порядочными, неизмѣнно держалъ себя съ тѣмъ тактомъ, который составляетъ непремѣнную принадлежность порядочныхъ людей, и никогда двусмысленная исторія не коснулась его репутаціи. Не знаемъ, былъ ли Молоковъ въ строгомъ смыслѣ честный человѣкъ, но можно смѣло сказать, что честь его была незапятнана; исторій за нимъ, какъ мы сказали, не водилось; должишки были, но онъ платилъ ихъ по мѣрѣ возможности. Касательно этого пункта, то-есть возможности, надобно сдѣлать нѣкоторыя объясненія. Воспитывался Молоковъ и получалъ, говоря иносказательно, родительское благословенье отъ тысячи съ небольшимъ душъ; но когда, по закону неизмѣннаго порядка, родитель его умеръ (матери онъ лишился въ дѣтствѣ), то ему на его долю пришлась только седьмая часть наслѣдства, потому-что слѣдовало дѣлиться съ семью братьями. Средства его значительно убавились оттого, что прежде Чолоковъ получалъ болѣе другихъ братьевъ, которые, будучи старше его, менѣе нуждались въ пособіи. Имѣніемъ управлять, при всемъ своемъ тактѣ, Чолоковъ не умѣлъ, и потому серьёзнѣе занялся своей службой, строже глядѣлъ на свою будущность, и такимъ образомъ дошелъ до тѣхъ тридцатыхъ годовъ, около которыхъ колеблется еще грань молодости. Тутъ Чолокову дали порученіе въ Тифлисъ.
Въ Тифлисъ онъ пріѣхалъ зимою, пробылъ въ немъ около четырехъ мѣсяцевъ, и Тифлисъ ему понравился. Онъ сталъ подумывать перейдти на службу въ этотъ чудный край, который такъ богатъ и просторенъ для служебной дѣятельности; но прежде, нежели рѣшиться на этотъ шагъ, онъ испросилъ себѣ отпускъ, чтобы на минеральныхъ водахъ отдохнуть и освѣжить силы, и между-тѣмъ сдѣлать окончательный выборъ. Незадолго передъ отъѣздомъ, онъ познакомился съ княземъ Мухрубакаевымъ, который также ѣхалъ на воды, и они рѣшились ѣхать вмѣстѣ: князю было это пріятно, Чолокову удобно.
Таково было нравственное положеніе нашихъ героевъ; физическое было тоже довольно-сносно. Покачиваясь въ коляскѣ, они спустились въ долину Куры и поѣхали крутымъ ея берегомъ. Вотъ на поворотѣ показалась еще серебристая рѣка, а за ней, на выдавшейся вершинѣ горы, развалины какого-то монастыря.
Чолоковъ, жадно осматривавшійся кругомъ, вдругъ встрепенулся:
— Князь! какая это рѣка? спрашивалъ онъ.
Князь начиналъ ужё дремать.
— Гдѣ? А! это Арагва!
— Она тутъ впадаетъ въ Куру?
— Впадаетъ.
— Такъ вонъ тамъ на горѣ долженъ быть тотъ самый монастырь, въ которомъ томился Мцыри.
— Какой Мцыри?
— А у Лермонтова, помните:
Тамъ, гдѣ, сливаяся, шумятъ,
Обнявшись, будто двѣ сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Былъ монастырь…
— Ну коли тамъ, такъ здѣсь должно быть, весьма-основательно заключилъ князь.
Молоковъ пришелъ въ поэтическое настроеніе и попробовалъ декламировать далѣе; но, сказавъ еще стиха два, замѣтилъ, что эти стихи, кажется, принадлежатъ ужь ему, Молокову, а не Лермонтову. Онъ оставилъ свою импровизацію и опять обратился къ князю:
— А вы знали Лермонтова?
— Знавалъ! на правомъ флангѣ, лѣниво отвѣчалъ князь, сильно-томившійся отъ внутренняго и наружнаго жара.
— Каковъ онъ былъ?
— Кто?… правый флангъ?
— Нѣтъ, Лермонтовъ?
— Хорошій былъ офицеръ.
Дальнѣйшіе разспросы Молоковъ счелъ излишними, и князь скоро погрузился въ томительную дремоту. Между-тѣмъ они поворотили влѣво по Курѣ, и на противоположномъ берегу передъ ними открылась живописная группа Мцхета, когда-то резиденція грузинскихъ царей, а теперь церковь съ полуразвалившимся строеніемъ вокругъ, нѣсколько грузинскихъ домиковъ и гробовыя плиты,
Которыхъ надпись говоритъ
О славѣ прошлой — и о томъ,
Какъ удрученъ своимъ вѣнцомъ
Такой-то царь, въ такой-то годъ,
Вручалъ Россіи свой народъ,
между-тѣмъ, какъ сѣрныя ванны этихъ царей — Тифлисъ, разрослись въ многолюдный городъ.
Молоковъ по этому случаю помечталъ о суетѣ міра; князь дремалъ. По каменному мосту, изогнувшемуся и упирающемуся со скалы на скалу, переѣхали они черезъ Куру, повернули почти назадъ, миновали Мцхетъ и его растреснувшуюся сторожевую башню, которая сердито грозитъ бросить часть своей стѣны въ любопытно-приподнятую голову проѣзжающаго по ущелью. Любопытно-приподнятая голова была на этотъ разъ Молокова, а княжья, пасмурно опущенная, болталась, погруженная въ дремоту.
Вскорѣ путники наши пріѣхали на Арцискарскую Станцію, замѣчательную тѣмъ, что въ ней не только люди, но и куры страдаютъ отъ лихорадокъ: тутъ князь проснулся.
— Живѣе лошадей! проворчалъ онъ наспаннымъ басомъ, выходя изъ коляски.
Избитый до костей лихорадкою смотритель, закутанный сверхъ сюртука въ тулупъ, стоялъ на крылечкѣ и, лѣниво развертывая подорожную, отвѣчалъ:
— Нѣтъ лошадей.
— Лошадей! крикнулъ князь, и въ голосѣ его послышалась хрипота.
— Лошади, ваше сіятельство, только-что воротились, попробовалъ-было отвѣтить смотритель, успѣвшій въ подорожной прочитать чинъ и званіе князя.
— Лошадей! закричалъ князь съ такимъ переливающимся въ горлѣ гнѣвомъ, что смятенный смотритель юркнулъ въ корридоръ и тамъ, встрѣченный требованіями другаго проѣзжающаго, который уже давно посвистывалъ на станціи итальянскія аріи, только развелъ руками, приподнялъ плечи въ видѣ «что прикажете дѣлать?» и указавъ на князя, скрылся.
Чолоковъ нѣсколько смутился гнѣвомъ князя и, въ качествѣ порядочнаго человѣка, недоумѣвалъ, какъ можно выходить изъ себя; но каково же было его удивленіе, когда, подойдя къ князю, онъ нашелъ его совершенно-равнодушнымъ и спокойнымъ! Видимый гнѣвъ былъ не что иное, какъ привычка въ извѣстномъ случаѣ возвышать голосъ до самыхъ грозныхъ нотъ.
Чрезъ нѣсколько минутъ они поѣхали, правда, на лошадяхъ едва-живыхъ, но все-таки поѣхали, сопровождаемые поклонами смотрителя, получившаго нѣсколько абазовъ, и сердитымъ взглядомъ проѣзжающаго, который снова принялся насвистывать аріи.
То погружаясь въ отрадную тѣнь скалъ, чинаръ или орѣшника, то снова выѣзжая подъ утомительный зной, то по горамъ, то по нависшему берегу Куры или Арагвы, ѣхали наши путники по цвѣтущей Грузіи. Они миновали Душетъ — первый отъ перевала и послѣдній на выѣздѣ, грузинскій городокъ, въ третій разъ перемѣнили лошадей въ Ананурѣ съ его безподобнымъ монастыремъ и поздно вечеромъ пріѣхали въ Найсанауръ. Чолоковъ всю дорогу жадно любовался безпрерывно-смѣняющимися одинъ прелестнѣе другаго видами. Князь, давно-знакомый съ этою дорогою, мирно дремалъ и сквозь сонъ лѣниво удовлетворялъ любопытству своего спутника.
— Когда здѣсь были Лысковы, больной старикъ съ семействомъ, въ двухъ экипажахъ? спросилъ князь у сторожа дома и вмѣстѣ ресторатора.
— Въ полдень уѣхали, васе сіятельство, отвѣчалъ жидокъ: — только цай Арагва врядъ ли перепустила.
— А что Арагва?
— Играетъ, васе сіятельство: мостъ снесла!
— А есть что ѣсть?
— Супъ зъ курицы, катлетки, заркое.
— Давай всего.
Они поужинали, запили привезеннымъ съ собою кахетинскимъ, и Чолоковъ уже началъ съ любовью посматривать на деревянные диваны, думая, чего бы помягче подостлать на одинъ изъ нихъ, какъ его вывелъ изъ задумчивости Иванъ, доложившій, что лошади готовы.
— Развѣ мы не ночуемъ здѣсь? спросилъ Чолоковъ.
— Нѣтъ, знаете, днемъ жарко ѣхать. Мы лучше по холодку, отвѣчалъ князь.
Чолоковъ попробовалъ сдѣлать замѣчаніе насчетъ темноты ночи, дурной дороги и тому подобнаго, но получилъ на все ясное опроверженіе; онъ ѣхалъ въ чужомъ экипажѣ, еще не коротко ознакомился съ княземъ: спорить ему, какъ порядочному человѣку, не приходилось; онъ постарался примириться съ обстоятельствами и они поѣхали.
«…Ночь была — тюрьмы чернѣй…»
Узкая дорога подъ нависшими скалами вилась надъ самою рѣкою: князь погонялъ. Арагву они, перекрестившись, переплыли въ бродъ, и хорошо сдѣлали, что перекрестились, потому-что чуть-чуть ихъ не опрокинуло водою. Часа два съ помощью десятка осетинъ поднимались они по усыпанному камнями квишетскому подъему первой ступени на горы, и Чолоковъ имѣлъ удовольствіе видѣть съ него густой предутренній туманъ, сплошь застилавшій самый цвѣтущій видъ по всей дорогѣ: Кайшаурскую Долину. Уже совсѣмъ бѣлѣло, когда они въѣхали на Кайшаурскую Станцію. Кругомъ близились и надвигались голыя горы. Было холодно не-на-шутку. Князь, едва открывъ глаза, крикнулъ опять: «лошадей!», но потомъ, увидѣвъ на дворѣ два знакомые ему тарантаса, сказалъ Чолокову:
— А, впрочемъ, здѣсь и вздремнуть можно.
Чолоковъ только того и ждалъ.
— Есть свободная комната? спросилъ онъ.
— Пожалуйте налѣво: тамъ незаняты.
Чолоковъ бросился на диванъ, не мечтая уже, чего бы помягче подостлать на него.
III.
правитьМы оставимъ нашихъ путниковъ дѣлать перевалъ — трудный и утомительный переѣздъ черезъ горы, и догонимъ ихъ въ узкой долинѣ или, правильнѣе, въ ущельѣ, по которому падаетъ Терекъ, именно въ Ларсѣ.
Ларсъ — небольшое мѣстечко, пріютившееся у подножія горъ на каменистой площадкѣ. Все оно состоитъ изъ казармы и казенныхъ домиковъ, въ которыхъ помѣщается команда, да пяти или шести избушекъ и почтоваго дома, составляющихъ единственную улицу, спускающуюся отъ казармъ къ Тереку. На этой-то улицѣ вечеромъ того дня, который Чолоковъ радостно встрѣтилъ сномъ, стояли видѣнные нами въ Кайшаурѣ два тарантаса и коляска. Экипажи были забрызганы грязью, запылены, покривлены; они были цѣлы, но на нихъ легла печать разрушенія, какъ на лицо человѣка, пережившаго тяжелыя минуты: переѣздъ черезъ горы, въ жизни экипажей, долженъ играть роль разрушительныхъ и бурныхъ страстей человѣческой жизни.
Вечеръ былъ ясный, тихій. Безплодныя горы, обступившія мѣстечко съ трехъ сторонъ, и скалы, высившіяся по ту сторону рѣки, стояли точно мертвыя; послѣдніе лучи заката грустно, какъ чахоточный румянецъ, играли на ихъ верхушкахъ, и весь маленькій Ларсъ засыпалъ въ мертвенномъ спокойствіи, среди котораго шумѣлъ однообразный, неумолкаемый ревъ Терека. Но деревянный, немного-сбоченившійся пятіоконный домикъ для пріѣзжающихъ кипѣлъ жизнью и рѣзко отдѣлялся отъ окружающаго усыпленія. Люди бѣгали взадъ и впередъ черезъ улицу отъ него къ противоположному духану, нося подносы, чашки, самоваръ и прочее; въ духанѣ сквозь растворенную дверь видѣнъ былъ разведенный въ печи огонь; въ домикѣ были проѣзжіе.
У открытаго окна, въ креслѣ, обложенный подушками, сидѣлъ старикъ, сѣдой какъ лунь, съ всклоченными волосами. Лицо его правильное, красивое, съ длинными сѣдыми усами, было блѣдно и изнурено; взглянувъ на него, сейчасъ можно было узнать стараго служаку, сбитаго съ военнаго поля болѣзнью. Въ-самомъ-дѣлѣ, бѣдный старикъ сидѣлъ неподвижно по необходимости: онъ не могъ ходить.
Въ углубленіи выбѣленной комнаты, на кожаномъ диванѣ, сидѣла маленькая старушка въ чепцѣ, худенькая, живая, съ пріятнымъ меленькимъ лицомъ, которое, лѣтъ тридцать назадъ, должно-быть, было очень-мило. Она часто и торопливо нюхала табакъ, иногда вскакивала, суетилась и хлопотала.
Старушка — Катерина Степановна Лыскова; старикъ — Семенъ Гавриловичъ, мужъ ея. Между ними, на стулѣ, помѣщался князь Мухрабакаевъ.
На столѣ, покрытомъ красной ярославской скатертью, стоялъ самоваръ и чайный приборъ. За нимъ хлопотала довольно-высокая, полная женщина, лѣтъ сорока, въ чепцѣ, капотѣ и платкѣ, веселая, бойкая, по манерамъ среднее между горничной и дальней родственницей, называвшаяся Матрёной Тихоновной — должно полагать, нѣчто въ родѣ экономки или компаньйонки изъ русскихъ.
На другомъ диванѣ сидѣла дѣвушка лѣтъ 18-ти, блондинка, съ золотистыми, густыми, вьющимися волосами, которые пышно лежали по обѣимъ сторонамъ пробора; ростъ она имѣла средній, станъ перехваченный низко, хорошо-округленный, гибкій и мягкій, точно безъ костей, очень-граціозный станъ, но который современемъ, при распущенности, могъ пополнѣть. Продолговатое лицо, съ голубыми, переходящими въ синіе и подернутыми влагой глазами, было довольно-полно, бѣло и горѣло румянцемъ. Цвѣтъ его былъ даже рѣзокъ, еслибъ не смягчался особенною нѣжностью кожи, какая бываетъ только у сильныхъ блондинокъ. Вообще, лицо и волосы готовы были перейдти въ тотъ оттѣнокъ, которымъ римскіе поэты восхищались, величая его золотистымъ, а мы безъ метафоръ называемъ рыжимъ; но онъ остановился именно на той счастливой грани, гдѣ сохраняется вся нѣжность и теплота красокъ этого оттѣнка, и нѣтъ ничего рѣзкаго, несчастнокоричневаго. Прибавьте къ этому маленькій съ малиновыми выдающимися губками ротъ, продолговатый, несовсѣмъ-правильмый, съ сѣдельцемъ, но небольшой и хорошенькій носъ и — вы будете имѣть понятіе о дочери Лысковыхъ, Ольгѣ Семеновнѣ. Ее нельзя было назвать красавицей, но, при встрѣчѣ, не выдержишь, чтобъ не сказать: какая хорошенькая!
На другомъ концѣ дивана сидѣлъ Чолоковъ. Наружность его нисколько не потерпѣла отъ дороги; онъ какъ-то умѣлъ хорошо сохраниться, какъ-будто и не выходилъ изъ комнаты. Князь, напротивъ, былъ сильно помятъ; волосы его въ безпорядкѣ, галстухъ растрепанъ, и черная щетина невыбритой въ узаконенный срокъ бороды рѣзко проступала на щеткахъ.
— Что это, Матрена Тихоновна, кажется, отъ самовара чадомъ пахнетъ? спросила Ольга.
— Ну, матушка, у васъ ужь вѣчно самоваръ чадитъ! Отчего ему чадить? А вы бы, чѣмъ здѣсь въ духотѣ-то сидѣть, пошли бы на крылечко: я бы вамъ туда и чай принесла.
— Въ-самомъ-дѣлѣ, пойдемте, сказала Ольга.
Чолоковъ всталъ и пошелъ за нею. На широкія скамьи, подъ навѣсомъ крыльца, постлали персидскій коверъ, и они усѣлись. Княземъ овладѣло нѣкоторое безпокойство; ему тоже видимо хотѣлось отправиться за Ольгой, по онъ не посмѣлъ и остался со старушками.
Во время длиннаго перевала, гдѣ, то поднимаясь на горы, то спускаясь съ нихъ, спутники часто должны были выходить изъ экипажей, Чолоковъ сдѣлалъ странное открытіе: по его наблюденіямъ оказалось, что бойкій и беззастѣнчивый говорунъ въ холостомъ кругу, или съ безцеремонными дамами, князь былъ трусливъ и робокъ съ Ольгой Лысковой. Было ли это вообще слѣдствіемъ непривычки его къ женскому обществу, или затронута тутъ была другая, болѣе-нѣжная струна, которая многихъ, и половче князя, дѣлаетъ неловкими, только онъ велъ большею-частью подъ-руку старушку, да иногда отпускалъ шуточки Матренѣ Тихоновнѣ, такъ-что Ольга предоставлена была исключительно внимательности Чолокова. Какъ молодёжь, они часто опережали стариковъ; князь порывался къ нимъ, иногда пытался вступить въ ихъ разговоръ, но робость одолѣвала его, онъ видимо казнился и ретировался къ старичкамъ.
За-то Чолоковъ вполнѣ воспользовался своимъ положеніемъ. Какъ человѣкъ свѣтскій, онъ вообще не чувствовалъ въ какомъ бы то ни было обществѣ того затруднительнаго положенія, когда на душу находитъ какое-то невидимое смущеніе, и тѣлу кажется, что его жметъ платье.
Душа и тѣло Чолокова чувствовали себя всегда очень-просторно; но, при встрѣчѣ съ Ольгой Лысковой, онъ сейчасъ нашелъ, что онъ выше ея, выше не какимъ-либо духовнымъ развитіемъ или нравственными качествами, а просто своей привычкой, къ свѣту, знакомствами и связями — словомъ, что онъ доселѣ принадлежалъ и вращался въ болѣе-высшемъ кругу, нежели она, недавно-выпущенная институтка. Должно съ горестью замѣтить, что превосходство послѣдняго рода въ обыденныхъ отношеніяхъ нашей жизни имѣетъ передъ первымъ, то-есть нравственнымъ, большое преимущество. Еслибъ Чолоковъ былъ фатъ, онъ бы сейчасъ началъ немножко ломаться; но, какъ человѣкъ порядочный, онъ, не теряя собственнаго достоинства, очень-снисходительно и ловко сталъ въ-уровень съ положеніемъ Ольги и, удержавъ за собою то нравственное вліяніе, которое давала ему его свѣтскость, очень-скоро сошелся съ нею.
Во всякомъ человѣкѣ, не исключая и прекрасный полъ, есть маленькая врожденная слабость, которая безсознательно заставляетъ насъ охотнѣе сближаться съ высшими, нежели съ равными, или низшими. Ее можно, пожалуй, тоже назвать благороднымъ стремленіемъ къ высокому въ обширномъ смыслѣ слова, и мы именно пріймемъ эту слабость въ значеніи достоинства, потому-что она была и въ хорошенькой Ольгѣ. Въ силу его, Ольга очень-скоро сблизилась съ Чолоковымъ и чувствовала себя съ нимъ, какъ съ давно-знакомымъ. Они вмѣстѣ восхищались цвѣтущей красотой Грузіи и дикимъ величіемъ Кавказа; опираясь на руку Чолокова, Ольга съ крутаго обрыва старалась заглянуть въ глубокую пропасть, и Чолоковъ, бережно поддерживая ее, останавливалъ и упрашивалъ отойдти подальше, что ему доставляло двойное удовольствіе и за себя и за Ольгу.
Въ разговорѣ узналъ Чолоковъ, между-прочимъ, что Ольга полгода какъ вышла изъ института и пріѣхала въ Ш*, гдѣ служилъ отецъ ея, что въ Ш* очень-много фруктовъ, но еще болѣе скуки; что отецъ Ольги по болѣзни долженъ былъ выйдти въ отставку и послѣ водъ намѣрень ѣхать на житье въ свою тамбовскую деревеньку; что Ольга этому очень-рада; что князь бывалъ у Лысковыхъ раза два въ Ш* и видался иногда въ Тифлисѣ, и что онъ кажется Ольгѣ очень-забавнымъ; наконецъ, что сама Ольга очень умненькая, живая и милая дѣвушка.
Ольга и Чолоковъ, усѣвшись подъ навѣсомъ крыльца, сначала очень-усердно занялись чаемъ. Несмотря на всю заботливость, съ которой молодыя женщины вообще, а дѣвицы въ-особенности скрываютъ досадную требовательность желудка и посильно желаютъ уподобляться нѣкоторымъ эѳирнымъ существамъ, неимѣющимъ надобности въ пищѣ, дорожный апетитъ взялъ свое, и, поощряемая примѣромъ Чолокова, который очень-усердно занялся ближайшимъ знакомствомъ съ сдобными печеньями Лысковыхъ, Ольга также сдѣлала имъ честь. Какъ ни досадно сознаться, но справедливость требуетъ замѣтить, что натощакъ самыя нѣжныя и тонкія потребности сердца умаляются самымъ предательскимъ образомъ, на нѣкоторое время, при видѣ хорошо-приготовленныхъ вещей, удовлетворяющихъ болѣе-грубымъ требованіямъ нашего бреннаго тѣла. Но зато, когда успокоены сіи послѣднія, какъ тихо и мирно вступаютъ въ свои права наши благороднѣйшія чувства! какой примирительный и любящій взглядъ раждается послѣ легкой закуски! Вообще, вопросъ о вліяніи пищи на человѣческія страсти остается до-сихъ-поръ еще неблагодарно-неразработаннымъ.
