XIII. Попъ-разстрига.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Помню зимній вечеръ. Вся семья собралась въ кухнѣ и медлительно текли долгіе часы зимняго вечера.
Было тихо. Жужжали веретена, трещала лучина въ свѣтцѣ, и съ шипѣніемъ падали горячіе уголья въ подставленный тазъ съ водой. На улицѣ разыгрывалась вьюга и заносила снѣгомъ маленькія деревенскія оконца. Временами раздавался короткій звукъ подожка въ окно и несся въ кухню томящій однотонный мотивъ: «батюшки, матушки! милостыньку Христа-ради!»… Тогда веретена переставали жужжать, и поднимались головы и слушали стонущую пѣсню за окномъ. Бабушка шла рѣзать хлѣбъ. Лѣто было засушливое; осенью пошли пожары; по деревнямъ много ходило нищихъ, и въ тотъ морозный вьюжистый вечеръ особенно печально и жалобно билась въ окна нищая пѣсня, — и особенно большіе куски коровая отрѣзала бабушка и подавала въ окно.
Сказывала бабушка въ тотъ вечеръ «житіе», — одну изъ безконечныхъ исторій, которыя она любила разсказывать въ долгіе зимніе вечера.
«… Былъ купецъ въ одномъ городѣ, первый богатѣй. Мукой торговалъ, сѣномъ, овсомъ и, между прочимъ, при домѣ лавку имѣлъ, печеный хлѣбъ продавалъ, и каждое утро возы къ лавкѣ подъѣзжали съ короваями. Лютой былъ купецъ и нищей братіи кусочка не подавалъ, а приказчикамъ наказъ сдѣлалъ, чтобы палками гнали нищихъ, собаками чтобы травили. Только разъ привозятъ короваи, — самъ купецъ принималъ, и выскочилъ изъ-за угла нищій и присталъ: „дай, да дай хлѣбца!“ И такъ его купецъ, и эдакъ, — и словами всякими ругалъ, и съ кулаками за нимъ гонялся; а нищенка спрячется за уголъ и опять за свое: „дай хлѣбушка!“ Разлютѣло тогда сердце у купца, хочется ему прибить нищаго, а ударить-то нечѣмъ. Вотъ онъ схватилъ коровай, да и запустилъ его въ нищаго, что было мочи, а тотъ подхватилъ коровай, — да и былъ таковъ…»
И опять вмѣстѣ съ вьюгой врывается въ кухню жалобный мотивъ, рѣжетъ бабушка большую горбушку коровая и крестится и подаетъ въ обмерзшее и не запиравшееся всю зиму заиндевѣвшее оконце. Снова идетъ бабушка къ своему гребню, снова жужжатъ веретёна… Вечера были долгіе, а словъ въ то время мало было, и слова говорились медлительныя, тягучимъ голосомъ. Бабушка смотритъ, какая выходитъ нитка у Варьки, вставляетъ новую лучину въ свѣтецъ и снова начинаетъ сказывать съ того мѣста, на которомъ остановилась.
…"Ну вотъ долго ли, коротко ли, — кончился купецъ и предсталъ на судъ Божій. И зачали дѣла его земныя на вѣсахъ вѣшать, и зачали дьяволы грѣхи его на чашку сыпать. Сыпали, сыпали, — много купецъ за свой вѣкъ грѣховъ накопилъ. А на другой-то чашкѣ ничего. И стоятъ кругомъ ангелы и ничѣмъ оправдать купца не могутъ. Только одинъ ангелъ возьми да и положи на пустую чашку коровай-то этотъ, которымъ собирался купецъ нищаго прибить, — и видятъ всѣ: чашка съ короваемъ все книзу идетъ, а съ грѣхами-то вверхъ поднимается. Такъ и оправился купецъ…"
Мы, дѣти, лежимъ на полатяхъ и слушаемъ. Дотошная Варька не удовлетворяется.
— Ну, а дальше-то что было, бабинька?
— Что дальше? — оправили купца по всѣмъ статьямъ. Вотъ оно, нищему хлѣбушка подать! — поучаетъ бабушка. — Коровай-то изъ ада кромѣшнаго купца вызволилъ.
Въ окно стукнули, но всегдашняго припѣва не слышно было. Всѣ насторожились, стукъ повторился.
