Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Политическое обозрение 1867 года править
Многими событиями ознаменовался 1867 год. К добру или худу вели и ведут они — покажет время!
Сохранение светской власти для папы и целость Турецкой империи — вот две неблагодарные задачи, которые задает себе премудрая европейская политика. Рим и Константинополь — вот два средоточия, около которых обращаются все действия, все намерения. Восточная и Западная Римская империя, в новых платьях, являются на сцене мира.
В начале года предстояла опасность войны между Пруссией и Францией, не могшей ей простить того неожиданного оборота дела, по коему Пруссия сплошною стеною от Немана до Рейна и за Рейн стала пред ней в своем всеоружии с игольчатыми ружьями, изобретенными г. Дрейзе.
Войноотводом послужила Парижская всемирная выставка. На нее употреблены были миллионы; миллионы еще множайшие она должна была привлечь в Париж, оживить промышленность, накормить рабочих и мастеровых, обогатить торговлю — нельзя было все это бросить, и поневоле должно было и<мператору> Наполеону притворяться и улыбаться, между тем как на сердце скребли кошки. Приготовления под рукою продолжались, как вдруг новые события перепутали еще отношения между европейскими государствами и принудили изменить первоначальные планы.
Обозрим сперва те происшествия или дела, в которых все европейские государства, более или менее, так или иначе, принимали участие в прошедшем году.
Эти общие происшествия суть: Парижская выставка, Люксембургский вопрос, восстание Критское, нападение Гарибальди на Рим.
Парижская выставка, что касается до ее мысли и исполнения, до ее содержания, есть хорошее дело. Это — мирное состязание народов между собою, средство к знакомству, к сближению, распространению сведений, к обмену их, развитию, усовершенствованию.
Выставка подала повод к посещению Наполеона европейскими государями и свиданию между ними.
Здесь медаль перевертывается на другую сторону, и нельзя с прискорбием не заметить, что Париж в этом отношении представлял зрелище отвратительное. Фигаро мог бы смелее спросить удивленный: «Да кто же кого здесь обманывает?» Когда читаешь описание приема во время критского кровопролития турецкому султану французским и австрийским императорами, английскою королевою и прусским королем, то краснеешь за Европу. Что хотели сказать европейские государи таким приемом султану? Что они считают его своим братом, дорожат его дружбой и желают ему всякого благополучия? А десять миллионов христиан, которые страдают под его игом и вопиют об освобождении? А критские мученики, которые другой год борются из всех сил против своих палачей? Они терпи, страдай, умирай! Английская королева подвязывает султану подвязку, император Наполеон ведет на помочах, король Прусский сожигает такой фейерверк, что Рейн огнем заливается, а император Австрийский не знает, чем и угостить; венгерцы в Песте пляшут чуть не вприсядку; а поляки собираются к нему со всех сторон и восклицают во всеуслышание, что Турция есть лучшая, либеральнейшая страна в Европе и главная опора общественного благосостояния! И все это делается не в Томбукту, не у ирокезцев, не в Зюнгории, а в Европе! И все это говорится и печатается не в средних веках, а в XIX столетии!
<…>
Хотели ль европейские государи своими приемами пред лицом всего света показать России, что они принимают под свое покровительство Турцию?
Россия это знает, и они только лишним стыдом покрыли свою гяурскую голову, прибавили по лишней постыдной странице в свою историю.
Что думал султан или его министры об этих угощениях? Кем должны представляться им европейцы? Но нашлись люди, которые приняли все это за чистые деньги и пошли еще далее, — несчастные поляки!
Эту комедию в Париже можно бы счесть несравненной, если бы не случилась там другая, которой и имени нет, с какой стороны вы ее ни посмотрите.
И<мператор> Наполеон поколебал Австрийскую империю, изгнав австрийцев из Италии и отняв у них Ломбардию. Этого мало: допустив пруссо-итальянский союз, он содействовал отнятию у них и знаменитого четвероугольника с Венецией, а вместе и изгнанию их из Германии. Наконец, так или иначе, он был причиною погибели лучшего из австрийских принцев, императора Максимилиана. Есть, кажется, за что австрийскому императору смотреть косо на Наполеона. Ничуть не бывало: на банкете, данном ему в городской Парижской думе, за десертом, император Наполеон провозгласил тост за австрийскую царственную чету, прося «принять этот тост как выражение глубокого сочувствия к его особе, семейству и стране». Император Франц-Иосиф отвечал на этот тост следующими словами:
«Государь! Меня трогает провозглашенный вами тост. Посещая несколько дней тому назад гробницы моих предков в Нан-си, я высказал себе самому желание похоронить в этих могилах, охраняемых благородной нацией, все несогласия, разделявшие две страны, призванные идти рука об руку по пути прогресса и цивилизации. (Продолжительные рукоплескания.) Представим своим союзом новый залог того мира, без которого не могут преуспевать нации. (Браво! Да здравствует император!) Благодарю город Париж за оказанный мне прием. В наше время дружба и доброе согласие между монархами имеют двоякую важность, потому что они опираются на симпатию народов»[1].
Скажите: неужели это искренние речи, от сердца идущие?
Ну — а как целовались Наполеон и Фридрих Вильгельм? Боюсь употребить библейское сравнение, чтоб не быть обвиненным в неприличии.
Всех искреннее, благороднее, добродушнее являлся в Париже Русский Государь. Он делал личное одолжение императору французов, которому дома приходилось плохо, и отвлекал внимание населения от несчастного мексиканского исхода, он содействовал к разрешению возникшего спора между Пруссией и Францией и тем приносил пользу обеим, потому что они не были готовы к войне.
Сознаюсь в своей аркадской невинности: я думал, что это посещение принесет и нам пользу, вызывая справедливое и необходимое отблагодарение, каким-нибудь образом, и послужа на всякий случай предостережением Пруссии.
Чем же оно кончилось?
Выстрелом Березовского.
Этот выстрел, по крайней мере, должен бы усугубить благодарное расположение к России?
Нет — он не был даже исследован порядочно, и французские судьи, столь знаменитые своим делопроизводством, думали нас успокоить удостоверением, что это действие есть единичное и не имеет никаких ветвей! К обманам этого рода часто прибегают европейские правительства, но они напрасно вообще думают, что такого рода обманами могут успокаиваться массы, народы. Двадцатилетний мастеровой, механический ученик, не мог возыметь подобную мысль, не зная даже, что Русский Государь приедет в Париж и когда, — не зная, куда и как он в этот день отправится гулять, где и когда будет возвращаться. Не говорю о том, что, при перемене направления коляски, мудрено бы было и опытному убийце вдруг не потеряться, мудрено вдруг догадаться, что можно забежать вперед и встретить жертву. Всего вернее доказывается соучастие известием, недавно в разных газетах напечатанным, что собираются где-то деньги для Березовского за то, что он не открыл соучастников[2].
Иностранные газеты твердили, что русские приведены были в негодование тем, что Березовскому не назначена казнь. Ни о Березовском, ни о казни его мы не думали и думать не хотели, как и не хотим, но все приведены были в негодование слабостью действий французского правительства и допущением облегчающих обстоятельств, тогда как были обстоятельства не облегчающие, а отягчающие, а именно: освобождение трех миллионов польских крестьян и наделение их землей наравне с русскими крестьянами, снабжение бобылей и батраков средствами для прожития, освобождение польских городов от феодального ига, широкая амнистия, по которой возвращены тысячи семейств из Сибири, прекращение политических следствий, возвращение конфискованных имуществ и проч. и проч. Императорский прокурор пропустил все эти отягчающие обстоятельства и оставил без достаточного возражения бредни Эммануила Араго. (Неужели наши агенты не потрудились объяснить прокурору положение русского дела в Польше, и особенно в западных губерниях, составляющих яблоко раздора между нами, так как поляки вооружали своего адвоката?)
Читая этот несчастный процесс, читая описание султанского приема, нельзя не пожалеть, что Государь был в Париже.
А с другой стороны, нельзя не заметить, что отказ посетить Париж мог иметь также неблагоприятные следствия, производя охлаждение, показывая расположение или готовность к разрыву.
Мы, частные люди, не зная всех обстоятельств, не можем судить о подобных событиях положительно, а только представлять поверхностные, условные соображения.
Как бы то ни было, Русский Бог обратил все в нашу пользу, и нам остается только благодарить Его.
Люксембургским вопросом поднялась было туча над Европою, отстраненная, как мы заметили выше, преимущественно Парижской выставкой. Голландия согласилась уступить Люксембург Франции. Пруссия, державшая там свой гарнизон, как в германской крепости, протестовала. Начались споры и переговоры, хотя соперники, кажется, не желали на ту пору войны. Россия предложила посредничество вместе с Англией и Австрией, которое после нескольких переговоров и кончилось общим согласием: оставить Люксембург во владении Голландии, крепость срыть и прусские войска вывести.
Эта туча весенняя, а к осени поднялась другая, которая также на время пронеслась мимо: покушение Гарибальди проникнуть в Рим. На первый раз она остановлена была флорентийским министерством, но во второй раз, когда удалось Гарибальди вырваться из-под стражи, снарядить свои дружины и явиться в церковной области, французские полки явились из Тулона защищать папу. Гарибальди одержал победу в нескольких схватках над папскими войсками, приблизился было к Риму и начал одолевать папскую защиту, но явились французы к ним на помощь и порешили дело своими ружьями Шаспо, которые — они хвалятся — сделали чудеса. Гарибальди должен был отступить и задержан итальянскими войсками, которые, повинуясь народному движению, вступили также пред тем в папскую область. Теперь они удалились оттуда, чтоб лишить вместе и французов предлога там оставаться. Французы стоят в Чивита-Веккии, впредь до успокоения Италии, как говорят они, и до обеспечения итальянским правительством папской безопасности. Государственный министр Франции объявляет в законодательном корпусе, что «Италия никогда не должна владеть Римом. Идея иметь Рим столицей есть идея бесплодная, привитая искусственно». А в это же время Менабреа заявляет во Флорентийском парламенте, что «Рим для Италии необходим, как Париж для Франции, и выражает надежду, что эта цель будет достигнута мирным путем».
Положительное и отрицательное электричества готовы опять столкнуться, и весной, кажется, раздастся гром, которого теперь слышатся только перекаты.
Кандийское восстание продолжается, и кровь потоками льется. Россия несколько раз обращалась к европейским государствам и предлагала им обратить внимание на ужасное положение турецких христиан, и особенно в последнее время, на положение жителей Крита. Державы были глухи, действовали несогласно и тем ободряли Порту. Принятые ими меры, советы, мнимые реформы турецкие не повели ни к чему. Осиротелые семейства перевозятся с Крита на наших кораблях в Грецию благодаря просвещенному, человеколюбивому почину нашего посланника генерал-адъютанта Игнатьева, подавшего пример прочим, которые устыдились ему не последовать.
В последнее время обнародована от Русского кабинета, вместе с Францией, Пруссией и Италией, знаменитая декларация, по которой эти державы, истощив все средства в назидание Порты, складывают с себя ответственность и предоставляют Турцию самой себе. Провозглашено, таким образом, правило невмешательства. Христиане турецкие только того и желали! Декларация наполнила сердца их радостью, как слышно со всех сторон. Правило невмешательства даст скорые плоды в отношении не только к Криту, но и к другим областям Порты, если только державы устоят в своем слове! (В России сомневаться нельзя, а Франция, как видно из обнародованных документов, поступает не так искренно.) Но слово сказано, записано, и оно производит свое действие. Что написано пером, того не вырубишь топором.
В восточные дела мы не вмешиваемся, но не вмешивайся и никто. Conditio, sine qua non. Пусть там будет то, чего хотят сами населения.
Позволяю себе сделать здесь отступление. Некоторые органы нашей журналистики обвиняются иногда в преднамеренном осуждении действий правительства и возбуждении к нему недоверия, в возбуждении общественного неудовольствия.
Нет, это несправедливо — и вот доказательство очевидное: в каком журнале, в какой газете сказано ли было хоть одно слово против действий Министерства иностранных дел по Критскому и вообще Восточному вопросу за последнее время? Все в один голос, друг вперед другом, отдавали ему справедливость и наперерыв рассыпались ему в похвалах. Хвалить гораздо приятнее, слаще, чем осуждать. Если какие действия подвергаются критике, то это отнюдь не означает желания возбуждать неудовольствие, — оборони Боже, — а всего менее возбуждать страсти!
Да какие и есть у нас страсти, я желал бы спросить? Их так мало, так они ничтожны, что не хватает их даже для трагедий, для драматических пьес, не только для действительной жизни. Почитайте новые наши драмы. Везде встретите добрых людей, которые, так себе, посчитаются иногда между собою, а после хоть и в объятья готовы броситься друг к другу! Повторяю свой вопрос: какие же страсти у нас, северных, еще не оттаявших людей?
В критических или аналитических статьях журналистики видно искреннее желание объяснить правительству причины, по которым то или другое его распоряжение может причинить вред. Но здесь еще далеко до возбуждения недоверия. Без таких статей — в чем же будет состоять свобода печати, дозволенная правительством, как о том значится в распоряжении Министерства внутренних дел. {Оно начинается так: «…предоставленное печати право обсуждения современных вопросов и выражения мнений о правительственных распоряжениях не может» — и проч.
Приведем также золотые слова из депеши князя Горчакова: «Не отвечаю на жалобы, с которыми Али-паша обращался к вам против тона русской журналистики. Вы должны знать, что наши журналы пользуются свободой слова в пределах, указанных законом. Это имеет свои выгоды, а также может иметь некоторые неудобства. Случается, что и сам я подвергаюсь нападениям печати, но я предпочитаю это немоте мысли, которая не соответствовала бы реформам, предпринятым нашим Августейшим Государем. Успех этих реформ зависит большей частью от чувства личного достоинства тех людей, кому поручено их исполнение, и это чувство не может возникнуть там, где мысль малодушно подавляется».} Смело скажу, что ни одной газеты, ни одного журнала, слава Богу, нет в России с таким преступным, злодейским, изменническим направлением. В Петербурге некоторые издания, на мое обоняние, пахнут не совсем хорошо, но и тех подозревать в злоумышлениях нет, кажется, никакого права, никакого повода. В этом отношении вся русская журналистика представляет прекрасное, утешительное явление, которому нельзя не радоваться. Зачем же накликать, придумывать, сочинять такой чуждый нам образ действий? Может журналистика или тот, другой ее орган ошибаться, судить неправильно, выражаться иногда неприлично. За такие вины, в которых точно все мы с непривычки бываем грешны, мы должны, разумеется, подвергаться осуждениям, выговорам, внушениям, штрафам…
Но довольно! Возвратимся к обозрению положения государств в прошедшем году.
Франция большую часть года праздновала, угощала у себя венценосных гостей, от мая до ноября, но внешние ее отношения не отличались успехами. С самого начала года Наполеон получил жестокие удары оппозиции в законодательном корпусе через Тьера и в журналистике через Эмиля Жирардена, которые заговорили языком, не слыханным в прежнее время. Чтоб занять общественное внимание, Наполеон надеялся присоединить Люксембург к Франции, но встретил неожиданное, видно, сопротивление, и принужден был отказаться от своей мысли. Это была новая ошибка с его стороны, ибо играть не наверное, поднимать вопрос без уверенности привести его к желанному концу в его обстоятельствах было не позволительно! Скрепя сердце, он должен был перенести свою неудачу, но злости на Пруссию у него, разумеется, прибавилось немало.
За люксембургской неудачей последовало известие о том, что император Максимилиан, избранный и обнадеженный Наполеоном, был расстрелян в Мексике. Разумеется, не одну ночь Наполеон должен был провести без сна после этого страшного известия, и много волос должно было оказаться белыми, если он их не красит. Оппозиция восторжествовала.
А обстоятельства стекались как нарочно, чтоб запутывать его еще более. Гарибальди кричит: или Рим, или смерть! Вся Италия ему сочувствует. Толпы переходят границу. Наполеон посылает опять французские войска занять вечный город: они помогают папской гарнизе, разбитой в двух сражениях, отразить нападение, — и вот, сентябрьская конвенция (быть столице во Флоренции) объявляется итальянцами нарушенною и более необязательною. Наполеон, провозгласивший некогда, что вся Италия должна быть свободной, от Альп до Средиземного моря, должен теперь разрушать собственное свое создание. Клерикалы его подстрекают, старые политики их поддерживают, а оппозиция, народ не хочет слышать о войне в Италии за папу! Не мудрено, что вообще в действиях Наполеона оказывается нерешительность и вместе неопределенность. Он мечется из стороны в сторону. В чьих действиях можно сыскать более противоречия, чем в его торжественных приемах Русскому Государю и турецкому султану, с придачею ласк князю Сапеге? В отношении к Кандии взгляды тюильрийского кабинета переменялись беспрестанно: то было объявлено безусловное осуждение восстания, то оказывалось ему внимание; французские суда перевозили семейства критских жителей, а потом прекращали свое плавание; русская декларация была сначала принята Францией, а после уменьшалось значение этого акта!
Из внутренних законоположений следует заметить, что право прений об адресе заменено правом делать запросы, по пословице: тех же щей, да пожиже влей. Система предостережений заменяется преследованием пред судом исправительной полиции, которое, впрочем, еще не возымело своего действия. Вообще либеральные, по-видимому, законы обставляются оговорками, лишающими их значения, и неудовольствие общее возрастает: французы утомились покоем. Значительные финансовые операции оказываются несостоятельными, например знаменитый credit mobilier, затруднения увеличиваются беспрестанно, вызывают новые займы, слышатся республиканские возгласы, одним словом, звезда Наполеонова, видимо, начинает меркнуть.
