Полуночное солнце
правитьСтаруха сидела у самого костра и, перебирая пьяными пальцами обгоревший подол малицы, смотрела на Сероко.
— Спой что-нибудь, Степанида, — сказал хозяин Выль Паш и вновь выпил чарку. Блаженное лицо его покрылось мелким потом. Он сегодня праздновал свое пятидесятилетие. Ради такого случая он купил у спиртоноса три бутылки спирта и пригласил самую старую сказочницу, самую знаменитую сказочницу от Колгуева до Обдорска. Он приготовил ей в подарок за песни новую малицу, расшитую синими и алыми сукнами.
— Дай, — сказала старуха и не торопясь выпила стакан. Потом из-под подола малицы достала медную табакерку и втянула с ногтя коричневый порошок. Брызнули слезы, и безумными глазами она вновь посмотрела на Сероко. — О чем спеть? — спросила она, не обращаясь ни к кому.
— Спой что-нибудь, — сказал хозяин, — мне все равно о чем. О богатстве спой, об олешках упомяни. Я давно не слышал хороших сказок.
Старуха отодвинулась от огня и закрыла глаза. Сероко исподлобья злым взглядом следил за ней.
— Когда дует ветер с юга, не зови, пастух, пурги от моря, — хрипло запела старуха. — Все, что дано тебе при рождении, то будет дано и твоим сыновьям, внукам и правнукам.
…Жил на Большой земле гордец пастух. Он имел всего семнадцать олешек, но никогда не просил у Нума счастья.
«Мы сами отберем счастье у богатых», — говорил он таким же, как он, безоленщикам.
Нум не сердился на глупца. Он трижды увеличил стадо самому богатому оленщику Выль Пашу, потому что тот каждую луну приносил в жертву богу по три белоногих хапторки[1].
«Мы сами отберем счастье у богатых», — говорил гордец пастух и гнал свое чахоточное стадо против всех троп.
Волки по приказу Нума ели олешек одного за другим. Вот их уже осталось пятнадцать, но безумный продолжал грозить тому, кто видит жизнь ненцев на тысячи лун вперед.
И Нум его наказал слепотой, нищетой и злобой.
…Заметает пурга седой мох-ягель у всех гордых и отвернувших свое лицо от Нума. Где начало дня, где конец ночи — никто не знает. И кто меньше всех злится против хозяина седьмого неба великого Нума, у того стадо всех богаче в тундрах, от начала их до конца. Ведь никогда не станет луна на место северных звезд. Никогда ненцу не быть хозяином своей судьбы. Не станет черным снег, и никогда не засветит солнце в полуночи.
Так начинается старая песня…
Сероко смотрит на огонь, и сердце его щемит тоска. Он знает, чем кончится эта песня. И однажды он подумал, что песня врет. Когда-то — он уже плохо помнит, когда это было, — он зарыл на вершине каменной сопки жену, умершую от родов. Приехал поп, отпел ее и заставил Сероко поставить над рыжим холмиком связанный ремнями крест. Этим крестом были зачеркнуты все его мечты о тридцати олешках и богатстве. Он по-прежнему пас с каждым годом растущее стадо Выль Паша. А потом, когда хозяин стал труслив и ласков, как вырвавшаяся из капкана лисица, к нему приехал Егорко Талей. Он спросил, сверкая кожаным портфелем, сколько работает Сероко и сколько он получит.
— Мы не ругаемся, — сказал хозяин, — десять лет работал, пятнадцать олешек дам. Зачем скупиться?
— Так! — сказал председатель тундрового Совета. — Ты не скупой. Мы подумаем об этом и решим.
Через месяц Егорко Талей вместе с товарищами решили. Сероко изумленно слушал о том, что ему принадлежат теперь двести оленей, волосяной тынзей, купленный хозяином у чердынских купцов, и чум с нартами. Выль Паш, потемнев лицом, уехал в стадо, зарезал трех лучших оленей и накормил мясом гостей.
Утром тынзей вырвал сердце стада, гордость и славу хозяина, сильных, как лоси, упитанных и крепких важенок и быков. В это время Выль Паш мрачно пил неразбавленный спирт, а потом вскакивал и, катаясь по чуму, безутешно плакал и бил чашки.
Сероко валил пойманного оленя на колени и ножом клеймил косым крестом ухо. Сколько ночей и дней он обдумывал, каким клеймом отметить своих оленей, так и не придумал и решил, что пусть над его прошлой жизнью будет стоять крест на ухе каждой важенки и быка.
Сосчитав свое богатство, он вместе с Егорко Талеем угнал свое стадо за семь дней и ночей от чума Выль Паша.
