Полное собрание стихотворений (Павлова)

Полное собрание стихотворений
автор Каролина Карловна Павлова

Опубл.: 1893. Источник: az.lib.ru

«Библиотека поэта». Большая серия. Второе издание

М., --Л., «Советский писатель», 1964

Каролина Павлова. Полное собрание стихотворений

СТИХОТВОРЕНИЯ

СОДЕРЖАНИЕ

Сфинкс

Е. М<илькееву>

Сонет («Не дай ты потускнеть душе зеркально чистой…»)

«Шепот грустный, говор тайный…»

Поэт

Да иль нет

«Есть любимцы вдохновений…»

«Да, много было нас, младенческих подруг…»

«Нет, не им твои дар священный!..»

Монах

Дочь жида

Мотылек

«Небо блещет бирюзою…»

Старуха

Н. М. Языкову. Ответ («Невероятный и нежданный…»)

Дума («Грустно ветер веет…»)

10 ноября 1840 («Среди забот и в людной той пустыне…»)

Баллада. 1558

На 10 ноября («Я помню, сердца глас был звонок…»)

Огонь

Рудокоп

Графине Р<остопчиной>

«К тебе теперь я думу обращаю…»

«Была ты с нами неразлучна…»

«Читала часто с грустью детской…»

Рассказ

Донна Инезилья

Е. А. Баратынскому

H. M. Языкову. Ответ на ответ («Приветствована вновь поэтом…»)

Дума («Вчера листы изорванного тома…»)

Дума («Хотя усталая, дошла я…»)

Странник

Дума («Когда в раздор с самим собою…»)

Дума («Не раз себя я вопрошаю строго…»)

Н. М. Я<зыкову> («Средь праздного людского шума…»)

Дума («Сходилась я и расходилась…»)

Москва

«Преподаватель христианский…»

К*** («В толпе взыскательно холодной…»)

Три души

Везде и всегда

«Зовет нас жизнь: идем, мужаясь, все мы…»

И. С. Ак<сако>ву

Прочтя стихотворения молодой женщины

Н. М. Я<зыков> у («Нет! не могла я дать ответа,..»)

«Мы современницы, графиня…»

Думы («Я снова здесь, под сенью крова…»)

К. С. А<ксакову>

«Среди событий ежечасных…»

К С. К. H.

Разговор в Трианоне

«К ужасающей пустыне…»

«За деньги лгать и клясться рада…»

«Я не из тех, которых слово…»

«Воет ветр в степи огромной…»

Лампада из Помпеи

Laterna magica. Вступление

Impromptu («Каких-нибудь стихов вы требуете, Ольга! ..»)

Портрет

«К могиле той заветной…»

Серенада («Ты всё, что сердцу мило…»)

«Молчала дума роковая…»

«Младых надежд и убеждений…»

«Не раз в душе познавши смело…»

«Мы странно сошлись. Средь салонного круга…»

«Ты, уцелевший в сердце нищем…»

«Меняясь долгими речами…»

«Когда один, среди степи Сирийской…»

«Зачем судьбы причуда…»

Разговор в Кремле

К***(«Когда шучу я наудачу…»)

«О былом, о погибшем, о старом…»

«Люблю я вас, младые девы…»

Праздник Рима

Две кометы

«Ты силу дай! Устам моим храненье…»

«Когда карателем великим…»

Сиена

«Прошло сполна всё то, что было…»

Памяти Е. М<илькеева>

Н. П. Б--ой

Пловец

К … («Да, я душой теперь здорова…»)

«За тяжкий час, когда я дорогою…»

Ужин Поллиона

«Средь зол земных, средь суеты житейской…»

«Стараться отдохнуть душою…»

Не пора!

Спутница фея

«Да, шли мы житейской дорогой…»

А. Д. Б<аратынск>ой

Ночлег Витикинда

Экспромт во время урока стихосложения

«Это было блестящее море…»

Фантасмагории

Неаполь

«Снова над бездной, опять на просторе…»

«В думе гляжу я на бег корабля…»

Рим

Венеция

Гондола

«Умолк шум улиц, — поздно…»

«Бежал корабль, прорезывая бело…»

Дрезден

Пильниц

Озеро Вален

Порт Марсельский

Дорога

Ответ К*** («Да, — в годы прежние владело…»)

«Страницы часть в альбоме этом…»

«Труд ежедневный, труд упорный!..»

«Не гордою возьмем борьбою…»

Гр. А. К. Т<олсто>му

На освобождение крестьян

Стихотворения неизвестных лет

«В толпе той беспечной…»

«Когда встречаюсь я случайно…»

Стихотворение, написанное совместно с Н. Ф. Щербиной Автору «Книги печалей»

ПЕРЕВОДЫ

Неизвестный поэт. «Восторгов предаваясь власти…»

Эдвард (Старинная шотландская баллада)

ПРИЛОЖЕНИЕ

1. СТИХОТВОРЕНИЯ НА НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ

1. «Es wurden in dem düstern Erdenleben…»

2. «Gedenke mein, wenn Hespers Plasenschleicr…»

3. Die Geisterstunde (Eine Phantasie)

4. Atvar der Talador (in drei Romanzen)

5. Flucht und Rückkehr

6. Sängers Abendgruss

7. Die Nixe

8. Lied («War' hinter Felsenpforten…»)

9. Sonett. Der Abend

10. An A. v. H(u)mb(ol)dt

11. «Am Wintertag aus wessen Händen…»

12. «Nimm zum heil’gen Weihnachtsfeste…»

13. «Töne, einer sangesvollen…»

14. «Genug des Wortschwalls, des sich reihenden…»

15. «Dresden steht noch an der Elbe…»

16. «O rede nicht vom Scheiden und Entsagen…»

2. ПЕРЕВОДЫ НА НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК W. SHUKOWSKU

Weihe

A. PUSCHKIN

Nacht. Zelle im Tschudowschen Kloster

Lied («Ein Augenblick ist mein gewesen…»)

Der Prophet

3. СТИХОТВОРЕНИЯ НА ФРАНЦУЗСКОЙ ЯЗЫКЕ

1. Fragment («Toi dont le cœur est pur, dont la paisible vie…»)

2. A toi

3. Quand ta voix est si tendre

4. Et j’avais dit

5. Stances («Seul dans la nuit quand rêve la poète…»)

6. Jeanne d’Arc

7. Les pleurs des femmes

8. A m-me Pletneff

9. Réponse improvisée en discutant (inutilment) avec une jeune progressiste. Olga Kiréeff

4. ПЕРЕВОДЫ НА ФРАНЦУЗСКИЙ ЯЗЫК V. JOUKOVSKI

La mer

ALEXANDRE POUCHKINE

Le général d’armée

6. ПЕРЕВОДЫ ОРИГИНАЛЬНЫХ ИНОЯЗЫЧНЫХ СТИХОТВОРЕНИИ КАРОЛИНЫ ПАВЛОВОЙ

С немецкого. Перевод Вс. Рождественского

С французского. Перевод Вс. Рождественского

Примечания

Стихотворные переводы Каролины Павловой, не включенные в настоящее издание

СФИНКС

Эдипа сфинкс, увы! он пилигрима

И ныне ждет на жизненном пути,

Ему в глаза глядит неумолимо

И никому он не дает пройти.

Как в старину, и нам, потомкам поздним,

Он, пагубный, является теперь,

Сфинкс бытия, с одним вопросом грозным,

Полукрасавица и полузверь.

И кто из нас, в себя напрасно веря,

Не разрешил загадки роковой,

Кто духом пал, того ждут когти зверя

Наместо уст богини молодой.

И путь кругом облит людскою кровью,

Костями вся усеяна страна…

И к сфинксу вновь, с таинственной любовью,

Уже идут другие племена.

22 апреля 1831

Б. М<ИЛЬКБЕВУ>

Да, возвратись в приют свой скудный:

Ответ там даст на глас певца

Гранит скалы и дол безлюдный, —

Здесь не откликнутся сердца.

Забудь, что мы тебе сказали,

Покинь, что встретил в первый раз;

Тебя и мы не разгадали,

И ты, пришлец, не понял нас.

В глухую степь, у края света,

Далеко от людских бесед,

Туда забросил бог поэта;

Ему меж нами места нет.

Не гул там разговоров скучных,

Там бури бешеный набег,

И глас лесов седых и звучных,

И шум твоих сибирских рек.

Там под родными небесами,

Не зная нашей суеты,

Забывши нас, забытый нами,

Поэтом сохранишься ты!

Ноябрь 1838

СОНЕТ

Не дай ты потускнеть душе зеркально чистой

От их дыхания, невинный ангел мой!

Как в детстве, отражай игрой ее сребристой

Все сказки чудные, дар старины святой.

Дивися хитростям русалки голосистой,

Пусть чудится тебе косматый домовой;

Волшебных тех цветов храни венок душистый,

Те суеверия — наряд любви младой.

Верь, дева милая, преданиям старинным,

В сердечной простоте внимай рассказам длинным;

Пусть люди мудрые их слушают шутя,

Но ты пугайся их вечернею порою;

Моей души твоя хотела быть сестрою,

Беспечный же поэт всегда душой дитя.

<1839>

*  *  *

Шепот грустный, говор тайный,

Как в груди проснешься ты

От неясной, от случайной,

От несбыточной мечты? ..

И унылый, и мятежный,

Душу всю наполнит он,

Будто гул волны прибрежной,

Будто колокола звон.

И душа трепещет страстно,

Буйно рвется из оков,

Но бесплодно, но напрасно:

Нет ей звуков, нет ей слов.

О, хоть миг ей! миг летучий,

Миг единый, миг святой!

Чтоб окрепнуть немогучей,

Чтобы вымолвить немой!

Есть же светлые пророки,

Вдохновенья торжества,

Песен звучные потоки

И державные слова!..

Шепот грустный, говор тайный,

Как в груди проснешься ты

От неясной, от случайной,

От несбыточной мечты!..

<1839>

ПОЭТ

Он вселенной гость, ему всюду пир,

Всюду край чудес;

Ему дан в удел весь подлунный мир,

Весь объем небес;

Всё живит его, ему всё кругом

Для мечты магнит:

Зажурчит ручей — вот и в хор с ручьем

Его стих журчит;

Заревет ли лес при борьбе с грозой,

Как сердитый тигр, —

Ему бури вой лишь предмет живой

Сладкозвучных игр.

1839

ДА ИЛЬ НЕТ

За листком листок срывая

С белой звездочки полей,

Ей шепчу, цветку вверяя,

Что скрываю от людей.

Суеверное мечтанье

Видит в нем себе ответ

На сердечное гаданье —

Будет да мне, или нет?

Много в сердце вдруг проснется

Незабвенно-давних грез,

Много из груди польется

Страстных просьб и горьких слез.

Но на детское моленье,

На порывы бурных лет

Сердцу часто провиденье

Молвит милостиво: нет!

Стихнут жажды молодые;

Может быть, зашепчут вновь

И мечтанья неземные,

И надежда, и любовь.

Но на зов видений рая,

Но на сладкий их привет

Сердце, жизнь воспоминая,

Содрогнувшись, молвит: нет!

Июнь 1839

*  *  *

Есть любимцы вдохновений,

Есть могучие певцы;

Их победоносен гений,

Им восторги поколений,

Им награды, им венцы.

Но проходит между нами

Не один поэт немой,

С бесполезными мечтами,

С молчаливыми очами,

С сокровенною душой.

Этих манит свет напрасно,

Мысль их девственно дика;

Лишь порой, им неподвластна,

Их слеза заблещет ясно,

Вспыхнет жарко их щека.

Им внушают вдохновенье

Не высокие труды,

Их призванье, их уменье —

Слушать ночью ветра пенье

И влюбляться в луч звезды.

Пусть не их толпа лелеет;

Пусть им только даст она

Уголок, где шум немеет,

Где полудня солнце греет,

Где с небес глядит луна.

Не для пользы же народов

Вся природа расцвела:

Есть алмаз подземных сводов,

Реки есть без пароходов,

Люди есть без ремесла.

Сентябрь 1839

*  *  *

Да, много было нас, младенческих подруг;

На детском празднике сойдемся мы, бывало,

И нашей радостью гремела долго зала,

И с звонким хохотом наш расставался круг.

И мы не верили ни грусти, ни бедам,

Навстречу жизни шли толпою светлоокой;

Блистал пред нами мир роскошный и широкой,

И всё, что было в нем, принадлежало нам.

Да, много было нас, — и где тот светлый рой? ..

О, каждая из нас узнала жизни бремя,

И небылицею то называет время,

И помнит о себе, как будто о чужой.

Декабрь 1839

*  *  *

Нет, не им твой дар священный!

Нет, не им твой чистый стих!

Нет, ты с песнью вдохновенной

Не пойдешь на рынок их!

Заглушишь ты дум отзывы,

И не дашь безумцам ты

Толковать твои порывы,

Клеветать твои мечты.

То, чем сердце трепетало,

Сбережешь ты от людей;

Не сорвешь ты покрывала

С девственной души своей.

Тайну грустных вдохновений

Не узнают никогда;

Ты, как призрак сновидений,

Пронесешься без следа.

Безглагольна перед светом,

Будешь петь в тиши ночей:

Гость ненужный в мире этом,

Неизвестный соловей.

<1840>

МОНАХ

Бледноликий

Инок дикий,

Что забылся ты в мечтах?

Что так страстно,

Так напрасно

Смотришь вдаль, седой монах?

Что угрюмой

Ищешь думой?

Чужд весь мир тебе равно;

Что любил ты,

С кем грустил ты, —

Всё погибло уж давно.

Бросил рано

Свет обмана

Ты для мира божьих мест;

Жизни целью

Сделал келью,

Вместо счастья, взял ты крест.

Лет ты много

Прожил строго,

Память в сердце истребя;

Для былого

Нет ни слова,

Нет ни вздоха у тебя.

Или тщетно

Долголетно

Ты смирял душевный пыл?

Иль в святыне

Ты и ныне

Не отрекся, не забыл?

Бледноликий

Инок дикий,

Что забылся ты в мечтах?

Что так страстно,

Так напрасно

Смотришь вдаль, седой монах?

Январь 1840

ДОЧЬ ЖИДА

Томно веют сикоморы,

Сад роскошный тих и нем;

Сон сомкнул живые взоры,

Успокоился гарем.

Что, главу склоня так низко,

В зале мраморной одна,

Что сидишь ты, одалиска,

Неподвижна и бледна?

Или слушаешь ты, дева,

Средь заветной тишины

Звуки дальнего напева,

Дальный гул морской волны? —

В область счастья, в область мира,

Красотой своей горда,

Ждет могучего эмира

Дочь единая жида.

Без заботы, без боязни

Здесь забудет, хоть на миг,

И победы он, и казни,

И врагов последний крик.

Много ль сладостных приманок

Для владыки ты найдешь?

Чернооких ли гречанок

Песнь влюбленную споешь?

Или гурией небесной

Перед ним запляшешь ты?

Или сказкою чудесной

Развлечешь его мечты?

«Нет, не песней, нет, не сказкой

Встречу здесь владыку я, —

Но святою, чистой лаской,

Лучше плясок и пенья.

В этот жданный час отрады

Вспомню мать свою я вновь,

Все эмировы награды,

Всю эмирову любовь.

И узнает он немую

Думу тайную мою;

Тихим вздохом очарую,

Взором страстным упою.

И, склонясь с улыбкой нежной

К повелителю лицом,

Жар груди его мятежной

Усмирю моим ножом».

Январь 1840

МОТЫЛЕК

Чего твоя хочет причуда?

Куда, мотылек молодой,

Природы блестящее чудо,

Взвился ты к лазури родной?

Не знал своего назначенья,

Был долго ты праха жилец;

Но время второго рожденья

Пришло для тебя наконец.

Упейся же чистым эфиром,

Гуляй же в небесной дали,

Порхай оживленным сапфиром,

Живи, не касаясь земли. —

Не то ли сбылось и с тобою?

Не так ли, художник, и ты

Был скован житейскою мглою,

Был червем земной тесноты?

Средь грустного так же бессилья

Настал час урочный чудес:

Внезапно расширил ты крылья,

Узнал себя сыном небес.

Покинь же земную обитель

И участь прими мотылька;

Свободный, как он, небожитель,

На землю гляди с высока!

Февраль 1840

*  *  *

Небо блещет бирюзою,

Золотисты облака;

Отчего младой весною

Разлилась в груди тоска?

Оттого ли, что, беспечно

Свежей радостью дыша,

Мир широкий молод вечно,

И стареет лишь душа?

Что всё живо, что всё цело, —

Зелень, песни и цветы,

И лишь сердце не сумело

Сохранить свои мечты?

Оттого ль, что с новой силой

За весной весна придет

И над каждою могилой

Равнодушно расцветет?

Февраль 1840

СТАРУХА

1

«Не гони неутомимо

По широкой мостовой,

Не скачи так скоро мимо

Ты, мой всадник удалой!

Не гляди ты так спесиво,

Ты не слушай так слегка:

Знаю я, как молчаливо

Дума точит смельчака;

Как просиживает ночи

Он, угрюм, неизлечим;

Как напрасно блещут очи

Всех красавиц перед ним.

Средь веселий залы шумной,

В тишине лесной глуши

Знаю бред его безумный,

Грусть блажной его души.

Усмехайся ты притворно,

Погоняй коня ты вскок;

Не всегда же так проворно

Пронесешься, мой ездок.

Хоть стучат коня копыты, —

Не заглушат слов моих;

Хоть скачи ты, хоть спеши ты, —

Не ускачешь ты от них

И взойдешь в мою лачужку,

Мой красавец, в добрый час;

Ты послушаешь старушку,

Не сведешь с нее ты глаз».

Пыль вдали столбом взвивалась,

Проскакал ездок давно,

И старуха засмеялась

И захлопнула окно.

И как только слышен снова

Звонкий топот бегуна,

Уж красавца молодого

Ждет старуха у окна.

Словно как стрелу вонзает

В глубину сердечных ран,

Взор за юношей бросает,

Как невидимый аркан.

И пришло то время скоро,

Что с утра до тьмы ночной

Ржал у ветхого забора

Быстроногий вороной.

Что творится у старухи

С чернобровым молодцом? —

Уж в народе ходят слухи,

Слухи странные о том.

2

Близ лампады одинокой

Он сидит, нетерпелив,

В сумрак комнаты глубокой

Очи жгучие вперив.

Что младому сердцу снится?

Ждет чего оно теперь?

Дверь, белея, шевелится,

И старуха входит в дверь;

Входит дряхлая, седая,

И садится, и опять,

Обольщая, возмущая,

Начинает речь шептать.

Юной грусти бред мятежный,

Сокровенные мечты

Одевает в образ нежный,

В непорочные черты.

Говорит про деву-чудо,

Так что верится едва,

И берет, бог весть откуда,

Ненаслушные слова:

Как щеки ее душистой

Томно блещет красота,

Как сомкнуты думой чистой

Недоступные уста;

Как очей синеет бездна

Лучезарной темнотой,

Как они сияют звездно

Над мирскою суетой;

Как спокоен взор могучий,

Как кудрей густая мгла

Обвивает черной тучей

Ясность строгого чела;

Как любить ее напрасно,

Как, всесильная, она

Увлекательно прекрасна,

Безнадежно холодна. —

А в покое темно, глухо,

Бьет вдали за часом час;

Соблазнительно старуха

Шепчет, шепчет свой рассказ,

Говорит про деву-чудо,

Так что верится едва,

И берет, бог весть откуда,

Ненаслушные слова.

3

На коне неутомимо

По широкой мостовой

Уж давно не скачет мимо

Наш красавец удалой.

В зимней стуже, в летнем зное

Он и ночью, он и днем

В запертом сидит покое

Со старухою вдвоем.

Неподвижный, весь исчахлый,

Он сидит как сам не свой

И в лицо старухе дряхлой

Смотрит с жадностью немой.

Февраль 1840

Н. М. ЯЗЫКОВУ

Ответ

Невероятный и нежданный

Слетел ко мне певца привет,

Как лавра лист благоуханный,

Как южных стран прелестный цвет.

Там вы теперь — туда, бывало,

Просилась подышать и я,

И я мечтою улетала

В те благодатные края.

Но даром не проходит время,

Мне принесло свой плод оно,

И суетных желаний бремя

Я с сердца сбросила давно.

И примирилась я с Москвою,

С отчизной лени и снегов:

Везде есть небо над главою,

Везде есть много чудных снов;

Везде проходят звезды мимо,

Везде напрасно любишь их,

Везде душа неукротимо

В борьбах измучится пустых.

О Риме ныне не тоскуя,

Москве сравненьем не вредя,

Стихи здесь русские пишу я

При шуме русского дождя.

Покинув скромную столицу

Для полугородских полей,

Шлю из Сокольников я в Ниццу

Дань благодарности моей —

Слова сердечного ответа

В родной, далекой стороне

За сладкозвучный дар поэта,

За вспоминанье обо мне.

Июнь 1840

Сокольники

ДУМА

Грустно ветер веет.

Небосклон чернеет,

И луна не смеет

Выглянуть из туч;

И сижу одна я,

Мгла кругом густая,

И не утихая

Дождь шумит, как ключ.

И в душе уныло

Онемела сила,

Грудь тоска стеснила,

И сдается мне,

Будто всё напрасно,

Что мы просим страстно,

Что, мелькая ясно,

Манит нас во сне.

Будто средь волнений

Буйных поколений

Чистых побуждений

Не созреет плод;

Будто всё святое

В сердце молодое,

Как на дно морское,

Даром упадет!

Август 1840

10 НОЯБРЯ 1840

Среди забот и в людной той пустыне,

Свои мечты покинув и меня,

Успел ли ты былое вспомнить ныне?

Заветного ты не забыл ли дня?

Подумал ли, скажи, ты ныне снова,

Что с верою я детской, в оный час,

Из рук твоих свой жребий взять готова,

Тебе навек без страха обреклась?

Что свят тот миг пред божьим провиденьем,

Когда душа, глубоко полюбя,

С невольным скажет убежденьем

Душе чужой: я верую в тебя!

Что этот луч, ниспосланный из рая, —

Какой судьба дорогой ни веди, —

Как в камне искра спит живая,

В остылой будет спать груди;

Что не погубит горя бремя

В ней этой тайны неземной;

Что не истлеет это семя

И расцветет в стране другой.

Ты вспомнил ли, как я, при шуме бала,

Безмолвно назвалась твоей?

Как больно сердце задрожало,

Как гордо вспыхнул огнь очей?

Взносясь над всей тревогой света,

В тебе, хоть жизнь свое взяла,

Осталась ли минута эта

Средь измененного цела?

1840

БАЛЛАДА

1558

Известно, что император Карл V отказался от престола и кончил жизнь свою, монахом, в монастыре св. Юста, в Испании, в провинции Эстремадура. Последние дни его были ознаменованы глубоким покаянием, которым думал он искупить свое непомерное властолюбие и свою жестокость к Франциску I, к Саксонскому курфирсту и к другим, томившимся некогда в его темницах. Он даже велел заживо положить себя в гроб и совершить над собою обряд похорон.

---

«Здравствуй, наш монах печальный!

Мы к тебе идем опять:

Солнце в лес скатилось дальный —

Скучно в поле нам гулять.

Ведь мы дети здесь чужие:

Из родной своей земли

Мы с отцом сюда впервые

Только месяц что пришли.

Мы не свыклись с вашим краем,

И мальчишки тех полей

Говорят нам, что не знаем

Игр испанских мы детей.

Сказку расскажи нам снова

Про бойца-богатыря,

Иль про чародея злого,

Иль про славного царя».

На детей взглянул, тоскуя,

Бледный сын монастыря:

«Да, вам сказку расскажу я

Про великого царя. —

Был царь грозный, был царь славный,

Был владыка многих стран;

Слал он свой закон державный

Чрез широкий океан.

В недрах гор он черпал злато

Властью слова своего;

Солнцу не было заката

Во владениях его.

Вдаль неслись его угрозы,

Страх бросая в шум столиц:

Царские мочили слезы

Жесткий пол его темниц.

И в безумстве дум надменных,

Вырвав жалость из души, —

Брал с сирот и с угнетенных,

Как торгаш, он барыши.

Ненасытный, беспощадный,

В схватке с роком устоя,

Он забыл, в гордыне жадной,

Что над ним был Судия.

И восстал нежданный мститель,

И ворвался злой пришлец

В недоступную обитель,

В раззолоченный дворец.

Мимо зал, где страсти бдели,

Вкрался в царский он покой,

И подполз к его постели,

И впился в него змеей».

— «Кончи же, монах, уж поздно…

Что ж ты голову склонил?

Отчего взглянул так грозно?

Уж не ты ль царя убил? ..»

Приподнялся в гневной мочи

Стан высокий чернеца;

Засверкали дики очи

Полумертвого лица:

«Да, убил я исполина,

Сокрушил в избытке сил!

С трона сбросил властелина,

В гроб живого положил!

Я палач его безвестный,

Искупитель старины;

Как два тигра в клетке тесной,

Мы вдвоем заключены.

Утомимся мы борьбою,

И согнет седой монах

Под ногой своей босою

Императора во прах!»

Замолчал рассказчик странный;

Дети робко отошли,

И, мелькнув чрез дол туманный,

Скрылись птичками вдали.

И кругом всё стало пусто, —

И восшедшею луной

Монастырь святого Юста

Озарился под горой.

<1841>

НА 10 НОЯБРЯ

Я помню, сердца глас был звонок,

Я помню, свой восторг оно

Всем поверяло как ребенок;

Теперь не то — тому давно.

Туда, где суетно и шумно,

Я не несу мечту свою,

Перед толпой благоразумно

Свои волнения таю.

Не жду на чувства я отзыва, —

Но и теперь перед тобой

Я не могу сдержать порыва,

Я не хочу молчать душой!

Уж не смущаюсь я без нужды,

Уж странны мне младые сны,

Но всё-таки не вовсе чужды

И, слава богу, не смешны.

Так пусть их встречу я, как прежде.

Так пусть я нынче волю дам

Своей несбыточной надежде,

Своей мечте, своим стихам;

Пусть думой мирной и приветной

Почтут прошедшее они:

Да не пройдет мой день заветный,

Как прочие простые дни;

Пусть вновь мелькнет хоть тень былого,

Пусть, хоть напрасно, в этот миг

С безмолвных уст сорвется слово,

Пусть вновь душа найдет язык!

Она опять замолкнет вскоре, —

И будет в ней под тихой мглой,

Как лучший перл в бездонном море,

Скрываться клад ее немой.

ОГОНЬ

Блещет дол оледенелый,

Спят равнины, как гроба;

Средь степи широкой, белой

Одинокая изба.

Ночь светла; мороз трескучий,

С неба звездного луна

Прогнала густые тучи

И гуляет там одна.

И глядит она в светлицу

Всем сиянием лица

На заснувшую девицу,

На невесту молодца.

А внизу еще хозяйка

С сыном в печь кладет дрова:

«Ну, Алеша, помогай-ка!

Завтра праздник Рождества».

И, огонь раздувши, встала:

«Подожди ты здесь меня,

Дела нынче мне не мало, —

Да не трогай же огня».

Вышла вон она со свечкой;

Мальчик в сумерках один;

Смотрит, сидя перед печкой:

Брызжут искры из лучин.

И огонь, вначале вялый,

И притворчив, и хитер,

Чуть заметен, змейкой алой

Вдоль полен ползет как вор.

И сверкнул во мраке дыма,

И, свистя, взвился стрелой,

Заиграл неодолимо,

Разозлился как живой.

И глядит дитя на пламень,

И, дивяся, говорит:

«Что ты бьешься там об камень?

Отчего ты так сердит?»

— «Тесен свод, сжимают стены, —

Зашипел в печи ответ, —

Протянуть живые члены

Здесь в клеву мне места нет.

Душно мне! А погляди-ка,

Я б на воле был каков?» —

И взлетел вдруг пламень дико,

Будто выскочить готов.

«Не пылай ко мне так близко!

Ты меня, злой дух, не тронь!»

Но глазами василиска

На него глядит огонь:

«Мне ты путь устрой!

Положи мне мост,

Чтоб во весь я свой

Мог подняться рост.

Здесь я мал и слаб,

Сплю в золе как тварь;

Здесь я — подлый раб,

Там я — грозный царь!

Поднимусь могуч,

Полечу ретив,

Разрастусь до туч,

Буду диво див!»

Рыщет в печке, свищет, рдея,

Хлещет он кирпичный свод,

Зашипит шипеньем змея,

Воем волка заревет.

И ребенок, с робким взглядом,

Как испуганный слуга,

Положил поленья рядом

С полу вплоть до очага.

. . . . . . . . . . . .

Ночь ясна; луна-царица

Смотрит с звездного дворца;

Где же мирная светлица?

Где невеста молодца?

Ночь тиха; край опустелый

Хладный саваном покрыт;

И в степи широкой, белой

Столб лишь огненный стоит.

Июнь 1841

Гиреево

РУДОКОП

1

В подземной тьме, в тиши глубокой,

Уж под ночь рудокоп младой,

В забвеньи думы одинокой,

Сидел пред собранной рудой.

Вдали, гудя сквозь лес дремучий,

Звал всенощной протяжный звон;

Но, наклонясь над темной кучей,

Не слышал благовеста он.

Глядел он в глубь, где клад несметный

Немая покрывала мгла,

Глядел на камень тот бесцветный,

В котором власть земли спала.

А звук носился непонятный

Вдоль переходов рудника,

Жужжал как бы припев невнятный

При тихом стуке молотка.

Но он с заветного металла

Ни глаз, ни мыслей не спускал.

Пусть там, вверху, весна блистала

Цветным ковром на высях скал;

Пусть солнце там, над мертвой бездной,

В лучах купало край земной;

Пусть небосклон тысячезвездный

Сиял бездонной глубиной, —

Одно он думал.

И нежданно,

Как бы в ответ его мечте,

Заговорил вдруг кто-то странно,

Глазами блеща в темноте:

«Да, что на каменном здесь ложе

Лежит в затворе у меня,

Вам неба божьего дороже,

Светлее звезд, нужнее дня.

И что ж сиянье небосклона,

Вся эта пошлая краса

Тому, кто зрит земного лона

Неведанные чудеса?

Кто в жизнь, блестящую под мглою,

В светло-волшебный мир проник?

Кто понял мощною душою

Стихий таинственный язык?

О власти этой, праха чадо,

Ты вопрошаешь глуби дно; —

Не лгут мечты твои, и надо

Для исполненья лишь одно:

Чтоб волей ты неутомимо

Враждебный покорял металл,

Чтоб, как красавицы любимой,

Ты злата хладного искал;

Чтоб неотступный, ежечасный

В тебе был помысел один,

Чтоб не смущали думы ясной

Жена и мать, и брат, и сын.

Чтоб шел ты мимо без вниманья,

Единой страстию дыша;

Чтоб были здесь твои желанья,

Твой мир, твой рай, твоя душа.

И ты поймешь немые силы,

И будет знать твоя рука,

Где вьются золотые жилы

В груди глубокой рудника;

Увидишь ты очами духа

То, что незримо для очей;

Непостижимое для слуха

Услышит слух души твоей.

Взойдешь ты в тайную обитель,

В хранилище даров земных,

И, всех сокровищ повелитель,

Из мрака вызовешь ты их».

. . . . . . . . . . . . . .

Всё вновь молчало в бездне хладной

А юноша, над щелью скал

Нагнувшись, взор недвижно-жадный

В глубь безответную вперял.

И утром, как толпою шумной

Уж снова копь была полна,

Еще глядел он, как безумный,

В заветный мрак глухого дна.

2

Про рудокопа уж два года

Несется слух во всей стране:

Не знать работникам завода

Такой удачи и во сне.

Руду он словно вызывает

Из скал ударом молотка,

И хоть неопытен, а знает

Он гору лучше старика.

Вернее всякого расчета

Слывет у всех его совет,

И в руднике нейдет работа

В то время, как его там нет.

Живет теперь он при заводе

Не бурщиком уже простым;

Но всё, как будто бы в невзгоде,

Душевной немочью томим.

Женился он, тому давно ли?

Жена прекрасна, молода;

Но, видно, с ним счастливой доли

Ей не дождаться никогда.

К окну лицом склонившись белым,

Всю ночь глядит и ждет она;

А муж, что крот, по суткам целым

Живет в земле, не зная сна.

Про него уже толкует

Давно вполголоса народ,

Что он сквозь камень злато чует

И жил выщупывает ход.

И говорить о том не смели,

Но в копи видели не раз

Пред ним, во мраке темной щели,

Внезапный блеск двух волчьих глаз.

«С ним вечером об эту пору, —

В заводе сказывал старик, —

Тому два дня, пошел я в гору;

Был тих, как гроб, пустой рудник.

Шли оба молча мы чрез шлаки,

Он часто вкруг себя глядел,

Как бы неведомые знаки

На камне отыскать хотел;

И дрогнул вдруг, и с диким взглядом

Повел рукою по скале;

И мне сдалось, что с нами рядом

Тут кто-то двигался во мгле».

3

Дни проходили.

Раз в пучине

Работники, столпясь с утра,

В углу шептали: «В копи ныне

Он не был, не был и вчера.

Он у окна своей светелки

Сидел весь день. Что сталось с ним?»

Вопросы средь толпы и толки

Носились говором глухим.

Но в переходе зашумело, —

Идет: все стихли голоса;

И за привычное он дело,

Как прежде, молча принялся.

Но шел в забвении глубоком,

Глядел на камень он седой

Бессмысленным, недвижным оком,

Как на предмет ему чужой.

И вдруг, в порыве тяжкой скуки,

Сердито он отбросил лом,

Сел на земь и, скрестивши руки,

Поник задумчивым челом.

Остановилася работа;

В него вперяя взор немой,

Стояли все кругом, — а что-то

Ворчало глухо за скалой.

4

Обвив вершины, лес и воды,

Прозрачная синела тень,

Просонки дремлющей природы, —

Уже не ночь, еще не день.

Темно селение стояло;

Лишь только в горнице одной

Свеча, бледнея, догорала

Пред наступающей зарей.

Тиха была светлица эта;

Оклад иконы на стене

Блистал в полсумраке рассвета;

Белела люлька в глубине,

Но там один жилец бессонный

До утра отдыха не знал,

И шаг его неугомонный

Всю ночь там по полу стучал.

Ходил он, бледный и угрюмый,

Не чувствуя движенья ног;

От тяжкой вдруг очнувшись думы,

Взглянул в окно, --зардел восток.

День новый новую заботу

Принес — светает на дворе,

Пора вчерашнюю работу

Идти осматривать в горе.

И тихо к люльке подошел он,

И, сумрачным склонясь лицом,

Остановился, грусти полон,

Перед священным детским сном.

Чего ты ждешь? Тьмы покрывало

Уж божий мир стряхнул с чела!

Не для тебя то солнце встало,

Не для тебя земля светла;

Не для тебя улыбка сына

И кров семейного жилья!

Твой дом — та мертвая пучина,

Ее скалы — твоя семья.

Проснется твой младенец милый

Не при тебе, — пора, иди!

Иль сердца труп давно остылый

Затрепетал в твоей груди?

Или, в душе таясь безвестно,

Когда злых сил она полна,

Вдруг всходят, сквозь грехи, чудесно

Твои, о боже, семена?

Он долго возле колыбели

Стоял, — и будто перед ней

Мечты души его яснели,

Смягчался дикий блеск очей.

Знавал он эти сны благие!..

Но время!.. Звонкий час пробил,

И тихою рукой впервые

Младенца он перекрестил!

5

Еще поля кругом молчали,

Утесы спали темным сном,

Не раздавался скрежет стали,

С гранитом не боролся лом;

Еще вся грешная тревога,

Весь алчный шум земной страны

Не нарушали в мире бога

Великолепной тишины.

Шел рудокоп чрез дол росистый,

И, подходя к немым скалам,

Впивал всей грудью ветр душистый,

Земли весенний фимиам.

И сверху взор он бросил ясный

В глухое, смрадное жерло:

Да, он отвергнет дар напрасный,

Покинет мрака ремесло!

Воскреснет вольною душою,

И снова будет мирно спать,

И видеть солнце над собою,

И божьим воздухом дышать.

В последний раз, живых могила,

Проходит он твой темный путь!..

Безумец! будто б то, что было,

Так можем с жизни мы стряхнуть!

В то утро, средь тиши завода,

Вдруг словно гром загрохотал;

И крик пронзительный народа .

Взвился кругом: «Обвал! Обвал!»

Над потрясенной глубиною

Сбежались рудокопы вмиг:

Глядят встревоженной толпою —

Широко завален рудник.

И взором бледные мужчины

Сочлися — нет лишь одного:

Не отдал грозный дух пучины

Любимца только своего.

Июль 1841

Гиреево

ГРАФИНЕ Р<ОСТОПЧИНОЙ>

Как сердцу вашему внушили

К родной Москве такую спесь?

Ее ж любимицей не вы ли

Так мирно расцветали здесь?

Не вас должна б сует гордыня

Вести к хуле своей страны:

Хоть петербургская графиня, —

Вы москвитянкой рождены.

Когда б не в старом граде этом

Впервой на свет взглянули вы,

Быть может, не были б поэтом

Теперь на берегах Невы.

Москвы была то благостыня,

В ней разыгрались ваши сны;

Хоть петербургская графиня, —

Вы москвитянкой рождены.

Ужель Москвы первопрестольной

Вам мертв и скучен дивный вид!

Пред ней, хоть памятью невольной,

Ужель ваш взор не заблестит?

Ужель для сердца там пустыня,

Где мчались дни его весны?

Хоть петербургская графиня, —

Вы москвитянкой рождены.

Иль ваших дум не зажигая,

Любви вам в душу не вселя.

Вас прикрывала сень родная

Семисотлетнего Кремля?

Здесь духа русского святыня,

Живая вера старины;

Здесь, петербургская графиня,

Вы москвитянкой рождены.

Июль 1841

Гиреево

*  *  *

К тебе теперь я думу обращаю,

Безгрешную, хоть грустную, — к тебе!

Несусь душой к далекому мне краю

И к отчужденной мне давно судьбе.

Так много лет прошло, — и дни невзгоды,

И радости встречались дни не раз;

Так много лет, — и более, чем годы,

События переменили нас.

Не таковы расстались мы с тобою!

Расстались мы, — ты помнишь ли, поэт? —

А счастья дар предложен был судьбою;

Да, может быть, а может быть — и нет!

Кто ж вас достиг, о светлые виденья!

О гордые, взыскательные сны?

Кто удержал минуту вдохновенья?

И луч зари, и ток морской волны?

Кто не стоял, испуганно и немо,

Пред идолом развенчанным своим?..

Июнь 1842

Гиреево

*  *  *

Была ты с нами неразлучна,

И вкруг тебя, средь тишины,

Вились светло, носились звучно

Младые призраки и сны.

Жила в пределе мирно-тесном

Одна ты с думою своей,

Как бы на острове чудесном,

За темной шириной морей.

Земных желаний ты не знала,

Не знала ты любви земной;

И грохот жизненного вала

Роптал вдали, как гром глухой.

И стала ныне ты не наша!

Восторг погас, порыв утих;

Познанья роковая чаша

Уже коснулась уст твоих.

Забудешь тайну вдохновений

В борьбах земного бытия;

В огне страданий и волнений

Перегорит душа твоя.

---

Нет! не прав ваш ропот тайный!

Не мечтаний сладкий хмель,

Не души покой случайный

Ей назначенная цель.

Пусть пловца окрепнет сила,

Покоряя бурный вал!

Пусть пройдет через горнило

Неочищенный металл!

Осуждает провиденье

Сердце жаркое узнать

Горьких мук благословенье,

Жертв высоких благодать.

Нет! есть сила для полета

В смелом трепете крыла!

Та беспечная дремота

Жизнью духа не была.

Он зрелей теперь для дела,

Он светлей для вольных дум;

Что умом тогда владело,

Тем владеет ныне ум.

Июнь 1842

Гиреево

*  *  *

Читала часто с грустью детской

Сказание святое я,

Как ночью в край Геннезарецкой

Неслась апостолов ладья.

И в переливы мглы ненастной

Смотря, они узрели вдруг

Как шел к ним морем образ ясный,

И их сердца стеснил испуг.

И над волной неугомонной

К ним глас божественный проник:

«То я! дерзайте!» — И смущенный

Тогда ответил ученик:

«Коль это ты, мне сердце ныне,

Учитель, ободри в груди:

Вели идти мне по пучине».

И рек господь ему: «Иди!»

И он пошел, — и бездны влага

В сплошной сливалася кристалл,

И тяжесть твердого он шага

На зыбки воды упирал.

Но бурный ветр взорвал пучину;

И в немочи душевных сил

Он, погибая, Девы к сыну

Молящим гласом возопил.

И мы, младые, веры полны,

По морю бытия пойдем;

Но скоро почернеют волны

И дальный загрохочет гром.

И усумнимся мы душою,

И средь грозящей ночи тьмы

К тебе с трепещущей мольбою

Взываем, господи, и мы.

Не нам до божьего примера

Достигнуть силою святой!

Не наша уцелеет вера

В грозе, над глубью роковой!

Кто жизни злое испытанье

Могучим духом встретить мог?

Кто жар любви и упованье,

Или хоть грусть в душе сберег?

Все чувства вянут в нас незримо;

Все слезы сохнут, как роса;

Земля и небо идут мимо:

Его лишь вечны словеса.

Июнь 1842

Гиреево

РАССКАЗ

Чрез сад пустой и темный кто-то

Средь летней ночи шел один;

Владела томная дремота

Объемом сумрачных равнин.

Шумел какой-то праздник дальний;

Сквозь мглу аллеи проникал

И звонкий гул музыки бальной,

И яркий луч блестящих зал.

Шел дальше, тихою походкой,

Мечтатель тот, потупя взор;

И вышел вон, где за решеткой

Темнел неведомый простор.

И в мох, под липою ветвистой,

Он лег, задумчив и угрюм;

К нему туда, чрез дол душистый,

Не доходил безумный шум,

Лишь что-то в зелени зыбучей

Вздыхало, будто в грезах сна;

А перед ним над черной тучей

Стояла бледная луна.

Над тучей так она стояла

В былое время, в ночь одну;

Чуть внятно так же звуки бала

Неслись в лесную тишину…

«Ужель так памятно мгновенное?

Увы! ужель вовеки нам

Невозвратимо незабвенное,

Невозвратимо здесь и там? ..

Родное, бросив жизнь телесную,

От нас умчится навсегда ль

В неизмеримость неизвестную,

В непроницаемую даль?..

Где вы, далекие, любимые?

Где вас душою отыскать?

Мои мечты неусыпимые

В какой предел мне к вам послать?

Кто даст мне власть, сквозь отдаление

Хоть взор единый пророня,

Теперь узреть вас на мгновение,

Узнать, вы помните ль меня?!.»

Умолк он; и ответ в долине

Послышался средь пустоты:

«Далеких вновь ты хочешь ныне

Увидеть, — их увидишь ты!»

Взглянул, трепеща поневоле,

В объем безлюдной он страны:

Ходил лишь ветер в чистом поле,

Сиял в пространстве свет луны.

И повторил, звуча в пустыне,

Тот голос неземной груди:

«Далеких вновь ты хочешь ныне

Увидеть, — встань же, — и гляди!»

Минуты есть, в которых слово

Не пропадет, как звук, вдали:

Желанья своего слепого

Да убоится ж сын земли!

Пришелец встал. Струею мглистой,

Долины наполняя дно,

Всходил пред ним туман волнистый,

Раскинулся как полотно,

Покрыл, сливаясь серовато,

Весь край широкой пеленой,

И как зловещий звон набата

Слова гудели в тьме ночной.

«Гляди в туман, из дального предела

Зови душой возлюбленных твоих!

Те<х>, чья любовь к тебе не охладела,

Ты в той дали светло увидишь их,

И тускло --тех, кто мыслью равнодушной

Тебя порой припомнят, разлюбя;

И будешь ты искать сквозь мрак воздушный

Напрасно всех, забывших про тебя!»

И замолчал железный голос.

Стоял пришлец в безмолвной мгле,

Как бы готов на бой, и волос

На хладном двигался челе.

Что вспоминал он в думе странной!

Чего боялся в этот миг?

Какой он горести нежданной

Возможность мыслию постиг?..

И вдруг забилось сердце гордо,

И смело вспыхнул взгляд младой;

Глубоко, недвижимо, твердо

Стал он глядеть в туман седой.

И вот, — как призрак сновидений,

В дали, сквозь переливный дым,

Мелькнули три, четыре тени

Неясно, бледно перед ним.