Наши молодые люди были именно въ такомъ пріятномъ и располагающемъ къ нѣжнымъ ощущеніямъ положеніи при второй смѣнѣ чая. Хорошенькая Ольга, съ видомъ веселаго и счастливаго довольства, лѣниво мѣшала въ чашкѣ тончайшимъ и до болѣзненности высушеннымъ обломкомъ сахарнаго колечка, и откусывала отъ него кончиками бѣлыхъ зубовъ такія маленькія крошки и такъ игриво, какъ-будто имѣла привычку ѣсть только для шутки: она чувствовала себя почти-эѳирнымъ существомъ и была довольна.
Чолоковъ вынулъ добрую гаванскую сигару и, спросивъ дозволенія Ольги закурить ее, пустилъ струйки двѣ ея благовоннаго дыма, и прихлебнувъ чаю, хотя и не почувствовалъ себя эѳирнымъ существомъ, но былъ тоже доволенъ своимъ положеніемъ.
Занявшись своими особами, они нашли, что можно заняться другъ другомъ и окружающими ихъ предметами.
А окружавшіе ихъ предметы были такого рода, что невольно заставляли заниматься собою, и, пренося непривычнаго человѣка въ совершенно-новую и чуждую ему обстановку, возбуждали новыя, доселѣ чуждыя ему мысли. Справа въ пѣнѣ и брызгахъ шумѣлъ Терекъ, дробясь и прыгая по камнямъ; надъ нимъ отвѣсной стѣной стояли и громоздились голыя, дикія скалы. Прямо предъ крыльцомъ, по ту сторону улицы, крутымъ гребнемъ шла гора и на выдавшемся свѣсѣ ея, надъ самымъ Терекомъ, темной вырѣзкой рисовался замокъ. Замокъ этотъ весь состоялъ изъ каменнаго, двухъэтажнаго, обнесеннаго галереями дома, примыкавшаго къ круглой башнѣ; около дома трудно тѣснились, сложенныя тоже изъ плитняка, плоскокрышія жилья.
Въ вечернемъ свѣтѣ, среди дикой и пустынной природы, замокъ былъ угрюмъ и живописенъ.
— Чей этотъ замокъ? спросила Ольга.
— Этотъ замокъ принадлежитъ извѣстной осетинской фамиліи Д*, отвѣчалъ Чолоковъ. — Когда я въ первый разъ проѣзжалъ здѣсь, въ немъ жила молоденькая, образованная и хорошенькая хозяйка; не знаю, тутъ ли она теперь. Еслибъ Терекъ не шумѣлъ такъ несносно, можетъ-быть, мы бы услыхали звуки фортепьяно.
— Кто она? Вы ее знаете? Она здѣшняя уроженка? спрашивала Ольга, лицо которой оживилось искреннимъ любопытствомъ.
— Нѣтъ, я ея не знаю, но она родилась и жила до замужства въ столицѣ.
Ольга задумалась.
— Не правда ли, надобно очень любить человѣка, чтобъ рѣшиться схоронить свою молодость въ этомъ ужасномъ мѣстѣ? продолжалъ Чолоковъ, предаваясь легкой мечтательности.
— Я только-что объ этомъ думала, сказала Ольга. — Да! это огромная жертва, и сильно должно быть чувство, которое въ-состояніи оживить и сдѣлать сносными эти вѣчныя, голыя скалы.
— А впрочемъ, дѣло, можетъ-быть, было гораздо-проще, замѣтилъ Чолоковъ, снова уходя въ себя: — и любовь не играла тутъ никакой роли: дѣвицѣ представился хорошій человѣкъ; она вышла за него замужъ и живетъ въ его имѣніи, очень-мирно занимаясь хозяйствомъ, не думая, что это имѣніе называется замкомъ, и что эти скалы представляютъ убійственно-грустный видъ.
— Боже мой! къ-чему такъ… (Ольга хотѣла сказать «пошло», но пропустила это слово)… къ-чему такъ объяснять положеніе женщины въ подобной обстановкѣ? Будь это въ другомъ мѣстѣ, я бы повѣрила, можетъ-быть; но здѣсь… взгляните кругомъ: неуже-ли можно забыть эту природу?
Во взглядѣ Ольги былъ упрекъ, и она съ любопытствомъ смотрѣла на своего собесѣдника, желая разгадать, до какой степени онъ способенъ къ чувствительности.
Чолоковъ хотѣлъ-было продолжать въ прежнемъ тонѣ, но посмотрѣлъ вокругъ и инстинктивно по своей порядочности замѣтилъ, что здѣсь, въ этомъ мѣстѣ, въ-самомъ-дѣлѣ неприлично говорить такъ, какъ онъ говорилъ обыкновенно въ Петербургѣ. Онъ былъ еще живой человѣкъ, и новыя струны пробудились въ немъ въ этой новой для него атмосферѣ.
— Да, сказалъ онъ, задумываясь: — вы правы: здѣсь нельзя исключительно погрузиться въ мелочи жизни; все такъ велико, такъ сурово, что непремѣнно заставитъ подчиниться себѣ и стать нѣсколько подъ-ладъ къ природѣ. Здѣсь можно переносить много, можно рѣшиться на великія жертвы, можно всего скорѣе безвыходно грустить и страдать, но, воля ваша, счастливо любить здѣсь нельзя: здѣсь ничего нѣтъ веселаго, улыбающагося, допускающаго счастіе, какъ, напримѣръ, въ Грузіи. О, Грузія! это чудный край! продолжалъ Чолоковъ, одушевляясь, и на лицѣ его отразилась пріятность еще свѣжаго воспоминанія: — отъ Грузіи я въ восторгѣ. Вотъ край! весь въ солнцѣ, въ садахъ, въ зеленѣющихъ горахъ, край, созданный для любви. Въ немъ, мнѣ кажется, нельзя не любить — не правда ли?
— А если некого? плутовски улыбаясь и поднявъ глаза на Чолокова, сказала хорошенькая Ольга.
— А еслибъ было кого? сказалъ Чолоковъ, тоже улыбаясь и глядя въ ея глаза.
Въ воздухѣ была такая тишина, что ревъ Терека сталъ еще. слышнѣе и рѣшительно заглушалъ слова.
Для продолженія разговора Чолоковъ и Ольга должны были ближе сѣсть другъ къ другу.
Южныя сумерки спустились такъ скоро и внезапно, что, подъ прикрытіемъ ихъ прозрачной темноты, не боясь быть нескромнымъ, можно было вглядываться другъ въ друга.
Есть слова, которыя не могутъ быть переданы на бумагѣ; они имѣютъ какой-то музыкальный, затрогивающій и раздражающій звукъ. Есть взглядъ, отуманивающій голову; онъ вырывается невольно; но, обмѣнявшись имъ, можно разомъ высказать болѣе, нежели многими словами.
За шумомъ Терека неслышно было словъ разговаривающихъ; за темнотою сумерекъ невидно было ихъ взглядовъ; но разъ только этотъ взглядъ, какъ электрическій токъ, пробѣжалъ между ними, румянецъ ярко вспыхнулъ на лицѣ Ольги; она потупила глаза, но вскорѣ тихо подняла ихъ и съ улыбкой остановила на Чолоковѣ.
Вскорѣ позвали ихъ ужинать. За столомъ зашелъ разговоръ объ опасности военно-грузинской дороги отъ Ларса до Екатеринограда.
— Мы будемъ провожать васъ, если позволите, сказалъ князь, взглянувъ на Ольгу и обращаясь къ старушкѣ Лысковой.
— Ахъ, батюшка, сдѣлайте милость! отвѣчала она: — съ вами, чай, и ружья есть.
— Кто же здѣсь безъ ружья ѣздитъ? возразилъ князь, принимаясь за котлетку.
— И съ вами есть? спросила Ольга Чолокова.
— Да, и я придерживаюсь здѣшняго обычая, отвѣчалъ онъ и крайне пожалѣлъ, что не имѣетъ репутаціи Немврода, хотя, сколько намъ извѣстно, Немвродъ изъ ружья не стрѣливалъ.
— О, съ такимъ прикрытіемъ бояться нечего! полушутя, полусерьёзно сказала Ольга.
Когда, на другой день, раннимъ утромъ путники наши выѣхали на дорогу къ Владикавказу, прозрачный туманъ висѣлъ на вершинахъ горъ; лучи солнца, просвѣчивая сквозь него, придавали суровому виду какой-то мягкій и влажный оттѣнокъ. Можетъ-быть, благодаря этому освѣщенію, Ольга и Чолоковъ много примирились съ дикою и безплодною мѣстностью, и имъ показалось, что и на ней можетъ взойдти и расцвѣсть пышный цвѣтокъ.
IV.
правитьВъ перегибѣ между высокой, изломанной Бештау и лѣсистой, конусообразной Желѣзной, у подножія послѣдней стоитъ, протянувшись одной грязной улицей въ гору, небольшая казачья станица, извѣстная своими цѣлебными водами.
На кавказскихъ водахъ, какъ и во многихъ вещахъ міра сего, бываютъ иногда трудно-объяснимыя случайности.
Въ одинъ годъ, напримѣръ, большинство больныхъ лечится на сѣрныхъ водахъ, въ другой ихъ шлютъ на щелочныя, въ третій — на кислыя, и т. д. Съѣзжаются ли ужь такіе больные, что ихъ надобно лечмть именно этими, а не другими водами, или вдругъ кредитъ тѣхъ или другихъ водъ въ извѣстный курсъ возвышается, или понижается въ мнѣніи докторовъ, только фактъ существуетъ.
Въ годъ нашего разсказа, особенно посчастливилось желѣзнымъ водамъ. У большинства больныхъ оказалось нервное разстройство; паралитикамъ стали помогать желѣзныя воды, и съѣздъ на желѣзныхъ водахъ былъ огромный. Всѣ домики или, лучше сказать, казачьи мазанки, были заняты; два-три частные дома, единственные во всей станицѣ, и нумера гостинницы тоже были полны; цѣны квартиръ полнились втрое; посѣтители негодовали, обыватели радовались; поэтому нѣтъ ничего мудренаго, что около половины іюня мы найдемъ въ Желѣзноводскѣ всѣхъ дѣйствующихъ и многихъ еще недѣйствовавшихъ лицъ нашего повѣствованія. Старикъ Лысковъ лечился строго, въ ванну его возили въ колясочкѣ на ослахъ, но на питьѣ воды онъ не показывался. Въ Ольгѣ найдено, было маленькое нервическое раздраженіе, и ей предписаны были легкія калмыцкія ванны и много движенія; у Чолокова маленькое нервическое разслабленіе, и ему предписаны были ванны посильнѣе и два стакана чистой воды съ прогулкой. Князь Мухрубакаевъ пріѣхалъ позже; его противъ воли продержали нѣсколько времени въ Есентукахъ, на щелочной водѣ, но наконецъ перевели на желѣзныя. Богъ знаетъ чѣмъ былъ болѣнъ онъ, но бралъ самыя сильныя и холодныя ванны осьмаго нумера, пилъ по четыре рюмки горькой водки передъ обѣдомъ — неизвѣстно, съ вѣдома или безъ вѣдома доктора, и чувствовалъ себя лучше. Еще была толстая барыня изъ Петербурга, по фамиліи Терская, съ худенькой и зеленой дочерью; обѣимъ воды были равно-необходимы. Дама считала себя первой дамой и тонко намекала на свои связи и состояніе; дочка обращалась со всѣми весьма-привѣтливо и развязно и, независимо отъ водъ, не прочь была и отъ замужства — тоже, говорятъ, весьма-хорошаго лекарства въ нѣкоторыхъ болѣзняхъ. Затѣмъ было еще много болѣе или менѣе хромыхъ, безногихъ и разслабленныхъ; были наконецъ и такіе, которые болѣе обращали вниманіе на вино и карты, нежели на воды; эти послѣдніе, пили ли они вино оттого, что были здоровы, или были здоровы оттого, что пили вино (есть на семъ свѣтѣ и такія счастливыя комплекціи), чувствовали себя лучше всѣхъ.
Разъ, часу въ седьмомъ утра, когда солнце начало уже немножко грѣть, туманъ, до половины закрывавшій Бештау, сталъ подниматься, и огромныя, но довольно-безвредныя змѣи, извѣстныя подъ названіемъ «желтопузовъ», убрались съ дорожекъ, на которыхъ любятъ ночевать, а самыя лѣнивыя изъ нихъ были прогнаны бдительною метлою сторожей — на длинной нижней аллеѣ парка, прорубленнаго въ густомъ лѣсу по горѣ, съ боковыхъ тропинокъ начали показываться больные, торопливо-шедшіе къ ключамъ, отстоящимъ за версту и болѣе отъ станицы. Вскорѣ между посѣтителями показался и Чолоковъ.
Алексѣй Николаевичъ нашъ былъ одѣтъ съ глубоко-обдуманной, такъ-сказать художественной простотой порядочнаго человѣка. Въ-отношеніи этой наружной порядочности, онъ былъ первымъ на водахъ, сознавалъ свое положеніе, и, надо отдать ему справедливость, скромно и съ тактомъ имъ пользовался. Никого онъ не унижалъ, никого не стѣснялъ своимъ превосходствомъ, а, напротивъ, былъ очень-милъ, вѣжливъ и услужливъ со всѣми, чувствуя, что стоитъ такой твердой ногой на своей, для многихъ смертныхъ скользкой и недоступной стезѣ, что его не можетъ поколебать или низвести короткость обращенія съ какими-нибудь хромающими въ этомъ отношеніи личностями. Такое обхожденіе Чолокова неоспоримо обнаруживало глубину пропитавшей его порядочности и ясность взгляда и тонкость анализа, съ которыми онъ обдумывалъ въ свободныя минуты жизни свои малѣйшіе поступки.
Алексѣй Николаевичъ, освѣженный недавнимъ сномъ, бодро и скоро по утреннему холодку прошелъ длинную аллею, кланяясь, кивая головой и пожимая руки (со многими незамѣтными, но только чувствуемыми оттѣнками) своимъ знакомымъ и подошелъ къ галереѣ, гдѣ сторожъ у ключа, съ получающею на водку услужливостью, поднесъ ему стаканъ воды. Алексѣй Николаевичъ выпилъ стаканъ и разсѣянно окинулъ взглядомъ внутренность галереи.
— Ольги Семеновны нѣтъ еще, какъ-бы желая предупредить его вопросъ, сказалъ Молокову маленькій одноногій господинъ, ловко подскочивъ на клюкахъ и пожимая Молокову руку.
— А, здравствуйте! отвѣчалъ Молоковъ, повернувъ въ другую аллею. — Ну, что, какъ вы?
— Доктора перемѣнилъ, продолжалъ Крапулинскій, подскакивая на клюкахъ за Молоковымъ: — тотъ ничего не смыслитъ. Буду лечиться по другой системѣ: утромъ теплую ванну, вечеромъ холодный душъ; кровь дистиллируется и приходитъ…
Но Молоковъ не дослушалъ, во что приходитъ кровь, потому-что пришла другая особа, гораздо для него интереснѣйшая, нежели кровь Крапулинскаго: прямо на встрѣчу ему съ пригорка спускалась Ольга Семеновна съ Матреной Тихоновной.
Матрена Тихоновна, женщина на всѣ угодья, исполняла во время прогулокъ Ольги роль ея дуэньи. Бойкая хлопотунья на кухнѣ или за самоваромъ, теперь она имѣла степенный видъ: носила тафтяной капотъ, чепчикъ съ оборками и клѣтчатый платокъ, вѣчно-перекосившійся на-бокъ. Ольга шла закутавшись въ свой тифлисскій бурнусъ изъ козьяго пуха; густые, курчавые волосы ея были въ маленькомъ раздражающемъ безпорядкѣ. Живой румянецъ отъ холода проступалъ пятнами и игралъ сквозь нѣжную кожу лица; влажные, темно-голубоватые глаза еще хранили истому недавняго сна. Завидя Чолокова, она улыбнулась и была хороша, какъ розовое, смѣющееся весеннее утро.
— А я сегодня чуть не проспала, сказала Ольга, протянувъ изъ-подъ бурнуса теплую кисть руки и подавая ее Чолокову съ провинціальной короткостью.
— Да ужь нечего сказать, матушка, проспитъ, да потомъ и начнетъ торопиться: «Матрена Тихоновна, поскорѣе; да скоро ли вы, Матрена Тихоновна?» Такъ, кажется, будетъ свѣта преставленье, коль опоздаешь; а куда спѣшить — вода не уйдетъ. Ну, вотъ и пришли къ ней! говорила Матрена Тихоновна, какъ-будто въ-самомъ-дѣлѣ сердясь, хотя до встрѣчи съ Чолоковымъ и ни слова не упоминала про торопливость Ольги. — Эй, голубчикъ, дай-ка водицы, продолжала она, обратясь къ сторожу. — Ухъ, умаялась!
— Подождите пить, Матрена Тихоновна: вода холодная, сказалъ Чолоковъ.
— Нѣтъ, оно лучше прохладитъ; да вотъ присяду на скамеечку; а вы гуляйте, за вами вѣдь не угоняешься.
Матрена Тихоновна выпила залпомъ стаканъ желѣзной воды, которой пользовалась по собственному произволу, безъ всякой методы, да и безъ надобности, и подсѣла къ какой-то больной. Ольга и Чолоковъ стали ходить сначала по галереѣ, а потомъ подъ-руку спустились въ паркъ.
Не знаемъ, о чемъ они говорили, но говорили весело и громко, такъ, однакожь, что разобрать, о чемъ рѣчь была — трудно. На нихъ не обращали особеннаго вниманія, какъ на пару, которую всѣ привыкли уже встрѣчать, хотя иные изъ молодёжи, пройдя мимо, и улыбались весьма-насмѣшливо. Встрѣчались имъ и пріѣхавшіе изъ Петербурга Терскія — толстая мать, съ худенькой, зелёненькой дочерью, и только раскланялись. Съ Лысковыми Терскія, пріѣхавшіе послѣ, не знакомились домами, считая ихъ ниже себя, и обращались съ привѣтливой снисходительностью. Чолоковъ у Терскихъ не бывалъ, потому-что не любилъ ихъ, хотя они и были къ нему, особенно сначала, очень-благосклонны. Чолокову не нравились Терскія, вопервыхъ, за свой покровительствующій съ Лысковыми тонъ, который отзывался высокимъ о себѣ мнѣніемъ; вовторыхъ, Терскія, дамы втораго круга съ аристократическими претензіями, надоѣли ему и въ Петербургѣ. Но въ Петербургѣ онъ сжился съ этимъ кругомъ, болѣе: этотъ кругъ былъ ему потребенъ, какъ тамошній сырой и туманный, но все-таки необходимый для дыханія воздухъ. Здѣсь онъ позволилъ себѣ вольность пошалить и понѣжиться въ нѣсколько-низшемъ, но болѣе-балующемъ его кругу, какъ вѣчно-затянутая барышня любитъ ходить въ деревнѣ въ блузѣ и безъ корсета. Вѣроятно, вслѣдствіе взаимности, и Терскія стали къ Чолокову холоднѣе.
Но вниманіе нашей пары обратилъ на себя одинъ господинъ. Это былъ человѣкъ очень-высокаго роста съ сильно-выдающимися и крупными чертами лица, въ военномъ сюртукѣ и надвинутой на брови папахѣ, изъ-подъ которой выбивались густые черные волосы. Онъ безпрестанно попадался имъ на встрѣчу и бросалъ то огненный и пожирающій взглядъ на Ольгу, то мрачный на Чолокова. Чолоковъ, въ свою очередь, тоже попробовалъ отвѣтить пристальнымъ и холодно-удивленнымъ взглядомъ; но какъ это не произвело рѣшительно никакого усмиряющаго вліянія, а, напротивъ, господинъ въ папахѣ началъ смотрѣть на Чолокова еще свирѣпѣе, то Алексѣй Николаевичъ и принялъ видъ, какъ-будто не замѣчаетъ его. Ольгу, однакожь, смущала нѣсколько эта встрѣча. Она и прежде часто замѣчала за собой длинную тѣнь незнакомца, но никогда онъ не принималъ такого мрачнаго характера.
— Кто этотъ господинъ? спросила Ольга.
— Право не знаю, отвѣчалъ Чолоковъ: — здѣсь такъ ихъ много.
— Но отчего онъ такъ непріятно и пристально смотритъ?
— Очень-просто: онъ въ васъ влюбленъ.
— Какой вздоръ!
— Отчего же вздоръ?
— Зачѣмъ предполагать у него такой дурной вкусъ…
— Какъ у меня, тихо прибавилъ Чолоковъ, смѣясь, и слегка прижалъ локоть руки, на которомъ довѣрчиво лежала рука его дамы.
Ольга не отвѣчала, но румянецъ ярче заигралъ на ея развеселившемся личикѣ.
Больные и прогуливающіеся стали возвращаться къ квартирамъ: пара наша зашла за снисходительной Матреной Тихоновной, и всѣ пошли обратно.
Весело разговаривая, они лѣниво спускались и поднимались по волнующейся аллеѣ, какъ вдругъ на поворотѣ имъ попался запыхавшійся и торопливо-поднимающійся въ гору князь Мухрубакаевъ. Волосы у него пристали ко лбу, лицо, и безъ того довольно-красное, раскраснѣлось еще болѣе; онъ усталъ и задыхался.
— Князь! куда это вы? спросилъ Чолоковъ.
— Какъ куда? на воды! отвѣчалъ князь, нѣсколько смутившись и кланяясь Ольгѣ.
— Опоздали немного! продолжалъ Чолоковъ, подсмѣиваясь.
— Что прикажете дѣлать! Разбойникъ Ванька вѣчно проспитъ я не разбудитъ во-время.
— Надо бы самимъ позаботиться, князь, сказала Ольга: — иначе вы рискуете всегда опаздывать.
Мухрубакаевъ смутился еще болѣе, но на его счастье, или несчастье, подошли Терскія, шедшія сзади. Терская-мать, переваливаясь, опиралась на руку худенькаго, сѣдаго старичка, носившаго въ семъ воинственномъ краѣ названіе штатскаго полковника. Дочь шла одна.
— Князь! въ наказанье за то, что вы опаздываете, дайте мнѣ руку, сказала она: — я устала.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ, сказалъ князь, благодаря своей тучности, уставшій не менѣе дѣвицы Терской.
И онъ подставилъ свой локоть, употребивъ съ своей стороны всѣ зависящія средства, чтобы пріятно улыбнуться.
Пары разрознились и пошли далѣе. Незнакомецъ въ папахѣ продолжалъ свои преслѣдованія. Онъ обгонялъ нѣсколько разъ Ольгу и Чолокова, зайдя впередъ, садился на скамейку, выжидалъ ихъ прохода и снова перегонялъ.
