Розанов В. В. Сочинения: Иная земля, иное небо…
Полное собрание путевых очерков, 1899—1913 гг.
М.; Танаис, 1994.
ПОЛУПОНЯТНЫЕ РУИНЫ
правитьВо Фридберге я посетил две «готики» — христианскую и еврейскую.
Христианская, это — собор XIII века. Он не чрезмерен, но все-таки очень велик, а его размеры наружные и внутренние прекрасны и гармоничны. Он состоит из «нефа», т. е. средней части, и двух «абсидов», боковых «аллей». В самом деле, разделенный двумя рядами готических колонн, со стрельчатыми сводами над каждою, готический храм представляет собою, в сущности, три древесных аллеи, с перекрещивающимися суками не то высоких пальм, не то суровых сосен Севера. Что за идея его? Говорят: «Это — устремление души кверху», «полет ее в небо». Наверное можно сказать, что все эти позднейшие объяснения искусственны. Соборы строились народно. Это — «готика», работа «готфов», варваров или полуварваров. Что они хотели выразить этими стрельчатыми линиями? «Душа устремлялась кверху» у восточных аскетов не менее, чем на Западе; даже более: ибо на Востоке христианство было созерцательно, на Западе — практично. Но на Востоке строили купол и не знали никаких стрел.
Я бы не упоминал о Фридбергском соборе, ничем особенно не замечательном, если бы не увидал на нем одной подробности, которую знал только по описаниям у Гюго «Собор Парижской богоматери».
Это — химеры, волки, гады и чудища, «демоны» и «грехи», символизированные фигуры, окружающие его купола. Как возможен обман позднего наблюдателя. Мы знаем, конечно, что это «изгнанные из своего места духи» или что это «демоны, не смеющие переступить ограду храма». Но каждый третий, каждый наученный, каждый чуждый нашей культуре и ее понятиям человек не без права мог бы заключить, что это есть «место, где люди поклоняются демонам, безобразные фигуры которых одни, естественно, они выставили на его фронтонах, около купола и по стенам».
Русские, у которых на этих самых местах стоят «святые угодники», непременно так бы подумали и были бы прямо испуганы видом старого католического храма.
Когда я заказал извозчику повезти нас в «старую еврейскую купальню», он улыбнулся.
Экипаж, слегка поднимаясь по камням, въехал в совершенно узкую улицу, застроенную бедными жилищами, старого и местами чуть ли не архаического стиля. Очевидно, это было старое еврейское «гетто», т. е. определенное, ограниченное место, отводимое в средневековых городах евреям, вне которого они не имели права селиться. Улица и называется «ludenstrasse», «Еврейская улица», хотя сейчас в ней живут немцы. Экипаж остановился скорее перед лачугою, чем перед домом. На стук в дверь вышла смуглая еврейка лет 35-ти, за спиной которой виднелась худая и совершенно рыженькая девочка лет 13-ти, явно ее дочь. Мы сказали, что нам нужно. И она ввела нас в древнее святилище своего народа, полного смысла которого и сама, вероятно, не знала.
Они есть везде, эти потаенные святилища еврейского народа, где только живет хоть какой-нибудь клок их племени. Ни одна еврейская семья без него не может обойтись, — как не может обойтись христианская семья без крестильной купели. Евреи держат в секрете эти купели свои; о них инородцы ничего не знают. Это — семейная, субъективная тайна Израиля, о которой так же не разглашают и так же не показывают, как чужим и внешним людям не показывают семейные спальни, семейного ложа и, вообще, следов и проявлений супружества, девичества и деторождения.
— Вот, — сказала еврейка, введя нас в сенцы с деревянным помостом.
Это была совершенно тесная комнатка.
— Спускайтесь по ступеням, — проговорила она.
Было полутемно. «Куда тут спускаться», — не видел
я. И заглянул за перильца, за которые инстинктивно схватился. Узко, тесно, немного страшно. Снизу, однако, шел свет. Если бы не этот нижний свет, невозможно было переступить шага. Но он был ярок и шел из какой-то световой розетки внизу, т. е. из яркого, белого, воздушного кружка, казалось пересеченного нитями. Я начал ступать, все еще ничего не понимая и будучи совершенно убежден, что эта страшная яма, куда мне предлагали идти, внизу имеет выход куда-то в светлую преисподнюю, с огромным, могущественным источником света в себе… И, главное, с воздухом, воздушностью: насколько не хватало воздуха, настолько снизу, казалось, шли потоки его…
«Свет» и «воздушность», «возможность дышать» смешивались в этой преисподней.