Если начинать войну, то придется воевать с Италией и Пруссией вместе. В таком случае первая неудача перевернет все дела во Франции вверх дном. Предприятие отважное с его стороны!
Венгрия хочет присоединить к своему составу Галицию, населенную русским племенем. О, как бы я был рад, если бы это намерение выяснилось или обратилось в действие, так или иначе. Почему я так радуюсь — смею думать, что догадаться не трудно.
Италия на краю опасности. Папа, Мадзини, Наполеон, Гарибальди стоят над ней с поднятыми руками, и бедному Виктору Эммануилу приходится хоть отказываться от престола, не докурив, может быть, цигарки. Народ и Гарибальди неудержно хотят Рима, а силы недостает, чтоб взять его под защитой Франции! Ненависть к французам возросла до высочайшей степени — и союзница Бисмарку, искренняя, готова, в случае войны у Пруссии с Францией. До тех пор потянется дипломатическая канитель, может быть, торжественный протест, прекращение дипломатических сношений…
Внутренние дела не в блестящем положении, и относительно финансов Италия при предстоящем банкротстве государств европейских и ликвидации их дел может утешаться разве русской пословицей: на людях и смерть красна!
Австрия ближе всех, кажется, к последнему событию, и не только в финансовом отношении, но и в правительственном. Г. Бейсту едва ли удается сделать что-нибудь на Востоке для ослабших до изнеможения Габсбургов… (Впрочем, я не знаю, почему называют эту фамилию Габсбургами, когда еще недавно Франц Иосиф засвидетельствовал свое происхождение от герцогов Лотарингских, поклоняясь гробам своих предков в Нанси.) Переставая быть немецкой державой, она приняла систему дуализма, двоедушия (которая ей, впрочем, очень к лицу), хочет быть мадьярской, но себе не на здоровье. Имея около 20 миллионов славян, казалось бы, ей естественнее сделаться славянской, как и думал Иосиф II; нет, чутье, видно, говорит ей, что со славянами ей не ужиться, как маслу с огнем, и она решается принести их в жертву мадьярам, от которых те недавно ее спасали. Она действует явно против России и покровительствует полякам в их притеснениях русинов; она раздражает чехов и славян юго-западных в Штирии и Карринтии — стремится к своей погибели, которая, видно, написана ей на роду. Mani, Fakel, Fares: измерено, взвешено и будет раздавлено! Страх ее перед Россией доходит до смешного! Она преследует малейший знак расположения к русскому языку, запрещая даже на концертах петь по-русски и изгоняя чиновников, учителей, которые ездили в Москву на выставку (обращаем внимание наших читателей на превосходную статью проф<ессора> Лавровского, напечатанную в «Утре»: там увидят они ужасы австрийской системы относительно всех славян, даже и за прежнее время).
В предстоящей европейской войне Австрия должна содержать нейтралитет, благоприятствуя внутренне Франции, но восточные дела могут вызвать ее на сцену.
Из внутренних дел важнейшее есть уничтожение конкордата, которое поссорит ее отчасти и с Римом, да и дома может пройти не совсем благополучно. Славяне (по особым обстоятельствам, о которых в другом месте) — за конкордат, немцы — против.
Пруссия находится в сравнительно лучшем положении благодаря уму Бисмарка и характеру короля Вильгельма, благодаря бережливости, коей издавна отличается ее государственное хозяйство. О, если бы мы переняли ее у Пруссии! Общественное мнение теперь за правительство, и мысль об объединении Германии господствует над всеми прочими ее соображениями. Южные государства немецкие тянут к ней, не исключая и самой Вены. О войне она сама теперь не подумала бы, потому что дела ей много дома при введении новых порядков в присоединенных странах и в видах окончания начатого дела на юге, но обстоятельства могут вовлечь ее против воли в войну, к которой она и готовится. Оставить Италию без помощи она не может, ибо, справясь с Италией, Наполеон обратится на нее: так лучше уже вместе им померяться силами и испытать счастья. За Россией Бисмарк ухаживает, осуждая поляков и каких-то остзейских сумасбродов, но это такой друг, с которым надо держать ухо востро и камень за пазухой должен быть всегда наготове. Вот он и персидскому посланнику давал недавно аудиенцию!
С Турцией при первом выстреле на Западе начнется агония. Сербия, Черногория, Румыния, Греция, Болгария, Эпир, Фессалия, Босния, в которых теперь волнение дошло до высшей степени, начнут восстание, и самое верное, самое выгодное убежище для султана должно бы быть, по моему мнению, в Бахчисарайском дворце, о чем не мешало бы заранее подумать Фуаду-паше и запастись хорошей мебелью.
А слепые поляки соединяют свою судьбу с его судьбой, вербуют ему солдат — разве для участия в похоронном шествии? Образумитесь ли вы когда, несчастные? Ну видите ли вы, куда вас тянет? К тлению! К тлению Турции и Австрии. Образумьтесь и начните новую жизнь вместе с новой Россией. Слышали, что вам сказал Бисмарк? Оставим мертвым погребать своих мертвецов.
Англия потирает себе руки и надеется в мутной воде наловить себе много рыбы: но надо же случиться, чтоб оказалась нужной диверсия в Абиссинии и еще где-то! Фении также еще не совсем успокоились. Она поднимется только тогда, как на Балканском полуострове начнет разыгрываться драма, что, однако же, будет для нее мудрено, если все племена встанут за одно! Любопытно, как она растолкует тогда Парижский трактат?
Рим твердит свое: non possumus, не могим! Не может жить папа без светской власти! И ему вторит все духовенство французское — первые таланты! То же подтверждают государственные люди Франции, такие, как Тьер, Гизо, Берье, Шарль Дюпен, возлагая обязанность на и<мператора> Наполеона защищать светскую власть папы. А Христос сказал: царство мое не от мира сего. Ясно ли, что папство находится в противоречии с Евангелием?
Благословляя неаполитанских бандитов и освящая все злодеяния и неистовства в Польше, вместе с канонизацией Иосафата Кунцевича, папа подтверждает свою духовную несостоятельность пред лицом всякого беспристрастного судьи.
Протестантизм сказал свое слово против папства, но это слово привело его по большой дороге своей прямо к пропасти. Теперь черед сказать свое слово Православию. И предчувствуется оно уже на Западе — и между англичанами, и между немцами, и между французами. У всех этих народов являются люди, которые обращают взоры свои на Восток.
В Испании продолжаются революции и контрреволюции, восстания и реакции — и некому подать доброго совета несчастным партиям. Жалкое положение!
Високосный год явит нам многое. Со страхом и трепетом мы должны встречать его.
Самые победы, самые успехи противодействующих сторон, должны повести к новым замешательствам, которым конца не видать. Европа накануне великих перемен.
Победители, в конце концов, не будут, может быть, рады своей победе![3]
Россия в этом отношении имеет теперь самое выгодное положение: чью сторону она возьмет, на той стороне и будет перевес. Если положительного участия в предстоящей западной схватке она и не примет, как надеяться должно, то один нейтралитет ее должен быть дорого оплачен всеми воюющими сторонами, и полумиллион войска на границах Турции, Австрии и Пруссии будет внушать во всех невольное почтение.
У страха глаза велики: признаюсь, после несчастной Крымской войны и еще несчастнейшего Парижского мира часто мерещились мне западные союзы против России. Рад сознаться в неверности своего взгляда, хотя и глубоко скорблю, что в продолжение этих драгоценных лет, получив такие передышки, мы не успели выстроить дороги из Москвы через Смоленск до Бреста, а к Черному морю доползли только до Тулы.
Вооружения европейские не грозят России, это ясно, однако Россия в конце концов должна быть уверена, что Востоку придется не нынче, так завтра рассчитываться с Западом.
Но l’home propose et Dieu dispose (человек предполагает, а Бог располагает). Грозен сон, но милостив Бог! Буди воля Его святая! Боже, Царя храни — и всем нам покажи свет!
Размышления и замечания по поводу войны Пруссии и Франции
Некоторые петербургские газеты как будто подкуплены (да иные и из московских), отзываются о последних событиях во Франции и Пруссии слишком легко и неосторожно; события такого рода, что о них надо подумать прежде, чем выразить решительное мнение о той или другой стороне.
Постараемся разобрать их, без всяких задних мыслей, просто, и сказать свое мнение без всяких околичностей ясно.
На престол Испании, смежной с Францией, назначен прусский принц Гогенцоллерн. Переговоры велись тайно, так что сами посланники не имели о них понятия до тех пор, пока не ударил гром над их головами.
Спрашивается: могло ли прусское правительство не знать об этих переговорах?
Нет, не могло! Оно знало, и король изъявил даже личное свое согласие, не придавая будто бы делу особой важности.
Мудрено допустить такую аркадскую невинность Пруссии!
Если на престол Греции или на кресло Валахии избрание того или другого принца считалось недавно не только для соседних, но и для всех европейских государств столь важным, что его нельзя было сделать без их общего согласия, и принцы русский и английский были единогласно отстраняемы, то каким образом на испанский престол мог быть допущен Гогенцоллерн при настоящих натянутых отношениях Франции и Пруссии? Прусское правительство не могло не подумать о сопротивлении Франции. Зачем же оно согласилось, лезя, так сказать, на задор? Оно скрывало свое согласие на это избрание. Следовательно, само считало его опасным, и следовательно, соединяло с ним какие-то намерения.
И так, первый повод к войне дала Пруссия — это неоспоримо.
Поговорим теперь о Франции. Могла ли она, будем судить беспристрастно, принять равнодушно избрание Гогенцоллерна на испанский престол? На самый простой взгляд видно, что она не могла оставаться равнодушной, не могла по доброй воле стать между двух огней прусских, с юга от Пиренеев и с запада от Рейна. Припомним, что раз она уже была проведена (и как проведена!) тайным союзом Италии с Пруссией и дорого поплатилась — потерей своего первенства в Европе вследствие неожиданного усиления Пруссии, которая от Немана до Рейна и за Рейн сплошною массой стала вдруг недуманно-негаданно. Лицом к лицу к ней с силами всей соединенной Германии.
Следовательно, требование Франции было естественно, с чем, кажется, были согласны все европейские кабинеты.
Но оно, говорят, удовлетворено: принц Леопольд отказался от престола, чего же более?
То более, что подобное избрание может возобновиться так или иначе, судя по образу действий прусских, и что Франции стоять беспрестанно на стороже и содержать огромное войско слишком убыточно и тяжело: она захотела привести дело в ясность, и потому требование ее об обеспечении на будущее время нельзя также считать совершенно несправедливым.
Требование это должно было предъявить в форме благоприличной: с этим, разумеется, никто не будет спорить.
Взять в расчет надо и то, что во Франции есть множество партий, противных правительству, которые рады всякому случаю нападать на него. Поступи оно слабо, попусти посягнуть на честь Франции, и Наполеон с испанским престолонаследием мог бы расплатиться престолом еще скорее, чем Людовик Филипп с испанскими бракосочетаниями, так что, может быть, не успел бы нанять себе фиакра, как покойный Луи Филипп, для выезда из Парижа.
Переговорами затянулось бы дело, и противники получили бы лишнее время собираться с силами.
Бисмарк, разумеется, должен был все это предвидеть: затеяв такое дело и сдав карты так, он обнаружил явное желание войны.
Неужели, однако же, французы не знали ничего, как говорят, обо всех этих переговорах?
Нет, я думаю, что они знали все и молча радовались, среди давнишних приготовлений, предлогу, совершенно благовидному, к войне с Пруссией, на которую давно точили зубы.
Итак, обе державы желали войны одинаково, увлекаемые какой-то внутренней силой и совестясь пред Европой, они обвиняют теперь одна другую в этом намерении и сваливают с больной голову на здоровую, так что той и другой в случае поражения можно сказать: «Tu Tas voulu, George Dandin!»
Но готовы ли они к войне? Об этом нечего спрашивать. Если обе стороны одинаково желали войны, то, вероятно, та и другая готовы к ней: пушки считаются у обеих тысячами, ружья миллионами и заряды миллиардами. Богу браней остается только решить, на чьей стороне должна быть победа.
Но, может быть, Бисмарк только что пошутил и хотел уступкой, отказом от испанского престола подать Европе пример самоотвержения, составить себе, как замечено в некоторых французских газетах, выгоднейшее в будущем дипломатическое положение. Если это так, то он ошибся в расчете: на всякого мудреца, видно, находит иногда простота. Огнем не шутят. Французы не удовольствовались временным отречением на эту минуту и требовали обеспечения, что также имеет благовидную наружность, ибо потребовать исполнения старого заключенного договора — в этом нет ничего несправедливого. При этом предположении пруссаки попадают в яму, которую сами себе выкопали.
Бисмарк, посадив прусского принца в Бухаресте и задумав посадить другого в Мадрид, напомнил мне шведского министра Герца и испанского Альберони в начале XVIII столетия, которых замыслы также обнимали всю Европу. Эти замыслы, на несколько времени блистательные, кончились, впрочем, ничем, лопнув, как мыльные пузыри. Я думаю, что даже в случае успеха, неизвестного, Бисмарк поработает в конце концов все-таки не на себя и не на Пруссию.
Приведу здесь, кстати, отрывок из моих дорожных записок 1867 года о Бисмарке, которого я видел тогда в Эмсе:
«К королю приезжал сюда Бисмарк, одно из главных действующих и передовых лиц нашего времени, сменивший Наполеона III, Кавура и Гарибальди. Его ожидали здесь дня за 2 или за 3, и всякий раз на станции железной дороги собиралась порядочная толпа народа. Наконец он приехал и встречен был довольно шумно. Это человек высокого роста, плотный, но с лица худощавый, круглолицый, с лысиной, довольно приятной наружности, с усами и без всяких ужимок и притязаний наружных. Толпа последовала за его коляской в гостиницу Панорамы и долго стояла пред балконом, пока он, переодевшись, отправился к королю. Я видел его несколько раз во время вечерних его прогулок с королем. Пред ним (3 августа) пожаловал и граф Гольц, парижский посланник, который гораздо его моложе. Говорят, что они должны совещаться о Шлезвигском вопросе и порешить его завтра…
Бесспорно — Бисмарк есть примечательнейший политический деятель, и ему удалось сделать то, о чем многие и думать не смели. Он поставил Пруссию на такую высоту, на какой ей и не грезилось стоять. Он низвел Наполеона с его пьедестала и изменил европейские отношения. Это не шутка, когда подумаешь, как тот был могуществен. Ему предлежит еще много работы, и, может быть, он будет иметь много успехов, но, в конце концов, не думаю, чтобы Пруссия все, Бисмарком приобретаемое, удержала и сохранила. Это не надолго! Пруссия соединит всю Германию в угоду нынешним доктринерам стареющего закала. Но Германия не может сделаться Пруссией, и Берлину никогда не быть ее столицей. Это немыслимо. Бисмарк ведет дело хорошо вблизи, но на дальний горизонт зрения его, кажется, не хватает. В объединенной Германии дела примут другой оборот, нежели он думает…
Такое раздумье брало меня один раз, как я следовал издали за политическою группой…
А в другой раз думал я вот что, смотря на Бисмарка: ты великий деятель, ты умный, сметливый, решительный, изобретательный министр, но… но… что же но? А вот что: увеличить силу государства, распространить владения, доставить славу, одолеть соперников, победить врагов, провести друзей — для таких дел появляются по временам способные и государи, и министры, но устроить благосостояние народов, разлить повсюду довольство, облегчить затруднения, успокоить жизнь, доставить средства развития, преуспеяния, просвещения, счастья — на такие дела, на такие предприятия подрядчиков меньше, и эти дела гораздо труднее, требуют гораздо более высших способностей и соображений и гораздо более любви, которой, собственно, в наше время и недостает, а без любви всуе трудятся зиждущие. Вот каких деятелей требует и ждет себе человечество!..
Думая эту думу, отвернулся я от политических знаменитостей и пошел в другую аллею, увлекаемый иными мыслями…»
Возвратимся к прерванному рассуждению.
Какое положение должна занять Россия при этом столкновении?
Правительство знает это лучше и, вероятно, поступит, как нужно и полезно для России. Мы, частные люди, смотря на вещи снизу и не видя многого, что есть наверху, не зная многих предшествовавших, равно как и многих настоящих обстоятельств, можем судить только условно. Мы можем предлагать только личные, частные мнения, нисколько не придавая им характера непогрешимости, которая принадлежит теперь только папе, да и то с грехом пополам.
Нам следует сохранить строгий нейтралитет и не склоняться ни на волос ни на ту сторону, ни на другую. Пруссия не может требовать от нас более того, что она давала сама в продолжение Крымской войны.
Надо бы поговорить теперь вообще о естественных отношениях наших ко Франции и Пруссии, чего мне даже очень хочется, но… но английские члены парламента всех партий имеют правилом в делах такого рода удерживаться от общих рассуждений и ограничиваться только настоящими обстоятельствами. Если где, то именно здесь имеет значение пословица: сказанное слово — серебро, умолчание — золото…
Не успел я вчера кончить этой статьи, как поутру на другой день читаю в полученной газете: «Франция объявила войну Пруссии!» Так и упало мое сердце. Что-то будет?