И он глядел, — ив грудь вникало

Тоски жестокой лезвее;

Глядел он в грозное зерцало,

И сердце назвало ее —

Ее, кому с любовной верой

Душа молилася его.

Впилися взоры в сумрак серый,

Впились, — не встретив ничего!

Не раз средь жизненного Мая,

В час испытанья, в час один

Глава покрылась удалая

Печальным бременем седин.

Но чаще — в полной силе века,

В свои цветущие года

Стареет сердце человека

В одно мгновенье — навсегда!

Поник страдалец головою,

Слеза застыла, не скатясь;

С своей последнею мечтою

Простился он в тот горький час.

Поблекло чувство молодое

В ту ночь; что не изведал он?

Иль откровенье роковое,

Или безумный сердца сон.

. . . . . . . . . . . . .

О! смерти в день, в день возрожденья

Согреет ли нам душу вновь,

Следы земного искаженья

Сотрет ли промысла любовь?

Исчезнет ли клеймо страданий,

Жестоких опытов печать?

Там снова радостных незнаний

Святая есть ли благодать?

О, есть ли юность там другая

Для истощенных сердца сил!..

Спадает, горестно блистая,

Слеза на таинство могил.

Июль 1842

Гиреево

ДОННА ИНЕЗИЛЬЯ

Он знает то, что я таить должна:

Когда вчера, по улицам Мадрита,

Суровый брат со мною шел сердито, —

Пред пришлецом, мантильею покрыта,

Вздохнула я, немой тоски полна.

Он знает то, что я таить должна:

В ночь лунную, когда из мрака сада

Его ко мне неслася серенада, —

От зоркого его не скрылось взгляда,

Как шевелился занавес окна.

Он знает то, что я таить должна:

Когда, в красе богатого убора,

Вошел он в цирк, с мечом тореадора, —

Он понял луч испуганного взора,

И почему сидела я бледна.

Он знает то, что я таить должна:

Он молча ждет, предвидя день награды,

Чтобы любовь расторгла все преграды,

Как тайный огнь завешенной лампады,

Как сильная, стесненная волна!

Июль 1842

Гиреево

Б. А. БАРАТЫНСКОМУ

Случилося, что в край далекий

Перенесенный юга оын

Цветок увидел одинокий,

Цветок отеческих долин.

И странник вдруг припомнил снова,

Забыв холодную страну,

Предела дального, родного

Благоуханную весну.

Припомнил, может, миг летучий,

Миг благодетельных отрад,

Когда впивал он тот могучий,

Тот животворный аромат.

Так эти, посланные вами,

Сладкоречивые листы

Живили, будто бы вы сами,

Мои заснувшие мечты.

Последней, мимоходной встречи

Припомнила беседу я:

Все вдохновительные речи

Минут тех, полных бытия!

За мыслей мысль неслась, играя,

Слова, катясь, звучали в лад:

Как лед с реки от солнца мая,

Стекал с души весь светский хлад.

Меня вы назвали поэтом,

Мой стих небрежный полюбя,

И я, согрета вашим светом,

Тогда поверила в себя.

Но тяжела святая лира!

Бессмертным пламенем спален,

Надменный дух с высот эфира

Падет, безумный Фаэтон!

Но вы, кому не изменила

Ни прелесть благодатных снов,

Ни поэтическая сила,

Ни ясность дум, ни стройность слов, —

Храните жар богоугодный!

Да цепь всех жизненных забот

Мечты счастливой и свободной,

Мечты поэта не скует!

В музыке звучного размера

Избыток чувств излейте вновь;

То дар, живительный, как вера,

Неизъяснимый, как любовь.

Июль 1842

Гиреево

Н. М. ЯЗЫКОВУ

Ответ на ответ

Приветствована вновь поэтом

Была я, как в моей весне;

И год прошел, — сознаться в этом

И совестно, и грустно мне.

Год — ив бессилии ленивом

Покоилась душа моя,

И на далекий глас отзывом

Здесь не откликнулася я!

Год — и уста мои не знали

Гармонии созвучных слов,

И думы счастья иль печали,

Мелькая мимо, не блистали

Златою ризою стихов.

Кипела чаще даром неба

Младая грудь: была пора,

Нужней насущного мне хлеба

Казалась звучных рифм игра;

В те дни прекрасными строфами

Не раз их прославляли вы,

Когда явились между нами

Впервой, счастливый гость Москвы.

Я помню это новоселье,

Весь этот дружный, юный круг,

Его беспечное веселье,

Неограниченный досуг.

Как много все свершить хотели

В благую эту старину!

Шел каждый, будто к верной цели,

К неосязаемому сну —

И разошлись в дали туманной.

И полдня наступает жар —

И сердца край обетованный

Как легкий разлетелся пар!

Идут дорогою заветной;

Пускай же путники порой

Услышат где-то глас приветный,

«Ау» знакомый за горой!

Не много вас, одноплеменных,

Средь шума алчной суеты,

Жрецов коленопреклоненных

Перед кумиром красоты!

И первый пал! — и в днях расцвета

Уж и другой лечь в гроб успел!..

Да помнит же поэт поэта

В час светлых дум и стройных дел!

Переносяся в край из края,

Чрез горы, бездны, глушь и степь,

Да съединит их песнь живая,

Как электрическая цепь!

1842

Гиреево

ДУМА

Вчера листы изорванного тома

Попались мне, — на них взглянула я;

Забытое шепнуло вдруг знакомо,

И вспомнилась мне вся весна моя.

То были вы, родные небылицы,

Моим мечтам ласкающий ответ;

То были те заветные страницы,

Где детских слез я помню давний след.

И мне блеснул сквозь лет прожитых тени

Ребяческий, великолепный мир;

Блеснули дни высоких убеждений

И первый мой, нездешний мой кумир.

Так, стало быть, и в жизни бестревожной

Должны пройти мы тот же грустный путь,

Бросаем всё, увы, как дар ничтожный,

Что мы как клад в свою вложили грудь!

И я свои покинула химеры,

Иду вперед, гляжу в немую даль;

Но жаль мне той неистощимой веры,

Но мне порой младых восторгов жаль!

Кто оживит в душе былые грезы?

Кто снам моим отдаст их прелесть вновь?

Кто воскресит в них лик маркиза Позы?

Кто к призраку мне возвратит любовь? ..

Июнь 1843

ДУМА

Хотя усталая, дошла я

До полпути;

И легче, цель уж познавая,

Вперед идти.

Уроки жизни затвердила

Я наизусть;

О том, что было сердцу мило,

Умолкла грусть.

И много чувств прошло, как тени,

Не виден след;

И многих бросила стремлений

Я пустоцвет.

Иду я мирною равниной,

Мой полдень тих.

Остался голос лишь единый

Времен других.

И есть мечта в душе холодной,

Одна досель;

Но думе детской и бесплодной

Предаться мне ль?

Когда свой долг уж ныне ясно

Ум оценил;

Когда мне грех терять напрасно

Остатки сил!

Но этот сон лежал сначала

В груди моей;

Но эта вера просияла

Мне с первых дней.

Стремился взор в толпе коварной

Всегда, везде

К той предугаданной, Полярной,

Святой звезде.

И мнилось, если б невозвратно

И все зашли,

Одна б стояла беззакатно

Над мглой земли.

И хоть ищу с любовью тщетной,

Хоть мрак глубок, —

Сдается мне, что луч заветный

Солгать не мог,

Что он блеснет над тучей черной

Душе в ответ…

И странен этот мне упорный,

Напрасный бред.

Октябрь 1843

СТРАННИК

С вершин пустынных я сошел,

Ложится мрак на лес и дол,

Гляжу на первую звезду;

Далек тот край, куда иду!

Ночь расстилает свой шатер

На мира божьего простор;

Так полон мир! мир так широк, —

А я так мал и одинок!

Белеют хаты средь лугов.

У всякого свой мирный кров,

Но странник с грустию немой

Страну проходит за страной.

На многих тихих долов сень

Спадает ночь, слетает день;

Мне нет угла, мне нет гнезда!

Иду, и шепчет вздох: куда?

Мрачна мне неба синева,

Весна стара, и жизнь мертва,

И их приветы — звук пустой:

Я всем пришлец, я всем чужой!

Где ты, мной жданная одна,

Обетованная страна!

Мой край любви и красоты —

Мир, где цветут мои цветы,

Предел, где сны мои живут,

Где мертвые мои встают,

Где слышится родной язык.

Где всё, чего я не достиг!

Гляжу в грядущую я тьму,

Вопрос один шепчу всему;

«Блаженство там, — звучит ответ, —

Там, где тебя, безумец, нет!»

Ноябрь 1843

ДУМА

Когда в раздор с самим собою

Мой ум бессильно погружен,

Когда лежит на нем порою

Уныло-праздный полусон, —

Тогда зашепчет вдруг украдкой,

Тогда звучит в груди моей

Какой-то отзыв грустно-сладкой

Далеких чувств, далеких дней.

Жаль небывалого мне снова,

Простор грядущего мне пуст:

Мелькнет призрак, уронит слово,

И тщетный вздох сорвется с уст.

Но вдруг в час дум, в час грусти лживой,

Взяв право грозное свое,

Души усталой и ленивой

Перстом коснется бытие.

И в тайной силе вечно юный

Ответит дух мой на призыв;

Другие в нем проснутся струны,

Другой воскреснет в нем порыв.

Гляжу в лицо я жизни строгой

И познаю, что нас она

Недаром вечною тревогой

На бой тяжелый звать вольна;

И что не тщетно сердце любит

Средь горестных ее забот;

И что не всё она погубит,

И что не всё она возьмет.

Ноябрь 1843

ДУМА

Не раз себя я вопрошаю строго,

И в душу я гляжу самой себе;

Желаний в ней уже завяло много,

И многое уступлено судьбе.

И помню я, дивясь, как в жизни все мы,

Про раннюю, обильную весну,

И день за днем на детские эдемы

Туманную спускает пелену.

Но с каждой мглой неведомая сила

Таинственно встает в груди моей,

Как там блестят небесные светила

Яснее всё, чем ночь кругом темней.

Я верую, что юные надежды

Исполнятся, хоть в образе другом,

Что час придет, где мы откроем вежды,

Что все к мете нежданно мы дойдем;

Что ложны в нас бессилье и смущенье,

Что даст свой плод нам каждый падший цвет,

Что всем борьбам в душе есть примиренье,

Что каждому вопросу есть ответ.

Май 1844

Н. М. Я<ЗЫКО>ВУ

Средь праздного людского шума

Вдруг, как незримый херувим,

Слетает тихо дева-дума

Порой к возлюбленным своим.

И шепчет, оживляя странно

Всё, что давно прошло сполна.

Сошлась не раз я с ней нежданно,

И вот, знакомая, она

В день чудотворца Николая

Опять является ко мне

И, многое напоминая,

Заводит речь о старине —

Как, пешеходцем недостойным

С трудом свершив вы путь святой,

Меня стихом дарили стройным

И ложкою колесовой.

И ваш подарок берегу я,

И помню ваш веселый стих.

Хвала тем дням! Вдали кочуя,

И вы не забывали их.

Сменилось всё; жилец чужбины,

С тех пор поведали вы нам

Ваш переход чрез Апеннины

К италиянским берегам.

Но той страны, где сердце дома,

Неколебимы в нем права:

И вы, услышав: «Ессе Roma!» ¹

Вздохнули, может: «Где Москва?»

И снова к ней с любовью детской

Пришли вы после тяжких лет,

Не тот певец уж молодецкой,

Но всё избранник и поэт;

Но всё на светские волненья

Смотря с душевной высоты;

Но веря в силу вдохновенья

И в святость песни и мечты;

Но снов младых не отвергая,

Но в битве духом устоя.

Так пусть и я уже другая,

Но не отступница и я.

Заговоря о днях рассвета

И нынче вспомнив о былом,

Пусть праздник именин поэта

Сердечным встречу я стихом.

Май 1844

¹ Это Рим (лат.). — Ред.

ДУМА

Сходилась я и расходилась

Со многими в земном пути;

Не раз мечтами поделилась,

Не раз я молвила: «Прости!»

Но до прощанья рокового

Уже стояла я одна;

И хладное то было слово,

Пустой отзыв пустого сна.

И каждая лишала встреча

Меня призрака моего,

И не звала я издалеча

Назад душою никого.

И не по них мне грустно было,

Мне грустно было по себе,

Что сердца радостная сила

Уступит жизненной судьбе;

Что не нисходит с небосклона

Богиня к жителям земным;

Что все мы, с жаром Иксиона,

Обнимем облако и дым.

Мне было тягостно и грустно,

Что лжет улыбка и слеза,

И то, что слышим мы изустно,

И то, чему глядим в глаза.

И я встречаю, с ним не споря,

Спокойно ныне бытие;

И горестней младого горя

Мне равнодушие мое.

Июнь 1844

МОСКВА

День тихих грез, день серый и печальный;

На небе туч ненастливая мгла,

И в воздухе звон переливно-дальный,

Московский звон во все колокола.

И, вызванный мечтою самовластной,

Припомнился нежданно в этот час

Мне час другой, — тогда был вечер ясный,

И на коне я по полям неслась.

Быстрей! быстрей! и у стремнины края

Остановив послушного коня,

Взглянула я в простор долин: пылая,

Касалось их уже светило дня.

И город там палатный и соборный,

Раскинувшись широко в ширине,

Блистал внизу, как бы нерукотворный,

И что-то вдруг проснулося во мне.

Москва! Москва! что в звуке этом?

Какой отзыв сердечный в нем?

Зачем так сроден он с поэтом?

Так властен он над мужиком?

Зачем сдается, что пред нами

В тебе вся Русь нас ждет любя?

Зачем блестящими глазами,

Москва, смотрю я на тебя?

Твои дворцы стоят унылы,

Твой блеск угас, твой глас утих,

И -нет в тебе ни светской силы,

Ни громких дел, ни благ земных.

Какие ж тайные понятья

Так в сердце русском залегли,

Что простираются объятья,

Когда белеешь ты вдали?

Москва! в дни страха и печали

Храня священную любовь,

Не даром за тебя же дали

Мы нашу жизнь, мы нашу кровь.

Не даром в битве исполинской

Пришел народ сложить главу

И пал в равнине Бородинской,

Сказав: «Помилуй, бог, Москву!»

Благое было это семя,

Оно несет свой пышный цвет,

И сбережет младое племя

Отцовский дар, любви завет.

1844

Бутырки

*  *  *

Преподаватель христианский, —

Он духом тверд, он сердцем чист;

Не злой философ он германский,

Не беззаконный коммунист!

По собственному убежденью

Стоит он скромно выше всех!..

Невыносим его смиренью

Лишь только ближнего успех.

Около 1845

К ***

В толпе взыскательно холодной

Стоишь ты, как в чужом краю;

Гляжу на твой порыв бесплодный,

На праздную тоску твою.

Владела эта боль и мною

В мои тревожные года;

И ныне, может, я порою

Еще не вовсе ей чужда.

Зачем, среди душевной лени,

Опасной тешиться игрой?

К чему ребяческие пени,

Желанье участи другой?

Молчи, безумная! Напрасно

Не вызывай своей мечты!

Всё, что ты требуешь так страстно,

Со вздохом бросила бы ты.

Не верь сладкоречивой фее,

Чти непонятный произвол!

Кто тщетно ищет, не беднее

Того, быть может, кто нашел.

Октябрь 1845

ТРИ ДУШИ

Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана.

В наш век томительного знанья,

Корыстных дел

Шли три души на испытанья

В земной предел.

И им рекла господня воля:

«В чужбине той

Иная каждой будет доля

И суд иной.

Огнь вдохновения святого

Даю я вам;

Восторгам вашим будет слово

И власть мечтам.

Младую грудь наполню каждой,

В краю земном

Понятьем правды, чистой жаждой,

Живым лучом.

И если дух падет ленивый

В мирском бою, —

Да не винит ваш ропот лживый

Любовь мою».

И на заветное призванье

Тогда сошли

Три женские души в изгнанье

На путь земли.

Одной из них судило провиденье

Впервые там увидеть дольный мир,

Где, воцарясь, земное просвещенье

Устроило свой Валфазарский пир.

Ей пал удел познать неволи светской

Всю лютую и пагубную власть,

Ей с первых лет велели стих свой детской

К ногам толпы смиренной данью класть;

Свои нести моления и пени

В житейский гул, на площадь людных зал,

Потехою служить холодной лени,

Быть жертвою бессмысленных похвал.

И с пошлостью привычной, безотлучной

Сроднилася и ужилась она,

Заветный дар ей стал гремушкой звучной,

Заглохли в ней святые семена.

О днях благих, о прежней ясной думе

Она теперь не помнит и во сне;

И тратит жизнь в безумном светском шуме,

Своей судьбой довольная вполне.

Другую бросил бог далеко

В американские леса;

Велел ей слушать одиноко

Пустынь святые голоса;

Велел бороться ей с нуждою,

Противодействовать судьбе,

Всё отгадать самой собою,

Всё заключить в самой себе.

В груди, испытанной страданьем,

Хранить восторга фимиам;

Быть верной тщетным упованьям

И неисполненным мечтам.

И с данным ей тяжелым благом

Она пошла, как бог судил,

Бесстрашной волью, твердым шагом,

До истощенья юных сил.

И с высоты, как ангел веры,

Сияет в сумраке ночном

Звезда не нашей полусферы

Над гробовым ее крестом.

Третья — благостию бога

Ей указан мирный путь,

Светлых дум ей было много

Вложено в младую грудь.

Сны в ней гордые яснели,

Пелись песни без числа,

И любовь ей с колыбели

Стражей верною была.

Все даны ей упоенья,

Блага все даны сполна,

Жизни внутренней движенья,

Жизни внешней тишина.

И в душе, созрелой ныне,

Грустный слышится вопрос:

В лучшей века половине

Что ей в мире удалось?

Что смогла восторга сила?

Что сказал души язык?

Что любовь ее свершила,

И порыв чего достиг? —

С прошлостью, погибшей даром,

С грозной тайной впереди"

С бесполезным сердца жаром,

С волей праздною в груди,

С грезой тщетной и упорной,

Может, лучше было ей

Обезуметь в жизни вздорной

Иль угаснуть средь степей…

Ноябрь 1845

ВЕЗДЕ И ВСЕГДА

Где ни бродил с душой унылой,

Как ни текли года, —

Всё думу слал к подруге милой

Везде я и всегда.

Везде влачил я, чужд забавам,

Как цепь, свою мечту:

И в Альбионе величавом,

И в диком Тимбукту,

В Москве, при колокольном звоне

Отчизну вновь узрев,

В иноплеменном Лиссабоне,

Средь португальских дев,

И там, где снится о гяуре

Разбойнику в чалме,

И там, где пляшет в Сингапуре

Индейская альмэ,

И там, где города под лавой

Безмолвствуют дома,

И там, где царствует со славой

Тамеа-меа-ма,

Когда я в вальсе мчался с дамой,

Одетою в атлас,

Когда пред грозным далай-ламой

Стоял я, преклонясь,

Когда летел я в авангарде

На рукопашный бой,

Когда на мрачном Сен-Готарде

Я слушал ветра вой,

Когда я в ложе горе Теклы

Делил, как весь Берлин,

Когда глядел на пламень Геклы,

Задумчив и один,

В странах далеких или близких,

В тревоге тяжких дней,

На берегах миссисипийских,

На высях Пиренеи,

На бурном море, без компаса,

В лесу, в ночной поре,

В глухих степях на Чимборасо,

В столице Помаре, —

Где ни бродил с душой унылой,

Как ни текли года, —

Всё думу слал к подруге милой

Везде я и всегда.

<1846>

*  *  *

Зовет нас жизнь: идем, мужаясь, все мы;

Но в краткий час, где стихнет гром невзгод,

И страсти спят, и споры сердца немы, —

Дохнет душа среди мирских забот,

И вдруг мелькнут далекие эдемы,

И думы власть опять свое берет.

---

Остановясь горы на половине,

Пришлец порой кругом бросает взгляд:

За ним цветы и майский день в долине,

А перед ним — гранит и зимний хлад.

Как он, вперед гляжу я реже ныне,

И более гляжу уже назад.

Там много есть, чего не встретить снова;

Прелестна там и радость и беда;

Там много есть любимого, святого,

Разбитого судьбою навсегда.

Ужели всё душа забыть готова?

Ужели всё проходит без следа?

Ужель вы мне — безжизненные тени,

Вы, взявшие с меня, в моей весне,

Дань жарких слез и горестных борений,

Погибшие! ужель вы чужды мне

И помнитесь, среди сердечной лени,

Лишь изредка и темно, как во сне?

Ты, с коей я простилася, рыдая,

Чей путь избрал безжалостно творец,

Святой любви поборница младая, —

Ты приняла терновый свой венец

И скрыла глушь убийственного края

И подвиг твой, и грустный твой конец.

И там, где ты несла свои страданья,

Где гасла ты в несказанной тоске, —

Уж, может, нет в сердцах воспоминанья,

Нет имени на гробовой доске;

Прошли года — и вижу без вниманья

Твое кольцо я на своей руке.

А как с тобой рассталася тогда я,

Сдавалось мне, что я других сильней,

Что я могу любить, не забывая,

И двадцать лет грустеть, как двадцать дней.

И тень встает передо мной другая

Печальнее, быть может, и твоей!

Безвестная, далекая могила!

И над тобой промчалися лета!

А в снах моих та ж пагубная сила,

В моих борьбах та ж грустная тщета;

И как тебя, дитя, она убила, —

Убьет меня безумная мечта.

В ночной тиши ты кончил жизнь печали;

О смерти той не мне бы забывать!

В ту ночь два-три страдальца окружали

Отжившего изгнанника кровать;

Смолк вздох его, разгаданный едва ли;

А там ждала и родина, и мать.

Ты молод слег под тяжкой дланью рока!

Восторг святой еще в тебе кипел;

В грядущей мгле твой взор искал далеко

Благих путей и долговечных дел;

Созрелых лет жестокого урока

Ты не узнал, — блажен же твой удел!

Блажен! — хоть ты сомкнул в изгнанье вежды!

К мете одной ты шел неколебим;

Так, крест прияв на бранные одежды,

Шли рыцари в святой Ерусалим,

Ударил гром, в прах пала цель надежды, —

Но прежде пал дорогой пилигрим.

Еще другой! — Сердечная тревога,

Как чутко спишь ты! — да, еше другой! —

Чайльд-Гарольд прав: увы! их слишком много,

Хоть их и всех так мало! — но порой

Кто не подвел тяжелого итога

И не поник, бледнея, головой?

Не одного мы погребли поэта!

Судьба у нас их губит в цвете дней;

Он первый пал; — весть памятна мне эта!

И раздалась другая вслед за ней:

Удачен вновь был выстрел пистолета.

Но смерть твоя мне в грудь легла больней.

И неужель, любимец вдохновений,

Исчезнувший, как легкий призрак сна,

Тебе, скорбя, своих поминовений

Не принесла родная сторона?

И мне пришлось тебя назвать, Евгений,

И дань стиха я дам тебе одна?

Возьми ж ее ты в этот час заветный,

Возьми ж ее, когда молчат они.

Увы! зачем блестят сквозь мрак бесцветный

Бывалых чувств блудящие огни?

Зачем порыв и немочный, и тщетный?

Кто вызвал вас, мои младые дни?

Что, бледный лик, вперяешь издалека

И ты в меня свой неподвижный взор?

Спокойна я; шли годы без намека;

К чему ты здесь, ушедший с давних пор?

Оставь меня! — белеет день с востока,

Пусть призраков исчезнет грустный хор.

Белеет день, звезд гасит рой алмазный,

Зовет к труду и требует дела;

Пора свершать свой путь однообразный,

И всё забыть, что жизнь превозмогла,

И отрезветь от хмеля думы праздной,

И след мечты опять стряхнуть с чела.

Июль 1846

Гиреево

И. С. АК<САКО>ВУ

Всё начатое свершится,

Многого след пропадет.

В часы раздумья и сомненья,

Когда с души своей порой

Стряхаю умственную лень я, —

На зреющие поколенья

Гляжу я с грустною мечтой.

И трепетно молю я бога

За этих пламенных невежд;

Их осуждение так строго,

В них убеждения так много,

Так много воли и надежд!

И, может, ляжет им на темя

Без пользы времени рука,

И пропадет и это племя,

Как богом брошенное семя

На почву камня и песка.

Есть много тяжких предвещаний,

Холодных много есть умов,

Которых мысль, в наш век сознаний,

Не признает святых алканий,

Упрямых вер и детских снов,

И, подавлен земной наукой,

В них дар божественный исчез;

И взор их, ныне близорукой,

Для них достаточной порукой,

Что гаснут звезды средь небес.

Но мы глядим на звезды неба,

На мира вечного объем,

Но в нас жива святая треба,

И не житейского лишь хлеба

Для жизни мы от бога ждем.

И хоть пора плода благого

Уже настанет не для нас, —

Другим он нужен будет снова,

И провиденье сдержит слово,

Когда б надежда ни сбылась.

И мы, чья нива не созрела,

Которым жатвы не сбирать,

И мы свой жребий встретим смело,

Да будет вера — наше дело,

Страданье — наша благодать.

Август 1846

Гиреево

ПРОЧТЯ СТИХОТВОРЕНИЯ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ

Опять отзыв печальной сказки,

Нам всем знакомой с давних пор,

Надежд бессмысленные ласки

И жизни строгий приговор.

Увы! души пустые думы!

Младых восторгов плен и прах!

Любили все одну звезду мы

В непостижимых небесах!

И все, волнуяся, искали

Мы сновиденья своего;

И нам, утихшим, жаль едва ли,

Что ужились мы без него.

Ноябрь 1846

Н. М. Я<ЗЫК0В>У

What is wright is wright.

(Byron)¹

Нет! не могла я дать ответа

На вызов лирный, как всегда;

Мне стала ныне лира эта

И непонятна, и чужда.

Не признаю ее напева,

Не он в те дни пленял мой слух;

В ней крик языческого гнева,

В ней злобный пробудился дух.

Не нахожу в душе я дани

Для дел гордыни и греха,

Нет на проклятия и брани

Во мне отзывного стиха.

Во мне нет чувства, кроме горя,

Когда знакомый глас певца,

Слепым страстям безбожно вторя,

Вливает ненависть в сердца.

И я глубоко негодую,

Что тот, чья песнь была чиста,

На площадь музу шлет святую,

Вложив руганья ей в уста.

Мне тяжко знать и безотрадно,

Как дышит страстной он враждой,

Чужую мысль карая жадно

И роясь в совести чужой.

Мне стыдно за него и больно;

И вместо песен, как сперва,

Лишь вырываются невольно

Из сердца горькие слова.

1846

¹ Что написано, то написано (Байрон) (англ.). — Ред.

*  *  *

Мы современницы, графиня,

Мы обе дочери Москвы;

Тех юных дней, сует рабыня,

Ведь не забыли же и вы!

Нас Байрона живила слава

И Пушкина изустный стих;

Да, лет одних почти мы, право,

Зато призваний не одних.

Вы в Петербурге, в шумной доле

Себе живете без преград,

Вы переноситесь по воле

Из края в край, из града в град;

Красавица и жорж-заидистка,

Вам петь не для Москвы-реки,

И вам, свободная артистка,

Никто не вычеркнул строки.

Мой быт иной: живу я дома,

В пределе тесном и родном,

Мне и чужбина незнакома,

И Петербург мне незнаком.

По всем столицам разных наций

Досель не прогулялась я,

Не требую эмансипации

И самовольного житья;

Люблю Москвы я мир и стужу,

В тиши свершаю скромный труд,

И отдаю я просто мужу

Свои стихи на строгий суд.

Январь 1847

Москва

ДУМЫ

Я снова здесь, под сенью крова,

Где знала столько тихих грез:

И шепот слушаю я снова

Знакомых кедров и берез;

И как прошедшею весною,

Несутся вновь издалека

Над их зыбучей головою

За облаками облака.

И вы опять несетесь мимо,

О тени лучших снов моих!

Опять в уста неотразимо

Играющий ложится стих;

Опять утихнувших волнений

Струя живая бьет в груди,

И много дум и вдохновений,

И много песен впереди!

Свершу ли их? Пойду ли смело,

Куда мне бог судил идти?

Увы! окрестность опустела,

Отзывы смолкли на пути.

Не вовремя стихов причуда,

Исчез поэтов хоровод,

И ветер русский ниоткуда

Волшебных звуков не несет.

Пришлось молчать мечтам заветным;

Зачем тому, кто духом нищ,

Тревожить ныне словом тщетным

Безмолвный мир святых кладбищ!..

Июнь 1847

Гиреево

К. С. А<КСАКОВУ>

Себя как ни прославили

Олег и Святослав,

Потомкам не оставили

Своих державных прав.

И думаю, что им моя

Не надобна тетрадь.

Итак, варягам ныне я

Решаюсь отказать.

Скажу теперь по совести,

Что, пыл в себе смиря,

Пождать им можно повести

Моей до сентября.

1847

*  *  *

Среди событий ежечасных

Какой мне сон волнует ум?

Откуда взрыв давно безгласных,

И малодушных, и напрасных,

И неуместных ныне дум?

Из-под холодного покрова

Ужель встает немая тень?

Ужели я теперь готова,

Чрез двадцать лет, заплакать снова,

Как в тот весенний, грустный день?

Внимая гулу жизни шумной,

Твердя толпы пустой язык,

Боялась, словно вещи чумной,

Я этой горести безумной

Коснуться сердцем хоть на миг.

Ужель былое как отрада

Мне ныне помнится в тиши?

Ужели утолять я рада

Хоть этим кубком, полным яда,

Все жажды тщетные души!

Март 1848

К С. К. Н.

Разбранена я, верно, вами;

Чтоб горю этому помочь,

Пишу сегодня к вам стихами, —

Писать иначе мне невмочь.

Несется буря и угроза

Вкруг томной лени наших дней;

Тяжка становится мне проза,

И раззнакомилась я с ней.

Да, собиралася сначала

Весьма усердно, как всегда,

Я к вам писать, — и не писала;

Но где же грех? и где беда?

Ужель нельзя нам меж собою

Сойтися дружбою мужскою?

Ужель во всем нужна нам речь?

Не верим ли в союз мы прочный?

Не можем ли любви заочной

Без писем долго мы сберечь?

Все переписки, молвить строго,

Лишь болтовня и баловство:

Они иль слишком скажут много,

Или уж ровно ничего.

Известья ль ждете вы? — Какого?

Чего боитесь не узнать,

Когда всё плохо то, что ново?

Когда незнанье — благодать?

Надежд веселую отвагу

Сменяет тяжкая тоска;

И без нужды марать бумагу

Не поднимается рука.

Несется гневно воля века,

Покуда новая опека

Смирит неистовство его;

Но на тревогу человека

Спокойно смотрит естество.

Краса заката и восхода

Всё величава и пышна,

И неизменная природа

Порядка стройного полна.

Нашедши уголок уютный,

Где можно грезам дать простор,

Годины этой многосмутной

Хочу не слушать крик и спор;

Не спрашивать про сейм немецкий,

Давно стоящий на мели;

Не знать о вспышке этой детской,

С которой справился Радецкий;

О всем, что близко и вдали;

О нам уж свойственной холере,

О всех страданиях земли,

О Ламартине, Косоидьере,

О каждой радостной химере,

Которой мы не сберегли.

Хочу я ныне жить невеждой,

И, ставя помыслам черту,

Далекой тешиться надеждой,

Хранить любимую мечту;

И, пропуская без вниманья

Национального собранья

Ошибки, ссоры и грехи,

Забыв, что есть иная треба,

Хочу глядеть на бездну неба,

Скакать верхом, читать стихи.

Нам думы убаюкать надо,

Упиться надо чем-нибудь;

Не в силах обращать мы взгляда

На поколений грозный путь.

Порой идея роковая

Должна носиться в край из края,

И должен иногда народ,

Добра и зла не различая,

Безумно броситься вперед.

Оставим всё на волю бога;

Авось тяжелый минет срок!

Авось пойдет Европе впрок

Ее сердитая тревога!

Мы будем жить, свой пыл смиря

И предавался — хоть вере,

Что свидимся по крайней мере

В Москве, в начале октября.

Август 1848

Лизаветино

РАЗГОВОР В ТРИАНОНЕ

Ночь летнюю сменяло утро;

Отливом бледным перламутра

Восток во мраке просиял;

Погас рой звезд на небосклоне,

Не унимался в Трианоне

Веселый шум, и длился бал.

И в свежем сумраке боскетов

Везде вопросов и ответов

Живые шепоты неслись;

И в толках о своих затеях

Гуляли в стриженых аллеях

Толпы напудренных маркиз.

Но где, в глуби, сквозь зелень парка

Огни не так сверкали ярко, —

Шли, избегая шумных встреч,

В тот час, под липами густыми,

Два гостя тихо, и меж ними

Иная продолжалась речь.

Не походили друг на друга

Они: один был сыном юга,

По виду странный человек:

Высокий стан, как шпага гибкой,

Уста с холодною улыбкой,

Взор меткий из-под быстрых век.

Другой, рябой и безобразный,

Казался чужд толпе той праздной,

Хоть с ней мешался не впервой;

И шедши, полон думой злою,

С повадкой львиной он порою

Качал огромной головой.

Он говорил: «Приходит время!

Пусть тешится слепое племя;

Внезапно средь его утех

Прогрянет черни рев голодный,

И пред анафемой народной

Умолкнет наглый этот смех».

— «Да, — молвил тот, — всегда так было;

Влечет их роковая сила,

Свой старый долг они спешат

Довесть до страшного итога;

Он взыщется сполна и строго,

И близок тяжкий день уплат.

Свергая древние законы,

Народа встанут миллионы,

Кровавый наступает срок;

Но мне известны бури эти,

И четырех тысячелетий

Я помню горестный урок.

И нынешнего поколенья

Утихнут грозные броженья;

Людской толпе, поверьте, граф,

Опять понадобятся узы,

И бросят эти же французы

Наследство вырученных прав».

— «Нет! не сойдусь я в этом с вами, —

Воскликнул граф, сверкнув глазами, —

Нет! лжи не вечно торжество!

Я, сын скептического века,

Я твердо верю в человека

И не боюся за него.

Народ окрепнет для свободы,

Созреют медленные всходы,

Дождется новых он начал;

Века считая скорбным счетом,

Своею кровью он и потом

Недаром почву утучнял…»

Умолк он, взрыв смиряя тщетный;

А тот улыбкой чуть заметной

На страстную ответил речь;

Потом, взглянув на графа остро:

«Нельзя, — сказал он, — Калиостро

Словами громкими увлечь.

Своей не терпишь ты неволи,

Свои ты вспоминаешь боли,

И против жизненного зла

Идешь с неотразимым жаром;

В себя ты веришь, и недаром,

Граф Мирабо, в свои дела.

Ты знаешь, что в тебе есть сила,

Как путеводное светило

Встать средь гражданских непогод;

Что, в увлеченьи вечно юном,

Своим любимцем и трибуном

Провозгласит тебя народ.

Да, и пойдет он за тобою,

И кости он твои с мольбою

Внесет, быть может, в Пантеон;

И, новым опьянев успехом,

С проклятьем, может быть, и смехом

По ветру их размечет он.

Всегда, в его тревоге страстной,

Являлся, вслед за мыслью ясной,

Слепой и дикий произвол;

Всегда любовь его бесплодна,

Всегда он был, поочередно,

Иль лютый тигр, иль смирный вол.

Толпу я знаю не отныне:

Шел с Моисеем я в пустыне;

Покуда он, моля творца,

Народу нес скрижаль закона, —

Народ кричал вкруг Аарона

И лил в безумии тельца.

Я видел грозного пророка,

Как он, разбив кумир порока,

Стал средь трепещущих людей

И повелел им, полон гнева,

Направо резать и налево

Отцов, и братии, и детей.

Я в цирке зрел забавы Рима;

Навстречу гибели шел мимо

Рабов покорных длинный строй,

Всемирной кланяясь державе,

И громкое звучало Ave!^l

Перед несметною толпой.

¹ Славься! (лат.). — Ред.

Стоял жрецом я Аполлона

Вблизи у Кесарева трона;

Сливались клики в буйный хор;

Я тщетно ждал пощады знака, —

И умирающего Дака

Я взором встретил грустный взор.

Я был в далекой Галилеи;

Я видел, как сошлись евреи

Судить мессию своего;

В награду за слова спасенья

Я слышал вопли исступленья:

„Распни его! Распни его!“

Стоял величествен и нем он,

Когда бледнеющий игемон

Спросил у черни, оробев:

„Кого ж пущу вам по уставу?“

— „Пусти разбойника Варавву!“ —

Взгремел толпы безумный рев.

Я видел праздники Нерона;

Одет в броню центуриона,

День памятный провел я с ним.

Ему вино лила Поппея,

Он пел стихи в хвалу Энея, —

И выл кругом зажженный Рим.

Смотрел я на беду народа:

Без сил искать себе исхода,

С тупым желанием конца, —

Ложась средь огненного града,

Людское умирало стадо

В глазах беспечного певца.

Прошли века над этим Римом;

Опять я прибыл пилигримом

К вратам, знакомым с давних пор;

На площади был шум великой:

Всходил, к веселью черни дикой,

Ее заступник на костер…

И горьких встреч я помню много!

Была и здесь моя дорога;

Я помню, как сбылось при мне

Убийство злое воинов храма, —

Весь этот суд греха и срама;

Я помню гимны их в огне.

Сто лет потом, стоял я снова

В Руане, у костра другого:

Позорно умереть на нем

Шла избавительница края;

И, бешено ее ругая,

Народ опять ревел кругом.

Она шла тихо, без боязни,

Не содрогаясь, к месту казни,

Среди проклятий без числа;

И раз, при взрыве злого гула,

На свой народ она взглянула, —

Главой поникла и прошла.

Я прожил ночь Варфоломея;

Чрез груды трупов, свирепея,

Неслась толпа передо мной

И, новому предлогу рада,

С рыканьем зверским, до упада

Безумной тешилась резней.

Узнал я вопли черни жадной;

В ее победе беспощадной

Я вновь увидел большинство;

При мне ватага угощала

Друг друга мясом адмирала

И сердце жарила его.

И в Англии провел я годы.

Во имя веры и свободы,

Я видел, как играл Кромвель

Всевластно массою слепою

И смелой ухватил рукою

Свою достигнутую цель.

Я видел этот спор кровавый,

И суд народа над державой;

Я видел плаху короля;

И где отец погиб напрасно,

Сидел я с сыном безопасно,

Развратный пир его деля.

И этот век стоит готовый

К перевороту бури новой,

И грозный плод его созрел,

И много здесь опор разбитых,

И тщетных жертв, и сил сердитых,

И темных пронесется дел.

И деву, может быть, иную,

Карая доблесть в ней святую,

Присудит к смерти грешный суд;

И, за свои сразившись веры,

Иные, может, темплиеры

Свой гимн на плахе запоют.

И вашим внукам расскажу я,

Что, восставая и враждуя.

Вы обрели в своей борьбе,

К чему вас привела свобода,

И как от этого народа

Пришлось отречься и тебе».

Он замолчал. — И вдоль востока

Лучи зари, блеснув широко,

Светлей всходили и светлей.

Взглянул, в опроверженье речи,

На солнца ясные предтечи

Надменно будущий плебей.

Объятый мыслью роковою,

Махнул он дерзко головою, —

И оба молча разошлись.

А в толках о своих затеях,

Гуляли в стриженых аллеях

Толпы напудренных маркиз.

1848

*  *  *

К ужасающей пустыне

Приведен путем своим,

Что мечтою ищет ныне

Утомленный пилигрим?

В темноте полярной ночи,

Позабыт и одинок,

Тщетно ты вперяешь очи

На белеющий восток.

Тщетно пышного рассвета

Сердце трепетное ждет:

Пропадет денница эта,

Это солнце не взойдет!

Декабрь 1849

Москва

*  *  *

За деньги лгать и клясться рада

Ты, как безбожнейший торгаш;

За деньги изменишь, где надо,

За деньги душу ты продашь.

Не веришь ты, что, взяв их груду,

Быть может совесть не чиста,

И ты за то винишь Иуду,

Что он продешевил Христа.

Конец 1840-х годов

* * *

Я не из тех, которых слово

Всегда смиренно, как их взор,

Чье снисхождение готово

Загладить каждый приговор.

Я не из тех, чья мысль не смеет

Облечься в искреннюю речь,

Чей разум всех привлечь умеет

И все сношения сберечь,

Которые так осторожно

Владеют фразою пустой

И, ведая, что всё в них ложно,

Всечасно смотрят за собой.

Конец 1840-х годов

*  *  *

Воет ветр в степи огромной,

И валится снег.

Там идет дорогой темной

Бедный человек.

В сердце радостная вера

Средь кручины злой,

И нависли тяжко, серо

Тучи над землей.

<1850>

ЛАМПАДА ИЗ ПОМПЕИ

От грозных бурь, от бедствий края,

От беспощадности веков

Тебя, лампадочка простая,

Сберег твой пепельный покров.

Стоишь, клад скромный и заветный,

Красноречиво предо мной, —

Ты странный, двадцатисотлетный

Свидетель бренности земной!

Светил в Помпее луч твой бледный

С уютной полки, в тихий час,

И над язычницею бедной

Сиял, быть может, он не раз,

Когда одна, с улыбкой нежной,

С слезой сердечной полноты,

Она души своей мятежной

Ласкала тайные мечты.

И в изменившейся вселенной,

В перерожденьи всех начал,

Один лишь в силе неизменной

Закон бессмертный устоял.

И можешь ты, остаток хлипкий

Былых времен, теперь опять

Сиять над тою же улыбкой

И те же слезы озарять.

Февраль 1850

LATERNA MAGICA¹

Вступление ¹ Волшебный фонарь (лат.). — Ред.

Марая лист, об осужденьи колком

Моих стихов порою мыслю я;

Чернь светская, с своим холодным толком,

Опасный нам и строгий судия.

Как римлянин, нельзя петь встречи с волком

Уж в наши дни, иль смерти воробья.

Прошли века, и поумнели все мы,

Серьезнее глядим на бытие;

Про грусть души, про светлые эдемы

Твердят тайком лишь дети да бабье.

Всё ведомо, все опошлели темы,

Что ни пиши — всё снимок и старье.

Вот и теперь сомнение одно мне

Пришло на ум: боюсь, в строфе моей

Найдут как раз вкус «Домика в Коломне»

Читатели, иль «Сказки для детей»;

Но в глубь души виденье залегло мне,

И много вдруг проснулося затей.

И помыслы, как резвый хор русалок,

То вновь мелькнут, то вновь уйдут на дно;

Несутся сны, их говор глух и жалок;

Мне докучать привык их рой давно.

Вот кровель ряд, ночлег грачей и галок,

Вот серый дом, — и я гляжу в окно.

И женщина видна там молодая

Сквозь сумерки ненастливого дня;

Бедняжечка сидит за чашкой чая,

Задумчиво головку наклоня,

И шепотом, и горестно вздыхая,

Мне говорит: «Пойми хоть ты меня!»

Изволь; вступлю я в новое знакомство,

Вступлю с тобой в душевное родство;

Любви ли жертва ты, иль вероломства,

Иль просто лишь мечтанья своего, —

Всё объясню: пишу не для потомства,

Не для толпы, а так, для никого.

Знать, суждено иным уж свыше это,

И писано им, видно, на роду,

Предать свои бесценнейшие лета

Ненужному и глупому труду;

Носить в душе безумный жар поэта

Себе самим и прочим на беду.

Сентябрь 1850

IMRROMPTU¹

¹ Экспромт (франц.). — Ред.

Каких-нибудь стихов вы требуете, Ольга!

Увы! стихи теперь на всех наводят сон...

Ведь рифма, знаете, блестящая лишь фольга,

Куплет частехонько однообразный звон!

Но если в грязь лицом моя ударит слава

И стих не сладится сегодня, и в альбом

Не плавно к Вам войдет строфа моя как пава,

То буду, признаюсь, виновна я кругом!

22 января 1851

ПОРТРЕТ

Сперва он думал, что и он поэт,

И драму написал «Марина Мнишек»,

И повести; но скоро понял свет

И бросил чувств и дум пустых излишек.

Был юноша он самых зрелых лет,

И, признавая власть своих страстишек,

Им уступал, хоть чувствовал всегда

Боль головы потом или желудка;

Но, человек исполненный рассудка,

Был, впрочем, он сын века хоть куда.

