Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ править
<Л. Н. ТОЛСТОЙ. ВОСКРЕСЕНИЕ> править
Читатель позволит мне продолжить о романе. Почему романов так много? Потому, верно, что в жизни много романов. Мы сказали, что роман есть приключение, случай, ненормальность любовной истории; множество в жизни «романов» свидетельствует только, что глубоко расстроилось вообще течение «романической истории» в жизни каждого почти индивидуума, в жизни почти всех. Каждый ее переживает: это уж от Бога, с Адама. Ведь что такое романическая история, как не завязь, начало, росток семьи, росток сложения человека в семью: и, собственно, по сей день с каждым решительно из нас повторяется от буквы до буквы древняя история о первом человеке, рассказанная в Бытии; тот же «крепкий сон» находит на человека, т. е. находит какое-то потемнение практических и рассудочных способностей; и среди чудных сновидений, которым позднее с трудом верится, которым не умеет поверить никто посторонний, — Бог совершает отделение «ребра» от нашего же существа и подводит, по пробуждении, «жену» человеку. Да: «жена берется от мужа» — это древнее выражение не обмолвка; гораздо раньше встречи они вкоренены друг в друга, точно как есть «вкрапленные» одна в другую породы минералов; и это-то отношение и есть причина, почему каждый из нас так неодолимо засыпает в 17-20 лет, готовясь к совершению над ним необходимой операции. Но теперь эта операция производится как-то неумело: точно зубодер берет щипцами зуб, но щипцы соскальзывают, вы
зывая мучительную боль и ничего не сделав. Раз, два: наконец, с криками и кровью болящий зуб вырван. Человек устроен «в семью», довольно поздно и довольно покачавшись на волнах «моря житейского», иногда не досчитываясь многих ребер, и уже ища жену не столько в качестве жены, сколько в качестве сиделки или сестры милосердия около инвалида. Брак стал стар. Брак стал тускл. Увы: это — всего менее брак собственно и специально для брака. У Адама были чудные «сновидения». Дело в том, что у него «ребро» было вынуто самим Богом; но с тех пор человек поумнел, завел науки, выучился хирургии и, решительно отвергая Божию над собой операцию, — хочет все «сам», «сам» и «сам». Так, думается, начались романические истории в жизни, а литература переполнилась романами.
Чуть ли мы не сделали довольно удачливое предисловие к «Воскресению» Толстого. Ведь, в самом деле, что это такое? Что собственно хочет мучительно высказать маститый старец? В чем, очевидно, будет заключаться «воскресенье»? Да в вечно старой и вечно святой истине: «Божие — Богови, Кесарю — Кесарево». И только Бог начал «отделять ребро» от гвардейца и экономиста, который во время счастливо текущей операции вдруг стал опять первозданным человеком, человеком совсем простым, почти без первородного греха, стал именно Адамом, блаженно засыпающим перед появлением Евы (= «жизнь»). Посмотрите-ка на этого честного юношу у заутрени в Светлое Христово Воскресенье, да и раньше. Поразительную сторону романа (неужто это преднамеренно) составляет то, что Нехлюдов буквально спит все время, когда берется Богом «кость от кости его». Ни одного разговора с Катюшей; даже не перепадает «да» и «нет», и это не Толстой пропускает диалоги, торопясь рассказом, но рассказ так ведется, что для читателя очевидно, что диалогов и не было никаких. Но я говорю, посмотрите-ка на этого юношу: по линии поднявшегося в нем чувства, т. е. по отношению к лицу Катюши, которая отделяется «ребром из него» — у него в точности нет никакого греха: он полон правды, самоотвержения, он есть чистейшее и совершенно непорочное существо, и в этом-то, в этом-то и заключается суть Божьей над нами операции. Нет такого скверного человека, который однажды в жизни, обыкновенно в раннюю еще пору, не испытал бы этой удивительной трансформации себя прямо в героя, в Гектора («Гектор и Андромаха»), в Германа («Герман и Доротея»): т. е. в моральнейшее существо, какое вообще можно вообразить себе и которое, право же, единственно и нужно на земле. Да, земля влюбленных людей — если бы эту минутку можно было продлить — стала бы именно по чистоте и безгрешности вновь раем. Очень чистое чувство, единственно чистое чувство: ни злобы, ни лукавства; какое-то упоение другим и странное желание служить ему, только ему служить, и ничего для себя.
Так написал Толстой и так происходит всемирно. Обращаю внимание читателя, что я говорю о линии связи двух любящих, только о ней: окружающих они обманывают, к окружающим злы; но между ними грех исключен и это есть самая главная черта подлинной любви, критерий различения в ней золота от подделок: Богова от человеческого.
Суть плача Толстого и сюжет его «Воскресения», в появившихся до сих пор главах, заключается в том, что древний Адам пробудился до конца операции, и стал действовать, как скверный человек скверного века. Стал «сам» действовать; и погубил, и погиб. Видите ли — мать детей Нехлюдова должна говорить по-французски; этого не предусмотрел Бог, начав операцию. Она не какое-то там мифическое «ребро», а представительница дома, т. е. ей надлежит «представлять» и, следовательно, иметь представительную фигуру, носить известным способом платья и притом известного фасона и от определенного портного. Тысяча условий сверх «жены». Гвардеец пробудился. То, что Толстой называет «животным», вдруг заговорившим в Нехлюдове, ведь было у Гектора, будет у Германа; нет, старец ошибся! Это есть то самое противопоставление цветущей весенней природы, какое он сделал в начале романа, и отметил эту природу, как правду, среди которой люди живут и ее портят. Итак, гадкое в Нехлюдове — не весна его возраста, но наносно-людское в гвардейце, XIX век во вчерашнем Studiosus’е. Да ведь Л. Толстой и проговаривается в этом смысле: пока себя слушал Нехлюдов — он был прав, чист и счастлив; но он стал слушать других — и тотчас потерял одно, другое и третье.
Я заговорил о романе Толстого и вообще о романическом. Между тем заметил ли читатель нашей газеты «тяжелые сны», промелькнувшие перед ним в пятничном и воскресном нумерах газеты: это статейки — «Невольницы порока» (торг женщинами за границу) и «Законнорожденные и узаконенные». Он согласится, что это на нашу тему? Это — область изуродованной романической истории, которая пошла в «приключения», вместо того, чтобы течь нормально. Это все — не Бог, а люди. И читатель позволит нам еще вернуться к этой боли, всемирной боли.
КОММЕНТАРИИ править
НВ. 1899. 29 апр. № 8321. Подпись: Р.
«Гектор и Андромаха» — история, изображенная в «Илиаде» Гомера (VI, 370—502) и в трагедии Ж. Расина «Андромаха» (1667).
«Герман и Доротея» (1798) — эпическая поэма И. В. Гёте.