Какое положение примет Австрия? Какое положение примет Италия? Того и гляди, что святой отец попадет в крепость Св. Ангела.
Об Англии спрашивать нечего: она будет в мутной воде рыбу ловить.
Какое положение примет Россия?
Сохрани нас Бог от всякого вмешательства! Сохрани нас Бог от всякого повода к вмешательству!
8 июля.
Враги учат нас часто лучше друзей: «Польские газеты, говоря о прусско-французской войне, обсуждают вопрос, насколько поляки могут извлечь себе выгоды из этой войны. Край замечает, что выгоды можно извлечь в том случае, если Россия примет участие в борьбе».
Следовательно, Россия не должна принимать участие в борьбе.
«Если Россия останется нейтральной, — продолжает польская газета, — поляки с прискорбием будут смотреть на войну, в которой будет бесцельно проливаться и польская кровь».
Следовательно, Россия должна остаться нейтральной.
Благодарим за указания, совершенно верные.
Ко вчерашней моей статье прибавлю:
Ревность Франции была известна всей Европе, кольми паче Пруссии, к которой она относилась. Известно было Пруссии, начиная с Люксембурга, что Франция ищет предлогов к войне. Следовательно, сажая Гогенцоллерна на испанский престол, Бисмарк хотел принудить Францию к объявлению войны: иначе не мог он подать ей такого благовидного и вместе сильного предлога. Если б он не хотел войны, то при получении предложения спросил бы прямо французское министерство, как оно смотреть на такое избрание. Тайна усиливает подозрение.
Пред глазами беспристрастных судей если виноваты, то виноваты обе державы одинаково в нарушении мира.
Июля 11. В каком отношении в предстоящей войне Франции и Пруссии находятся европейские государства, наши друзья и недруги, и кому те и другие желают успеха? Ответ может навести нас на некоторые мысли и подать повод к любопытным соображениям.
Начнем с Испании.
Испания, вероятно, остается и останется равнодушной: ни кортесы, ни народ не думали о Гогенцоллерне. Это дело Пруссии, или, вернее, Бисмарка, который вызвался помочь безкоролевью. Прим согласился, может быть, искренно, а может быть, имел в виду не избрание Гогенцоллерна, а его последствия, для него так или иначе полезные. Теперь принять Испании участие в войне едва ли возможно, хотя бы Пруссии очень желалось того. Во всяком случае война приблизит Испанию к союзной республике (Кастилия, Арагония, Каталония, Бискайя, Эстремадура, Андалузия, Галиция и пр.), единственному образу правления, для нее возможному, даже за отсутствием охотников на ее престол, и столь желанному для сильной, талантливой партии. Это будет началом, заметим мимоходом, нового порядка вещей в Европе.
Италия, без особенных обстоятельств, осталась бы также равнодушной, но теперь, после помощи, полученной от Пруссии, для возвращение четырехугольника с Венецией, она связана некоторым образом с нею узами благодарности. Франция имеет войско в Риме, и нейтралитет Италии может быть куплен, без сомнения, его ценою. Италия началом своего освобождения обязана Франции, но все-таки она не пожелает ей успеха, по крайней мере большого, ибо Франция может ей вредить или иметь влияние на нее по соседству, а Пруссия нет.
Австрия всем сердцем (если есть у нее) на стороне Франции, хотя Франция начала ее унижение: она желает успеха Франции, потому что Пруссия нанесла ей чувствительнейшие раны, но не смеет обнаружить свои чувствования, ибо ими она оторвалась бы совершенно от Германии, с которой ей не хочется отказаться от родственной связи; и она должна бояться в случае неудачи, чтоб не погибнуть в конец.
Венгерцы, слышно, тянут к Пруссии, надеясь, может быть, приобрести чрез нее совершенную независимость.
Турция, верно, также на стороне Пруссии, от которой ей нечего ждать опеки, которою стесняет ее Франция.
Англия, несмотря на дружбу с Францией, желает ей поражения, потому что естественная ей союзница есть Германия с Пруссией и ослабление Франции для нее выгодно.
Бельгия внутренне за Пруссию, ибо Франция в случае успеха может заключить ее свои объятия.
Точно так Голландия за Францию, опасаясь подобного доказательства дружбы со стороны Пруссии.
Дания, без сомнения, воссылает мольбы за Францию, надеясь возвратить себе Шлезвиг, если не Голштинию.
Швеция также, хоть и в меньшей степени, потому что соседство могущественной Пруссии может стеснять ее, а отдаленная Франция может оказывать только посредственное влияние.
Но Бог с ними, с западными государствами, которые все имеют свои виды и отношения, находят в успехе той или другой стороны свои выгоды и невыгоды, — и все в большей или меньшей степени враждебны России, несмотря на заверения и клятвы.
Для нас всего важнее взгляды славян на войну и взгляды поляков.
Полякам нет дела ни до Франции, ни до Пруссии; черт вас обеих возьми, думают они про себя и смотрят, несчастные мономаны, только на Россию, как бы ей повредить, все их усилия стремятся теперь к тому, чтоб вовлечь в войну Австрию, за которой-де, непременно должно последовать и вмешательство России. Они будут пускать теперь свои ракеты повсюду, трубить во всех подкупленных газетах, дразнить Россию и Австрию. Вот уже в «Journal des débats» печатаются оскорбительные отзывы о прусском короле, распускаются слухи о союзе России и Пруссии с тем, чтоб возбуждать против нас французов и вызывать какие-нибудь оскорбительные заявления.
Северо-западные славяне, чехи, моравляне, словаки, не связаны с французами никакими узами: французы мешали им больше всех, вступаясь за Турцию, задерживая Россию, но все-таки они, вероятно, больше на стороне французов, чем немцев, от которых видят грозу опаснее, судя по тем несчастным опытам, которым подвергались они и в Австрии, и в Пруссии. Немцы искони враги славян, на земле которых большей частью поселились, которых ненавидят и презирают, не исключая русских, или, лучше сказать, начиная с русских. Верно, все они желают поражения Пруссии, потому что в случае победы им придется трепетать за свое политическое существование; они понимают, что жить с пруссаками будет им тяжелее, чем с австрийцами, и они попадут из огня да в полымя, пруссаки задавят Богемию, и так далее.
Южные славяне, то есть кроаты, далматинцы, словенцы и проч., верно, желают также успехов Франции, потому уже что Венгрия за Пруссию.
Турецкие славяне, валахи и греки на стороне Франции, впрочем страдательно, и эта страдательность служит ясным доказательством, что они еще не созрели для действий и одни не могут сделать ничего, а время теперь было бы благоприятное, если бы нашелся между ними у кого-нибудь Георгий Черный.
Какое же заключение можно вывести из этих соображений для того, чтоб определить отношение России к событиям — представляется судить читателям. Sat sapienti.
Июля 12. Война начинается: у обоих воюющих держав чуть не по миллиону войска в строю: сабли наточены, ружья почищены, пушки наготове. Два просвещеннейших племени сбираются истреблять друг друга. Вот вам и цивилизация европейская, вот вам и просвещение европейское!
Чего стоит содержание двух миллионов! Сколько пространства должны они занимать и разорять, опустошать! Прощайте жатвы! А как бьются сердца у родителей, у детей, у мужей, у жен, у женихов, у братьев, у сестер! Из-за чего же вы хотите драться, милостивые государи?
Германия вся одушевляется. Франция меньше! Wacht am Rhein!
Наполеон берет сына с собою на войну и в своей прокламации объявляет, что уважает германскую национальность, и обещает, что народы, ее составляющие, будут распоряжаться своей судьбой.
(Пруссии обещают тоже.)
Ай, ай, ай! Пруссаки напирают и берут верх во всех стычках и во всех сражениях! Война не на правом берегу Рейна, а на левом. Наполеон не успел перейти на немецкую сторону.
В чем состоит сила Пруссии? У нее нет ни чернозема, ни золота, ни серебра, ни железа, ни меди, ни шерсти, ни соли, а она из ничтожного, подвластного владения заняла место между первенствующими державами Европы! Порядок, бережливость, образование!.. Какие расходы должна была принять на себя эта страна для войны с Данией, потом с Австрией и, наконец, теперь с Францией? Чего стоит содержать миллион солдат, обмундировать, вооружить, кормить, поить, приготовить медицинскую часть, — и все это идет как по заведенным часам, все измерено, рассчитано, соображено. Перевозятся войска, доставляются припасы. Все поспевает вовремя. Ни в чем нет недостатка. А французы в своей земле и холодны, и голодны, и наги, и босы!..
Газеты захватываются с неприятными известиями и во Франции, и в Пруссии.
Напечатав при открытии военных действий в «Московских ведомостях» 10 июля замечание о нейтралитете, я хотел написать через несколько времени, когда пруссаки одержали победы при Вейсенбурге 23 июля, при Форбахе (25 ч.), при Верте, при Меце (2, 4, 6 августа), замечания об осторожности, какую должно наблюдать нам, и начал так:
"Есть латинская пословица «Felix, quem aliena pericula faciunt cautum» («Счастлив тот, кого чужие опасности научают осторожности»).
Если б за месяц кто сказал, что пруссаки могут приблизиться к Парижу, что в палатах может сорваться с языка выражение о спасении Отечества (26 июля) и империя повиснет на волоске, того, наверное, все назвали бы сумасшедшим.
Давно ли голосование в пользу Наполеона приводило в волнение всю Европу и она оставила почти все дела свои в ожидании, что вынется из урны!
А между тем все это случилось перед нашими глазами, и в один месяц европейские дела опрокинулись вверх дном: верхнее очутилось внизу, нижнее поднялось наверх, и с часу на час ожидается решение вопроса, кому быть или не быть на первом месте в Европе!
Наполеон, чье слово приводило в движение все европейские кабинеты, чей взгляд в ту или другую минуту делался предметом всяческих толкований, кто стоял на самой высокой степени могущества и решал судьбы государств, тот не знает теперь, куда деваться, и не имеет верного угла, где мог приклонить голову, стушевался так со своими тяжкими грехами, как стушевался папа без грехов.
Наполеон — человек, но целое тысячелетнее, сорокамиллионное, сильнейшее, просвещеннейшее, передовое государство в мире ниспало в этом месяце, по крайней мере на долгое время, с высоты своего величия и потеряло почти свой голос…
Вот что значит окружать себя людьми, так называемыми преданными, слушать одну лесть, не терпеть противоречий, не искать правды!..
Вот что значит придворная камарилья, которая думает только о себе, а не об Отечестве: она погубила Испанию, она с Наполеоном губит и Францию. Ни ум, ни хитрость, ни сила, ни войско, ни Шаспо со своими чудесами — ничто не помогло, и Наполеон упал теперь так глубоко, как высоко стоял прежде. Урок царям и народам!
А между тем во Франции была еще достаточная свобода печати и правительство получило нужные предостережения: припомним, что было говорено о Мексиканском походе, о парижских постройках, о ежегодных дефицитах! Одна речь Тьера, произнесенная в палате депутатов, могла, кажется, образумить…
А между тем во Франции было и есть много людей во всех партиях, которые обладают и познаниями, и способностями, и опытами, и доброй волей, и привычкой трудиться, которые не только умеют говорить, но и читают много, сами пишут…
Если французы были проведены, обмануты, застигнуты врасплох и подверглись крайней опасности, то кольми паче можем быть обмануты мы с нашей добротой, доверчивостью, природной леностью и беспечностью?..
Не успел я докончить задуманного рассуждения, имея в виду все-таки одну Россию, как получено известие, что чуть не двухсоттысячная армия Мак-Магона, запертая в Седане, положила оружие и сам Наполеон отдался в плен прусскому королю, который назначил ему местопребывание! Не веришь ушам своим!
Франциск I, плененный при Павии императором Карлом V, писал: все потеряно, кроме чести. Наполеон не может и так выразиться, а разве: все потеряно, и прежде всего честь.
Каким образом такое многочисленное войско, с огромным количеством пушек, могло сдаться в плен? Как мог Мак-Магон попасть в такую западню? Идя в обход на выручку Базена, запертого в Меце, должен ли был предусматривать преграду, должен ли был заготовить продовольствие, должен ли был приготовить возможность отступления? А у него даже пороху не хватило. Говорят, Наполеон, военный министр его послали. Но неужели не мог он убедить того и другого ясными причинами невозможности, которые он сознавал? Или Наполеон хотел сам такого исхода, потому что ему приходилось от своих хуже, чем от чужих? Пруссаки окружили Мак-Магоново войско! Чтобы окружить 150 тысяч ведь нужно 500 тысяч! Окруженные могли выбрать себе место, через которое лучше им было пробиваться, и направить туда все силы, — как бы, кажется, не успеть! Неслыханное в истории войн, непостижимое, невероятное событие!
И как быстро следовали одно за другим все эти события, одно другого решительнее.
Война была объявлена около 20 июля н.с. Движение прусской армии началось 25-го, сражение при Саарбрюкене — 30 июля, при Вейсенбурге — 4 августа, при Форбах и Верте — 6-го, около Меца —14, 16 и 18-го, при Бомоне — 30 августа, погром Седанский и взятие в плен Наполеона — 2 сентября.
Наполеон мог, разумеется, спастись, но, видно, не хотел и отдался в плен по доброй воле. Это был для него лучший исход: куда бы ему деться? Если бы он явился в Париж, то его, верно, вздернули бы на фонарь. Жить в чужих краях беглецом — также положение незавидное. А государь в плену — это нечто оригинальное: и безопасно, и интересно, и удобно, а может быть, что-нибудь случится и благоприятное!
Как вертелся, метался Наполеон в продолжение всего своего царствования, и все ему как будто удавалось; несколько лет он был на высоте, ни для кого недосягаемой, — но он продолжал играть в азартную игру, пока не попал на Бисмарка. Вот здесь-то и оправдалась пословица: нашла коса на камень. И другая о нем: повадится кувшин по воду ходить, там ему и голову положить.
Герен в своей политической истории верно оценил испанского министра кардинала Альберони: это прожектор, а не государственный деятель (Projecternmacher, nicht ein Staatsmann). Точно то же можно сказать и о Наполеоне. Он хитрил 18 лет в Европе, ткал искусную тонкую паутину, но дунул откуда-то ветер неожиданный, при безоблачном небе, и все хитрости пошли туда, откуда происходили, — к черту.
Как бы кто и кто бы что ни говорил, а есть здесь что-то роковое (providential). Наполеон копал другим ямы и сам упал в яму — и каким поносным образом?
Кто бы что ни говорил, как бы кто ни объяснял эти события, а в них есть что-то роковое (providential). Перст Божий зде! О Наполеоне I сказал Жуковский:
Закон судьбы для нас неизъясним:
Надменный сей не ею ль был храним?
Вотще пески Ливийские пылали —
Он путь открыл среди песчаных волн.
Вотще враги пучины осаждали —
Его промчал безвредно легкий челн.
Точно то же можно приложить и к Наполеону III. Пока он нужен был, по неисповедимым путям Провидения, тогда ему все удавалось, и из Булонского балагана, из Гамской тюрьмы, полишинель, попал он на престол французский, и все государи европейские приходили к нему на поклонение. Стал он не нужен — и полетел со своих скудельных подножек в несколько дней, опозоренный, униженный.
Близорукая казуистика будет, пожалуй, толковать о самонадеятельнности Наполеона, о заблуждении Граммона, неосторожности Оливье, об опрометчивости Лебефа, о неспособности Фальи, как толковала в 1812 году о лихорадке Наполеона под Бородино, но это все мелкие видимые причины: разве не те же люди управляли Францией в продолжение последних 18 лет, и все постоянно не только сходило им с рук, но еще они покрывались честью и славой? Что же — теперь они все ослепли, оглохли, притупели, расслабли?
Судьба всех клевретов Наполеона тесно связана была с его судьбой: как им было, не застраховавшись, пуститься на такое отважное дело? Да и сам Наполеон, с его умом и хитростью, заботившийся больше всего об упрочении своей династии, мог решиться на войну, только предусмотрев и оценив все случайности, ибо первая неудача должна была поколебать его престол, судя по тому положению, какое приняла против него усилившая ее оппозиция! Кто же подтолкнул его руку подписать объявление войны, хотя время было в его распоряжении? И никто не осмелился открыть ему глаза! Или на всех пришло затмение?
Франция есть единственная союзница России, но непостоянство правления Франции мешает России связывать свою судьбу с его судьбой. С Карлом X мы зажили было дружно, но дружбу эту расстроила июльская революция, может быть, способленная извне. С Луи Филиппом мешал сойтись рыцарский характер императора Николая. Наполеона же он оскорбил и вооружил против себя, чем воспользовались англичане. Лучше ли бы было, если бы император Николай соединился с ним? Едва ли, потому что он, усиленный таким союзом, захотел бы играть роль своего дяди. Нам естественно было желать ему худа, но исполнение вышло уже из границ! Мы отомщены, и Наполеон получил воздаяние за Севастополь.
В Париже провозглашена республика (4 сентября н.с). Этого надо было и ожидать. Французы, особенно ораторы и идеологи, рады случаю избавиться от злосчастной империи и от отяжелевшего над ними Сахара Медовича.
Устроилось правительство обороны. Жюль Фавр и Гамбетта впереди. Что-то будет? Тяжелое бремя приняли они на себя! Все войско разбито, в плену, в больницах, в крепостях, в земле!