И то, что есть благого в старине,

Сочувствие в нем живо возбуждало;

С премудростью он излагал жене

Значение семейного начала,

Весь долг ее он сознавал вполне,

Но сам меж тем стеснялся браком мало.

Он вообще стесненья отвергал,

По-своему питая страсть к свободе,

Как Ришелье, который в том же роде

Бесспорно был великий либерал.

Приятель мой разумным шел путем,

Но странным, идиллическим причудам

Подвластен был порою: много в нем

Способностей хранилося под спудом

И много сил, — как и в краю родном?

Они могли быть вызваны лишь чудом.

А чуда нет. — Так жил он с давних пор,

Занятия в виду имея те же,

Не сетуя, задумываясь реже,

И убедясь, что все мечтанья — вздор.

Не он один: их много есть, увы!

С напрасными господними дарами;

Шатаяся по обществам Москвы,

Так жизнь терять они стыдятся сами;

С одним из них подчас сойдетесь вы,

И вступит в речь серьезную он с вами,

Намерений вам выскажет он тьму,

Их совершить и удалось ему бы, —

Но, выпустив сигарки дым сквозь зубы,

Прибавит он вполголоса: «К чему? ..»

Март 1851

*  *  *

К могиле той заветной

Не приходи уныло,

В которой смолкнет сила

Всей жизненной грозы.

Отвергну плач я тщетный,

Цветы твои и пени;

К чему бесплотной тени

Две розы, две слезы?..

Март 1851

СЕРЕНАДА

Ты всё, что сердцу мило,

С чем я сжился умом;

Ты мне любовь и сила, —

Спи безмятежным сном!

Ты мне любовь и сила,

И свет в пути моем;

Всё, что мне жизнь сулила, —

Спи безмятежным сном.

Всё, что мне жизнь сулила

Напрасно с каждым днем;

Весь бред младого пыла, —

Спи безмятежным сном.

Весь бред младого пыла

О счастии земном

Судьба осуществила, —

Спи безмятежным сном.

Судьба осуществила

Всё в образе одном,

Одно горит светило, —

Спи безмятежным сном!

Одно горит светило

Мне радостным лучом,

Как буря б ни грозила, —

Спи безмятежным сном!

Как буря б ни грозила,

Хотя б сквозь вихрь и гром

Неслось мое ветрило, —

Спи безмятежным сном!

Октябрь 1851

*  *  *

Молчала дума роковая,

И полужизнию жила я,

Не помня тайных сил своих;

И пробудили два-три слова

В груди порыв бывалый снова

И на устах бывалый стих.

На вызов встрепенулось чутко

Всё, что смирила власть рассудка;

И борется душа опять

С своими бреднями пустыми;

И долго мне не сладить с ними,

И долго по ночам не спать.

Декабрь 1852

*  *  *

Младых надежд и убеждений

Как много я пережила!

Как много радостных видений

Развеял ветр, покрыла мгла!

И сила дум, и буйность рвений

В груди моей еще цела.

Ты, с ясным взглядом херувима,

Дочь неба, сердца не тревожь!

Как тень несется радость мимо,

И лжет надежда. Отчего ж

Так эта тень необходима?

И так всесильна эта ложь?

Увы! справляюсь я с собою;

Живу с другими наравне;

Но жизней чудною, иною

Нельзя не бредить мне во сне.

Куда деваться мне с душою!

Куда деваться с сердцем мне!..

Декабрь 1852

*  *  *

Не раз в душе познавши смело

Разврата темные дела,

Святое чувство уцелело

Одно, средь лютости и зла;

Как столб разрушенного храма,

Где пронеслося буйство битв,

Стоит один, глася средь срама

О месте веры и молитв!

1852

Москва

*  *  *

Мы странно сошлись. Средь салонного круга,

В пустом разговоре его,

Мы словно украдкой, не зная друг друга,

Свое угадали родство.

И сходство души не по чувства порыву,

Слетевшему с уст наобум,

Проведали мы, но по мысли отзыву

И проблеску внутренних дум.

Занявшись усердно общественным вздором,

Шутливое молвя словцо,

Мы вдруг любопытным, внимательным взором

Взглянули друг другу в лицо.

И каждый из нас, болтовнёю и шуткой

Удачно мороча их всех,

Подслушал в другом свой заносчивый, жуткой,

Ребенка спартанского смех.

И, свидясь, в душе мы чужой отголоска

Своей не старались найти,

Весь вечер вдвоем говорили мы жестко,

Держа свою грусть взаперти.

Не зная, придется ль увидеться снова,

Нечаянно встретясь вчера,

С правдивостью странной, жестоко, сурово

Мы распрю вели до утра,

Привычные все оскорбляя понятья,

Как враг беспощадный с врагом, —

И молча друг другу, и крепко, как братья,

Пожали мы руку потом.

Январь 1854

*  *  *

Salut, salut, consolatrice!

Ouvre tes bras, je viens chanter.

Musset ^l

Ты, уцелевший в сердце нищем,

Привет тебе, мой грустный стих!

Мой светлый луч над пепелищем

Блаженств и радостей моих!

Одно, чего и святотатство

Коснуться в храме не могло;

Моя напасть! мое богатство! .

Мое святое ремесло!

Проснись же, смолкнувшее слово!

Раздайся с уст моих опять;

Сойди к избраннице ты снова,

О роковая благодать!

Уйми безумное роптанье.

И обреки всё сердце вновь

На безграничное страданье,

На бесконечную любовь!

Февраль 1854

Дерпт

¹ Привет, привет, утешительница! Открой объятия, я запою! Мюссе (франц.). — Ред.

*  *  *

Меняясь долгими речами,

Когда сидим в вечерний час

Одни и тихие мы с вами, —

В раздумье, грустными глазами

Смотрю порою я на вас.

И я, смотря, вздохнуть готова,

И хочется тебе сказать:

Зачем с чела ты молодого

Стереть стараешься былого

Несокрушимую печать?

Зачем ты блеск невольный взора

Скрыть от меня как будто рад?

И как от тайного укора

Вдруг замолчишь средь разговора

И засмеешься невпопад?

Ту мысль, разгаданную мною,

Ту мысль, чей ропот не утих,

Дай мыслью встретить мне родною

И милосердия сестрою

Дай мне коснуться ран твоих!

30 марта 1854

Дерпт

*  *  *

Когда один, среди степи Сирийской,

Пал пилигрим на тягостном пути, —

Есть, может, там приют оазы близкой,

Но до нее ему уж не дойти.

Есть, может, там в спасенье пилигрима

Прохлада пальм и ток струи живой;

Но на песке лежит он недвижимо…

Он долго шел дорогой роковой!

Он бодро шел и, в бедственной пустыне

Не раз упав, не раз вставал опять

С молитвою, с надеждою; но ныне

Пора пришла, — ему нет силы встать.

Вокруг него блестит песок безбрежный,

В его мехах иссяк воды запас;

В немую даль пустыни, с небом смежной,

Он, гибнувший, глядит в последний раз.

И солнца луч, пылающий с заката,

Жжет желтый прах; и степь молчит; но вот —

Там что-то есть, там тень ложится чья-то

И близится, — и человек идет —

И к падшему подходит с грустным взглядом —

Свело их двух страдания родство, —

Как с другом друг садится с ним он рядом

И в кубок свой льет воду для него;

И подает; но может лишь немного

Напитка он спасительного дать:

Он путник сам: длинна его дорога,

А дома ждет сестра его и мать.

Он встал; и тот, его схвативши руку,

В предсмертный час прохожему тогда

Всю тяжкую высказывает муку,

Все горести бесплодного труда:

Всё, что постиг и вынес он душою,

Что гордо он скрывал в своей груди,

Всё, что в пути оставил за собою,

Всё, что он ждал, безумец, впереди.

И как всегда он верил в час спасенья,

Средь лютых бед, в безжалостном краю,

И все свои напрасные боренья,

И всю любовь напрасную свою.

Жму руку так тебе я в час прощальный,

Так говорю сегодня я с тобой.

Нашел меня в пустыне ты печальной

Сраженную последнею борьбой.

И подошел, с заботливостью брата,

Ты к страждущей и дал ей всё, что мог;

В чужой глуши мы породнились свято, —

Разлуки нам теперь приходит срок.

Вставай же, друг, и в путь пускайся снова;

К тебе дойдет, в безмолвьи пустоты,

Быть может, звук слабеющего зова;

Но ты иди, и не смущайся ты.

Тебе есть труд, тебе есть дела много;

Не каждому возможно помогать;

Иди вперед; длинна твоя дорога,

И дома ждет сестра тебя и мать.

Будь тверд твой дух, честна твоя работа,

Свершай свой долг, и — бог тебя крепи!

И не тревожь тебя та мысль, что кто-то

Остался там покинутый в степи.

4 апреля Î854

Дерпт

*  *  *

Зачем судьбы причуда

Нас двух вела сюда,

И врозь ведет отсюда

Нас вновь бог весть куда?

Зачем, скажи, ужели

Затем лишь, чтоб могло

Земных скорбей без цели

Умножиться число?

Чтобы солгал, сияя,

Маяк и этот мне?

Чтоб жизни шутка злая

Свершилася вполне?

Чтоб всё, что уцелело,

Что с горечью потерь

Еще боролось смело,

Разбилося теперь?

Иль чтоб свершилось чудо?

Иль чтоб взошла звезда? ..

Зачем судьбы причуда

Нас двух вела сюда?!

Апрель 1854

РАЗГОВОР В КРЕМЛЕ

Посвящаю моему сыну

В обширном поле град обширный

Блестел, увенчанный Кремлем,

Молящийся молитвой мирной

Перед Успенья светлым днем.

Над белокаменным простором

Сверкало золото крестов,

И медленным, созвучным хором

Гудели сорок сороков.

Входил, крестясь, в собор Успенский

И знаменитых предков сын,

И бедный плотник деревенский,

И миллионщик-мещанин;

Шли рядом, с миром и любовью,

Они в дом божий, в дом родной,

Внимать святому славословью

Единоверною семьей.

Меж тем как гимн взносился кроткой

И как сияли алтари, —

Вблизи дворца, перед решеткой,

Стояли человека три:

Лицом не сходны, ни душою,

И дети не одной земли,

Они, сошедшись, меж собою

Беседу долгую вели.

Один, с надменностию явной,

Стоял, неловок и суров,

Заморский гость из стародавной

Столицы лордов и купцов,

Наследник той саксонской крови,

Которой силам нет утрат, —

И на смешение сословий

Глядел, дивясь, аристократ.

Второй, в сраженьях поседелый,

Был спутник тех, которых вел

Чрез все межи и все пределы

Наполеоновский орел;

И этот в золоте заката

Блестящий города объем —

В осенню ночь пред ним когда-то

Стоял в сиянии другом.

Невольно третий на соборы,

На круг чертогов вековых

Бросал порой живые взоры,

И сказывалось речью их,

Что был не чужд в Кремле он этом,

Не путник в этом он краю,

Что русский с радостным приветом

Смотрел на родину свою.

«Да, — говорил в своей гордыне

Угрюмый лорд, — ваш край велик,

Окрепла ваша власть, и ныне

Известен в мире русский штык.

Да, ваша рать врагов смирила,

И по морям ваш ходит флот,

Но где опоры вашей сила,

Где ваш незыблемый оплот?

Учениками не всегда ли

Вы были Западной земли?

Вы многое у нас узнали

И многое переняли.

Но в продолжение столетий

В чем изменился ваш народ?

Скажите, поколенья эти

Сумели ль двинуться вперед?»

— «Так, — молвил русский, — обучала

Чужбина нас; подарено

Землею вашей нам не мало;

Но не далося нам одно,

Одна здесь Запада наука

Не принялась, — наш край таков:

Осталось свято сердцу внука,

Что было свято для отцов.

Блаженства познает мирские

Недаром, может быть, страна,

Недаром Рим и Ниневия

Все взяли роскоши сполна!

Свой блеск высокою ценою

Надменный Запад ваш купил,

И, ослепленный суетою,

Он ищет тайны наших сил…

Вы станьте здесь, когда повсюду

Толпа, стекаясь без конца,

Как к празднику, в сплошную груду

Слилась у Красного крыльца,

Не изменяясь в род из рода,

Любя и веруя, как встарь, —

И средь гремящих волн народа

В Кремле проходит русский царь!

Вы станьте здесь, среди России,

Когда в торжественной ночи

Звучат священные литии,

Блестят несметные лучи;

Когда, облита морем света,

Молитвой теплою полна, —

Мгновением вся площадь эта

В господний храм обращена;

Когда для вести благодатной

Отверзлись царские врата,

И радостно вельможа знатный

Целует нищего в уста,

И снова возносясь, и снова,

Везде, от долу до небес,

Гремит одно святое слово,

Один возглас: „Христос воскрес!“»

Речь русского нетерпеливо

Француз прервал: «Быть может, да;

Но силой вашего порыва

Что свершено? Прошли года,

Года идут; где ваше дело?

Где подвиг ваш, когда кругом

Европа целая кипела

Наукой, славой и трудом?

Где вы скитались в годы оны,

Когда страшил соседов галл,

И Хлодвиг Рима легионы

При Суассоне поражал?

Кто ведал про народ ваш дикий?

Какой здесь след есть той поры,

Как цвел наш край и Карл Великий

Гаруна принимал дары?¹

Где были вы в дни чести бранной,

Когда стремительной молвы

Пронесся в мире гул нежданный

С конца в конец? Где были вы,

Когда, поднявшись ратным станом,

Европа ухватила крест

И прогремел над мусульманом

Ее восторженный протест?

Когда вас видели? Тогда ли,

Как средь песков Сирийских стран

Свои мы ставки укрепляли

Костями падших христиан?

Тогда ль, когда решали снова

Своею кровью мы вопрос

И стражей воинства Христова

Стал над пучиною Родос?²

Тогда ль, когда и пред могилой

Еще не смея отдохнуть,

Святой король с последней силой

Предпринял смертоносный путь,

Когда в глуши чужого края,

Исполнен помыслом одним,

Поборник умер, восклицая:

„Ерусалим! Ерусалим!“³

Какая здесь свершалась драма?

Где было ваше первенство,

Когда моря принудил Гама

Дорогу дать ладье его?

Когда, отдвинув мира грани,

Свой материк искал Колумб

И средь угроз и поруганий

Стоял, глаза вперив на румб?

Когда в день скорбный озарило

Лучом небесным с высоты

„Преображенье“ Рафаила

Его отжившие черты?⁴

Когда везде встречались взгляду

Дела, колеблющие мир?

Когда Медина вел армаду⁵

И „Гамлета“ писал Шекспир?

Когда наш блеск, дивя чужбину,

Проник до этого Кремля;⁶

Когда Мольер читал Расину

Свой труд в чертогах короля;

Когда в величии и славе

Вознесся пышный наш Версаль, —

Чем были вы хвалиться вправе?

Что вы в свою внесли скрижаль?»

Пришельца гордой укоризне

В раздумьи русский отвечал:

«Да, не дан был моей отчизне

Блеск ваших западных начал:

Крутой Россия шла дорогой,

Носила горестный венец,

И семьсот лет с любовью строгой

Ее воспитывал творец!

Пока у вас смирял со славой

Пепина сын⁷ войны разгар, —

Наш край дорогой был кровавой

Варягов, готфов и болгар.

Теснимы грабежом и бранью,

Тогда встречали кривичи

Вотще своей убогой данью

Хазаров лютые мечи.

Был срок, когда нахлынул рьяно

На вас, арабов, грозный вал,

И папа дружбу мусульмана

Подобострастно покупал:⁸

^; От алтаря святой Софии

В те приносила времена

Молитву первую России

Богоугодная жена.

Когда Крестового похода

На Западе раздался клик, —

В пределах русского народа

Был натиск лют и гнет велик:

Страну губили печенеги,

Свирепых половцев орды,

И венгров буйные набеги,

И смуты княжеской вражды.

В те дни пошел к святому граду

Какой-то инок Даниил

За край родной зажечь лампаду

И помолиться богу сил;⁹

И горячо монах безвестный

Молился, знать, за Русь свою,

Зане помог ей царь небесный

В тяжелом устоять бою.

Когда делили ваши рати

Труды святого короля,

Была восстать в спасенье братии

Не в силах Русская земля:

Тогда у нас пылали селы

И рушилися города,

И вдоль пути, где шли монголы,

Лежала тел людских гряда.

С твердыни сбиты, киевляне

Тогда, столпясь в господний храм

Обрекшись гибели заране,

Сраженье продолжали там

И билися во имя бога,

И был лишь битве их конец,

Когда, изрублен, у порога,

Крестясь, последний лег боец.

Но их молитв предсмертных слово

Взнеслось к зиждителю небес:

Послал на поле Куликово

Нам помощь он своих чудес:¹⁰

Врагов несметных рушил силу,

И всемогущею рукой

Отверзший Лазаря могилу

Разбил ярем наш вековой.

Да, вас судьба дарила щедро!

Досель не тщетный звук для вас

Баярд, и Сид, и Сааведра,¹¹

И Барбаросса, и Дуглас.

Сердца народа согревая,

В них здесь глубоко вмещено

Одно лишь имя: Русь святая!

И не забудется оно.

Припоминая дни печали,

Татар и печенегов бич,

Мы сами ведаем едва ли,

Кто был Евпатий и Претич.¹²

^;Мы говорили в дни Батыя,

Как на полях Бородина:

Да возвеличится Россия,

И гибнут наши имена!

Да, можете сказать вы гордо,

Что спросит путник не один

Дорогу к улице Стратфорда,

Где жил перчаточника сын,¹³

Что, на Ромео иль Макбета

Смотря с толпой вельмож своих,

Надменная Елисавета

Шекспира повторяла стих.

Нас волновала в ту годину

Не прелесть вымыслов его;

Иную зрели мы картину,

Иное речи торжество:

Пока, блестящая багряно,

В пожаре рушилась Москва, —

Смиряли Грозного Ивана

Монаха смелые слова.¹⁴

Была пора, когда ждал снова

Беды и гибели народ,

Пора Прокофья Ляпунова,

Другой двенадцатый наш год:

И сил у нас нашлося много

Порою той, был час велик,

Когда, призвав на помощь бога,

Спасал Россию гуртовщик;¹⁵

Когда, распадшею громадой,

Без средств, без рати, без царя,¹⁶

Страна держалася оградой

Единого монастыря,

И, с властию тягаясь злою,

Здесь сокрушали края плен

Пожарский --доблестной борьбою,

Святою смертью — Ермоген.

И здесь же, овладев полсветом,

Ваш смелый временщик побед

Стоял, смутясь, на месте этом

Тому назад лишь двадцать лет;¹⁷

Здесь понял грозный воевода,

Что ни насилье, ни картечь

Не сладят с жизнию народа,

Что духа не сражает меч!

Во времена веселий шумных

Версальских золотых палат

Был полон Кремль стенаньем чумных,

Ревел в нем бунт и бил набат.¹⁸

Но, нашу Русь не покидая,

В те дни всевышнего покров

Спасал дитя для славы края

И от чумы, и ох стрельцов.

И юный царь дивил на троне

Не блеском ваши все дворы:

Покуда в вашем Вавилоне

Шли богомерзкие пиры, — ¹⁹

Неутомимо и упрямо

Работал он за свой народ

И в бедной мастерской Сардама

Сколачивал свой первый бот.

И в ваши пронеслись владенья

Удары молотка его,

И будут помнить поколенья

Царя-гиганта мастерство.

Уж восстают молвы глухие

Кичливых западных держав,

Уж ненавистна им Россия,

И близок, может, час расправ!

Для прежних подданных татарских

Настанет день, придет пора,

Когда из уст услышим царских

Мы зов пустынника Петра!

Поднимет веры он в опору

Святою силою народ,

И мы к Софийскому собору

Свершим крестовый свой поход.

Вы тоже встанете, — не с нами:

Христовых воинов сыны

Пойдут на нас под бунчуками

В рядах защитников Луны;

И предков славу и смиренье

Переживет потомков грех:

Постыдно будет им паденье,

Постыдней ратный их успех!

И мы, теснимые жестоко

Напором злым со всех сторон,

Одни без лжи и без упрека,

Среди завистливых племен,

На бога правды уповая,

Под сению его щита,

Пойдем на бой, как в дни Мамая,

Одни с хоругвию креста!..»

Он смолк. Сиял весь град стоглавый

С Кремлем торжественным своим,

Как озарен небесной славой,

В лучах вечерних перед ним.

Взглянул он вдохновенным взором

На прежнее сельцо Москов,²⁰

И залилися медным хором

Кругом все сорок сороков.

10 апреля 1854

Дерпт

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Знаменитое посольство арабского халифа Гаруна-аль-Рашида, который отправил к Карлу Великому, между прочими богатыми дарами, слона и пленисферу, или часы с боем, первые в Европе.

² Крестовые рыцари св. Иоанна Иерусалимского, теснимые в Сирии мусульманами, овладели островом Родосом и воздвигли на нем твердыню, которая более двух столетий (1310—1530) отражала удары египтян и турок.

³ Св. Людовик, король французский, уже опасно больной, взял снова крест (1270) и поплыл в Африку сражаться против мусульман (последний крестовый поход). Он умер под стенами Туниса. Последние слова его были: «Иерусалим! Иерусалима

⁴ Известно, что гроб Рафаэля выставлен был в его мастерской под великолепною, не совсем* еще оконченною им картиною „Преображения господня“ (1538). Он умер в страстную пятницу.

⁵ Так названная „непобедимая армада“ короля испанского — флот, состоявший из 150 судов, которые вел против Англии герцог Меднна Сидониа (1588).

⁶ Известно покровительство, которое царь Алексей Михайлович оказывал иностранцам, и желание его воспользоваться плодами науки и просвещения Запада.

⁷ Карл Великий.

⁸ Разорвав, в конце IX века, связь с восточною церковию, папы впали в глубочайшее унижение: разврат и бессилие римского двора в эту пору мало чем уступали времени Борджиев. Престолом св. Петра располагали много лет две бесстыдные женщины, мать и дочь, Теодора и Мароция, а в то же время африканские арабы, утвердившись в Сицилии, беспрестанно нападали на Италию, не раз подходили к самому Риму и заставляли пап откупаться от них дорогою ценою. Только вмешательство немецкого короля Отгона Великого положило конец этой позорной эпохе (964).

⁹ Во время 2-го крестового похода пришел во св. землю паломник Даниил и испросил у иерусалимского короля Балдуина позволение поставить на гробе господнем в светлое Христово воскресенье (1115) кандило за всю землю Русскую (припомним, что это было у нас гибельное время княжеских распрь и половецких набегов). О Данииле см. прекрасный рассказ г. Шевырева в его лекциях об истории русской словесности.

¹⁰ На Мамаевом побоище татаре начинали уже брать верх, как пред войском христианским явились св. мученики Борис и Глеб на белых конях, и, одушевленные этим видением, воины Димитрия сломили силу татарскую.

¹¹ Сервантес.

¹² Воевода Претич и киевский отрок, которого имя не записано Нестором, спасли Киев с Ольгою и Владимиром-младенцем от печенегов в то время, как Святослав воевал в Болгарии (968).

Евпатий, герой рязанский, бросившийся один на рать Батыя, воспет Языковым.

¹³ Шекспир.

¹⁴ Известен ужасный пожар Москвы в 1547 г., когда к молодому Иоанну IV, удалившемуся на Воробьевы горы, явился Сильвестр и силою речи своей произвел на сердце царя то впечатление, которому Россия была обязана многими летами благоденствия.

¹⁵ Кузьма Минин Сухорукий, нижегородский мещанин, торговавший рогатым скотом.

¹⁶ Время междуцарствия.

¹⁷ Автор предполагает, что разговор происходил в 1832 г.

¹⁸ Стрелецкие бунты во время детства Петра Великого, не раз угрожавшие ему смертию, от которой он сохранен был видимым заступлением промысла.

¹⁹ Так называемые ужины регентства (les soupers de la Régence).

²⁰ Под этим именем является Москва в древнейшем известии, 1147 года: „И прислав Гюрги (Юрий Долгорукий) и рече: Приди ко мне, брате, в Москов“ (Ипатиевская летопись).

К ***

Когда шучу я наудачу,

Когда смеюся я с людьми,

И ты лишь видишь, как я плачу, —

Тех слез значенье ты пойми.

Пойми, что в этот миг не надо

Велеть мне верх брать над собой;

Что в этом взрыве есть отрада

И примирение с судьбой.

Его прими ты как поруку,

Что всех простила я вполне,

Что протянул недаром руку

Так добросовестно ты мне;

Что, весь свой век сражаясь с ложью,

В конце тяжелого пути

Могу признать я милость божью

И в гроб без ропота сойти,

Могу, в толпе не дрогнув бровью,

Томима ношею большой,

Заплакать с верой и любовью

Пред многолюбящей душой.

И шлет господь, быть может, эту

Нежданную мне благодать

За то, что каждому привету

Еще я смею доверять;

Что без опор и без приюта

Еще полна я сил былых;

Что слово горестное Брута

Из уст не вырвалось моих.

Декабрь 1854

*  *  *

О былом, о погибшем, о старом

Мысль немая душе тяжела;

Много в жизни я встретила зла,

Много чувств я истратила даром,

Много жертв невпопад принесла.

Шла я вновь после каждой ошибки,

Забывая жестокий урок,

Безоружно в житейские сшибки:

Веры в слезы, слова и улыбки

Вырвать ум мой из сердца не мог.

И душою, судьбе непокорной,

Средь невзгод, одолевших меня,

Убежденье в успех сохраня,

Как игрок ожидала упорный

День за днем я счастливого дня.

Смело клад я бросала за кладом, —

И стою, проигравшися в пух;

И счастливцы, сидящие рядом,

Смотрят жадным, язвительным взглядом —

Изменяет ли твердый мне дух?.

28 декабря 1854

*  *  *

Люблю я вас, младые девы;

Люблю грусть жизненной весны,

Мечты неясные напевы,

Еще неведающей Евы

Люблю таинственные сны.

Я помню их. В душе ленивой

Все помним мы заветный бред;

Все помним мы восторг свой лживый,

И сердца помысл горделивый,

И горе внутренних побед.

У всех средь жизненной неволи

Была мечта одна и та ж, —

Но мы, познав земные доли,

Мы, в коих смолкла жажда боли

И присмирела сердца блажь;

Мы, в коих ныне силы мало,

Чтоб настоящее нести, —

Мы опускаем покрывало

На всё, что душу волновало,

И шепчем тихое: прости!

<1855>

ПРАЗДНИК РИМА

Quousque tandem…¹

Враг побежден, взят остров Мона,

Со славой рать пришла назад;

Блестит в огнях дворец Нерона,

Пирует семихолмный град.

Весь день в аренах длились игры

Умолк недавно цирка рев;

Спят, пересытясь, львы и тигры

На искаженных трупах дев.

В прозрачном светится тумане

Палат и храмов длинный ряд;

Вдоль пышных улиц христиане,

Смолой облитые, горят.

Без устали несется мимо

Толпы веселой крик и смех, —

Великолепен праздник Рима,

И грозен гул его утех.

Средь бурного людского вала

Стоял на шумной площади

Один пришлец у пьедестала

Волчихи, вылитой в меди.

Угрюмый, не деля их пира,

Презренный варвар, он глядел,

Как тешилась столица мира,

Взяв властно мир себе в удел.

Он слушал оргий дикий грохот,

И с буйным кликом празднества

Его сливался злобный хохот

И полувнятные слова:

„Ты прав! Воздвигнул град свой вечный

Недаром ты: дай воле ход,

Ликуй в свирепости беспечной, —

Ты прав, неистовый народ!

Да, требуй крови ты как хлеба,

Свершай, с бесстрашной жаждой зла,

В виду поруганного неба,

Свои ты зверские дела.

Свой лютый пир купил ты златом,

Тебе и завтра он готов;

Ликуй, сменяй разврат развратом, —

В лазури этой нет богов!..“

---

И звезд безмятежных проносится хор

И смотрит на Рима блестящий позор,

И смотрит, свой путь продолжая,

На темную степь, на безбрежный простор,

На дебри далекого края.

Там странные рати куда-то спешат,

На тощих конях, без щита и без лат,

Проходят чрез глушь и теснины,

Проходят чрез долы, средь топей и блат,

Плывут чрез речные стремнины.

Идет в неизвестный, кровавый поход

Уродливый, злой, безыменный народ,

Несется он, куча за кучей,

В предел из предела вперед и вперед

Густой, бесконечною тучей.

Блаженствуй, Рим! пируй по праву

Ты от зари и до зари,

Со всей земли себе в забаву

Дань беспощадную бери;

И в буйстве власти без предела

Бросай рабов когтям зверей;

Пируй! — тебе какое дело

До тех безвестных дикарей!..

Январь 1855

¹ До каких пор, наконец… (лат.) — Ред.

ДВЕ КОМЕТЫ

Текут в согласии и мире,

Сияя радостным лучом,

Семейства звездные в эфире

Своим указанным путем.

Но две проносятся кометы

Тем стройным хорам не в пример;

Они их солнцем не согреты,

Не сестры безмятежных сфер.

И в небе встретились уныло,

Среди скитанья своего,

Два безотрадные светила

И поняли свое родство.

И, может, с севера и с юга

Ведет их тайная любовь,

В пространстве вновь искать друг друга,

Приветствовать друг друга вновь.

И в розное они теченье

Опять влекомые судьбой,

Сойдутся ближе на мгновенье,

Чем все миры между собой.

Апрель 1855

*  *  *

Ты силу дай! Устам моим храненье

Ты положи!

Учи сдержать душевное стремленье:

Да не внесу я правды возмущенье

В их царство лжи;

Да не отдам даяния святого

В игрушку им;

Их мудрости да не встревожу снова

И теплого да не промолвлю слова

Сердцам глухим!

Когда ряд дум, как волн в морском просторе

Тревожный ряд,

Во мне кипит, с грозою в тяжком споре, —

Ты знай один, что в этом бурном море

Есть дивный клад.

Апрель 1855

*  *  *

Когда карателем великим

Неправды гордой и обид,

Противясь силой силам диким

С Антеем в бой вступил Алкид,

Не раз врага сразил он злого,

Но, опрокинутый, с пыли

Вставал грозней, окрепнув снова,

Неукротимый сын земли.

И начинался спор сначала,

Ожесточенней, чем сперва;

И бой вести не уставала

Власть духа с властью вещества.

И вдохновенной мысли ныне

Завистливо противостать

Взялось, в слепой своей гордыне,

Земли могущество опять.

С ней вновь в борьбу оно вступило,

Упорно длится битва их;

И будет ныне духа сила

Опять сильнее сил земных.

Август 1855

Петербург

СЦЕНА

Графиня. Вадим. Они в кабинете графини сидят у стола, друг против друга. Между ними шахматная доска, на которой игра начата. Они на нее не обращают внимания. Графиня (продолжая разговор)

Так вы в любовь не верите?

Вадим

Кто? я?

Да вы не сомневаетесь в ответе.

Любовь! да это радость бытия,

Да это лучшая игрушка в свете.

Графиня

Вы правы, так и я сужу о ней, —

Игрушка.

Вадим

Да, которая нужней

Всего нам, без которой мир пустыня,

И без которой сами вы почти,

Сознайтесь откровенно в том, графиня,

Не знали бы, как время провести.

Графиня

Конечно, если бы увлечься ею,

Позволить взять ей верх, — тогда беда,

Не правда ли?

Вадим

Сказать вам не сумею,

Я этого не делал никогда.

Графиня

Ужель?

Вадим

Не верите вы?

Графиня

Почему же?

Вадим

Да, ваш вопрос, графиня, я всех хуже

Решить бы мог. На этот счет, увы,

Я столько же неопытен, как вы.

Графиня

Вы надо мной смеетесь.

Вадим

Я!

Графиня

Немножко.

Вадим

Помилуйте, я?

Графиня

Продолжайте.

Вадим

Но…

Графиня (перебивая)

Смеетесь вы забавно и умно.

Извольте.

Вадим

Да поверьте…

Графиня роняет платок, Вадим поднимает его и, подавая, говорит вполголоса.

Что за ножка!

Графиня молча оборачивается к шахматной доске

Вы сердитесь?

Графиня

За вами ход.

Молчание. Вадим

Я жду.

Как быть? Мне не далось постигнуть тайны

Природы женской, на мою беду.

Логичны ли их чувства, иль случайны,

Проведать это я не мог никак

И вечно с ними попадал впросак.

Так будьте ж снисходительны к невежде.

Графиня

Послушайте, вы лучше были прежде,

Естественней!

Вадим

Да, это было встарь,

Когда пред вами я, вам докучая,

Стоял без слов, как пред виденьем рая,

В своей душе вам воздвигал алтарь.

Но это позволительно мальчишкам,

Не правда ль?

Графиня

Милостивый государь!

Умны вы чрезвычайно, даже слишком, —

Но в этом ваша и оплошность.

Вадим

В чем?

Графиня

Вы всё хотите брать одним умом;

Того нельзя: вы промахнетесь часто.

Ваш ум — порок ваш.

Вадим

Боже мой! от вас-то,

Графиня, этого я ждать не мог:

Кто ж вас виновней, если ум порок!

Что я пред вами? Вы король, я — пешка.

Графиня (тонко улыбаясь)

Но пешка важную играет роль

И мат дает.

Вадим

Поддастся ли король?

Графиня

Невежлива становится насмешка.

Они несколько времени сидят молча.

Вадим

Сегодня вторник.

Графиня (смеется ему в лицо)

Это вот умно!

Вадим

Да я вам говорю давным-давно,

Что я дурак.

Графиня (насмешливо)

Вы совершенно правы, —

Сегодня вторник.

Вадим

Ваш приемный день.

Графиня

Да, скоро явятся.

Вадим (встает)

Bon soir.¹

¹ Добрый вечер (франц.). — Ред.

Графиня

Куда вы?

Вадим

Прощайте; мне возиться с ними лень.

Графиня

Давно ль вы так ленивы?

Вадим

В самом деле,

Мне скучно слушать и твердить зады,

Зевать тайком, трудиться без нужды, —

Не лучше ль отдыхать в своей постеле?

Бог с ними! опротивел мне их свет.

Графиня

Да подождите же; их еще нет.

Докончим партию.

Вадим садится опять.

Ваш ход.

Он рассеянно двигает шашкой.

Что это?

Берете своего же вы коня?

Вадим (облокачиваясь на стол)

Скажите, откровенного ответа

Могу ли ожидать я?

Графиня

От меня?

Вадим

От вас.

Графиня

Спросите.

Вадим

Объясните сами

Одно мне — вы ответ дадите?

Графиня

Дам.

Вадим

Скажите ж прямо мне: на что я вам?

Графиня

Да как на что? Так; весело мне с вами.

Что ж, я за свой ведь не ручаюсь вкус.

Вадим

Нет, будем откровенны на минуту;

Поверьте, я в игрушки не гожусь, —

К другому лучше обратитесь шуту;

Займитесь новою игрой, пора!

Графиня (вполголоса)

А если это вовсе не игра!

Вадим

Вот откровенность женщин! Я серьезно

Спросил.

Графиня

Я так же отвечала.

Вадим

Нет!

Поверил бы я вам тому шесть лет;

Теперь…

Графиня (тихо)

Теперь уместней, может.

Вадим

Поздно.

Молчание. Графиня

Нельзя мне вам пенять: ответ ваш прям.

(Помолчав)

Послушайте, и я б имела право

Серьезно вас спросить: на что я вам?

Я, кажется, вам также не забава.

Вадим

Графиня…

Графиня

Нет, не отвечайте мне;

Не спрашиваю я. В своей вине

Вы не сознаетесь; играть словами

Вы мастер, это знаю я вполне.

Вадим

Что ж мне вам отвечать? Беда мне с вами!

Вы почему не верите?

Графиня

А вы? —

Вы верите? Что ж, говорите смело.

Вадим (склоняется перед ней)

Примите дар повинной головы.

Графиня (отворачивается с досадой)

На что мне? Бог с ней! Мне какое дело?

Я вам не духовник и не судья.

Вадим

Вы просто не даете мне житья.

Молчание. Графиня поворачивается к нему и глядит ему в глаза. Графиня

Скажите, это вам не надоело?

Вадим

Что?

Графиня

Что мы делаем.

Вадим

Не знаю я.

Графиня

Позвольте мне вам сделать замечанье,

Он кланяется. Она, приостановившись, продолжает.

Готовы ль вы быть искренним?

Вадим

Готов.

Графиня

К чему, скажите, это всё старанье?

Вся эта стычка хитроумных слов?

Вам весело такое фехтованье?

Зачем не просты мы?

Вадим (пожимает плечами)

Наш век таков;

Нет простоты в нем. Общая примета, —

Свет ловок.

Графиня

Здесь нам дела нет до света.

(Несколько помолчав)

Скажите, сколько дней нам, и недель,

И месяцев так тешиться? Что это?

Вадим

Шампанское души; приятный хмель.

Графиня

Нет, хмель несносный.

(Помолчав)

Если б не была я

Уверена, что, так умно играя,

Вы цель имеете…

Вадим

Какую цель?

Графиня (продолжая)

И если б я ее не полагала

Достойной вас, и в это бы сначала

Не верила, — мы б разошлись давно.

Теперь скажу я только вам одно:

Оставим хитрость, это всё не нужно;

Мы попросту сойтиться можем дружно.

Вадим (Помолчав)

А если вы ошиблись?

Графиня

Как? и в чем? —

Я знать хочу.

Вадим

В намереньи моем.

Графиня

Как?..

Вадим

Если вы заметить не сумели,

Что с вами я болтал без всякой цели,

Без умысла, что нес я просто вздор,

От делать нечего, средь скуки светской;

Что завтра я такой же разговор

Вдвоем с любой, пожалуй с Халовецкой,

Готов вести; хоть в этой госпоже,

Не правда ль, привлекательного мало?

Что я не так наивен, как бывало, —

Что от меня ждать нечего.

Они глядят молча друг другу в глаза. Слышен звонок. Графиня (с движением досады)

Уже!

Октябрь 1855

Петербург

*  *  *

Прошло сполна всё то, что было,

Рассудок чувство покорил,

И одолела воли сила

Последний взрыв сердечных сил.

И как сегодня всё далеко,

Что совершалося вчера:

Стремленье дум, борьбы без прока,

Души бедовая игра!

Как долго грудь роптала вздорно,

Кичливых прихотей полна;

И как всё тихо, и просторно,

И безответно в ней до дна.

Я вспоминаю лишь порою

Про лучший сон мой, как про зло,

И мыслю с тяжкою тоскою

О том, что было, что прошло.

Октябрь 1855

Петербург

ПАМЯТИ Б. М<ИЛЬКЕЕВА>

Et-si interiissent--vile damnum.¹

Глядит эта тень, поднимаясь вдали,

Глазами в глаза мне уныло.

Призвали его из родной мы земли,

Но долго заняться мы им не могли,

Нам некогда было.

Взносились из сердца его полноты

Напевы, как дым из кадила;

Мы песни хвалили; но с юной мечты

Снять узы недуга и гнет нищеты

Нам некогда было.

Нельзя для чужих забывать же потреб

Всё то, что нам нужно и мило;

Он дик был и странен, был горд и нелеп;

Узнать — он насущный имеет ли хлеб;

Нам некогда было.

Вели мы беседу, о том говоря,

Что чувств христианских светило

Восходит, что блещет святая заря;

Возиться с нуждой и тоской дикаря

Нам некогда было.

Стоял той порой он в своем чердаке, —

Души разбивалася сила, —

Стоял он, безумный, с веревкой в руке…

В тот вечер спросить о больном бедняке

Нам некогда было.

Стон тяжкий пронесся во мраке ночном…

Есть грешная где-то могила,

Вдали от кладбища, — на месте каком,

Не знаю доселе; проведать о том

Нам некогда было.

1855

Петербург

¹ Пусть вы погибли — потеря не велика (лат.). — Ред.

Н. П. Б-ОЙ

Не хочу восставать негодуя

Я на них и их светский устав,

На предательство их поцелуя

И на ярость их лютых расправ.

Пусть беду беспощадней разврата

Их клеймит неоспоренный суд;

Пусть они на несчастного брата

Как на вредного зверя идут,

И, сбирая к веселой ловитве

Круг знакомых, друзей и родни, —

Просят бога, в священной молитве,

Их простить, как прощают они.

Но промолвлю я теплое слово,

Жму с любовью я руку тому,

Кто на скорбь и несчастье другого

Не смотрел как на срам и чуму;

Кто в нем сил не старался остатки

Истребить оскорбленьем своим;

Кто гонимого знал недостатки

И нашел извинение им.

1855

Петербург

ПЛОВЕЦ

Посв. Петерсону.

Vae victis!¹

Колыхается океан ненастный,

Высь небесную кроет сумрак серый,

Удалой пловец держит путь опасный

С твердою верой.

Хоть бы бури злость пронеслась над бездной,

Хоть бы грянул гром и волна завыла, —

Прочен челн его, верен руль железный,

Крепко ветрило.

Он с враждою волн спорит сильным спором,

Не проглянет ли хоть звезда средь мрака,

Не мелькнет ли где, над морским простором,

Отблеск маяка?

Высота темна, и пространство глухо,

В небе нет звезды, нет вдали светила.

В грудь тоска легла, онемела духа

Гордая сила.

Не найти пути в этой мгле безбрежной,

Не послать к умам существа живого,

Чрез свирепый шум глубины мятежной,

Тщетного зова.

Он напрасную отложил заботу.

Гуще стелются полуночи тени;

Он улегся в челн, уступая гнету

Тягостной лени.

Волны тешатся и, друг другу вторя,

Злую песнь твердят; всё темно и дико.

Челн уносится по разливу моря…

Море велико.

1855

Петербург

¹ Горе побежденному! (лат.) — Ред.

К * * *

Да, я душой теперь здорова,

Недавних дум в ней нет следа;

Как человека мне чужого

Себя я помню иногда.

Остаток силы истощая

В тревоге внутренней борьбы,

Привыкнуть сердцем не могла я

К неумолимости судьбы.

За всё сокрытое мученье,

За всё несчастье долгих дней

Я хоть одно вознагражденье

Просила в гордости своей;

И приближалась беспокойно

К концу тяжелого пути,

И думала, что я достойна

Возмездье жданное найти.

С преступною какой-то верой

Я втайне чаяла чудес

И мерила земною мерой

Я милосердие небес.

Вы помните, средь наших прений

Не раз смутилась я, не раз

Из сердца вырывались пени

И слезы брызнули из глаз;

То было ль первое расстройство,

Затеи праздной головы,

Поэта бедственное свойство,

Как часто повторяли вы?

Что нужды? — Дело не в причине,

Но в разговор разумный наш

Не будет вмешиваться ныне

Уж эта горестная блажь.

Отвергнул ум мой, без изъятья,

Всё, чем тогда смущался он.

В груди — смирённые понятья

И беспрерывный угомон.

Утихла ль вдруг, без перехода,

Я духом? Вследствие чего?

Усилий целого ли года,

Борьбы ли часа одного?

Душевных ли приобретений,

Иль новых, может быть, потерь?

Благоразумия, иль лени?

И легче ли оно теперь?

Оно сперва ли легче было?

Разведать нам какая стать!

Что сердцу тяжко, сердцу мило —

О том не станем толковать.

Оставим вместе, бога ради

Мы всякий суетный вопрос,

И будем восхвалять, как Сади,

Журчанье струй и прелесть роз.

1855

*  *  *

За тяжкий час, когда я дорогою

Плачусь ценой

И, пользуясь минутною виною,

Когда стоишь холодным судиею

Ты предо мной, —

Нельзя забыть, как много в нас родного

Сошлось сперва;

Радушного нельзя не помнить слова

Мне твоего, когда звучат сурово

Твои слова.

Пускай ты прав, пускай я виновата,

Но ты поймешь,

Что в нас всё то, что истинно и свято,

Не может вдруг исчезнуть без возврата,

Как бред и ложь.

Я в силах ждать, хотя бы дней и много

Мне ждать пришлось,

Хотя б была наказана и строго

Невольная, безумная тревога

Сердечных гроз.

Я в силах ждать, хоть грудь полна недуга

И злой мечты;

В душе моей есть боль, но нет испуга:

Когда-нибудь мне снова руку друга

Протянешь ты!

1855 или 1856

УЖИН ПОЛЛИОНА

Посвящается Евгению Петровичу Новикову

В дни кесаря Веспасиана,

Раз в Риме, у градских ворот,

Порою летней, утром рано,

Разгульный собрался народ.

Катяся до предместий града,

При первых солнечных лучах,

Вдали, как от большого стада,

Дороги поднимался прах.