— Прійдете читать сегодня послѣ обѣда? спросилъ пофранцузски Чолоковъ Ольгу, когда довелъ ее до дома.
— Нѣтъ, я поѣду верхомъ.
— Полноте, что за ѣзда! жарко! сказалъ Чолоковъ, небольшой охотникъ до казачьихъ лошадей.
— Ну, вы оставайтесь, смѣясь отвѣчала Ольга.
— Приходите лучше читать.
— А вамъ хочется?
— Очень! прійдете?
Ольга немножко пококетничала, улыбнулась и кивнула головкой. Чолоковъ пожалъ ей руку на прощаньѣ, дружески поклонился ничего-непонимавшей, но много смекавшей Матренѣ Тихоновнѣ, и они разстались.
Время до обѣда идетъ на водахъ скоро. Послѣ прогулки маренковый кофе и маленькое отдохновеніе, потомъ ванна, а тамъ, часу въ первомъ или во второмъ и обѣдъ.
Около полудня описываемаго нами дня, Алексѣй Николаевичъ, освѣженный недавней ванной, подъ палящимъ зноемъ лучей, лѣниво переходилъ, играя тросточкой, песчаную площадку, отдѣляющую нумера отъ гостинницы.
Несмотря на полный костюмъ изъ лѣтней матеріи, который устроенъ былъ такъ артистически — легко и свободно, что представлялъ, какъ итальянская вилла, всѣ удобства для вентиляціи, несмотря на откинутые воротнички и галстухъ въ видѣ ленточки, повязанный такъ, что не знаешь, зачѣмъ онъ повязанъ, несмотря на то, что все платье Чолокова сидѣло такъ, какъ-будто оно совсѣмъ не сидѣло, Алексѣй Николаевичъ съ удовольствіемъ вошелъ подъ галерею гостинницы и потомъ въ общія комнаты.
Въ небольшой залѣ за большимъ столомъ собралось уже много посѣтителей; на первомъ мѣстѣ, въ видѣ предсѣдателя, сидѣлъ князь Мухрубакаевъ. Надобно замѣтить, что съ нѣкотораго времени между княземъ и Чолоковымъ было маленькое разъединеніе. Жили они порознь, но, сходясь, хотя и сохраняли наружную короткость, но внутренно князь чувствовалъ смутно какую-то непріязнь къ Чолокову, которая выражалась довольно-странно: князю было неловко; онъ чувствовалъ себя связаннымъ въ присутствіи Чолокова и вмѣстѣ подчиненнымъ ему. Чолоковъ ясно видѣлъ и очень-хорошо понималъ причину: князю не нравились отношенія его къ Ольгѣ, а между-тѣмъ онъ, не будучи сначала откровененъ съ Чолоковымъ, не имѣлъ права обвинять его. Чолоковъ, съ своей стороны, напротивъ, былъ очень-милъ и спокоенъ съ княземъ, и повидимому дѣйствовалъ совершенно-чисто въ-отношеніи къ нему, хотя сознавалъ легко выгоды своего положенія, отдавалъ должную справедливость макіавелизму своей тактики и язвительно въ глубинѣ души подсмѣивался надъ княземъ.
Князь былъ обставленъ бутылками и апетитно ѣлъ. Увидя Чолокова, онъ торопливо поздоровался съ нимъ и еще глубже сосредоточился на обѣдѣ.
На другомъ концѣ стола сидѣлъ одинъ изъ мелкихъ кавказскихъ львовъ, по фамиліи Терепентѣевъ, который, пристрастившись къ черкесскому костюму, дошелъ по этой части до нѣкотораго рода дендизма: носилъ черкеску верблюжьяго сукна красноватаго отлива, очень-живописную на смугломъ джигитѣ, а не въ гостиной на худенькомъ блондинѣ; ходилъ постоянно въ чевякахъ, которыя, за неимѣніемъ подошвы, ловки для стремени, но нестерпимы на камняхъ, и даже въ лѣтній зной держалъ голову въ папахѣ, несмотря на то, что она не обладаетъ азіатскимъ преимуществомъ быть выбритой, какъ нашъ подбородокъ.
Впрочемъ, Терепентѣевъ былъ добрый малый, но не безъ тонкости, что и любилъ при случаѣ выказать; имѣлъ вѣжливыя и деликатныя манеры, зло ухаживалъ за барынями средней руки и пользовался репутаціей маленькаго Ловласа. Онъ встрѣчался съ Чолоковымъ въ Пятигорскѣ и, замѣтивъ, что это человѣкъ порядочный и, по его выраженію, носу не вздергиваетъ, питалъ къ нему расположеніе и даже съ своей стороны заискивалъ.
Чолоковъ былъ встрѣченъ восклицаніями, доказывавшими нѣкоторое къ нему расположеніе общества.
— Алексѣй Николаичъ! А, Алексѣй Николаичъ! Вотъ и Алексѣй Николаичъ! послышалось съ разныхъ сторонъ.
— Здравствуйте, Алексѣй Николаичъ, сказалъ въ свою очередь вкрадчивымъ голосомъ Терепентѣевъ, привставъ и протягивая Чолокову руку.
— А мсьё Терепентѣевъ! воскликнулъ въ свою очередь Чолоковъ. — Вы къ намъ въ гости?
— Нѣтъ, не совсѣмъ! Возьму здѣсь маленькій курсъ водъ. Садитесь-ка сюда.
Окружающіе собесѣдники, зная похвальную привычку Чолокова пить хорошее вино и еще болѣе похвальную — подчивать имъ сосѣдей, съ удовольствіемъ раздвинулись.
Чолоковъ усѣлся, посмотрѣлъ карту обѣда, сдѣлалъ основательныя, но снисходительныя замѣчанія на составъ ея, и спросилъ обѣдать.
— Что, много у васъ здѣсь хорошенькихъ? спросилъ Терепентѣевъ.
— Немного, а есть.
— Ольга Лыскова, напримѣръ? Вѣдь не дурна-съ.
— Очень, сказалъ Чолоковъ самымъ равнодушнымъ голосомъ.
— Какъ очень? Просто прелесть! Ну, а что князь съ ней? Попрежнему таетъ и не можетъ рѣшиться на предложеніе?
— Развѣ онъ намѣренъ сдѣлать его?
— Какъ же! Вы не знаете? Вотъ ужь съ годъ, какъ только и бредитъ Ольгой Лысковой; и жениться бы не прочь, да робость напала. Не можетъ сдѣлать предложеніе — да и баста!
— Я въ первый разъ слышу, сказалъ Чолоковъ.
— А! такъ вы еще ничего не знаете! Хотите шампанскаго?
— Благодарю васъ; мнѣ оно запрещено теперь.
— Ну, это доктора пустяки говорятъ: шампанское никогда невредно. Да дѣло не въ томъ. Я вамъ покажу фокусъ, который мы съ княземъ часто въ Тифлисѣ дѣлаемъ.
Обѣдъ приближался къ концу. Многіе изъ участвовавшихъ уже кончили свой и вышли изъ-за стола. Мѣста рѣдѣли, и только на концѣ остался еще князь Мухрубакаевъ.
— Ваше сіятельство, сказалъ Терепентѣевъ съ фамильярностью, незабывающею, однакожь, ранга: — ваше сіятельство, мы съ Алексѣемъ Николаичемъ пьемъ здоровье ея.
И Терепентѣевъ поднялъ пустой стаканъ.
— Ну! ну! полно! сказалъ князь, нѣсколько-смущенный вмѣшательствомъ Чолокова.
— Нѣтъ, ваше сіятельство, какъ хотите, мы пьемъ здоровье ея. Вамъ не угодно съ нами участвовать?
Въ душѣ Мухрубакаева произошла, кажется, маленькая борьба, которой онъ не выдержалъ.
— Что жь, не водой же пить, сказалъ онъ, прикрывая свое паденіе наружной суровостью. — Человѣкъ! дай шампанскаго!
— Ну вотъ я узнаю ваше сіятельство, продолжалъ Терепентѣевъ: — а ужь я думалъ, что вы измѣнили!
Вскорѣ вино было подано. Терепентѣевъ всталъ съ своимъ стаканомъ и, подмигнувъ, сказалъ вполголоса Чолокову:
— Пойдемте къ нему!
Чолокова начинала интересовать эта продѣлка. Они подошли къ князю, чокнулись стаканами и усѣлись около него. Близко ихъ никого не было; бесѣда принимала дружескій характеръ.
— Послушайте, ваше сіятельство, сказалъ Терепентѣевъ, осушивъ свой стаканъ: — что жь, въ-самомъ-дѣлѣ, зачѣмъ дѣло стало? Отчего вы не женитесь?
— Да отвяжись пожалуйста; вотъ приставъ! Ну, женись самъ, коли нравится! сказалъ князь сурово. — Эй! дай еще вина!
— Гдѣ намъ жениться, ваше сіятельство, на такихъ красавицахъ! На насъ и не посмотрятъ; а вотъ вы такъ другое дѣло: вамъ, ваше сіятельство, отказа ужь не будетъ. Вамъ только слово сказать, такъ за васъ, ваше сіятельство, не только молодая, да сама старуха отъ живаго мужа пойдетъ.
— Слышите, что напѣваетъ! сказалъ князь Чолокову, кивнувъ на Теренентѣева головой.
— Что жь, мсьё Терепентѣевъ правъ! отвѣчалъ Чолоковъ: — было бы только желаніе, а вамъ, конечно, отказа бояться нёчего.
— Вы думаете? спросилъ князь, изподлобья и недовѣрчиво поглядывая на Чолокова: — родители, положимъ, такъ, а молодая-то особа что скажетъ — а?
— Что жь молодая особа! Я не такъ коротко знакомъ съ ней, чтобъ знать ея расположеніе къ вамъ, сказалъ Чолоковъ, стараясь казаться серьёзнымъ: — и судить о ея вкусѣ; но не думаю, чтобъ онъ у нея былъ дуренъ, и вамъ, князь, сомнѣваться, по-моему, нечего.
Князь еще посмотрѣлъ на Чолокова, но тотъ отвѣчалъ ему такимъ свѣтлымъ и невиннымъ взглядомъ, что Мухрубакаевъ вдругъ ухмыльнулся и просіялъ, какъ-будто какая-то тревожная мысль отлетѣла отъ него.
— Хорошо вамъ толковать! сказалъ князь, развеселившись. — Гы! Человѣкъ, дай вина! Се бонъ пуръ л’эстома!
— Оно такъ! Се бонъ, ваше сіятельство, возразилъ Терепентѣевъ: — да вотъ это не бонъ, что нерѣшительны вы очень. А вѣдь Лысковы-то отсюда въ деревню уѣдутъ: смотрите, не пропустите случая.
— Ну! ну! хорошо! Объ этомъ послѣ потолкуемъ, сказалъ князь, нежелавшій разстроивать своего счастливаго расположенія. — А теперь выпьемъ еще здоровье ея! Человѣкъ, вина! Терепентѣевъ, а вѣдь хороша?..
— Какъ хороша! Этакъ про нее выражаться нельзя, ваше сіятельство. Это значитъ обижать ее; по-моему, такъ это прелестнѣйшее созданіе. Это… это просто Калифорнія, ваше сіятельство!
— Ха! ха! ха! Калифорнія! а вѣдь дѣйствительно Калифорнія. Ну, здоровье Калифорніи. Выпьемъ, Алексѣй Николаичъ!
— Не могу, князь, и такъ голова кружится! сказалъ онъ вставая: — я пойду отдохнуть.
— А не можете, какъ хотите; я никогда не подчую насильно. Крапулинскій, хочешь выпить съ нами? сказалъ онъ подвернувшемуся на костыляхъ Крапулинскому.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ, ваше сіятельство, отвѣчалъ тотъ.
Чолоковъ, между-тѣмъ, взялъ фуражку и вышелъ. Князь Мухрубакаевъ проводилъ его глазами и потомъ сморщилъ носъ и лѣвую щеку такъ выразительно, что это означало весьма-ясно и нѣсколько-презрительно, «что-де не нашего ты поля ягода; хитришь ты, братецъ мой».
Терепентѣевъ и Крапулинскій молча кивнули головой въ отвѣтъ на мину князя.
V.
правитьЧолоковъ, однакожь, не пошелъ домой; онъ сѣлъ на краю площадки, подъ навѣсомъ вѣтвистаго карагача, прислонясь къ нему спиною и вытянувъ ноги по скамейкѣ. Прямо передъ нимъ высилась конусообразная Желѣзная, покрытая сплошнымъ лѣсомъ, сквозь который мѣстами проглядывали нависшіе камни, а на нихъ иногда, на зарѣ, дикая коза встанетъ недвижнымъ изваяніемъ, рисуясь на тонкихъ ногахъ своей стройной фигурой. Сзади Чолокова былъ склонъ къ оврагу, покрытый лѣсомъ. Полѣвѣе между деревьевъ проглядывали бѣлые домики, изъ которыхъ одинъ былъ занятъ семействомъ Лысковыхъ.
Чолоковъ отдался пріятной лѣни и мечтамъ; глаза его оказывали сильное поползновеніе сомкнуться, но закуренная сигара отгоняла сонъ и оставляла мѣсто только легкой нѣгѣ. Вдругъ внизу, на скатѣ, послышались голоса.
— Куда это вы, Прасковья Ивановна? спросилъ мужской голосъ.
— А для барышни воды зачерпнуть. Здравствуйте, Ѳедоръ Васильичъ! отвѣчалъ женскій.
— А можно маленечко повременить?
— Нѣтъ, теперь некогда.
— А отчего же некогда?
— Пусти, Ѳедя! барышня ждетъ.
— А пусть ее подождетъ!
— Ну, убирайся, говорятъ тебѣ.
— Да что ты расфуфырилась больно и дотронуться нельзя? Коль я тепереча тебѣ, дурѣ, вниманье дѣлаю…
— Пусти, Ѳедька! Женитесь прежде съ бариномъ-то на насъ, да тогда ужь и распоряжайтесь.
— А зачѣмъ жениться, коль насъ и такъ любятъ?
Въ отвѣтъ на это самодовольное замѣчаніе послышался плескъ воды.
— Пашка, сумасшедшая! что ты…
— А вотъ тебѣ, больно расхвастался! а ты орѣхи-то грызи, да скорлупки прячь.
— Паша, да подожди… а ужо?.. Пашка!.. Ушла! Ахъ ты вертихвостка этакая! Ну, попадешься же ты мнѣ…
Вдали послышался только шелестъ платья между деревьями, и мужской голосъ перешелъ въ неясную ворчливость.
Алексѣй Николаевичъ узналъ въ разговаривающихъ своего камердинера и горничную Ольги, и остался очень-доволенъ слышаннымъ разговоромъ, а въ-особенности замѣчаніемъ своего слуги. Онъ чувствовалъ себя немножко дон-Хуаномъ, котораго понимаетъ его Лепорелло.
Чолоковъ нѣсколько времени еще понѣжился, потомъ зашелъ домой, взялъ какую-то книгу и отправился въ паркъ. Шелъ онъ довольно-медленно для человѣка, идущаго на трепетное свиданье; но еслибъ ему помѣшалъ кто-нибудь, онъ остался бы очень-недоволенъ. Онъ былъ въ положеніи недавно-позавтракавшаго господина, который, однако, подумываетъ, чего бы поѣсть за обѣдомъ. Я знаю, что въ настоящую минуту герой мой начинаетъ навлекать на себя гнѣвъ многихъ добродѣтельныхъ читателей, а особенно читательницъ, и они готовы уже видѣть въ немъ или коварнаго обольстителя, готоваго воспользоваться чувствами неопытной дѣвочки, или — что менѣе-ужасно, но не менѣе возмущаетъ ихъ — еще какого-нибудь новаго Печорина, сбирающагося отъ нечего-дѣлать поиграть невиннымъ сердцемъ и даже съѣсть его (въ переносномъ смыслѣ), не утоливъ, второй вампиръ, своего ненасытнаго апетита.
Такое мнѣніе, смѣю увѣрить моихъ читателей и читательницъ, будетъ весьма-преждевременнымъ и, если позволятъ мнѣ такъ выразиться, отзовется незрѣлостью сужденій. Нѣтъ! Алексѣй Николаевичъ мой не былъ ни Ловеласъ, ни Печоринъ; онъ былъ просто Алексѣй Николаевичъ; онъ даже отнюдь не былъ герой въ смыслѣ этого слова, и я только по необходимости называю его моимъ героемъ: онъ былъ самый простой и обыкновенный смертный, не герой, а человѣкъ, какъ вы и я и всѣ, и еще, въ-добавокъ, очень-порядочный человѣкъ.
Чолокову очень нравилась Ольга, даже болѣе: онъ любилъ ее. Но Алексѣй Николаевичъ былъ не идеалистъ, хотя и несовсѣмъ положительный человѣкъ; онъ не былъ фразёръ и боялся смѣшной стороны увлеченій. Съ этой точки зрѣнія онъ былъ отчасти правъ, потому-что нѣтъ ничего смѣшнѣе для холоднаго взгляда, какъ разнѣжившаяся отъ теплыхъ ощущеній физіономія, а мрачныя или горячія чувства даются немногимъ и, еще менѣе въ наше время чернаго фрака и длиннаго пальто, къ немногимъ идутъ. Можно было бы сказать, что Чолоковъ страдалъ общей болѣзнью больныхъ организмовъ нашего времени: желаніемъ примирить тонкія требованія идеализма съ положительными удобствами матеріализма, или, пожалуй, просто комфорта; но дѣло въ томъ, что Чолоковъ, къ-счастью своему, или несчастью, вовсе не страдалъ и не расположенъ былъ страдать ни нервами, ни анализомъ, ни какими бы то ни было требованіями. Онъ былъ очень-здоровъ и чувствовалъ себя прекрасно со всей грубостью и пошлостью здороваго, какъ молодой здоровой бычокъ, человѣка. Онъ увидѣлъ свѣженькую, хорошенькую, съ горячимъ отливомъ щекъ и волосъ Ольгу, и она понравилась его глазамъ. Онъ заговорилъ съ ней, и ея веселый, игривый, еще неиспорченный ни провинціальностью, ни столичностью умъ и манеры понравились его уму и взгляду. Нѣжная и тонкая поэзія семнадцати лѣтъ, которая, какъ атмосфера, окружаетъ до поры нѣкоторыя созданія, коснулась его среди поэзіи вѣчно-угрюмыхъ и голыхъ скалъ, въ-теченіе тысячелѣтій погруженныхъ въ какую-то холодную безвыходную печаль, и сердце Чолокова зашевелилось, и въ немъ затлѣлся тотъ огонёкъ, который Прометей, прикованный за воровство, какъ говоритъ преданіе, тутъ же, неподалеку отъ Ларса, къ одной изъ кавказскихъ скалъ, укралъ для насъ грѣшныхъ — доказательство, что у Чолокова еще было сердце. Правда, за малымъ ли количествомъ удобовозгараемыхъ матеріаловъ, или по случаю сырости отчасти-лимфатическаго темперамента Чолокова, огонь не разгорался до громадныхъ размѣровъ пожара, и, смѣю думать, хорошо сдѣлалъ, но могу увѣрить, этотъ огонь былъ сильнѣе тлѣющаго фитиля благовонной курильницы или огнивки для зажиганія сигаръ: онъ какъ-разъ доходилъ до прекрасныхъ размѣровъ тихаго огонька въ каминѣ, поддерживающаго пріятную теплоту и разливающаго вокругъ розовый свѣтъ, хотя, какъ говорятъ, и располагающаго къ простудѣ и ревматизмамъ.
Да, Алексѣй Николаевичъ любилъ и, въ качествѣ человѣка, несвязывающаго себя узкими предразсудками, не видалъ причины, почему бы и не любить ему. Онъ отдался влекущему его чувству и безъ тревогъ и препятствія мирно плылъ съ нимъ, какъ по тихому теченію. Все шло легко и удобно въ его безгрѣшной любви, и ему даже было немножко-скучно, что все такъ гладко идетъ. Но, съ смиреніемъ мудреца, онъ терпѣливо несъ бремя счастія и имѣлъ воздержность даже не роптать на него.
Такимъ образомъ шелъ Алексѣй Николаевичъ на условное мѣсто встрѣчи и совершенно-невинно навлекъ на себя, какъ полагаю, осужденіе многихъ читателей и читательницъ.
Я отчасти согласенъ съ ними, что крайне-досадно, какъ въ повѣсти, такъ ещё болѣе въ жизни, встрѣчать господина, очень-довольнаго судьбой и идущаго на свиданіе, если мы имѣемъ причины быть недовольными судьбой и не идти на свиданье. Я согласенъ также съ ними, что весьма-пріятно и даже отрадно назвать такого господина пошлякомъ, незаслуживающимъ своего счастья, или дать ему другое, неменѣе-лестное прилагательное, или, наконецъ, презрительно отозваться и о самомъ его счастіи: послѣ этого какъ-то легче переваривается чужой успѣхъ. Мнѣ бы ничего не стоило немедленно же, для собственнаго и читателей моихъ удовольствія, выставить Алексѣя Николаевича безнравственнымъ человѣкомъ, фатомъ, пошлякомъ, однимъ-словомъ, уязвить его всей тонкостью моего пера, на сколько она ему свойственна, и предать его общему посмѣянію, говоря свѣтскимъ языкомъ, наиперфиднѣйшимъ манеромъ; но добросовѣстность выше всего, и я долженъ отказаться отъ этого удовольствія. Надобно признаться, что Алексѣй Николаевичъ велъ себя до-сихъ-поръ довольно-порядочно. Гордился онъ своимъ успѣхомъ только во глубинѣ души; и если самодовольство проглядывало нѣсколько въ его физіономіи, то это только потому, что свыше человѣческихъ силъ совладѣть съ самодовольствіемъ физіономіи. Глумился онъ надъ соперникомъ-княземъ весьма-умѣренно и, можетъ-быть, за отсутствіемъ пріятелей, но никому по секрету не сообщалъ о своихъ успѣхахъ. Итакъ иди съ миромъ, Алексѣй Николаевичъ, на условное мѣсто встрѣчи: я не мѣшаю тебѣ, простираю даже свое великодушіе до того, что позволяю тебѣ тихо насладиться имъ и только изъ чистой любознательности и склонности къ невиннымъ наслажденіямъ подобнаго рода позволяю себѣ посмотрѣть, какъ вы тамъ съ Ольгой Семеновной занимаетесь литературой.