Наполеон кругом виноват. Не спросясь броду, сунулся он в воду. Туда ему и дорога! Много хлопот причинил он Европе!
А мучительное положение его теперь! Что должен он чувствовать, какой позор нести, и — все по своей вине!
Свидание его с Бисмарком и Вильгельмом — достойно кисти Шекспировой.
Ему назначено пребывание около Касселя. Не весело там будет он проводить время! Что твоя Святая Елена!
По крайней мере кончилась ли теперь война? Пруссаки говорили ведь, что они воюют с Наполеоном, а не с Францией. Теперь Наполеона нет, следовательно, и война потеряла свой смысл, но, кажется, не потеряла своего существования!
«Мы не уступим ни пяди нашей земли, ни камня наших крепостей, — воскликнул министр иностранных дел Жюль Фавр в своем циркуляре к дипломатическим агентам. — Постыдный мир повел бы в скором времени к истребительной войне»…
2 сентября. Тьер отправляется от правительства обороны к главным европейским дворам просить, разумеется, о посредничестве Лондон, Петербург, Вену. Пусть они побудят Пруссию вывести войска из Франции. Славная миссия! И никто не может исполнить ее так блистательно, как Тьер. Опытный государственный муж, имевший в своих руках долго и часто кормило правления, главный противник Наполеона во время его могущества, решительный противник войны, знаменитый историк. Он яркими красками опишет заслуги Франции науке, искусству, общежитию, он исчислит изобретения и открытия на общую пользу; он припомнил все мысли, пущенные ею в ход и оборот, — все, что делала Франция для Европы. Любовь к Отечеству даст силу его голосу. Любопытно было бы послушать его в эти торжественные минуты! Может быть, даже он сделает косвенные обещания. Все это выслушают внимательно европейские министры, со всем согласятся, выразят сердечно участие, но, скажут они в заключение, а в этом-то «но» и весь вопрос! Воротиться ему не солоно похлебавши!
3 сентября. Немецкие газеты переменяют тон о Наполеоне. Теперь не он уже виноват в войне, а французский народ, который и надо наказать, а мир заключить с Наполеоном, который, вероятно, окажется податливее и уступчивее. Нынешнего правительства признать, говорят, нельзя, ибо оно завтра может перемениться и проч.
4 сентября. Часть правительства переносится из Парижа в Тур. Во всех общинах устраивается постоянная национальная гвардия.
5 сентября. «Картечницы, — пишут в газетах, — отличаются необыкновенной быстротой и меткостью стрельбы, солдаты называют их органами и в этом отношении далеко превосходят французские картечницы. Каждая из них заряжается 360 патронами, которые могут быть выпущены менее чем в одну минуту, так что в целую минуту число выпускаемых зарядов может простираться до 400. Главная выгода этого оружия состоит в том, что для него пригодны ружейные патроны. Картечницы хватает на 1200 шагов. Так как разряжение стволов происходит не одновременно, но последовательно, то, смотря по надобности, можно изменять направление выстрелов, что очень выгодно для стрельбы по войскам, которые, наступая, переменяют свое положение».
Какой противный, варварский язык: «что очень выгодно» — то есть потому что истребляется много людей! Пишется еще о каких-то вновь изобретенных косительницах, сатанинских ракетах…
Нежные чувства воспитались в Европе!
В месяц Франция потеряла 300 тысяч солдат убитыми, ранеными и пленными.
Пруссаки идут вперед к Парижу, но с великими затруднениями. Все крепости приготовляются выдерживать осаду. Страсбург бомбардируется. В Париже собирается войско из разбитых корпусов и подвижная гвардия. Укрепляются все форты, готовятся к обороне.
Цитадель в Лаоне взорвана на воздух после вступления пруссаков.
Жюль Фавр, министр иностранных дел, отправился тайно просить перемирия 10—22 сентября. Необходимо-де созвать учредительное собрание, которое имело бы право договариваться. Как бы не так! Перемирия даром дать нельзя. Бисмарк требует, как предварительного условия для начала переговоров, сдачи всех крепостей: Ельзаса и Лотарингии, Страсбурга и проч., до главного форта над Парижем (mont Valerien), если там будет совещаться национальное собрание. Жюль Фавр остолбенел. Вы хотите, чтоб мы совещались под вашими пушками? «Ну поищем другого условия (combnasion): гарнизон Страсбургский должен отдаться в плен непременно». Кошка играет с мышью. Можем ли мы предать с таким позором войско, которое столько времени защищается отчаянно? Отвечал Фавр. Несчастного прошибли слезы, он отвернулся, чтоб не увидал их Бисмарк, и уехал, с чем приехал.
Бисмарк откровенен — надо отдать ему честь. Мы уверены, говорит он, что скоро опять будет война: так нам надо устроить себе такое положение, чтобы как можно выгоднее стало начать или принять ее.
Граф Бисмарк отрекается от своих слов в разговоре с Жюлем Фавром о намерении или желании низвести Францию на степень второклассной державы. Мы охотно верим, что он не у потреблял этого выражения, но, требуя Страсбурга, Меца и даже Соассона, со ipso он низводил Францию на степень второклассной державы: имея над собой этот дамоклов меч, Франция не могла бы ступить ни одного шага и должна б была навсегда оставаться почти в вассальной зависимости от Пруссии. Слова здесь ничего не значат, точно так, как не значило ничего объявление войны Францией. Ясно, что Бисмарк искал предлога и нарочно раздразнил Наполеона — чтоб тот, не спросясь броду, бросился в воду. Мы видим теперь, кто приготовлялся к войне больше, Франция или Пруссия. Пруссия говорит, что она хочет иметь Страсбург и Мец для своей безопасности. Но Франция точно так же может сказать, что Мец и Страсбург в наступательную войну сделаются для нее опасными и будут служить всегда точками отправления, всегда будут угрожать ее существованию. Если теперь без Меца и Страсбурга Пруссия одолеет Францию, то что может она делать, имея с начала войны Мец и Страсбург? Обеспечение мира зависит не от крепостей.
С другой стороны, напрасно думает граф Бисмарк, что, владея Мецом и Страсбургом, он будет безопасен навсегда от Франции. Я не говорю об исходе нынешней войны, которая также может кончиться вдруг против Пруссии: дождь может явиться таким же союзником Франции, каким был для России мороз в 1812 году. Отчаяние всего народа может также оборотить дела в противную сторону. Содержать миллион войска в чужой и враждебной стороне тяжело.
Из чего же хлопочут теперь пруссаки? За что приносят в жертву цвет населения германского? Чтоб иметь удовольствие войти в Париж, который уже грозятся они бомбардировать? Горькое удовольствие! Поносная слава! Разве мир, заключенный в Париже, будет крепче мира, заключенного под его стенами?
Пруссия, в начале войны и прежде ее, имела целью объединение Германии и хотела обеспечить это объединение со стороны Франции, главной его противницы. На это она имела полное право. Теперь эта цель достигнута. Для чего же продолжение войны? Для чего эти страшные опустошения, которыми тысячи, чужие и свои, обращаются в нищету? Для чего эти кровопролития, которыми облекается в траур чужое и свое народонаселение? Зачем стрелять в Страсбургскую колокольню и производить пожар в библиотеке, грозить Парижу?..
Страсбург, разгромленный, сдался 5—17 сентября. Упорство Жюля Фавра было бесполезно, но он не знал о крайности, да и зная, с каким духом мог бы он согласиться предать храбрый гарнизон без его ведома!
Версаль занят, и 8 сентября с.с. главная квартира пруссаков перенесена туда. Старый Вильгельм располагается в спальне Людовика XIV. Не потревожит ли сон его тень встрепенувшегося в могиле французского короля? Как вертится колесо судьбы? Что за превратности!
Бисмарк также торопится теперь окончить войну, чтоб под шумок исполнить вместе свои намерения и касательно Германии, а она в свою очередь, проливая кровь все-таки за Пруссию, неужели в вознаграждение согласится на лишение самостоятельности? Споры предвидятся, и, в предупреждение их, пока энтузиазм не остыл, он хитро обделывает свои делишки.
Как надувает он Германию! Звоня о Германии, действуя из-за нее, употребляя ее главным мотивом, думает он приравнять Пруссию к Виртембергу, Бадену или Ганноверу? Как бы не так!
Все немецкие государи приглашаются в Версаль поднести титло германского императора прусскому королю.
Воображаю, что думают себе на уме немецкие государи и с какой кислой физиономией поднесут ему это титло!
Всеми своими успехами Пруссия обязана России: мы позволили ей оставить восточную их границу без всякой стражи и употребить всю силу на войну; мы требовали нейтралитета Австрии и грозили ей войной, если она подаст помощь Франции; мы убедили Данию не принимать участия в деле; другими словами, мы развязали руки Пруссии; без нас она не могла бы ступить и шагу. Неужели все это мы делали даром и не выговорили себе никакого вознаграждения?
Не должны ли мы хоть теперь, видя такое неприязненное расположение немецких газет, вытребовать вознаграждение и для себя, и для других, оградить существование единоплеменных с нами славян, за которых вел войну покойный император Николай Павлович, и исходатайствовать им гражданские права? Победа еще не решена, мы можем постращать диверсией и оборотить все дело вверх дном. Австрия и Дания устремятся на наш голос со своей стороны с полной готовностью и удовольствием.
Разумеется, этого ничего не будет: мы не способны к такому образу действий; это все знают и смеются над нами, и пользуются нашими аркадскими добродетелями, выезжают на наших спинах, и нас же ругают, и нам же приписывают всякие замыслы, чтоб возбуждать и питать общую к нам ненависть! Почитайте, что в полуофициальных прусских газетах говорят о России: чего можем мы ожидать, когда дело решится в пользу Пруссии и когда она станет во всеоружии среди Европы, — разумеется, не со стороны родственной и дружелюбной династии, а со стороны народа, со стороны коноводов.
Прусские газеты вспоминают даже о 1814 годе и жалуются, что тогда в Париже помешали Германии распространиться и объединиться. Главную вину возлагают они на Россию. Вот вам и благодарность за спасение от погибели. Ищите же правды!
Париж облагается, и между тем внутренние распри не ослабевают, а увеличиваются. Красные закричали: давай нам оружие, а правительство, хоть и республиканское, боится дать его в руки радикалов! Оно боится их чуть ли не больше, чем пруссаков, и разыгрывается в лицах басня: рак пятится назад, лебедь рвется в облака, щука тянет в воду, и воз остается неподвижным.
А пруссаки смотрят, посмеиваются и заряжают ружья.
Что сделалось с европейским равновесием? Давно ли вся Европа всполошилась за предполагаемое только намерение императора Николая стеснить султана в верховных правах его за мнимое покушение на целость его государства, а теперь раздробляется первое, по преимуществу, европейское государство (вслед за поражением такого же, то есть империи Австрийской), и никто не тревожится, никому нет дела до того! Что же такое droit international? Нечего уже тут говорить о заслугах Франции науке, искусству, общежитию, об изобретениях на пользу человечества, о мыслях, пущенных в ход и оборот, — все забыто, все пропало, как будто ничего и не бывало! Просвещенная, христианская Европа!
Турция нужна для равновесия, благоденствия Европы, а Франция, как прежде Австрия, нет? Возродилось подозрение, бездоказательное, о властолюбивых намерениях России — и все сыры боры загорелись! А теперь отнимают важные провинции, опустошают страну, низводят ее с высоты величия на нижнюю ступень — и вся Европа молчит. Не только нет слуха о вооруженном вмешательстве, но нет слуха и о мирном посредничестве. За Турцию Англия поднялась всеми силами и не пожалела никаких жертв, а на подавленную Францию рада наложить еще бревно потолще и придавить покрепче.
В особенности отличается Англия, которая кричала громче всех о нарушении равновесия, лишь только шевельнется, бывало, Россия! Какие опасности для Европы видела она в занятии княжеств? А теперь она молчит, когда сила Франции надломлена, когда германский союз уничтожен, когда Австрия ослаблена наполовину, когда Дания обобрана, когда Пруссия из последнего, в числе пяти европейских государств, сделалась первейшим. Ей выгодно такое перемещение, и о равновесии она позабыла. Подлую систему она ведет. Двадцать лет Франция была у нее в услугах: Франция помогла ей нанести удар России и разрушить Севастополь, Франция помогала давить Грецию и охранять Порту. Королева Виктория приезжала поклониться гробу Наполеона I. Пальмерстоны, Кларедоны, Коулеи рассыпались в любезностях пред императорской Францией; газеты исполнены были панегириками — а теперь? Теперь не только за все услуги Франции Англия не хочет ступить ни одного шага в ее пользу, но без всяких церемоний обнаруживает свое злорадство унижению закадычного друга. Куда девалась entente cordiale! В речах и газетах прорываются только эти мысли, а внутренно-то как радуются англичане! Соперник уничтожен, поражен! И Питт, Кастельриг, Каннинт и Пальмерстон осклабляются, верно, в могилах!
За то подает она, говорят, благой совет уступить две трети флота Пруссии, чтобы остаться единственной владычицей всех морей, окружающих Европу. Какая добрая!
Едва ли верен ее расчет?! Соперник унижен, ослаблен — это правда, но какую существенную пользу получит Англия от расстройства Франции? Без союза с Францией ей ведь уже нечего думать о сильном влиянии на Европу. Разрушить Севастополь она могла только с ее помощью.
Ослепленная, при всем твоем уме, — да будешь ли ты счастливее от этого? Даже с твоим понятием о богатстве ты потеряешь, вероятно, многое при ослаблении торговли с Францией. Вероятно, ты выиграла бы также, если бы Константинополь принадлежал не туркам, если бы в богатых странах Востока образовались европейские государства. К чему же твои козни, труды, расходы, беспокойства?
На участие, на сострадание политическое России Франция не имеет никакого права: развалины Севастополя еще дымятся в благодарность за пощаженный Париж. Франция, с Наполеоном ли то, или с республиканцами, становилась всегда поперек на дороге России; столько вреда и зла причинила она ей своим вмешательством в польские дела и возбуждением несбыточных надежд, как мешала она всегда на Востоке, для нее несовершенно постороннем! Поражение Наполеона для нас приятно; ослабление Франции, смотря с этой точки, для нас выгодно; выгодно и то, что Англия без Франции не может быть для нас такой помехой, как с ней; — и мы можем подавать голос только против жестокого обращения с невинными жителями (в таком духе предложен был России в последнее время и Брюссельский конгресс).
Италия, обязанная Наполеону своим настоящим положением, должна бы показать ему свою благодарность, но и у Италии есть на него неудовольствие — за Рим, которого не отдавал ей Наполеон, а без Рима что за Италия! Теперь без Наполеона она надеется увенчать свое здание.
Правду сказать, что Австрии мудрено было желать добра Франции, хоть Пруссия ей также пришлась солона! Франция первая потрясла ее жестоко и открыла дорогу Пруссии.
Приходится Франции, по милости Наполеона, слышать то же, что сказал Крыловский кот волку, который просил у него совета, к кому обратиться за помощью:
Что вижу, кум, ты всем в деревне насолил,
Сказал тут Васька волку,
Какую ж ты себе защиту здесь сулил?
Нет, в наших мужичках не столько мало толку,
Чтоб на свою беду тебя спасли они.
И правы — сам себя вини:
Что ты посеял, то и жни!
Удивительное зрелище представляет Германия! Все философы, все историки, все натуралисты, все поэты кричат в один голос: подавай нам Альзас, подавай нам Лотаринию, подавай нам Соассон! В газетах провозглашается уже присоединение Богемии! И Триест должен нам принадлежать, и на Дунае мы должны господствовать!..
Сколько кафедр для всяких прав учреждено в немецких университетах? Там преподается и право народное, и международное, и естественное. Но все эти права не научат, видно, ни умеренности, ни кротости, ни скромности, ни человеколюбию. Богословы, философы, поэты, профессоры и пасторы помешались на присоединениях. Так и во Франкфурте все свободные представители народа немецкого требовали Познань, Богемию, Триест и окружные страны. Эгоизм и ограниченность!
Как французы сохраняют многие племенные свойства галлов, так немцы представляют собой чистокровное потомство герулов и готов. Дикие инстинкты в немцах преобладают, и ни поэзия Шиллера, ни философия Шеллинга, ни богословие Шлейермахера не могли их изгладить.
У германского племени развит больше ум, рассудок, чем сердце. Даже не на счет ли сердца развит ум? У романского племени развито более чувство, чем ум. (А у славянского?)
Приносят ли пользу науки в нравственном отношении? Вот какое богохульное сомнение возбуждает в уме нынешняя война!
Оказывается, увы, что наука, искусство, образованность (цивилизация) суть только апельсины, персики, ананасы, подле которых растут беспрепятственно и тернии, и волчицы — анчар, нисколько не ослабляемый ими в своих ядовитых свойствах.
Чем отличается эта война от варварских войн во время переселения народов? Это — те же вандалы и остроготы, только снабженные изобретениями новыми наук! Нет, тем было простительнее, ибо они увлекались инстинктом, а эти стремятся по их следам, кончив курс философии с аттестатом зрелости!
Немцы теперь так же ослеплены или упоены победами, как прежде ослеплены были французы. А давно ли они провозглашали, что желают только, чтоб им позволили быть самими собою, — что, охраняя свою собственную землю, они готовы признать соответствующие права за всеми другими нациями?