Из покоренной Иудеи

Шли тихо, тесною толпой,

Вдоль вии пленные евреи,

Склонив главу, в тоске тупой.

Шли старцы, юноши и жены,

Себе предвидя смерть и срам;

И дети, сдерживая стоны,

Пугливо жались к матерям.

И чернь градская толковала

Шумливым говором своим,

Что, слава богу, их не мало,

Что завтра запирует Рим,

Что надо к солнечному всходу

Усесться в цирк; что будет там

Чем позабавиться народу

И чем насытиться зверям.

---

Платанов раскинулись длинные тени;

За пиром вечерним, средь мраморных зал,

С друзьями, питомцами неги и лени,

Богач молодой возлежал.

И яствами, данию суши и моря,

Покрыт был их стол от конца до конца;

И флейты, друг другу напевами вторя,

Звучали из сада дворца.

Плясали, руками сплетаяся мерно,

Танцовщицы, хором оживших картин;

Прислуга сменила фиалы фалерна

Фиалами греческих вин.

Но тщетно Лесбоса, Хиоса и Крита

Вино из амфор искрометно текло,

И розами вновь молодая Мелита

Венчала счастливцев чело.

Рассказов и шуток, и речи веселой

Жужжанье живое кругом не неслось,

Склонялись, как будто под ношей тяжелой,

Главы под венками из роз.

„Зачем нас не тешит бесценная влага? —

Сказал, оглянувшись, красавец Камилл. —

Зачем так лениво вкушаем мы блага,

Которые Зевс нам судил?

Зачем приумолкла беседа ночная,

Как будто не в силу нам радость и смех?

Зачем, так роскошно друзей угощая,

Хозяин угрюмее всех?

Чело молодое цветами обвито,

Он может дать волю причудам своим,

Вино его сладко, прекрасна Мелита, —

Зачем же он думой томим?“

На гостя взглянул, и улыбкой немою

Ему на вопрос Поллион отвечал,

На стол оперся и ленивой рукою

Пустой протянул он фиал.

И, Гебы бессмертной свежее и краше,

Румянцем в лице озарясь горячо,

Мелита, напенить вино ему в чаше,

Нагнулась к нему на плечо.

И с темных ресниц, опустившихся нежно,

Скатилася капля в фиал золотой;

И горькую каплю властитель небрежно

Со сладкою выпил струей.

И молвил, склонясь на богатой кровати:

„Я думы своей от друзей не таю;

В кругу их пируя, припомнил я кстати

Завидную долю свою:

Как прихоть моя не встречала преграды

Ни в чем, что доселе просила она;

Как все мне досталися жизни награды,

Все жизни блаженства сполна“.

Он смолк; словно болью блеснули и гневом

Глаза, и опять он молчанье прервал,

И речь дополнял, будто злобным припевом,

Танцовщиц звенящий кимвал.

„Да, жил я не даром. В начале пути

В науке искал я всесильной опоры;

Спешил к мудрецам я в ученье идти,

Я слушал их вечные споры.

И глубже сомненья мне в ум залегли:

Я требовал знанья, ждал духа живого, —

Всегда и повсюду премудрость земли

Пустое давала мне слово.

Так выпьем, друзья! Обойдите с амфорой наш круг,

Невольники! Выпьем, друзья, средь отрадного пира,

Мы кубок в честь разума, в честь благодатных наук

И мудрости мира!

Восторг свой понес я святой красоте.

Увидел Элладу я с радостным жаром;

И в мире художеств — высокой мечте

Искал насыщения даром.

Стоял я, искусства восторженный жрец,

Средь дивных созданий его, разумея,

Что бедно искусство, что в камень резец

Не вложит огня Прометея.

Да славится ж нами, великого века сыны,

Художника труд, его сил ежедневная трата!

Так выпьем же кубок мы в честь благородной страны,

Казнившей Сократа!

И славу вкусил я. У римских ворот

Я бился, порою тяжелой для края,

В рядах флавианцев. Толпился народ,

И нас и врагов подстрекая.

Смотрел он, как лили мы кровь наших жил,

Как смотрит в театре на ход представленья.

Я слышал веселый крик черни. Разбил

О камень свой меч в этот день я.

Невольники, лейте! да храбрым воздастся хвала!

Наполним мы кубки за гордую нашу державу,

За память героев, за чести военной дела,

За доблесть и славу!

И сладостью неги, роскошным житьем

В груди заглушим, что роптало в ней тщетно.

Завидует Рим мне. Взгляните кругом,

Смотрите, как всё здесь приветно;

Как дивно-прекрасна Мелита моя,

Как блага земные все куплены мною!

Смотрите, как полон отрадою я,

Как весел лицом и душою!

Так выпьем за негу! Невольники, дайте вина!

Друзья молодые! хвалите со мной сладострастье!

Хвалите, фиалы свои осушая до дна,

Счастливого счастье!“

Опять он умолк. И патриций Аврелий

Промолвил: „Отвыкнем от тягостных дум;

Возьмем, что нам дастся утех и веселий,

И будем мы жить наобум.

Пора такова: нам в грядущем нет цели;

Искать и трудиться безумно для нас;

Довольно, когда мы устроить сумели

Себе наступающий час.

Нас завтра ждет праздник; народом покрыта

Уж с вечера площадь: толкуют о том,

Что в цирке погибнут все пленники Тита.

Без скуки мы день проведем.

Не станем с судьбой мы пускаться в расправу,

С заботой глядеть на урочный наш путь,

Мгновенья летучего вкусим забаву,

А дальше — что будет, то будь“.

Безмолвствовал, в сердце гнет тягостный кроя,

Пирующих круг; и звучать продолжал

Лишь только под мраморным сводом покоя

Танцовщиц звенящий кимвал.

---

Пылал над градом полдень жгучий;

Народом Колизей шумел;

Лежали в цирке уже кучи

Растерзанных зверями тел.

В рядах спесивой знати Рима

На лютый праздник Поллион

Глядел безмолвно, недвижимо,

Как погруженный в тяжкий сон.

Готовилась потеха снова,

Жужжала зрителей молва

Про нумидийского, большого,

Еще не спущенного льва.

Раздался рев, и крик веселья

Ответно прогремел кругом;

Огромный лев из подземелья

Могучим выскочил прыжком.

И бокового перехода

Тихонько отворилась дверь:

Прилег, смотря в полсумрак свода,

В средине цирка хищный зверь.

Замолкло всё. Льняной одежды

В тени мелькнула белизна;

И вышла, опуская вежды,

Из двери юная жена.

Перемигнулся сонм нарядный

Матрон надменных и невест,

И взор к ней обратили жадный

Весталки, привставая с мест.

Ее уста шепнули слово —

Царила в цирке тишина, —

Чела, груди, плеча, другого

Коснулась медленно она.

Встревожилась толпа густая,

Шум пролетел из ряда в ряд;

Нагнулся Поллион, вперяя

В младую жертву смутный взгляд.

И смысл, и цель его исканья,

Чего он ждал и ждать отвык,

Чему не ведал он названья —

Ему блеснуло в этот миг.

Гудел всё злее ропот шумный;

Она взглянула, мимо льва,

Туда, где над толпой безумной

Сияла неба синева.

Склонила в прах она колени;

Лев кинулся, предсмертный стон

Пронесся, — и, прыгнув с ступени,

Упал с ней рядом Поллион.

12 (24) января 1857

Константинополь

*  *  *

Средь зол земных, средь суеты житейской

Нам уцелел божественный завет;

Чему учил народ он Галилейский,

Какой давал он книжникам ответ, —

Все словеса его святых бесед

В уме своем мы сохранить умеем.

Не даром нам звучит глагол любви:

Там, где лежит израненный в крови,

Мы не пройдем надменным фарисеем,

К страдальцу мы, с целительным елеем,

Склоняемся и говорим: „Поверь,

Мне жаль тебя, несчастный, жаль как друга;

Приду тебе помочь, но не теперь,

Не нынче, — что же делать, нет досуга;

Не завтра, — завтра зван я на обед;

Приду дня через три, в конце недели,

А ты крепись, к чему стонать без цели?

Да лучше встань, тебе лежать не след!“

В уме своем мы сохранить сумели

Все словеса его святых бесед!

1857

*  *  *

Стараться отдохнуть душою

Напрасно мне велят они;

Не в пользу, позднею порою,

Пошлются тихие мне дни.

Приучена грозой всечасной

Я верить в близкую беду;

Смотря на свод эфира ясный,

Я громоносной тучи жду.

<1858>

НЕ ПОРА!

Нет! в этой жизненной пустыне

Хоть пала духом я опять, —

Нет! не пора еще и ныне

Притихнуть мыслью и молчать.

Еще блестят передо мною

Светила правды и добра;

Еще не стыну я душою;

Труда покинуть не пора.

Еще во мне любви довольно,

Чтобы встречать земное зло,

Чтоб всё снести, что сердцу больно,

И всё забыть, что тяжело.

Пускай солжет мне „завтра“ снова,

Как лгало „нынче“ и „вчера“:

Страдать и завтра я готова;

Жить бестревожно не пора.

Нет, не пора! Хоть тяжко бремя,

И степь глуха, и труден путь,

И хочется прилечь на время,

Угомониться и заснуть.

Нет! Как бы туча ни гремела,

Как ни томила бы жара,

Еще есть долг, еще есть дело —

Остановиться не пора.

Июнь 1858

Москва

СПУТНИЦА ФЕЯ

1

Явилась впервой мне в час дивный она:

Лежал я под сенью цветущей сирени, —

Играли лучи сквозь дрожащие тени,

На высях и долах царила весна.

И солнце всходило, и пел соловей,

И ласточек в небе резвилася стая,

И ясные капли катились, блистая,

Как слезы блаженства с душистых ветвей.

И, вторя ликующей, пышной весне,

Резвились мечты мои, тешились смело,

И плакало сладко и радостно пело

Шестнадцатилетнее сердце во мне.

Мне новое словно далося чутье,

Звучали отвсюду мне звуки привета;

И весь этот мир ароматов и света,

И солнце, и небо — всё было мое.

Далеко стремить захотелось свой бег.

И вдруг мне она, улыбаясь, предстала,

Чудесная, сбросив с лица покрывало,

В наряде, блестящем как девственный снег;

С венком благовонным на ясном челе

Стояла, глазами в глаза мне сияя,

Она предо мною, посланница рая,

Несущая радость и счастье земле.

Сквозь шепот ветвей говорила она

И сквозь соловья переливные трели:

„Идем! нам есть в мире высокие цели;

Сподвижницей смелой тебе я дана.

Я силами грудь переполню твою,

Живительно буду ее волновать я,

Заветные в ум твой вложу я понятья,

И пламень восторга я в душу волью.

И всем помогу я стремленьям твоим,

Пойду, как слуга, за тобою повсюду;

И долго твоею я спутницей буду,

И много житейских мы зол победим,

И много блаженства нас ждет впереди“.

Она говорила; и в светлую фею

Я взоры вперял, упоенные ею,

И слушало сердце, трепеща в груди.

2

Она в день грустный, в час невзгодный

В последний раз ко мне пришла:

Серела пеленой холодной

В полях туманов полумгла.

Бесцветны были и унылы,

Как дол и скаты, небеса,

Все замирали жизни силы,

И все немели голоса;

Невнятно, как больной тоскливый,

Роптал лишь бор издалека;

Чуть двигаясь над сжатой нивой,

Тянулись тяжко облака.

И тот же самый край был это,

И тот же дол, и тот же сад,

Где мы сошлись в лучах рассвета

Пятнадцать лет тому назад.

И гас заката луч багровый,

На землю листьев желтый рой

Ложился; и в игре суровой

Взвивал их ветр с земли сырой.

Вились, как пестрые их груды,

В уме моем, средь тишины,

Мои увядшие причуды,

И упования, и сны.

И вдруг, очнувшися душою

От горестного забытья,

Ее опять перед собою

Нежданную увидел я.

Не гостью радостной, как прежде,

Не с ясным взглядом торжества, —

В обезображенной одежде

Она стояла, чуть жива,

Вся одичалая, немая,

В уныньи тяжком и тупом,

Изнеможенно поникая

Своим развенчанным челом.

„К чему ты здесь? — сказал я глухо. —

Ко мне вотще не приходи;

Ты сберегла ль мне силу духа,

Отвагу сердца, жар груди?

Я знал с тобой одни утраты

И бедоносные мечты;

Изменница! мне солгала ты,

Мне ненавистна стала ты“.

— „Несчастный! --тихо прошептали

Ее дрожащие уста. —

Взгляни и вспомни: не была ли

Я и прекрасна и свята?

Припомни, что сбылося с нами

С тех дней до нынешнего дня;

Какими дикими путями

Повел, жестокий, ты меня.

Я отдалась тебе всецело,

Твоею сделалась рабой,

И расставаться не хотела,

Безумец жалкий, я с тобой.

Сует я часто гул презренный

Воззваньем честным прервала,

Твердя про труд благословенный,

Про долговечные дела.

Но дальше мчал меня ты люто

Стезею бедствий и грехов;

Тебе я мирного приюта

Не раз указывала кров, —

Но ты шел мимо, в злой тревоге

Бессмысленно меня губя.

Порой, измучась, на дороге

Я отставала от тебя.

Тогда ты звал меня сердито,

И вновь старалась я идти,

И вот, — тобою я убита,

Мне нет спасения, прости!“

И, говоря, она редела

Как сон, бледнее и бледней,

И чуть лишь отделялась бело

От окружающих теней.

И я, в вражде с самим собою,

Глядел, и сердце облилось

Внезапно теплою струею

Моих невыплаканных слез.

„Постой! пойдем мы вместе снова, —

Воскликнул я, — останься мне!

Дай мне безумия былого

Ошибку искупить вполне.

И если, бедная подруга,

Нам расставаться суждено,

Так пусть обнимем мы друг друга

Хоть на мгновение одно.

Святым лобзаньем примиренья

Мою ты душу оживи;

Дай мне минуту вдохновенья,

Минуту счастья и любви!“

Печальной дрогнули улыбкой

Ее черты; едва видна,

Мелькала полосою зыбкой

В вечернем сумраке она.

„Так кто ж ты? — вскрикнул я невольно. —

Откуда ты? зачем же вдруг

С тобой расстаться мне так больно?

Кто ты, скорбящий, странный друг?

Кто ты, пришедшая сначала

Ко мне как радость бытия?“

— „Меня уж нет, — она сказала. —

Была я молодость твоя“.

Август 1858

Москва

*  *  *

Да, шли мы житейской дорогой,

Глупенько, признаться не грех,

С усильем, с упорством, с тревогой,

Всё в завтрашний веря успех.

Шел каждый, кто лучше, кто хуже,

Дразнимый призраком своим;

И все мы, дошедши к тому же,

Назад с удивленьем глядим.

И можем, вздохнувши глубоко,

Все вместе мы ныне твердить:

К чему было биться без прока?

К чему огород городить?

Между июнем и сентябрем 1858

А. Д. Б<АРАТЫНСК>ОЙ

Писали под мою диктовку

Вы, на столе облокотись,

Склонив чудесную головку,

Потупив луч блестящих глаз.

Бросала на ваш профиль южный

Свой отблеск тихая мечта,

И песнь души моей недужной

Шептали милые уста.

И данную мне небесами

Я гордо сознавала власть,

И поняла, любуясь вами,

Что я не вправе духом пасть,

Что не жалка судьба поэта,

Чье вдохновение могло

Так дивно тронуть сердце это

И это озарить чело!..

Сентябрь 1858

Петербург

НОЧЛЕГ ВИТИКИНДА

Их двое шло ночной порою

В глухом, дремучем сосняке,

Как будто с бою или к бою,

В нагрудниках, с мечом в руке,

Смотря сердито из-под шлема, —

Могучие богатыри;

И было дико всё и немо

Кругом, леса да пустыри.

Шли оба в помысле суровом

О темном деле иль беде,

Лишь изредка меняясь словом:

„Ты Альфа видел?“ — „Видел“. — „Где?“

— „У рва, где выдержал он снова,

Стоя с своими впереди,

Напор противников“. — „Живого?“

— „Убитого, с копьем в груди“.

— „Где Убальд?“ — „Пал с своим отрядом“.

И смолкла вновь меж ними речь.

Спросивший, со свирепым взглядом,

Рукою стиснул тяжкий меч.

Выл злее ветер, бурным взрывом

Темнее мрак на землю лег.

Сквозь сосны, под крутым обрывом,

Мелькнул вдруг дальний огонек.

„Ого! нам отдых будет скоро:

Там есть ночлег -какой-нибудь“.

Пошли они туда, средь бора

Мечом прорубливая путь.

Вернулся угольщик. В тревоге

Его давно жена ждала,

Стоя с ребенком на пороге:

„Какие вести из села?“

Придвинулись к огню; мальчишка

Сидит, смотря отцу в глаза.

„Вестей хороших нет излишка,

Подходит снова к нам гроза.

Ущелья наши как ни глухи, —

Нам без беды остаться вряд;

Плохие нынче ходят слухи,

Повсюду люди говорят,

Что был за лесом бой жестокой,

Что герцог Витикинд опять

В одной равнине недалекой

На франков сильно двинул рать;

Что саксы грудами там пали,

Что и народа твердый щит —

Граф Альф — погиб и что едва ли

Сам грозный герцог не убит.

В селеньях горе и забота;

К нам время лютое пришло!..

Чу! что за шелест? словно кто-то

Идет, ступая тяжело.

Вот, слышишь? — подошли к забору;

Пойду взгляну я“. — „Что смотреть?

Кому бродить об эту пору

В пустыне? Леший иль медведь“.

Зовут. Жена глядит в испуге,

Муж с двери крепкий снял замок;

Ступили, в шлеме и кольчуге,

Два грозных гостя чрез порог.

„Хозяин, дай ночлег. — И сели,

Угрюмые, перед огнем. —

Какие б ни были постели, —

Нет нужды, мы на них заснем“.

И шлем, надвинутый над бровью,

Снял старший; вкруг главы вилась

Повязка, смоченная кровью.

Повел он взором диких глаз,

На тяжкий меч склонясь устало,

Вокруг убогого жилья,

Где молча ужин припасала

Пришельцам бедная семья.

И на челе его суровом

Сгущался гневной тучи мрак,

И вспыхнуло в огне багровом

Его лицо: „Скажи, земляк,

К чему там на стене, над входом,

Те две проведены черты,

Которым снова мимоходом

Как будто поклонился ты?“

Смутился угольщик, ответа

Он дать не знает злым гостям:

„Нечаянно случилось это,

Что я нагнулся, идя там“.

И, скрыть стараясь дум волненье,

Он взор потупил. „Если так,

Исполни же мое веленье:

Поди и плюнь на этот знак“.

Хозяин дрогнул, как стрелою

Пронзенный; бросил на своих

Он взгляд, исполненный тоскою,

С уст вздох сорвался — и утих.

И гостю житель хаты бедный,

Как беспощадному врагу,

Взглянул в лицо и молвил, бледный:

„Хоть убивайте, не могу!“

Встал богатырь с улыбкой ярой

С скамейки. „Видит же Водан!

Пройду я здесь тяжелой карой;

Не пощажу я христиан!

Не позабыть своей привычки

И нынче моему мечу.

Бери топор: тебя без стычки,

Как тварь, зарезать не хочу“.

И сталь, зазубренная битвой,

Сверкнула. „Становись к борьбе;

И помолись своей молитвой,

Чтоб посчастливилось тебе.

Нет лучшего тебе совета;

Надежда нас смягчить пуста:

Я герцог Витикинд, а это —

Граф Гуннар, злейший враг Христа“.

Стоял хозяин без движенья,

Смерть ожидая; пала в прах

Жена пред знаком искупленья,

С мольбой, замершей на устах.

Схватил ребенок нож, и рядом

С отцом, к сражению готов,

Он стал и молвил, меря взглядом

Обоих яростных бойцов:

„Отец! храбрися; станем смело!

Что нам бояться этих злых?

Еще не кончено ведь дело,

Нас также двое против них“.

Остановился вождь сердитый,

Притих, на мальчика смотря;

Ложился отблеск думы скрытой

На грозный лик богатыря.

„Нет! — выговорил он, и звонко

Меч зазвенел, в ножны скользя. —

Нет, Гуннар! этого ребенка

Губить не следует, нельзя“.

И оба укрепили снова

Свои доспехи и пошли;

И стих средь пустыря ночного

Звук шага тяжкого вдали.

1858

Москва

ЭКСПРОМТ
ВО ВРЕМЯ УРОКА СТИХОСЛОЖЕНИЯ

Что стали в пень вы, Ольга Алексевна?

Зачем глядеть, с карандашом в руке,

На белый лист так мрачно и плачевно?

Скажите мне, carissima, perché?¹

Всечасно нам, не только что вседневно,

Стихи низать легко, строку к строке,

Составить песнь, балладу иль эклогу;

Теперь мы все поэты, слава богу!

И дети все начитаны и мудры,

И дамам обойтиться без чернил

Трудней, чем их прабабушкам без пудры:

Столетие величия и сил!

Жаль, третьей русской рифмы нет на удры;

Но что поэта остановит пыл?

Вранье же — признак гордый и похвальный

Натуры, необъятно гениальной.

6 апреля 1859

Дрезден

¹ Дражайшая, зачем? (итал.) — Ред.

*  *  *

Это было блестящее море;

Тока синего пели струи,

Пели стройно в безбрежном просторе,

Словно зная про думы мои:

На отрадную весть издалека

Был напев их созвучный похож,

Повторял, прибегая с востока,

Светлый рой их мне то же и то ж;

И вал девятый шел широко,

И бормотал: „Всё это ложь!“

Там, вдали, где вставала денница,

Зыбь чертою лилась золотой;

Через глубь белокрылая птица

К полосе уносилася той;

И твердила я с пением тока,

Что забуду, умчавшись туда ж,

О всей муке борений без прока,

О всей горести жизненных чаш;

И вал девятый шел широко,

И бормотал: „Всё это блажь!“

Между 1856 и 1861 (?)

ФАНТАСМАГОРИИ

НЕАПОЛЬ

На палубе в утренний час я стояла, —

Мы к южной неслися роскошной стране;

В раздольной, шумливой морской ширине

Смирялися брызги задорные вала.

Мы быстро неслись; отбегала светло

С боков парохода струистая пена;

Ждала я, — в залив выдавалась Мизена,

Везувия тихо дымилось жерло.

И с левой руки расстилаясь и с правой,

Виднелись брега благодатной земли;

И взором я града искала вдали,

Облитого морем, мощенного лавой.

И там, где эфирный сияющий свод

Касался с любовью земного предела, —

Неаполь блеснул и раскинулся бело

Меж яхонтом неба и яхонтом вод.

24 августа — 5 сентября 1856

*  *  *

Снова над бездной, опять на просторе, —

Дальше и дальше от тесных земель!

В широкошумном качается море

Снова со мной корабля колыбель.

Сильно качается; ветры востока

Веют навстречу нам буйный привет;

Зыбь разблажилась и воет глубоко,

Дерзко клокочет машина в ответ.

Рвутся и бьются, с досадою явной,

Силятся волны отбросить нас вспять.

Странно тебе, океан своенравный,

Воле и мысли людской уступать.

Громче всё носится ропот подводный,

Бурных валов всё сердитее взрыв;

Весело видеть их бой сумасбродный,

Радужный их перекатный отлив.

Так бы нестись, обо всем забывая,

В споре с насилием вьюги и вод,

Вечно к брегам небывалого края,

С вечною верой, вперед и вперед!

Февраль 1857

Константинополь

*  *  *

В думе гляжу я на бег корабля.

Спит экипаж; лишь матрос у руля

Стоит недвижимо;

Море темнеет таинственной мглой;

Тихо шепнув мне, струя за струей.

Проносится мимо;

Тихо шепнув: „Потерпи, подожди…

Встретить успеешь, что ждет впереди

У брега чужого;

Цели достигнешь, к земле доплывешь,

Всех ожиданий всегдашнюю ложь

Изведаешь снова…

Даром спешишь ты над бездною вод

Мыслью туда… от тебя не уйдет

Обман и потеря…“

Тихо шепнув, за струею струя

Мимо несется… и слушаю я,

Их речи не веря.

Февраль 1857

Константинополь

РИМ

Мы едем поляною голой,

Не встретясь с живою душой;

Вдали, из-под тучи тяжелой,

Виднеется город большой.

И, будто б его называя,

Чрез мертвой пустыни предел

От неба стемневшего края

Отрывистый гром прогремел.

Кругом всё сурово и дико;

Один он в пространстве немом

Стоит, многогрешный владыка,

Развенчанный божьим судом.

Стоит беззащитный, недужный,

И смотрит седой исполин

Угрюмо в угрюмый окружный

Простор молчаливых равнин:

Где вести, и казнь, и законы

Гонцы его миру несли,

Где тесные шли легионы,

Где били челом короли.

Он смотрит, как ветер поляны

Песок по пустыни метет,

И серые всходят туманы

Из топи тлетворных болот.

Март 1857

ВЕНЕЦИЯ

Паров исчезло покрывало, —

Плывем. — Еще ли не видна?

Над ровною чертою вала

Там словно что-то засияло,

Нырнув из моря. — Вот она!

Зыбь вкруг нее играет ярко;

Земли далеки берега;

К нам грузная подходит барка,

Вот куполы святого Марка,

Риальта чудная дуга.

И гордые прокурации

Стоят, как будто б корабли

Властителям блажной стихии

И ныне дани Византии

Толпой усердною несли.

Свой горький жребий забывая,

Царица пленная морей,

Облитая лучами мая,

Глядится, женщина прямая,

В волне сверкающей своей.

Июль 1858

Москва

ГОНДОЛА

Встал месяц, — скольжу я в гондоле,

Качаясь, по светлой бразде;

Всё тихо; плыву я по воле;

Венеция спит на воде.

И сказочной блещет красою,

Сквозь легкий тумана покров,

Над томнотекучей волною

Узорчатый мрамор дворцов.

И с лаской весло гондольера,

Касаяся мерно струи,

Глухим повтореньем размера

Баюкает думы мои.

Далеко, далеко, далеко

Несутся душевные сны!

К волшебным пределам Востока,

Над шумом морской глубины;

Где Сира с вершины утеса

В лазурный глядит небосклон,

Вдоль сумрачных скал Тенедоса,

Вдоль брега, где был Илион.

И волн лучезарных Босфора

Мне снится опять красота:

Сверкает Софии собора

Святая глава без креста;

Белеет Галата и Пера…

И снова, чуть зыбля струи,

Удары весла гондольера

Баюкают думы мои.

И быстро меняются сцены:

Везувий, блажной исполин,

Гаета, — вкруг мыса Мизены

Отливы сапфирных пучин.

У шумного берега Кьяи

Веселый, крикливый народ,

И лодок бесчисленных стаи

На зеркале блещущих вод.

Вдоль пристани frutti di mare¹

В корзинах, расставленных в ряд;

И, уличной внемля гитаре,

Факкини в кружочке сидят.

Вдали изумрудная лента,

Тень лавров, платанов, олив;

С душистой террасы Соррента

Весь век бы смотреть на залив.

Притихла б там сердца химера!..

И, сонные зыбля струи,

Удары весла гондольера

Баюкают думы мои.

Другие мелькнули картины,

Суровее, — мыслям милей:

Убогие избы, овины

И гладь бесконечных полей.

Повсюду простор величавый,

Звон всенощной в каждом селе;

И город огромный, стоглавый

Широко сверкнул в полумгле,

И с грани земли православной

Громада столицы другой

Кичливо блестит над державной,

В гранит заключенной рекой.

Над ней небо хладно и серо…

И, мерно колебля струи,

Удары весла гондольера

Баюкают думы мои.

И взорам мерещится снова,

Что видеть отвыкли они:

И ночи без мрака ночного,

И темные зимние дни.

Несутся видения роем:

Та грустного счастья пора…

И дом тот с уютным покоем…

И тихие те вечера…

И вновь разыгралися бредни,

Как будто б шли даром года;

Как будто б случилось намедни

Всё то, что сбылося тогда!

Очнулась сердечная вера…

И льются, сливаясь, струи;

И плещет весло гондольера,

Баюкая думы мои.

Июнь 1858

¹ Морские плоды (итал.). — Ред.

*  *  *

Умолк шум улиц, — поздно;

Чернеет неба свод,

И тучи идут грозно,

Как витязи в поход.

На темные их рати

Смотрю я из окна, —

И вспомнились, некстати.

Другие времена,

Те дни — их было мало, —

Тот мимолетный срок,

Когда я ожидала —

И слышался звонок!

Та повесть без развязки!

Ужель и ныне мне

Всей этой старой сказки

Забыть нельзя вполне?

Я стихла, я довольна,

Безумие прошло;

Но всё мне что-то больно,

И что-то тяжело.

1858

*  *  *

Бежал корабль, прорезывая бело

Свою бразду; сверкали небеса,

Сверкали волны; берега бледнела,

Всё более бледнела полоса;

И, одинокая среди народа,

Я в берег тот, на палубе стоя,

Вперяла взор. — Теперь тому два года; —

Пора б забыть! Но не забыла я. —

И вижу вновь, закрыв глаза рукою,

Сверканье волн на солнце и вдали

Уже с блестящей гладию морокою

Сливающуюся черту земли.

И сердце, как в то утро, сжалось снова,

И всё, что было и чему не быть,

Последнее, прошептанное слово, —

Всё помнится, всё, что пора б забыть!

1858

ДРЕЗДЕН

Смотрю с террасы. Даль береговая

Вся светится, как в золотом дыму;

Топазных искр полна река седая;

Уносит пароход народа тьму,

Битком набита палуба до края;

Их лиц не различишь, — да и к чему?

Здесь остаюсь я — здесь, где всё мне ново,

Где я чужда и людям, и местам,

Где теплого я не промолвлю слова,

Где высказаться я душе не дам,

Где далека от края я родного,

Где не бывать тому, что было там…

О господи! Услышь молитву эту

Тяжелую, из сердца глубины:

Pie дай опять поверить мне привету,

Не дай опять мне те же видеть сны;

Не дай забыть безумному поэту

Мучительных уроков старины!

То, с чем душа сроднилася так смело

Во что с младых я веровала лет,

То, чем жила, пред чем благоговела, —

Погибло всё. Мне будущности нет.

Дай тихий труд, смиренное дай дело

Заместо мне всего, чем полон свет.

Март 1860

Дрезден

ПИЛЬНИЦ

В свое осеннее убранство

Весь лес торжественно одет;

Роскошно на его пространство

Заката льется яркий свет;

Блестят все ветви золотые

Под неба золотым лучом…

Зачем мне помнится Россия

С своим суровым октябрем?

И тихо гаснет блеск эфирный,

Страны таинственней черты.

Как думе предаваясь мирной,

Стоят лесные высоты!

Дерев чуть движется лишь темя,

Ручья внизу чуть шепчет ток…

Как мне на ум приходит время

Злых возмущений и тревог?

Октябрь 1861

ОЗЕРО ВАЛЕН

День весенний всходит ало,

С глади озера сбежала

Тень прибережных высот;

И над каждой мглой угрюмой,

И над каждой тяжкой думой

Луч небесный верх берет.

Даль раскинулась пред нами:

Над зелеными горами

Блещут снежных гор хребты;

Полон весь простор окрестный

Торжествующей, чудесной,

Ненаглядной красоты!

Сентис сбросил с плеч туманы,

И венок надел румяный

Он на белую главу;

Над равниной вод сияя,

Смотрит ясно небо мая

Синевою в синеву.

Сыплются кругом богато

Искры яхонта и злата

Из лазуревой струи;

Тешится ль русалок стая,

Вверх наперерыв бросая

Ожерелия свои?..

Октябрь 1861

Пильниц

ПОРТ МАРСЕЛЬСКИЙ

Море!.. — вот море! Я с верфи впервые

Взором встречаю разливы морские;

Волны воюют, встают на дыбы;

Тьмущею тьмою бегут их громады,

С гулом невнятной какой-то журьбы,

С роптаньем досады.

Вам я вверяюсь, валы океана!

Вам, своенравным, бунтующим рьяно,

На берег хлещущим шумной дугой!

Мчите же, дикие силы пучины,

Мчите меня вы к чужбине другой

От этой чужбины.

Темное море! Ты будешь мне другом!

Верх ты возьмешь над душевным недугом,

Хлынешь в корабль и пугнешь экипаж,

В сердце уймешь ты старинное горе,

Дум усмиришь ты упорную блажь,

Грозящее море!

Сентябрь 1861

Пильниц

ДОРОГА

Тускнеет в карете, бессильно мерцая,

И гаснет ночник;

Всё пасмурней тянется чаща глухая,

Путь темен и дик.

Карета несется, как будто б спешила

В приют я родной;

Полуночный ветр запевает уныло

В пустыне лесной.

Бегут вдоль дороги все ели густыя

Туда, к рубежу,

Откуда я еду, туда, где Россия;

Я вслед им гляжу.

Бегут и, качая вершиною темной,

Бормочут оне

О тяжкой разлуке, о жизни бездомной

В чужой стороне.

К чему же мне слушать, как шепчутся ели,

Все мимо скользя? —

О чем мне напомнить они б ни сумели, —

Вернуться нельзя!

Сентябрь 1861

Пильниц

ОТВЕТ К***

Да, — в годы прежние владело

Мной вдохновение вполне,

И верила в себя я смело,

И про возвышенное дело

В младой груди шепталось мне.

С тех пор снесла я горя много,

Промчалось мимо много дней,

И прошумела бурь тревога,

И жизнь идет, справляясь строго

С душой восторженной моей.

Не сбыться сердца предсказанью!

Живого образа не дам-

Я сокровенному мечтанью;

Я не поставлю, чистой данью,

Своей иконы в божий храм!

Но и того не гаснет сила,

И на того свою печать

Искусство свято положило,

Кто мог творенье Рафаила

Своею кистью передать.

Январь 1861

Дрезден

*  *  *

Страницы часть в альбоме этом

С трудом решаюсь я занять:

Вступить в него, с своим приветом,

Скажите, мне какая стать?

Здесь, в сонме звуков, речи бледной

Стоять неловко, и похож

Близ стройных тонов стих мой бедный

На мещанина средь вельмож.

28 апреля 1861

Дрезден

*  *  *

Труд ежедневный, труд упорный!

Ты дух смиряешь непокорный,

Ты гонишь нежные мечты;

Неумолимо и сурово

По сердца области всё снова,

Как тяжкий плуг, проходишь ты,

Ее от края и до края

В простор невзрачный превращая,

Где пестрый блеск цветов исчез…

Но на нее, в ночное время,

В бразды — святое сеять семя

Нисходят ангелы с небес,

<1862>

*  *  *

Не гордою возьмем борьбою

Мы верх над бедствием мирским:

Лишь к богу всей взносясь душою,

Смирясь всем сердцем перед ним,

Пройдем чрез горе и невзгоды

Мы, племя бренное земли,

Как чрез морские злые воды

Евреи некогда прошли!

И как оплотом было море

Им в оный день, стеной спрямясь. —-

Так роковое будет горе

Святой опорою для нас!

<1862>

ГР. А. К. Т<ОЛСТО>МУ

Спасибо вам! и это слово

Будь вам всегдашний мой привет!

Спасибо вам за то, что снова

Я поняла, что я поэт;

За то, что вновь мне есть светило,

Что вновь восторг мне стал знаком,

И что я вновь заговорила

Моим заветным языком;

За дивный мир средь мира прозы,

За вдохновенья благодать,

За прежние, святые слезы,

В глазах сверкнувшие опять;

За всё, что вдруг мне грудь согрело,

За счастье предаваться снам,

За трепет дум, за жажду дела,

За жизнь души — спасибо вам!

<1862>

НА ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯН

Они, стараясь, цепь сковали

Длиной во весь объем земли,

Прочнее камня, крепче стали,

И ею братьев обвели.

Порабощенных гордым взором

Они встречали без стыда,

Вопль о спасеньи звали вздором

И говорили: „Никогда!“

Но слышало страдальцев племя,

В глубоком мраке бед и зол,

Другую речь: „Настанет время!“

И это божий был глагол.

---

Когда в честь праздника большого

Шла в Риме лютая резня,

И в цирке кровь текла всё снова,

И притихал, на склоне <дня>,

С утра не смолкнувший ни часа

И рев зверей, и гул молвы,

И, досыта людского мяса

Наевшися, ложились львы, —

Народу новою забавой

Являлось жалкое лицо:

Невольника в тот цирк кровавый

Бросали, дав ему яйцо.

Он шел; и если, беззащитный,

Пройдя через арену всю,

Он на алтарь сложить гранитный

Мог ношу бренную свою, —

Он был помилован толпою:

Она любила этот фарс.

Он шел; с рыканием порою

Приподнимался лев иль барс.

Как велика была арена!

Как далеко до алтаря!

Росла опасность, длилась сцена,

И тешилась толпа, смотря.

Он проронить не смел и вздоха,

Не смел он шевельнуть рукой;

При лучших шутках скомороха

Не поднимался смех такой.

Везде был хохот без уёма,

Сливались клики черни всей;

Как полный перекатов грома

Стоял широкий Колисей.

И этот грохот злого смеха

С тех пор послышался не раз;

И эта римская потеха

Возобновляется для нас.

В грозящем цирке утомленный

Какой-то раб идет, как встарь,

Идет, залог ему врученный

Сложить надеясь на алтарь.

И мы, как чернь блажная Рима,

В разгульной праздности своей,

Глядим, пройдет ли невредимо

Среди свирепых он зверей?

Над ним острят в толпе несметной,

Исполнен страха взор его:

Боится пасть он жертвой тщетной,

Труда не кончив своего.

До их обид ему нет дела,

Ему не нужен их почет,

Лишь бы дойти, лишь бы всё цело

Осталось то, что он несет.

Несет, гонимый, роковое,

Таинственное благо он,

Несет понятье он святое —

Свободу будущих времен.

1862

СТИХОТВОРЕНИЯ НЕ ИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ

*  *  *

В толпе той беспечной

Средь грусти сердечной

Ты помысл мой вечный,

Мой сон наяву.

Но дальнего края

Ты гостья чужая,

Кого же, страдая,

К себе призову?

Нет часу покоя,

Измучен давно я

От злобного воя

От тайных обид.

Чего же ждала ты?

Страдания святы,

Как поздно пришла ты —

Смотри — я убит!

*  *  *

Когда встречаюсь я случайно

С друзьями прошлых, лучших лет, —

Мне кажется, меж нами тайна

Всё то, чего уж больше нет.

Как связывает преступленье

Убийц, свершивших ночью грех,

Нас вяжет прошлое волненье,

Былая грусть и прежний смех.

Да: наши лучшие надежды

Убили мы в себе самих,

Мы разодрали их одежды

И спрятали богатства их.

И грустно нам напоминанье

О том, что утаили мы,

Что без креста и без названья

Лежит в могиле черной тьмы.

И, презря долгую разлуку,

Мы, встретившись, уже спешим

Пожать друг другу молча руку,

Не возвращаясь к дням былым.

СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ СОВМЕСТНО С Н. Ф. ЩЕРБИНОЙ

АВТОРУ „КНИГИ ПЕЧАЛЕЙ“

Да! призванья есть благие…

И недаром, о поэт,

Времена познав крутые,

Свой несет тебе Россия

Благодарственный привет.

Нас враги одолевали,

Нам скорбеть не стало сил,

Мы веселью чужды стали;

Издал ты свои „Печали“ —

И нас всех развеселил.

10 января 1856

Петербург

ПЕРЕВОДЫ

НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ * * *.

Восторгов предаваясь власти,

Очаровательна вполне,

С слезой в глазах, с улыбкой страсти

Она склонялася ко мне.

Но верх она брала ль над тою,

Глаза которой от меня

Отворотилися с тоскою,

Слезу иную уроня?

Я целовал свою Цирцею,

Пил наслаждения фиал;

Но почему, пока я с нею

В блаженствах бурных утопал,

Из жизни мне моей старинной

Минута помнилася та,

Когда прижал к руке невинной

Свои я чистые уста?

Август 1859

Тарент

С АНГЛИЙСКОГО И ШОТЛАНДСКОГО

НАРОДНАЯ БАЛЛАДА

ЭДВАРД

(Старинная шотландская баллада)

„Как грустно ты главу склонил,

Эдвард! Эдвард!

Как грустно ты главу склонил,

И как твой меч красен, — О?“

— „Я сокола мечом убил,

Матерь! Матерь!

Я сокола мечом убил;

Такого нет, как он, — О!“

— „Не сокол меч окровенил,

Эдвард! Эдвард!

Не сокол меч окровенил,

Не тем ты сокрушен. — О!“

— „Коня я своего убил,

Матерь! Матерь!

Коня я своего убил,

А верный конь был он, — О!“

— „Твой конь уже был стар и хил,

Эдвард! Эдвард!

Твой конь уже был стар и хил,

О чем бы так тужить, — О?“

— „Отца я своего убил;

Матерь' Матерь!

Отца я своего убил:

Мне горько, горько жить! — О!“

— „И чем теперь, скажи же мне,

Эдвард! Эдвард!

И чем теперь, скажи же мне,

Искупишь грех ты свой, — О?“

— „Скитаться буду по земле,

Матерь! Матерь!

Скитаться буду по земле,

Покину край родной, — О!“

— „И кем же будет сохранен,

Эдвард! Эдвард!

И кем же будет сохранен

Здесь твой богатый дом, — О?“

— „Опустевай и рушись он,

Матерь! Матерь!

Опустевай и рушись он!

Уж не бывать мне в нем. — О!“

— „И с кем же ты оставишь тут,

Эдвард! Эдвард!

И с кем же ты оставишь тут

Жену, детей своих, — О?“

— „Пусть по миру они пойдут,

Матерь! Матерь!

Пусть по миру они пойдут;

Навек покину их. — О!“

— „А мне в замену всех утрат,

Эдвард! Эдвард!

А мне в замену всех утрат,

Что даст любовь твоя? — О!“

— „Проклятие тебе и ад,

Матерь! Матерь!

Проклятие тебе и ад!

Тебя послушал я! — О!“

<1839>

1. СТИХОТВОРЕНИЯ НА НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ

1

Es wurden in dem düstern Erdenleben

Drei Genien aus einer besseren Welt,

Die Trost ein jedem herben Schmerze geben,

Den guten edlen Menschen zugesellt:

Doch denen nur, die ihren Wert empfinden,

Ist es vergönnt, die Himmlischen zu finden.

Den 14. Juni 1827

Moskau

2

Gedenke mein, wenn Hespers Plasenschleier

Am Horizonte ausgebreitet ist

Und deine Seele freundlicher und freier

Des Erdenlebens schweren Druck vergißt,

Wenn, einsam ruhend unter Blütenbäumen,

Du lieblich sinnst im gold’nen Abendschein,

О dann, in deinen stillen Wonneträumen,

Gedenke mein!

Gedenke mein, wenn sie am Himmel waltet

In ernster Schönheit, die geweichte Nacht,

Wenn dann dein Geist die Schwingen kühn entfaltet

Und heil’ge Sehnsucht in der Brust erwacht;

Fühlst du es tief, daß was sich hier gefunden,

Dort leben wird im ewigen Verein,

О dann, in diesen hehren Weihestunden,

Gedenke mein!

Den 27. Juli 1827

Moskau

3
DIE GEISTERSTUNDE

Eine Phantasie

A marvel and a secret…

Be it so!

Byron.

Wie so still, so traut,

Wie so liebend schaut

Der Mond durch die Bäume;

Es schläft der Wind,

Und lautlos sind

Des Waldes Räume.

Geheimnisvoll steht

Der dunkle Strauch,

Und leise nur weht

Der Atemhauch

Der im süßen Traum

Duftenden Rosen.

Horch!..

Welch Flüstern, welch Kosen,

Vernehmlich kaum,

Tönt dort? ..

„Laß mich fort, laß mich fort!

So lispelt es bang,

Und dazwischen tönt’s wie von Küssen:

Der Weg ist lang,

Die Mutter wird mich vermissen!“

Und dem Liebesgeflüster

Entgegnet es düster:

„So lebe denn wohl,

Du, mein wonniges Leben!

Morgen werden wir uns

Den Abschiedskuß geben!

Nur ein einzig Mal

Uns seh’n, uns umfassen,

In Lust und in Qual

Dann auf ewig uns lassen.

Dann ist alles ausl

Dann geh ich hinaus,

So fern, so fern!

Ohne Wiederkehr.