На вершинѣ уединеннаго пригорка, возвышающагося въ самой глубинѣ парка и густо-обросшаго лѣсомъ, есть площадка; на этой площадкѣ, укрывшись подъ тѣнь древесъ на скамейку, сидитъ уважаемая и въ свое время тоже, должно полагать, большая любительница чтенія вдвоемъ Матрена Тихоновна съ какимъ-то вязаньемъ въ рукахъ. Она и вяжетъ и не вяжетъ, а болѣе всего, говоря вульгарно, удитъ рыбу, или клюетъ носомъ, то-есть дремлетъ. Подалѣе, надъ самымъ обрывомъ и внѣ пытливыхъ, хотя и дремлющихъ глазъ, Чолоковъ и Ольга помѣстились рядомъ. Огромная долина, вся покрытая густой и цвѣтущей растительностью, стелется далеко внизу передъ ними и замыкается возвышенностью, надъ которой приподнимается голая Лысая и сѣрноводный Машукъ. Солнце жжетъ ее немилосердо, и вся она изнываетъ и замираетъ подъ его лучами. Влѣво чуть видѣнъ аулъ, бѣлѣется шотландская колонія, обсаженная стройными раинами; мѣстами соленое озеро тускло свѣтится мертвой водой; иногда всадникъ, въ черкесской одеждѣ — можетъ, казакъ, можетъ, кабардинецъ — или скрипучая арба лѣниво двигаются по извивающейся дорогѣ, до половины закрытые травой, или кустами; омнибусъ шестерикомъ съ пестрыми сѣдоками проскачетъ изъ Желѣзной въ Пятигорскъ. Ольга и Чолоковъ сидятъ близко подъ густою тѣнью, на каменистомъ обрывѣ; возлѣ нихъ мирно лежитъ какая-то закрытая книжечка: они давно уже не читаютъ болѣе…
Звуки музыки, долетѣвшіе до слуха Ольги и Чолокова, прервали ихъ интересное чтеніе, чтеніе вѣчно-новой, занимательной и никогда-неисчитываемой книги, подъ заглавіемъ Любовь. Наша чета встала; но вдругъ шорохъ въ кустахъ пониже площадки привлекъ ихъ вниманіе; они осмотрѣлись, но никого не было; не обративъ на него вниманіе, они мирно разошлись, чтобъ сойдтись вновь на прогулкѣ.
Въ началѣ парка, передъ клѣтчатой деревянной галереей, игралъ, по обыкновенію, полковой оркестръ. Пестрая толпа посѣтителей разсыпалась по аллеямъ и между группъ высокихъ деревьевъ, составляя сама живыя, разнохарактерныя группы; солнце начинало садиться, обливая розовымъ свѣтомъ и Бештау, и скалистый край Желѣзной, и ложбину между ними, на которой бѣлѣлся маленькій Желѣзноводскъ. Вскорѣ къ гуляющимъ присоединился и Чолоковъ, а немного погодя, и семейство Лысковыхъ, за исключеніемъ больнаго старика.
Чолоковъ попрежнему переносилъ свое пріятное положеніе весьма-прилично и съ тою воздержною скромностью, сквозь которую умѣренно просвѣчиваетъ маленькое самодовольство.
Съ Лысковыми онъ ходилъ не болѣе чѣмъ съ другими, и старался не подавать повода къ толкамъ и сплетнямъ; но толки и сплетни, то-есть тонкія и подъ-часъ очень-вѣрныя замѣчанія, которыя мы клеймимъ этимъ именемъ, когда они намъ непріятны, слѣдили уже за нимъ неотвязчивымъ окомъ, точь-въ-точь, какъ утренній незнакомецъ въ папахѣ, продолжавшій и вечеромъ съ беззастѣнчивою откровенностью свое прежнее занятіе. Князь Мухрубакаевъ вертѣлся около Лысковыхъ съ настойчивостью и сомнѣніемъ бабочки вкругъ огонька, но какъ-то случалось, что все попадался въ общество Терскихъ, какъ муха въ искусно-развѣшанную паутину. Одинъ только Крапулинскій, всегда суетливый, былъ суетливѣе и озабоченнѣе обыкновеннаго; онъ таинственно говорилъ о чемъ-то съ Терепентѣевымъ, имѣлъ совѣщаніе даже съ мрачнымъ незнакомцемъ въ папахѣ, и увивался, ловко подпрыгивая на костыляхъ, около Чолокова, но не успѣлъ ничего сообщить ему, потому-что тотъ не обращалъ никакого вниманія на его эволюціи. Когда южныя сумерки начали быстро темнѣть, музыка смолкла, и гуляющіе стали расходиться.
— Князь, приходите къ намъ чай пить, сказала дѣвица Терская.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ, поспѣшно отвѣчалъ князь, хотя его кинуло даже въ жаръ отъ этого приглашенія.
— А вы, мсьё Чолоковъ, сдѣлаете намъ удовольствіе? продолжала дѣвица Терская, обратившись къ близьстоявшему Алексѣю Николаевичу, на французскомъ діалектѣ.
— Очень вамъ благодаренъ; но я ужь далъ слово Лысковымъ, сказалъ Чолоковъ, и бѣднаго князя кинуло въ ознобъ.
Дѣвица Терская отвернулась, сдѣлала какую-то весьма-ѣдкую и даже презрительную гримасу, взяла подъ-руку князя Мухрубакаева и увлекла его.
Чолоковъ улыбнулся и направилъ стопы къ дому Лысковыхъ, но его догналъ Терепентѣевъ.
— Куда вы теперь? сказалъ Терепентѣевъ съ дружеской почтительностью Чолокову.
— Къ Лысковымъ, отвѣчалъ Чолоковъ, стараясь какъ можно проще и безвыразительнѣе произнести эту фамилію.
— Мнѣ нужно сказать вамъ нѣсколько словъ, Алексѣй Николаичъ, продолжалъ Терепентѣевъ и очень-ловко и мягко пропупустилъ свою руку подъ локоть Чолокова.
— Сдѣлайте одолженіе, я къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ Молоковъ.
— Вотъ видите ли: давеча я позволилъ себѣ пошутить надъ княземъ, началъ Терепентѣевъ: — мы это съ нимъ часто дѣлали, у насъ не секретъ его склонность къ Ольгѣ Семеновнѣ. Бывало, въ отрядѣ, или гдѣ тамъ случится, коли кто захочетъ выпить, только скажетъ: «князь! здоровье ея!» Князь ужь непремѣнно велитъ подать шампанскаго. Такъ я и давеча хотѣлъ показать вамъ эту штуку, чтобъ посмѣяться. Но я, какъ вы знаете, сегодня только пріѣхалъ, и право ничего не зналъ о вашихъ отношеніяхъ къ Ольгѣ Семеновнѣ, иначе никакъ бы не позволилъ себѣ вмѣшивать ея имя… и если это вамъ было непріятно, то, ради-Бога, извините меня…
— Помилуйте, я рѣшительно не понимаю, чѣмъ ваша шутка могла быть мнѣ непріятна, сказалъ удивленный Молоковъ: — и о какихъ отношеніяхъ вы говорите. Имя Лысковой, кажется, не было и произнесено, а если и было, то въ такихъ выраженіяхъ, что я, какъ ихъ хорошій знакомый, ничего не могъ тутъ видѣть для нея обиднаго; а другихъ отношеній къ ней у меня нѣтъ, и я право не знаю, что вы подразумѣваете подъ ними…
— Послушайте, Алексѣй Николаичъ, я очень-хорошо понимаю вашу деликатность, мягко возразилъ Терепентѣевъ: — и знаю, что вы другаго отвѣта мнѣ не дадите. Я не смѣю напрашиваться на вашу довѣренность, хотя очень бы цѣнилъ ее; но знаю, что еще не заслужилъ на нее никакого права; но съ другой стороны, я такъ дорожу вашимъ добрымъ расположеніемъ, что боялся потерять его но недоразумѣнію, и потому счелъ нужнымъ объяснить вамъ его.
— Да скажите Бога-ради, про какія отношенія и деликатность вы говорите?
— Ну, ну, полноте, любезнѣйшій Алексѣй Николаичъ! Я дѣйствительно ничего не знаю и не хочу знать, а только желалъ, чтобъ вы не сердились на меня. Вы не сердитесь — ну и прекрасно! весело сказалъ Терепентѣевъ.
— Нѣтъ, послушайте, мсье Терепентѣевъ, тутъ вѣрно есть какой-нибудь глупый слухъ, какая-нибудь сплетня, которые дошли до васъ, и я прошу васъ сказать мнѣ ихъ, отвѣчалъ Молоковъ довольно-настойчиво, въ-самомъ-дѣлѣ живо затронутый любопытствомъ узнать, до какой степени вѣрно и непріятно угадана истина.
— Да нѣтъ, право жь, я ничего не знаю. Вы говорите, что ничего нѣтъ — и прекрасно, я и убѣжденъ теперь, что точно нѣтъ; и если кто мнѣ скажетъ противное, или самому что померещится, скажу, что вздоръ! съ улыбочкой, уклончиво продолжалъ Терепентѣевъ.
— Нѣтъ, послушайте, Терепентѣевъ, я васъ прошу сказать мнѣ правду. Отъ кого же мнѣ и узнать ее, какъ не отъ васъ? Что за секреты между нашей братьей? (О, какъ смирененъ ты, Алексѣй Николаичъ! А что, еслибъ этотъ твой братъ, въ своемъ шапсугскомъ нарядѣ… протянулъ тебѣ руку въ гостиной графини Б*?). Ну, говорите прямо, что жь меня женятъ на Лысковой, чтоли, или говорятъ, что я волочусь за ней?
— Да, говорятъ, что вы пока ухаживаете, а, можетъ, и женитесь; но я здѣсь такъ недавно, что, право, ничего больше не слыхалъ и не видалъ.
— Это вѣрно Крапулинскій вамъ навралъ, съ досадой сказалъ Чолоковъ: — охота вамъ слушать этого пустомелю. Я вамъ скажу откровенно, мнѣ Лыскова нравится; но что жь изъ этого? Мало ли кто нравится! я этого и скрывать не хочу; а остальное, не вѣрьте, все вздоръ.
— О, вѣрю! вѣрю! отвѣчалъ Терепентѣевъ съ тонкой улыбкой, которой иронія, по его справедливому предположенію, не могла быть непріятна Чолокову.
— Нѣтъ, право такъ, вѣрьте! равнодушно замѣтилъ Чолоковъ: — а этотъ долгоязычный Крапулинскій вѣчно сплетничаетъ и мѣшается, куда его не спрашиваютъ. До свиданья!
— До свиданья. А вы куда?
— Я вамъ говорилъ, что къ Лысковымъ.
— Ахъ да! виноватъ, я и забылъ! сказалъ Терепентѣевъ, пожимая Чолокову руку и неочень сдерживая хитрую улыбку.
Несовсѣмъ-довольный слышаннымъ и даже нѣсколько обезпокоенный этимъ объясненіемъ, Чолоковъ пошелъ къ Лысковымъ, и какъ провелъ тамъ время — намъ неизвѣстно. Должно полагать, однако, что непріятное впечатлѣніе сгладилось другими пріятными вещами, потому-что часу въ одиннадцатомъ вечера, при яркомъ лунномъ освѣщеніи, Алексѣй Николаевичъ возвращался домой повидимому въ совершенно-пріятномъ и спокойномъ состояніи духа. Тихая улыбка довольства, которую онъ не считалъ нужнымъ скрывать во тмѣ свѣтлой ночи, лежала на лицѣ его и даже переходила въ какое-то пресыщенное выраженіе, какъ у человѣка, хорошо пообѣдавшаго, которому ужь нѣсколько и тяжело, что онъ очень-хорошо пообѣдалъ. Подходя къ дому и вспоминая проведенный день, Чолоковъ даже зѣвнулъ отъ нѣкотораго избытка счастья, какъ вдругъ (видно ужь такой день объясненій задался ему) предъ нимъ, быстро выскочивъ изъ кустовъ, явился на своихъ костыляхъ Крапулинскій.
— Здравствуйте, Алексѣй Николаичъ! Я, признаться, поджидалъ васъ здѣсь, сказалъ онъ.
— А, Крапулинскій! я радъ, что встрѣтилъ васъ. Что вы тамъ сплетничаете про меня и про мои отношенія къ Лысковымъ?
— Я!.. Клянусь вамъ, Алексѣй Николаичъ, я ничего не говорилъ; это вамъ Терегіентѣевъ что-нибудь выдумалъ на меня, а я, дай Богъ съ мѣста не сойдти, если я…
— Ну, полноте, не божитесь! Вы сами проговорились про Терепентѣева, а онъ мнѣ и не называлъ васъ, да я самъ догадался.
— Клянусь же вамъ, я ничего не сказалъ; я только такъ, для васъ же, чтобъ не было вамъ непріятно, предупредилъ его. Я вотъ и теперь поджидалъ васъ…
— Зачѣмъ? спросилъ Чолоковъ сухо.
— А вотъ видите ли, Сушкинъ… вы знаете Сушкина? вотъ чорный, высокій въ папахѣ, влюбленъ страстно въ Ольгу Семеновну.
— Не такъ ли же, какъ я, по вашему мнѣнію?
— Ну, не знаю, какъ вы, сказалъ Крапулинскій, замѣтивъ неблагодарный тонъ словъ Чолокова: — не знаю, какъ вы, а онъ не на шутку, до зарѣзу влюбленъ — ужь онъ такой человѣкъ. Надо вамъ сказать, продолжалъ Крапулинскій ужь добродушно, снова увлекаемый болтовней и желаньемъ подслужиться: — я съ Сушкинымъ давно знакомъ, тамъ еще на правомъ флангѣ знавалъ, и табаку иной разъ давалъ ему, такъ онъ отъ меня и здѣсь ничего не скрываетъ. Онъ мнѣ давно говорилъ, что влюбленъ въ Ольгу Семеновну, «какъ увидалъ, говоритъ, въ первый разъ, такъ меня что-то точно въ сердце кольнуло — такъ и запылалъ» говоритъ. Онъ ужь такой бѣдовый человѣкъ, мы его и звали бѣдовымъ, это ужь у него такъ сразу и дѣлается, а послѣ удержу нѣтъ…
— Да какое жь мнѣ дѣло, что вашъ какой-нибудь Сушкинъ влюбленъ въ Ольгу Семеновну? сказалъ Чолоковъ сердито: — пусть его любитъ на здоровье… мнѣ-то что?..
— Ну вамъ, коль Сушкинъ правду говоритъ, можетъ и есть что. Видите ли, онъ давно васъ ревнуетъ и слѣдитъ за вами, и сегодня… говорилъ мнѣ, видѣлъ…
— Что жь онъ видѣлъ? вспыхнувъ, спросилъ Чолоковъ.
— То-есть… онъ ничего особеннаго не видалъ, но говоритъ, что у васъ бываютъ свиданья, и что сегодня онъ подсмотрѣлъ, гдѣ вы видаетесь…
— Послушайте! скажите вашему Сушкину, что онъ лжетъ и что ему мерещатся вещи небывалыя, которыхъ онъ не понимаетъ, горячо сказалъ Чолоковъ. — Мы съ Ольгой Семеновной сходимся иногда читать вмѣстѣ — вещь, надѣюсь, очень позволительная; сходимся не тайкомъ, а среди бѣлаго дня — и изъ этого секрета не дѣлаемъ; притомъ же Ольга Семеновна ходитъ не одна, а всегда съ Матрёной Тихоновной.
— Ну, на-счетъ Матрёны-то Тихоновны Сушкинъ говоритъ, эта, говоритъ, старая имъ потворствуетъ; я бы, говоритъ, ей ноги обломалъ да и…
— Что?..
— Нѣтъ! онъ только говорилъ, что ей бы, говоритъ, съ удовольствіемъ ноги обломалъ.
— Такъ скажите Сушкину, чтобъ онъ не въ свое дѣло не мѣшался. Онъ можетъ любить Лыскову, сколько ему угодно, никто ему не запрещаетъ; но если онъ будетъ распускать про нее нелѣпые слухи и они дойдутъ до меня…
— Нѣтъ, онъ никому; онъ только мнѣ это, по дружбѣ. «Я, говоритъ, Ольгу (онъ ее Ольгой зоветъ) — я, говоритъ, ее наподобіе богини чту».
— Ну и пусть его чтитъ; а вы, пожалуйста, никому этихъ сплетней не разсказывайте. Если Сушкинъ, какъ обѣщаетъ, будетъ молчать, а сплетни разгласятся, такъ я буду знать, что это вы…
— Помилуйте, Алексѣй Николаичъ, за кого вы меня принимаете? обиженно прервалъ Крапулинскій: — я только вамъ желалъ услужить; повѣрьте, изъ чистой привязанности, а чтобъ я кому-ни будь… да дай мнѣ Богъ…
— Ну хорошо! очень вамъ благодаренъ. Такъ, пожалуйста, предупредите Сушкина и посовѣтуйте ему вздору не болтать.
Чолоковъ поклонился и ушелъ, а Крапулинскій остался на мѣстѣ, нѣсколько-сконфуженный и недовольный окончаніемъ разговора, отъ котораго онъ, кажется, ожидалъ сближенія съ Чолоковымъ и участія въ его тайнахъ.
Чолоковъ пришелъ домой, раздѣлся, сѣлъ у раствореннаго окна, закурилъ сигару, велѣлъ унести свѣчи и такимъ-образомъ при лунномъ свѣтѣ предался размышленіямъ — да, именно размышленіямъ, а не мечтамъ, потому-что ему приходилось о многомъ подумать.
Алексѣй Николаевичъ сознался, что онъ исчерпалъ до дна все маленькое содержаніе такъ-называемой чистой любви, и далѣе по этому пути идти было некуда, а стоять на немъ скучно. Онъ не былъ идеалистъ, чтобъ пуститься въ безвыходное море отвлеченной любви и наслаждаться всѣми ея психическими тонкостями и ощущеніями; да такіе идеалисты, которые бы, какъ говорится, не зарапортовавшись, прошли насквозь этотъ путь и пристали въ тихую пристань, сколько мнѣ извѣстно, врядъ ли въ наше время и существуютъ. Да! Алексѣй Николаевичъ не былъ рыцаремъ Тогенбургомъ и не чувствовалъ къ его занятію никакого призванія; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ достаточно порядочный человѣкъ, чтобъ не допустить даже мысли о возможности воспользоваться неопытностью и увлеченіемъ дѣвочки въ положеніи Ольги.
Можно было бы еще, пожалуй, остаться нѣкоторое время на настоящемъ положеніи и хоть искусственнымъ образомъ поддержать его, но Чолоковъ чувствовалъ, что ему самому будетъ скучно это положеніе. Начинающіеся слухи — хотя Чолоковъ и былъ доволенъ пока, что ихъ утишилъ, казалось, довольно удачно — начинали его безпокоить и обѣщали въ будущемъ непріятныя мелочи; къ-тому же неумолимая потребность новаго, потребность, но которой мы не можемъ остановиться даже на самой, по нашему мнѣнію, блаженной точкѣ, и все хотимъ идти далѣе и далѣе, какъ хлыстъ подгоняла его, и онъ долженъ былъ двинуться впередъ или назадъ. Впередъ — значитъ жениться. Назадъ — отказаться отъ Ольги, отступить съ честью и утѣшать себя этимъ — плохое утѣшеніе!
Жениться! гм! жениться, прекрасно, это безспорно, но женитьба, господа, въ наше время вещь великая, и надо много, глубоко и съ тысячи сторонъ обсудить этотъ шагъ прежде, нежели рѣшиться на него. Чолоковъ, какъ человѣкъ современный, хорошо понималъ это. Пожалуй, можно также жениться вовсе не обсуживая, а такъ окунуться, очертя голову — да и баста! а тамъ, что будетъ. Но жениться, очертя голову, хотя инымъ счастливцамъ и удается болѣе или менѣе, было не въ духѣ Чолокова. Его голова была не такъ устроена, и онъ такъ заботился объ этомъ полезномъ членѣ, что не могъ рисковать имъ на авось. Съ другей стороны оставить Ольгу… Но какъ же оставить? Вѣдь онъ ее любилъ; какъ и на сколько любилъ, мы этого не знаемъ, но онъ любилъ ее. Легко это сдѣлать, если любовь находится въ степени игрушки: ну поигралъ, да и бросилъ; а съ иной и игрушкой, которая тѣшитъ и занимаетъ насъ, не легко разстаться; пожалуй, вѣдь и самое счастье, не глубоко взятое — игрушка, насъ потѣшающая… Но если любовь, начатая, положимъ, необдуманно, безцѣльно и легкомысленно, развилась до искренняго чувства, и приходится самому наложить руки на это задушевное, еще полное жизни чувство, чтобъ оно умерло, какъ безплодный звукъ, какъ капля дождя, упавшая въ воду, или, задавленное, жило въ васъ и червякомъ ѣло и гомозилось въ сердцѣ… Развѣ это легко, господа?..
Чолоковъ сидѣлъ въ сильномъ раздумьѣ, и, сказать правду, было о чемъ ему подумать. До-сихъ-поръ онъ шелъ той общей тропкой, которою начинаются многія вещи несовсѣмъ-дурныя и несовсѣмъ-хорошія, съ которой еще можно повернуть направо и повернуть налѣво. Но теперь онъ стоялъ на раздорожьѣ. Еще шагъ — а шагъ надо сдѣлать — и совершенъ поступокъ. Нравственный судъ начинается надъ нимъ, и поступокъ, какъ неумолимый фактъ, какъ ножъ, долженъ взрѣзать грудь его и показать намъ, что тамъ внутри этого человѣка, металлъ ли, изъ котораго выковываются болѣе или менѣе полезныя и благородныя вещи, или только пыль, которая иногда мимоходомъ бросается вамъ въ носъ и глаза, когда мчитесь вы на конѣ по густому, заросшему лугу, и вдругъ кованая нога скакуна ударитъ въ бѣлый, раздувшійся дождевикъ…
Да еще полно и чувствовалъ ли Алексѣй Николаевичъ лезвіе этого ножа-поступка на груди своей?.. Многіе ли чувствуютъ и боятся его?
Не знаю, чувствовалъ или не чувствовалъ Алексѣй Николаевичъ, и въ какую сторону клонились его думы, но онъ думалъ немало, думалъ столько, что половина его сигары превратилась въ дымъ и пепелъ. Вдругъ лицо его прояснилось и приняло довольное выраженіе человѣка, очень-счастливо разрѣшившаго трудную задачу, даже болѣе — математика, совершенно-неожиданно-открывшаго третій корень въ уравненіи второй степени. Алексѣй Николаевичъ пересталъ тереть лобъ, смотрѣть въ одну точку и пускать густые и сильные пуфы дыма; онъ высунулся изъ окошка, осмотрѣлся кругомъ и, со вкусомъ наслаждаясь благовоннымъ дымомъ сигары, пускалъ его разсчетливой и тонкой струей.