— Иди, Сероко, в колхоз, — сказал ему тогда Егорко, — женишься. Тебе ведь много лет, стареешь. Кто тебя будет сменять в таком богатом стаде?
Сероко не послушался тогда. Он был слишком счастлив, чтобы послушаться мудрого совета. Он хотел быть единственным хозяином над своим богатством. И он клянет теперь свой худой разум.
Хозяин обошелся без него. Он стал больше платить батракам, хоть и плохо батраки его слушались. И вот он посылает к Сероко охотника и говорит, что приедет в гости.
— Пусть приезжает, — сказал вестнику Сероко, — он хозяин, я хозяин. О чем нам ругаться?
И Выль Паш приехал. За ним гнали пастухи тысячное Стадо, и тогда Сероко испугался. Он понял, в чем дело, но было уже поздно. Его олени стремительно смешались со стадом бывшего хозяина. Сероко отгонял по три, по четыре олешка, но они снова возвращались в большое стадо Выль Паша и обнюхивали своих матерей, братьев и сестер.
Выль Паш помогал ему, материл своих пастухов.
— Дохлые зайцы! — ругал их хозяин и, чтобы Сероко не огорчился, устроил в честь его пир.
— О чем нам спорить с тобой, Сероко? Ты ненец, я ненец. Будем вместе пасти стадо. Твои олешки родят — свое клеймо ставь. Мои родятся — я ухо срежу. А дежурить по очереди. Один раз ты, другой раз мой батрак. Я на Егорку сержусь? Нет. Ты был в Хоседе — выбирать Егорку в самый главный совет? И я был. Я тоже хотел голосовать за Егорку и Семку Лаптандера, да времени не было. Я власть уважаю. И ты уважаешь. Ну вот и давай жить вместе!
Сероко исподлобья посмотрел на гостя и ничего не сказал.
— Ну и вот, завтра на мои тропы погоним.
…Так прошло три недели. Сероко пас огромное стадо хозяина. Иногда мимо него проезжали колхозники и жалели его.
— Молчите! — кричал на них Сероко и, возвратись в чум, запивал горе разбавленной водкой. Только от этого не становилось светлее на душе. Объезжая стадо, он с болью в сердце видел, как едят ягель то там, то здесь олешки с косым крестом на ушах. Он пересчитывал их и ночами не спал, думая о своем стаде, а когда засыпал, то видел страшные сны: волки перегрызли горла всем его оленям и не тронули стадо Выль Паша. Он просыпался, хватал ружье и сменял удивленного пастуха. Он снова сгорбился и смотрел на все черными глазами, недоверчиво и хмуро.
Когда же кончилась ночь и над снегами повеяли мягкие ветры весны, он, сжимая кулаки, сказал Выль Пашу:
— Буду пасти один.
Выль Паш засмеялся:
— Отделяй, мне не жалко. Зачем нам ругаться?
Но помогать в ловле оленей отказался.
— Старик я стал, куда мне?
Сероко принес из чума тщательно сложенный тынзей. По отметине на ухе он заметил свою белоногую важенку. Щелкнув, тынзей упал на ее рога. Она мелко затрепетала и свалилась на бок. Веревкой Сероко прикрутил ее к кусту тальника. Пока он ловил следующего оленя, важенка поломала себе рога, и веревка мертвой петлей скрутила ее шею. Сероко распутал тынзей у пойманного оленя и освободил важенку. Олени шарахнулись от Сероко, заметив в его жилистых руках черную змею тынзея — свернутое кольцо.
В отдалении стоял Выль Паш. Когда Сероко удавалось поймать оленя, он сжимал кулаки и, пнув ногой свою любимую собаку, уходил в чум.
Но Сероко не уступал. Каждое утро он ловил своих оленей. Когда же напуганное стадо изнемогало от беготни, Выль Паш подходил к Сероко и отнимал тынзей. Пастух вырывал аркан обратно. Темнея лицом, он брал Выль Паша за грудь и сквозь зубы цедил:
— Не вернется прошлое, хозяин. Прежде чем я окончательно стану твоим батраком, ты будешь с перебитыми ногами, хозяин. Ну?
Выль Паш криво улыбался побелевшими губами и, задыхаясь, кричал:
— Гоняй, гоняй олешек! Ты никогда не любил их, потому и гоняешь с сопки на сопку, как голодный зверь. Я добрый человек, но видят пастухи, до чего ты глуп и злобен. Ведь все равно у тебя ничего не выйдет, вонючий кусок яры!