Как жестоко повелась война! Грабят, бьют, жгут, да еще призывая имя Божие!.. Победители не хотели знать ни 8-й заповеди — не укради, ни 6-й — не убей; потому что исполнение было бы для них накладно, но из какой выгоды, с какой целью они нарушают даром третью — не приемли имени Господа Бога твоего всуе? Бог не помогает убивать, жечь, опустошать. Бог, может быть, наказывает Францию руками Пруссии. В таком случае дело Пруссии принимает совсем другой смысл и значение, и гордиться нечего исполнением такого поручения.
Говорят о посредничестве. Предлог благовидный — не допускать французский народ до ожесточения и не подавать повода к будущей европейской войне.
А немцы со всех сторон подают голос против посредничества нейтральных государств, которые не захотели бы допустить до произвольного назначения условий мира. Мы должны-де получить условия, могущие обезопасить Отечество, чужеземные влияния должны быть устранены.
В некоторых петербургских газетах попадаются оскорбительные выражения для Франции, которая находится в стесненном, критическом, опасном положении: это неблагородно. Со всеми может случиться то же, кольми паче с нами. Если бы об нас в Крымскую войну стали так говорить, что мы почувствовали б? Исход еще не известен! Если встанет народ и решится, то дела могут принять другой оборот, и тогда всякое заявление враждебное может обратиться нам в укоризну. Для чего же это делать? Правительство сохраняет нейтралитет, и мы должны относиться к обеим сторонам с чувством сострадания, сожаления, что в конце XIX столетия могут случаться такие явления. Надо говорить с достоинством при виде этих городов пылающих, полей опустошаемых, людей избиваемых. Несчастные имеют право на сострадание и уважение.
Одна петербургская газета осуждает Англию, говоря, что она задним умом умна, — неужели вы умны передним?
Написать бы послание к воюющим:
"С глубокой скорбью следим мы, дети холодного Севера, старые москвитяне, за событиями несчастной войны, возникшей между двумя просвещенными народами Европы. Мы не входим в рассуждение о причинах ее, явных и тайных, всего менее беремся обвинять ту или иную сторону и, только смотря на настоящее их положение, решаемся подать голос братского, искреннего участия. Довольно жертв принесено, довольно крови пролито, довольно ран нанесено друг другу. Пора вложить меч в ножны и прекратить опустошение и кровопролитие. Чувство мести удовлетворено, урок дан, будущность обеспечена надолго — чего же более? Неужели Париж может подвергнуться разрушению, Париж со своими сокровищами науки, искусства, промышленности, образования, Париж, записавший свое имя неизгладимыми чертами в летописях Европы? Разрушить его могли б решиться только вандалы; посягнуть на музей, на библиотеку, на памятники — только Омар. Всякий выстрел по городу отзовется в сердце всех образованных людей в Европе. Сами победители раскаялись бы скорее в своем невоздержании. Во имя человечества, христианского просвещения мы желаем, чтоб как можно вскоре кончилась пагубная война. Французское правительство, какое бы оно ни было, должно найти средство удовлетворить своих победителей с сохранением Парижа; победители должны найти средства, как достигнуть своей цели, не касаясь Парижа, этого общего европейского достояния…
Печальное зрелище представляет Франция. Энтузиазм возбужден, но нет связи, нет единства между частями, нет порядка. А главное — везде партии мешают одна другой. Радикалы хотят воспользоваться, чтобы учредить республику красную, но не прекрасную. Ну, разумеется, все прочие отстраняются и принимают положение страдательное. У бонапартистов, которых много, особенно в остатках армии, свои цели, и свои средства, и свой образ действия. Какого же ждать успеха? А пруссакам то и на руку: они везде умеют пользоваться обстоятельствами, сеют раздоры, обманывают надеждами. Все средства хороши, думают они, хоть и не иезуиты.
Осада началась 8 сентября с.с.
Сообщения Парижа прерываются, но он, усилиями Трошю, приведен, говорят, в отличное оборонительное положение, отливаются пушки — вот что называется — со сковородки! Часть правительства переместилась в Тур. 4—16 сентября голуби приняты на службу в почтовое ведомство. Нужда научит калачи есть.
Но нет Карно, нет Наполеона I, человека не имамы, могут оправдываться французы. Бедный Гамбетта, импровизированный военный министр, вылетел на воздушном шаре из Парижа 26 сентября. Он делает, что может, мечется, набирает солдат, снаряжает войска, пишет прокламации, говорит речи, — и надо удивляться его лихорадочной деятельности, даже его успехам, но хватит ли его сил, достанет ли знания, чтоб бороться со всеми возможными препятствиями?
Дела идут вообще плохо, поправятся там-сям французы на одну минуту, а потом опять упадок и бессилие. Отливаются волкам овечьи слезки! Одна надежда на Базена. О, как тяжелы должны быть для французов эти минуты! Что чувствует Наполеон?
Мец сдался 15—27 октября. Известие это поразило как громом всю Францию. Измена!.. раздалось на всех концах ее. И в самом деле, как могла сдаться эта первоклассная крепость, имея около 200 тысяч войска! Пруссаки взяли в плен 3 маршалов, множество генералов, 6 тысяч офицеров. Слыхано ли это было когда-нибудь, где-нибудь?!
Базен сдался, говорят от голода. Да ведь он должен был знать вперед, когда начнется голод и когда он должен будет сдаться. Так ему заблаговременно должно было думать, чем предупредить этот беспримерный позор. Удивительные события, беспримерные в летописях войны! Еще около 200 тысяч в плену! {Приложим замечание, кстати, по поводу процесса Базенова:
Канробер, Лебеф, Флери могли быть в заговоре с Базеном, но Шангарнье — как мог он засвидетельствовать в пользу Базена? Сиссе, нынешний министр, Ладмиро, главнокомандующий в Париже, — как же они могли соглашаться? Если они были в меньшинстве, то теперь-то, на суде, почему они не подают своего голоса? Они могли бы иметь решительное действие.}
Армии в Меце было сказано, что пруссаки не признают правительства обороны, а признают регентство императрицы. Какая сеть интриг!
Ходят слухи о происках Наполеона и его партии. Неужели и теперь еще они имеют надежду?
Орел, у которого собралось с лишком сто тысяч войска, шел в Париж, откуда должен был выйти к нему Трошю, но Мец сдался, и осаждавшая его армия принца Фридриха Карла пересекла ему дорогу: он должен был воротиться.
Если Наполеон думает еще о возможности сесть на окровавленном престоле Франции, то его ослепление и, можно сказать, бесчувственность непостижимы: неужели он не видит, что его правление привело Францию на край гибели? Восстановив против себя Россию, Американские Штаты, Мексику, Италию, Австрию, Грецию, — чем же он покончил? Опустошением собственной страны, позорной сдачей войска, вооружения, поражением на 50 лет. Сколько миллионов стоит каждый день несчастной Франции? Он начал войну и как к ней приготовился! И после этого он может думать об империи и династии! Если б в нем было хоть мало чувства, он должен бы был принести торжественное покаяние и сказать: я виноват, я нанес великий вред Отечеству, чувствую всю тягость моей вины, но и я хотел ему добра, пользы, славы, я думал, что наступила благоприятная минута для довершения моих намерений, я обманулся в своих ожиданиях, мне казалось, что я возвеличил Францию: вы видели всех государей в стенах Парижа. Я ошибся, жестоко ошибся. Казните меня. И может быть, впечатлительные французы, тронутые его раскаянием, простили б его — и он мог бы спокойно доживать свой век в швейцарском Аренберге и переводить комментарии Макиавелли вместо того, чтоб писать историю Цезаря.
Нет слов, чтоб описать негодование и отчаяние французов при известии о сдаче Меца.
Парижские радикалы обвиняют в измене и правительство, требуют себе оружие.
По предложению Англии начаты толки о перемирии, в продолжение которых можно бы столковаться и о предварительных условиях для мира. Тьеру поручает правительство обороны (20 октября) посольство к Бисмарку.
Бисмарк требует Эльзаса, Лотарингии и мира в Париже; он не соглашается допустить снабжение Парижа продовольствием в продолжение перемирия без соответственного военного вознаграждения, которого французы представить не могут, — и таким образом переговоры кончаются ничем.
Среди переговоров Тьеру сказали, что в Париже резня.
Толпы, подстрекаемые радикалами, требуют непосредственного участия в управлении, что и называется Коммуной. Они овладевают городской думой и захватывают в плен само правительство: Жюль Фавр, Трошю… насилу были освобождены национальной гвардией.
Пруссаки требуют сдачи и в случае отказа грозятся бомбардировать; они надеются еще взрыва в Париже.
Они хотят взять Париж, голодом или бомбардированием, и принудить к сдаче, чтоб там заключить мир. Но с кем же они будут заключать его? Правительство временное останется ведь тоже, а учредительное собрание избрать будет тогда еще труднее, чем теперь. Это только пустые предлоги. Пруссаки хотят опустошить Францию и избить до полусмерти, или даже более, чтоб она долго не могла подняться для отмщения. Расчет, достойный Шейлока!
Думали, что пруссаки будут остановлены пред Парижем, как были остановлены пред Веною, и французы пред Венецией. Не тут-то было!
Каких удивительных событий привелось нам быть свидетелями?
4—16 ноября. В немецких газетах пишут, что только беспощадное продолжение войны может внушить французам правильное понятие об их положении и вселить в них решительную потребность мира.
Да! Они чувствуют потребность, но не могут согласиться на такие тяжкие и постыдные условия.
Сколько нужно войска, чтоб окружить такой город, как Париж! Как бы кажется не прорваться через слабейшую сторону и открыть сообщение с изнуряющимся всякую минуту более городом.
Князь Горчаков сообщает депешей нашим окредитованным лицам при иностранных дворах, 19 октября, что Государь Русский не считает себя обязанным по статьям Парижского договора, ограничивающим число судов наших на Черном море и возбраняющим возведение укреплений на его берегах.
Причины ясные, простые и как нельзя более основательные: 1) Турция завела и устроила себе сильный броненосный флот за Дарданеллами, который может всегда пустить в Черное море и повести за собой любой иностранный, союзный с собой, военный флот. Каким же образом мы должны оставлять берега свои беззащитными? 2) Военное морское дело преобразовалось совершенно после Парижского мира, и условия его даже по одной этой причине оказываются несостоятельными. 3) Парижский мир был нарушен прочими государствами во многих отношениях: почему же мы только должны хранить его условия, для нас в особенности вредные?
Казалось, что можно бы сказать против этих причин?
Нет, поднялся гвалт во всех газетах, во всех канцеляриях против такого чуть-де не наглого нарушения трактата. Вот и ищите справедливости у наших друзей и недругов.
Англичане говорят: мы займем Синоп и Трапезунд. Австрийцы собираются делать что-то на Дунае. Пруссаки объявляют себя несвязанными в условиях о Люксембурге.
Некоторые возражения и замечания даже читать отвратительно: лорд Гренвиль, например, самый вежливый из министров, говорит, что объявление России можно принять и ограничиться только протестом, если Россия оставит заявление князя Горчакова неосуществимым, то есть не будет укреплять берегов, не будет увеличивать флота! Какова снисходительность Англии: она ограничится протестом, если Россия только будет говорить, а ничего не делать.
Англия не может допустить, чтоб Россия укрепляла свои берега и собирала достаточную силу для своей обороны от возможного нападения Турции, еще более — от нападения ее соперников, под видом, что эти действия могут сделаться опасными для Турции, между тем допускает, чтоб соседнее с ней, союзное, христианское государство, не Турции чета, не в будущем, а в настоящем опустошалось, разорялось, ослаблялось и было лишаемо своих областей. Есть ли тут смысл? Вы позволяете давить и теснить Францию в настоящем и не допускаете, чтоб в будущем у грозила малейшая опасность Турции, даже из необходимых мер для собственного ограждения России?
Италия занимает Рим, бывший во владении папы за тысячу лет, и вопреки недавней конвенции с Францией, по которой она должна была иметь столицу во Флоренции, — это ничего. Уничтожается вовсе Неаполитанское королевство — это ничего. Пруссия присоединяет южные немецкие государства к Северному союзу, вопреки Парижскому миру, — это ничего. Франция лишается двух областей — это ничего, — а в дали, на горизонте, является черная точка, которая кажется опасной в далеком или неизвестном будущем для противного мусульманского государства, и из-за него поднимаются крики, сыплются проклятия на властолюбивые замыслы России! Все державы одолеваются страхом спокойствия Европы. Черт вас возьми!
Все трактаты нарушены, начиная с первых Венских, которые Наполеон разодрал торжественно пред лицом всей Европы, и кончая Священным, который поруган Австрией и не соблюден Пруссией, — мимо России, которая во всех этих событиях не принимала ни какого деятельного участия, — но лишь только пошевелилась она, не для нарушения трактата, а только для объяснения недоразумений, то происходит общий гвалт! Вот какая ненависть против России, вот какая ревность и зависть гнездится против нее в Европе! Все трактаты могут кем угодно быть разрушаемы; сохраняться должен только тот, который вреден для России.
Французы думают, что за свой нейтралитет мы получили от Пруссии согласие на уничтожение Парижского договора. Дешевая цена! Мы могли уничтожить договор, не говоря ни слова, под любым предлогом или без предлога, лишь только б были приготовлены и сознали свою силу, а без настоящей силы и от заявления пользы мало. В этом заявлении нет ничего существенного. Это только отвлеченное намерение. Мы могли всегда исполнять его втихомолку: заготовлять лес, ковать железо, копать уголь. Кто мог запретить? Но мы этого не делали и теперь не делаем, да вряд ли скоро и соберемся делать. Когда еще выстроится флот, когда укрепятся берега — много воды утечет, даже из Дуная.
Предлагается конференция для Черноморского вопроса, и она считается благодетельною услугою Пруссии для России.
Голос одной Пруссии не значил бы ничего на конференции без Англии, Франции, Австрии, Италии, кроме Турции, если б те не захотели. А те соглашаются потому только, что помешать не могут, да и нечему пока, кроме слов, а себе на уме держат остановить, если обстоятельства им поблагоприятствуют и слова дойдут до дела.
В конференции будут, разумеется, пересыпать из пустого в порожнее: обстоятельства не позволяют никакому государству вступиться в дело вооруженной рукой — ну и согласятся пока все, поболтав так или иначе, с осуждением России. Опять-таки — черт с вами!
Тьер думал, что если пруссаки укрепятся на Рейне, то русские овладеют Босфором. Не тут-то было! Хорошо бы его устами мед пить. А вон пишут, что Бисмарк обещал Венгрии помогать ей на Востоке, а не нам. А вон слышите — Бисмарк велит своему поверенному сообразоваться на конференции с австрийским послом по вопросу о Дунае и с английским по вопросу о Черном море! Даже нет уплаты и такой пустой ассигнацией, как безусловное согласие с нашим объявлением.
Англии нечего опасаться усиления России: есть кому мешать ей и на Дунае.
Поставляется вопрос еще, насколько могут затрагиваться выгоды Германии на Черном море, а мы об наших выгодах и думать не смей! Довольно, если нам позволяют с разными оговорками принимать меры для своей защиты.
Я не понимаю, впрочем, почему нам было нужно делать именно теперь это заявление, причиняющее такую, хоть и пустую, тревогу в Европе. Так для чего же заранее возбуждать враждебные толки и именно в такое время, когда наше заявление может быть приписываемо какому-нибудь договору с Пруссией, а Пруссии дается случай считать свою поддержку услугою?
Зачем же поднимать шум, накликать на себя даром неудовольствие и доставлять другим предлоги для их замысла?
Для нас это объявление не приносит никакой пользы в настоящем и касается только принципа, а у Бисмарка есть виды положительные.
Да нет ли здесь подвоху? Не затеял ли Бисмарк эту игру? Не он ли нас взманил сделать заявление, чтоб иметь <…> для собственного своего заявления не считать обязательным трактата о Люксембурге? Чего доброго!
Отвратительно читать немецкие газеты. «Вот, — плачут они, — обещали бомбардировать Париж, а все нет». Другие успокаивают: «Не бойтесь, в руководящих сферах не стесняются ложным великодушием; бомбардирование последует в скором времени».
«Общество может быть уверено… наши полководцы не упустят сделать в надлежащую минуту, что потребуется в видах полного обеспечения успеха войны для настоящего и будущего».
А профессоры-то, профессоры-то как неистовствуют! Те же франкфуртские депутаты! Вот вам и наука, вот вам и латынь! Нет, не пошла она вам впрок. Нельзя пожелать быть на их месте: Бог с нею и с победою!
Все покинули Францию — и друзья и недруги, все должны молчать, и вот явился один Гарибальди, который приносит ей жизнь свою с двумя своими сыновьями. Он хочет служить свободе, которая, впрочем, принимает его холодно.
Horribile dictu: бомбардировать Париж! Париж принадлежит не одной Франции. Он принадлежит и России, и Германии, и Англии, словом — всей Европе. Немцы также учились там, и занимались оттуда, как русские, англичане и все европейские народы.
Луврские галереи, библиотеки, памятники искусства, науки, истории — это собственность Европы, не только Франции. Неужели им грозит омаровская опасность?
Какую цель могут предъявить немцы для бомбардирования Парижа? Принудить к заключению мира, другими словами: вытянуть согласие на отнятие областей? Если они и возьмут его, то усотерят ненависть против себя и должны будут быть на страже ежеминутно. Стоит ли таких трудов и жертв временное присоединение областей?