Спутники мои, перешагнув несколько ступеней, остановились. Я пошел вперед, манимый любопытством и некоторым волнением. За мною, с тускло горевшей свечою, шла еврейка.
Лестница шла винтом по кругу. Ступени огромные, т. е. очень высокие, и нужно было широко «разевать ноги», чтобы переступить с одной ступени на следующую или подняться с одной на следующую. В то же время могли установиться на одной ступени человека четыре, но не более, и, во всяком случае, двое. Несомненно, это место «в действии» выражалось в том, что по ней вились две ниши человеческих существ — одна, спускаясь вниз, и другая, поднимаясь ей навстречу, вверх.
«Смелей! Смелей! Дальше, дальше!» Все к светлому кружку в страшном дне.
В местах «сгиба» лестницы стояли, на больших друг от друга расстояниях, серые колонны. Поднося к ним свечу, еврейка объясняла:
— Это — древний вид колонн, перенесенных из Соломонова храма. Вот это — миндальные цветки.
Она указала на капитель, серую, обшарпанную: действительно, она являла вид тех «чашечек цветка», какие я знал по серебряным сиклям Симона Макковея и которые у нумизматов именуются «цветком гиацинта»… По-нашему бы просто — «колокольчик», «чашечка цветка».
Опять, через несколько ступеней, она подняла свечку к серому камню:
— Это — гроздья винограда…
Да, гроздья и листы.
И, наконец, совсем низко:
— А вот — фиговые листы.
Я едва-едва узнал форму листов, прикрывающих «известные места» на гипсовых статуях в залах Академии художеств.
И, едва сделав еще шагов пять, — я остановился…
Передо мной сверкала черная вода. Я присел и опустил в нее руку. Холодна чрезвычайно. С волнением я рассек раз, и другой, и третий эту воду… Она очень чиста и свежа. Боже, сколько веков прошло! И сколько еврейских женщин погружали в эту самую воду свои тела и прошли вот по этим самым ступеням, и таким мертвым по числу усопших, когда-то по ним ходивших, и вместе таким живым: ибо в каждый год, положим XVI века, евреи знали, что по этим самым ступеням, никак не минуя их, пройдут их внучки, правнучки, и так «из рода в род»…
Страшная встреча жизни и смерти.
«Миква»1, или «купель Израиля», представляла собою очень тесный и неглубокий бассейн, в который каждая еврейская женщина должна была погрузиться с головою три раза и, дабы очистить и внутренность свою, должна была сделать три глотка воды. Объяснявшая женщина говорила, что погружаться должны были только «женщины».
Но это только теперь мужская половина уже не исполняет древнего закона, и она, очевидно, ошибалась, имея в виду современную, небрежную практику. На самом деле, в четверг, в дневные часы, погружалось все мужское население, а в сумерки — все женское: и это было приготовлением всего Израиля к встрече «Небесной Невесты», «Царицы Шабас»2, сходившей во все еврейские дома, в каждую хижину семейного еврея, в вечер пятницы, с появлением первых вечерних звезд. Эти «погружения» было наше разлитое «крещение», пульсирующее во всю жизнь еврея и еврейки. Их значение — такое же, как нашего «крещения»: оно очищало от «скверны», «нечистоты» и «греха» еврея, тело его и душу его… Как это в формуле «очищения от скверны» удержалось в нашем крещении до сих пор. Наше «крещение» есть обрядовое и вместе таинственное, сакраментальное, священнодействующее «погружение в воду» еще евангельских времен, но в евангельские времена и в Иерусалиме, вообще в Палестине, и у евреев не было других «погружений», кроме как это, которое я теперь рассматривал в Фридберге.