А ночью хозяин тщательно изрубил топором добротный волосяной тынзей Сероко. И хотя обрубки были настолько малы, что их все равно Сероко не смог бы связать, Выль Паш собрал их и терпеливо сжег тынзей на костре, и от запаха роговицы у него заболела голова.
На следующий день Сероко встретил охотника и попросил его передать в тундровый Совет, чтобы к нему приехал Егорко Талей.
— Он в Москву уехал, — сказал охотник.
— Он приедет, парень?
— Приедет, и я ему скажу о твоей худой жизни.
Но Егорко Талей не ехал. И вот наступила настоящая весна, потому что прилетели лебеди. Выль Пашу исполнилось пятьдесят лет, и он пригласил сказочницу рассказать ему сказки, а Егорко Талея все нет.
…А старуха все пела о том, как была богата ненецкая земля до тех пор, пока бедные ненцы не стали ругаться с богатыми и жили как братья. Она еще долго могла бы петь, но озябла и снова пододвинулась к костру и попросила чарку, а потом томительно медленно нюхала из табакерки, и с конца ее носа падали желтые капли.
— Хорошая песня, — вежливо сказал хозяин. — Правда, чем недружнее живут ненцы, тем беднее они.
— Всякие ненцы есть, — хмуро произнес Сероко. — Ты сама эту песню выдумала?
— Нет, — ответила неуверенно старуха и вновь понюхала табаку, — старики мне говорили.
— Старики врать не будут, — сказал хозяин.
— Всякие старики есть, — сказал Сероко и вышел из чума.
Давно кончилась великая полярная ночь. Весеннее солнце по утрам выплывало из темно-зеленого моря, и гребешки волн рубиновыми змейками мчались от востока на запад. Оранжевая тундра пела. Птичьи базары на гранитных скалах были так шумны, что заглушали прибой. В бесчисленных озерах гортанно перекликались лебеди со своими белошеими подругами. Сыто и добродушно крякали утки, и селезни, ярые от любви, ревниво охаживали их и звали в камыш.
А дальше от моря расходились во все стороны гряды сопок. Вершины их были зелены. Это беспокоило Сероко. Он глядел на высокое солнце и, приложив ладонь к бровям, видел там, далеко у лесов, где начинаются колхозные тропы, пастбища, точно снегом покрытые холмы. Там много ягеля, и колхозные стада будут сыты. Он много думал об этом, и птичий гомон, раньше успокаивавший его, теперь раздражал, напоминая о том, что он теперь опять не хозяин этих богатых просторов.
Он сидел на нартах, и голова его болела. Вытянув худые черные руки и точно изучая ими пространство, из чума вышла старуха. У чума лежали хорей — длинный шест для управления упряжкой — и хозяйский тынзей.
Сероко вскочил. Он испугался, что старуха перешагнет тынзей и этим опоганит его, но женщина, чувствуя запах оленьей шерсти, отошла в сторону.
Сероко успокоился. Тынзей и шест дороги, а если баба перешагнет их, то стаду не будет удачи и придется покупать новый тынзей и новый шест или окуривать эти вереском.
Из чума вышел все еще пьяный хозяин. Приглашая продолжать праздник, он сказал мимоходом:
— Плохой у нас ягель. Погоним на их тропу, там никого нет сей год. Там одни изгороди.
Сероко, не отвечая, уехал в стадо.. Там он встретил разговаривающего с батраком колхозника. На колхознике была новая, затейливо разукрашенная малица, а через плечо перекинут футляр с биноклем. Приветливо улыбаясь, он сказал Сероко с сочувствием:
— У нас в колхозе лучше. Мне даже бинокль дали, чтоб все видно было.
— У тебя хорошие глаза и так.
— И малицу новую купил. Колхозник должен быть красивым и сытым. — Колхозник улыбнулся и неторопливо продолжал: — Мой сын уехал учиться на оленьего доктора. Он будет самый умный олений доктор на земле. А я заработал в колхозе столько денег, что могу купить половину твоего стада. И патефон в придачу. Не веришь?
Старик вынул из кармана серую книжечку, и, хотя был неграмотным, память его не подвела, и он прочел правильно:
— «Колхозник Илья Семенович Лаптандер заработал в колхозе «Ядей Илебц» семь тысяч рублей, двенадцать оленей в личное пользование, пять бочек семги и много мяса и шкур».
Сероко взял книжечку. Он долго вертел ее в руках, пошевелил губами, чтобы не показать виду, что он неграмотный, и сказал:
— Правду прочел! Правда ведь! Вот беда! А ведь батраком тоже был.