Париж укреплен отлично. Тьеровы форты пригодились. Жители не унывают и решились защищаться до последней крайности. Пруссакам понадобился второй призыв ополчения. Какие жертвы!
Послышался ропот и в Германии на продолжение войны.
Вы приносите великие жертвы, вы губите страну, вы истребляете сотни тысяч людей и повергаете в траур целое поколение. Для чего? Для обеспечения своей безопасности. Да разве вы можете обеспечить свою безопасность такими средствами? Завтра сделается одно изобретение, выдумается новый разрывчатый порох, сольется какая-нибудь адская пушка, и французы спустятся на шарах разорять Германию! Завтра родится гениальный человек, который разобьет в прах козни Бисмарка, как Бисмарк разбил козни Наполеона. Что была Пруссия до Бисмарка? Пятое колесо! У Франции было полторы тысячи лет силы, могущества, славы, у нее было 40 миллионов жителей, земля богатая. У Пруссии недавно было 10 миллионов и меньше, и за год она не смела сделать шагу без разрешения соседей. Вот что значит один человек! Родись этот человек, да и не в одной Франции, а в каком-нибудь европейском государстве, и все замыслы Бисмарковы куда унесутся?
Успех под Орлеаном, занятие Дижона. Все это успехи только временные. Дело под Парижем, однако ж, затягивается.
А какая роль для Трошю? Но неприметно никаких общих, единодушных, сильных порывов.
Если б пруссакам пришлось плохо, то стоило б выпустить Наполеона, заключить с ним мир на каких у годно условиях, передать ему 300 тысяч пленных, которые содержатся у них в Германии, — и он явился б с ними во Францию уничтожать республику. Вот заварилась бы каша, — друзья помогли б ему, а он оборотился б назад отдать визит пруссакам и засвидетельствовать свою благодарность. Чего доброго, пожалуй, и это случиться может! Разве не такие же плутни, сплошь и рядом, под разными личинами, совершаются в наше время в Европе, на всех поприщах, свидетельствуя в честь и славу цивилизации?
Французы восхитились бы такою штукою, сочинили б водевиль и простили б Наполеону все его грехи.
Пошло дело на фантазию: занять бы теперь Берлин и Вену и со своими войсками, да с пленниками французскими, учинить поход во Францию, назначить там условия мира по строгой справедливости, так, чтоб волки были сыты и овцы целы, и провозгласить срытие крепостей, всеобщее разоружение и начать новую эру в Истории. Александр Васильевич, как ты думаешь? Можно, матушка-государыня, можно, помилуй Бог, можно!
Парижане требуют вылазки, обвиняют в измене, волнуются. Несчастное правительство должно думать о врагах внутренних столько же, как и о внешних.
Парижане надеются на помощь провинций, но те никак не могут добраться до них, оттесняемые беспрестанно прибывающими подкреплениями из Германии. Сила солому ломит.
Первого января началось бомбардирование Парижа «с целью психологической», но без исключения физиологической. Сен-Клу разрушен еще прежде. Булонский лес горит по местам. Ядра попадают в Пантеон, аббатство Клюни…
Страшное положение! Вылазки не удаются. Попытки провинциальных армий также. Крепости и города бомбардируются. Страна предается опустошению.
Немцы просто приходят в азарт и воюют беспощадно. Самая защита жителей вменяется в преступление. Не военных, попавшихся с оружием в руках, — крестьян, как мятежников, расстреливают, имения отсутствующих защитников предаются грабежу. Контрибуции, реквизиции. Даже в английских дружественных газетах раздался крик негодования, а в немецких пишут, что ведется война цивилизации с варварством, доказывается правда немецкой культуры пред ложью романской, делается дело нравственности и христианской религии!
А каковы требования Бисмарка? Страсбург, Мец и Бельфор со всем Эльзасом и большею частью Лотарингии, восемь миллиардов, постой на три года с полным содержанием, уплата за содержание пленных, вступление в Париж, сдача войска.
Парижу угрожает голод. Все сообщения прерваны. Воздушные шары на лету подстреливаются. Один занесло в Норвегию…
Представьте себе Париж за полгода. Что это за город! Богатство, обилие, блеск, роскошь… чего там не было? Птичьего молока. Какие потехи, удовольствия, наслаждения! Что за изящество, изысканность, утонченность! И вот уже крысы поджаренные — в честь, лошадиное мясо — лакомство.
Двухмиллионный Париж выбился из сил по четырехмесячном сопротивлении. Продовольствия остается мало. Чернь бурлит и грозится. Возмущение 12/24 января. Последняя, большая вылазка, со ста тысячами, оказалась неудачной. Трошю сложил с себя звание главнокомандующего, и в тот же день получены в Париже роковые известия о поражении трех вновь сформированных армий между 6 и 20 января — северной Федерба, (21 н.с.) западной Шанзи и Бурбаки на востоке. Последняя в 80 тысяч оттеснена в Швейцарию. Кончено дело!
Решено просить перемирия для созыва учредительного собрания, а собрание для мира, на условиях, какие угодно назначить победителям. Жюль Фавр отправляется в Версаль.
Finita la comedia! Перемирие заключено на 21 день 15/27 января.
Линейные войска и мобили сдаются военнопленными, но остаются в Париже. Все форты заняты. Обложение продолжается.
Что же это за перемирие? Это просто сдача, капитуляция. Париж платит 200 миллионов франков.
Гамбетта все еще горячится.
Прусские генералы продолжают операции на востоке, как не включенном в перемирие, а французские по приказам из Парижа прекратили их. Поэтому Гарибальди отступил, и восточная армия перешла границу.
В Бордо собирается на 3 февраля с.с. Учредительное собрание. Какой момент в истории государств!
Характер собрания оказался монархический. Президентом избирается Тьер. Разумеется, если кто может сделать что-нибудь и найтись в таких мудреных и беспримерных обстоятельствах, то это Тьер.
А король Вильгельм провозглашен императором в Версальском дворце Людовика XIV. Полное торжество Германии.
Письмо к Гизо. «На днях появилось в наших газетах письмо ваше, достопочтимый учитель, к главе английского министерства, и я не могу удержаться, чтоб, напоминая о себе, не сказать вам, из отдаленной Москвы, несколько слов по его поводу, чтоб не выразить вам нашего искреннего, живого участия. Homines sumus; nihil humani a nobis alienum esse putamus (люди мы, и ничто людское не считаем для себя чуждым).
Очень понимаю, что теперь не до праздных бесед, что никакой голос не может быть расслышан в громе пушек, картечниц и усовершенствованных ружей, которые гремят без умолку и заглушают все самые пронзительные стоны, вопли и рыдания бедного человечества.
Но, может быть, эти строки доставят вам мгновенное развлечение среди тяжелых минут, которые вы переживаете, как гражданин, государственный деятель и учитель истории! Вот для чего в особенности я и пишу их, и вот для чего постараюсь сколько можно более переноситься от ужасного настоящего в область прошедшего, в область науки, столько для вас любезной и столько вам одолженной.
Глубоко скорбим мы о судьбе, постигшей Францию, — судьбе, которой примера не представляет история; удивляемся безмерно неистовству, с которым воюет ученая, сентиментальная, трансцендентальная Германия, и приписываем его или опьянению успехом, или ослеплению свыше; глубоко негодуем на то постыдное положение, в которое поставила себя нынешняя Европа, и преимущественно Англия, смотря как бы сквозь пальцы на беспримерное побоище, сопровождаемое всеми ужасами войны.
Вы жалуетесь в письме вашем на бездействие Англии, на уклонение ее от участия в делах европейских.
Неужели вы говорите искренно? Неужели вы думаете в самом деле, что Англия не принимает самого деятельного участия во всем, что происходит в Европе, не следит зорко за всеми событиями, важными и неважными? Неужели вы думаете, что в настоящих несчастьях Франции на ее долю не выпадает ни сколько вины, и умываемые ею руки чисты?
Нет, вы этого не думаете: вы твердо убеждены в противном, но, скрепя сердце и, может быть, стиснув зубы, вы избираете такую форму для выражения ваших мыслей, считая ее наиболее сообразной с вашей целью; вы принимаете, через силу, этот спокойный, хладнокровный, дипломатический тон, надеясь, щадя самолюбие, тронуть лучше ваших неверных друзей, побудить скорее к какому-нибудь шагу, к какому-нибудь, хоть слабому, движению на помощь дорогому Отечеству: как утопающий хватается за щепку, как человек в крайности прибегает с льстивой речью к безжалостному ростовщику, стараясь чем бы то ни было исходатайствовать у него снисхождение. О, мы понимаем, чего стоят вам эти усилия над собой! Это одна не из легких жертв, приносимых вами для общественной пользы!
Англия, занятая внутренними реформами, говорите вы, не принимает участия в делах европейских! Она не шевелит пальцем!
В том-то и доказательство, кажется, ее самого деятельного участия, что, по наружности, она не шевелит пальцем!
При начале войны из всех английских газет было видно, куда, в какую сторону подул попутный ветер. Первые известия о французских неудачах были приняты в Англии с живейшим удовольствием, и оно отозвалось тоном всей журналистики. При дальнейшем, неожиданном ходе военных действий, когда министры удостоверились, что без всяких с их стороны пожертвований достигается цель, которой тщетно домогались их предки в продолжении столетий, проливая кровь, расточая деньги, напрягая силы, — ослабления Франции, — они не помнили уже себя от радости. Издали мы видели, кажется, как они, потирая руки, поздравляют друг друга и рассчитывают по пальцам выгоды, которые принесет им новое положение Европы, создаваемое войной: „Мы остаемся одни господами на всех морях, никто мешать нам не в силах, наша торговля удесятерится, фабрики распространят свою деятельность, для всех рабочих найдется занятие, жалобы утихнут, мы утвердимся на своих креслах. Пусть страдает союзница — зато поражается соперница!“ Умолкли даже толки о равновесии, к которым так любили прибегать газеты, пугая замыслами России, хотя она не двигалась с места.
Радость была так велика, что министры потеряли почти сознание и не помнили, что делают; по крайней мере, нельзя иначе объяснить, как отсутствием сознания, следующий их поступок: в то время, как Франция разоряется и опустошается, когда по всей земле стон стоит, когда цвет населения, неопытного, неприготовленного, падает под действиями страшных, небывалых орудий, а остальные жители подвергаются ужасам голода, холода, нищеты и заразы, когда зарево от пылающих городов и селений видно чуть не на той стороне канала, а гром от бомбардирования Парижа доносится до английских берегов, министры приглашают французского уполномоченного рассуждать с ними на конференции об отстранении опасностей, которые в отдаленном будущем могут угрожать Турции (а теперь существуют только в глубине их нежного и человеколюбивого сердца)! С любезностью они обещают ему исходатайствовать у графа Бисмарка паспорт, с которым он может проехать свободно через Прусские линии, может представить свое мнение о Турецком вопросе, а о Французском не смей заикаться! Граф Бисмарк, строгий пурист, отвечает, однако ж, что, не признавая за настоящим правительством права толковать с ним о своих делах, он не берется разрешать путешествие г. Фавра, а его пропустит, вероятно, военное начальство!..
Признаемся, у нас, скверных, так называемых представителями цивилизации варваров, кровь приливает к голове при чтении этих возмутительных распоряжений. Мы проклинаем эту гнусную политику, которая хладнокровно, правой рукой, вонзает другу в грудь кинжал, напоенный ядом, а левую с умильной улыбкой подает в знак своей горячей дружбы! Не извращаются ли здесь все человеческие понятия? Не производится ли поругание над всеми человеческими чувствами? Какая злая сатанинская ирония! Представитель Франции во время бомбардировки Парижа приглашается в Лондон рассуждать о будущих возможных опасностях Турции! Это постоит приглашения королевы Виктории Наполеоном III для поклонения праху Наполеона I в доме инвалидов!
Вы переносите и это оскорбление, вы притворяетесь, будто его не знаете, или не придаете ему значения как случайному, вставочному обстоятельству и, уверенные в дружбе Англии, напоминаете ей, „что Франция, вместе с Англией, при всех правительствах после первой империи, шли дружно во главе цивилизации и свободы, поддерживая все либеральные стремления на материке и противясь всякому насилию и произволу, всякого рода завоевательным и деспотическим стремлениям“.
О, учитель! Что вы говорите, увлекаясь своей почтенной целью? Допуская разорение и опустошение Крита, неужели Франция вместе с Англией содействовала либеральным стремлениям? Позволив ограбить слабую Данию, неужели они мешали завоевательным стремлениям? Содействуя угнетению славян под игом Турции, разве они не помогали дикому деспотизму? Мешая России подать какую-нибудь помощь несчастным своим единоплеменникам, разве они работали для цивилизации? Разрушая Севастополь и налагая узы Парижского мира, в обеспечение на будущее время магометанской Турции, в ущерб ее христианским подданным, чтоб они и конца не видали своим страданиям, хвалясь отбросить Россию назад на пятьдесят лет, неужели Франция и Англия заботились о прогрессе? А Черногория и Греция — что получили они в подкрепление своих законных требований от Англии и Франции? Они старались только, угождая Турции, лишать их средств сопротивления и обороны. А австрийские славяне — услышали ль они хоть однажды какое-нибудь слово участия от этих первоклассных держав, управлявших делами Европы, стоявших во главе цивилизации и свободы? Учитель! Ведь всех этих европейских париев, исповедующих христианскую веру, считается тридцать миллионов, которых до сих пор знать не хочет ни западная наука, ни западная политика, обращая свое сочувствие к туркам и евреям?
Хвалиться здесь нечем представительницам цивилизации и свободы в Европе, Франции и Англии. Плохо исполнили и исполняют они задачу, взятую ими на себя.
Франция действовала, правда, бескорыстно и загребала жар своими руками не для себя, а для дорогой союзницы, которая отнюдь не думала ни о цивилизации, ни о свободе, а только о своих выгодах! Так поступает Англия и теперь в отношении к самой Франции, имея в виду только свои выгоды. Вот если б вы могли доказать осязательно, что, оказав помощь Франции, англичане будут продавать ежегодно по лишнему куску ситца, чем оставаясь в дружественном союзе с Пруссией, о, тогда министры выслушали б с большим вниманием ваши рассуждения и подались бы, может быть, на вашу сторону, постараясь, разумеется, выторговать себе еще какую-нибудь аршинную наддачу!
А вашего отвлеченного, вежливого, тонкого языка не поймет английское министерство, холодное, жестокое, своекорыстное, представляющее совершенную противоположность со всеми благородными качествами своего народа, олицетворяющее собой всю отрицательную его сторону. Robur et aes triplex circa pectus ограждает его от всех человеческих чувствований: все события, людей и вещи видит оно не иначе, как под углом грошовых барышей и копеечных убытков для своего державного City, которому само царство небесное представляется, верно, в виде отличного торгового рынка, где можно сбывать для обмундировки ангелов манчестерские и бирмингемские изделия самым выгодным образом, потому что ни Петр Апостол, ни Иоанн Богослов, ни сам учитель языков Павел не знают толку в доброте и цене никаких товаров и их не стоит никакого труда убедить в преимуществах свободной торговли.
Да, ясные доказательства о выгоде для Англии от помощи Франции могут произвести действие на министерство.
Или вот другой способ говорить с ним: уличить его в неблагодарности, покрыть позором перед лицом всех честных людей в Европе, которых, слава Богу, есть еще много и в Англии, и в Германии, и России, и везде, и которые все-таки составляют силу значительную, хоть и безудержную, невидимую. Вы творец или главный сотрудник знаменитого союза, известного под именем entente cordiale, столько полезного для Англии, вы можете исполнить это с наилучшим успехом, и никто на то не имеет большего права. С вашим именем, авторитетом, опытом, славой, талантом вы представили бы живо и убедительно все услуги, какие оказала Англии, без всякой для себя пользы, Франция в продолжение последних сорока лет, в Китае и Мексике, Турции и Греции и, наконец, в Крыму, где в угоду ей, в исполнение самого горячего желания сожжен был русский флот и разрушен Севастополь, бывший у нее бельмом на глазу. С другой стороны, если б вы в то же время мастерской своей кистью изобразили перед ней ужасное положение Франции, постигнутой какою-то непостижимой, роковой бедой, Франции, в которой остановлена жизнь со всеми отправлениями, разрушено надолго благосостояние, пресечены все пути действия, поражена торговля, промышленность, искусство, наука, что непременно должно возыметь вредное влияние на всю Европу, и следовательно на Англию! Каким стыдом покрывает себя перед лицом потомства Англия, передовое государство, страна свободы, разделявшая с Францией всемирную славу, не двигаясь нисколько к ней на помощь из-за подчинения обветшавшим преданиям своей политики и смотря на ее разорение и опустошение как на усладительное театральное зрелище! На такую ли награду считала себя вправе Франция, верно исполнявшая все обязанности, принятые на себя? Те ли отношения предполагали вы, стоя всегда за союз с Англией?
Если Австрия удивила свет своей неблагодарностью России за ее благодеяния, то настоящий образ действий Англии в отношении к Франции оставляет далеко за собой эту классическую страну предательства и Меттерниховой политики. Какое позорное место в летописях европейских!