А ночь была чудная! Мѣсяцъ свѣтилъ ярко; высокія липы и карагачъ прямо у окошекъ дремотно стояли подъ его ласкающимъ свѣтомъ; изломанный гребень Бештау ясно рисовался въ синемъ небѣ, и съ горныхъ высотъ вѣяло какой-то чистой, освѣжительной прохладой. Только что это дикая коза такъ несносно и жалобно кричитъ сегодня цѣлую ночь на Желѣзной?..
VI.
правитьУтромъ, на другой день, всѣ обычные посѣтители сошлись въ свое время къ своимъ ключамъ. Въ числѣ ихъ пришли, но обыкновенію, и Чолоковъ и Ольга съ Матрёной Тихоновной. Обращеніе ихъ тоже не измѣнилось, только Чолоковъ былъ какъ-то разсѣяннѣе и Ольга какъ-будто замѣтила это и была къ нему добрѣе и любезнѣе. Передъ тѣмъ, какъ расходиться, Ольга спросила Чолокова:
— Чтожь, мы сегодня поѣдемъ верхомъ, или опять вы захотите читать? и на словѣ «читать» она, раскраснѣвшись, сдѣлала легкое удареніе.
— Нѣтъ, мнѣ нужно серьёзно поговорить съ вами; но за нами подсматриваютъ. Будьте послѣ обѣда однѣ внизу, на скамейкѣ, возлѣ вашего дома. Тамъ намъ никто не помѣшаетъ; если и увидятъ, то это не возбудитъ никакихъ толковъ. Будете?
— Хорошо! тихо сказала Ольга и, Богъ вѣсть, отчего смутилась.
Часу въ четвертомъ послѣ обѣда, Ольга вышла изъ своего домика подъ горою и, повернувъ налѣво, сѣла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него на скамейку. Мѣсто было дѣйствительно хорошо выбрано для свиданья; съ горы не было его видно; рядомъ съ Лысковыми, по ту сторону, никто не жилъ и, слѣдовательно, никто почти не ходилъ; а между-тѣмъ, домъ былъ почти рядомъ; только высокія деревья, нагнувшись надъ скамьею, заслоняли ее и отъ оконъ и отъ солнца, да дикій виноградъ, опутавъ деревья, плелся и висѣлъ надъ ней зеленой сѣткой.
Чолокова еще не было: видно, Ольга поторопилась выйдти. Она развернула книгу, взятую, какъ предлогъ, и стала смотрѣть въ нее: читать она не могла. Пока Ольга находится въ этомъ ожиданіи, взглянемъ на ея положеніе.
Что бъ ни говорили чувствительныя души въ пользу безкорыстнаго влеченія сердца, но первая мысль дѣвушки, при близкой встрѣчѣ съ молодымъ человѣкомъ, который начинаетъ нравиться, заключается въ вопросѣ: «партія онъ мнѣ, или не-партія», этомъ гамлетовскомъ для дѣвицъ «быть или не быть».
Наша милая Ольга Семеновна не дѣлала въ этомъ случаѣ исключенія, да и не зачѣмъ было дѣлать его. Когда она увидѣла Чолокова и замѣтила его желаніе нравиться, она съ женской проницательностью разомъ оцѣнила его физическія и нравственныя достоинства и совершенно удовлетворилась ими. Въ-самомъ-дѣлѣ, для простой и умненькой, но безъ особенныхъ требованій дѣвочки, Чолоковъ былъ женихъ весьма-пріятный во всѣхъ отношеніяхъ. Особенныхъ требованій у Ольги не было, и она довѣрчиво отдалась влеченію, надѣясь, что оно можетъ привесть ее въ желанную пристань; съ тактомъ, свойственнымъ только искренней наивности, она позволяла себѣ не болѣе маленькаго кокетства, которое такъ идетъ хорошенькимъ — кокетства безъ требовательности и жеманства. Эта простота въ обращеніи, особенно не въ сложной общественной обстановкѣ, избавляла Ольгу отъ тѣхъ ничтожныхъ, но чрезвычайно-непріятныхъ для щепетильнаго взгляда промаховъ, которые иногда невольно налагаетъ провинціальная жизнь, и еще болѣе привязывало къ Ольгѣ Чолокова. Такимъ-образомъ наша молоденькая героиня, рука-въ-руку съ милымъ порядочнымъ человѣкомъ, мирно шла по пути нѣжныхъ чувствъ, и пройдя безпрепятственно и очень-весело нѣкоторое пространство, имѣла полное право ожидать вожделѣнной для дѣвицъ вообще и для любящихъ въ-особенности развязки, и когда Чолоковъ сказалъ, что имѣетъ что-то особенное сообщить Ольгѣ, сердце ея забилось сильнѣе: оно предчувствовало первый шагъ къ своему вѣчному союзу, и не ошибалось.
Ольга ждала, какъ ждетъ дѣвушка предложенія, какъ ждетъ влюбленная предложенія милаго. Густая зелень виноградника нависла надъ ней, и его крайніе молодые листья просвѣчивались и какъ-будто трепетали подъ жгучимъ лучомъ солнца. Сама Ольга, какъ молодой листъ, трепетала отъ внутренняго волненія, и играющая кровь, вспыхивая и замирая, просвѣчивала сквозь нѣжную кожу лица ея золотистой головки. Долго она прислушивалась и только слышала журчанье желѣзнаго ключа, сбѣгающаго невдалекѣ съ горы, осматривалась, и южная природа подъ горячимъ лучомъ лѣтняго полдня казалась ей какъ-то особенно-полна красоты и жизни: такъ сама Ольга пышно расцвѣла и созрѣла для полнаго ея пониманія. Но вотъ хрустнула вѣтка, послышались шаги по песчаной дорожкѣ, кровь сильнѣе прилила и отлила къ лицу Ольги: Чолоковъ показался. Алексѣй Николаевичъ шелъ, какъ будто мимо, очень-весело и развязно; на полномъ и красивомъ лицѣ его лежала маленькое ловласовское самодовольство. Но, увидавъ Ольгу такую хорошенькую въ своемъ смущеніи, онъ и самъ нѣсколько смутился и ощутилъ себя какъ-то несовсѣмъ-ловко.
— Вы давно здѣсь? спросилъ онъ.
— Не помню! отвѣчала она, довѣрчиво взглянувъ на него съ полу застѣнчивой улыбкой. Это было цѣлое признанье, еслибъ оно еще было нужно.
Чолоковъ сѣлъ возлѣ Ольги и молча нѣсколько мгновеній смотрѣлъ на нее. Богъ знаетъ какія, но, казалось, весьма-разнородныя и борющіяся мысли пробѣгали въ головѣ его. Онъ смутился еще болѣе, но вдругъ краска бросилась ему въ лицо; красота, которая смутила его, казалось, дала ему новую твердость; онъ взялъ горячую руку Ольги и горячо поцаловалъ ее.
Ольга покраснѣла въ свою очередь.
— Послушайте, Ольга, сказалъ Чолоковъ, не выпуская руки ея изъ своей: — я васъ люблю — вы это знаете, и увѣрять мнѣ васъ въ этомъ нечего. Но, ради этой любви, мой другъ, намъ надобно разстаться… или…
— Или?.. спросила Ольга вдругъ, поблѣднѣвъ.
— Или… принести тяжелую жертву,
Блѣдная Ольга смотрѣла на него съ мучительнымъ безпокойствомъ.
— О насъ начали ходить слухи, продолжалъ Чолоковъ: — теперь еще ничтожные, но которые могутъ повредить вамъ: они заставили меня подумать серьёзнѣе о нашихъ отношеніяхъ, подумать о васъ. Вчера я провелъ нѣсколько мучительныхъ часовъ и рѣшился сегодня же переговорить обо всемъ съ вами. Я буду откровененъ. Какъ мнѣ ни тяжело, но я долженъ сознаться вамъ, что есть обстоятельства… къ-несчастью, неизбѣжныя, которыя… не позволяютъ мнѣ просить вашей руки…
Ольга вся вспыхнула, и слезы навернулись у нея на глазахъ, слезы стыдливости, оскорбленія и горя. Чолоковъ нѣсколько смутился, но продолжалъ.
— Я виноватъ передъ вами… я бы долженъ былъ предупредить васъ… но я самъ не зналъ ихъ прежде… Теперь, какъ мнѣ ни больно, но я счелъ необходимымъ сказать вамъ объ этомъ… Судите же, что остается намъ дѣлать?.. Разстаться — это невыносимо, но я, изъ любви къ вамъ, долженъ дорожить вашимъ именемъ… и притомъ, что жь? если не теперь, то чрезъ нѣсколько недѣль, черезъ мѣсяцъ, вы поѣдете въ свою деревню, я на службу, опять разлука и Богъ вѣсть надолго, или навсегда, сказалъ Чолоковъ съ непритворной грустью.
Чувство горя начало смѣнять у Ольги всѣ другія. Прошла минута молчанія.
— Правда, есть средство, началъ опять Чолоковъ: — которое промелькнуло у меня въ головѣ, но я не смѣю предложить его вамъ: оно оскорбительно, оно невыносимѣе для меня, чѣмъ для васъ…
— Говорите, едва-слышно сказала Ольга, глотая слезы.
Чолоковъ затруднился.
— Видите ли… сказалъ онъ: — еслибъ вы могли не ѣхать?.. Я слышалъ… князь хочетъ искать вашей руки… Онъ служитъ въ Тифлисѣ… Я могъ бы переѣхать туда: я бы по-крайней-мѣрѣ видалъ васъ тамъ…
— И вы мнѣ совѣтуете выйдти?.. быстро сказала Ольга съ негодованіемъ.
— О, нѣтъ, Ольга!.. Но послушайте…
Но Ольга не слушала. Она вырвала у Чолокова руку, зарыдала и почти убѣжала.
Алексѣй Николаевичъ остался одинъ, смущенный и разстроенный. Онъ посидѣлъ нѣкоторое время, потомъ всталъ, привелъ себя въ порядокъ, прошелся по аллеямъ и чрезъ полчаса съ наружнымъ, можетъ-быть, спокойствіемъ завернулъ къ князю Мухрубакаеву.
Чтобъ яснѣе была читателю послѣдующая сцена, мы должны обратиться за нѣсколько часовъ назадъ и показать нашего пріятеля съ другой стороны.
Передъ обѣдомъ этого дня, Чолоковъ какъ-будто нечаянно встрѣтился съ Терепентѣевымъ въ паркѣ. Оба они заняты были, казалось, однимъ дѣломъ: промаячить часъ времени, который оставался до обѣда. Чолоковъ взялъ Терепентѣева подъ-руку, чѣмъ этотъ послѣдній остался очень-доволенъ, и лѣниво оба пошли по тѣнистой аллеѣ.
— Ну, такъ-я, по-вашему, волочусь за Лысковой? спросилъ Чолоковъ.
— Да, таки есть грѣшокъ, замѣтилъ, тонко улыбаясь, Терепентѣевъ.
— И хочу на ней жениться?
— А кто васъ знаетъ! можетъ, и жениться.
— Полноте! сказалъ Чолоковъ: — вы сами этому не вѣрите. Лыскова — хорошенькая дѣвочка, да вѣдь на всѣхъ хорошенькихъ не переженишься.
— На всѣхъ, конечно, нѣтъ; а отчего же не на этой, напримѣръ? Чего ей недостаетъ? продолжалъ осторожный Терепентѣевъ, несовсѣмъ довѣряя Чолокову и выпытывая его.
— Какъ чего? очень-многаго, по-крайней-мѣрѣ для меня. Вопервыхъ, состоянія. Я не ищу собственно его, но у меня мало, у ней ничего: сложить да раздѣлить надвое, выйдетъ еще меньше; а надо вѣдь и питаться чѣмъ-нибудь. Вовторыхъ, она… какъ бы вамъ сказать, не того круга, въ которомъ (Чолоковъ выражался деликатно) они жили и привыкли жить. Здѣсь она хороша, но попробуйте ее ввести въ свѣтскій кружокъ: онъ ей чуждъ. Тысячи бездѣлицъ измѣнятъ ей; къ нимъ не привыкнешь; надо вырости въ нихъ! Можетъ-быть, я вамъ кажусь мелочнымъ, какъ и самыя причины; но по-моему, при всей кажущейся незначительности, онѣ непреодолимы (вотъ тѣ неизбѣжныя обстоятельства, на которыя послѣ Чолоковъ неопредѣленно указалъ Ольгѣ). Но я буду съ вами откровененъ. Лыскова добрая дѣвушка, я ее очень люблю, и мнѣ жаль ее… что съ ней будетъ? Заѣдетъ въ свою деревушку съ больнымъ отцомъ, гдѣ никто не увидитъ и не оцѣнитъ ея, и выйдетъ замужъ за какого-нибудь мелкопомѣстнаго, или станового, и загрязнетъ въ глуши, или состарѣется въ дѣвкахъ… что это за будущность?
— Что жь дѣлать, и какъ знать? Своей судьбы не минуешь: что-нибудь да будетъ! философски замѣтилъ Терепентѣевъ, закуривая турецкую папиросу.
— Оно такъ! сказалъ Чолоковъ; но для нея не хотѣлось бы допустить этого. Судьбѣ иногда помочь можно. Я думалъ: что бы вотъ князю не жениться на ней? Вѣдь онъ ее любитъ?
— Да какъ еще! отвѣчалъ Терепентѣевъ, оживляясь и попавъ на любимую тэму.
— Что бы… вотъ жениться ему! Въ-сущности онъ малый добрый, любитъ кутнуть — да это пройдетъ! Имѣетъ состояніе, положеніе имѣетъ: и ей хорошо, и ему прекрасно. Я не понимаю, что онъ думаетъ!
— Да вотъ подите! Мало ли ужь и мы ему говорили. Въ Тифлисѣ, бывало, коли Лысковы пріѣдутъ, или мы у нихъ столкнемся, такъ, бывало, съ пріятелями и сводишь ихъ и тетатеты устроиваешь — нѣтъ, ничего не помогаетъ! Въ дѣлѣ или, гдѣ строгость понадобится, всѣ боятся его какъ огня; а тутъ — разварная стерлядь! робость обуяла!
Чолоковъ разсмѣялся.
— А это, должно-быть, презабавно, сказалъ онъ.
— Потѣха! потѣха! говорилъ Терепентѣевъ, одушевляясь. Вы не можете себѣ представить, что за сцены бывали: просто комедія, что вашъ Шекспиръ! Иногда, глядя на него, чуть со смѣха не надорвешься, а иногда такъ вчужѣ досада возьметъ, родятся же, подумаешь, этакіе люди, да и рукой махнешь!
Чолокову эта забава показалась повидимому крайне-смѣшна и интересна и онъ увлекся ей.
— Да это прелесть! сказалъ онъ, смѣясь. — Послушайте, Терепентѣевъ, доставьте мнѣ это удовольствіе, повторимъ попытку вмѣстѣ. Дѣлать же намъ здѣсь нечего; удастся — хорошо, неудастся — бѣда невелика: посмѣемся по-крайней-мѣрѣ, а можетъ, и устроимъ доброе дѣло. А вы мастерски умѣете дурачить Мухрубакаева; я и вчера много смѣялся.
— Что-жь, пожалуй! отвѣчалъ онъ: — отчего же не попробовать? Только врядъ ли удастся.
— Ну, что будетъ! Такъ по рукамъ? Когда же приняться?
— Когда хотите. Хоть сегодня за обѣдомъ.
— Нѣтъ, тутъ много будетъ. Надобно наступать рѣшительнѣе и осторожнѣе. Заходите сегодня къ князю послѣ обѣда и я прійду. Кстати же это разувѣрить его; а то онъ, кажется, думаетъ, что я отбиваю у него Лыскову и дуется на меня, а я право люблю его — и это мнѣ непріятно. Онъ добрый малый.
— Отличный! заключилъ Терепентѣевъ, посмотрѣвъ на часы, и оба пріятеля, ближе связанные общей цѣлью, въ веселомъ расположеніи духа, что, говорятъ, очень-хорошо для пищеваренія, отправились обѣдать въ гостинницу.
Человѣкъ нетвердыхъ правилъ — существо удивительно-гибкое, и съ нимъ можетъ сравняться только его умъ, оправдывающій своего хозяина во всѣхъ положеніяхъ. Очень-интересно ближе посмотрѣть, напримѣръ, какъ такой человѣкъ, будучи порядочнымъ въ другихъ отношеніяхъ, дѣлаетъ однакожь низость. Вы полагаете, что онъ дѣлаетъ ее съ полнымъ сознаніемъ поступка — ничуть не бывало! У каждаго изъ насъ, у умнаго и дурака, есть въ головѣ свое судилище, судилище немилосердое, безпощадное, которое обречетъ васъ на муки вѣчныхъ угрызеній, если вы сдѣлаете что-нибудь противъ него; но дѣло въ томъ, что прежде, нежели вы сдѣлаете что-нибудь, адвокатъ вашъ, какъ въ запутанныхъ англійскихъ постановленіяхъ, всегда съищетъ вамъ законъ или прежнее парламентское рѣшеніе по подобному же дѣлу, которое неминуемо оправдаетъ васъ. Въ крайнихъ уже случаяхъ, гдѣ даже и самая гибкая логика не находитъ извиненій, человѣкъ рѣшается довести свои поступки только до той точки, гдѣ еще онъ правъ по-своему, а далѣе говоритъ: «тамъ увидимъ». Только люди подпавшіе однажды подъ ярмо собственнаго обвиненія и ненадѣющіеся на его милосердіе — да люди подъ вліяніемъ страсти, махнутъ на себя рукой и идутъ, зажмуривъ глаза, по страшной дорогѣ…
Но мы въ настоящемъ случаѣ имѣемъ коснуться только нравственныхъ проступковъ, подлежащихъ суду общественнаго мнѣнія, и колеблющихся между такъ-называемымъ легкимъ поступкомъ до низости включительно, и покопаемся для этого поглубже въ нашемъ пріятелѣ Чолоковѣ.
Алексѣй Николаевичъ былъ влюбленъ въ Ольгу, какъ мы сказали, умѣренно, той благоразумной любовью, которою любитъ большая часть порядочныхъ людей нашего времени. Эта любовь не овладѣваетъ человѣкомъ, какъ страсть, не проникаетъ всего его и всѣхъ его дѣйствій, какъ полное искреннее чувство. Она дѣйствуетъ временно при извѣстной обстановкѣ; вблизи къ предмету любви и вообще при благопріятныхъ обстоятельствахъ она возвышается, какъ фонды на биржѣ, и доходитъ иногда до полныхъ размѣровъ истинной любви со всѣми ея благородными побужденіями; въ другое время она прячется внутрь, такъ, какъ будто бы ее совсѣмъ и не было, и даетъ совершенную свободу и холоднымъ размышленіямъ и другимъ занятіямъ. Нѣкоторые мужчины-идеалисты, и вообще женщины, конечно, воскликнутъ съ негодованіемъ, что это не любовь, вычеркнутъ ее немилосердо изъ ряда нѣжныхъ чувствъ и, пожалуй, еще будутъ охуждать автора, который осмѣлится утверждать противное. Но, милостивые государыни и государи, фактъ существуетъ, девять десятыхъ занимающихся пріятнымъ занятіемъ любви и даже многіе спеціалисты, исключительно посвящающіе себя этому предмету, разработываютъ его именно съ этой точки зрѣнія; этого никто не отвергнетъ, и авторъ обязанъ принять этотъ фактъ и даже найдти ему причину, проистекающую изъ историческаго хода вещей. Причина дѣйствительно существуетъ. Всякій предметъ — наука; чувства, фабричное производство имѣютъ свое развитіе. Любовь нынѣ находится именно въ этомъ фазисѣ. Мы достаточно-благоразумны, чтобъ понять весь вредъ слѣпыхъ страстей и не позволять имъ господствовать надъ собою; мы имѣемъ много занятій, тысячи нуждъ и требованій, чтобъ отдаться одному исключительному чувству; въ то же время мы не можемъ и не хотимъ лишить себя его. Отъ этого произошла современная любовь, немѣшающая намъ ни въ чемъ — любовь удобная, мягкая, выдѣланная какъ лайка перчатки, отлично-обхватываютдей руку, игривая, разнообразная, какъ музыка, восходящая отъ хорошенькой польки до оперы и симфоніи, любовь чрезвычайно-полная, измѣняющаяся отъ легонькой и игривой болтовни во время кадрили до глубокаго и искренняго (на нѣкоторое время) чувства. Эту любовь можно, пожалуй, назвать комфортной любовью, но не признавать ея — невозможно.
Такой-то любовью, въ качествѣ современнаго свѣтскаго человѣка, любилъ и Алексѣй Николаевичъ.
Когда, наканунѣ, Чолоковъ предавался тѣмъ размышленіямъ, которыя онъ назвалъ Ольгѣ мучительными часами, когда его мысль билась, какъ рыба объ ледъ, о безвыходное, повидимому, положеніе, въ безплодной досадѣ и сожалѣніи, онъ подумалъ: что еслибъ Ольга была совершенная женщина, то-есть дама, могущая вполнѣ понимать и раздѣлять любовь? Потомъ его мысль, охладившись, перешла къ здравому и ясному анализу нѣкоторыхъ невыгодъ положенія дѣвицы. Потомъ онъ подумалъ собственно объ Ольгѣ и пожалѣлъ, отчего судьба ея еще не устроена, отчего она не вышла и выйдетъ ли еще замужъ за хорошаго и положительнаго человѣка, какъ, напримѣръ, хоть Мухрубакаевъ. Тутъ, по соображеніи всего слышаннаго, ему пришло въ мысль: нельзя ли пособить устройству, по-крайней-мѣрѣ, матеріальнаго счастія этой бѣдной Ольги, которую онъ любитъ, но на которой (по непреодолимымъ обстоятельствамъ) не можетъ самъ жениться? Тутъ… тутъ онъ совершенно повеселѣлъ и, отстранивъ всякія мрачныя мысли, вполнѣ отдался доброму намѣренію устройства судьбы Ольги, которымъ и рѣшился заняться на другой же день. Дѣлъ вообще, и добрыхъ въ-особенности, никогда не надобно откладывать.
Мы видѣли, какъ Алексѣй Николаевичъ началъ приводить въ дѣйствіе свой планъ, и должны отдать ему справедливость, что онъ дѣйствовалъ весьма-прямо и откровенно… Да-съ, прямо и откровенно. Онъ нисколько не притворялся и не игралъ той или другой роли: онъ только измѣнялъ точку зрѣнія, не переносился легкомысленно отъ одного чувства къ другому, но, по мѣрѣ надобности, свободно входилъ въ нихъ, какъ къ себѣ на квартиру, и отрѣшался отъ одного въ пользу другаго.