Meines Lebens Stern

Seh' ich niemals mehr! ..“

Überströmt von Tränen

Ist ihr Angesicht;

Mit verhallenden Tönen

Seufzet bange sie:

„O vergiß mein nicht!

Vergiß mein nie!

In Glück und Freude,

In bitt’rer Not,

Im schmerzlichsten Leide,

Im Leben und Tod!..“

— „Lebe wohl, mein Lieb!

Morgen harr' ich dein,

Einen Kuß noch gib.

Still! es rauscht im Hain…

Horch! der Morgenwind erwacht

Morgen hier — um Mitternacht!..“

Und schon ist die Stelle leer,

Und nur gold’ne Käfer schwirren,

Und nur süße Düfte irren

Hin und her.

---

Auf den stillen Fluren lag,

Dumpf und heiß der Sommertag.

In den Blumen tief gebettet

Hatten sich die Bienen,

Und die schweren Stunden schienen

Angekettet.

Und es saß die Maid im Garten,

Saß allein und schweigend,

Und das Haupt im trüben Warten

Wie die Blumen neigend.

Und die heiße Träne tropfte

Auf die süße Wange;

Und das Herz voll Liebe klopfte

Schmerzlich laut und bange.

Wohl noch oft wird’s bange klopfen!

Schmücken sie im Leide,

Werden oft wohl Perlentropfen;

Schmerzliches Geschmeide! ..

Und sie wußte nicht, empfand nicht,

Daß die Träne rollte;

Und sie faßte nicht, verstand nicht

Wie sie scheiden sollte! ..

Und endlich kam sie — langsam, stille,

In ihrer dunkeln Schönheitsfülle

Stieg sie hernieder aus der Höh',

Mit ihren kalten Nebelszenen,

Mit ihrer stummen Geisternäh',

Mit ihren unverstand’nen Tönen,

Mit ihrer unerforschten Macht.

Kam sie, — die wunderreiche Nacht.

Und immer düst’rer dehnen

Am Himmelsbogen weit

Sich schwere Wolkenmassen;

So schaurig wird es heut,

Als wollte es die Maid

Nicht aus der Kammer lassen.

Doch schon spielt der Wind

Auf der nächt’gen Heide

Mit der Jungfrau Kleide.

Eile, zartes Kind!

Heute ist’s zum letzten Male;

Eile! denn der Weg ist lang;

Schaurig dunkelt es im Tale.

Süße Maid! wird dir nicht bang? ..

Und sie eilt mit raschen Füßen;

Schon ist sie dem Walde nah,

Düster liegt er vor ihr da,

Und in seinen Finsternissen

Regt es sich

Wunderlich.

Und sie gleitet durch’s Gesträuche,

Durch den öden Waldesraum,

Daß sie schnell den Ort erreiche,

Bei der hundertjährigen Eiche;

Und sie eilt und atmet kaum.

Im Nachtwinde schwimmen

Leis' flüsternde Stimmen,

Es wehen, es schwanken

Die finsteren Ranken,

Sie wollen umfangen

Die liebliche Maid,

Sie haschen, sie langen,

Sie halten das Kleid.

Horch! — da knistert’s, da rauscht es!

Siehe! — da hebt sich’s empor!

Wehe! dort schleicht es, dort lauscht es,

Beugt aus dem Busch sich hervor!

Und immer murmelt’s hinter ihr:

„Bleib* hier!.bleib' hier!“

Und sie eilt mit Windesschnelle,

Und sie ist zur Stelle,

Und sinkt atemlos

In das feuchte Moos.

Und mit rascher Helle

Tritt des Vollmonds Pracht

Aus der Wolkennacht,

Und sie blickt umher,

Sucht im nächt’gen Wald

Ihres Freunds Gestalt;

Alles stumm und leer…

Harrend unterm Eichenbaume

Sitzt die Maid;

Sitzet wie im wachen Traume,

Lange Zeit.

Und indem sie sitzt und sinnet,

Da beginnet

Sich zu regen, da enthüllt

Langsam sich in ihrem Innern

Ein verworrenes Erinnern

An ein dunkles Märchenbild,

Eine schauerliche Sage

Ihrer frühen Kindheitstage,

Davor sie in tiefer Nacht

Oftmals bebend aufgewacht.

Und sie sinnt… und es verwirren

Ihr im Sinn sich Bild und Wort…

Eine Maid war’s, ein Verirren

Und ein finst’rer Waldesort…

Raubgeflügel — Rab' und Geier —

Und ein wacher Fiebertraum,

Und ein grauervoller Baum,

Und ein fürchterlicher Freier…

Und entsetzt

Muß sie plötzlich um sich schauen:

„War’s nicht alles so wie jetzt? ..“

Und sie fühlt mit tiefem Grauen

Sich im nächfgen Hain

Nicht allein…

Hört’s in jedem Strauche weben…

Ein geheimnisvolles Leben!

Sieht sich’s aus dem Grase heben,

Leise, leise, still und stumm,

Fühlt es kalt vorüberwehen,

Hinter ihr es grausig stehen,

Schaut sich bebend um…

Und es ist nicht mehr die Eiche,

Riesig über dem Gesträuche

Ragt ein wunderbares Bild:

Halb verhüllt

Von des Haares schwarzen Fluten,

Zweier Augen helle Gluten

Schaun herab

Auf und ab.

Schwirrt, gleich ungeheuren Schwingen,

Seltsam sein Gewand im Wind;

Und halb Sausen und halb Singen,

Hört sie’s rauschen, hört sie’s klingen:

„Grüß* dich, grüß* dich, zartes Kind!

Habe gestern dich im Haine

Nachts erschaut;

Bist die Schönste, bist die Meine,

Bist des Geisterfürsten Braut!

Mit dem Liebchen will ich tronen

Auf der Bäume höchsten Kronen,

Wo es süß sich minnt;

Mich mit ihr in Lüften wiegen,

Mit ihr fliegen

Auf dem wilden Wirbelwind

Um die Wette mit den Blitzen,

Sausend über Bergesspitzen,

Über Meer, und Wald, und Kluft;

Kleiden sie in Wolkenschleier,

In des Nebels weißen Duft;

Ihr des Irrlichts wankend Feuer

In die dunkeln Locken streu’n,

Als lebend’gen Edelstein

Mit der Krön* aus Zaubergolde

Werd' ich schmücken dich, du Holde!

Sollst der Geister Herrin sein!“

Und die dunkeln Riesenglieder

Beugen sich zur Jungfrau nieder,

Und die Augen glühen nah…

Und halb sinnlos liegt sie da, —

Wild umtanzt von roten Lichtern,

Von verzerrten Angesichtern,

Grinsend aus der Sträuche Nacht,

Rasch an ihr vorüber schwirrend,

Sich verwirrend und entwirrend;

Laut umlacht

Von dem tollen Geisterschwarme,

In der Tiefe, in der Höh'…

Und die ungeheuren Arme

Regen sich

Fürchterlich!

Dehnen sich

Wie Nebelstreifen…

Nah’n… ergreifen…

Weh!

. . . . . . . . . . . . . .

Singend ging er;

Ging von seinem Lieb zu scheiden;

Ging auf nachtumgeb’nem Pfad,

Durch die weiten, öden Haiden;

Und mit müdem Schritt betrat

Er die düstern Waldesschatten.

Auf ihm liegt,

Ihn besiegt

Unbegreifliches Ermatten,

Seltsam hemmt es seinen Fuß,

Daß er stehen bleiben muß;

Und sein Denken, und sein Sinnen

Fühlt er ineinander rinnen,

Gleich den Wellen, gleich dem Sand…

Wie mit unsichtbarer Hand

Schließt’s die schweren Augenlieder;

Zauberhaft

Lähmt’s der Glieder

Jugendkraft.

Schlafestrunken, müd* und müder,

Sinkt ins Gras er taumelnd nieder;

Und halb träumend höret er

Um sich her

Rauschen, säuseln, wehen, schwanken,

Leise flüstern durch den Hain…

Und die dämmernden Gedanken

Schlummern ein…

Und lange lag er.

Mit einem Mal

Dringt wie ein Strahl

Durch seines Zauberschlafes Blei

Ein ferner Schrei!..

Und er erwacht

Aus Ohnmachtsnacht;

Und graunerfaßt,

In banger Hast

Eilt er fort

Hin zum Ort,

Wo sie harrt.

Und die Stelle ist umflossen

Von des Mondes hellstem Schein,

Und die Stunde ist verflössen,

Und er ist allein,

Öd' und stumm ist’s um die Eiche…

Keine Spur…

Leis' und seltsam im Gesträuche

Lacht es nur…

<1833>

4
ALVAR DER TALADOR

IN DIIEI IlOMANZEN

Fuerto cual azero entre armas,

I cual cera entre las Damas.

Aguarda, aguarda! que vengo!

Que vengo, que vengo, aguarda!

I

Sonne ist hinabgesunken

In der Gluten Übermaß,

Nacht herrscht wieder wonnetrunken

In den Fluren Cordovas.

Wieder auf dem Himmelspfade

Geht der Mond so still und klar;

Wieder tönt die Serenade

Vor dem Schloß von Mondecar.

Vor dem Schloß, die schlanken Glieder

In den Mantel eingehüllt,

Singt der Rätselhafte wieder,

Sehnsuchtweich und lieberfüllt.

Und mit dem Gesänge einet

Sich ein Nachtigallenchor;

Und auf dem Balkort erscheinet,

Wie ein Traumbild, Dona Flor.

Dona Flor, den edlen Söhnen

Cordovas zum Schmerz erblüht;

Flor, die Schönste aller Schönen,

Horchet auf das Liebeslied.

„Süße Blume, zarte Blume,

Duftend am Guadalquivir

Zu Castiliens Schönheitstruhme!

Neige, Holde, dich zu mir!

Flehend um ein Liebeszeichen,

Seufz¹ ich hier schon manche Nacht;

Hast mich, Blume sondergleichen,

Zum Gefangenen gemacht.

Muß zum ew’gen Eigentume

Schenken Herz und Seele dir,

Wunderblume, Liebesblume,

Duftend am Guadalquivir!!“

Also schwingt zu dem Balkone

Sich des Fremdlings Lied empor;

Bei des Liedes letztem Tone

Seufzet leise Dona Flor.

Und vom Halse löst sie schweigend

Eine gold’ne Kette ab;

Und, sich übers Gitter beugend,

Wirft sie lächelnd sie hinab.

II

Über die Sierra Morena

Ziehend hin nach Cordova,

Blicken immer alle Wandrer

Angstvoll um sich, fern und nah.

Alle Wandrer flüstern leise:

„Mög' der Engel heil’ge Schar

Uns beschützen und behüten,

Uns behüten vor Alvar!

Vor Alvar, dem nie entgangen

Der, dem er Verderben schwor;

Vor Alvar, dem Blitzesschnellen,

Vor Alvar dem Talador!“

Über die Sierra Morena

Kehrt zurück aus Cordova

Don Rodrigo mit dem reichsten

Zuge, den man jemals sah:

Don Rodrigo von Mendoza,

Dessen Hochzeit gestern war

Mit der schönen Grafentochter,

Dona Flor von Mondecar.

Heimwärts zieh’n sie nach Toledo;

Fröhlich ist die ganze Schar:

Eine Einz’ge nur ist traurig —

Dona Flor von Mondecar.

Hörner klingen, Lieder tönen;

Doch es seufzet Dona Flor.

Plötzlich schlägt ein wildes Rufen

Unheilkündend an ihr Ohr.

Blitzschnell stürzt aus dem Gebirge

Eine Räuberschar hervor.

Bist verloren, Don Rodrigo,

S’ist Alvar, der Talador!

S’ist Alvar, der schwarze Reiter,

Dessen Auge düster brennt;

Auf der Brust die gold’ne Kette,

Welche Dona Flor erkennt!

Weh dir, weh dir, Don Rodrigo,

Dir zum Grab wird diese Schlucht!

Bei des Taladores Namen

Wendet jeder sich zur Flucht!..

III

„О! wacht auf, wacht auf, Don Pedro,

Edler Graf von Mondecar!

Eine böse Kunde bring' ich;

Waffnet eure Dienerschar!

Euer Eidam ist erschlagen;

Eure Tochter, Dona Flor,

Andalusiens Stolz und Zierde,

Ist geraubt vom Talador!

Im Gebirg' liegt Don Rodrigo,

Schwimmend in dem eig’nen Blut!

Kaum entrannen von uns allen

Zweie nur des Räubers Wut!“

Auf von seinem kostbar’n Lager

Springt der Graf von Mondecar,

Rufet laut nach seinem Schwerte

Und zerrauft sein greises Haar.

„Finden werd' ich dich, Verruchter!

Tiefverborg’ner, giff ger Molch!

Stoßen werd' ich in die Kehle

Bis zum Herz dir meinen Dolch!!“

Zwanzig Tage im Gebirge

Irrt der Graf von Mondecar;

Zwanzig Tage sucht vergeblich

Er den Talador Alvar.

An der Spitze seiner Diener

Kehret auf dem müden Roß

Stumm der düstre Graf Don Pedro

Endlich wieder auf sein Schloß!

Niemand sah in Andalusien

Jemals wieder Dona Flor,

Die Besiegerin der Herzen,

Und Alvar, den Talador.

5
FLUCHT UND RÜCKKEHR

Parte il pie, ma resta il cors!

I

FLUСHT

Muß euch fliehn, ihr beiden Sterne!

Muß euch fliehen ferne, ferne,

Immer ferner! Wird doch wohl

Endlich hinter Nebelmassen

Euer Zauberlicht erblassen;

Mächt’ge Sterne, lebet wohl!

Muß dich fliehn, du Wunderbare!

Muß dich meiden lange Jahre;

Sollt' ich auch von Pol zu Pol

Rastlos suchen mir den Frieden,

Werde nimmermehr ermüden;

Vielgewalt’ge, lebe wohl!

In des Südens Lorbeerhainen,

Wo sich tausend Wonnen einen,

Wo so gold’ne Früchte glüh’n,

Wo so dunkle Augen brennen,

Werd' ich wohl vergessen können

Einer Rose stolzes Blüh’n.

Wohl vergessen doch am Ende

Eines Häuschens weiße Wände,

Ein bescheidenes Gemach,

Einen Steinsitz unter Pappeln,

Eines Bächleins kindisch Plappern,

Einer Laube Schattendach.

Leb' denn wohl, du Reizumströmte,

Die so lang mein Wollen lahmte!

Wunderschöne, stolze Maid,

Die dich nimmer darum kümmerst,

Ob du Glück und Ruh' zertrümmerst;

Lebe wohl! Auf lange Zeit! ..

II

RÜCKKEHR

Irrt' ich lange, irrt' ich ferne,

Um zu mehren nur mein Weh?

Floh ich dich, allmächtige Fee,

Daß ich nur dich lieben lerne,

Heißer, schmerzlicher als je?

Glaubte deine Macht geendet,

Dachte dein mit ruh’gem Sinn;

Und nun ich gekehret bin,

Steht der scheue Knecht geblendet

Vor der hohen Herrscherin.

Willst du stolzer noch umwallen

Ihrer Schultern Zauberpracht,

Wunderbare Lockennacht?

Lippen, redende Korallen,

Übet ihr noch größ're Macht?

Edensrosen ihrer Wangen!

Muß mein Blick, der an euch hing

Wie ein trunk’ner Schmetterling,

Liebender an euch noch hangen,

Als bevor ich von euch ging?

Weit bin ich hinausgezogen;

Sah der alten Pyrenäen

Stumme Riesen mich umsteh’n,

Hab' die Düfte eingesogen,

Die in Spaniens Fluren weh’n.

Schön prangt dort die Pomeranze

Auf dem dunklen Blättergrund;

Lust tut sich in allem kund;

Lieblich tönet die Romanze

Aus hispan’scher Mädchen Mund;

Wonnig ruht sich’s unter Myrten;

Doch das Herz blieb freudenleer;

Über Land und über Meer,

Wider Willen, stets verirrten

Die Gedanken sich hieher.

Laßt mich denn den Hochmut büßen,

Mächt’ge Augen, ernst und klar,

Wundersames Sternenpaar!

Werd' euch wohl gehorchen müssen,

Euch gehorchen immerdar!!

<1833>

6
SÄNGERS ABENDGRUSS

Ay dios! quien supiese

A que parte miras,

Y quando sospiras

La causa entendiesel..

Un solo momento

Jamas vivir supe,

Sin que en ti se ocupe

Todo el pensamiento.

Der Laute

Vertraute

Ich allen Schmerz in mir;

Die Tränen,

Das Sehnen,

Das Sehnen fort von hier.

Zwei Sterne

Glüh’n ferne

Mit liebevollem Schein;

Und blinken,

Und winken

In meinen Traum herein.

Dich denk' ich;

Dir schenk' ich

Mein Glück und mein' Ruh';

Dir sende

Ohn' Ende

Ich die Gedanken zu!

Dich grüße,

О Süße!

Von mir der Abendwind!

Er grüße

Und küsse

Statt mir mein holdes Kind.

Dich kose,

О Rose!

Der Hauch der Sommernacht

Umspiele

Und kühle

Des Busens Liebespracht.

Und dachtest,

Und wachtest

Du lange Zeit allein,

Und müssen

Sich schließen

Die hellen Äugelein,

Empfange,

Umfange

Alsdann dich weicher Flaum;

Dann weise

Dir leise

Mein Bild ein zarter Traum.

Es töne,

О Schöne!

Mein fernes Lied darein;

Nicht weich' es,

Still schleich* es

Sich in dein Herz hinein!

<1833>

7
DIE NIXE

Dreams that day’s light

cannot remove.

Byron.

I

Es sitzt der Knabe in der Geisterstunde

An dem Gestade; und im nächt’gen Schweigen

Zieht in der Uferweiden dunkeln Zweigen

Ein leises Flüstern wie aus Feenmunde.

Was tönt so lockend aus dem Wassergrunde,

Als sänge dort ein lust’ger Nixenreigen?

Was sieht der Tiefe er so hell entsteigen?

Er beugt sich nieder, daß er es erkunde.

Ist es ein Stern, sich spiegelnd in der Welle?

Ein leuchtend Fischlein, das dort unten spielet?

Der Silberwiderschein des Mondenlichtes?

Glänzt eine Wasserlilie so helle? ..

Nein, es erhebt sich, von der Flut umspület,

Die Blume eines Frauenangesichtes.

II

Und wunderlieblich war sie anzuschauen,

Und also ihre Liebesworte klangen:

„O süßer Liebling mit den Rosenwangen,

Nicht mög* es dir, du Schöner, vor mir grauen!

Umfaß' mich nur mit liebendem Vertrauen;

Was nie geträumt dein heißestes Verlangen,

Wirst du in meiner Zauberwelt erlangen,

Wirst du in meinem Flutenreiche schauen!“

Mit bangem Staunen höret es der Knabe,

Die blauen Wellen wallen, rieseln, rinnen,

Ihm ist als würd' er schon hinabgezogen

Zum kalten, schauerlichen Flutengrabe…

Und Grausen faßt* ihn, und er floh von hinnen;

Und lange rief’s ihn weinend aus den Wogen!

III

Seitdem, sobald der leise Schlaf geschlossen

Des jungen Knaben müde Augenlider,

Erschien im Traume ihm die Nixe wieder,

Von Silberwellen wunderhell umflossen;

Und sprach von Wonnen, die er nie genossen,

Und lockt' ihn immer süßer zu sich nieder,

Und sang ihm immer schön’re Zauberlieder,

Bis sie ins Herz ihm Liebesglut gegossen.

Seit jener Zeit, vom frühsten Morgenscheine,

Bis tiefe Nacht den Himmel überzogen,

Sieht man den Knaben an dem Ufer stehen;

Und harrend, ob die Nixe ihm erscheine,

Starrt er mit dunkeln Blicken in die Wogen…

Doch niemals hat er wieder sie gesehen!

<1833>

8
LIED

Que me faut-il? Du ciel, de l’onde

et du gazon!

J. Deforme.

War' hinter Felsenpforten

Für mich ein stiller Ort,

Mich zu verbergen dorten,

Zu leben ruhig dort!

Und eines Häuschens Frieden,

Um, wie im sichern Port,

Von jedem Sturm geschieden,

Zu schlummern ruhig dortl

Und dann ein Sitz auf Höhen,

In alter Eichen Hort,

Von dort hinauszusehen,

Zu denken ruhig dort!

O, fand' ich je die Pforten

Von solchem sel’gen Ort,

Zu leben einsam dorten,

Zu sterben ruhig dort!

<1833>

9
SONETT

DER AHEND

Tanta dolcezza avea pien l’aere

e’l vento.

Petrarca.

Die Sonne sank; es flammt in Gluten-Brande

Der Horizont, die Abendwölkchen kommen

Still durch die reinen Lüfte hergeschwommen

Im goldgesäumten, purpurnen Gewände.

Es weilt der Geist in einem fernen Lande,

Die Seele hat ein fernes Wort vernommen,

Der Sehnsucht Traum ist über sie gekommen,

Und schmerzlich fühlt sie ihre ird’schen Bande.

Doch diese Stille wandelt all ihr Streben,

Ihr sehnend Weh zum weichen Liebessinnen;

Das Herz erfüllen milde Harmonien;

Und mit den Düften möchte es verschweben,

Und mit des Abends Dämmerlicht zerrinnen,

Und mit den Purpurwölkchen still verglühen.

<1833>

10
AN A. v. H(U)MB(OL)DT

Mir ward ein Kranz von leuchtenden Sekunden,

Ein Sonnenlicht fiel in mein stilles Leben;

Doch kaum wagte ich das Auge zu erheben,

So war es schon vergangen und verschwunden.

Im dunkeln Dasein gibt es helle Stunden,

Die, schönen Wundern gleich, herniederschweben;

Sie sind uns als ein ewig Gut gegeben,

Denn nimmer welket, was wir dann empfunden.

Doch wenn der Strahlenaugenblick verglommen,

Dann fühlen doppelt wir des Lebens Leere,

Gemeiner dann erscheinet uns die Menge;

Denn als entzückt Cäcilie vernommen

Die Harmonien der sel’gen Engelchöre.

Verletzten sie die irdischen Gesänge.

<1833>

11

Am Wintertag aus wessen Händen

Die blüh’nden, unverhofften Spenden?

So wunderlieblich duften sie!

Wie sollt ich’s nicht verstanden haben,

Daß es mir Grüße sind und Gaben

Vom Zauberland der Poesie?

D 25. Dezember 1860

12

Nimm zum heil’gen Weihnachtsfeste

Die vollbrachte Arbeit hier:

Denn vielleicht ist’s meine beste,

Und gewiß die liebste mir.

Декабрь 1861

13

Töne, einer sangesvollen,

Warmen Dichterbrusi entquollen,

Freudig mächt’ger Liederklang,

Wie ein Frühlingsdonnerrollen

Über blühenden Bergeshang.

Начало 1860-х годов

14

Genug des Wortschwalls, des sich reihenden

Zu Vers auf Vers, im nichtigen Spiel,

Genug des Scherzes, des entweihenden,

Des schnöden Tuns genug, zu viel!

An solcher Kurzweil nicht beteilige

Der Dichter sich; es sie das Wort

Für ihn der Gnade Pfand, der heilige,

In frommer Treu bewahrte Hort.

Sich freventlich an ihm versündigen

Darf nimmer mehr, und wär’s im Scherz,

Er, der erwählt ist zu verkündigen

Der Menschenseele Glück und Schmerz!

D. 31 sien August 1870

Pillniiz

15

Dresden steht noch an der Elbe,

Wo’s gestanden hat;

Ist in allem noch dieselbe

Gute, russ’ge Stadt.

Ich auch lebe fort mit sachten

(Freilich fragt sich’s: wie?),

Mit dem Liede, dem vollbrachten,

Harr' ich nun auf Sie.

D. Uten Nov 1871

16

0 rede nicht vom Scheiden und Entsagen,

Von dem Gebot der unbarmherz’gen Pflicht!

Den feuchten Blick seh' ich dich niederschlagen

Ich glaube nur was deine Träne spricht.

О rede nicht!

Du bleibest mein, was auch die Lippen schwören,

Du hörst dein Herz sei einer Lüge zeihn;

Du fühlst es tief, daß wir uns angehören,

Du weißt es wohl, es kann nicht anders sein,

Du bleibest mein!

Середина 1870-х годов

ПЕРЕВОДЫ НА НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК

W. SHUKOWSKIJ

WEIHE

Es nahte unterm Himmelsbogen

Die junge Muse mir sonst oft;

Begeist’rung kam herabgeflogen,

Sonst ungerufen, unverhofft.

Den Zauber ihres goldnen Scheines

Verlieh belebend allem sie;

Und unzertrennlich war und Eines

Mir Leben dann und Poesie.

Allein der Geber der Gesänge

Besuchet längst mich schon nicht mehr;

Verstummet sind der Harfe Klänge,

Die Seele ist an Träumen leer.

Erscheint er mir aufs neu hienieden?

Wird wieder sein, was eh’mals war,

Ist es auf immerdar geschieden?

Die Harfe stumm auf immerdar?

Doch was von jenen schönen Jahren,

In denen seine Gunst mir ward,

Was von den teuren, trüben, klaren

Vergangnen Tagen ich bewahrt':

Des Geistes und des Lebens Blüten,

Die alle will mit frommem Gruß

Mein Herz dir weihen und dir bieten,

Der reinen Schönheit Genius!

Wann der Begeisterung Himmelsfeuer

Mir wiederkehrt? — Ich weiß es nicht,

Doch du bliebst mir bekannt und teuer,

Mir strahlet deines Sternes Licht.

Solang die Seele noch auf Erden

Nicht dieses heil’ge Licht vermißt,

Vermag der Zauber wach zu werden,

Zu kehren, was vergangen ist!

<1833>

A. PUSCHKIN

NACHT. ZELLE IM TSCHUDOWSCHEN KLOSTER

Pimen

Noch eine, letzte Kunde — und zu Ende

Ist meine Chronik, und erfüllt die Pflicht,

Mir Sünd’gem aufgelegt vom Herrn. Er machte

Mich nicht umsonst zum Zeugen vieler Jahre,

Und ließ der Schreibekunst mich kundig werden.

Einst wird ein fleiß'ger Mönch dies treu vollführte

Werk sonder Namen finden und gleich mir

Anzünden wird alsdann er seine Lampe,

Der Zeiten Staub abschüttelnd von den Blättern,

Abschreiben treulich die wahrhaft’gen Kunden,

Daß der Rechtgläubigen Enkel die vergangnen

Geschicke ihres Landes wissen mögen,

Mit Lob gedenken ihrer großen Fürsten,

Um ihrer Mühen, ihres Ruhmes willen

Und aller ihrer guten Werke, aber

Der Sünden wegen und der finstern Taten

Zum Welterlöser voller Demut fleh’n.

Aufs neu' durchleb' im Alter ich mein Leben;

Vor mir zieht das Vergang’ne hin. Wie brauste

Es unlängst noch ereignisvoll vorüber,

Und rastlos wogend wie des Weltmeers Flut!

Nun ist es still und lautlos; wenig Bilder

Hat die Erinnerung mir aufbewahrt,

Und mich erreichen wenig Worte nur;

Unwiederbringlich hin ist alles and’re!

Allein es naht der Tag, die Lampe brennt

Zu Ende schon. — Noch eine, letzte Kunde.

<1833>

LIED

Ein Augenblick ist mein gewesen:

Du stand’st vor mir mit einem Mal,

Ein raschentfliegend Wunderwesen,

Der reinen Schönheit Ideal.

Im schmerzlich hoffnungslosen Sehnen,

Im ew’gen Lärm der Menschenschar,

Hört' ich die süße Stimme tönen,

Träumt' ich das milde Augenpaar.

Allein im Kampf mit dem Geschicke

Und in der Jahre düsterm Gang

Vergaß ich deine Engelsblicke

Und deiner süßen Stimme Klang.

Und lange Kerkertage kannt' ich,

Es war die Brust mir stumm und leer,

Für keine Gottheit mehr entbrannt' ich,

Nicht weint' ich, lebt' ich, liebt' ich mehr.

Es darf die Seele nun genesen,

Und du erscheinst zum zweiten Mal,

Ein raschentfliegend Wunderwesen,

Der reinen Schönheit Ideal.

Und wieder schlägt das Herz voll Weihe

Sein Todesschlummer ist vorbei;

Für eine Gottheit glüht’s aufs neue,

Es lebt, es weint, es liebt aufs neu'!

<1833>

DER PROPHET

Ich irrt' auf unbetret’nen Wegen

Der Wildnis, und ein Seraph trat

Urplötzlich auf gekreuztem Pfad

Dreifach geflügelt mir entgegen.

Sein Finger, leichter als ein Traum,

Berührete mein Auge kaum;

Und es erschloß sich wunderbar,

Wie bei dem aufgescheuchten Aar.

Mein Ohr berührte er alsdann,

Und lautes Tönen schlug daran;

Und ich vernahm die Harmonien

Der Himmel, und der Engel Flug,

Des Meergewürmes dunkeln Zug,

Der Talespflanze leises Blühen.

Und meinen Lippen tat sich kund

Sein Finger und entriß dem Mund

Die Zunge mit dem sünd’gen Hange

Zur Lüge und zum eitlen Tand;

Und er verlieh, mit blut’ger Hand,

Den Stachel mir der weisen Schlange.

Die Brust zerspaltete er mir,

Das warme Herz daraus entziehend,

Und eine Kohle, feuersprühend,

Legt' er in meine Brust dafür.

Und sinnlos lag ich in der Öde;

Und mir ertönte Gottes Rede:

„Steh' auf, Prophet! und schau, und höre!

Mein Wille lenke dich hinfort;

Umwandle Länder du und Meere,

Und zündend fall' ins Herz dein Wort!..“

<1833>

3. СТИХОТВОРЕНИЯ НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ

1
FRAGMENT

Toi dont le cœur est pur, dont la paisible vie

Au joug des passions ne fut point asservie,

Qui connais le bonheur, et qui Tas mérité,

Bénis ton existence et ton obscurité!

Laisse d’autres du monde occuper la mémoire:

Homme heureux, homme aimé, qu’as-tu besoin de gloire?

Tes nuits passent en paix, tes jours coulent sereins,

Garde-toi d’envier le sort de ces humains

Qui portent une flamme en leur âme inquiète;

Ce n’est pas le bonheur qui mûrit le poète:

Il lui faut la tempête, il lui faut les tourments!

Ce n’est pas dans la paix de ses plus doux moments,

Dans un cercle d’amis, dans les bras d’une épouse

Que grandit son génie et sa palme jalouse;

C’est lorsque ses beaux jours, ses doux rêves ont fui,

Que soudain le malheur se dresse devant lui,

Et de sa main de fer lui prend tout.ce qu’il aime,

Que sur lui du destin a grondé l’anathème,

Et que dans le désert fuyant toujours en vain

L’hydre des souvenirs qui lui ronge le sein,

Il s’assied sur un roc, seul, rêveur et farouche, —

C’est alors que les chants jaillissent de sa bouche

Brûlants, impétueux… Et ces chants de douleur,

Ce sont ceux qui feront palpiter chaque cœur,

Que le monde surpris d'âge en âge répète,

Qui d'éternels lauriers couronnent le poète.

Ohl que de maux sans nom dans cette âme de feu!

Que cet homme a souffert pour devenir un dieu!

<1834>

2
À TOI

À toi toujours, ce qu’aucun mot n’exprime,

Chaque pensée et chaque tendre émoi,

Et chaque espoir, et chaque élan sublime,

Toute ma vie et tout mon être — à toi!

Non, à ce monde incrédule et funeste,

Non, je n’ai point dévoilé mon trésor;

J’ai dans mon cœur gardé le don céleste,

Comme l’hostie en un calice d’or.

Toi seul as su combien ce cœur de femme

Pouvait aimer et pouvait être aimé;

Toi seul as su que quelque sainte flamme

Devait brûler dans ce temple fermé!

Mon bonheur — laisse-moi le boire

A pleine coupe chaque jour.

Poète, à moi ta belle gloire?

Jeune homme, à moi ton doux amour!

Oh! croyons, espérons sans borne!

Oh! rêvons des rêves divins!

Et, dans ce monde aride et morne,

Si nos beaux songes restent vains,

C’est beaucoup d’avoir pu sur terre

Rêver un bonheur éternel,

D’avoir sondé le saint mystère

Et d’avoir deviné le ciel!

Oui, l’amour ^seul est l’existence,

La loi de l’ange au cœur de feu;

Oui, l’amour seul peut être immense,

L’amour seul peut comprendre Dieu!

Avril 1837

3
QUAND TA VOIX EST SI TENDRE

Quand ta voix est si tendre,

Ton œil si plein d’espoir,

Et j’entends sans entendre,

Je regarde sans voir;

Quand un soupir achève

Quelques mots dits tout bas, —

Oh! laisse que je rêve,

Ne t’en étonne pas.

Quand une étoile blanche

Luit au-dessus de nous,

Quand, muette, je penche

Mon front sur tes genoux;

Quand la tristesse effleure

Mon cœur entre tes bras, —

Oh! laisse que je pleure,

Ne m’interroge pas.

Que t’importe qu’une ombre

Passe devant mes yeux,

Qu’un instant tombe, sombre,

Dans mes instants joyeux?

Mes bonheurs, mes souffrances,

M’inondant tour à tour,

Mes rêves, mes silences,

Mes pleurs ne sont qu’amour.

Avril 1837

4
ET J’AVAIS DIT

Et j’avais dit: „Puisque rien ne contente,

Puisque nos jours si tôt sont révolus,

Qu’importent donc, dans cette vie errante,

Quelques bonheurs ou quelques pleurs de plus?

Il naît parfois d’innocentes hosties,

Êtres placés ici par le seigneur,

Pour révéler aux âmes perverties

Que l’homme va vers un monde meilleur.

D’autres auront les biens d’un sort prospère,

Eux, il leur faut mettre ailleurs leur espoir,

Eux, étrangers, sont venus sur la terre,

Pour y passer comme une ombre du soir.

Ils devront vivre et jamais ne connaître

Ce qu’ici-bas la vie a de plus doux,

Mais ils sauront, mieux qu’un heureux peut-être,

Devant leur dieu tomber à deux genoux.

Mais ils sauront qu’on peut souffrir et croire

Qu’il est là-haut un soutien éternel,

Que la douleur est Tardent purgatoire,

Où doit plonger l'âme qu’attend le ciel.

Et je marchais dans ma carrière aride,

Sans accuser mon sort de sa rigueur,

Sans reculer devant l’avenir vide

Et sans permettre un rêve au jeune cœur.

Et du bonheur j’entrevoyais la fête,

Et j’entendais des mots doux et joyeux,

Et je passais en détournant la tête,

Et je fermais mon oreille et mes yeux.

Mais seule enfin dans le sinistre espace

Qui s’allongeait, qui s’allongeait toujours,

Je m’arrêtais, pâle et demandant grâce,

Et succombant au fardeau de mes jours.

Et je compris alors dans ma faiblesse,

Que j’enfreignais quelque éternelle loi,

Qu’autour de moi l’ombre augmentait sans cesse,

Et que le sol allait manquer sous moi.

Et j’ai voulu, frêle ondine nouvelle,

Recevoir l'âme au souffle de l’amour,

Et même, au prix de l’expier comme elle,

Comme elle au moins exister un seul jour“.

Octobre 1837

5
STANCES

Seul dans la nuit quand rêve le poète,

Quand un éclair s’allume dans ses yeux,

Quand tout à coup de sa bouche muette

Jaillit le flot des chants impétueux,

Quand le génie est devenu son maître

Et qu’il l’enlève aux choses d’ici-bas:

Vous comprendrez ces purs transports peut-être,

Peut-être, hélas! ne comprendrez-vous pas!

Quand, citoyen joyeux d’un autre monde,

Il lève au ciel ses regards triomphants,

Quand il ressent une pitié profonde

Pour cette terre et ces hommes-enfants,

Quand un mépris sublime le pénètre

Pour tous ces biens qui lui semblent si bas:

Vous comprendrez ce beau dédain peut-être,

Peut-être, hélas! ne comprendrez-vous pas!

Suivant, pensif, un sentier solitaire,

Quand il a fui loin du monde moqueur,

Quand dans son âme habite un doux mystère,

Quand une voix résonne dans son cœur,

Quand une image à ses yeux vient paraître,

Et lui sourit et lui parle tout bas:

Vous comprendrez ce doux secret peut-être,

Peut-être, hélas! ne comprendrez-vous pas!

Quand, s’enivrant de céleste espérance,

Son âme a dit le mot divin: Toujours!

Et quand il sent toute la joie immense

D’unir deux coeurs en de saintes amours,

Et de les fondre, et d’en faire un seul être,

Bravant l’absence et bravant le trépas:

Vous comprendrez ce saint bonheur peut-être,

Peut-être, hélas! ne comprendrez-vous pas!

Et quand la vie a trompé son attente,

Ne lui donnant qu’un aride rocher,

Qu’il parcourut, brûlé de soif ardente,

Cherchant toujours la source où Tétancher;

Et quand il meurt sans l’avoir pu connaître,

Brisé trop tôt par d’insensés combats:

Vous comprendrez ce qu’il cherchait, peut-être,

Peut-être, hélas! ne comprendrez-vous pas!

<1839>

6
JEANNE D’ARC

I

La voyez-vous passer, la jeune paysanne?

La voyez-vous, le soir, sortant de sa cabane,

S'écarter du village où l’on chante et l’on rit?

Elle vient se rasseoir sous l’arbre centenaire,

Baissant son chaste front, sourde aux bruits de la terre,

Et seule avec l’Esprit.

Elle doit écouter, dans cette longue veille,

Son implacable voix qui lui parle à l’oreille;

Elle doit revenir demain, comme aujourd’hui,

Subir en frissonnant son approche fatale,

Durant toute la nuit rester, muette et pâle,

Face à face avec lui.

Elle doit accepter le pacte formidable,.

Ne pas oser fléchir sous le poids qui l’accable,

Ignorer toute joie et tout amour humain,

Redoutable instrument des vengeances divines,

S’environnant de deuil, de morts et de ruines,

Poursuivre son chemin.

Malheur à toi! malheur, ô jeune condamnée!

Car tous s'écarteront de la Prédestinée!

Car avec toi seront le mystère et l’effroi,

Car tu seras vouée aux terribles puissances,

Car pour toi plus d’erreurs, pour toi plus d’espérances!

Malheur, malheur à toi!

Car dieu ceindra ton front d’ardentes auréoles,

Sur tes lèvres viendront de sublimes paroles,

Et tu devras frémir à tes propres accents;

Malheur à toi, malheur, ô bergère ingénue!

Car tes yeux brilleront d’une flamme inconnue

Et verront les absents.

Obéis à l’arrêt! obéis sans murmure:

Porte le joug d’airain, ô frêle créature!

Obéis! fais ton cœur impitoyable et sourd;

Brise tous tes bonheurs, ferme à jamais ton âme!

Laisse tout, quitte tout: le Seigneur te réclame!

Voici venir son jour.

Dévouée, elle attend. Déjà l’heure est prochaine,

Déjà l’heure a sonné pour l'œuvre surhumaine

Qu'à cette faible enfant l'Éternel réserva:

Soudain elle se lève avec un cri sublime,

Le souffle du très-haut a rempli sa victime,

Elle s’arme! elle va!..

II

La voyez-vous marcher, l’ardente vengeresse?

La voyez-vous, là-bas, dans la mêlée épaisse,

Rapide, s'élanèant avec son étendard?

Voler, précipitant ses pas involontaires,

Et plonger dans les rangs des pâles adversaires

Son fascinant regard?

Dans la profonde horreur des fumantes batailles

Elle marche en avant, sans cœur et sans entrailles,

Active à consommer l'œuvre du dieu vivant;

Parmi les feux, le sang, les victimes sans nombre,

Terrible, secouant sa chevelure sombre,

Elle marche en avant!

De combats en combats, sans relâche et sans trêve,

Dans sa débile main l’inévitable glaive,

Elle va poursuivant son chemin jusqu’au bout;

Haletante, au pouvoir d’une force cruelle,

Et partout et toujours elle sent derrière elle

L’invisible debout.

III

La voyez-vous, hélas! la morne prisonnière,

Comme un pâle fantôme assise sur la pierre?

Son destin s’accomplit impitoyablement.

Dieu pour se signaler voulut son entremise:

Aujourd’hui l'œuvre est faite, il permet que l’on brise

L’inutile instrument.

Elle, qui dut quitter son humble toit de chaume

Pour délivrer un peuple et sauver un royaume,

Bergère qui marchait, dispersant les héros,

Elle est là, chaste hostie! ô mystère suprême!

En butte à la risée, à l’insulte, au blasphème,

En proie à ses bourreaux!

Et du fond de son cœur, pendant ces longues heures,

S'élève le cri sourd des voix intérieures;

Tous ses deuils incompris, ses immenses douleurs,

Ëtreignent à la fois la victime muette,

Et tremblante et brisée elle baisse la tête,

Et s’inonde de pleurs.

О triste délaissée! hélas! ce que tu pleures,

Ce n’est point la splendeur des royales demeures,

Où tu viens achever ta sainte fonction;

Ce n’est point la bruyante et vaine idolâtrie

De ce peuple insensé, qui maintenant te crie

Sa malédiction.

Non, non: c’est ta vallée aux horizons immenses,

Et ton calme village, et ce temps d’ignorance,

Où tu passais tes jours à regarder le ciel,

Où ton cœur débordait d’une paix sans mélange,

Où ton âme chantait, comme un ardent archange,

Un cantique éternel!

Oh! tu le savais bien, en quittant la chaumière,

Qu’il fallait à ton dieu t’immoler toute entière,

Que tu succomberais sous la croix des Élus!

Que pour toi sur la terre il n'était point d’asile,

Que l’heure du retour dans ton vallon tranquille

Pour toi ne viendrait plus.

Eh bien, pâle martyre, achève ton calice!

Que l'épreuve terrible aujourd’hui s’accomplisse!

Déjà le peuple attend et s’agite en grondant.

Lève-toi! va subir ta dernière torture!

Toi, la libératrice et la sainte et la pure,

Marche au bûcher ardent!

<1839>

7
LES PLEURS DES FEMMES

Oh! pourquoi donc, lorsqu'à leur route

Les doux bonheurs ne manquent pas,

Pourquoi donc pleurent-elles toutes,

Ces pauvres femmes d’ici-bàs?

Ne jetez pas sur ce mystère

Votre dédain froid et cruel,

Et par le rire de la terre

N’offensez pas les pleurs du ciel!

Ce qui soudain déborde en elles,

Nul de vous ne l'éprouverait;

Mais vous laissez ces esprits frêles

Se bercer de leur deuil secret!

Ce n’est pas crainte involontaire,

Ni regret, ni malheur réel,

Mais par le rire de la terre

N’offensez pas les pleurs du ciel!

C’est un breuvage de leurs âmes,

Une exigence née ailleurs;

Il fond souvent des pleurs aux femmes

Comme il pleut de la pluie aux fleurs.

Arrosé par l’ondée amère

Leur amour fleurit, éternel.

Oh! par la vie de la terre

N’offensez pas les pleurs du ciell

Savez-vous si ce don suprême

Luit en vain dans d’humides yeux?

Si ce n’est pas un saint baptême,

Un sacrement religieux?

Ne jetez pas sur ce mystère

Votre dédain froid et cruel,

Et par le rire de la terre

N’offensez pas les pleurs du ciel!

22 mai 1840

Moscou

8
A M-ME PLETNEFF

Vous, âme fervente et candide,

Vous, esprit tendre et sérieux,

Jeune cœur, que voudraient pour guide

Les cœurs que le monde a fait vieux;

Vous, sainte épouse et douce mère,

Vous me dites à demi-voix:

„D’où vient la moquerie amère

Qui vous échappe quelquefois?

D’où vient que, croyante nature,

Vous n’osez croire qu'à moitié?

D’où vient votre parole dure,

Votre analyse sans pitié?

D’où vient qu'à tout bonheur de l'âme

Vous appliquez ce froid compas?

D’où vient tout ce qu’en vous je blâme,

Tout ce qu’en vous je n’aime pas?“

Et moi je répondrai peut-être,

Que je n’ai vécu qu'à demi,

Que je n’ai rencontré qu’un maître,

Lorsqu’il me fallait un ami.

Je répondrai que si je doute,

C’est qu’il m’est trop doux d’affirmer,

Et que je sais ce qu’il en coûte

D’espérer, de croire et d’aimer.