Конечно, и этот способ объяснения, мудрено надеяться, чтоб принес действительную пользу и тронул жестокое правительство, но он заставил бы министров хоть покраснеть немного, а это все-таки что-нибудь да значит! А может быть, нашелся бы между англичанами, вне правительства, какой-нибудь могучий голос, который, вразумившись, раздался бы по соединенным королевствам, оказал свое действие на все население, принудил смотреть на дело иначе, что иногда случается в этой стране противоположностей! По крайней мере, на сердце бы у вас стало легче, когда бы вы вылили из него всю желчь, накопившуюся, вероятно, донельзя, а она, удерживаемая, давит ведь вас выше всякого терпения.
А теперь английские министры, принимая притворно ваши комплименты за чистые деньги, только улыбнутся, ответят вам в том же тоне, изъявят свое прискорбие по примеру друзей Иовлевых, а пожалуй, и облобызают вас, разумеется, не как разбойник, а как Иуда.
И вы принесете свою жертву даром, не выиграете ничего своей вежливой, сдержанной, скромною речью, приведете даже многих в заблуждение, что с английскими министрами можно еще говорить таким образом!
Разжалобить нет надежды, обратить доказательствами о выгоде — трудно, пристыдить — польза сомнительная; нет ли других способов убеждения?
Возбудить опасения, устрашить. Средства Франции неистощимы: она показала их, сформировав в короткое время несколько новых армий, снабдив их оружием, несмотря на все помехи и препятствия. Сколько силы может придать почти сорокамиллионному народу отчаяние, до которого доведет граф Бисмарк своими невозможными требованиями! Могут, наконец, опомниться и единоплеменные Италия и Испания, особенно первая, обязанная Франции своим политическим существованием, своими успехами, и прислать ей по сто тысяч свежего войска, которые, соединенные с народными ополчениями, истомят немецкое усталое войско. Защитилась же Испания, Россия от вооружений Наполеона I, который постоит графа Мольтке! Тогда колесо фортуны может оборотиться, и Франция, окрещенная в огне кровью, встрепенувшись, может заявить свое существование, обрекаемое теперь англичанами на долгое молчание! А иметь у себя под боком враждебную Францию, единоверную с Ирландией, может быть, не совсем будет удобно.
Так думали многие и надеялись на помощь Испании и Италии, на восстание поголовное Франции и, вследствие того, на поправку обстоятельств; но теперь надежды эти рушились, и мир зависит вполне от победителя.
Теперь вышеприведенных предположений ставить на вид нельзя; но есть и другие, которыми можно бы произвести опасения.
Представить опасности со стороны Пруссии. Франция, хотя бы все дела обратились в ее пользу, на что и надежды нет, долго не может быть опасной для Англии: она должна будет лет пятьдесят еще лечить раны, которые долго будут истекать кровью, должна собираться со своими силами. Обремененная долгами, истощенная, больная, обессилевшая, упавшая духом, долго не может быть она ни для кого опасной, не может мешать Англии в ее предприятиях. Нельзя сказать того утвердительно о Пруссии. Рука у нее размахалась; поток рванулся — кто положит предел стремительным волнам? Пруссия захочет властвовать не только в Европе, но и во всем свете. Заносчивости у немцев на это станет, что доказывается и продолжением войны после Седанского погрома. L’appétit vient en mangeant. Вся Германия получает теперь прусскую систему. Вот и может выйти второе издание „переселения народов, или нашествия варваров“, исправленное и умноженное, с пушками Крупа и ружьями Дрейзе. Прощай, идеалы Шиллера! Прощайте, все хлебные науки <…>! Прощай, Фихтева философия с различием я и не я!
Все мое, сказало злато,
Все мое, сказал булат;
Все куплю, сказало злато,
Все возьму, сказал булат.
Пруссия находится в союзе с Англией, но она была союзницей с Австрией, и вместе разгромили они несчастную Данию во имя Германии, а через год Пруссия вытолкала Австрию из этой самой Германии как чуждый элемент; она была союзницей и Франции, которой, вероятно, кланялась очень низко в Биарице пред войной с Австрией, а что делает теперь?
Пожалуй, я приведу еще пример: Пруссия считается союзницей России, которой действительно обязана много, даже возможностью начать войну, ознаменованную для нее такими успехами; но вот, слышим, она велит своему представителю на Лондонской конференции сообразоваться в Дунайском вопросе с Австрией, а в Черноморском — с Англией[4]. Так точно может она поступить и с Англией. Она давно уже помышляет о заведении флота; теперь собирается, говорят, приобрести готовый от Франции, бросает жадные взгляды и на Азию, где хочет также приобрести уголок! Ну, если Пруссии, в чаду успехов, придет в голову присоединить к себе не только Люксембург, но даже, если не приобрести, то ввести в Северогерманский или просто Германский союз Голландию, с которой у нее старые счеты, а подходит она плотно к борозде. Графу Бисмарку теперь черт не брат! Немцев голодных очень много, и хотя они привыкли к своему пиву и дорожат своим картофелем, но не прочь и от шампанского, как оказалось недавно в Эпернэ и Реймсе, рады отведать и вашего ростбифа.
Англия должна помнить, что у нее под боком Ирландия, а за боком — Американские Штаты, внутри — девять десятых пролетариев, к позору правительства (вот почему, между прочим, я, говоря где-то и когда-то об Англии, обратил к ней слова Иисуса Христа: „Марфо, Марфо, печешися о мнозе службе“, за что так глумился надо мною Герцен во время оно), а вне — ненависть общего европейского мнения. Поймет, наконец, кто-нибудь в Европе, если даже не успеет исполнить это граф Бисмарк, мысль Наполеона I, что нужно для Европы положить конец английскому деспотизму.
Деспотствуя, в самом деле, над Европой, Англия устрашает ее деспотизмом России, которая, ни душой, ни телом невиноватая, несет на себе всеобщие укоризны.
У нас есть, впрочем, в утешение, скажу мимоходом, предвещание поэта о судьбе Англии:
Но за то, что ты лукава,
Но за то, что ты горда,
Что тебе мирская слава
Выше божьего суда,
<…>
Для тебя, морей царица,
День придет, и близок он —
Блеск твой, злато, багряница,
Все пройдет, минет, как сон:
Гром в руках твоих остынет,
Перестанет меч сверкать,
И сынов твоих покинет
Мысли ясной благодать.
И, забыв твой флаг державный,
Вновь свободна и грозна,
Заиграет своенравно
Моря шумная волна.
Сама Франция, как бы ни кончилась война, какие тягостные условия ни были бы на нее наложены, может оправиться, если и не скоро. Имея такое выгодное положение, занимая такое обширное пространство, пользуясь таким климатом и плодородием, считая около 40 миллионов народа живого, пылкого, талантливого, на все способного, развитого, она восстанет при умном управлении скорее, чем думают, сохраняя естественно чувство мести против врагов и против ложных друзей, заплативших ей такой черной неблагодарностью.
Кто же представится ей для союзов этого рода? Разумеется, в Америке — Соединенные Штаты, а в Европе — Россия, государства, которых выгоды совершенно противоположны с английскими и которым не за что любезничать с Англией. Франция принуждена будет броситься в объятия России и отыщет в своих архивах план Наполеона I, представленный им покойному Павлу Петровичу, вместе с маршрутом, что б действовать заодно в Индии. Перспектива — неприятная для Англии!
Вот что готовит себе Англия совершенным отчуждением своим от Франции и настоящим образом действий в отношении к ней!
Я говорю искренно, как беспристрастный европеец, даже как француз; а недавно в письме к старому своему ученому другу, Палацкому, я говорил как австриец, оставаясь, между тем, в обоих случаях чистым русским, в ясное самому, по крайней мере, себе доказательство, что Россия по своей натуре, по своему положению, по силе вещей, должна и может быть совершенно беспристрастной, воздавая каждому свое, желая всем добра и не требуя для себя ничего. Таково назначение России, когда оно уразумеется и нами самими и нашими врагами, которые тогда ей и поклонятся.
Россия! Да, вот настоящая естественная союзница Франции, даже и не в таком тяжелом, исключительном, почти сверхъестественном положении, в каком она находится теперь, а всегда, наверху своей славы и силы. Между Россией и Францией нет никакой кости, как между Россией и Англией — Азия, как между Россией и Австрией — славяне (я говорю в ходячем смысле, пока все европейские государства не поймут, что за кости стыдно грызться, а пора уже давно их отбросить и действовать совсем на других основаниях, на основаниях любви, а не злобы, доброжелательства, а не зависти; но это мимоходом). Между Францией и Россией нет существенных, естественных причин разделения, а только недоразумения, которые уничтожились было, как замечено выше, при Наполеоне и Павле, за что сей последний поплатился жизнью, не без участия, если верить злоречию, министерства английского.
Но почему же, скажут, Россия теперь не показывает никакого участия к судьбе Франции и не старается нисколько об облегчении ее участи наравне с Англией, с которой, следовательно, она и разделяет нравственную вину перед историей?
Prima lex historiae ne quid falsi dicat, et secunda nequid verv non audeat. Следуя этому правилу, как служитель истории, я должен сознаться, что Россия виновата, если виновата, разве во втором периоде войны, но несравненно в меньшей степени и, притом, имея за себя множество circonstances atténuantes. Прежде всего, надо припомнить, что Франция была верной, полезной, деятельной союзницей Англии, а Россия имела ее постоянной и самой ревностной, вредной противницей. Могут ли отношения и взаимные их обязанности сравниться между собой? Можно ли за вражду требовать того, от чего отказывается дружба? Кроме наследственных недоразумений, о которых буду говорить дальше, Россия, пораженная преимущественно Францией во время Крымской войны, принужденная подписать унизительный мир, сжечь своими руками собственный великолепный флот, разрушить единственную крепость, стоившую ей столько времени, денег, людей, усилий, — могла ли она желать успеха Франции? Не естественно ли было ей желать, чтоб постоянная противница ее, которая мешала ей везде (ставила на всяком шагу везде преграды), была ослаблена хоть несколько, и не должны ли быть ее добрые желания на стороне Пруссии, которая все-таки, хоть не искренно, не вполне, вредила ей менее других, если и немного оказывала пользы? Прибавьте столь близкое родство: король Вильгельм — родной дядя Русскому Государю, королева Августа — двоюродная сестра. Мать всей царской фамилии была прусская принцесса, родная сестра короля Вильгельма. Политические причины соединяются с династическими. Изменить родству, преданиям без всякой причины было бы очень трудно и даже невозможно.
Притом, при начале войны, Россия не могла иметь большой доверенности к французскому правительству, которое сильно колебалось.
Далее, такого окончания войны, какое она имеет, разумеется, никто не предполагал, как не предполагало само французское правительство и народ. Точно так и сам Наполеон ошибался в понятии своем о войне Пруссии с Австрией. Если б можно было предполагать что-нибудь подобное, то, может быть, образ действий России был бы не столь ревностный, даже при династическом родстве. Надо, впрочем, заметить, что, несмотря на тяжелое воспоминание, которое оставили французы нашествием 1812 года, Крымской войной и постоянными подстреканиями Польши, даже народ, не только образованное общество, принимал по какому-то чутью живое участие в судьбе Франции, особенно после Седанской катастрофы.
У нас в обществе ходило еще предположение, что Россия выговорила себе за свой дружественный нейтралитет, от которого зависели нейтралитеты Австрии и Дании, а также отчасти расположение южных государств Германии, значительные выгоды, что, во всяком случае, было бы справедливо и вместе нужно; но до сих пор ничего в этом роде неприметно и не слышно, а, напротив, кажется, что мы и здесь служили даром и чуть ли не были проведены, находя в Пруссии такое же чувство благодарности, какое испытали от Австрии, и готовясь иметь в Бисмарке такого же друга, какого имели в Меттернихе[5].
Мы говорили о причинах последних отношений России и Франции перед войной, но и все прежние в нынешнем столетии, кроме царствования Бурбонов, были такого рода, что не могли приготовить иное расположение.
За войну Наполеонову, за пожар московский Россия отплатила сохранением Парижа и предоставлением Франции настоящих границ вопреки притязаниями прочих воевавших держав. При Людовике XVIII и Карле X дружба сохранилась, и обе державы готовились действовать сообща, как вдруг вспыхнула Июльская революция. О причине ее, неизбежности и, пожалуй, законности судить мы не считаем себя вправе, хотя по опыту с императором Павлом думаем, что и здесь не обошлось без участия Англии, которая всего более боялась и боится союза России и Франции и всячески мешала всегда, мешает теперь и будет мешать ему всегда.
При восшествии Орлеанов Россия, строго державшаяся оснований законности, не могла, если б и хотела, протянуть равнодушно руку новой династии во Франции. Это было противно рыцарскому характеру императора Николая; но мир не был нарушен, хотя и было только заметно недоброжелательство. Последующие правительства: республика и империя — оставались с Россией в беспрерывном антагонизме.
Со второго декабря вся лучшая часть французского народа стала в оппозицию. Правительство колебалось беспрестанно, и нельзя было иметь к нему доверенности; благоразумие требовало осторожности. Выжидать, что будет далее, сделалось правилом. Беспрерывное поджигание поляков, питание их тщетными надеждами, пособия разного рода, не могли возбудить нашего участия к новому правительству.
Наконец, все эти враждебные действия увенчались Крымской войной, о которой говорил я прежде. Последующие происшествия были в том же духе — в делах черногорских и греческих, при восстании Крита, в константинопольских и польских отношениях.
Входя в рассуждения этого рода, я становлюсь в невыгодное положение пред вами: вы, стояв долго у кормила правления, знаете коротко по документам все европейские события, а я сужу только по газетам и по последствиям. Может быть, Франция протягивала руку России при Луи Филиппе и при Наполеоне и, только оскорбленная отказами, избирала свой враждебный образ действий. В таком случае часть вины, разумеется, падает на нее[6].
Даже в настоящих обстоятельствах правительство народной обороны объявляет решение конференции без своего участия недействительным, хотя очень хорошо понимает, что требования России вполне справедливы и законны, если и объявлены не в обычной дипломатической форме, и что от исполнения этих отвлеченных требований Франция не потеряет ничего. Притязания и возражения, также не могущие возбудить особенное расположение. Другим языком следовало бы говорить с Россией и стараться о дружбе с ней[7].
Россия, может быть, приложила бы тогда ухо, особенно если б Пруссия не замедлила показать ей свою благодарность австрийским образом, чего, кажется, ожидать пришлось бы недолго[8].
Теперь я должен объясниться подробнее о недоразумениях, которые искони господствуют в том и другом правительстве, и, при несчастном стечении обстоятельств, раздуваются врагами и друзьями, так что Россия и Франция находятся постоянно одна против другой.
Недоразумения состоят в отношениях к полякам и в споре о влиянии на Востоке.
Поговорим сперва о первом. Поляки точно заслуживают участия Франции своими трудами и жертвами для нее, хотя и не совсем произвольными и бескорыстными, в продолжение многих лет. Позвольте объяснить вам в коротких словах их притязания и предмет их жалобы на Россию. Они хотят границ своих 1772 года. Границы их, отошедшие к России, то есть Белоруссия, Волынь, Подолия и часть Литвы, составляют древнейшее достояние России; все эти области заселены Русским народом, говорят русским языком, исповедуют русскую, то есть Православную, веру. Вот что получила Россия при так называемых разделах Польши, вынужденная на эту меру настояниями Пруссии и Австрии, которые и без нее решались обобрать Польшу, как теперь сделалось документально известным. Оставлять русские области, некогда отнятые у нас, под игом польской шляхты, римского католичества и жидовской опеки Россия, собравшись с своими силами, не могла по обязанностям к своему народу, даже и без Фридрихова проекта. А что эти области под польским владычеством находились в ужасном, беспомощном положении, Франция может удостовериться даже теперь, послав доверенных людей осмотреть Галицию. Вот еще русская древнейшая область, доставшаяся Австрии, где поляки продолжают также тиранствовать над русскими, как они тиранствовали в поименованных областях, возвращенных Россией. Думать об отнятии у России этих коренных русских областей, о предоставлении Россией своих родных детей кому бы то ни было может только безумие. Следовательно, об этих притязаниях речи быть не может. Скажу вам еще вот что: возвращая эти области, присоединяя к своему государственному составу, от которого они были отторгнуты только временно и насильственно, Россия оставила землю во владении пришлых польских помещиков и оставляет до сих пор, несмотря даже на явное и доказанное их участие в восстаниях 1812, 1830 и 186<…> годов, и только в последнее время ограничила несколько их власть над несчастными крестьянами, доведенными ими до животного состояния.
Теперь о Царстве Польском, которое присоединено к России по решению Венского конгресса.
Мы желаем ему всех возможных прав, мы желаем ему всяких успехов, что касается литературы, образования, торговли и промышленности, народного благосостояния. Были антракты, когда эти права были даны полякам, начиная конституцией императора Александра I и кончая автономией императора Александра II и управлением Велепольского под высшим наблюдением царского брата. Вы знаете, чем оканчивались эти опыты. Россия не могла оставить Польшу в таком положении, чтоб она была в состоянии беспрестанно тревожить ее и доставлять первое пособие ее врагам, быть для них первым бастионом и выставлять сильный авангард. Переменится расположение поляков к нам и прежде всего оставят они нелепые притязания — и тотчас переменится их управление: они получат не границы 1772 года, а границы Тихого океана и свободное поприще действий по всему неизмеримому пространству России. Взамен стеснений, падающих на шляхту, русское правительство освободило польских крестьян, чем и возбуждается, заметим мимоходом, преимущественно негодование шляхты, составляющей значительную часть влиятельной эмиграции и сыплющей деньги для возбуждения ненависти к России во французских газетах и журналах. Вот благодеяние, которое оказала Россия Польше и которым искупила много своих старых грехов перед ней. За это ли благодеяние либеральная, демократическая Франция будет негодовать на Россию?