— Кто бы это? — спросилъ отецъ. — Развѣ староста изъ городу пріѣхалъ…
Отецъ отставилъ санки, надъ которыми возился вечеромъ, открылъ примерзшее оконце и высунулъ голову. Клубы морознаго пара врывались въ комнату, слышны были тревожные короткіе вопросы отца. И когда онъ закрылъ окно, лицо его было блѣдное, испуганное и онъ коротко бросилъ:
— Братецъ, Павелъ Никифоровичъ…
И судя по тому, какъ тревожно поднялась бабушка, и выпало веретено изъ рукъ матери, и порывисто и неловко натягивалъ отецъ полушубокъ, чтобы идти отпирать калитку, мы, дѣти, почувствовали, что пришелъ кто-то, чьего прихода боятся большіе, и намъ сдѣлалось жутко и страшно. Всѣхъ насъ вытолкнули въ горницу и плотно затворили дверь и цыкнули на насъ, чтобы не смѣли ходить въ кухню.
А тамъ, въ кухнѣ, очевидно, происходило нѣчто необычное, тревожное. Въ полголоса что-то говорилъ отецъ, доносились короткія фразы бабушки и кто-то кашлялъ страшнымъ хриплымъ кашлемъ густого сердитаго баса. Мать торопливо вошла къ намъ въ горницу и начала рыться въ комодѣ, откладывала какое-то бѣлье, сняла съ вѣшалки ватную кацавейку отца, въ которой онъ рубилъ дрова, и слезы капали изъ глазъ матери.
Въ непритворенную дверь мы увидѣли прислонившагося къ жарко натопленой печкѣ большого, сутуловатаго человѣка, въ рваномъ полушубкѣ, въ старыхъ, обсоюженныхъ кожей валенкахъ, съ краснымъ обмороженнымъ лицомъ, съ густой щетиной давно небритаго подбородка. Когда онъ начиналъ кашлять, лицо его багровѣло и все огромное тѣло тряслось. Мы видѣли, какъ отецъ подносилъ ему стаканчикъ водки, и рука того обмерзшаго человѣка тряслась, расплескивала водку и не могла поднести стаканчикъ къ губамъ. Потомъ дверь опять захлопнулась, и глухо гудѣлъ въ кухнѣ хриплый густой басъ. Потомъ стало вовсе тихо, и только слышался шорохъ двигавшихся людей.
Варька въ качествѣ лазутчицы успѣла обѣжать черезъ холодныя сѣни и сообщила, что дяденька полѣзъ въ печку париться и что на столѣ водка стоитъ и ужинать собираютъ. Неизвѣстно откуда добыла она такъ быстро свѣдѣнія, но она тутъ же разсказала намъ, что дяденька — попъ-разстрига и бѣглый солдатъ и что его сквозь строй гоняли.
Мы, маленькіе люди, были дѣти своего времени и понимали тогда, какъ теперь не понимаютъ взрослые люди, то непереносно страшное, что было въ словахъ «бѣглый солдатъ» и «сквозь строй». По этому случаю мы всѣ кучей забились въ самый уголъ огромной материнской кровати и прижались другъ къ другу и укрылись материнскимъ всеобъемлющимъ лоскутчатымъ одѣяломъ. А хриплый страшный кашель все доносился изъ кухни, и тревожно гудѣли тамъ голоса.
Намъ дали ужинать въ горницѣ и, когда мы встали на другой день, дяденьки уже не было. И то, что онъ ночью пришелъ и ушелъ до свѣта, пока село спало, и то, что большіе хоронили его отъ насъ и были встревожены, покрыло страхомъ и ужасомъ этого невѣдомаго дяденьку, и жуткимъ и темнымъ воспоминаніемъ осталась эта ночь въ моей дѣтской душѣ.
А потомъ постепенно сталъ онъ забываться. Я не встрѣчалъ его ни у кого изъ родныхъ на праздникахъ, — повидимому, онъ не появлялся больше въ нашихъ мѣстахъ. И имя его рѣдко произносилось въ семьѣ, а когда мы начинали приставать къ старшимъ съ разспросами, на насъ цыкали и обѣщали выдрать за волосы, если мы будемъ лѣзть.
И только долго спустя, когда я уже былъ студентомъ, мнѣ снова пришлось встрѣтить его. Мы шли съ матерью черезъ Хитровъ рынокъ, и я замѣтилъ, какъ мать вздрогнула и подошла къ высокому сѣдому, сгорбленному старику въ полукафтаньи, съ посохомъ, съ котомкой за плечами, какъ ходятъ мѣряющіе своими шагами великую Россію странники. Я видѣлъ, какъ мать поцѣловалась съ нимъ, долго говорила и что-то совала въ руку. И когда вернулась — старикъ быстро смѣшался съ толпой, и я не видѣлъ его больше — слезы текли изъ ея глазъ, какъ тогда, въ ту ночь. И плача говорила, когда мы шли дальше:
— Все ходитъ, все ходитъ. И пристанища не имѣетъ… Старикъ ужъ, сердешный…
Это былъ онъ, дядя Павелъ Никифоровичъ.