Que si je scrute et si j'évite

Les élans d’un transport fervent,

Comme le puissant Néophite

J’ai marché sur le flot mouvant;

J’ai longtemps, sans crainte et sans trêve

Luttant d’un esprit indompté,

Poursuivi ce céleste rêve

De Justice et de Vérité.

Que si je raille, triste et fière,

Si je ferme mon coeur éteint,

J’ai payé de ma vie entière

Un ardent et sublime instinct.

Et qu’une voix intérieure

Me dit qu'à ce terrible prix

Peut-être encore n’ai-je à cette heure

Rien désappris et rien appris.

1854

9
RÉPONSE
IMPROVISÉE EN DISCUTANT (INUTILEMENT) AVEC UNE JEUNE PROGRESSISTE ,OLGA KIRÊEFF

Qui, dans ces temps anciens, qu’on dédaigne et qu’on raille,

Où le droit du plus fort était seul de saison,

Dans ces barbares temps de corvée et de taille

Où le fouet du seigneur châtiait la canaille,

Où pour oser être homme il fallait un blason;

Oui, dans ces sombres jours remplis de boucheries

Je vois se relever pourtant de toutes parts,

Et lutter de nouveau les victimes meurtries,

Je vois contre les grands marcher les jacqueries,

Les hauts barons trembler devant les camisards;

Je vois l’esprit de dieu traverser les campagnes,

Des pâtres, repoussant l’inique oppression,

Boucher avec leurs corps l’accès de leurs montagnes,

Des tisserands vainqueurs du maître des Espagnes,

Partout ardent vouloir et puissante action.

Et maintenant je vois des faiseurs de systèmes!..

Le 23 Mars 1859

Dresde

4. ПЕРЕВОДЫ НА ФРАНЦУЗСКИЙ ЯЗЫК

V. JOUKOVSKI

LA MER

Traduit du russe

О mer d’azur! mer profonde et muette!

Tu me retiens, fasciné, devant toi.

En toi respire une vie inquiète,

Un sourd désir, un vague et tendre émoi.

Muette mer! quel mystère t’anime?

Révèle-moi tes secrètes amours:

De quoi tressaille ainsi ton vaste abîme?

De quoi ton sein palpite-t-il toujours?

T’attire-t-il, puissante prisonnière,

Ce ciel lointain, ce ciel splendide et pur?

Son doux aspect calme ta vague altière,

Tu te revêts de son limpide azur;

De ses reflets mollement tu te voiles,

Quand du matin l'éclat l’empourpre encore,

Tu resplendis des feux de ses étoiles,

Tu t’embellis de ses nuages d’or.

Et quand parfois les ombres de l’orage

Du firmament t’enlèvent les splendeurs,

Ta voix gémit, tu t'élances, sauvage,

Pour déchirer ces jalouses vapeurs…

Et l’ombre fuit; mais ton trouble te reste,

Ton flot s’agite et s’enfle plein d’effroi;

Avec l'éclat de la voûte céleste

L’ancien repos ne renaît pas en toi;

De tes dehors longtemps la paix est feinte,

Longtemps frémit ton gouffre refermé,

Et tu ne peux bannir la vague crainte

De perdre encore l’aspect du ciel aimé.

<1839>

ALEXANDRE POUCHKINE

LE GÉNÉRAL D’ARMÉE

Traduit du russe

Au palais du tsar russe est une vaste salle:

Là ne brille nul or, nulle splendeur royale,

La couronne en ce lien ne se conserve pas;

Mais dans tout son pourtour, du haut jusques en bas,

Un peintre au pinceau large, à l'œil vif et rapide,

Décora ses lambris sans y laisser de vide

Et là ce ne sont point saintes aux traits divins,

Ni nymphes des bosquets, ni faunes et sylvains,

Mais sabres reluisants et manteaux militaires,

Et des fronts pleins d’audace, et des faces guerrières.

L’artiste en rangs serrés a placé sous nos yeux

Les chefs de notre armée et ces braves nombreux

Que recouvre à jamais de sa gloire jalouse

L’immortel souvenir de l’an mil huit cent douze.

Devant eux à pas lents je passe mainte fois;

Je contemple leurs traits si connus, et je crois

Ouïr leur cri de guerre au milieu du carnage.

Beaucoup d’entr’eux sont morts; d’autres, dont le visage

Brille si frais encore sur la toile à ce mur,

Inclinent, déjà vieux, dans un repos obscur,

Leur front chargé d’honneur.

Dans leur troupe vaillante

Il en est un surtout dont l’image imposante

M’attire… Là, toujours, je m’arrête, rêveur;

Et plus je le contemple, et plus je sens au cœur

Un douloureux regret, une tristesse amère.

Cet homme est peint en pied. Son front haut et sévère

Luit comme un crâne nu; c’est quelque deuil profond

Qu’on y croit deviner. Derrière, tout au fond,

Est un camp; à l’entour la nuit étend son ombre.

Dans son dédain rêveur il est là, calme et sombre.

L’artiste, à nos regards le présentant ainsi,

A renrde sa pensée a-t-il bien réussi,

Ou l’inspiration fut-elle involontaire?

Mais Dawe à son tableau donna ce caractère.

О chef infortuné! Cruel fut ton destin!

A la terre étrangère immolant tout en vain,

Impénétrable aux yeux de la foule insensée,

Tu t’avanèais, muet, seul avec ta pensée;

Et plein d’inimitié pour ton nom étranger,

Ce peuple, qu’en secret tu sauvais du danger,

Te poursuivant de cris et d’insolents murmures,

A tes saints cheveux blancs prodiguait ses injures:

Et l’homme pénétrant qui te comprenait mieux,

Joignait à ces clameurs son blâme astucieux…

A ta conviction restant toujours fidèle,

Longtemps tu bravas seul l’erreur universelle;

Enfin, à mi-chemin, il te fallut, guerrier,

Céder et ton pouvoir, et ton noble laurier,

Et ton profond dessein, longtemps mûri d’avance,

Et dans les rangs obscurs te cacher en silence.

Près des jeunes conscrits alors, comme un d’entr’eux

Qui vient d’ouïr du plomb le sifflement joyeux,

Le vieux chef, à travers la cohorte serrée,

Se jetait au-devant de la mort désirée.

En vain!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Race triste et risible, ô pauvre, race humaine!

Du seul succès présent adoratrice vaine!

Que de fois devant toi passe un homme incompris,

Que son aveugle siècle accable de mépris,

Tandis qu’au temps futur son image muette

D’ardente émotion remplira le poète!

<1839>

5. ПЕРЕВОДЫ ОРИГИНАЛЬНЫХ ИНОЯЗЫЧНЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ КАРОЛИНЫ ПАВЛОВОЙ

С НЕМЕЦКОГО

1

Нам посланы в глухой земной юдоли

Три гения с небесной вышины,

Которые под гнетом тяжкой боли

Всем, чистым сердцем, в спутники даны.

Но только тот, кто понял их значенье,

Увидит их, найдет в них утешенье.

17 июня 1827

Москва

2

О вспомни, друг, меня, когда сиянье

Над краем неба Веспер разольет,

Когда твоя душа в очарованьи

И радости — забудет жизни гнет.

В миг одиночества, в цветеньи сада,

В лучах заката, в нежном полусне,

Когда души коснется сна прохлада,

Друг, вспомни обо мне!

О вспомни, друг, меня — лишь без усилья

Раскинет ночь волшебный полог свой

И вольно дух свои расширит крылья,

Наполнив грудь священною тоской.

Ты понял ли сейчас, что всё земное

Там будет жить, в небесной вышине?

В такую ночь, в пленительном покое,

Друг, вспомни обо мне!

27 июля 1827

Москва

3
ЧАС ПРИЗРАКОВ

Фантазия

Чудо и тайна…

Да будет так!

Байрон

О, как грез полна

Льет в листву луна

Свет дрожащий;

И ветер спит,

И не шумит

Лесная чаща.

Таинственный куст

Окутан тьмой;

Как вздох чьих-то уст,

В ночи порой

Как бы во сне

Чуть пахнут розы.

Чу!

То звуки иль грезы

Летят ко мне,

Скользят, маня?

„Оставь меня! Отпусти меня! —

Вдруг еле слышна

Сквозь поцелуи речей истома. —

Дорога длинна —

Мать меня дожидается дома!“

Что-то нежному шуму

Отвечает угрюмо:

„О, прощай же, прощай,

Жизнь и счастья сиянье,

Завтра, завтра тебя

Обниму на прощанье!

Лишь единственный раз

Суждено нам обняться

И в мучительный час,

В час печали и счастья, расстаться!

Так приходит конец всему.

Ухожу я во тьму

Навсегда, навсегда,

И возврата мне нет.

Этой жизни звезда

Навсегда свой погасит свет“.

Вся в горячих слезах,

Вся тревогой полна,

Словно ветер в кустах,

Тихо шепчет она:

„Не забудь меня,

Я молю тебя!

В счастливом мечтаньи

Средь горестных дней

В мученьи, в страданьи

И в жизни и в смерти своей“.

— „Дорогая, прощай,

Помни, завтра я жду.

Поцелуй, приласкай.

Тише — что-то шумит в саду…

Это утренний ветер встает.

Будь здесь завтра, лишь полночь пробьет“.

И как прежде, всё тихо кругом,

Только вновь светляки пролетают,

Только запахи ночи блуждают

В легком мраке лесном.

---

По лугам струилась лень —

Дойный, жаркий летний день;

И в цветах своих любимых

Глубоко скрывались пчелы,

И казался час тяжелый

Недвижимым.

И в саду брела в молчаньи

Дева молодая,

Чуть головку, в ожиданьи,

Как цветок, склоняя.

И горячею слезою

Взор сей застилало,

И, лишенное покоя,

Сердце тосковало.

Часто будет сердце биться —

Жить в ночи мечтами,

Часто будут слезы литься

Горько — жемчугами!

Но она не понимала,

Что они струятся,

Но она совсем не знала,

Что должна расстаться.

И вот медлительной стопою,

Сияя мрачной красотою,

С высот в низины темных стран,

В холодный облачась туман

С видениями и тенями,

С таинственными голосами,

Неизреченной тайны дочь,

Сошла властительная ночь.

И всё пышней, всё круче

Встают на небе тучи

В раскатах грозных грома,

В сверкании и в гневе,

И жутко юной деве

Уйти сейчас из дома.

Завывая проклятья

И сучками хрустя,

Ветер рвет ее платье —

Поспеши, о дитя!

О, спеши. Твой путь так долог!

Этот раз — последний раз!

На горах туманный полог, —

Иль боишься ты сейчас?

И она бежит скорее;

Вот уж близко темный лес,

Мрачно он стоит пред нею,

Полный тайны и чудес,

И шумит,

Тьмою скрыт.

А она скользит по склону,

По кустам в лесной глуши,

Дальше, дальше в лес зеленый,

К дубу, что раскинул крону, —

Задыхается, спешит.

Ночное молчанье

Тревожат шуршанья,

И, полны движенья,

Листва и растенья

Беглянке мешают

В пути, стерегут,

Цепляют, хватают

И платье ей рвут.

Слушай! — Треск и быстрый шорох.

Видишь — тени здесь и там,

Чьи-то, прячась, блещут взоры,

Кто-то бродит по кустам,

И кто-то шлет ей тихо весть:

„Останься здесь! Останься здесь!“

Дева дальше с ветром вместе.

Вот она уже на месте,

В мягкий мох, что ножки скрыл,

Опускается без сил.

Вдруг еще вольней и резче

Вырвался из черных туч

Месяца волшебный луч,

Озаряя все вокруг;

И у дуба, смущена,

Ищет милого она…

Пусто всё. Не встретил друг…

Долго в сумрачном молчаньи

Ждет она,

Сердцем смутному мечтанью

Предана.

И пока сидит, мечтая,

Начинает

В ней вставать сквозь смутный сон,

В самой глубине сознанья

Страшное воспоминанье,

Сказка дедовских времен,

Темной памяти наследство,

Повесть, ведомая с детства,

От какой не раз она

В ужасе лишалась сна.

Ждет она… и всё смешалось:

Слово сказки, мрак чудес.

Так же девушка скиталась,

И вокруг был мрачный лес.

Так же каркал черный ворон,

Сказочный сбывался сон:

Дуб был страхом потрясен,

И жених был тайны полон.

В этот час

Лес она объяла взором:

„Всё, всё так же, как сейчас“,

И во тьме, под косогором,

Смутно слышит, что она

Не одна.

Слышит листьев трепетанье,

Жизни, полной тайн, дыханье,

Видит — в травах вырастанье

Тихой-тихой тени сна,

Чувствует, как веет хладом,

Как стоит с ней что-то рядом, —

И дрожа глядит она:

И уже не дуб высокий —

Великан среди осоки,

Странный призрак средь теней

Встал пред ней.

Полускрытый волосами,

Смотрит жаркими очами —

Страшный вид —

И шуршит

В темном, жутком колыханья,

Развевая одеянья…

Полушепот, полуненье

К ней доносит то виденье:

„Слушай! Слушай, о дитя!

Красотой твоею, в роще,

В час ночной, пленился я.

Царь я призраков полночных,

Я жених твой, ты моя!

Я хочу, в тебя влюбленный,

Жить с тобой в шумящих кронах,

Крепко милую обнять,

На деревьях с ней качаться,

Вместе с ней по ветру мчаться,

Свистом воздух разрезать;

Рядом с молнией, грозою

Над зубчатою горою

Через пропасть, океан

С ней лететь, одетой в тучи,

В белый тающий туман.

Светляков огнем летучим

Локоны украсить ей —

Диадемою камней;

Я тебе своей короной

Лик украшу озаренный —

Будь царицею теней!“

Вот и руки великана

Протянулись из тумана;

Взор его горит; бледна,

Чувств лишась, лежит она,

Окруженная огнями,

Искривленными чертами

Лиц в кумах, усмешек злых;

Где туман клубится, рвется,

Смех злорадный раздается

В темных зарослях лесных;

Вьются теин, льются звуки

В глубине, в тиши ветвей,

Близятся — и всё страшней.

Вот уж близко… Вот схватили…

Ах!

Шел он, песню напевая,

Шел, мечтая лишь о милой,

Темной ночью шел тропой,

Степью страшной и унылой.

И вступил он в лес густой

С темным чувством утомлеиья.

Вся душа тоской полна;

Смутно чувствует она

Вдруг тревожно на пути

Стал он дух перевести.

Слышит — мысли, чувство, разум —

Всё в душе смешалось разом,

Как песчаный вихрь, прибой;

И невидимой рукой

Что-то веки придавило.

Непонятно, почему

Страшно сделалось ему —

И уходит жизни сила.

Опьяненный, утомленный,

Он упал средь трав зеленых;

Полный дремы, слышит он

Смутный гул со всех сторон:

Шорох, шепот, шум, гуденье,

Рощи шелест в тьме ночной,

И в дремотное забвенье

Погрузился — сам не свой.

Долго, долго он лежал…

И внезапно, словно луч

Из-за туч,

В смутном сне его возник

Дальний крик.

Из дремы он

Вдруг пробужден,

И, поражен,

Стремится он,

Стряхнув оцепененье сна,

Туда, где ждать его должна

В ту ночь она.

Светлый месяц луч наводит

На лужайку средь теснин.

Тихо все часы проходят, —

Но, как прежде, он один.

Возле дуба всё туманно,

Сгинул след.

Кто-то лишь смеется странно,

Тьмой одет…

4
АЛЬВАР ТАЛАДОР

В ТРЕХ РОМАНСАХ

Тверд как сталь — на войне,

Словно воск — среди дам.

Берегись, берегись! я иду!

Я иду, я иду — берегись!

I

Солнце пламенное снова

Окунулось в темень сна,

Ночь идет в лугах Кордовы

Светлой радости полна.

Вновь средь голубой прохлады

Светит месяц, тих и стар,

Вновь стрекочут серенады

Перед замком Мондекар.

Перед замком незнакомец,

В плащ закутанный до пят,

Вновь и вновь поет в истоме,

Страсти пламенем объят.

И вступает в это пенье

Соловьев полночный хор,

И выходит, как виденье,

На балкон свой донья Флор.

Донья Флор, чей облик ясный

Зажигает огнь в крови,

Лучшая из дев прекрасных,

Слышит жалобы любви.

„О цветок мой, радость мира,

Честь Кастилии моей,

Лилия Гвадалквивира,

Наклонись ко мне скорей!

О любви моля, смиренный,

Не одну я ночь пою.

Мой цветок, зачем ты пленной

Душу сделала мою?

Жизнь свою, богатства мира —

Всё б тебе отдать я мог, —

Лилия Гвадалквивира,

Нежный, полный тайн цветок!“

Так тоскуя под балконом,

Песня рвется на простор.

И с ее последним стоном

Чуть вздыхает донья Флор.

Наклоняясь над решеткой,

Медальон срывает свой

И певцу рукою кроткой

Дар роняет в мрак ночной.

II

Путь к Кордове через горы

Совершая в глубь страны,

Все сердца в Сьерра-Морене

Темным страхом смущены.

Шепчет путник так: „О боже,

Если б сонм небесных сил

От Альвара нас сегодня

Оградил и защитил!

От Альвара, что в отмщеньи

Как удар громовый скор,

От того, чей гнев так страшен,

От Альвара Таладор!“

По тропе Сьерра-Морены

Дон Родриго в час ночной

С пышной свитой из Кордовы

Возвращается домой.

Дон Родриго де Мендоса,

Что богат, угрюм и стар,

С молодой своей супругой

Доньей Флор де Мондекар.

Едет он домой в Толедо,

Смех и шутки, звон гитар,

Все поют — одна печальна

Донья Флор де Мондекар.

Рог трубит, несется хохот,

И вздыхает донья Флор.

Вдруг раздался крик ужасный

В самом сердце диких гор.

То разбойники лавиной

К ним летят во весь опор.

Час твой пробил, дон Родриго!

То разбойник Таладор!

То Альвар, то черный рыцарь —

Гневом взор его зажжен.

На его груди узнала

Донья Флор свой медальон.

Горе, горе, дон Родриго,

Здесь ты смерть найдешь свою.

В бегство имя Таладора

Обращает всех в бою!

III

„О, проснись, проснись, дон Педро,

Страшный ждет тебя удар.

Созывай своих вассалов,

Благородный Мондекар.

Зять твой пал не в славной схватке,

Дочь родную, донью Флор,

Андалузии надежду,

Взял обманом Таладор.

Бездыханен дон Родриго

В луже крови под скалой,

От злодеев мы лишь двое

Путь могли сыскать домой“.

С разукрашенного ложа

Вспрянул старый Мондекар,

В горе рвет седой свой волос,

Пробует мечом удар.

„Берегись, похитчик дерзкий,

Я найду тебя, змея!

В грудь твою по рукоятку

Меч всажу с размаха я!“

Двадцать дней в ущельях Сьерры

Рыщет старый Мондекар,

Двадцать дней, и всё напрасно —

Нет следов, пропал Альвар.

На коне, покрытом пеной,

Окруженный слуг толпой,

Возвращается дон Педро

В замок горестный домой.

И никто уже не видел

В Андалузии с тех пор

Донью Флор, сердец надежду,

И Альвара Таладор.

5
БЕГСТВО И ВОЗВРАЩЕНИЕ

I
БЕГСТВО

Нога уходит, сердце остается!

Должен я от взоров звездных,

Должен я — пока не поздно —

Уходить в далекий край.

Затмевает туч блужданье

Их волшебное сиянье.

О, звезда моя, — прощай!

Так тебя, о дева рая,

Я надолго покидаю;

Хоть в полярный дальний край,

Хоть в полуденные страны —

Убегать я не устану.

Дева властная, прощай!

Средь полуденных растений,

В царстве нег и наслаждений,

Где сверкает черный взгляд

И плоды горят повсюду,

Я, наверное, забуду

Этой розы аромат.

Я забуду непременно

Мелом крашенные стены,

Скромной комнаты покои,

Над скамейкой листьев трепет,

Ручейка ребячий лепет

И беседки плющ живой.

Так прощай же, гений страсти,

У кого я был во власти,

Дева, нежная, как май;

Ты сама порой не знала,

Как ты счастье разрушала.

Нет возврата мне — прощай!

II

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Шел я долго, был далеко,

Но скорблю еще сильней;

От волшебницы моей

Скрылся, а люблю глубоко,

Горячее и больней.

Думал — власть твоя напрасна,

Был и ум спокоен мой,

Но теперь, придя домой,

Я стою слугой невластным

Пред высокой госпожой.

Иль еще надменней стала,

И волшебна, и пышна

Черных локонов волна?

Иль еще, уста-кораллы,

Страстью ваша речь полна?

Розы, розы щек прекрасных,

Должен взгляд мой никнуть к вам,

Словно мотылек к цветам,

Так же пылко, так же страстно,

А от них ушел я сам.

Да, ушел я в мир, где горы

Пиренейские стоят,

Словно великанов ряд,

В луговых вдыхал просторах

Трав испанских аромат.

Там сверкает померанца

В темных листьях желтый плод,

Всё там радостью живет,

Нежно там поет романсы

Дев испанских хоровод.

Там под миртом лечь приятно,

Но не мог я слез унять:

Где бы ни пришлось блуждать,

Я летел в мечтах обратно,

Чтоб сюда прийти опять.

Дай же, дай же мне прощенье,

Взор, который чист всегда,

О чудесная звезда,

И прими повиновенье

На грядущие года!

6
ВЕЧЕРНИЙ ПРИВЕТ ПЕВЦА

О боже, если б знать,

На что теперь взираешь,

И если ты вздыхаешь,

Причину угадать!

Я каждое мгновенье

Везде ищу тебя:

Тоскующий, любя,

Не ведает забвенья,

Я струнам

Дал юным

Души своей печаль,

Страданья,

Мечтанья

Послал я с ними в даль.

Далеко,

Высоко

Две звездочки видны.

Сияют,

Мерцают

И озаряют сны.

Тобою

Одною

Дышу все время я,

И рвется,

Несется

К тебе душа моя.

Пусть с ветром

Приветным

Летит, тебе вослед,

С лобзаньем,

Признаньем

Моей души ответ.

О роза!

Я грезы

Таю в груди своей;

Страданья,

Мечтанья

Пойми души моей.

Бессонной,

Влюбленной

Ты ждешь в ночи одна,

Что очи

Тень ночи

Приосенит для сна.

В ресницы

Ложится

Как мягкий пух покой,

Пусть тенью

В виденьи

Пройду я пред тобой.

Пусть песня

Чудесней

Стремит к тебе полет,

Скорее,

Вернее

Она тебя найдет.

7
РУСАЛКА

Сны, которых даже яркий свет дня

не может удалить.

Байрон.

I

Мечтает мальчик в смутный час видений

На берегу. И вдруг в ночном молчаньи

Доносится прибрежных ив шуршанье

И легкий шепот — голос привидений.

Что там звучит средь водяных растений?

Иль то русалок звонкое плесканье?

Какое из глубин встает сиянье?

Он смотрит вниз, исполненный сомнений.

Иль то звезда колышется, сияя?

Иль рыбка блещет светлой чешуею?

Иль месяц льет на воды свет дрожащий?

Не лилия ль то блещет водяная?

Нет, как цветок под светлою волною,

Всплыл облик девы, из глубин всходящий.

II

И на нее нельзя налюбоваться!

Всё дышит в ней любовными речами.

„О милый мальчик с нежными щеками,

Красавец мой, не должен ты бояться!

Спеши ко мне доверчиво прижаться.

Всё, что тебе обещано мечтами,

Получишь ты под светлыми волнами —

В стране чудес, где дни блаженства длятся“.

И слышит он, покорен страшной силе,

Что волны плещут, кружатся, вскипают,

И что-то тянет, в тот покой глубинный

К холодной, страшной, водяной могиле…

Он, ужасом охвачен, убегает,

А чей-то голос плачет из пучины.

III

Теперь, лишь полуночною порою

Сон отягчит усталые ресницы, —

Прекрасная ему русалка снится,

Серебряной охвачена волною.

Она твердит о счастье, о покое,

И манит вглубь, где тихий свет ложится;

А песнь ее волшебная струится

И полнит грудь любовною тоскою.

С тех самых пор с рассветного сиянья

До тихих звезд глубокой темной ночи

На берегу провел он дней немало

В безмолвном и напрасном ожиданьи,

В глубины вод вперяя жадно очи, —

Но уж русалка больше не всплывала.

8
ПЕСНЯ

Чего мне нужно? Неба, воды и трав,

Ж. Делорм.

Душа моя стремится

К долинам и горам,

Чтоб в скалах затаиться

И жить спокойно там.

Мне нужен домик скромный,

Закрытый всем ветрам,

Чтоб в гавани укромной

Дремать спокойно там.

Убежище высоко

Я отыскал бы сам,

Чтоб в листьях одиноко

Мечтать спокойно там.

О, если б путь достойный

Найти к тем высотам,

Я, жизнь прожив спокойно,

Смежил бы вежды там.

9
СОНЕТ

ВЕЧЕР

Струенье воздуха дышало дивной негой.

Петрарка.

Сокрылось солнце. В пламени суровом

Край неба. Тучи медленным блужданьем

Идут по небу, залиты сияньем

И пурпурным окутаны покровом.

Душа уже пленилась дальним словом,

Охвачен дух неведомым мечтаньем.

Он, страстным зачарованный желаньем,

Всё ж подчинен земным своим оковам.

Но дышит вечер сладостным покоем;

Тревога улетает, тихо тая,

А сердце нежной тишиной объято.

Его мечты порхают легким роем,

В тумане очертания теряя,

Как облако пурпурного заката.

10
А. Ф. Г<У>МБ<ОЛЬ>ДТУ

Мне дан был ряд сияющих мгновений,

Была лучом согрета сердца мгла,

Но только я свой взор приподняла, —

Исчезло всё, как призрак сновидений.

Пусть тьма кругом — но эти дни без тени

Нам шлет судьба, чтоб жизнь была светла,

В них вечный отсвет счастья и тепла,

Не гаснущий и в сумерках сомнений.

Но лишь уходит светлое виденье —

Вдвойне гнетет нам душу бедность мира,

И в жизни мы обречены на муки.

Цецилии, уже узнавшей пенье,

Гармонию архангельского клира,

Становятся чужды земные звуки.

11

В морозный день пришло откуда

Ко мне, как дар, неведомое чудо,

Цветов благоухающий букет?

Зачем мне длить недоуменье?

Их нежный запах и цветенье

Из стран, где властвует поэт.

25 декабря 1860

12

В праздник Рождества Христова

Я закончила свой труд;

Всё, что было дорогого,

Лучшего — найдешь ты тут.

Декабрь 1861

13

Лишь сердцам певцов знакомы,

В буре счастья и истомы

Звуки рвутся на простор,

Как весенний грохот грома

Над цветущим скатом гор.

Декабрь 1861

14

Довольно слов, что нижут ожерелья,

В пустой игре за стих цепляя стих,

Довольно слов, и пошлого веселья,

И гнусных дел — уж слишком много их!

Таких забав достоинство поэта

Пускай бежит. Да будет речь ему

Залогом милосердия и света,

Убежищем, не зримым никому.

Нельзя, нельзя грешить в ней бесконечно,

Ее отдать для шутки — было б жаль

Тому, кто ею выражает вечно

Земной души н радость и печаль.

31 августа 1870

Лильниц

15

Дрезден всё еще на Эльбе,

Как и в век былой,

Он ни в чем не изменился

Дымный город мой.

Да и я живу всё так же

(Скрыв печаль от глаз),

С песней, песней завершенной,

Ожидая вас.

17 ноября 1871

16

Не надо слов о доме, о разлуке,

О том, что рок безжалостно суров.

Я вижу взор, что скрыт туманом муки,

И верю я, что плакать ты готов.

Не надо слов!

Ты всё же мой! — о чем бы ни твердили

Твои уста — ты слышишь стук живой

В своей груди: ты знаешь, мы любили,

И нас никто не разлучит с тобой —

Ты всё же мой!

Середина 1870-х годов

С ФРАНЦУЗСКОГО

1
ОТРЫВОК

Ты, чья душа чиста, и чье существованье

Не знает тяжкого земных страстей дыханья,

Кто в счастии живет, свой заслужив покой, —

Доволен будь своей безвестною судьбой.

Другие пусть идут дорогой величавой:

Ты счастлив, ты любим — к чему пленяться славой!

Спокойны дни твои, и ночь твоя ясна.

Нет, не завидуй тем, чья жизнь тревог полна,

Чья грудь огнем страстей безжалостно согрета:

Не безмятежный рок рождает в нас поэта, —

Ему гроза нужна, мучение страстей;

Не в ясной тишине неомраченных дней,

Не в дружеском кругу, не на груди любимой

Растет его талант и лавр, в веках ценимый,

Нет! в час, когда судьбой он презрен и гоним,

Когда несчастье лик являет свой пред ним

И отнимает всё, что любит он глубоко,

А над надеждами гремит проклятье рока,

Когда напрасно он в пустынный край бежит

От гидры памяти, что грудь его когтит, —

Лишь в этот час средь скал, в глуши уединенья

Слетают с уст его живые песнопенья,

Испепеляя грудь. Лишь зная до конца

Печаль, он трепетать заставит все сердца.

А люди на века запомнят песню эту,

Вечнозеленый лавр вплетя в венок поэту.

О, сколько горьких дум ему готовит век!

О, как, чтоб богом стать, страдал тот человек!

2
ТЕБЕ

Тебе всё то, чему нет выраженья,

И мысль, и вздох, доверенный судьбе,

Надежда каждая и вдохновенье,

Вся жизнь моя, всё существо — тебе!

Не отнял мир, неверящий и тесный,

Сокровища, что на сердце моем, —

Сумела я сберечь тот дар небесный,

Как остию в сосуде золотом.

Ты знал один, как женщина порою

И любит, и любимой может быть;

Ты знал один, какой огонь судьбою

Зажжен в душе, желавшей чувство скрыть.

О, мой любимый, дай мне право

Пить вечно радость забытья!

Поэт, твоя со мною слава!

Мой юный — мне любовь твоя!

О, будем верить, жить в надежде,

Алкать небесной высоты!

И если мир, скупой как прежде,

Развеет лучшие мечты, —

Всё ж здесь мы жили не случайно

И к вечности рвались душой,

Мы знали глубь священной тайны,

Мы зрели небо над собой.

Одна любовь — существованье,

Закон небес — в сердцах людей,

Одна любовь — миров дыханье,

И бог понятен только ей!

Апрель 1837

3
КОГДА НЕЖНЕЕ И ТИШЕ

Когда нежнее и тише

Слова твои летят, —

Я слушаю и не слышу,

Не видит н видит взгляд;

Когда, полна волненья,

Я говорю, как во сне, —

Оставь мне мое забвенье,

Не удивляйся мне!

Когда звезды весенней

Мерцает огонь живой,

Когда к твоим коленям

Склоняюсь я головой,

Когда печали грозы

Проходят в сердце моем, —

О милый, оставь мне слезы,

Не спрашивай ни о чем!

Не всё ли равно, какая

Встает предо мною тень,

Зачем я грустна бываю

И в самый счастливый день?

Блаженства мои, страданья

Уходят, приходят вновь;

Вся эта тоска, мечтанья

И слезы — одна любовь!

Апрель 1837

4
ТВЕРДИЛА Я

Твердила я: „Всё сумраком одето,

Дыханье дней готов убить мороз.

Не все ль равно, в неверной жизни этой

Немного больше счастья или слез!

Есть среди нас и агнцы для закланья,

Которых шлет господь на землю к нам,

Чтоб доказать порочному сознанью,

Что к лучшим человек идет мирам.

Пускай других удачи осенили, —

Им суждено вести унылый день,

Они, скитальцы, мир наш посетили,

Чтоб в нем пройти как облако иль тень.

Им должно жить, и будет век их прожит,

Хоть радости в нем вовсе не видать,

Но лучше, чем счастливому, быть может,

Понятна им молитвы благодать.

Они, в покорности, духовным взором

Уходят ввысь, лишь верою дыша,

И боль для них — чистилище, в котором

Для неба омывается душа.

Так шла и я кремнистою дорогой,

Судьбы своей суровой не кляня,

Не отступив пред будущностью строгой,

Прозрев душой все обольщенья дня.

Я видела, как радость ликовала,

Как нежных слов вставал веселый хор,

Но, проходя, глаза я отвращала,

Заткнувши уши, опускала взор.

И не найдя ни в чем себе отрады

Среди полей бесплодных и пустых,

Остановясь, просила я пощады

И падала под грузом дней моих.

В бессилии своем я понимала,

Что на меня закон бессмертный лег,

Что тень вокруг еще темнее стала

И что земля уходит из-под ног.

И я хочу, как новая ундина,

В дыханьи страсти душу обрести,

И пусть, как ей, мне суждена пучина, —

Хоть день один на этом жить пути!“

Октябрь 1837

5
СТАНСЫ

Когда один в ночи поэт мечтает

И молнией сверкает взор живой,

Когда внезапно с уст его слетает

Кипящих рифм неудержимый строй,

Когда талант мечте взлететь поможет

Над тем, что здесь лрезренно навсегда, —

Его порыв поймете вы, быть может,

А может, не поймете никогда.

Когда он, гражданин иного мира,

Ликующий вздымает к небу взгляд,

Когда к земле, обиженной и сирой,

К людской семье мечты его летят,

Когда его одно презренье гложет

К тому, чем вы живете без стыда, —

Надменный стих поймете вы, быть может,

А может, не поймете никогда.

Когда одни, дорогою случайной,

Он от насмешек ваших в даль идет,

Когда душа полна небесной тайной,

А в сердце голос неземной поет,

Когда виденье дух его тревожит,

Когда его улыбка так горда, —

Его мечту поймете вы, быть может,

А может, не поймете никогда.

Когда, полна небесным упованьем,

Его душа твердит: всегда с тобой!

Когда сердец священное слиянье

Предчувствует он в радости живой,

Когда в союз их он всю душу вложит,

Презрев разлуку, гибель без следа, —

Его любовь поймете вы, быть может,

А может, не поймете никогда.

Когда обманет жизнь его надежды,

Послав ему пустыню на пути,

Где он, томясь от жажды, как и прежде,

Не сможет никогда ручья найти,

Когда им будет день последний дожит

Под бременем заботы и труда, —

То цель его поймете вы, быть может,

А может, не поймете никогда!

6
ЖАННА Д’АРК

I

Крестьянка юная вам, может быть, знакома?

Вы видите ее-- она идет из дома,

Из шумного села, где песнь подруг слышна,

Туда, где старый дуб свои раскинул руки,

И, опустив чело, забыв земные звуки,

Внимает божеству одна.

Здесь в долгом бдении ей надо будет слушать

Призывы голоса, наполнившего уши,

И завтра, как сейчас придя сюда, узнать

Встревоженной душой бесплотное виденье,

Чтоб напролет всю ночь в безмолвии, в смущеньи

Быть с ним наедине опять.

Она должна принять союз, ее страшащий,

Не гнуться никогда под тяжестью лежащей,

Отречься от любви, от радости земной,

И грозной вестницей божественного гнева

Среди руин, смертей, должна — простая дева —

Исполнить долг ужасный свой.

О жертва юная! Несчастье над тобою!

Ведь отвернутся все от избранной судьбою,

Затем что ужасом и тайной ты полна,

Что ты уже теперь у страшных сил во власти,

Что вне ошибок ты, сомнения иль страсти.

Несчастью ты обречена!

Бог окружил тебя горящим ореолом,

И он уста твои зажжет великим словом,

И устрашит тебя твой собственный обет.

Несчастье над тобой, пастушка молодая,

Глаза твои теперь, неведомым пылая,

Увидят тех, кого уж нет.

Так слушай тот приказ, внимай без возраженья,

Неси свой тяжкий крест, о нежное творенье,

Пускай твой будет дух и тверд, и глух к мольбе,

От счастья отрекись, душа пусть грез не знает,

Все позабудь, покинь! Господь к тебе взывает!

Указан славы день тебе.

Покорно ждет она. Решение созрело,

Уже ударил час для неземного дела.

Бог слабое дитя отныне бережет;

И вот встает она с внезапным восклицаньем.

Коснулся жертвы бог пылающим дыханьем.

К оружию! Она идет.

II

Вы видите ее объятой жаждой мщенья?

Вы видите ее среди страстей сраженья

Со знаменем в руках, там, где мечи разят,

Покорной до конца ее влекущей силе

На блещущих клинках, что воины скрестили,

В мечтах остановившей взгляд?

В глубоком ужасе смятенья боевого

Она идет вперед решительно, сурово,

Готова всё свершить, к чему господь зовет,

Средь крови и огня, в дыму, меж мертвецами,

Пылая мщением, с летящими кудрями

Она всегда идет вперед!

Из боя снова в бой! Так, отдыха не зная,

Девической рукой жестокий меч сжимая,

Свершит она всё то, что рок судил,

Во власти ужаса, в бою почти слабея,

Но чувствуя всегда, что там стоит за нею

Оплот небесных тайных сил.

III

Вы видите ее, увы, в тюрьме, в оковах,

Как призрак бледную, средь этих стен суровых?

Безжалостно ее судьба довершена:

Бог в облике ее явил свои веленья.

Но дело сделано, и вот без сожаленья

Разбита навсегда она.

Она, которая покинула селенье,

Чтоб облегчить народ, дать королю спасенье,

Пастушка храбрая средь вражеских мечей,

Она — вот здесь, в тюрьме, невинное созданье!

Во власти хитрости, обид и поруганья,

Добыча грубых палачей!

Из глубины души, в минуты долгой муки

Всех тайных голосов встают глухие звуки;

Непонятая грусть, тоски безмерной гнет,

Всё жертву бедную сейчас отягощает,

Дрожа, она без сил главою поникает

И бесконечно слезы льет.

О несчастливица, жалеешь ты в стенаньи

Не о дворце сейчас иль почестях признанья,

Которыми должны твой подвиг увенчать,

Не преклонения тебе так жаль слепого

Бесчувственной толпы, которая готова

Тебя же тотчас растерзать.

Нет, ты зовешь свой дом, туман родной долины,

Деревню мирную, цвет юности невинный,

Когда был твой покой мечтаньями храним

И небо звездами над головой горело,

Когда твоя душа лишь небу гимны пела,

Как огнекрылый серафим.

О, знала ты сама, покинув дом родимый,

Что волей бог тебя избрал неумолимой,

Что ляжет на плечи тебе избранья крест,

Что на земле тебе приюта не найдется,

Что больше никогда тебе уж не придется

Родных своих увидеть мест!

Что ж, бедная, спеши из чаши зла напиться,

Пусть долг ужасный твой сегодня завершится:

Уже толпа гудит н ропщет грозный хор.

Вставай, последний путь к мучению свершая,

О дева чистая, народа вождь, святая,

Всходи на страшный свой костер!

7
ЖЕНСКИЕ СЛЕЗЫ

О, почему, когда всечасно

Судьба не шлет уже угроз,

Так много льется слез напрасных,

Неизъяснимых женских слез?

Не понимая их значенья,

Вы презирать их не должны.

Ваш смех земной — лишь оскорбленье

Тех слез, что небом рождены!

Что сердце женщин наполняет,

Вам никогда не испытать.

Пускай их души утешает

Небесной тайны благодать.

Не горем и не сожаленьем

Сердца их бедные полны.

Ваш смех земной — лишь оскорбленье

Тех слез, что небом рождены!

Всё это — нежных душ напиток,

Небесной отсвет высоты,

И слезы женские — избыток

Рос, освежающих цветы.

Нежней в их горечи цветенье

Любви бессмертной, ярче сны,

И жизнь земная — оскорбленье

Цветов, что небом рождены!

Как знать, не высшая ль награда

Вот эти слезы в нх глазах,

Не послана ли в них отрада

Тем, кто всю жизнь провел в скорбях?

Не понимая слез значенья,

Вы презирать их не должны.

Ваш смех земной — лишь оскорбленье

Тех слез, что небом рождены!

8
А. В. ПЛЕТНЕВОЙ

Душа с горящим чистым взором»

Ум нежный, ясный до конца,

Вы — сердце юное, которым

Живут усталые сердца.

Мать добрая, жена святая —

Порой вы говорите мне:

«Откуда в вас насмешка злая

С осадком горечи на дне?

Зачем, лишь верой жить готовы,

Не верите вы до конца?

Откуда в вас суровость слова

И ум, смущающий сердца?

Как с чувством счастья и покоя

Согласовать такой компас?

Откуда в вас всё, мне чужое,

И всё, что не люблю я в вас?»

Ответ услышать мой хотите ль?

Я сердцем не живу вполне,

И был мной встречен повелитель

Там, где лишь друг был нужен мне.

Затем не верю я порою,

Что сладко убежденной быть,

Что тяжкой достаю ценою

Я право верить и любить.

Хотя в сомненьях избегаю

Порыва этих чувств слепых, —

Как обращенный, я ступаю

Среди неверных волн морских.

Без страха и без промедленья,

Гонима властною мечтой,

Иду небесным вслед виденьям

За истиной и красотой.

Пусть я смеюсь, в душе, когда-то

Пылавшей, скрыта гордость дум:

Вся жизнь моя была расплатой

За непокорный, жаркий ум.

И говорит мне тайный голос,

Что, страшной заплатив ценой,

Напрасно я жила, боролась,

Что мир, как прежде, мне чужой.

9
ОТВЕТ-ИМПРОВИЗАЦИЯ

ВО ВРЕМЯ СПОРА (БЕСПОЛЕЗНОГО) С ЮНОЙ ПРОГРЕССИСТКОЙ — ОЛЬГОЙ БИРЕЕВОй

Да, в те былые дни, теперь для нас чужие,

Лишь право сильного ценил жестокий век;

Да, в годы барщины, налогов, тирании,

Когда сеньора бич терпели крепостные

И герб давал права на званье «человек»,

В суровые века жестокости кровавой —

Я вижу, как отпор встает со всех сторон,

Как угнетенные на бой выходят правый,

Как в дыме жакерии дворянства меркнет слава,

Пред камизарами склоняется барон;

Я вижу, дух небес прошел земли просторы,

Восстали пастухи, насилие сломив,

Всей грудью путь они в свои закрыли горы,

С испанским королем ткачи заводят ссоры,

Повсюду действие и страстной воли взрыв.

Теперь же, вижу я, — лишь спорят о системах!..

23 марта 1859

Дрезден

ПРИМЕЧАНИЯ

К. К. Павлова впервые выступила в печати со сборником оригинальных и переводных стихотворений на немецком языке «Das Nordlicht. Proben der neueren russischen Literatur von Karoline von Jaenisch». Erste Lieferung. Dresden und Leipzig, 1833 («Северное сияние. Опыты новой русской литературы Каролины Яниш». Первое издание. Дрезден и Лейпциг, 1833). Через шесть лет вышел второй сборник ее оригинальных и переводных стихотворений на французском языке «Les préludes par m-me Caroline Pavlof, née Jaenich». Paris, 1839 («Прелюдии госпожи Каролины Павловой, урожденной Яниш». Париж, 1839). Тогда же отдельным изданием был напечатан ее перевод на французский язык трагедии Шиллера «Жанна д’Арк»: Jeann d’Arc, tragédie de Schiller, traduite en vers franèais par m-me Caroline Pavlof, née Jaenich. Paris, 1839. Книги К. Павловой на русском языке были изданы позднее: роман «Двойная жизнь» (М., 1848), сборник «Стихотворения» (М,, 1863). Отдельной брошюрой было напечатано большое стихотворение «Разговор в Кремле» (1854). Все это, вместе взятое, составляет немногим более половины всего, что было опубликовано тогда поэтессой в различных журналах, газетах и альманахах.

Подготовка первого научного издания ее сочинений принадлежит В. Я. Брюсову. Оно вышло в 1915 г. в двух томах, в которые включены все выявленные тогда стихотворные и частично прозаические произведения Павловой на русском языке. Первый том объединил 126 стихотворений, в том числе и никогда ранее не публиковавшиеся. Во второй том вошли поэма «Кадриль», два произведения в прозе и стихах («Двойная жизнь» и «Фантасмагории»), а также прозаические произведения: «Мои воспоминания», «Воспоминания об Иванове», два письма и рассказ «За чайным столом». За пределами этого издания остались все иноязычные стихотворения Павловой и ряд ее переводов на русский язык. Издание В. Я. Брюсова сопровождено библиографическими примечаниями и, несмотря на имеющиеся опечатки, неточности н промахи аттрибуционного характера,^[1] оно подготовлено с соблюдением основных принципов текстологии.