— Батраком худо быть, — сказал Илья Семенович, — батрак сейчас все равно что подкулачник.
— Правда твоя, — угрюмо согласился Сероко.
Потом он закурил махорку и оглянулся.
— Выль Паш погонит стадо на вашу тропу.
Колхозник подумал. Он улыбнулся хитро и сказал:
— Хорошо.
Сероко удивился.
— Иди к нам, Сероко. Хозяином будешь. Ты хороший пастух, мы знаем, и мы примем тебя.
— Не возьмете, — сказал Сероко и посмотрел хмуро на скуластое лицо приезжего.
— Ну вот еще, гоните стадо, — сказал Илья Семенович, — а там увидишь. Егор Иванович Талей из Москвы телеграмму прислал, чтоб поговорить с тобой.
Колхозник повернул упряжку и поехал.
Возвращаясь из стада, Сероко впервые за много дней чувствовал себя хорошо. Ало-оранжевая заря полыхала на севере против слабо тлеющей в ночном небе Нгер Нумгы — Полярной звезды. Горизонт был смутен и далек. Выль Паш увязывал шкуры на одну из своих нарт.
— Погоним? — спросил он.
— Надо гнать, — ответил Сероко.
И они погнали стадо, не дожидаясь утра. Они запрягли в нарты по пять быков вместо двух, потому что по траве и земле ехать было тяжелее, чем по снегу. К ночи они уже были на богатой тропе. Впереди бежали молодые бычки, спугивая полярных куропаток, еще не сбросивших белое оперение. Куропатки недовольно кричали. За быками шли, осторожно выбирая тропу, беременные важенки. Тонкими ноздрями они нюхали южные ветры, и глаза их были влажны.
Среди высоких гор, в долине, стоял колхозный корраль — загон с узенькими переулочками для просчета стад.
Выль Паш помахал рукой пастухам, и те поставили чумы у чистого и голубого озера. Ночью старуха рассказывала счастливому хозяину сказки, а потом приехал пастух-колхозник. Он вошел в чум хозяина, выпил даже, послушал сказки и, не глядя на Сероко, приветствовал:
— Хорошо живете!
Выль Паш торопливо согласился:
— И вам хорошей жизни желаем.
— Сероко отделяться думает?
— Одному ему трудно, — еле улыбнувшись уголком рта и вновь помрачнев, сказал Выль Паш. — Помоги.
— Двоим не управиться весной, — сказал гость, — скидыши будут.
Сероко с надеждой посмотрел на пастуха. Тот незаметно кивнул головой и простился с хозяином.
— Проводи его, — трезвея, сказал Выль Паш. — Обидится, попадет мне — засудит Егорка.
Сероко вышел. Он вскоре вернулся, и глаза его блестели, как у пьяного, так что Выль Паш насторожился, угощая его вином.
А ночью, когда хозяин спал мертвым сном, к чумам подъехали семь человек. Они загнали хозяйское стадо в корраль и за полчаса отделили Сероковых оленей. Они отогнали их с помощью трех собак за две сопки, и председатель сказал Сероко:
— Теперь ты снова хозяин, гони стадо куда хочешь. Можешь жить, как хотел, — один. Надоест так жить, к нам приходи.
Сероко счастливым взглядом осмотрел свое стадо. Пожал всем руки и сказал, что подумает о своей жизни. Потом он вернулся в чум хозяина. Пьяная старуха, задремавшая было, подняла от лат голову и, бессмысленным взглядом уставясь на огонь, начала сказку, думая, что хозяин вновь проснулся. Она боялась хозяйского гнева и, глотая слова, торопливо пела:
— Не заменит луна место Нгер Нумгы. Не быть ненцу хозяином своей судьбы. Не почернеет снег в тундре, никогда не засветит солнце в полуночи.
Сероко тронул старуху за плечо, и она затихла. Он поднял ее вместе с малицей и вынес из чума.
— Смотри, — сказал он.
На севере в полуночи ярко горело солнце.
— Я слепая, — сказала старуха, — я пять лет уже ничего не вижу.
Сероко вернулся в чум, растолкал хозяина и, глядя в его расплывшееся багровое лицо, проговорил:
— Я погоню своих олешек в колхоз, а ты угоняй свое ушканье стадо с наших пастбищ.
Хозяин пьяно улыбнулся:
— Ты орешь, точно твои олени уже не в моем стаде! Пусть смеются мои пастухи над твоей дурной хвастливостью.
Выль Паш поправил ногою головню у костра и плюнул вслед выходящему из чума Сероко.
Примечания
править- ↑ Хапторка — оленья самка.