Такъ въ разговорѣ съ Терпентѣевымъ онъ дѣйствительно хлопоталъ объ устройствѣ судьбы Ольги съ безпечностью и веселостью ея добраго свѣтскаго знакомаго, который радъ и позаботиться и шутя устроить свадьбу. При свиданіи съ Ольгой, Чолоковъ чувствовалъ, что любитъ ее; ему грустно было разстаться съ ней, жаль было отдать и Мухрубакаеву: онъ указалъ ей на необходимость того или другаго и готовъ былъ поддерживать ее одной рукой въ то время, какъ другая сталкивала ее…
Вообще очень-удобно умѣть отрѣшаться отъ своихъ чувствъ и взглядовъ, становиться во всякомъ положеніи такимъ, какимъ нужно; тогда притворство — эта старая и неловкая маска, становится ненужнымъ, человѣкъ во-всякомъ положеніи бываетъ искрененъ и вѣренъ себѣ, а кстати и своимъ цѣлямъ, и только рядъ такихъ положеній, въ общей связи, ясно обрисовываетъ нашъ поступокъ. Въ этомъ и заключается тайна умѣнья обдѣлывать свои: человѣкъ, кажется, все дѣлаетъ, какъ и другіе, и весьма-прямодушно: глядь, и вышелъ очень-выгодный для него конецъ, котораго, безъ чистѣйшей низости, другой бы и не добылъ, и свѣтъ часто говоритъ: какое счастье этому господину! Въ частности, въ дѣлахъ сердечнаго свойства, пушкинскій дон-Хуанъ можетъ служить примѣромъ высочайшей способности усвоять себѣ чувства и отрѣшаться отъ нихъ: въ этомъ тайна его вліянія на женщинъ.
Алексѣй Николаевичъ, однакожъ, не легко отдѣлался отъ тяжелаго впечатлѣнія, произведеннаго разговоромъ съ Ольгой: онъ съ полчаса ходилъ нѣсколько-разстроенный; но многими здравыми разсужденіями онъ привелъ чувства свои въ порядокъ и, войдя къ Мухрубакаеву, былъ уже другой человѣкъ.
У Мухрубакаева сидѣлъ уже Терепентѣевъ, и бутылка уже стояла.
— А, Чолоковъ! воскликнулъ Терепентѣевъ, какъ-будто и не ждалъ его. — Вотъ кстати, Алексѣй Николаичъ! а я уговариваю князя жениться на извѣстной особѣ: помогите мнѣ.
Князь нѣсколько поморщился отъ этого приглашенія; но онъ ошибался въ Алексѣѣ Николаевичѣ, въ томъ Алексѣѣ Николаевичѣ, который былъ у него въ настоящую минуту.
— Князь не повѣритъ мнѣ, шутя отвѣчалъ Чолоковъ: — я у него въ подозрѣніи. А впрочемъ, я радъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Мухрубакаеву: — что у насъ зашла рѣчь объ этомъ: мнѣ давно хотѣлось объясниться съ вами, князь. Въ послѣднее время вы перемѣнились ко мнѣ, и мнѣ это очень-непріятно, тѣмъ-болѣе, что я нисколько не виноватъ передъ вами.
— Полноте, съ чего вы взяли? сказалъ князь, нѣсколько смутившись: — а вотъ не хотите ли стаканчикъ винца? Эй, Иванъ!
— Нѣтъ, благодарю васъ, сказалъ Чолоковъ. — Послушайте, князь, я буду съ вами откровененъ, продолжалъ онъ: — я очень люблю Ольгу Семеновну: она добрѣйшая дѣвушка, но самъ жениться на ней не могу, да вообще и не думаю о женитьбѣ; а не имѣя этого въ виду, не-уже-ли вы думаете, я позволю себѣ мѣшать кому бы то ни было въ подобномъ дѣлѣ, и тѣмъ-болѣе вамъ, князь? Напротивъ, любя Ольгу Семеновну, я очень былъ бы радъ, еслибъ это устроилось и, если вы мнѣ позволите, готовъ вмѣстѣ съ Терепентѣевымъ серьёзно спросить васъ: отчего вы не женитесь на ней?
Князь молчалъ, покраснѣлъ нѣсколько и прилежно занялся своимъ стаканомъ.
— Вѣдь она вамъ нравится? продолжалъ Чолоковъ.
— О, конечно! отвѣчалъ князь.
— Я не знаю вашихъ намѣреній, но если вы дѣйствительно думаете о женитьбѣ на ней, то не понимаю вашей медленности. Курсъ скоро кончится; Лысковы уѣдутъ въ свою деревню, и тогда вамъ труднѣе будетъ дѣйствовать.
— Такъ! я объ этомъ подумываю, отвѣчалъ Мухрубакаевъ: — да какъ откажетъ — а?
— Почему жь вы думаете? Я-такъ думаю напротивъ.
— А вы развѣ говорили съ ней объ этомъ? спросилъ князь и поглядѣлъ на Чо.токова робкими, несовсѣмъ-довѣрчивыми глазами.
— Вообще о васъ была рѣчь не одинъ разъ, и она, какъ женщина, конечно, замѣтила ваши чувства, ко всегда говоритъ, что вы какъ-то чуждаетесь, точно боитесь ее.
— Правда, боюсь! Что вы прикажете дѣлать! Ужь коль она это говоритъ, такъ я вамъ правду скажу: вотъ Терепентѣевъ знаетъ — робость какая-то проклятая обуяла! Вы не повѣрите, хуже чѣмъ на завалъ идти — да что завалъ! на завалы ни почемъ; а тутъ думаешь сказать ей иной разъ про себя, и обдумаешь все на дому, а какъ сказать; хочешь — нѣтъ, не говорится! Инда потъ тебя прошибетъ, а не могу.
— Попробуемъ еще разъ, ваше сіятельство, сказалъ Терепентѣевъ. — Мы съ Алексѣемъ Николаичемъ вамъ тет-а-тетъ устроимъ отличнѣйшій.
— Нѣтъ, ужь пробовалъ! сказалъ князь, махнувъ рукою: — только истомился. Что напрасно и томить себя: толку не будетъ.
— Ну, съ родителями переговорите, замѣтилъ Чолоковъ.
— И съ родителями не могу, о ней слова не могу сказать, о здоровьѣ робѣю спросить.
— Да вѣдь подумайте, ваше сіятельство, вѣдь она уѣдетъ! вѣдь вы счастія своего лишаетесь! сказалъ Терепентѣевъ съ упрекомъ.
— Знаю, что лишаюсь, грустно сознался Мухрубакаевъ, разводя руками: — да что ужь! себя не передѣлаешь; видно, моя судьба такая!..
На бѣднаго князя, въ-самомъ-дѣлѣ, жалко было смотрѣть. Видно было, что въ немъ происходила жестокая борьба, что глубоко затронута была самая чувствительная струна его сердца; онъ потупился, отодвинулъ отъ себя стаканъ, поблѣднѣть не могъ, но багровый кончикъ его носа позеленѣлъ даже.
— А знаете что? сказалъ Чолоковъ: — дѣло можетъ устроиться очень-просто: сдѣлайте предложеніе письмомъ.
— И объ этомъ думалъ! отвѣчалъ князь: — да вѣдь письмо это тоже я; вѣдь его покажутъ ей; это все-равно, что самому бы мнѣ говорить: вѣдь также нелѣпо будетъ. Право, Чолоковъ, меня зависть беретъ, какъ посмотрю, какъ вы съ ней — точно у себя дома… Вотъ какъ-бы вы… сказалъ князь нерѣшительно: — какъ-бы вы переговорили… ужь коль вы дѣйствительно мнѣ добра желаете.
— Ну, полушайте, князь, этого нельзя, сказалъ Чолоковъ, подумавъ: — какъ вы хотите, это неловко! А вотъ, если желаете, я вамъ, пожалуй, помогу письмо написать…
Князь вдругъ просіялъ и вскочилъ съ мѣста.
— Думалъ, ей-ей, думалъ! Вѣдь вотъ, думаю, какъ-бы Алексѣй Николаичъ… Онъ эти вещи знаетъ отлично. Такъ вы не шутите?
— Нисколько! Отчего же?
— Благодѣтель! просто, благодѣтель! воскликнулъ князь, бросаясь обнимать Чолокова: — вотъ ужь разодолжите! И думалъ просить васъ: одни вы, по-моему, эти штуки знаете, чтобъ оно прилично, несмѣшно было, и просить хотѣлъ, да не вѣрилъ вамъ. Думаю, не сдѣлаетъ онъ, насмѣется еще! Право, думалъ; ужь ты меня прости, право, прости, Алексѣй Николаичъ.
— Полноте, князь! Я очень-радъ, что разсѣялъ вашу недовѣрчивость.
— Совсѣмъ разсѣялъ. Когда жь напишете — а?
— Да хоть сейчасъ. Вы, разумѣется, перепишете.
— Сейчасъ! сейчасъ! а то, пожалуй, ты еще передумаешь. Вотъ въ этой комнатѣ чернильница и все есть; вотъ здѣсь.
Князь взялъ торопливо Чолокова за плечо, какъ-будто боялся за свою и его рѣшимость, отвелъ въ другую комнату, далъ все нужное для письма и самъ вышелъ. Онъ сіялъ довольствомъ, налилъ себѣ и Терепентѣеву вина, налилъ еще стаканъ, на цыпочкахъ отнесъ его Чолокову, едва-слышно поставилъ возлѣ него на столъ и вышелъ.
Пока Чолоковъ писалъ, князь съ наслажденіемъ потягивалъ винцо и разговаривалъ съ Терепентѣевымъ вполголоса. Терепентѣевъ вздумалъ-было посмотрѣть, что пишетъ Чолоковъ, полагая, не штуку ли тотъ какую сочиняетъ, но князь остановилъ его.
— Оставь! оставь его, братецъ, не мѣшай! говорилъ князь шопотомъ: — онъ ужь напишетъ! Ужь я знаю, что онъ хорошо напишетъ! ему это ни по чемъ. Онъ до тонкости все это знаетъ. Кромѣ его ужь здѣсь никто такъ не напишетъ. Человѣкъ-то, человѣкъ-то какой! А? золотой человѣкъ! А я, братецъ, скажу тебѣ, виноватъ, подозрѣвалъ его: надуваетъ, думаю; салонный вѣдь, братецъ, человѣкъ, не то, что мы съ тобой: съ женщинами ему обращаться все-равно, что намъ, примѣрно, съ деньщикомъ — въ усъ себѣ не дуетъ… а вышелъ золотой человѣкъ.
Когда Чолоковъ написалъ черновое письмо и прочелъ его князю, тотъ не сдѣлалъ ни одного замѣчанія — такъ вѣрилъ въ непогрѣшимость Чолокова. Онъ хотѣлъ непремѣнно при Чолоковѣ же переписать письмо и, принявшись за это, безпрестанно спрашивалъ, гдѣ начинать, какъ и гдѣ кончить. Наконецъ письмо было написано, запечатано и отправлено. Хотя Чолокову крайне-интересно было узнать отвѣтъ, но онъ собрался-было уйдти. Князь опять просилъ его подождать. Наконецъ посланный возвратился и сказалъ, что отвѣтъ князю просятъ позволенія прислать дня черезъ три.
Тогда Мухрубакаевъ не удерживалъ болѣе гостей, расцаловался съ Чолоковымъ, кстати и съ Терепентѣевымъ, благодарилъ ихъ за искреннюю дружбу и, проводивъ словами: «Ну, теперь я свое дѣло сдѣлалъ», остался одинъ въ тревожномъ, но небезнадежномъ ожиданіи.
— А вы дѣло-то рѣшительно повернули! сказалъ Терепентѣевъ Чолокову, когда они вышли. — Я думалъ, вы позабавиться хотите!
— Жалко его: онъ такъ ее любитъ, что совѣстно шутить надъ нимъ, и притомъ, знаете ли, я увѣренъ, что она будетъ съ нимъ счастлива…
VII.
правитьНа гуляньѣ въ этотъ день Ольга и никто изъ Лысковыхъ не показывались. На другое утро Ольга вышла на воды попозже обыкновеннаго. Она была блѣдна, бѣдная, и разстроена. Чолоковъ, серьёзный, нѣсколько-грустный, подходилъ къ ней, обмѣнивался обыкновенными вопросами, но получалъ отвѣты холодные, отрывистые. Сама Матрёна Тихоновна сдѣлалась какъ-то важнѣе и суровѣе, бросала на Ольгу сострадательные взгляды, а на Чолокова подозрѣвающіе. Чолоковъ отдалился и не заискивалъ. Вечеромъ Ольга показалась опять ненадолго, но грусть ея, кажется, была глубже; въ отвѣтахъ Чолокову проглядывала иногда горькая желчь; раза два онъ подслушалъ ея сдержанные вздохи. Чолоковъ былъ еще холоднѣе и задумчивѣе, особенно, когда не было кругомъ никого изъ наблюдателей. Иногда въ это время онъ даже блѣднѣлъ, какъ-будто отъ затаенной грусти, и разговоръ, не бывъ связнымъ, задѣвалъ намеками и мимоходомъ предметы чувствъ, близкіе обоимъ. Матрёна Тихоновна постоянно молчала, но иногда грустно вздыхала.
Князь Мухрубакаевъ нигдѣ не показывался, никого не принималъ и не приходилъ въ гостинницу даже обѣдать; но кушанье, особенно бутылки, тѣмъ не менѣе носились ему на домъ.
На третій день Ольга съ неизмѣнной Матрёной Тихоновной пришла на воды рано. На лицо ея уже легла печать затаеннаго горя и, можетъ-быть, безсонныхъ ночей: блѣдное, но не менѣе хорошенькое, оно стало будто длиннѣе, утомленнѣе внутренней борьбой. Чолоковъ оставался такимъ же. Онъ снова подошелъ къ Ольгѣ, но на этотъ разъ разговоръ завязался живѣе. Они повернули въ боковую аллею и говорили пофранцузски. Матрёна Тихоновна, не понимающая на этомъ языкѣ ничего, кромѣ «бонжура», ходила съ ними, погруженная въ тихую задумчивость и отъ времени до времени вздыхала. Разговоръ сначала отзывался горькими и уязвляющими упреками, потомъ сталъ тише и звучалъ грустнѣе; потомъ, со стороны Чолокова, принялъ выраженіе какой-то просьбы; на это отвѣчали сначала отрицаніемъ, потомъ нерѣшимостью; борьба со обѣихъ сторонъ стала живѣе, мольбы усиливались, отказъ слабѣлъ, наконецъ лицо Молокова просвѣтлѣло, Ольга зарумянилась и смутилась, и между обоими снова блеснулъ, только горячѣе и глубже, тотъ жгучій и потрясающій взглядъ, который впервые блеснулъ между ними въ неясныхъ сумеркахъ Ларса.
Подгоняемая необходимостью, драма любви развивалась быстро и близилась къ развязкѣ.
Вечеромъ въ этотъ же день, когда всѣ больные и здоровые гуляли, въ началѣ парка, у музыки — на боковой аллеѣ, идущей по горѣ отъ ваннъ 5-го и 6-го нумера, сидѣлъ на скамьѣ знакомый намъ мрачный незнакомецъ въ папахѣ — Сушкинъ. Казалось, онъ былъ въ сильномъ волненіи, которое требовало движенья; иногда онъ привставалъ, порываясь вскочить съ мѣста, но какая-то мысль удерживала его, и онъ опять садился въ уголъ подъ навѣсъ виноградника, сидѣлъ тихо, только сильно потиралъ руки и хрустѣлъ пальцами. Долго сидѣлъ онъ такъ; наконецъ какое-то безпокойство, ошибка въ обманутомъ ожиданіи, стали проявляться и усиливаться на его большомъ крупномъ лицѣ. Порывисто скинулъ онъ папаху, запустилъ мощныя руки въ густые волосы, взъерошилъ ихъ и началъ уже оказывать поползновеніе нанести имъ ущербъ, какъ вдругъ по аллеѣ послышался легкій хрустъ песку и шелестъ женскаго платья.
Сушкинъ вскочилъ, поблѣднѣлъ, высунулъ немного длинную шею и, нагнувшись, замеръ, какъ пылкій сеттеръ надъ трепетной перепелкой: вблизи показалась Ольга.
Ольга шла скоро; на головѣ у нея былъ наброшенъ капюшонъ бурнуса, какъ обыкновенно ходятъ изъ ванны; она повременамъ оглядывалась, какъ-будто боялась, чтобъ кто-нибудь не увидалъ ея, но поровнявшись съ скамейкой, она сильно вздрогнула: Сушкинъ стоялъ передъ нею.
Ольга съ удивленіемъ взглянула на Сушкина; Сушкинъ въ смущеніи ей поклонился. Ольга кивнула ему головой и хотѣла идти далѣе; но движеніе ея придало ему рѣшимости.
— Ольга… Ольга Семеновна… позвольте одну минуту…
— Что вамъ угодно? спросила Ольга холодно.
— Ольга Семеновна… я… я… не могу; я люблю васъ, Ольга Сем…
— Оставьте меня! прерывая его, сказала Ольга, испугавшись: — оставьте меня, вы забываетесь… и она быстро пошла далѣе.
— Нѣтъ, я не забываюсь; ей-ей, не забываюсь, Ольга Семеновна, говорилъ Сушкинъ, равняясь съ нею: — я васъ люблю, пламенно люблю; терпѣнья моего нѣтъ молчать долѣе, Ольга Семеновна; я только манеры не имѣю, Ольга Семеновна, я не то, что Чолоковъ: Чолоковъ, конечно, манеру имѣетъ, но онъ васъ не любитъ…
— Съ какой стати вы мнѣ говорите о Чолоковѣ? строго сказала Ольга: — оставьте меня.
— Нѣтъ! я все знаю: вы не скрывайтесь отъ меня, я все знаю; вы съ нимъ видѣлись сейчасъ, но онъ обманываетъ васъ, онъ такъ только… онъ васъ за князя отдать хочетъ, а самъ такъ только…
— Оставьте… оставьте меня! говорила Ольга испуганнымъ голосомъ и почти побѣжала.
— Нѣтъ, коль на то пошло, я васъ не оставлю, на зло вамъ не оставлю; я знаю, вы его любите; вы видѣлись съ нимъ, а онъ васъ не любитъ; душу мою отдаю, онъ васъ не любитъ…
— Оставьте меня, насъ увидятъ, говорила трепещущая, задыхающаяся Ольга, идя сколько доставало силъ скоро.
— А пусть увидятъ, громко и рѣшительно сказалъ Сушкинъ: — а пусть увидятъ, я не таюсь! Я не вызываю на свиданье, не выдаю васъ замужъ, не говорю вамъ одно, а другимъ другое. Я всему свѣту скажу, что лю6лео васъ, люблю тебя, Ольга! воскликнулъ восторженно Сушкинъ.
Ольга вдругъ остановилась.
— Чего жь вы хотите отъ меня? Чего вы хотите? спросила Ольга, блѣдная какъ мраморъ, гнѣвная и вся взволновавшаяся.
Сушкинъ, взглянувъ на Ольгу, смутился, онѣмѣлъ и сталъ какъ робкій школьникъ, забывшій урокъ, передъ учителемъ.
— Я… я ничего, я только хотѣлъ сказать вамъ… выдержать не могъ, Ольга Семеновна…
— Зачѣмъ же вы меня преслѣдуете? Вы хотите окомпрометировать меня, хотите разсказать… говорите, ступайте, продолжала Ольга, вспыхнувъ отъ гнѣва.
— Нѣтъ Ольга Семеновна, я не скажу, видитъ Богъ, не скажу! чуть не со слезами говорилъ Сушкинъ: — я такъ только, по необдуманности, я только хотѣлъ сказать вамъ… нѣтъ… предупредить васъ, что Чолоковъ васъ не любитъ… ужь знаю, что не любитъ; меня не надуетъ онъ; а я васъ люблю, клянусь вамъ, больше его люблю… Манеръ только я не имѣю, Ольга Семеновна… я не команъ ву порте-ву, а любить умѣю… право, умѣю… я благородный человѣкъ, Ольга Семеновна.
Ольга глядѣла на смущеннаго Сушкина, и гнѣвъ ея началъ уступать жалости.
— Хорошо. Оставьте жь меня, тихо сказала она. — Вы свое дѣло сдѣлали, предупредили меня. Если вы благородный человѣкъ и меня любите, то никому не скажете ни слова, ни слова ни о чемъ — слышите! и оставите меня; я прошу васъ…
И Ольга торопливо взглянула на него, еще испуганная и неуспокоившаяся, но добрымъ и просящимъ взглядомъ.
— Ольга Семеновна, клянусь вамъ, я буду молчать…
Ольга повернулась и пошла.
— Ольга Семеновна, одно слово, только одно слово… говорилъ Сушкинъ ей вслѣдъ: — Ольга… не любите его… я… я… жизнь отдамъ… мы убѣжимъ…
Ольга не останавливалась, обернулась и махнула рукой. Она этимъ движеніемъ какъ-будто отталкивала, останавливала Сушкина, какъ-будто хотѣла сказать: «оставь меня съ твоей смѣшной, ненужной любовью; оставь меня съ твоими подозрѣніями; все ужь рѣшено мною…»
И Сушкинъ остался, глядя на просвѣчивающее межь вѣтвей платье Ольги, которая скрывалась вдали.
Нѣсколько мгновеній стоялъ еще Сушкинъ неподвижно, блѣдный, разстроенный, какъ-будто пораженный громомъ. Вечеръ былъ тихій, музыка звучала невдалекѣ, наигрывая веселую польку. Сушкинъ не слыхалъ ничего. Вдругъ онъ схватилъ себя за волосы, и на этотъ разъ не на шутку: пучки черныхъ волосъ остались у него между пальцевъ.
«Участь! участь моя горькая! говорилъ онъ самъ съ собою. Доля моя безсчастная! А отчего? Манеры у тебя нѣтъ! воспитанія нѣтъ у тебя… Зачѣмъ вы не дали мнѣ манеру…» говорилъ онъ едва не рыдая, и, тихо повѣсивъ голову, пошелъ назадъ къ темному лѣсу.
Однакожь, чрезъ нѣсколько времени мысли Сушкина начали приходить въ порядокъ и возвращающаяся самоувѣренность стала понемногу приподнимать его голову. Какъ трагическій герой, размахивая руками, онъ говорилъ самъ съ собой:
«Да! манеры, только манеры, лоску у меня нѣтъ, какъ у щелкопера этого; будь у меня манера, она бы полюбила меня! И отчего бы не полюбить? Чѣмъ я хуже его? Всѣмъ его лучше, всѣмъ! отвѣчалъ Сушкинъ и повернулъ назадъ. — Лоску у меня нѣтъ, но дай срокъ, лоскъ у меня будетъ, продолжалъ Сушкинъ идти и разговаривать: — натрусь, будетъ лоскъ… и она меня полюбитъ… а этого… этому я подставлю ногу! я съиграю съ нимъ штуку!.. собью ему спѣсь!» говорилъ онъ грознѣе-и-грознѣе.