Следующим научным изданием явилось Полное собрание стихотворений, вышедшее в Большой серии «Библиотеки поэта» (Л., 1939). В него вошли не только произведения Павловой на русском языке, но и ее иноязычные стихотворения. Сравнительно с изданием Брюсова в нем на 17 стихотворений больше. Несмотря на отдельные ошибки и неточности,^[2] издание 1939 г. в целом является подлинно научным, существенно обогатившим изучение литературного наследия Павловой.

Достижения названных двух изданий учтены при подготовке настоящего нового издания стихотворений поэтессы. Оно является наиболее полным из предшествующих ему изданий стихотворений Павловой: в книгу вошло три новых, впервые публикуемых стихотворения: «В толпе той беспечной…», «Es wurden, in dem düstern Erdenleben…», «Gedenke mein, wenn Hespers Plasenschleier…» и три произведения, прежде не включавшихся в собрания: послание «К. С. Аксакову» и перевод из Мольера «Амфитрион» и стихотворение «Les pleurs des femmes».

Литературное наследие Павловой явно не исчерпывается напечатанным ею в различных журналах и отдельных изданиях. Из рассказов П. И. Бартенева, О. Г. Аксаковой и других лиц, встречавшихся с поэтессой за границей, известно, что она много писала до последних дней своей жизни, но почти все написанное ею в это время нам совершенно неизвестно.

Архив Павловой, состоявший, по свидетельству А. Ф. Кони, «из двух больших сундуков с письмами и какими-то рукописями»,^[3] до сих пор не обнаружен и, может быть, навсегда утрачен. Павлова, по свидетельству Д. Д. Языкова^[4] и П. И. Бартенева,^[5] незадолго до смерти подготовила к изданию полное собрание своих сочинений и передала рукопись внуку, поэту Д. И. Павлову. Но этот материал до нас не дошел, а внук поэтессы напечатал в № 12 «Русского обозрения» за 1894 г. только очерк «Фантасмагории».

Тексты произведений Павловой печатаются по последним прижизненным редакциям, которые сверены как со всеми печатными, так и с имеющимися рукописными источниками. В примечаниях ссылки на первую публикацию без дальнейшего указания на источник текста означают, что стихотворение не перепечатывалось или при перепечатке не подвергалось изменениям.

Публикация поэтического наследия Павловой требует особенно тщательной подготовки текстов, так как многие ее произведения появлялись в печати в искаженном виде. Немало ошибок и неточностен в сборнике 1863 г. Он издавался в отсутствие Павловой, которая в это время жила уже постоянно за границей. Все дела по изданию вела по поручению поэтессы ее московская знакомая О. Ф. Кошелева,^[6] которой помогал профессор Московского университета И. Д. Беляев.

На крупные дефекты в текстах сборника «Les préludes» указывала сама Павлова. Привлеченные А. И. Тургеневым к подготовке сборника два французских литератора — Л. де Роншо и Ж. М. Шопен — не только исправляли язык и размер стиха, но исключали целые стихотворения, например перевод «Трех Будрысов» Мицкевича, а перевод «Бога и баядеры» Гете переделали настолько, что изменили воспроизведенный переводчицей размер стиха немецкого оригинала. Несмотря на протесты Н. Ф. Павлова и самой поэтессы, стихотворение Мицкевича так и не было включено, а «Бог и баядера» осталось в искаженном редакторами виде.

Весь материал настоящего издания сгруппирован в четырех разделах. Стихотворения помещены в первом разделе. Во втором объединены крупные произведения, тяготеющие к эпосу: повесть «Двойная жизнь», поэма «Кадриль», очерк «Фантасмагории»; в третьем собраны переводы с иностранных языков. В раздел «Приложение» включены иноязычные оригинальные и переводные стихотворения, а также переводы оригинальных иноязычных стихотворений, осуществленные Вс. Рождественским.

Внутри первого, второго и четвертого разделов произведения расположены в хронологическом порядке, но с сохранением структуры цикла «Фантасмагории». Стихотворения недатированные помещены в конце первого раздела. В третьем разделе материал сгруппирован по именам поэтов. При отсутствии авторской даты или другого бесспорного свидетельства произведения датируются по первой публикации. В этом случае даты, проставленные под произведением, заключаются в угловые скобки. Даты предположительные сопровождаются вопросом. Для переводов всюду указываются даты переводов.

Подпись под стихотворениями отмечается в тех случаях, когда Павлова прибегала к псевдонимам, оговаривается также отсутствие подписи.

Условные сокращения, принятые в примечаниях:

ГИМ — Государственный исторический музей (Москва). Отдел письменных источников.

ГПБ — Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

Изд. 1915 г. — Каролина Павлова. Собрание сочинений, тт. 1 и 2. М., 1915.

Изд. 1939 г. — Каролина Павлова. Полное собрание стихотворений. «Библиотека поэта», Большая серия. Л., 1939.

ЛБ — Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

M — журнал «Москвитянин».

ОЗ — журнал «Отечественные записки».

ПД — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского дома) Академии наук СССР.

сб. 1863 г. — «Стихотворения К. Павловой». М., 1863.

С — журнал «Современник».

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства.

«Das Nordlicht» --«Das Nordlicht. Proben der neueren russischen Literatur von Karoline von Jaenisch». Dresden und Leipzig, 1833.

«Les préludes» — «Les préludes, par m-me Caroline Pavlof, née Jaenich». Paris, 1839.

СТИХОТВОРЕНИЯ

Сфинкс. Впервые — сб. 1863 г., стр. 61—62, с датой: май 1847, где воспроизведен текст, предназначавшийся для № 7 ОЗ за 1855 г. Стихотворение тогда было запрещено цензурой. В архиве А. В. Никитенко (ПД) сохранился наборный лист этого номера ОЗ, на котором стихотворение вычеркнуто и цензором А. И. Фрейгангом написано: «непонятно». Печ. по журналу «Кругозор», 1880, № 15, стр. 1 (публикация И. Н. Павлова, сына поэтессы), где дано с изменениями. Датируется по хранящемуся в ЦГАЛИ списку С. А. Рачинского, т. к. дата сб. 1863 г., очевидно, означает не время написания, а намерение поэтессы соотнести старое стихотворение с эпохой революционного брожения конца 40-х гг. Рачинский, предполагавший издать стихотворения Павловой, делал их списки, собирал автографы. На отдельном листе им зафиксированы разночтения в печатных и рукописных текстах ряда стихотворений поэтессы, в том числе «Сфинкса». Между списком Рачинского и текстом «Сфинкса» в «Кругозоре» разночтений нет. Это свидетельствует о том, что у них был общий источник — автограф. Павлова, как видно из переписки ее сына с О. А. Новиковой, вняла просьбам сына, собиравшегося издавать «Кругозор», и прислала ему пять стихотворений (в том числе и «Сфинкс»), вскоре появившихся в журнале. Стихотворение навеяно событиями июльской революции 1830 г. во Франции и польским восстанием 1830—1831 г., которое не могло не привлечь внимание Павловой, знакомой с жившими в Москве поляками, друзьями А. Мицкевича. В 1855 г., в связи с надвигавшимся поражением России в Крымской войне, Павлова приурочивает содержание этого стихотворения к современным событиям, на которые указывают строки: «И путь кругом облит людскою кровью. Костями вся усеяна страна». Эдипа Сфинкс. Сфинкс (греч. миф.) — чудовище в образе полуженщины и полульва, пожиравшее тех, кто не мог разрешить его загадки, и само погибшее после того, как она была разгадана мудрым царем Эдипом.

Е. М<илькееву> («Да, возвратись в приют свой скудный…»). Впервые — ОЗ, 1839, № 5, стр. 133, с подзаголовком «Неизвестному поэту» и подписью: --ва--. Печ. по сб. 1863 г., стр. 3, где дано без подзаголовка. По желанию Павловой, переданному ее мужем Н. Ф. Павловым в письме к А. А. Краевскому от 3 апреля 1839 г., вслед за ее стихотворением на другой странице ОЗ было напечатано послание к Милькееву А. С. Хомякова, полемически направленное против стихов Павловой: «Не верь, что хладными сердцами Остались чужды мы тебе…». Милькеев ответил на послание Павловой стихотворением «К. К. Павловой», которое заканчивалось такими строками:

Мой жребий мрачен и ненастлив,

Никто мне в мире не родня,

Но я прославлен, горд и счастлив,

Когда вы хвалите меня.

Милькеев Евгений Лукич (1815—1846 или начало 1847) — поэт-самоучка, родился и жил в Западной Сибири. В 1837 г. своими стихами обратил на себя внимание путешествовавшего по России Жуковского и при его содействии приехал в Петербург. В начале 40-х гг. он жил в Москве, где встретил в кругу славянофилов преувеличенные похвалы своему поэтическому таланту, вскружившие молодому человеку голову, но не нашел ни от кого реальной помощи, чтобы получить образование и средства к существованию. Испытывая тяжелую нужду и нравственные муки от неудач и сознания унизительности своего положения, Милькеев кончил жизнь самоубийством.

Сонет («Не дай ты потускнеть душе зеркально чистой…»). Впервые — ОЗ, 1839, № 10, стр. 43, с подписью: --ва--. В сб. 1863 г. не вошло. Стихотворение перекликается с одним из монологов Макса Пикколомини во 2-й части «Смерти Валленштейна» Ф. Шиллера (д. 3, сцена 4), целиком переведенной Павловой и опубликованной в «Вестнике Европы», 1868, №№ 7 и 8.

«Шепот грустный, говор тайный…». Впервые — ОЗ, 1839, № 11, стр. 209, с подписью: --ва--. В сб. 1863 г. не вошло.

Поэт. Впервые — «Одесский альманах на 1840 год». Одесса, 1839, стр. 43—44, с подписью: --ва--. Печ. по сб. 1863 г., стр. 5—6, в котором исключена строфа первопечатного текста, следовавшая за стихом «Его стих журчит»:

Заблестит звезда в небе ясная,

Он ей шлет привет;

На лугу ль порхнет дева красная,

Он поет ей вслед.

В стихотворении, возможно, сказалось влияние пушкинского «Эхо», которое Павлова перевела на немецкий язык и напечатала в сб. «Das Nordlicht».

Да иль нет. Впервые — сб. 1863 г., стр. 6—7.

«Есть любимцы вдохновений…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 4—5.

«Да» много было нас, младенческих подруг…". Впервые — ОЗ, 1840, № 2, стр. 193, с подписью: --ва--. Здесь Павлова вспоминает свою отроческую жизнь в кругу сверстниц в доме кн. П. П. Одоевского, о которой она рассказывает в «Моих воспоминаниях» (см. изд. 1915 г., т. 2, стр. 305—306).

«Нет, не им твой дар священный!..». Впервые — ОЗ, 1840, № 3, стр. 82—83, с подписью: --ва--. В сб. 1863 г. не вошло.

Монах. Впервые — сб. 1863 г., стр. 16—17.

Дочь жида. Впервые — М, 1841, № 11, стр. 1—3, с подписью: К. П--ва. Печ. по сб. 1863 г., стр. 14—16, где изменен последний стих. Одалиска — рабыня в гареме, наложница. Гурия — по верованию мусульман, вечно юная красавица, обитающая в раю.

Мотылек. Впервые — M, 184й, № 10, стр. 334, с подписью: К. П--ва. Печ. по сб. 1863 г., стр. 8—9, где отсутствуют последние четыре стиха:

Как он, недоступным виденьем

Живи в своем мире лучей;

Как он, будь священным значеньем

Для грустного сердца людей…

Ближайшими литературными источниками для Павловой послужили стихотворения Жуковского («Мотылек и цветы»), В. Гюго («Мотылек и роза»). Революционно-демократической критикой 60-х гг. было воспринято резко отрицательно. Определение «мотыльковая» поэзия, которым Салтыков-Щедрин именовал творчество представителей «чистого искусства», связано именно с этим стихотворением.

«Небо блещет бирюзою…». Впервые — М, 1841, № 5, стр. 21—22, с подписью: К. П--ва. Печ. по сб. 1863 г., стр. 9, где отсутствует заглавие и имеется незначительное разночтение. Автограф под заглавием «Весна» и без последней строфы — в ЦГАЛИ, в альбоме Е. С. Дёлер. Переведено Ф. Ф. Фидлером на немецкий язык и напечатано в его книге «Russische Dichterinnen. Ausgewählte Dichtungen». Leipzig, 1907, s. 5—6.

Старуха. Впервые — M, 1841, № 12, стр. 290—293, с подписью: К. П--ва. С незначительными разночтениями — ОЗ, 1855, № 9, стр. 107—110. Печ. по сб. 1863 г., стр. 10—13.

Н. М. Языкову («Невероятный и нежданный…»). Впервые — М, 1841, № 2, стр. 350—351, с заглавием: «Ответ II. М. Языкову». Печ. по сб. 1863 г., стр. 30—31. Автограф — в ПД, текст которого идентичен тексту М, имеет следующие разночтения:

ст. 4 Как южных стран чудесный цвет

ст. 7 И я душою улетала

ст. 16 Везде есть много сладких снов

ст. 17 Везде несутся звезды мимо

ст. 31 За драгоценный дар поэта

Дума («Грустно ветер веет…»). Впервые — M, 1841, № 8, стр. 291—292, с подписью: К. П--ва. Автограф --в ПД и два — в ЦГАЛИ имеют разные даты: 16 мая 1843, ноябрь 1844 и 16 мая 1863. Последняя дата исправлена из «1840 г.» Нами датируется по сб. 1863 г.

10 ноября 1840 («Среди забот и в людной той пустыне…»). Впервые — сб. 1863 г., стр. 7—8. Автограф первой половины стихотворения до ст. «Что этот луч, ниспосланный из рая» — в ГИМ. Здесь следующие разночтения:

ст. 3 Успел ли ты о прошлом вспомнить ныне?

ст. 8 Тебе навек без страха предалась

ст. 10 Когда душа навеки полюбя

ст. II С глубоким скажет убежденьем

ст. 12 Душе другой: я верую в тебя!

Стихотворение обращено к А. Мицкевичу. В нем Павлова вспоминает "оный чаос-- день 10 ноября 1827 г., когда ей было сделано предложение польским поэтом.

Баллада. Впервые — М, 1841, № 4, стр. 299—302, с подписью: К. П--ва. В сб. 1863 г. не вошло. Автограф --в ГПБ, в альбоме Г. А. Данилевского, датированный: «1 декабря 1854». В этот день Павлова переехала из Дерпта в Петербург. Карл V (1500—1558) — император Священной Римской империи и испанский король (под именем Карла I). Возглавил католическую реакцию во всей Европе, поставив перед собой цель создать «всемирную христианскую монархию». В 1556 г., потерпев крушение своих политических планов, отрекся от престола н ушел в монастырь.

На 10 ноября («Я помню, сердца глас был звонок…»). Впервые — изд. 1939 г., стр. 153. Копия — в ПД, в архиве Аксаковых. Посвящено воспоминаниям о пережитом в памятный день объяснения с А. Мицкевичем — 10 ноября 1827 г. См. примеч. к стих. «10 ноября 1840», стр. 551.

Огонь. Впервые — М, 1844, № I, стр. 1—3. Печ. по сб. 1863 г., стр. 25—28, с восстановлением журнального заглавия «Огонь», которое дано в оглавлении, но пропущено в тексте. Кроме того, изменена строфа 7 первопечатного текста:

И огонь синеет робкой,

И, обманчив и хитер,

Чуть заметен под затопкой

Написано в духе немецких романтических баллад на народные мотивы. Василиск — сказочный змей, убивающий взглядом. Гиреево — дачное место под Москвой, где в 40-е гг. Павловы жили летом.

Рудокоп. Впервые — М, 1842, № I, стр. 6—12, с подписью: К. П--ва. Печ. по сб. 1863 г., стр. 18—25, где имеется незначительное разночтение. Сюжет стихотворения, по-видимому, заимствован Павловой из немецкой романтической литературы, в которой в 1810—1830 гг. он получил распространение. Основой для этого сюжета послужило реальное происшествие 1670 г. В Швеции в железных рудниках Фалуна произошел большой обвал, надолго приостановивший в них работу. В течение полустолетия шли раскопки н восстановительные работы, во время которых был отрыт хорошо сохранившийся труп погибшего юноши. После извлечения на воздух он сразу окаменел, а потом рассыпался. Случай этот стал позднее предметом изучения немецкого натурфилософа Г. Т. Шуберта, сообщившего о нем в своей книге «Ansichten von die Nachtseite der Naturwissenschaft» (Dresden, 1808, стр. 215—216), а затем привлек внимание немецких романтиков: Гофмана, посвятившего ему в своем романе «Серапионовы братья» новеллу «Die Bergwerke zu Falum», Тика, написавшего рассказ «Die Runenberge», и многих других. Это событие нашло отклик и в русской литературе: в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» в №№ 17 и 18 за 1831 г. появился перевод рассказа Шиллинга «Рудокоп. Предание» (с нем.), а в 1834 г. в «Библиотеке для чтения» (№ 10) была напечатана статья «Фалунские рудокопни». В «Рудокопе» отразилось мистическое представление романтиков о природе как воплощении таинственного божества, как о «великой матери», непостижимой для человеческого сознания. Проникновение в ее тайны считалось ясновидением, которое выделяет человека из окружающей его среды и лишает его, подобно одержимому, обыкновенных человеческих радостей. Это темное, мистическое сознание Павлова представляет роковой и жестокой силой, разрушающей радость человеческой жизни.

Графине Р<остопчиной>. Впервые — сб. 1863 г., стр. 28—29. Список 40-х гг. — в ПД. Ростопчина Евдокия Петровна (1811—1855) — поэтесса. Послание является полемическим ответом на ее стихотворения 1840 г.: «В Москву» и «Вид Москвы», где говорилось об отчужденности Ростопчиной от быта и нравов московской жизни.

«К тебе теперь я думу обращаю…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 43—44. Третье стихотворение Павловой, навеянное воспоминаниями об А. Мицкевиче.

«Была ты с нами неразлучна…». Впервые — С, 1843, т. 29, стр. 419—421, с подписью: К. П. Печ. по сб. 1863 г., стр. 40—41, где отсутствуют последние три строфы журнального текста:

Средь деяния земного

Миг торжественный слетит,

Думы в образ, мысли в слово

Животворно облачит.

И минут тех вдохновенье

Принесу тому я в дар,

Кто в покорность и смиренье

Обратил мой праздный жар.

Кто меня крутой дорогой

Бытия вести умел

И душе, с любовью строгой,

Указал благой удел.

В последних двух строфах имеется в виду Н. Ф. Павлов, муж поэтессы, после разрыва с которым они были исключены, так как по смыслу своему противоречили сложившимся отношениям.

«Читала часто с грустью детской…». Впервые — «Московский городской листок», 1847, от 20 февраля, без подписи. Печ. по сб. 1863 г., стр. 37—39. В основе стихотворения-- евангельская легенда о том, как Иисус ходил по воде, а плывшие на лодке по Геннисаретскому озеру ученики его приняли Христа за привидение. Петр, один из учеников, в доказательство реальности виденного просил, чтобы Иисус повелел ему пойти по воде навстречу. Услышав приказание «иди», он пошел по воде, но, испугавшись усилившегося ветра, стал тонуть. Иисус поддержал его, сказав: «Маловерный! зачем ты усомнился?» С этими словами они вошли в лодку, и ветер утих.

Рассказ. Впервые — сб. 1863 г., стр. 33—37. В последних трех строфах отразились воспоминания об отношениях с А. Мицкевичем.

Донна Инезилья. Впервые — М, 1843, № 2, стр. 356, с подписью: К. П--ва.

Е. А. Баратынскому. Впервые — сб. 1863 г., стр. 41—43. Написано в связи с получением от Баратынского сборника стихотворений «Сумерки» (1842). С Баратынским связано несколько других произведений Павловой («Зовет нас жизиь…», посвящение «Кадрили», переводы пяти его стихотворений, в том числе отрывка из поэмы «Бал», на немецкий язык). Баратынский посвятил Павловой стихотворение «Альбом походит на кладбище…». Фаэтон (греч. миф.) — сын Гелиоса, бога Солнца. Не сумев справиться с конями, запряженными в колесницу отца, он приблизился на ней к земле, которая загорелась. Чтобы спасти землю, Зевс убил молнией Фаэтона.

H. M. Языкову («Приветствована вновь поэтом…»). Впервые — «Литературный вечер, сборник в память В. В. Пассека». М., 1844, стр. 163—165. Печ. по сб. 1863 г., стр. 31—32. Является ответом на послание Языкова «К. К. Павловой» («В те дни, когда мечты блистательно и живо…»), которое было, в свою очередь, ответом на стихотворение Павловой «H. M. Языкову» («Невероятный и нежданный…»). «Ау!» — стихотворение Языкова 1831 г. И первый пал — речь идет о смерти Пушкина. Другой лечь в гроб успел — имеется в виду Лермонтов.

Дума («Вчера листы изорванного тома…»). Впервые — М, 1843, № 9, стр. 16, с заглавием: «Воспоминание». Печ. по сб. 1863 г., стр. 44—45. Маркиз Поза — герой трагедии Ф. Шиллера «Дон Карлос», защитник угнетенного человечества, преданный благородным идеалам свободы.

Дума («Хотя усталая, дошла я…»). Впервые — М, 1845, № 2, стр. 63—64, без подписи. Печ. по сб. 1863 г., стр. 158—159. Датируется на основании журнального текста. В сб. 1863 г. стихотворение помещено под рубрикой: «Годов неизвестно». Полярная звезда сохраняет почти неизменное положение на небе, поэтому ночью она служила ориентиром.

Странник. Впервые — М, 1843, № 12, стр. 287—288, с подписью: К. П--ва, В сб. 1863 г. не вошло. Автограф (карандашом) — ПД; на первой странице его рядом с заглавием неизвестным лицом чернилами написано: «перевод». Источник нами не установлен.

Дума («Когда в раздор с самим собою…»). Впервые — «Московский литературный и ученый сборник на 1846 г.». М., 1846, стр. 47—48, без заглавия, с подписью: …ва. Печ. по сб. 1863 г., стр. 45—46. Стихотворение связано с воспоминаниями об А. Мицкевиче и памятном дне 10 ноября, см. стр. 551.

Дума («Не раз себя я вопрошаю строго…»). Впервые — М, 1845, Л^г9 2, стр. 57—58. Печ. по сб. 1863 г., стр. 52. Стихотворение, предназначавшееся для № I М, было запрещено цензурой, увидевшей, видимо, вольномыслие в словах: «Что юные надежды Исполнятся… Что даст свой плод нам каждый падший цвет». О цензурном запрете этого стихотворения писал А. С. Хомяков А. В. Веневитинову: «…цензура пропасть хорошего вычеркнула и такого невинного, что понять нельзя, как можно было не пропустить. Так, например, не пропущены славные стихи Павловой, кончающиеся стихом: „И всякому вопросу есть ответ“» (А. С. Хомяков. Полн. собр. соч., т. 8. М., 1904, стр. 74). О цензурных затруднениях с № 1 M говорит и сам его редактор — замещавший М. П. Погодина И. В. Киреевский — в письме к В. А. Жуковскому от 28 января 1845 г. (см. И. В. Киреевский. Полн. собр. соч., т. 2. M., 191I, стр. 235).

H. М. Я<зыко>ву («Средь праздного людского шума…»). Впервые — сб. 1863 г., стр. 49—50. Является непосредственным ответом на послания Языкова «Тогда, когда жестоко болен…» и «Хвалю я вас за то, что вы…», относящиеся к 18 и 21 апреля 1844 г. Послание Павловой, как видно из текста, написано 9 мая (ст. ст.) в день именин Языкова и является ответом и поздравлением. Ложка колесовал — подарок Языкова, деревянная ложка, привезенная им из Троице-Сергиева монастыря.

Дума («Сходилась я и расходилась…»). Впервые — «Раут. Литературный сборник в пользу Александрийского детского приюта». Изд. Н. В. Сушкова, кн. 3. М., 1854, стр. 198, без заглавия. Печ. по сб. 1863 г., стр. 51—52, где дано заглавие и указана дата. Иксион (греч. миф.) — царь флегиев; на пиру у Зевса преследовал его супругу Геру, к которой воспылал страстью, но был обманут Зевсом, представившим ему вместо Геры облако в ее образе.

Москва. Впервые — «Раут. Литературный сборник в пользу Александрийского детского приюта». Изд. Н. В. Сушкова, кн. 3. M., 1854, стр. 196—197, под рубрикой: "Три стихотворения К. К. Павловой>. Печ. по сб. 1863 г., стр. 47—48, где имеются несущественные разночтения и впервые включена строфа 7, отсутствовавшая в «Рауте».

«Преподаватель христианский…». Впервые — «Русский архив», 1912, кн. !, № 2, стр. 317, под рубрикой, принадлежащей публикатору П. И. Бартеневу: «Стихотворения К. К. Павловой. (Продиктованы мне в Дрездене, в ноябре 1858 г.)». В альбоме О. А. Новиковой (см. о ней примеч. к стих. «Impromptu» стр. 563), хранящемся в ЦГАЛИ, имеется список этой эпиграммы, подписанный рукой владелицы: «Каролина Павлова». Альбом относится к концу 50-х гг. (крайние даты — 29 марта 1857 и 1860). Текст списка отличается от сообщенного Бартеневым:

Преподаватель христианский, —

Он верой тверд, душою чист,

Не злой философ он германский,

Не либерал, не атеист!

И скромен он по убежденью,

Себя считает выше всех!..

И тягостен его смиренью

Один лишь ближнего успех.

Датируется приблизительно на основании указанной Бартеневым даты. Эпиграмма в списке озаглавлена «Шевыреву». Список, принадлежащий такому близкому к Павловой лицу, как О. А. Новикова, встречавшаяся с поэтессой почти на протяжении всей ее жизни, начиная с 40-х гг., подтверждает авторство Павловой. С. П. Шевырев (1806—1864) — реакционный критик и публицист, примыкавший к правым славянофилам. По словам Бартенева, «Грановский бросился целовать у К. К. Павловой руку, выслушав эти стихи». Эпиграмма долго ходила по рукам.

К*** («В толпе взыскательно холодной…»). Впервые — «Московский городской листок», 1847, от I января, стр. 2, под заглавием «К. С». Печ. по сб. 1863 г., стр. 56—57, где изменено заглавие. Стихотворение, как справедливо указывает Е. Казанович (см. изд. 1939 г., стр. 414), обращено поэтессой к самой себе, что отчасти подтверждается его первопечатным заглавием, которое можно расшифровать: «К себе».

Три души. Впервые — сб. «Киевлянин на 1850 г.», кн. 3, изд. М. Максимовича. M., 1850, стр. 212—215, с подстрочным примечанием к заглавию: «Это стихотворение относится к трем женщинам-поэтам, родившимся в один и тот же год». Печ. по сб. 1863 г., стр. 53—56, где исключены подпись под эпиграфом и подстрочное примечение, кроме того имеется одно разночтение в ст. 9. Эпиграф — из 8-й главы «Евгения Онегина». Е. Казанович (см. изд. 1939 г., стр. 414) предполагает, что в первой части стихотворения изображена Е. П. Ростопчина. Но подобное предположение опровергается не только несоответствием года рождения (1811), но и места рождения Ростопчиной (Москва). Героиня стихотворения, очевидно, парижанка. К Москве нельзя отнести стихи: «Где, воцарясь, земное просвещенье Устроило свой Валфазарский пир». Во второй части, как указывает Е. Казанович (см. изд. 1939 г., стр. 414), изображена рано умершая американская поэтесса Лукреция Мария Давидсон (1808—1825). Ей была посвящена статья в «Литературной газете» (1830, № 19, стр. 147—149). Здесь сказано, что Давидсон обещала «Новому Свету талант, могущий состязаться с современными поэтами Англии». В образе третьей души представлена сама Павлова, которой был «указан мирный путь». Валфазарский пир — по библейской легенде, пиршество вавилонского царя Валтасара, убитого во время оргии завоевавшими его царство персами.

Везде и всегда. Впервые — С, 1850, № 8, стр. 320—322, в фельетоне И. И. Панаева «Современные заметки», вместе со стихотворением «Воет ветр в степи огромной…», под общим заглавием «Стихотворения новооткрытого поэта». В изд. 1863 г. не вошло. Написано, по всей вероятности, летом 1846 г. Павлова, обиженная рецензией Панаева на «Разговор в Кремле» (С, 1854, № 9), где было вновь напечатано это стихотворение, вспоминает, при каких обстоятельствах оно попало к нему: «Мне пришлось понять горькую истину и убедиться, что из вашей памяти совершенно изгладился день, о котором я сохраняла столь приятные и живые воспоминания, прекрасный июльский день, который вы провели у меня на даче в окрестностях Москвы. Я принуждена, увы! вам напомнить, как мы с вами ходили по липовой аллее, восхищаясь природой, говоря о поэзии, и как я вам тогда прочла эти же стихи, мною в шутку написанные, и как вы были в восторге от этой пародии и выпросили ее у меня» (изд. 1915 г., т. 2, стр. 331). Стихотворение написано в качестве эксперимента, с намерением продемонстрировать богатство экзотических рифм, за пристрастие к которым Панаев упрекал поэтессу. В рецензии на «Разговор в Кремле» (С, 1854, № 9) он привел полностью текст «Везде и всегда» для подтверждения того, что формальные достоинства не составляют существа поэзии. Панаев писал: «Никто не станет спорить, что по богатству, оригинальности рифм это стихотворение не имеет себе подобного… Но какое впечатление оно производит? Есть ли в нем поэзия?.. Оно может рассмешить как удачная шутка, но поэзии в нем нет и тени». Альбион — старинное название Англии. Тимбукту — древний город в Африке. Там, где снится о гяуре — подразумевается Кавказ; гяур — иноверец у мусульман. Альмэ — танцовщица в некоторых восточных странах. Под лавой Безмолвствуют дома. Имеется в виду Помпеи или Геркуланум — города Древнего Рима, разрушенные и засыпанные пеплом при извержении Везувия в 79 г. Тамеа-меа-ма — имя нескольких королей Гавайских островов, наследовавших один другому. Далайлама — глава тибетской церкви и верховный правитель Тибета. Сен-Готард — альпийский горный массив. Текла — героиня трагедии Ф. Шиллера «Смерть Валленштейна», жених которой Макс Пикколомини (герой той же трагедии) погиб в битве со шведами. Гекла — действующий вулкан в Исландии. Чимборасо — потухший вулкан в Южной Америке (Эквадоре). Столица Помаре — город Папеете на острове Таити, где жили цари династии Помаре.

«Зовет нас жизнь: идем, мужаясь, все мы…». Впервые — альм. «Северные цветы». М., 1901, стр. 71—74, где опубликовано по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ. В автографе зачеркнуто чернилами заглавие «Думы» и карандашом перечеркнута первая строфа, которая в нашем издании сохраняется на том основании, что, видимо, самим автором вопрос о строфе окончательно не был решен. Автограф без подписи, датирован. В 5—7-й строфах Павлова вспоминает о героически погибшей женщине, по предположению В. Я. Брюсова (см. изд. 1915 г., т. 1, стр. 313), жене сосланного декабриста, уехавшей за своим мужем в Сибирь. О справедливости подобного предположения говорит и упоминание о глуши «убийственного края» и о годах, прошедших со времени последнего свидания («двадцать лет грустеть»), т. е. с 1826 г. В строфах 8—11 Павлова вспоминает о безнадежно влюбленном в нее Киприане Дашкевиче (ум. в ноябре 1829 г.), друге А. Мицкевича, высланном из Польши за участие в обществе «филаретов», тяжело заболевшем чахоткой и покончившем жизнь самоубийством. Строфы 12, 14 и 15 относятся к Е. А. Баратынскому, умершему в 1844 г. В строфе 13 говорится о смерти Пушкина и последовавшей вскоре за нею гибели Лермонтова. Предпоследняя строфа относится к А. Мицкевичу. Чайльд-Гарольд прав — имеются в виду раздумья Чайльд-Гарольда в 4-й песне поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда» о незаслуженных страданиях н преждевременной гибели многих великих людей.

И. С. Ак<сако>ву («В часы раздумья и сомненья…»). Впервые — «Московский литературный и ученый сборник на 1847 год». М., 1847, стр. 591—592. Печ. по сб. 1863 г., стр. 57—59. В автографе ЦГАЛИ, где расшифрована фамилия адресата, имеются незначительные разночтения. Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886) — поэт, публицист, один из крупнейших идеологов славянофильства 60—80-х гг., сын писателя С. Т. Аксакова. В октябре 1846 г. И. С. Аксаков выступил со стихотворением «К портрету» («Смотри! толпа людей нахмурившись стоит…»), которое было напечатано в том же сборнике перед стихотворением Павловой и как бы поясняет, что осуждение И. С. Аксаковым пассивности и безволия не имеет ничего общего с идеалами передовой демократической интеллигенции 40-х гг.

Прочтя стихотворения молодой женщины. Впервые — сб. 1863 г., стр. 59—60. Относится, по-видимому, к поэтессе Ю. В. Жадовской (1824—1883), первая книга стихотворений которой вышла в 1846 г. и вызвала живой интерес.

H. M. Я<зыков>у («Нет, не могла я дать ответа…»). Впервые — сб. 1863 г., стр. 60—61. В Л Б хранится список стихотворения, сделанный рукой Н. Ф. Павлова, где имеется второй эпиграф из Языкова: «Но в мире будь величествен и свят». Стихотворение является ответом на послание Языкова от 28 апреля 1846 г. «В достопамятные годы…», которым он хотел загладить неприятное впечатление, произведенное его стихами, направленными против П. Я. Чаадаева, А. И. Герцена, Т. Н. Грановского и всего передового лагеря («Константину Аксакову», «К ненашим», «К Чаадаеву»). Попытка Языкова успеха не имела, и Павлова подтвердила посланием свое отрицательное отношение к агрессивной позиции Языкова, ставшего адептом самого реакционного направления в славянофильстве.

«Мы современницы, графиня…». Впервые — «Татевский сборник». СПб., 1899, стр. 110—111. Печ. по изд. 1939 г., стр. 161—162, где опубликовано по копии 1847 г. (ГИМ). В стихотворении отразилось неприязненное отношение Павловой к Е. П. Ростопчиной (см. о ней стр. 553), которую она осуждала за рассеянную светскую жизнь и нарушение патриархальных семейных традиций. Ростопчина также питала к Павловой нерасположение (см. примеч. к «Разговору в Кремле», стр. 566). Неполный текст стихотворения, переписанный рукой Н. Ф. Павлова, хранится в Л Б. На этом же листе его же рукой записано стихотворение «Impromptu» («Экспромт»), возможно принадлежащее Павловой:

Все эти светские болваны

Премилый, пресмешной народ.

Гляди, вот лезет в Дон-Жуаны,

Долез — и вышел Дон-Кихот.

Думы («Я снова здесь, под сенью крова…»). Впервые — сб. «Киевлянин на 1850 г.», кн. 3. М., 1850, стр. 215—216. С Гиреевом, подмосковным дачным местом (см. стр. 552), связаны у Павловой воспоминания о встречах с Н. М. Языковым и Е. А. Баратынским, которым она отправляла отсюда послания (Языкову: «Приветствована вновь поэтом…», 1842; Баратынскому: «Случилося, что в край далекий…», 1842). В последних стихах «Думы» речь идет о рано умерших Пушкине, Лермонтове, Языкове.

К. С. А<ксакову> («Себя как ни прославили…»). Впервые-- «Сочинения К. С Аксакова», т. 1. Пг., 1915, стр. 642. Является ответом на стихотворное послание К. С. Аксакова «К. К. Павловой» (1847), в котором автор передает желание Оболенских, происходивших из старинного княжеского рода, познакомиться с новым, еще не появившимся в печати произведением Павловой «Двойная жизнь», Аксаков заканчивает послание просьбой:

Исполните же (чинно я

Вам бить челом готов)

Желание невиннее

Сих Рюрика сынов.

Получив отказ, К. Аксаков на листе с этим же стихотворением Павловой написал:

Не думал я когда-нибудь,

Что стихотворное посланье

Пути не сыщет в вашу грудь

И так прочтется без вниманья.

Что ж делать? Буду знать вперед,

Что не всегда надеждой льститься.

Судьба авось не приведет

К вам снова с просьбой обратиться.

Аксаков Константин Сергеевич (1817—1860) — публицист, критик, видный деятель славянофильства, брат И. С. Аксакова. Пользуюсь случаем выразить благодарность Б. Я. Бухшгабу, указавшему мне стихотворение Павловой, никогда не включавшееся в собрание ее сочинений.

"Среди событий ежечасных…>. Впервые — «Русский вестник», 1859, сентябрь, кн. 2, стр. 176. Отклик на февральскую революцию 1848 г. во Франции, которая пробудила у Павловой воспоминание об А. Мицкевиче, жившем тогда в Париже.

К С. К. Н. («Разбранена я, верно, вами…»). Впервые — сб. 1863 г., стр. 64—67. К кому обращено стихотворение, установить не удалось. Радецкий Иосиф Венцель (1766—1858) — австрийский фельдмаршал, с 1831 г. командовавший армией в Италии и подавивший в 1848 г. национальную революцию в Милане. Павловой, вероятно, было известно, что А. Мицкевич в это время уехал в Италию с целью создать легионы из поляков-эмигрантов, чтобы, добившись победы начавшейся революции, освободить ту часть Польши, которая находилась в составе Австрии. Ламартин Альфоис (1790—1869) — поэт н политический деятель, в 1848 г. министр иностранных дел Временного правительства во Франции. Коссидьер Марк (1808—1861) — мелкобуржуазный демократ, после февральской революции 1848 г. был около месяца префектом полиции Парижа. Лизаветино — подмосковное дачное место.

Разговор в Трианоне. Впервые — сб. «Русская потаенная литература XIX столетия». Лондон, 1861, без подписи и без даты, под заглавием «Вечер в Трианоне». В тексте много опечаток, пропущена строфа. Печ. по сб. 1863 г., стр. 67—75. Сохранились три списка, восходящие к автографу, — в ПД, три списка — в ЛБ, два списка — в ЦГАЛИ и один — в ГИМ, сделанный рукой Н. Ф. Павлова. Первоначально стихотворение было посвящено ему, о чем свидетельствуют списки, но в сб. 1863 г. этого посвящения нет. «Разговор в Трианоне» предназначался для М, но был запрещен цензурой. Н. Ф. Павлов писал М. П. Погодину: «Есть у нее <Павловой> ее лучшее стихотворение, и она готова напечатать его в Вашем альманахе <т. е. журнале>, но что скажет цензура и не будет ли неприятностей автору. Хотя пиеса и совершенно в духе законном и написана с доброй целью, но как знать? Это „Разговор в Трианоне“. Если желаете, то я немедленно пришлю». Цензор В. Н. Лешков стихотворения не пропустил и в письме к Погодину от 29 декабря 1849 г. рекомендовал направить его в Главное управление цензуры. «Разговор в Трианоне» насторожил отношение цензуры и к последующим произведениям Павловой. Лешков, прочитав перевод сцены из «Прометея» Эсхила, писал Погодину: "Прочитав «Сцены из „Прометея“» Павловой да вспомнив ее «Разговор в Трианоне», невольно подумал о словах Ник. Ив. Крылова: не слишком ли бойко пошел «Москвитянин»? Ум, угнетенный и истязуемый, мстит неподанием совета на случай беды Зевса. И Мирабо верит в человечество и успех его дела. Подпишу, если Вас не пугает мысль, что этими статьями «Москвитянин» открывает листы свои для ряда подобных стихотворений. Ожидаю ответа" (ЛБ, ф. Погодина). Трианон — дворец в Версале, в предместье Парижа, резиденция французского короля Людовика XVI, казненного 21 января 1793 г. по постановлению Конвента. Боскеты — густые группы деревьев. Калиостро — мистификатор и авантюрист Иосиф Бальзамо (1743—1795), присвоивший себе графский титул и принявший имя Калиостро; он вращался в придворных кругах европейских королей и слыл волшебником; создал себе славу необыкновенного человека, жившего будто бы несколько тысяч лет. Мирабо Оноре Габриель Рикетти (1749—1791) — видный деятель французской буржуазной революции конца XVIII в.; когда ход событий принял особенно бурное теченье, он стал тайно действовать в пользу короля. Измена Мнрабо стала известна лишь после его смерти, прах его, как предателя, был перенесен из Пантеона (усыпальницы великих людей революционной Франции) на кладбище для преступников. Моисей — библейский пророк, освободитель еврейского народа из египетского рабства. По библейскому сказанию, он вывел евреев из Египта, перестроил их жизнь, дав новые, полученные от бога на Синайской горе скрижали откровения — так называемые десять заповедей. Но евреи часто нарушали эти законы, склонялись к языческой вере. Аарон — библейский первосвященник, брат Моисея, соорудивший языческого кумира — золотого тельца. Забавы Рима — имеются в виду бои гладиаторов. Громкое звучало «Ave!». Подразумевается традиционное приветствие «Ave, Ceasar! Morituri te salutant» («Славься, цезарь! Обреченные на смерть тебя приветствуют»), с которым гладиаторы при выходе на арену обращались к императору. Дак — раб из племени даков, порабощенного в начале II в. н. э. Римом. Галилея — страна в Палестине. Мессия — здесь: Христос. Игемон — начальник области, здесь: римский наместник Иудеи Пилат. По евангельской легенде, Пилат, желавший освободить Христа от казни, решил воспользоваться еврейским обычаем — щадить по случаю Пасхи одного из приговоренных к смерти преступников Но жаждавшие казни Христа евреи потребовали освободить разбойника Бараеву. Нерон Клавдий Цезарь — римский император (54—68), жестоко расправлявшийся со своими политическими противниками. Прославился организацией пышных пиров и зрелищ, на которых сам выступал в качестве актера h поэта; во время его правления в Риме вспыхнул огромный пожар. Центурион — начальник древнеримского войскового подразделения, состоящего из стл воинов. Поппея Сабина — любовница Нерона, которая сделалась женой императора, для чего она устранила со своего пути его мать Агриппину и жену Октавию; позднее сама погибла от руки Нерона. Эней (римск. миф.) — легендарный родоначальник римлян, персонаж «Илиады» Гомера и главный герой «Энеиды» Вергилия. Всходил… ее заступник на костер. Очевидно, имеется в виду Джироламо Савонарола (1452—1498) — итальянский религиозный проповедник, пользовавшийся популярностью в народной среде. Был повешен, а затем сожжен на костре по приговору папского суда. Пилигрим — странник, путешественник. Убийство злое воинов храма. Речь идет о тамплиерах, членах рыцарского религиозного ордена во Франции. В 1310 г. они были обвинены в ереси и подверглись жестоким массовым репрессиям. Шла избавительница крал. Имеется в виду французская национальная героиня Жанна д’Арк (1412—1431), крестьянская девушка, возглавившая во время войны с Англией французское войско; преданная феодалами, отдавшими ее в руки англичан, Жанна д’Арк была сожжена на костре в Руане Ночь Варфоломея — массовое уничтожение гугенотов католиками в Париже в ночь под праздник св. Варфоломея (24 августа 1572 г.). Ватага угощала Друг друга мясом адмирала. Имеется в виду Гаспар Колиньи (1519—1572), один из предводителей гугенотов, погибших в Варфоломеевскую ночь. Кромвель Оливер (1599—1658) — выдающийся деятель английской революции XVII в., жестоко подавлявший сторонников монархии, установивший свою единоличную диктатуру. Плаху короля. Казнь Карла I (1600—1649) — английского короля из династии Стюартов, свергнутого во время английской революции XVII в., была произведена в 1649 г. Сидел я с сыном — Карлом II (1630—1685), английским королем, сыном Карла I, возведенным на престол буржуазией после смерти Кромвеля. Этот век стоит готовый К перевороту. Речь идет о приближении французской революции конца XVIII в.

«К ужасающей пустыне…». Впервые — ОЗ, 1855, № 8, стр. 255. Список с автографа — в ЦГАЛИ, в архиве С. А. Рачинского. Рачинский в своих воспоминаниях писал о Павловой и о том времени, когда с ней встретился: «В умах бродили смутные чаяния, возбужденные бурею 1848 г. Но к этим чаяниям старая писательница относилась скептически. Любила она повторять следующие стихи, уверяя, что не помнит, сама ли она их сочинила, или кто-либо другой…» Далее им приводятся две последние строфы «К ужасающей пустыне» («Татевский сборник». СПб., 1899, стр. 106—107).