— Адресъ дала нашъ, — говорила мать, звала, просила, да гдѣ — не придетъ! И посейчасъ гордый…
И вѣроятно она вспомнила то, о чемъ я думалъ въ эту минуту. — ту вьюжистую ночь, когда заходилъ онъ къ намъ въ Крутыя Горы, и прибавила:
— И въ тотъ разъ оставляли мы — погостите, братецъ, у насъ! — да на бабушку обидѣлся, — помнишь, бабушка-то какая была, — попеняла ему что-то…
И дѣйствительно, старикъ не заходилъ къ намъ, и я больше не видѣлъ его. Повидимому мать и сама не знала въ подробностяхъ жизнь дяди. Она говорила, что послѣ разстриженія онъ сильно пилъ и пьяный нанялся въ охотники и служилъ солдатомъ; но былъ ли онъ бѣглымъ солдатомъ, наказывали ли его и какъ онъ освободился отъ долгой николаевской службы и что вообще потомъ съ нимъ было, — она не знала.
Она близко знала его, когда онъ еще учился въ семинаріи и часто навѣщалъ брата ея, съ которымъ былъ очень друженъ. Павелъ Никифоровичъ былъ первымъ ученикомъ, веселымъ человѣкомъ и умницей, которымъ гордилась семинарія.
— Въ философіи еще лекторомъ французскаго языка назначенъ былъ! — было тогда такое званіе, — съ уваженіемъ говорила мать и прибавляла:
— И гордо себя держалъ.
Еще съ философіи онъ задумалъ уволиться изъ духовнаго званія и пойти по свѣтской части, а передъ самымъ концомъ курса былъ вызовъ изъ Петербурга семинаристамъ, желающимъ поступить въ военно-хирургическую академію. Вызвались двое: братъ матери, сдѣлавшійся потомъ профессоромъ академіи и «лекторъ французскаго языка» Павелъ Крутогорскій. Братъ матери былъ сирота и никто не мѣшалъ идти, куда ему хотѣлось, а отецъ дяди, — крутой и непреклонный отецъ Никифоръ, — объявилъ сыну, что онъ проклянетъ его и не дастъ своего отцовскаго разрѣшенія, безъ котораго нельзя было поступить въ академію.
Тогда Павелъ Никифоровичъ запилъ, еле кончилъ семинарію по второму разряду и долго скитался безъ мѣста, былъ гдѣ-то учителемъ, служилъ въ какой-то палатѣ и все не желалъ жениться и быть священникомъ. Мать разсказывала, что отецъ Никифоръ упорно заставлялъ его жениться на засидѣвшейся въ дѣвушкахъ некрасивой поповнѣ, за которой отдавался богатый приходъ, что его двѣ недѣли спаивали и вѣнчали пьянаго, и что, когда онъ очнулся и отъ священнической рясы, и отъ постылой жены, онъ запилъ дикимъ, мертвымъ запоемъ. И вся эта полоса жизни его была, очевидно, дикая, темная и жестокая. Говорили, что и жена его стала пить и пьяные дрались они, что часто служилъ въ церкви пьяный и разъ въ алтарѣ произошло что-то дикое и богохульное, за что и разстригли его.
Тогда онъ и ушелъ отъ отца, отъ рясы, отъ жены, отъ нашихъ мѣстъ. Ушелъ навсегда, такъ какъ не было возврата въ обычную жизнь попу-разстригѣ, которому нельзя было поступить на службу ни въ казенныя, ни въ общественныя учрежденія, который являлся позоромъ для семьи, преступникомъ, лишеннымъ правъ состоянія. И постепенно стали забывать о немъ въ роду, и только изрѣдка доходили вѣсти, невѣрные темные слухи.
Случайно, уже послѣ окончанія курса, я разговорился со знакомымъ и узналъ, что учителемъ его былъ разстриженный священникъ Павелъ Никифоровичъ Крутогорскій. Оказалось, что онъ нѣсколько лѣтъ былъ учителемъ въ семьѣ отца моего знакомаго, южнорусскаго помѣщика, и переучилъ много помѣщичьихъ дѣтей. Онъ былъ суровый и замкнутый человѣкъ и превосходный учитель, и его высоко цѣнили въ семьѣ. На него находили полосы тоски и темнаго дикаго запоя, тогда онъ ссорился и уходилъ изъ дому. И не боялся помѣщикъ разыскивать въ городѣ по трущобамъ и привозить къ себѣ оборваннаго босяка, опухшаго отъ пьянства.
Только въ одно мѣсто онъ никогда не приходилъ, — въ свое мѣсто, къ своимъ людямъ, и я навѣрное знаю, что онъ никогда больше не видѣлся со своимъ отцомъ.