«Постой, обобью же я тебѣ перья», сказалъ гнѣвно и рѣшительно Сушкинъ и быстро пошелъ къ музыкѣ..
Около музыки было еще много гуляющихъ. Между гуляющими былъ и Чолоковъ. Алексѣй Николаевичъ былъ въ духѣ, ловокъ, веселъ, и говорилъ что-то съ дамами.
Толпа, степенныя и чиновныя лица произвели на Сушкина нѣкоторое впечатлѣніе; онъ оправился, привелъ себя въ порядокъ, и, не отказываясь отъ мщенія, кажется, нѣсколько измѣнилъ планъ и, должно-быть, усложнилъ его, потому-что Сушкинъ впалъ въ задумчивую заботливость. Затѣмъ на этотъ разъ онъ ограничился только двумя убійственными взглядами, которые метнулъ въ Чолокова, проходя мимо, и, взявъ Крапулинскаго подъ-руку, увелъ его въ глубь аллеи, гдѣ началъ о чемъ-то съ жаромъ совѣтоваться.
Но планамъ Сушкина не удалось осуществиться: на другой день онъ получилъ спѣшное порученіе отправиться немедленно къ себѣ на Кубань.
На другой же день, князь Мухрубакаевъ получилъ отвѣтъ Лысковыхъ: Ольга дала ему свое согласіе.
Князь вышелъ изъ добровольнаго заточенія торжествующій и счастливый, объявилъ всѣмъ о своей радости и залилъ шампанскимъ всѣхъ знакомыхъ и полузнакомыхъ своихъ.
VIII.
правитьВскорѣ была сдѣлана помолвка, и вмѣстѣ-съ-тѣмъ измѣнились нѣсколько отношенія дѣйствующихъ лицъ нашего разсказа. Князь Мухрубакаевъ началъ (да и пора была) освобождаться отъ своей робости съ Ольгой, но освобождался какими-то порывами: то вдругъ становился очень-развязенъ, острился и отпускалъ рифмованныя шуточки, въ которыхъ не всегда былъ разборчивъ, неочень-скромно цаловалъ у невѣсты руки, оказывалъ даже поползновеніе добраться и до щечки, но былъ немедленно останавливаемъ, то, получивъ предостереженіе и замѣтивъ, что дѣлалъ неловкость, смущался, краснѣлъ и умолкалъ. Впрочемъ, день-ото-дня, эти неровности сглаживались.
Чолоковъ, нѣсколько-задумчивый, былъ вообще чрезвычайно-милъ и добръ съ обрученными. Онъ давалъ имъ совѣты въ выборѣ покупокъ, охотно вызывался на исполненіе маленькихъ порученій, умѣрялъ и съ свѣтской находчивостью придавалъ иное значеніе нѣкоторымъ, несовсѣмъ-умѣреннымъ шуткамъ князя; помогалъ Ольгѣ вывертываться изъ неловкаго положенія, въ которое иногда ставило ее обращеніе жениха; однимъ словомъ, держалъ себя какъ истинный другъ дома, радующійся и способствующій счастью людей, дорогихъ его сердцу. Старички Лысковы умилялись, глядя на него, а князь Мухрубакаевъ рѣшительно былъ въ восторгѣ отъ Алексѣя Николаевича.
— Человѣкъ-то, человѣкъ-то какой вышелъ этотъ Чолоковъ! говаривалъ онъ часто ему въ глаза: — а я еще, признаться, не довѣрялъ ему, думалъ, не надежный народъ свѣтскіе эти мирлифлоры, анъ вонъ онъ какой вышелъ — золото, а не человѣкъ, чистѣйшее золото! Ты, братъ, Чолоковъ (онъ былъ уже на ты съ нимъ), ты, братъ, какъ пріѣдешь въ Тифлисъ, и не думай гдѣ-нибудь останавливаться кромѣ насъ, и избави тебя Богъ! У насъ таки-такъ и живи — не правда ли, Лёлечка? (Ольгу Семеновну со втораго дня помолвки онъ называлъ этимъ именемъ).
Лёлечка при этомъ обыкновенно немного краснѣла и отвѣчала, что это можетъ стѣснить Алексѣя Николаевича, а впрочемъ, какъ угодно князю.
Вообще Ольга сносила свое положеніе безропотно и, казалось, примирилась съ нимъ. Она понимала его, но находила отраду въ самомъ его драматизмѣ. Едва-ли кому изъ насъ не случалось съ удовольствіемъ ѣсть иныя горькія вещи: точно такъ въ иное время нравятся сердечныя страданія: есть пріятность въ ихъ горечи, и часто молодость съ тайнымъ наслажденіемъ отдается ихъ волненію и сильнымъ ощущеніямъ. Ольга поблѣднѣла немного, похудѣла даже, но стала отъ этого только интереснѣе: она не драпировалась въ свои тайныя страданія, но была кротка, уступчива и грустно-мила. Только иногда изъ какого-нибудь невиднаго угла смотрѣла она пристальнымъ взоромъ то на жениха своего, то на Чолокова, и на послѣднемъ долго и нѣжно останавливались ея подернутыя слезами глаза. Но если ей случалось тутъ же увидать сѣдаго старика-отца, неподвижнаго въ своихъ креслахъ, или хлопочущую за приданымъ мать, она не могла удержаться отъ слезъ и непремѣнно горько начинала плакать: разлука съ ними была для нея самая тяжелая, самая грустная жертва.
Въ хлопотахъ о приданомъ и приготовленіяхъ къ свадьбѣ, въ покупкахъ и въ поѣздкахъ для этого въ Пятигорскъ, время шло быстро и незамѣтно. Курсъ на желѣзныхъ водахъ кончался, многіе начали разъѣзжаться, многіе поѣхали продолжать его на кислыя. Старикъ Лысковъ окончилъ свой курсъ; ему было нѣсколько-лучше. Князю тоже выходилъ срокъ отпуска, и онъ торопился свадьбой, а потому Лысковы, Мухрубакаевъ, а съ ними и Чолоковъ переѣхали въ Пятигорскъ: тамъ чрезъ нѣсколько дней назначена была свадьба.
Утромъ, въ самый день вѣнчанья, Ольга много плакала. Глаза у нея покраснѣли; она жаловалась на сильную головную боль.
— Вы бы прошлись немного, сказала добрая Матрена Тихоновна: — право, прошлись бы; васъ бы поосвѣжило; а то какъ этакой расплаканной да больной подъ вѣнецъ идти?
Ольга взглянула на мать.
— Чтожь? пройдись въ самомъ дѣлѣ съ Матреной Тихоновной. Чрезъ нѣсколько времени Ольга съ Матреной Тихоновной вышла. День былъ пасмурный, но тихій и теплый; гуляющихъ въ эту пору дня никого обыкновенно не бываетъ. Ольга съ своей спутницей пошли вверхъ по пустынному бульвару до самой лѣстницы, взошли по ней и остановились въ Михайловской Галереѣ.
— Вы отдохните здѣсь, Матрена Тихоновна, сказала Ольга: — а я взойду повыше взглянуть на Пятигорскъ: я прощаюсь съ нимъ.
— Проститесь, проститесь! нѣжно говорила Матрена Тихоновна, усаживаясь на скамейку и провожая Ольгу сострадательнымъ и жалостливымъ взглядомъ; а потомъ она грустно улыбнулась и вздохнула.
Добрѣйшая Матрена Тихоновна была вся предана Ольгѣ, до того, что даже разставалась съ стариками Лысковыми и ѣхала съ нею управлять ея новымъ хозяйствомъ. Она была нѣмою свидѣтельницею ея любви къ Чолокову, и, какъ добрая, но невидимая фея, покровительствовала этой любви, страдала вмѣстѣ съ Ольгой, за нее сердилась на Чолокова и вмѣстѣ съ нею простила коварнаго, но милаго человѣка. Женщины, которыя уже сами устарѣли для любви, но не чуждались въ молодости ея пріятностей, поймутъ чувства Матрены Тихоновны, съ которыми она лелѣяла любовь молодыхъ людей — поймутъ, почему она въ послѣднее время особенно была хорошо расположена къ Алексѣю Николаевичу: она сама какъ-будто любила его и не могла ему противиться.
Ольга, задумчивая и взволнованная, пошла по густой виноградной аллеѣ, потомъ оглянулась и повернула на боковую тропинку. Тропинка эта шла по крутому обрыву Машука. Видъ на лѣво въ другое время былъ чудный, но теперь сѣрыя облака закрывали даль и снѣговыя горы, и только бѣленькій, чистый городокъ, пріютясь въ потемнѣвшей зелени, стоялъ смирно, какъ-будто выжидая грозы. Впрочемъ, Ольга и не смотрѣла на него; направо въ горѣ былъ гротъ, и она быстро повернула къ нему: двѣ знакомыя руки встрѣтили ея руки.
— О, благодарю, благодарю! грустно и безпредѣльно-нѣжно сказалъ Чолоковъ.
— Я только на минуту… Пока я еще свободна, я хотѣла проститься, говорила Ольга, и слезы перерывали ея голосъ.
Чолоковъ тоже не говорилъ; онъ былъ глубоко печаленъ и разстроенъ.
Ольга, въ утомленіи, опустилась на скамью; Чолоковъ сѣлъ возлѣ; прошло тяжелое и грустное мгновеніе прощанья.
— Пора! сказала Ольга, вставая: — меня ждутъ.
— Еще минуту, еще минуту! говорилъ Чолоковъ, удерживая ее, и въ это время онъ любилъ ее страстно; онъ понялъ, чего лишается въ ней; онъ понялъ и всю великость жертвы, которую такъ послушно и безропотно приносила ему Ольга, выходя замужъ, и то, какъ мало заслужилъ ее.
— Ольга! Ольга! о, какъ я виноватъ передъ тобою! Простишь ли ты меня, простишь ли, что я отдалъ тебя?.. говорилъ онъ, цалуя ея руки, и горе и сдержанныя слезы душили его.
— Пріѣзжай только скорѣе, едва-слышно сказала Ольга и, стыдливо зарумянившись, съ любовью склонила къ нему головку.
Немного спустя, Ольга объ-руку съ Матреной Тихоновной медленно сходила по бульвару.
Въ 7 часовъ вечера этого же дня въ единственной деревянной церкви Пятигорска, при толпѣ любопытныхъ зрителей, была свадьба Ольги Лысковой съ княземъ Мухрубакаевымъ. Надъ княземъ держалъ вѣнецъ Терепентѣевъ, надъ Ольгой — Чолоковъ.
Послѣ свадьбы у князя былъ вечеръ для немногихъ избранныхъ. Невѣста была весела; князь сіялъ счастьемъ, угощалъ всѣхъ безпрерывно и подъ-конецъ даже самъ немножко угостился. Чолоковъ былъ тоже любезенъ, и повидимому веселъ, но провелъ прескверную ночь.
Дня два-три спустя послѣ этого, на дворѣ дома, занимаемаго Мухрубакаевыми, гдѣ во флигелѣ помѣщались и старики Лысковы, знакомые намъ коляска и одинъ изъ тарантасовъ были подвинуты къ подъѣзду, и въ нихъ впрягали почтовыхъ лошадей: князь спѣшилъ къ мѣсту службы и уѣзжалъ съ княгиней.
Клочки сѣна валялись около крыльца и экипажей; люди суетились и носили ковры, чемоданы, тюфяки и подушки. Между ними, то шмыгая съ узелкомъ, то сердито укладываясь въ экипажахъ, являлась и исчезала толстенькая и краснощекая горничная Паша, въ ваточномъ капотѣ сверхъ платья и перекосившемся платкѣ на плечахъ; на ней былъ дорожный чепчикъ, изъ-подъ котораго выбивались растрепанные волосы, а покраснѣвшій кончикъ ея вздернутаго носа обличалъ недавнія слезы. Медлительный Иванъ отъ времени до времени двигался съ тяжелыми вещами, которыми преимущественно нагружали его. Одинъ только Ѳедоръ Васильевичъ, камердинеръ Чолокова, стоялъ, положивъ руки въ карманы пальто, и саркастически улыбался.
— Куда ты это ящикъ-то взвалилъ въ самыя ноги тюлень ты заморскій! говорила Паша, стоя на подножкѣ, и перевѣсивъ голову въ коляску такъ, что не было видно ни головы ея, ни стана: — самымъ что ни на есть ребромъ такъ и подвернулъ. Передвинь!
— Что за фря! сама передвинь! отвѣчалъ Иванъ, брякнувъ на землю чемоданъ такъ, что тотъ затрещалъ, и отправился за другимъ.
— Это онъ для удобности, замѣтилъ Ѳедоръ Васильевичъ.
— Ну, а ты-то что стоишь, да глаза пялишь? хоть бы пособилъ, право!.. И безъ тебя досадно…
— Да что же намъ въ ваши обстоятельства входить? смиренно отвѣчалъ Ѳедоръ Васильевичъ. Однако онъ смягчился, зашелъ съ другой стороны и точно такъ же свѣсился въ коляску.
И въ такомъ положеніи они долго еще укладывали вещи и потомъ удалились. Экипажи стояли одиноко. Наконецъ послышался голосъ князя изъ окошка.
— Готово, что ли?
— Готово! отвѣчалъ ямщикъ.
И вотъ въ домѣ стала тишина, потомъ послышались поцалуи, всхлипыванья, и раздирающій сердце женскій плачъ съ завываньемъ раздался и становился громче-и-громче. Появилась на крыльцѣ растерзанная и потерявшая всю степенность Матрена Тихоновна; вышелъ Мухрубакаевъ; за нимъ, обнявшись и рыдая, вышла Ольга съ матерью. Чолоковъ, опустивъ голову, грустный, вышелъ за ними. Всѣ пошли къ экипажамъ. Еще прощанья, плачъ и поцалуи. Сѣлъ наконецъ князь въ коляску; сѣла съ нимъ Ольга на то мѣсто, гдѣ сидѣлъ когда-то Чолоковъ. Въ тарантасъ усѣлась Матрена Тихоновна съ Пашей.
Насилу оторвали бѣдную старушку Лыскову, можетъ-быть, въ послѣдній разъ обнимавшую единственную дочь свою. Взмостился Иванъ на козла. Среди плача и стона послышалось: «съ Богомъ» — и двинулись экипажи. Старушка, рыдая, упала на руки женщины, дворъ обезлюдилъ, и одинъ въ окнѣ опустѣлаго дома, опершись на костыли, стоялъ, бѣлый какъ лунь, старикъ Лысковъ. Слезы тихо текли по его изнуренному лицу, и дрожащая рука крестила удалявшуюся дочь.
Блѣдный, постоялъ немного за воротами Чолоковъ и медленно пошелъ домой. Въ общемъ прощаньи онъ былъ почти забытъ, онъ былъ почти постороннимъ зрителемъ, и тяжело ему было смотрѣть на эту тяжелую сцену, на безвыходную скорбь родителей, сознавая въ душѣ, что онъ всему причиной…
Въ этотъ же вечеръ Чолоковъ уѣхалъ на кислыя воды, а черезъ день одиноко выѣхалъ со двора и медленно потащился какъ-будто подряхлѣвшій тарантасъ со старикомъ и старушкой Лысковыми, уѣзжавшими въ деревню, доживать свою одинокую старость.
IX.
правитьНа кавказскихъ водахъ существуетъ мнѣніе, что воздухъ Кисловодска располагаетъ къ любви, что здѣсь разыгрываются окончательныя драмы и комедіи, начавшіяся въ другихъ мѣстахъ — мнѣніе, высказанное и Лермонтовымъ въ «Героѣ нашего времени». Послѣднее весьма-справедливо, потому-что кислыми водами, то-есть знаменитымъ нарзаномъ заключается обыкновенно леченіе, и потому по-необходимости, такъ или иначе, здѣсь выходитъ окончательный результатъ сердечной чувствительности, если не увозится эта своего рода болѣзнь въ Россію, на мѣсто излеченныхъ недуговъ. Но, по моимъ слабымъ наблюденіямъ, ходъ этого курса долженъ идти иначе: влюбляться болѣе или менѣе легко и игриво, словомъ, какъ слѣдуетъ влюбляться на три мѣсяца, прилично въ веселомъ и шумномъ Пятигорскѣ, впадать въ хандру, апатію и разочарованія отъ неудачи — въ пустынныхъ Есентукахъ (на щелочныхъ), любить романически и даже мрачно — въ лѣсистомъ нагорномъ Желѣзноводскѣ, наслаждаться тихимъ счастіемъ, или утѣшать себя пріятной меланхоліей — въ прелестномъ Кисловодскѣ.
Въ-самомъ-дѣлѣ трудно себѣ представить болѣе-милое, отрадное и успокоивающее мѣстечко, какъ Кисловодскъ. Горы кругомъ обступили и укрыли его отъ вѣтра; по подножію ихъ разбросаны домы и избушки. Двѣ чистыя, какъ кристаллъ, рѣчки текутъ по камнямъ, сливаются вмѣстѣ (эмблема счастливыхъ сердецъ) и льются далѣе, игриво извиваясь по долинѣ. Чудесный садъ съ цвѣтникомъ и великолѣпными рядами и группами деревьевъ лежитъ по берегу; въ началѣ его богатырскій нарзанъ вѣчно кипитъ, пузырится и точно все поднимается, какъ шампанское въ бокалѣ, въ своемъ бассейнѣ. Чудный воздухъ и кругомъ но долинѣ растительность, которая такъ и брыжжетъ жизнію и силой… Въ вѣкъ бы, кажется, не уѣхалъ изъ этого счастливаго уголка!.. Сюда-то прибылъ унылый и разстроенный послѣдними сценами и чувствами Алексѣй Николаевичъ.
Сначала Чолоковъ хандрилъ и, насупившись, ходилъ одиноко, холодно отвѣчая на вниманіе знакомыхъ; потомъ онъ впалъ въ тихую и очень къ нему идущую меланхолію и сдѣлался общительнѣе. Въ числѣ своихъ на-водныхъ знакомыхъ онъ началъ съ удовольствіемъ встрѣчать семейство Терскихъ и отдавать должную справедливость ихъ такту и умѣнью жить. Его влюбленное сердце требовало случая излиться передъ кѣмъ-нибудь, облегчить хотя нѣсколько накопившійся въ немъ грузъ ощущеній и мыслей, и онъ остановилъ свое вниманіе на дѣвицѣ Терской. Она такъ сострадательно смотрѣла на бѣднаго Чолокова, такъ мягко касалась больнаго мѣста его чувствъ, что отказать ей въ отвѣтѣ на участіе было бы невѣжливо. И Алексѣй Николаевичъ, какъ порядочный человѣкъ, не сдѣлалъ этой невѣжливости. Онъ говорилъ съ Катенькой Терской общими мѣстами о нѣкоторыхъ сердечныхъ влеченіяхъ, о чувствахъ вообще и тому подобномъ. Это ихъ сблизило. Узналъ Чолоковъ, между-прочимъ, что у нихъ много общихъ знакомыхъ въ Петербургѣ — и пошли нескончаемые разговоры объ общихъ знакомыхъ и Петербургѣ. Эти разговоры живо напомнили ему разговоры въ столичныхъ гостиныхъ его свѣтскихъ знакомыхъ, гдѣ только и говорятъ о погодѣ, оперѣ и маленькихъ слабостяхъ, достоинствахъ и приключеніяхъ общихъ знакомыхъ и даже незнакомыхъ. И вспомнился ему и самый Петербургъ, милый городъ Петербургъ, съ его веселой и кипящей визитами свѣтской дѣятельностью, который онъ такъ неблагодарно забывалъ въ это время для живописныхъ скалъ, лѣсовъ и ауловъ Кавказа и Грузіи.
Время близилось къ сентябрю, и въ этотъ годъ осень нежданно и рано спустилась надъ Кисловодскомъ. Стало холодно; листъ началъ блекнуть, и въ одно прекрасное утро верхушки окружныхъ горъ ярко забѣлѣли первымъ снѣгомъ. Человѣкъ и не съ чолоковскими воззрѣніями на жизнь такъ ужь устроенъ, что какъ бы ему хорошо ни было, все его тянетъ куда-то, и даже, что замѣчательно, чѣмъ очаровательнѣе мѣсто, чѣмъ болѣе душа настроена счастіемъ и любовью къ восприниманію впечатлѣній, тѣмъ сильнѣе, тѣмъ тоскливѣе хочется въ невѣдомое куда-то, гдѣ чудится еще болѣе счастья и очарованій. Алексѣй Николаевичъ не былъ счастливъ; счастье его было тамъ, за горами; но ему было хорошо. Въ Терскихъ онъ нашелъ милыхъ, добрыхъ людей, понимающихъ всю тонкость свѣтскихъ отношеній. Катенька Терская была хорошо воспитана и — вещь, которая всегда имѣетъ вѣсъ — имѣла состояніе, позволявшее ей и маменькѣ хорошо жить и быть хорошо обстановленной. Чувства Чолокова снова пришли въ то прекрасное положеніе, когда благомыслящій человѣкъ вполнѣ владѣетъ ими и беретъ только то, что ему пріятно, и Чолоковъ оставилъ за собой только ту часть ихъ, которая доставляетъ какую-то пріятную теплоту, ласкающую и поглаживающую самолюбіе. Несмотря на это, Алексѣя Николаевича тоже тянуло куда-то, хотя онъ и не могъ отдать себѣ отчета, куда именно. Правда, дѣвица Терская напоминала ему Петербургъ и говорила не однажды объ удовольствіи столицы и еще большемъ удовольствіи встрѣтиться тамъ съ добрымъ знакомымъ, котораго коротко узнали и полюбили въ безцеремонной на-водной жизни; но Чолоковъ отвѣчалъ сперва, что это невозможно, потомъ, вздохнувъ сказалъ, что это трудно, потомъ подумалъ, что это бы и возможно, но развѣ только не надолго и въ такомъ только случаѣ, если онъ найдетъ полезнымъ передъ окончательнымъ поселеніемъ въ Тифлисѣ заѣхать, для устройства дѣлъ, въ Петербургъ, о чемъ ему нужно еще подумать и дождаться отвѣта на свои письма.