«За деньги лгать и клясться рада…». Впервые — «Русский архив», 1912, ки 1, № 2, стр. 317. Объект эпиграммы — К. Ф. Четверикова, сестра Н. Ф. Павлова, который был опекуном ее детей. На этой почве у него возникали неоднократные недоразумения в денежных расчетах. Вызванные этим упреки и клятвы Четвериковой послужили поводом для эпиграммы на нее.

«Я не из тех, которых слово…». Впервые — «Русский архив», 1912, кн. 1, № 2, стр. 317. Кому адресована эта эпиграмма, не установлено; может быть, Н. Ф, Павлову, отношения с которым к концу 40-х гг. резко осложнились.

«Воет ветр в степи огромной…». Впервые — С, 1850, № 8, стр. 322, вместе со стихотворением «Везде и всегда», в фельетоне И. И. Панаева «Современные заметки», под рубрикой: «Стихотворения новооткрытого поэта». В сб. 1863 г. не вошло.

Лампада из Помпеи. Впервые — «Киевлянин на 1850 г.», ки. 3. М., 1850, стр. 193, с заглавием: «К Помпейской лампадке». Печ. по сб. 1863 г., стр. 78—79. Автограф последних двух строф — в ЦГАЛИ, в альбоме В. Д. Ладыженской (урожденной Суриковой). Помпея — см. примеч. к стих. «Везде и всегда», стр. 557.

Laterna magica. Впервые — «Раут. Литературный сборник в пользу Александрийского детского приюта». Изд. Н. В. Сушкова, кн. 3. М., 1854, стр. 195—196 с заглавием. «Из Laterna magica» и без подзаголовка. Стихотворение является вступлением к задуманному, но не осуществленному Павловой замыслу цикла стихотворений.

Impromptu («Каких-нибудь стихов вы требуете, Ольга!..»). Печ. впервые по списку, хранящемуся в ЦГАЛИ, в архиве С. А. Рачинского, в особом конверте с надписью самого Рачинского: «Стихотворения К. К. Павловой». Список авторизован, подписан, датирован. Стихотворение обращено к Ольге Алексеевне Новиковой (урожденной Киреевой) (1840—1925), писательнице, тогда еще совсем юной девушке. Она принимала живое участие в судьбе Павловой и ее сына И. Н. Павлова, была посредником между ними. Ей посвящены стихотворения «Экспромт» и «Ответ — импровизация во время спора с Ольгой Киреевой» (на французском языке).

Портрет. Впервые — сб. 1863 г., стр. 79—81. Герой стихотворения — муж поэтессы Николай Филиппович Павлов. Драму написал «Марина Мнишек». Н. Ф. Павлов в 1825 г. напечатал свой перевод трагедии Шиллера «Мария Стюарт». Ришелье Армаи Жан дю Плесси (1585—1642) — французский герцог, кардинал, сосредоточиваний в своих руках все управление государством при короле Людовике XIII.

«К могиле той заветной…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 79. Автограф с разночтениями — в ЦГАЛИ.

Серенада. («Ты всё, что сердцу мило…») Впервые — ДА, 1851, ноябрь, № 22, стр. 221—222. Отправляя М. П. Погодину, редактору М, это стихотворение, Павлова писала: «Посылаю вам пиесу, написанную три-четыре дня тому назад. Других стихов нет, а эти написаны больше для музыки. Если хотите, то напечатайте» (ЛБ, ф. Погодина). «Серенада» была записана А. А. Блоком в его дневник.

«Молчала дума роковая…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 83. Автограф ЦГАЛИ имеет заголовок: «К С. Р. <Сергею Рачинскому> В. К.» (т. е. Ваша Каролина). На автографе надпись рукой Рачинского: "Стихи были посланы С. А. Рачинскому вместе с переводом идиллии А. Шенье «Слепой» (см. примеч. к этому стих., стр. 585). Те же сведения — в «Татевском сборнике». СПб., 1899, стр. 106—108.

«Младых надежд и убеждений…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 84. В стихотворении отразились переживания Павловой, вызванные конфликтом с Н. Ф Павловым, на которого 7 января 1853 г. была подана отцом поэтессы К. И. Янишем жалоба московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому.

«Не раз в душе познавши смело…». Впервые — «Русский вестник», 1859, май, кн. 2, стр. 356. Связано по настроению с предшествующим стихотворением (см. предыдущее примеч.).

«Мы странно сошлись. Средь салонного круга…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 110—111. Посвящено Борису Исааковичу Утину (1831—1872), известному юристу, познакомившемуся с Павловой в период ее пребывания в Дерпте. В 1850—1854 гг. Утин был студентом Дерптского университета. В это время у Павловой установились с ним близкие отношения, вылившиеся в глубокую дружбу-любовь. Одиннадцать стихотворений, написанных Павловой в связи с этим романом, взятые в хронологической последовательности, раскрывают психологическую, hctqi рию ее любви к Б. И. Утину.

«Ты, уцелевший в сердце нищем…». Впервые — «Русский вестник», 1856, март, кн. 2, стр. 332, без эпиграфа. Печ. по сб. 1863 г., стр. 84—85. Эпиграф — из стихотворения А. Мюссе «La nuit d’août».

«Меняясь долгими речами…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 86—87. Посвящено Б. И. Утину, см. стр. 564.

«Когда один, среди степи Сирийской…». Впервые — «Русский вестник», 1859, июнь, кн. 2, стр. 698—700, с заглавием «Б. У.» (т. е. Борису Утину, см. стр. 564). Печ. по сб. 1863 г., стр. 87—90, где дано без заглавия и изменен первый стих. В хранящемся в ЦГАЛИ списке это стихотворение помещено рядом с «Зачем судьбы причуда…», с общим к ним эпиграфом из Байрона «Words which are things» («Слова — те же дела»), и с заглавием перед каждым из них: «Б… У…». В стихотворении поэтически переосмысляется евангельская притча о самарянине, который, будучи язычником, тем не менее помог беспомощно лежавшему в пустыне больному, в отличие от правоверных иудеев, равнодушно проходивших мимо страдальца.

«Зачем судьбы причуда…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 85—86. Печ. по «Кругозору», 1880, № 15, стр. 1. В ЦГАЛИ имеется список, о котором см. выше примеч. к стих. «Когда один, среди степи Сирийской…»,

Разговор в Кремле. Впервые — отдельным изданием, под заглавием: «Разговор в Кремле. Стихотворение К. Павловой». СПб., 1854. Посвящено сыну поэтессы Ипполиту Николаевичу Павлову, тогда пятнадцатилетнему мальчику, учившемуся в Дерпте в 1853 г. Своим посвящением Павлова желала, видимо, показать несправедливость сетований мужа, который в письмах к друзьям (С. П. Шевыреву, А. С. Хомякову, М. П. Погодину) обвинял поэтессу в том, что она желает воспитать сына в немецком духе, отрывая его от жизни русского народа и русской культуры. Посвящение служит как бы прямым ответом на обвинения, содержащиеся в письме Н, Ф. Павлова к Шевыреву 4 сентября 1853 г. из Перми (см.: «Отчет публичной библиотеки за 1892 г.». СПб., 1895. Приложения, стр. 152—153). «Разговор в Кремле» создавался в период ожидания войны с Англией, направившей в Балтийское море свой флот, который остановился недалеко от Кронштадта. В стихотворении явственно слышатся отзвуки развернувшихся в 40-е гг. горячих споров о взаимоотношениях России и Запада, о будущем России, ее духовных особенностях, о причинах ее культурной отсталости сравнительно с народами Западной Европы. В «Разговоре в Кремле» есть мысли, близкие к суждениям «Философического письма» П. Я. Чаадаева, которые высказывает француз и которые горячо опровергаются русским патриотом. Речь русского стилизована в духе патриотических стихотворений Языкова. Но Павлова и здесь не солидаризуется с агрессивной позицией поэта в таких его стихотворениях, как «Ненашим» и «К Чаадаеву». «Разговор в Кремле» отдаленно перекликается и с пушкинским «Клеветникам России». Произведение Павловой вызвало оживленные отклики критики: рецензии в ОЗ (1854, ЛЬ 9), в С (1854, № 9), в M (1854, № 17), в «Пантеоне» (1855, январь, кн. 1) и в газетах: «Северная пчела» (1854, № 266), «Санкт-Петербургские ведомости» (1854, № 176). Рецензия С была, по существу, отрицательная. И. И. Панаев, подвергнув критике урапатриотические книжонки, появившиеся в 1854 г., ничего не сказал о содержании «Разговора в Кремле», но упрекнул Павлову за пристрастие ее к эффектным и экзотическим рифмам. Приведя образцы такого рода рифм из «Разговора в Кремле» (драма — Гама, Колумб — румб, щедро — Сааведра, гордо — Стратфорда), Панаев спрашивал: «Не завела ли страсть в новым рифмам далее, чем требование простоты в хорошем литературном произведении? Не слишком ли много придает им значения автор?.. Придает ли усердное и постоянное стремление к громкозвучной и по возможности новой рифме силу произведению… увеличивает ли его поэтическое достоинство? Или наоборот?» Этими риторическими вопросами выражено рецензентом отрицательное отношение к «Разговору в Кремле». Павлова отвечала на эту критику в специальном «Письме в редакцию „Современника“» (1854, № 11, стр. 130), вместе с которым был напечатан и ответ Панаева. В конце письма Павлова писала: "Я его <"Разговор в Кремле"> люблю, потому что коснулась в нем предмета, священного для меня, и написала его во время, памятное нам всем. Прошедшею весною, когда мы ожидали событий неслыханных, бомбардирования Кронштадта и войны около Петербурга, отчаянного натиска и вдохновенного отпора, когда вся родина откликнулась, когда всякий делал, что мог, что имел, дала и я свой стих, — все, что имела. Эти строфы, писанные в последних неделях великого поста, создавались почти сами собой: уверяю вас, что я не придумывала новых рифм и не искала эффектов. С русским чувством писала я в полуиностранном городе Дерпте это стихотворение" (изд. 1915 г., т. 2, стр. 333—334). Полемика с Панаевым вызвала злую пародию Е. П. Ростопчиной — «Песню по поводу переписки ученого мужа с не менее ученой женой» (см. сб. «Письма к А. В. Дружинину». М., 1948, стр. 279—280), где осмеяны Павлова и Панаев. Из пародии Некрасова, помещенной в рецензии, Ростопчиной заимствована первая строка: «Густолиственных липок аллея…». Имея в виду строки из письма Павловой в С (см. примеч. к стих. «Везде и всегда», стр. 557), Ростопчина писала:

Густолиственных липок аллея,

Ты для мира значенья полна!

Вдохновенья огнем пламенея,

Перед ним там стояла она

И, закинувши голову гордо,

Величаво махая рукой,

Угощала при-Невского Лорда

«Маскарадом» и «Жизнью двойной»,

И читала с поэмой чухонской

Свой санскритский с нее ж перевод…

(По-китайски, не то по-японски

Эта дама стихи издает!)

На нее, одурелый, смотрел он, —

И не верил своим он ушам;

И проклятья сквозь зубы шипел он

Всем Кориннам, всем синим чулкам…

Время шло; дружбу злость заменила, —

Черный кот меж друзей пробежал.

Позабыл вероломный, что было

В той аллее, где он пировал!!!

На Коринну он критику злую

Напечатал в журнале своем;

А она-то статью громовую

Наскребала сердитым пером.

Густолиственных липок аллея, —

Ты для мира значенья полна!

Друг на друга враждой пламенея,

Ныне злятся и он и она!

Успенье — христианский праздник в честь богоматери (15 августа). Стоял в сиянии другом — имеется в виду пожар в Москве, начавшийся во время вступления в нее войск Наполеона I. Ниневия — столица Ассирийского царства, известная в истории с XIV в. до н. э. Лития — молитвенное священнодействие. Царские врата — вход в алтарь в православной церкви. Когда страшил соседов галл, и Хлодвиг Рима легионы При Суассоне поражал. Имеется в виду покорение франкским королем Хлодвигом (466—511) из династии Меровингов Галлии, принадлежавшей Римской империи. В дни чести бранной… Средь песков Сирийских стран и т. д. Имеются в виду крестовые походы на мусульманский Восток. Расин (1639—1699) — французский поэт и драматург. Версаль — резиденция французских королей около Парижа, отличавшаяся богатством и красотой дворцов, парка и фонтанов. Пепин — имеется в виду Пипин Короткий (714—768), франкский король, основатель династии Каролингов. От алтаря святой Софии — имеется в виду храм св. Софии в Константинополе (Стамбуле). Богоугодная жена — княгиня Ольга, принявшая христианское вероисповедание. Зане — потому что. Киевляне Тогда, столпясь в господний храм. Речь идет об осаде Киева в 1240 г. войсками Батыя. Отверзший Лазаря могилу — Христос, который, согласно евангельской легенде, воскресил из мертвых Лазаря. Баярд (1476—1524) — рыцарь, служивший в войске короля Франции Карла VIII, прославившийся благородством, бесстрашием и воинскими доблестями. Сид Компеадор (ок. 1040—1099) — испанский военачальник, победитель мавров, прославившийся своими подвигами и ставший героем испанского фольклора, а также трагедии французского драматурга Пьера Корнеля «Сид» (1636). Барбаросса — братья Арундж и Каир-ад-дин, прославившиеся своими воинскими подвигами в борьбе Алжира с испанцами в XVI в. Дуглас — знаменитый шотландский род, ведущий, согласно легенде, свое происхождение от одного прославленного воина, прозванного так (т. е. черный муж) за свои темный цвет лица. Ромео, Макбет — главные герои трагедий Шекспира «Ромео и Джульетта» и «Макбет». Прокофий Ляпунов (ум. 1611) — рязанский дворянин, один из деятелей эпохи Смутного времени, принимал участие в освобождении Москвы от поляков. Был в 1611 г. предательски убит казаками. Другой двенадцатый наш год — 1612 г., относящийся к эпохе Смутного времени. Ермоген — Гермоген, патриарх (1606—1612). Baut смелый временщик побед — Наполеон I. В вашем Вавилоне — в Париже. В бедной мастерской Сардама. Речь идет о пребывании Петра I в Голландии, где он в качестве простого плотника работал на корабельной верфи г. Саардама. Софийский собор — см. выше, стр. 567. Бунчук — древко с шаром и прядями волос из конского хвоста, служившее в XVI—XVIII вв. символом власти и достоинства польских и украинских гетманов и казачьих атаманов. Защитники Луны — турки; лунный серп — религиозная эмблема мусульман. Мамай — татарский хан, потерпевший поражение в Куликовской битве 1370 г. от войск Дмитрия Донского.

К *** («Когда шучу я наудачу…»). Впервые — сб. 1863 г., стр. 91—92. Посвящено Б. И. Утину, см. стр. 564. Брут Марк Юний (79—42 г. до н. э.) — римский политический деятель, республиканец, глава заговора против диктатуры Цезаря, кончивший жизнь самоубийством после крушения своей государственной карьеры.

«О былом, о погибшем, о старом…». Впервые — ОЗ, 1855, № 8, стр. 377. В стихотворении отразились переживания, вызванные жизненной неустроенностью Павловой, охлаждением к ней Б. И. Утина (см. о нем стр. 564) и осложнившимися взаимоотношениями с сыном.

«Люблю я вас, младые девы…». Впервые — ОЗ, 1855, № 11, стр. 118. Печ. по сб. 1863 г., стр. 157—158, где отнесено к стихотворениям неизвестных лет.

Праздник Рима. Впервые — ОЗ, 1855, № 11, стр. 115—117. Печ. по сб. 1863 г., стр. 92—95, где исключены следующие шесть последних строф:

Пируйте, гордые державы,

Владыки западной страны:

Увенчаны вы блеском славы,

Богатством вы наделены.

Успешны были ваши брани —

Вы Африканский взяли край.

Шлет Индия свои вам дани,

Свои вам дани шлет Китай.

Шумит разгульная тревога;

Ваш длинный праздник зол и рьян;

На нем грехов свершилось много,

И много пало христиан.

Всегда утеха вам готова,

Вам гибель ближних не урон:

На смерть идущие вам снова

Свои завтра принесут поклон.

Пируйте смело, тешьтесь, Римы!

Зачем скрывать вам свой разврат?

Всемощны вы, вы невредимы,

Вам нет судей, вам нет преград!

И видят лишь хоры небесных светил,

С мотря на безумье заносчивых сил,

На грех, грабежи н пожары,

Каких шлет вам бог неизвестных Аттил,

Какие тяжелые кары.

Откликаясь в этом стихотворении на поражение России в Крымской войне многословными обличениями западной цивилизации, Павлова спустя семь лет, по-видимому, сочла их чрезмерно преувеличенными и сократила текст для сборника 1863 г. Внутренний смысл стихотворения выражен в эпиграфе, взятом из речи Цицерона против Катилины «Quousque tandem…». Эти слова в латинском тексте имели следующее продолжение: «Как долго, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением». Остров Mona — у западного побережья центральной Англии; один из основных очагов сопротивления местных племен против римлян, который они долго не могли захватить. Нерон — см. стр. 562. Семи-холмный град — Рнм, древняя часть которого располагалась на семи холмах. Волчихе, вылитой из меди. Подразумевается фигура капитолийской волчицы, согласно легенде выкормившей двух братьев Ромула и Рема, первый из которых стал основателем Рима.

Две кометы. Впервые — «Русский вестник», 1859, июль, кн. 2, стр. 328. Относится к стихотворениям, посвященным Б. И. Уткну, см. стр. 5G4.

«Ты силу дай! Устам моим храненье…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 112—113. См. предыдущее примеч.

«Когда карателем великим…». Впервые — ОЗ, 1855, № 10, стр. 240. Печ. по «Кругозору», 1880, № 20, стр. 10. Написано после известия о падении Севастополя. Антей (греч. миф.) — герой, непобедимый до тех пор, пока соприкасался с землей. Алкид (греч. миф.) — Геракл, победивший Антея после того, как ему удалось оторвать его от земли. Павлова осмыслила миф о единоборстве Геракла с Лнтесм как вечную антитезу духа (Геракл) и материи (Антей — сын богини земли Ген).

Сцена. Впервые — сб. 1863 г., стр. 115—126.

«Прошло сполна всё то, что было…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 111—112. Относится к стихотворениям, посвященным Б. И. Утину.

Памяти Е. М<илькеева>. Впервые — сб. 1863 г., стр. 106—107. О Милькееве см. стр. 549.

Н. П. Б--ой. Впервые — сб. 1863 г., стр. 107—108. Адресат стихотворения не установлен. Здесь говорится о том осуждении, которому подверглась Павлова со стороны ее московских знакомых: Аксаковых, С. П. Шевырева, Т. Н. Грановского, А. И. Кошелева и других лиц, сочувствовавших Н. Ф. Павлову. Ее жестоко порицали, в частности, за то, что она, боясь заразиться холерой, уехала из Петербурга в Дерпт накануне похорон своего отца, умершего от этой болезни. Н. Ф. Павлов об этом писал 18 июня 1853 г. С. П. Шевыреву: «Ты, я думаю, слышал, что тесть мой умер холерой в Петербурге. Странная судьба постигла его: накануне похорон теща моя, которая так любила мужа, и дочь его, испуганные, уехали в Дерпт, а прах его отдан был на произвол трактирного слуги, который заехал с ним не в ту церковь, и только в 12 часов ночи, через генерала Рорберга, родственника моей жены, поместили его в церковь; на другой день явились туда родные, ждали вдовы и дочери, но не дождались» («Отчет публичной библиотеки за 1892 г.». СПб., 1895. Приложения, стр. 141—142).

Пловец. Впервые — сб. 1863 г., стр. 128—129. Петерсон Карл Александрович (1819—1875) — поэт, сотрудник «Современника» в период издания этого журнала П. А. Плетневым; в 1848—1852 гг. служил секретарем русской миссии в Дрездене, а в 1859—1865 гг. — советником русского посольства в Берлине. Vae victis!-- эти слова, согласно преданию, произнес вождь галлов Бренн в тот момент, когда он бросил свои меч на чашу весов, куда осажденные его войском римляне сложили золото в качестве платы за освобождение города от длительной блокады; но именно в это время появился с войском Камилл, подоспевший на помощь римлянам; он разбил и прогнал галлов.

К… («Да, я душой теперь здорова…»). Впервые — сб. 1863 г., стр. 126—128. Посвящено Б, И. Утину, см. стр. 564, Встречи с ним еще, возможно, имели место за границей, где он слушал лекции в Берлинском университете в 1857 г., но прежние отношения их кончились. Сади — Саади Муслихитдин (1184—1291) персидский поэт.

«За тяжкий час, когда я дорогою…». Впервые — сб 1863 г., стр. 156—157, где отнесено к стихотворениям неизвестных лет. Примыкает к стихотворениям, посвященным Б. И. Утину (см. стр. 564), и, по всей вероятности, написано в 1855 или в первой половине 1856 г.

Ужин Поллиона. Впервые — «Русский вестник», 1858, август, кн. 1, стр. 464—470. Печ. по сб. 1863 г., стр. 130—135 с исправлением по журналу «Русский вестник». В оглавлении сб. 1863 г. отнесено к 1857 г., а в тексте проставлена дата: 1855. Написано в Константинополе, куда Павлова приехала в конце 1856 г., после посещения Рима. Под живым впечатлением от знакомства с языческим Римом и в прошлом с христианским Константинополем у Павловой созрела мысль противопоставить в произведении два мировоззрения. Аналогичная проблематика в лирических драмах А. Н. Майкова «Три смерти» (1852) и «Два мира» (1872—1881). Новиков Евгений Петрович (1826—1903) — писатель, близкий к славянофилам, муж приятельницы Павловой Ольги Алексеевны (урожденной Киреевой), тоже писательницы. Павлова встречалась с ним в Константинополе, где он был в то время секретарем русской миссии. Поллион Гай Азиний (75 до н. э. — 4 н. э.) — римский патриций, консул, поэт и историк, основавший первую публичную библиотеку в Риме. Павлова допускает анахронизм: исторический Поллион умер значительно раньше «дней Вес-пасиана», римского императора. Вия — улица. Фалерн — сорт вина, которое изготовлялось в Фалерне, местности древней Италии. Геба (греч. миф.) — богиня юности. Кимвал — древний музыкальный инструмент в виде медных тарелок. Прометей (греч. миф.) — титан, похитивший для людей огонь с неба, за что был наказан верховным богом Зевсом, приковавшим его к скале на Кавказе. Огонь Прометея — символ творческих сил и вдохновения человека. Сократ (469—399 до н. э.) — древнегреческий философ-идеалист, учитель Платона, был присужден к смерти. Флавианцы — сторонники императоров из фамилии Флавиев. Тит (41—81) — сын Флавия Веспаснана, полководец, подавивший восстание в Иудее и разгромивший в 70 г. Иерусалим; с 79 г. — римский император. Колизей — древнеримский цирк-амфитеатр. Весталки — жрицы храма богини домашнего очага Весты в Риме; их обязанностью было поддерживать в храме вечный огонь.

«Средь зол земных, средь суеты житейской…». Впервые — «День», 1862, от 6 января, стр. 3. Чему учил народ он галилейский. Имеются в виду проповеди Христа в Галилее, стране, упоминаемой в Евангелии.

«Стараться отдохнуть душою…». Впервые — «Русский вестник», 1858, август, кн. 1, стр. 536. В сб. 1863 г. не вошло.

Не пора! Впервые — «Русский вестник», 1858, август, кн. 2, стр. 717—718. Печ. по сб. 1863 г., стр. 150—151. Написано во время приезда Павловой в Россию после почти двухлетней жизни за границей. Кратковременное пребывание в Москве вызвало тяжелые воспоминания о недавнем прошлом, отразившиеся в стихотворении.

Спутница фея. Впервые — «Русский вестник», 1859, декабрь, кн. 2, стр. 673—678. Печ. по сб. 1863 г., стр. 138—144.

«Да, шли мы житейской дорогой…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 149. Написано во время пребывания Павловой в Москве; см. выше примеч. к стих. «Не пора!».

А. Д. Б <аратынск>ой. Впервые — «Русская беседа», 1859, кн. 16, стр. 11—12. В сб. 1863 г. не вошло. В изд. 1915 г., т. 1, ошибочно отнесено к А. Д. Блудовой, которая на самом деле ни возрастом, ни обликом не соответствовала изображенной в стихотворении женщине. К. В. Пигарев установил, что стихотворение обращено к А. Д. Баратынской. Это подтверждает ее портрет, хранящийся в Мурановском музее. Павлова была очень близка с Баратынскими и в последний приезд не могла с ними не видеться. Баратынская Анна Давыдовна (урожденная Абамелек) (1816—1889) — жена И. А. Баратынского, брата поэта Е. А. Баратынского. Она с 1832 г. была фрейлиной и считалась первой красавицей в светском обществе. Ей посвящено Пушкиным стихотворение «В альбом А. Д. Абамелек». Племянник ее С. А. Рачинский писал о ней: «Не одною красотою отличалась Анна Давыдовна, но также умом и любезностью и немалым стихотворным талантом. Прекрасные ее переводы из поэтов германских и английских печатались в повременных изданиях и были собраны в книжечке, изданной за границей» («Татевский сборник». СПб., 1899, стр. 63).

Ночлег Витикинда. Впервые — «Русский вестник», 1860, март, кн. 1, стр. 156—160. Печ. по сб. 1863 г., стр. 144—149, где впервые были опубликованы первые 7 строф. В основе стихотворения-- французские эпические сказания о короле Карле Великом (ок. 742—814), победителе лангобардов, мавров и саксов, обращавшем их в христианство. Витикинд (ум. 1007) — вождь саксов, боровшихся с Карлом Великим. Витикинд, отличавшийся выдающимся талантом полководца и храбростью, все же не смог устоять против него и вынужден был покориться, перейти на сторону короля и принять от него самого крещение. Витикинд был убит, сражаясь против герцога Геральда Швабского.

Экспромт («Что стали в пень вы, Ольга Алексевна?..»). Впервые — Борис Рапгоф. К. Павлова. Материалы для изучения жизни и творчества. Пг., 1916, стр. 86, где опубликовано по автографу, хранящемуся в ПД, с подписью и пометой: «Dresden, Hôtel de Pologne, № 6, 6 апреля 1889». В дате явная описка или неразборчиво написано: Павлова жила в Дрездене в этом отеле в 1859 г. О. А. Новикова — см. о ней примеч. к стих. «Impromptu», стр. 563.

«Это было блестящее море…». Впервые — изд. 1939 г., стр. 191—192, где опубликовано по автографу, хранящемуся в рукописном отделе Л Б. Стихотворение, как справедливо указывает Е. Казанович (в изд. 1939 г., стр. 435), по содержанию примыкает к циклу «Фантасмагории», поэтому его можно предположительно датировать периодом написания этого цикла.

ФАНТАСМАГОРИИ

В сб. 1863 г., стр. 160—174 под заглавием «Фантасмагории» объединено 13 стихотворений, в которых отражены впечатления Павловой во время се путешествия по Европе, охватывающего с большими перерывами, включая приезд в Россию, время с мая 1856 по 1861 г.

Неаполь. Впервые — «Русский вестник», 1858, декабрь, кн. 2, стр. 630, без заглавия, вместе с приведенными ниже двумя стихотворениями под рубрикой «Из фантасмагории». Печ. по сб. 1863 г., стр. 160—161. Мизена — город в Италии (на берегу Неаполитанского залива).

«Снова над бездной, опять на просторе…». Впервые — там же, стр. 631—632. Печ. по сб. 1863 г., стр. 161.

«В думе гляжу я на бег корабля…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 162. С разночтениями — «Кругозор», 1880, № 15, стр. 1. Печ. по сб. 1863 г., так как нет уверенности, что изменения в тексте являются авторскими.

Рим. Впервые — «Русский вестник», 1858, декабрь, кн. 2, стр. 631. Печ. по сб. 1863 г., стр. 163. См. примеч. к стих. «Неаполь».

Венеция. Впервые — «Русский вестник», 1858, сентябрь, № 2, стр. 411. См. ниже примеч. к стих. «Гондола». Куполы святого Марка — собор св. Марка в Венеции, замечательный памятник архитектуры X—XI вв. Риальто — мост в Венеции через Большой канал. Прокурации — в Древнем Риме здания, где находились чиновники, ведавшие сборами налогов, а также управлявшие императорскими землями от имени императора.

Гондола. Впервые — «Русский вестник», 1858, сентябрь, кн. 2, стр. 412—414, вместе со стихотворением «Венеция», под общим заглавием «Венеция. Из фантасмагории». Печ. по сб. 1863 г., стр. 165—168. Сира и Тенедос — острова в Эгейском море. Илион (Троя) — древний малоазиатский город, известный по поэме Гомера «Илиада». София — см. стр. 567. Святая глава без креста. В 1453 г. после завоевания Константинополя турками храм святой Софии был превращен ими в мечеть. Галата — предместье Константинополя. Пера — европейская часть Константинополя. Гаета — итальянский город (на побережье Тирренского моря). Мизена — см. выше. Кьяйя — морское побережье (неподалеку от Неаполя). Факкино — грузчик. Сорренто — город на побережье Неаполитанского залива. Город огромный, стоглавый — Москва. Громада столицы другой — Петербург.

«Умолк шум улиц, — поздно…». Впервые — «Русский вестник», 1859, сентябрь, кн. I, стр. 175, под заглавием: «Вечером». Печ. по сб. 1863 г., стр. 168—169, где дано без заглавия. Та повесть без развязки — очевидно, подразумеваются отношения с Б. И. Утиным (см. стр. 564).

«Бежал корабль, прорезывая бело…». Впервые — сб. 1863 г., стр. 169, с датой: 1859. Стихотворение является как бы продолжением предшествующего, где также шла речь об отношениях с Б. И. Утиным, о которых говорится: «Теперь тому два года». Со времени отъезда, т. е. с весны 1856 г., два года исполнилось в 1858, а не в 1859, как указано ошибочно в сб. 1863 г.

Дрезден. Впервые — сб. 1863 г., стр. 170—171. Река седая — Эльба, на берегах которой расположен Дрезден.

Пильниц. Впервые — сб. 1863 г., стр. 171. Пильниц — бывшая летняя резиденция саксонских королей и рядом с ней с тем же названием деревня на правом берегу Эльбы, где летом жила Павлова «в убогой комнатке немецкого столяра», о чем сообщал 15 июня 1862 г. в письме П. А. Плетневу поэт С. А. Никольский, посетивший поэтессу (ПД).

Озеро Вален. Впервые — «День», 1862, от 21 апреля, стр. 5, с подзаголовком «Из фантасмагории». Печ. по сб. 1863 г., стр. 172. Вален — высокогорное озеро в Швейцарии. Сентис — гора в Гларнских Альпах, с которой открывается живописный вид на Рейнскую долину.

Порт Марсельский. Впервые — «День», 1862, от 8 сентября, стр. 2, с подзаголовком «Из фантасмагории». Печ. по сб. 1863 г., стр. 173. Пильниц — см. выше.

Дорога. Впервые — «День», 1862, от 24 марта, стр. 4.

Ответ К *⁺*. Впервые — «День», 1861, от 4 ноября, стр. 2—3. По всей вероятности, обращено к поэту А. К. Толстому, с которым Павлова часто встречалась в это время и работала над переводами его произведений.

«Страницы часть в альбоме этом…». Впервые — Б. А. Фитингоф-Шель. Мировые знаменитости. СПб., 1899, стр. 87, где опубликовано по автографу, хранящемуся в ГИМ, в альбоме бар. Б. А. Фитингоф-Шеля (1829—1902), композитора. Он познакомился с Павловой зимой 1860—1861 г. в Дрездене в связи с работой над оперой на сюжет лермонтовского «Демона», либретто для которой по его просьбе составляла Павлова.

«Труд ежедневный, труд упорный!..». Впервые — «День», 1862, от 20 января, стр. 2.

«Не гордою возьмем борьбою…». Впервые — «День», 1862, от 20 января, стр. 2.

Гр. А. К. Т<олсто>му. Впервые — сб. 1863 г., стр. 154—155. Обращено к поэту Алексею Константиновичу Толстому, с которым Павлова познакомилась зимой в Дрездене в 1860—1861 г. Она начала работать в это время над переводом только что законченной Толстым драматической поэмы «Дон-Жуан». Позднее перевела его трагедию «Смерть Иоанна Грозного», постановка которой в Веймарском театре на немецком языке принесла известность автору. Толстой очень высоко ценил переводческое искусство Павловой.

На освобождение крестьян. Впервые — иллюстрированное приложение к «Новому времени», 1911, от 19 февраля, стр. 10, с примечанием: «Это неизданное стихотворение К. Павловой написано сейчас же после освобождения крестьян и подарено автором лично Ольге Григ. Аксаковой в 1865 г. в Дрездене». Печ. по газетному тексту с исправлением, предложенным Е. Казанович (в изд. 1939 г., стр. 436). В ст. 4 второй части стихотворения несомненно ошибка: вместо «дня» напечатано «боя», что не соответствует рифмуемому с ним слову во втором стихе, а также смыслу текста. Копия, видимо восходящая к автографу, хранящемуся в архиве Аксаковых в ПД, датирована. Колисей — см. стр. 571.

СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ

«В толпе той беспечной…». Печ. впервые по списку, сделанному С. А. Рачинским, очевидно располагавшему в свое время автографом. Список — в ЦГАЛИ (архив С. А. Рачинского). Стихотворение, явно не доработанное Павловой, написано на обороте страницы, на которую Рачинский переписал ее стихотворение «Сфинкс». Список находится среди подобранных Рачинским стихотворений Павловой и намеченных к изданию. Стихотворение, по-видимому, относится к раннему периоду творчества Павловой.

«Когда встречаюсь я случайно…». Впервые — изд. 1939 г., стр. 192, где опубликовано по копии В. Я. Брюсова, полученной им от П. И. Бартенева. По содержанию и стилю стихотворение, несомненно, принадлежит Павловой и, по всей вероятности, написано в конце 50-х или начале 60-х гг.

o

СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ СОВМЕСТНО С Н. Ф. ЩЕРБИНОЙ

Автору «Книги печалей». Впервые — «Пантеон», 1856, кн. 2, стр. 17, в анонимной статье «Русская литература в 1855 году» без указания автора. Публикации предшествовали следующие строки: «„Книга печалей“ — стихотворения, изданные в Москве, лучшей рецензией которым служит следующее послание к автору…» В собрание стихотворений Павловой включено Е. Казанович в изд. 1939 г., стр. 198, на основании хранящегося в ПД автографа Павловой, из которого видно, что первые пять строк принадлежат ей, а последние Н. Ф. Щербине. Автограф датирован. Стихотворение подписано: «Члены клуба здравого смысла». До 1939 г. эпиграмма приписывалась одному Щербине и была включена в «Полн. собр. соч. Н. Ф. Щербины» (СПб., 1878, стр. 306). Автор «Книги печалей» — Николай Васильевич Сушков (1796—1871), плодовитый, но бездарный писатель. Он выпустил свою «Книгу печалей» вскоре после падения Севастополя.

НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ

«Восторгов предаваясь власти…». Перевод неизвестного немецкого подлинника. Впервые — сб. 1863 г., стр. 152. Цирцея (греч. миф.) — злая волшебница, персонаж гомеровском «Одиссеи»; здесь: коварная возлюбленная.

С АНГЛИЙСКОГО И ШОТЛАНДСКОГО НАРОДНАЯ БАЛЛАДА

Эдвард. Перевод шотландской народной баллады «Edward». Впервые — ОЗ, 1839, № 11, стр. 159—161, с подписью: --ва--. В сб. 1863 г. не вошло. Редакцией дано к стихотворению следующее примечание: «Это стихотворение принадлежит к числу самых древних шотландских баллад. Русская переводчица, умеющая с такою энергиею передавать чужеземные песнопения, перевела и эту балладу слово в слово и с намерением удержала это многозначительное О/, которым в подлиннике оканчивается каждое четверостишие. От повторения этого О/ в целом стихотворении слышится какой-то болезненный стон, который в подлиннике придает особенную силу целой пиесе и который, несмотря на странность его, должен был необходимо сохраниться в переводе. Ред.» На русский язык эта баллада под тем же названием была также переведена А. К. Толстым.

ПРИЛОЖЕНИЕ

В настоящий раздел включены все оригинальные стихотворения Павловой из сборников «Das Nordlicht» и «Les préludes», кроме того четыре стихотворения русских поэтов, переведенные ею на немецкий язык, и два стихотворения — на французский язык. В раздел вошли также ряд иноязычных стихотворений Павловой, не публиковавшихся ею в сборниках. Сборник «Das Nordlicht» открывается следующим предисловием автора:

«Новая русская литература, уже много лет делающая большие успехи, еще почти незнакома немцам, особенно поэтические произведения. Так как я родилась и получила воспитание в России и лично знаю многих нз наших поэтов, я решилась взяться за предлагаемый скромный труд, надеясь, что он даст определенное представление о современной русской поэзии и поэтому будет интересен для многих.

Господин Гумбольдт, с которым я имела счастье познакомиться во время его краткого пребывания в Москве, был тем, кто дал первый повод к этим попыткам; в беседах со мною о современном состоянии русской поэзии он выражал желание иметь более подробные сведения о ней посредством совсем точных переводов и ободрял меня взяться за эту работу.

Со своими первыми опытами я знакомила многих, кто мог их вполне оценить, и они уговорили меня продолжать, убеждая, что своей главной цели — точно и характерно передавать подлинники — я достигла. Сами писатели, на суд которых я давала свои переводы их стихотворений, считали эти переводы удачными, поэтому я решила опубликовать их в настоящем сборнике. Нельзя судить о каком-либо поэте по одному единственному стихотворению, поэтому я, чтобы дать более полно представление о стиле и особенностях каждого поэта, не могла включить в сборник много поэтов.

Если этот скромный труд найдет благоприятный прием, то я намереваюсь в дальнейшем ознакомить немцев также с другими поэтами, которых я сюда не включила, и дать образцы их поэтических произведений.

Я убеждена, что в метрическом переводе нельзя изменять стихотворные размеры подлинника без разрушения характера и физиономии стихотворения, поэтому я строго соблюдала размеры русских стихотворений и сохранила их для каждого стихотворения в переводе на немецкий язык. В русских народных песнях, которые я включила, я считала нужным сохранить даже неправильности, где они имеются в подлиннике, чтобы не разрушать непринужденную свободу этих устных произведений.

Я льщу себя тем, что каждый, кто знает русский язык и те стихотворения, которые я перевела, должен признать, что я ни в чем не отступила от подлинника и ни одно стихотворение не потеряло своего колорита м своего особенного характера. И больше этого я ничего не хотела.

Читатели увидят, что я употребляла много так называемых ненастоящих рифм, что объясняется бедностью немецкого языка вполне чистыми рифмами. Я думаю, что пример Шиллера и Гете достаточно оправдывает эту вольность и дает право пользоваться этими рифмами.

Нужно еще заметить, что при выборе стихотворений я принимала во внимание их многообразие и разнородность и поэтому отказалась от удовольствия включить в сборник много выдающегося, что позднее последует, если предлагаемый опыт вызовет интерес. Москва, в мае 1832».

Сб. «Les préludes» был издан с предисловием одного из редакторов книги — А. де Роншо, который, высоко отозвавшись о переводах Павловой, сообщил некоторые сведения о самой переводчице. Сборники «Das Nordlicht» и «Les préludes» принесли Павловой славу прекрасного переводчика. О ее переводах за границей положительно отзывались Гете, А. Гумбольдт, Варнгаген фон Энзе и другие. Варнгаген в статье о Пушкине, переведенной M. H. Катковым (см. ОЗ, 1839, № 5), называл отличными переводы Павловой из Пушкина. Н. Мельгунов рассказывал, что Гумбольдт при встрече с ним «вспоминал о некоторых знакомых ему лицах… также о К. К. Яниш, изъявляя сожаление, что она, начав писать по-французски, перестала дарить нас своими прекрасными немецкими переводами с русского, польского и других языков, а также собственными стихами» («Барон Александр Гумбольдт», ОЗ, 1839, № 11, стр. 94). Заинтересовался переводами Павловой и Бальзак, которому Шевырев передал «Les préludes» и «Jeanne d’Arc» (см.: M, 1841, № 1, стр. 300).

Высоко оценила переводы Павловой и русская критика. В статье И. В. Киреевского «О русских писательницах» сказано: «На днях пришли сюда только что отпечатанные в Германии переводы с русского, под названием „Северное сияние“, „Das Nordlicht“, переводы, сделанные одною знакомою вам девушкою, одаренною самыми разнообразными и самыми необыкновенными талантами. Сколько я могу судить, то переводы эти превосходят все известные до сих пор с русского на какие бы то ни было языки… В конце книги приложено несколько оригинальных пиес, исполненных поэзии и замечательных особенно тем, что всего реже встречается в наших девушках: оригинальностью и силою фантазии» (Полн. собр. соч., т. 2. М, 1911, стр. 73—74).

В том же году, когда вышел сборник «Les préludes», появилась в «Московском наблюдателе» (1839, ч. 2, № 4, стр. 100—138) статья Белинского «Русские журналы», в которой критик высоко оценивал переводческий талант Павловой (см. примеч. к стих. «Клятва Мойны», стр. 589). Белинский позже упрекал Павлову за то, что она выбирала для переводов стихи таких поэтов, как H. M. Языков и А. С. Хомяков, чем она, по его словам, «несмотря на превосходный перевод, отбила охоту у немцев интересоваться русскою поэзиею» (Полн. собр. соч., т. 7. М., 1955, стр. 656).

Высоко оценили переводы Павловой также M. H. Катков, К. С. Аксаков, А. А. Григорьев, а позднее Н, Г. Чернышевский, признававший переводы Павловой «во сто раз лучше переводов г. Данилевского, г. Лямина и проч.» (Полн. собр. соч., т. 4. М., 1948, стр. 505).

1. СТИХОТВОРЕНИЯ НА НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ

1. «Es wurden in dem düstern Erdenleben…». Печ. впервые по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ. Автограф подписан: «Carolin J.»

2. «Gedenke mein, wenn Hespers Plasenschleier…». Печ. впервые по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ. Автограф подписан: «Carolina». Геспер — название вечерней звезды Венеры.

3. Die Geisterstunde. Впервые — «Das Nordlicht», стр. 217—230.

4. Alvar der Talador. Впервые — «Das Nordlicht», стр. 231—237. Кордова — город на юге Испании. Кастилия — область в Испании. Гвадалквивир — река на юге Испании. Сьерра-Морена — гора на юге Испании. Андалузия — область на юге Испании.

5. Flucht und Rückkehr. Впервые — «Das Nordlicht», стр. 238—242.

6. Sängers Abendgrus s. Впервые — «Das Nordlicht», стр. 243—245.

7. Die Nixе. Впервые — «Das Nordlicht», стр. 246—249.

8. Lied. Впервые — «Das Nordlicht», стр. 250—251. Эпиграф — из стихотворения «A mon ami Paul F…». Ж. Делорм — псевдоним французского писателя Сент-Бева (1804—1869).

9. Sonett. Впервые — «Das Nordlicht», стр. 252—253.

10. An A. v. Hmb

---

1. Стихотворение «Вечная память» (т. I, стр. 160) по недоразумению приписано Павловой на том основании, что под ним стояла подпись «К. П.», на самом деле оно написано К. Победоносцевым, который часто подписывался этими инициалами.
2. Составитель печатал некоторые стихотворения не по последним прижизненным редакциям, а по более ранним текстам. Так, например, стихотворение «Сфинкс» напечатано по тексту сборника 1863 г., хотя оно последний раз печаталось Павловой с исправлениями в 1880 г. в «Кругозоре». Стихотворение же «H. M. Языкову. Ответ» (1840) напечатано не по сборнику 1863 г., где оно было опубликовано с исправлениями автора, а по автографу 1840 г. Однако подобных случаев очень немного.
3. А. Ф. Кони. Каролина Павлова. — «Европа», 1918, № 4—5, стр. 24.
4. Д. Я<зыков>. Каролина Павлова, урожденная Яниш. Некролог. — «Московские ведомости», 1893, 5 декабря.
5. П. Б<артенев>. К. К. Павлова. — «Русский архив», 1894, № 1, стр. 122.
6. Кошелева всячески старалась поддержать успех распродажи сборника сочувственными объявлениями в журналах и газетах о его выходе. Она писала Погодину: «Пошлите, пожалуйста, к Каткову объявление о вышедших стихотворениях Павловой. Но напишите отзыв потеплее, чем в „Дне“, т. е.: не нравится „неблагоприятное обстоятельство“, имеющее в себе что-то отталкивающее и озадачивающее покупщика» (Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР нм. В. И. Ленина, арх. Погодина).