Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Польша и Россия
правитьЕвропа накануне великих потрясений и великих переворотов. До чуткого уха уже доносятся глухие раскаты грома. В ожидании неминуемой грозы Россия и Польша должны сблизиться между собой как можно теснее, должны составить одно дружное целое. Насильственное, случайное соединение должно претвориться в полюбовное, разумное. Вот чего боится Европа, вот что старается всеми силами не допустить немецкая дипломатия, вот что чуя, Пруссия укрепляет Кенигсберг, вот о чем должны стараться все мы, славяне, верные сыны России и Польши.
Живо чувствую я положение образованного поляка, знакомого со своей историей, и принимаю к сердцу справедливые его сетования.
Однажды случилось мне возвращаться из чужих краев через Польшу по железной Краковской дороге — осенью 1853 года.
В первую минуту начинаются обыкновенно разговоры в вагоне, кто, куда и откуда едет. В числе путешественников находился молодой человек, лет 25, прекрасный собою, высокий ростом, стройный, с длинными, густыми, светло-русыми волосами, — румянец во всю щеку. Это был поляк, но родившийся не в Польше и ехавший в Варшаву только в первый раз, как из разговора оказалось: на чье-то сомнение или вопрос, как он, быв поляком, не знает Варшавы, молодой человек запнулся и в приметном волнении отвечал что-то неясно.
Я сидел на средней лавке, он под окошком против меня. Двинулся поезд, и разговор прекратился. Молодой человек, привлекший мое внимание, высунулся всей головой из окошка, облокотясь обеими руками о стенку. Страна, по которой пролегает дорога, пустая, однообразная, скучная, — одни болота, кое-где мелкие кустарники, вдали лес. Погода была пасмурная, осенняя, начинало темнеть, мелкий дождик моросил. Поляк, высунувшись, оставался долго неподвижный. Прекрасные его волосы развевались ветром. Казалось, он ничего не чувствовал, вперив свои взоры в туманную даль. Сердце мне сказало, что это изгнанник или сын изгнанного семейства, который в первый раз видит свое отечество, боится пропустить один шаг, впивает родной воздух. Какие думы проносились через его душу! Долго оставался молодой человек в одном положении, потом вдруг стремительно встал, отворотился, свернул плащ себе под голову и лег ничком на лавку.
Эта четверть часа произвела на меня удивительное действие: грустную элегию, высокую оду о любви к отечеству прочел, почувствовал я в безмолвных, стремительных движения молодого человека.
Дорого отечество для всякого благородного существа, не погрязшего в ежедневной злобе, и чем положение его несчастнее, даже виновнее, тем оно дороже, тем сильнее возбуждает любовь и сострадание.
Но одной Польше, на своей равнине, между Пруссией, Австрией и Россией, существовать, если и возможно, то трудно, беспокойно, невыгодно, опасно. Так распорядилась география, так помогла история. Для соединения с Пруссией и Саксонией опыты были, и что показали? Познань, под управлением прусским, где земля почти уже наполовину перешла к немцам и польское начало, видимо, изнемогает, и Галиция, где польские помещики недавно еще были преданы ножу, представляют ясные доказательства опасности немецких соединений. А Запад? Мы говорили уже о нем выше.
…Стерпится — слюбится: в настоящих обстоятельствах это лучший образ действия. Александр II желает искренно добра как русским, так и полякам. Это всего важнее. Освобождение крестьян есть уже большой шаг на пути к успеху. За этим шагом последуют другие, ибо останавливаться нельзя, и Польша, в своем благоденствии, Бог даст, найдет вознаграждение за перенесенные страдания. Трудно дожидаться так долго, тяжела зависимость от так называемого случая, да что же делать, если так вырабатывается и строится история не у одних нас?
Смею думать, что важнейшим препятствием к приведению дела в лучшее положение служат неумеренные или, лучше сказать, несправедливые притязания поляков, которые приписываются им русскими, начиная с Карамзина, и не без основания. Вот об этих-то притязаниях хочу я поговорить теперь, чтоб отстранить всякие недоразумения и поводы к распре, мешающей не только нам, полякам, но и всему славянскому миру.
Постараюсь привести вопрос в самую краткую и простую формулу.
Польша, думают у нас, будет искать прежних своих границ, то есть старых своих завоеваний.
Помилуйте! Как же можно думать ей о старых завоеваниях, ею с бою потерянных, когда мы, русские, новые свои завоевания согласимся не считать завоеваниями? Ведь это было бы non-sens.
Если принимать началом основание, завоевание, то Польша принадлежит теперь России, и толковать нечего. Если же согласиться, что Польша не принадлежит России, то кольми паче не принадлежат Польше ее прежние, временные завоевания в России, которые оставались, как были искони, Русскими, с Русской верой, с Русскими обычаями, с Русским языком.
Язык — вот естественная граница народов.
Где говорят по-польски, там — Польша.
Где говорят по-русски, там — Россия.
Какое основание может быть вернее и справедливее? На Волыни, в Подолии, Белоруссии только помещики и горожане поляки, потомки старых завоевателей: они должны быть вознаграждены, если б не захотели остаться в своих местностях. Вот и все. Владимир, Полоцк, Минск, Каменец, точно как Киев, Чернигов, Смоленск, никогда не были, никогда не будут и никогда не могут быть польскими. Во веки веков не согласится на это не только правительство, но и никакой русский.
Но о пределах нам спорить будет нечего. Лишь было б жить одинаково привольно, льготно и хорошо, по сю и по ту сторону Немана и Буга, так вся Россия предстанет к услугам Польши, точно как вся Польша откроется для России. Чем просторнее, тем лучше. И вот тогда-то Россия и Польша, соединенные между собой узами дружбы и любви, получат возможность помочь своим несчастным единоплеменникам, славянам, томящимся под чуждым игом, получат возможность помочь действительнее и чище, чем Франция помогла теперь итальянцам.
Европа, повторяем, накануне великих переворотов и потрясений. Горе, если они застанут нас врасплох! Великое горе, если у поляков, равно как и у русских, повторятся прежние ошибки! Имея уши слышати, да слышит!
1859 г.
30 июля.