Бесшумною струею человеческие тела вливались в бесшумные черные воды, с ярким серебряным кружком посредине, — «звездою» Израиля, «солнцем» Израиля… В каждой религии есть или, точнее, попадаются, случаются, «выходят» световые, звуковые иллюзии, которые верою верующих поднимаются к особенному смыслу и на всех производят особое очарование. Таков «вечерний звон» православия. Этот «свет внизу», «из земли выходящий», тоже должен был производить на фридбергских евреев особое впечатление. Войдя в воду, по ритуалу не глубокую, чуть-чуть выше пояса, они (по ритуалу же) должны были низко присесть, «так, чтобы на поверхности воды не остался сухим ни один конец волоса», и, повторив это три раза, — выйти. Вне сомнения, одевание происходило уже наверху, — при массе народа невозможно было допустить никакого замедления в движении сюда и отсюда, а это непременно произошло бы, если бы внизу же и одевались. И другою сторонкою лестницы, нежели какою произошел спуск, освеженная и как бы «воскреснувшая» или «выздоровевшая» вереница тел подымалась вверх, навстречу спускающимся. Вот каждое к каждому подходит, сближается, почти коснулось, расходится, разошлось и, разойдясь с одним, с десятым, с другим, или одиннадцатым, опять сближается, почти коснулось и опять расходится.
Два как бы блока, параллельные, друг возле друга, движутся непрерывно, но оба, и притом в каждой точке, с психеею в себе, с неразгаданной и молчаливою душою.
Грубые камни. Такие большие. Холодные камни. Но горяча душа по этим камням идущих.
Мы стали подниматься. «Откуда же это белое пятно?» — спрашивал я еврейку. Она что-то говорила, чего я не понимал. Наконец, она подняла руку кверху. Я взглянул туда же. Простое стекло-потолок, круглое, вставленное над бассейном. «О Господи, как просто!» — подумал я и немного рассердился. На большом расстоянии и ярко освещенное солнцем, оно, «как зайчик», сияло светом внизу.
«Все просто на свете». Для идеи «миквы» (еврейские ритуальные омовения) во Фридберге все удачно соединено. Вода, по закону, должна быть не нанесенною искусственно, не налитою в бассейн, а почвенною. Это важно. Но весь Фридберг лежит на каменном массиве. Пришлось прорубить его до почвенных вод, т. е. очень глубоко. В то же время Фридберг находится в виду Наугейма и его целебных источников. Из камня брызнул ключ, холодный, в 8 градусов температуры… И евреи, и еврейки выходили из него с тем чувством, как русские богомольцы, искупавшись в «источнике св. Серафима Саровского»3. То же чувство, и психология, и все…
Освеженные, они входили в свои дома в вечер на пятницу, за немного часов до встречи «Царицы Шабас»… И она входила в их домики, к этому часу тщательно вымытые, выметенные, без крохи «кислого» на кухне, в щелях, в соре. «Кислое» — окисляет собою все, производит брожение… Коснувшись крови, свертывает ее. А еще особенностью и «чудом» древнего храма было то, что, — по легендам раввинов, — в его атмосфере, в его дворах и стенах, кровь никогда не свертывается, не могла свернуться, т. е. оставалась вечно живою. «Все — к жизни, ничего — к смерти» — таков закон, дух и традиции. Отсюда — вражда евреев к окисляющему (т. е. свертывающему кровь).
На дне я задумчиво водил рукою в холодной и черной (вблизи) воде, вспоминая веру всех евреев: «Бог очищает душу евреев, как миква очищает тела. Бог — миква Израиля».
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые очерк опубликован в PC (1910. 18 авг.) под псевдонимом В. Варварин.
1 В напечатанном здесь и далее очерке ошибочно напечатано лигква из-за того, что корректура Розановым не просматривалась. Описание миквы и посещение Розановым еврейского святилища отражено также в «Уединенном» (см.: О себе и жизни своей. С. 64—67).
2 Шабес — суббота, день, который в иудаизме почитается святым. Соблюдение субботы, седьмого дня творения мира Господом, восходит к первой книге Библии. См.: «И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал» (Быт. 2, 3). Почитание субботы было закреплено также в наставлении о сборе манны небесной: «Смотрите, Господь дал вам субботу, посему Он и дает в шестой день хлеба на два дня: оставайтесь каждый у себя [в своем доме], никто не выходи от места своего в седьмой день» (Исх. 16, 29). Суббота у иудеев день святого покоя, в этот день нельзя зажигать в доме огонь, варить пищу и т. д.; человек должен оставить о себе всякое попечение и посвятить Богу. Последний день Пасхи у иудеев почитался как «великая суббота», или суббота суббот, и был великим днем очищения (от грехов).
3 См. наст. изд. С. 264—266.