Между-тѣмъ время шло. Курсъ кончался; всѣ стали разъѣзжаться; пора было ѣхать и Чолокову, независимо отъ того, что его давно ужь куда-то тянуло. Неизвѣстно, какого рода получилъ онъ отвѣтъ на свои письма и что подумалъ; но кавказская природа, замирающая подъ снѣгомъ, охладила въ немъ вообще неочень-свойственную ему любовь къ природѣ, вмѣстѣ съ ея располагающимъ къ нѣжнымъ ощущеніямъ вліяніемъ. Зима въ горахъ показалась ему суровой и безотрадной. Подумалъ онъ невольно и о другой зимѣ, полной веселостями, балами, спектаклями и другими эстетическими наслажденіями образованнаго общества. Садясь въ экипажъ и приготовляясь къ дорожной скукѣ, подумалъ онъ также и вообще о скукѣ бездомной и вѣчно-кочевой жизни холостяка; подумалъ объ удовольствіи теплаго и хорошо-мёблированнаго и освѣщеннаго угла въ собственномъ домѣ. Не знаемъ, что думалъ онъ еще, но собрался и выѣхалъ съ водъ почти вслѣдъ за Терскими, которыя выѣхали наканунѣ.
На кавказскія воды и, слѣдовательно, съ нихъ обратно, есть только одна почтовая дорога, и, конечно, по ней, не затрудняясь выборомъ, поѣхалъ Алексѣй Николаевичъ: это дорога въ Новогеоргіевскъ. Въ Новогеоргіевскѣ подъ прямымъ угломъ она выходитъ на большую, которая направо идетъ черезъ Владикавказъ и горы въ Тифлисъ, и называется военно-грузинской, влѣво на Ставрополь и называется: «въ Россію». Чолоковъ повернулъ налѣво.
Зима и ея веселости въ Петербургѣ были въ разгарѣ. Близилась масляница: спектакли, балы и маскарады учащались, чувствуя скорый постъ и съ нимъ закрытіе всѣхъ увеселеній. Благоразумные холостяки, желавшіе упрочить за собой семейное счастіе, спѣшили свадьбами.
Несмотря на то, что мѣсяца четыре прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ Алексѣй Николаевичъ оставилъ кавказскія воды и отправился ненадолго въ Петербургъ, мы, къ крайнему удивленію, находимъ его еще тамъ и находимъ на новой и довольно-помѣстительной квартирѣ, чрезвычайно-занятымъ и глубоко-озабоченнымъ приличнымъ устройствомъ оной.
И не мы одни находимъ тамъ его: его нашло и письмо, присланное издалека, которое подалъ ему почтальйонъ.
Письмо, написанное мелкимъ женскимъ почеркомъ, было слѣдующаго содержанія:
"Помните ли вы, Чолоковъ, ту, которая имѣла несчастіе встрѣтиться съ вами на Кавказѣ, ту, которая взялась за перо не съ тѣмъ, чтобъ возобновить въ васъ память о себѣ, лелѣя какую-нибудь надежду, но чтобъ, напротивъ, высказать вамъ мнѣніе, которое вы заслужили, и отдѣлиться этимъ письмомъ отъ всего прошлаго? Помните ли вы, Чолоковъ, нашу встрѣчу въ Ларсѣ и начало тогдашняго разговора, съ котораго началась наша короткость? Мы говорили, что надо много любви со стороны женщины, чтобъ оторваться отъ всего близкаго и милаго и всю посвятить себя мужу и семьѣ и жить въ тамошнемъ одинокомъ замкѣ? Я сдѣлала больше для васъ. Я оторвалась отъ моихъ добрыхъ и старѣющихъ родителей, оторвалась отъ родины, къ которой такъ радостно возвращалась, связала навсегда… слышите? навсегда… свою судьбу съ человѣкомъ, къ которому не чувствовала особенной привязанности, и поселилась здѣсь, въ безлюдьи и враждебной степи (мужъ переведенъ въ ***) изъ одной надежды видать васъ, васъ, человѣка, къ которому любовь была бы для меня уже преступленіемъ. У меня не было утѣшенія при этихъ жертвахъ въ любви къ мужу, въ семействѣ, въ сознаніи исполненія долга; нѣтъ даже вокругъ меня этой дикой, но все-таки чудной и возвышающей душу обстановки тамошней природы: здѣсь степь голая, враждебная, безлюдная, наводящая уныніе степь кругомъ. И вы меня, неопытную, отуманенную первымъ чувствомъ дѣвочку, толкнули въ это безвыходное положеніе для одной прихоти…
"Боже мой! сколько жертвъ, сколько безполезныхъ, вѣчныхъ жертвъ брошено мною на вѣтеръ такъ безплодно!..
"Какимъ именемъ назовете вы свой поступокъ?
"Знаете ли что? Сначала, когда вашъ отъѣздъ въ Петербургъ и дошедшіе до меня слухи показали мнѣ васъ въ настоящемъ свѣтѣ, мнѣ было горько и обидно, обидно за себя, что единственное мое чувство и всѣ жертвы были истрачены на такого мелкаго человѣка…
"Теперь я каждый день благодарю Бога, что все такъ устроилось. Я избавилась отъ чувства, несовмѣстнаго съ моими обязанностями, и избавилась безъ тяжелой борьбы. Женщина можетъ простить многое любимому человѣку, но никогда не проститъ низость. Въ мужѣ я нашла человѣка хорошаго, въ которомъ за маленькими недостатками скрывается много достоинствъ. Я его уважаю и надѣюсь, что онъ привлечетъ и другое чувство, котораго вполнѣ достоинъ.
"Я взялась за перо, чтобъ высказать вамъ мое мнѣніе о васъ, мнѣніе о вашемъ поступкѣ, который, къ-несчастію, можетъ-быть, не найдетъ даже наказанія въ общественномъ мнѣніи вашихъ свѣтскихъ пріятелей, еслибъ онъ былъ извѣстенъ имъ. Я хотѣла отнять этимъ всякую надежду у вашего самолюбія на то, что я могу питать къ вамъ еще какое-нибудь чувство и страдать отъ него. Еще хотѣла вамъ сказать, что если когда-нибудь судьба сведетъ насъ вмѣстѣ, единственная встрѣча, на которую вы можете разсчитывать отъ меня, это — полное мое презрѣніе, которое вы такъ достойно заслужили.
Чолоковъ прочелъ письмо, съ досадой скомкалъ его и остался въ раздумьѣ. Когда первое чувство стыда и негодованія прошло, подумалъ онъ о той, которая такъ сурово напомнила о себѣ. И начали мало-по-малу вставать въ его воображеніи и живописныя горы Грузіи, и дикія горы Кавказа, и пышная растительность подъ жгучимъ лучомъ, и ласкающая прохлада южной ночи. Среди этихъ картинъ, то въ той, то въ другой обстановкѣ, начала мелькать, какъ-будто дразнить и манить его, молоденькая, розовая и игривая Ольга съ своей золотистой головкой; потомъ онъ увидѣлъ эту же головку, печально-опущенную, съ безмолвно-упрекающимъ, но еще любящимъ взглядомъ и слабой надеждой, тревожно-ожидающею его послѣдняго отвѣта. Какъ молнія, невольно и на минуту ясно мелькнула въ немъ мысль о его поступкѣ, и лобъ его наморщился, и поспѣшно подумалъ онъ бросить бы все и летѣть туда, на югъ, къ бѣдной и оставленной имъ Ольгѣ, у ногъ ея вымолить прощеніе и любовью всей жизни исцѣлить тѣ раны, которыя онъ нанесъ ея молодому сердцу…
Въ это время раздался звонокъ, и человѣкъ доложилъ, что принесли изъ магазина вещи. Точно отъ сна пробудился Чолоковъ и даже улыбнулся… улыбнулся надъ нелѣпостью идеи, которая приходила ему въ голову: бросить все и уѣхать на Кавказъ; улыбнулся отъ самодовольствія, подумавъ о силѣ любви, которую способенъ возбудить; улыбнулся, наконецъ, отдавая должную справедливость силѣ своего воображенія, и при этомъ нашелъ, что съ такимъ воображеніемъ, при маленькомъ желаніи его, Чолокова, могъ выйдти изъ него замѣчательнѣйшій писатель…
Однакожъ, писателемъ, къ-сожалѣнію, онъ не сдѣлался, а въ Петербургѣ остался. Да какъ ему было и оставить Петербургъ, когда онъ нанялъ и удобнѣйшимъ образомъ устроилъ свою квартиру, да еще намѣренъ былъ ввести въ нее милую, свѣтскую и понимающую всѣ тонкости обращенія и порядочности хозяйку, именно дѣвицу Терскую, бракъ съ которой, при самыхъ многостороннихъ обсужденіяхъ, не представлялъ ни одного изъ тѣхъ неодолимыхъ препятствій, которыя не позволили Алексѣю Николаевичу жениться на Лысковой, а напротивъ, обѣщалъ связи, прекрасныя знакомства, умѣнье поддержать ихъ, порядочныя средства, гостиную хорошаго тона — словомъ, всѣ залоги счастія, и потому уже объявленъ и долженъ на-дняхъ свершиться?..
X.
правитьВремя идетъ да идетъ, сыплетъ своей разрушительной пылью на большія и малыя вещи міра сего, на дѣла и чувства; иныя раны растравляетъ, иныя если не издечиваетъ, то замазываетъ. И много уже дѣлъ и вещей отдаленнаго прошлаго стерто имъ съ лица земли; немногія дѣла и личности, какъ одинокія верхушки невѣдомыхъ зданій, высятся надъ туманомъ старины. Пройдутъ еще года и вѣка и ихъ совсѣмъ занесетъ, обративъ въ неясныя миѳологическія преданія; скорѣе того занесетъ насъ, маленькихъ людей нынѣшняго великаго вѣка; еще скорѣе сотретъ изъ памяти читателя блѣдныя лица настоящей повѣсти и имя ея автора… Но пока, благодаря Бога, мы еще живы, воспользуемся своимъ положеніемъ и посмотримъ, что сдѣлало время съ нашими маленькими героями.
А время, о которомъ мы отозвались такъ мрачно, несмотря на то, что его прошло очень-немного лѣтъ, надѣлало, къ нашему удивленію, очень-хорошія вещи! Смотрите и судите сами.
Въ Петербургѣ, въ бельэтажѣ благообразнаго дома, дѣвственнаго отъ всѣхъ мѣщанскихъ вывѣсокъ, живетъ Алексѣй Николаевичъ Чолоковъ. Квартира его удобна, чиста, какъ зеркальное стеклышко, убрана въ строго-обдуманномъ и изящномъ безпорядкѣ: въ ней немного-сухо, безжизненно, но въ высшей степени прилично. Семейство Алексѣя Николаевича размножилось; но, начиная отъ тещи, еще бойкой старухи Терской, до грудной дѣвочки Момми, которая соблюдаетъ опрятность и имѣетъ ужё граціозныя манеры въ пеленкахъ — всѣ въ высшей степени порядочны и приличны. Впрочемъ, за дѣтей бояться нечего: за ихъ манерами и поступками зорко смотритъ строго-приличная гувернантка изъ иностранокъ, и первое неразборчивое слово, которое произносятъ дѣти и которое разобрать трудно, имѣетъ уже чистѣйшій иностранный акцентъ. Здоровьемъ женская и дѣтская часть семейства наслаждается несовсѣмъ-много; но если болѣзни доступны и этому благоустроенному семейству, то и самыя болѣзни, допускаемыя домашнимъ докторомъ въ этотъ порядочный домъ, непремѣнно приличны и носятъ хорошія имена мигрени, гриппа и прочее. Кромѣ бдительности доктора (очень-хорошаго и принятаго въ лучшихъ домахъ доктора), такое приличіе даже въ болѣзняхъ объясняется, а въ дѣтяхъ поддерживается образомъ воспитанія и прекраснымъ шотландскимъ обыкновеніемъ ходить съ голыми ножками. Если же у старшаго сына Поппи эти ножки уже кривятся, то все-таки отъ болѣзни очень-приличной, такъ-называемой англійской болѣзни.
Что касается собственно до Алексѣя Николаевича, то онъ раздобрѣлъ, обложился солидными бакенбардами, попрежнему румянъ и красивъ, а только какъ-то сталъ неподвижнѣе, самодовольно-сосредоточеннѣе въ себѣ, недоступнѣе; впрочемъ, онъ нисколько не терялъ отъ этого своей порядочности: напротивъ, эта порядочность еще глубже пустила въ немъ корни и пропитала его. Ясно онъ созналъ цѣль своей жизни и шелъ къ ней твердыми стопами. Служебное положеніе его было хорошо, общественное еще лучше. Передъ нимъ отворились двери многихъ, прежде недоступныхъ ему, домовъ; кругъ знакомыхъ (пріятелей у него не было) сталъ выше и значительнѣе. Неукоснительно и строго соблюдалъ онъ всѣ тончайшія приличія и условія свѣта, и былъ столько счастливъ, что даже пріобрѣлъ по этой части нѣкоторый авторитетъ. Никакая жертва не была тяжка ему въ этомъ отношеніи: скорѣе согласится Алексѣй Николаевичъ выдержать горячку, нежели пройдти по Невскому въ фуражкѣ, и двери его дома многимъ добрымъ малымъ, его бывшимъ пріятелямъ, невыдержавшимъ съ годами всѣхъ требованій порядочности, незамѣтно съузились и затворились. Вспоминаетъ иногда Алексѣй Николаевичъ и годы холостой жизни и, вздыхая съ самодовольной улыбкой, говоритъ: «и мы шалили»; любитъ въ близкомъ кружкѣ поговорить и о Кавказѣ; но его, къ сожалѣнью, все еще зеленоватая супруга не любитъ этого и посматриваетъ при этомъ на мужа такъ, какъ будто-бы рѣчь зашла о какой-нибудь незнакомой ей Аделаидѣ Францовнѣ, съ которой, однакожь, знакомъ самъ Алексѣй Николаевичъ: отъ такого взгляда предметъ разговора обыкновенно измѣняется.
Впрочемъ, во всѣхъ отношеніяхъ Чолоковы живутъ прекрасно, и для многихъ изъ моихъ читателей было бы весьма-лестно бывать у нихъ. Но не для всѣхъ изъ нихъ, особенно не для людей съ темными и неблагозвучными именами, доступенъ этотъ домъ.
Утѣшимъ послѣднихъ замѣчаніемъ, что домъ этотъ для людей непривычныхъ немного-скученъ, и да наслаждается миромъ Алексѣй Николаевичъ и его семейство!
Не такова жизненная обстановка и не таковъ образъ жизни другихъ нашихъ знакомыхъ.
На голой, какъ ладонь, степи, перерѣзываемой военно-грузинской дорогой, стоитъ большая казачья станица, обнесенная заборомъ изъ колючки съ вышкой и часовымъ у воротъ. Въ станицѣ по широкой улицѣ свободно разлегся деревянный одноэтажный домъ. Домъ этотъ не блеститъ убранствомъ, но, что можно достать успокоивающаго и украшающаго въ окрестныхъ городахъ, все есть въ этомъ домѣ. Двери его стерегутся не швейцаромъ, а исправляющей его должность дворовой шавкой, и то единственно по ея собственной склонности: эти двери радушно отворены для всѣхъ знакомыхъ — а кто не знакомъ другъ съ другомъ въ кавказской станицѣ? — и для всѣхъ хотя и незнакомыхъ проѣзжающихъ.
Лѣтнее утро ясно; солнце еще не подошло къ полудню. Знакомый нашъ, князь Мухрубакаевъ, сидитъ съ разстегнутой грудью у открытаго окошка.
Идетъ по улицѣ молоденькій господинъ, Маклухинъ.
— Маклухинъ! Куда вы идете? спрашиваетъ князь.
— Къ Петру Петровичу, ваше сіятельство! отвѣчаетъ Маклухинъ.
— А пили водку? спрашиваетъ князь.
— Никакъ нѣтъ, ваше сіятельство, скромно отвѣчаетъ Маклухинъ.
— Зайдите!
Маклухинъ заходитъ.
— Человѣкъ! подай водки Маклухину.
— Я не пью, ваше сіятельство! замѣчаетъ Маклухинъ.
— Вздоръ! Какъ не пить! Се бонъ пуръ л’эстома!
Человѣкъ подаетъ Маклухину водку. Маклухинъ наливаетъ, кланяется и пьетъ.
— Пронеси сюда, невнятно и тихо говоритъ князь сквозь зубы.
Человѣкъ подноситъ и князю, князь выпиваетъ. Маклухинъ откланивается и уходитъ.
Такъ повторяется и съ другимъ проходящимъ и съ третьимъ, до-тѣхъ-поръ, пока количество посѣтителей не обезпокоитъ хозяйки, которой шепнетъ нѣчто объ этомъ Матрена Тихоновна.
Тогда, по уходѣ гостя, растворяются двери въ гостиную и показывается Ольга Семеновна.
Наша добрая Ольга Семеновна нѣсколько измѣнилась, но она все хорошенькая. Она какъ-будто выросла и навѣрное пополнѣла; лицо ея нѣсколько утратило нѣжность и игривость и стало какъ-будто скучнѣе, но все еще свѣжо и мило. Бѣлый капотъ свободно обхватываетъ мягкій и развившійся станъ ея, давно раззнакомившійся съ стѣснительными узами корсета; вся она смотритъ видной женщиной.
— Вы опять, кажется… говорила Ольга Семеновна мужу.
— Я ничего, душенька! Нельзя же: знакомые заходили!
Успокоенная этимъ отвѣтомъ, садится Ольга Семеновна за какую-нибудь работу. Приходятъ другіе, ужь незазваные, а короткіе знакомые. Ольга Семеновна говоритъ съ ними развязно; у нея иногда вырываются выраженія, отъ которыхъ бы нѣсколько подернуло какого-нибудь щепетильнаго Чолокова, но щепетильныхъ Чолоковыхъ нѣтъ въ безцеремонной казачьей станицѣ, и незамѣтно идетъ день въ бесѣдѣ и обиліи яствъ. Правда, Ольга Семеновна иногда позволяетъ себѣ зѣвнуть, но зѣваетъ не отъ скуки и тѣмъ менѣе нервнаго раздраженія, а такъ, по привычкѣ. Въ-сущности и положа руку на сердце, она счастлива и довольна своимъ положеніемъ, до такой степени довольна, что уговорила мужа остаться на настоящемъ мѣстѣ, хотя ему и предлагали перейдти въ губернскій городъ ***.
Добрѣйшая Матрена Тихоновна попрежнему предана Ольгѣ Семеновнѣ, управляетъ всѣмъ хозяйствомъ, которое идетъ прекрасно и обильно, нисколько не безпокоя княгини, попрежнему ворчлива и добродушна и ужасно любитъ Терепентѣева, который живетъ въ той же станицѣ, бываетъ часто въ домѣ князя и много смѣшитъ всѣхъ.
Да живутъ и они также счастливо впредь, какъ живутъ теперь!
Намъ остается сказать два слова о Сушкинѣ, этомъ пламенномъ, романическомъ, нѣсколько-мрачномъ, но благородномъ Сушкинѣ, изъ котораго могъ бы выйдти отличнѣйшій герой романа съ рыцарскими поступками, еслибъ онъ, по его выраженію, имѣлъ манеру, лоскъ пріобрѣлъ.
Хотя Сушкинъ, къ-сожалѣнію, не пріобрѣлъ еще манеры и лоску, да и трудно было ему пріобрѣсть ихъ, живя въ станицѣ на Кубани въ передовой линіи, но онъ оставался все такимъ же бѣдовымъ, страстно любилъ Ольгу, при воспоминаніи о ней, ерошилъ свои черные волосы, и хотя, можетъ-быть, не всегда оставался ей вѣрнымъ, но не иначе выражался о ней, какъ восторженно и называлъ ее «моя чудная Ольга!». И Сушкинъ жилъ доднесь прекрасно и мирно, но недавно случилась съ нимъ маленькая непріятность.
Въ прекрасную іюльскую ночь нынѣшняго года Сушкинъ, вообще охотникъ до романическихъ прогулокъ, счелъ нужнымъ спуститься къ рѣкѣ и насладиться ночью и воздухомъ. Улегшись на травѣ и не боясь ревматизма, предался онъ мечтамъ о чудной Ольгѣ, любовался луной и поджидалъ свою куму-казачку, которая сбиралась прійдти по близости за водою.
Ночь была прелестная; мѣсяцъ свѣтилъ, какъ днемъ. Кубань бѣжала у ногъ Сушкина. Рисуясь на травѣ темной фигурой, онъ наслаждался и ночью, и луной, и рѣкою, и чтобъ полнѣе было наслажденіе, закурилъ турецкую папироску. Вдругъ послышался шорохъ; Сушкинъ приподнялся… съ рѣки раздался выстрѣлъ, и черкесская пуля попала прямо въ его горячее сердце…
Въ станицѣ поднялась тревога, но не поднялся бѣдный Сушкинъ…
Итакъ, за исключеніемъ Сушкина, этого образца восторженной и чистой любви, сошедшей въ низшую сферу, которому суждено было и умереть также безплодно, какъ безплодно любилъ онъ, время сдѣлало свое дѣло: уврачевало и засыпало раны сердца, стерло горячіе слѣды прежнихъ склонностей и изъ героевъ повѣсти сдѣлало, какъ обыкновенно бываетъ, простыхъ людей, какъ-будто и небывавшихъ героями, да еще и очень-довольныхъ своею судьбою. Касательно Ольги, иная чувствительная барышня готова, пожалуй, пожалѣть и подумать, что приличнѣе было бы ей остаться весь вѣкъ героиней, гордо и молча страдать, или тихо увянуть жертвою неудачно-помѣщенной любви, на томъ основаніи, что иная смерть лучше иной жизни. Но мы позволимъ себѣ замѣтить чувствительнымъ барышнямъ, что нужно много твердости и глубины чувства, чтобъ ввѣкъ оставаться вѣрнымъ ему и сквозь всю пыль жизни гордо пронести драгоцѣнную ношу, или пасть подъ ея бременемъ, не разставаясь съ ней; что нуженъ для этого особенный закалъ души, чѣмъ у маленькихъ героинь нашихъ вѣрныхъ обыденной жизни повѣстей, и что многіе Ольги Семеновны и всѣ Алексѣи Николаевичи очень-довольны, что живутъ покойно, какъ порядочные люди, незнакомые ни съ какими, весьма-интересными въ повѣстяхъ, страданіями… И мы желаемъ имъ этого спокойствія!
Но есть среда, обѣтованная среда, гдѣ порядочность выражается не въ одной наружной формѣ, гдѣ благородные порывы сердца не спотыкаются о мелкія препятствія, гдѣ чувства вносятся въ жизнь и не идутъ, мельчая и ломаясь, наперекоръ ея матеріальнымъ требованіямъ, а дружно сливаются съ нею, согрѣвая и одушевляя ея необходимую прозу — среда, доступная только ясному, свѣтлому взгляду, чистой и честной душѣ, и ея мы желаемъ читателямъ.