Вот если б Франция, удостоверясь в несправедливости польских притязаний и законности наших прав, объявила полякам все эти обстоятельства, постаралась вывести их из мономанического заблуждения и посоветовала им искать себе добра на другом пути, не надеясь на ее помощь, оставить не только бесполезные, но в высшей степени вредные для них мечтания, мешающие больше всего примирению, она принесла бы им существенную пользу, доказала бы вернее свое расположение и оказала бы услугу России, за которую та умела бы быть благодарной.
Второе недоразумение касается влияния на Востоке. Да что выиграла Франция от своего влияния на Востоке, хоть и много потратила сил для него даже в продолжение нынешнего столетия? Стоит ли этот выигрыш отвлеченный тех жертв, которые она ему принесла, тех денег, которые на него употребила? Да, игра именно не стоила свеч. Франция ничего не сделала на Востоке, ничего не выиграла и не принесла населениям никакой пользы, кроме пропаганды, да и то не между мусульманскими, а между христианскими населениями, в вящее питание распри между ними. Пропаганды христианской можно бы, кажется, лучше желать в Париже, внутри Франции, а не на далеком Востоке. „Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного, и когда обратите, то делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас!“
Турция нужна, если нужна, Англии как рынок, а для Франции-то что она представляет? Что Франция имеет на Востоке, то осталось бы за нею всегда и без употребления на то лишних усилий.
Чего же желает Россия и чему мешает Франция на Востоке? Устроить судьбу единоверных христиан, страдающих под игом мусульманским. Казалось бы, христианнейшему государству, Франции, следовало бы не мешать, а содействовать такой благой цели! Она боится, чтоб мы не взяли Константинополя. Мы перестали, кажется, давно думать о нем, а если б и взяли когда-нибудь, то есть если б когда он сам отдался нам, то какая потеря Франции? Наполеон I напугал всех, что владеющий Константинополем сделается государем Европы. Этому прошло ведь 50 лет. Обстоятельства с тех пор переменились. Один Суэцский канал убавит во многом значение Константинополя. Александрия, основанная по мысли древнего Наполеона, Александра Македонского, уменьшит, без сомнения, значение Константинополя. Флоты Англии, Франции, Италии, Греции могут помешать всякому преобладанию. Франция, скажем мимоходом, боялась пуще всего взятия Константинополя, а вот бомбардируется Париж!
Самое уничтожение магометанского владения в Европе с предоставлением христианским подданным избрать себе правление, какое им угодно, обогатило бы и усилило все государства европейские и сделалось бы источником богатства для них, условием благосостояния для туземцев-старожилов, первоначальных владетелей, доставило бы заработки европейским пролетариям; но умные люди не умеют разделиться и любят лучше мешать друг другу, ссориться, тратить деньги, допускать страдания миллионов и предоставлять дикому племени господство над лучшей частью Европы. Жалкое ослепление! Повторю здесь, кстати, словами одного письма о Крымской войне:
„Просвещенные европейские государства считают необходимым условием своего существования и благосостояния пребывание в Европе миллиона диких варваров, которые, сверх того, задерживают десять миллионов христиан на пути их развития под игом своего жестокого рабства. Турки необходимы для Европы: хороша же стала Европа! Высоко просвещение, для которого нужно, необходимо варварство! Умен тот ум, который ищет поддержку в безумии!“ (На Европу надеяться нечего, но вот Турция берется сама, кажется, за ум, и если она послушается советов России и обеспечит своих славянских подданных, то может еще протянуть несколько свое существование.)
Будем надеяться, что недоразумения между Францией и Россией наконец устранятся, сдадутся в архив и нужда заставит эти государства сблизиться между собой, отделаться от ложных друзей, которые их со всех сторон смущают. Россия и Франция в союзе с Соединенными Штатами — вот настоящее новое равновесие против Германии с Англией. Испания, Италия, Греция, Швейцария соответствуют Бельгии, Швеции, Дании и Голландии. Вот тогда Россия и Франция могли бы, в успокоение человечества, в оправдание цивилизации, в искупление человечества, в оправдание грехов, для действительного прогресса, провозгласить всеобщее разоружение, вместо прусской поголовщины, возвратить права всем угнетенным национальностям, порешить все спорные вопросы и пойти, повести человечество вперед по пути любви, добра, христианского просвещения.
Мы не доживем до этого блаженного времени. Дай Бог, по крайней мере, чтоб потомки воспользовались нашими тяжелыми опытами и строгими уроками и были счастливее нас, поднимающих такие труды, приносящих такие жертвы и испытывающих такие ужасные разочарования!
Позволяю себе в заключение сказать еще несколько слов вообще о влиянии, которого ищут государства вне своих пределов. Несчастное заблуждение политики, подчиненной обветшавшим преданиям, наследственным предубеждением, закоренелым предрассудкам, от которых самые умные министры не могут освободиться, несмотря ни на какие успехи просвещения! Влияния на других, на соседей, на обитателей крайних пределов земли — вот чего ищут европейские государства, Англия, Франция, а теперь и Германия. Простительно было немцам средних веков стремиться зря в Италию. (Дух движения, избыток физической силы их возбуждал.) Простительно или понятно было движение французов из Нормандии на Англию, а Англии платить им такими же посещениями, Польше зариться на Россию, России на Польшу. (Замечу, однако ж, мимоходом, что Россия всегда вела войны оборонительные, распространяясь только колонизацией.) А теперь-то на что европейским государствам это постороннее влияние: разве без него не могут они обойтись, не подвергаясь никаким оскорблениям или ущербам? Все это старые слова, потерявшие свой смысл и значение. И из-за них бранятся и дерутся просвещенные люди! Дон Кихот бросался на ветряные мельницы, а здесь-то мельниц нет: одни отвлеченные призраки. Commovent hominess non res, sed de rebVs opinions. Какую жертву все государства приносят этим призракам! А вы еще, достопочтимый учитель, упрекаете Англию и грозите ей, что она лишится своего влияния, если не будет о нем заботиться! Не гораздо ли было бы лучше, если б всякое правительство думало больше о себе, о своих делах, о своем народе, стараясь чинить свою крышу, а не чужую? А то вот английское влияние распространилось на весь мир, между тем как девять десятых ее народонаселения состоит из пролетариев, которые зачастую умирают с голода; Ирландия почти вся питается картофелем, да и большинство в Германии кушает не много вкуснее. Для итальянских лазаронов frutti di mare — лакомая пища. Население Греции, Турции, благодатнейших стран в мире, живет со дня на день: Бог даст день, Бог даст и пищу!
Содержание в государствах многочисленного войска, нужного, чтоб поддержать это влияние, поглощает везде половину доходов; прибавьте расходы на дипломатию, на секретные фонды или тайную полицию, на поддержание блеска и на прочие непроизводительные расходы: сколько же останется из доходов на распространение просвещения, на воспитание народа, на содействие науке, искусству, промышленности? А теперь предполагается еще всеобщее вооружение вместо разоружения, как будто живем мы еще в средних веках, когда всякую минуту подвергались люди опасностям внезапного нападения! Сама, конституционная по преимуществу, свободная Англия считает необходимостью завести у себя многочисленное войско: все, чтоб поддержать свое влияние!
Ружья, пушки, картечницы совершенствуются со всяким днем. Как можно более выстрелов надо сообщить орудию в данную минуту, как можно сильнее, убийственнее сделать пули и бомбы. Одним изобретением обгоняется другое; смертоносные секреты покупаются дорогой ценой; народы соревнуют друг другу в изыскании средств взаимного истребления. Поколения плачут, и никто их не слышит: поэты, философы, даже богословы немецкие — все за войну, за кровь и железо!
Германия в неестественном своем ослеплении столь же несчастлива с победами, как и Франция с поражениями, Англия со своими эгоистическими соображениями. Бедное человечество! Далеко ты ушло по пути прогресса! Мрачное просвещение! Открыло ты глаза людям! Размышляя обо всех этих событиях, нельзя не убедиться в несостоятельности или, по крайней мере, в недостаточности того просвещения, которым гордится наш век, знающий, правда, и узнающий беспрестанно многое, но забывающий единое на потребу!
Чем же могут быть вразумлены люди, которые, кажется, видяще не видят и слышаще не разумеют? Не надобно ли им чудо, знамение с небес? Но, кажется, и в чудесах, в знамениях нет недостатка. Париж — древний Вавилон, Тир и Си-дон вместе, столица мира (что бы кто ни говорил, а это есть столица, и мудрено тягаться с ним какому-нибудь городу), Париж — святилище образования, город, переходивший в продолжение полутора тысяч лет из силы в силу, Париж, которому все страны мира, ближние и дальние, несли наперерыв с покорностью свои дани, злато, и Ливан, и смирну, Америка, Австралия, Африка, Азия, все моря и острова, Париж, в котором можно было найти птичье молоко, где богатство, роскошь, великолепие, всякое изящество, утонченность, все удобства жизни возведены были на высочайшую степень, этот всемирный город в один месяц приведен в такое положение, что крысье и кошачье мясо стало ему в честь. Неужели это не знамение? Неужели это не чудо? Каких же чудес нужно больше? Правда, это чудо объясняется от газетных мыслителей ослеплением Наполеона, самонадеянностью Лебефа, увлечением Оливье…
Но теперь не до философских рассуждений. Я увлекся, думав сначала выразить вам, достопочтимый учитель, только русское участие и вместе негодование на образ действия европейских государств относительно Франции! К кому же, впрочем, и обращаться со всякими мыслями о настоящих событиях, политическими, историческими и философскими, как не к славному наставнику истории, стоявшему столько времени при кормиле правления в Отечестве и соединяющему опыт с умозрением, теорию с практикой! Придаю письму моему гласность с надеждой, что оно подаст повод к дальнейшим рассуждениям в журналистике. Почел бы себя счастливым, если б вам угодно было выразить свое мнение о некоторых его предметах в общее назидание».
Письмо это было послано в копии к историку Богемии Палацкому и к нему приложен был следующий Post scriptum:
P.S. Посылая вам, почтенный друг, эту копию, я должен прибавить, что в последнее время все наши опасения, которых я, впрочем, никогда не имел относительно близкого будущего, совершенно, к общему удовольствию, рассеялись: прусский король торжественно заявил, пред лицом всей Европы, сколько Пруссия обязана своими успехами России и какую благодарность к ней питает и питать будет. Союз России и Пруссии в настоящих обстоятельствах Европы может иметь великое для нее значение. Мы смеем надеяться, что славянам, по крайней мере, не может быть от того хуже. Разносятся, впрочем, слухи о видах Пруссии на Богемию. Оборони Бог! Едва ли здравая политика позволит Пруссии самой окружить себя со всех сторон враждой, ненавистью, злобой, жаждой мести, то есть французами с запада, чехами и вообще славянами с юга, Данией и Швецией с севера, да и Россия с востока едва ли тогда останется с ней в искренней дружбе. Нет, не станем верить этим зловещим слухам!
Здравая политика, сказал я. Но можно ли, однако ж, надеяться на постоянное ее здравие? По-моему, она и теперь крепко недомогает. В первом письме моем к вам, оставаясь славянином и русским, я говорил беспристрастно, как австриец; в сообщаемом письме к Гизо я говорю как француз; а теперь, в постскриптуме, попытаюсь стать на место пруссака. Чего стоило завоевание Эльзаса и Лотарингии? Чего будет стоить их сохранение? Что выиграла Пруссия или Германия с этими приобретениями? Много ли прибавилось им силы? Едва ли на пять процентов! Сравните же барыш с расходами. А заклятая, непримиримая ненависть сорокамиллионного, кипучего народа, который, как ворон крови, будет ждать случая мести, живя под боком? Неужели это ничего не значит? Приятно ли оставаться в беспрестанном страхе, чтоб сосед не хватил камнем в висок? Притом одно изобретение химическое, механическое может перевернуть все дела. А отдайте теперь назад Эльзас и Лотарингию Франции — восторг, благодарность, мир. Ни Пруссия, ни Германия ничего не потеряют, кроме лишней и опасной обузы; Франция без крепостей, порука всей Европы — и Германия, Пруссия могут быть совершенно спокойными на веки веков без Эльзаса и Лотарингии. Тогда было бы возможно и всеобщее разоружение. Какая слава! Все грехи Пруссии, с грехами графа Бисмарка включительно, были бы почти искуплены. Какие благословения раздались бы в успокоенной Европе, наступила бы новая эра… Но можно ли на старости лет мечтать так необузданно! А воля ваша, ведь все это могло бы легко произойти, если б… если б люди были поумнее, а министры Бисмарки не так много о себе думали!
С каким чувством французские уполномоченные должны договариваться о мире! Тяжелое, трагическое положение!
Эльзас и Лотарингия, Страсбург и Мец, неприступный Мец с памятником Нея отдаются Германии, то есть Пруссии. Еще тысяч триста сдаются в плен.
Согласились на пяти миллиардах с процентами, на рассрочиваемый по миллиарду трехлетний долг. Ай да Бисмарк! На свою руку охулки не кладет.
Остановка за Бельфором и вступлением в Париж. Уполномоченные боятся, чтобы город не остервенился при вступлении неприятеля. Действительно, мудрено пылким французам перенести равнодушно такой позор! Да и пруссаки опасаются заплатить дорого за удовлетворение своего тщеславия. Может зачаться резня на улицах из окон, и тогда как положить предел кровопролития! А хочется повеличаться! Торгуются. Или уступить пруссакам Бельфор, или допустить вступление в Париж.
Уступлен Бельфор за удовольствие вступить в Париж хоть мимоходом.
Воля ваша, а толки о процентах, а назначаемые цены за уступку Бельфора, за постановку в Париже — это что-то очень мелкое. C’est très mesquin! Кто же мешает вам требовать прямо такую-то сумму без оценки Бельфора и занятия парижского? Сила в ваших руках, и вы можете взять все, что вам угодно, без околичностей. К чему же околичности? Можете вступать в Париж или не вступать, по вашему усмотрению!
Наложение контрибуции в пять миллиардов очень жестоко, хоть право мести за подобные, каким подвергалась Пруссия в 1805 и 1806 годах, оправдывает по Ветхому, впрочем, Завету такое распоряжение. Но надо брать проценты на остающиеся, за постепенной уплатой, суммы, это противно нашим русским понятиям. Точно как и торговаться за Бельфор. Если эта крепость вам нужна, ну берите ее, а если можете обойтись без нее, то зачем же требуете и соглашаетесь уступать за получение еще чего-то?
Вот теперь посредничество России, Англии, Италии могло бы принести пользу Франции! Сдается, что Россия замолвила слово.
Вступление произойдет тихонько, как будто украдкой, через забор, incognito. Победители боятся больше побежденных. Тридцать тысяч будут занимать один квартал Елисейских полей до размена ратификации. Местопребывание их будет ограждено французским кордоном, который обязан не допускать ни до каких столкновений с жителями. Они остаются на один день, вероятно не раздеваясь.
17 февраля с.с. пруссаки вступили в Париж. Император даже и не ночует, сделав только смотр в Булонском лесу. Солдаты помещены в казенных зданиях.
Не так вступал в Париж покойный Александр Павлович.
Такого конца никто не мог предвидеть в Европе — ни оптимисты, ни пессимисты, ни друзья, ни враги. Никому он не был желателен. Верно, все теперь только диву даются, и долго еще не опомнятся. С каким удовольствием потирает себе руки Бисмарк, — да и он не скоро опомнится. Эко счастье привалило, думает он, верно, с нашим любезным Антоном Антоновичем.
То, что сделал он, постоит того, что в свое время сделал Наполеон I.
Обращая внимание на прошедшее время, видишь яснее ошибки европейской дипломатии. Первая — в допущении войны Пруссии и Австрии с Данией, в допущении обобрать беспомощную Данию. Это был первый мастерской ход Бисмарка, говоря с прусской точки зрения.
Второй — заговорить Францию и Россию, чтобы они не мешали войне Пруссии с Австрией. И это удалось! А война кончилась еще счастливее, чем ожидалось. Устроен Северный союз, сплочены все прусские владения, и Пруссия протянулась от Немана вплоть до Франции и стала лицом к лицу с ней.
Война Пруссии с Францией стала неизбежна, и она с первой минуты, кажется, стала деятельно к ней приготовляться, между тем как Франция должна была терять много времени и силы во внутренних словопрениях и в личных расчетах Наполеона. Что Пруссия не только готовилась, но и желала войны, всего виднее из того, как скоро могла она начать наступательные действия, хотя по наружности задирала как будто Франция.
Мир заключен. Тьер, читая условия в палате депутатов в Бордо, не мог после первых слов продолжать от душевного волнения и должен был выйти из залы. Другой окончил чтение роковых условий. Какие минуты в истории государства!
Пруссия на высоте могущества, в апогее славы, первое государство в Европе.
В 1831 году я писал: "Есть зенит в истории всякого государства, и чем позднее они достигают его, тем долее под оным остаются, сообразно и с другими предыдущими обстоятельствами: Польша была в этом положении в XVI столетии. Кажется, вся сила европейского востока — подобно ядру необразованной кометы, которое носится по небесным пространствам, пока не найдет себе твердой точки в системе мира — останавливалась в Польше при Сигизмундах. Ей доставались тогда Богемия, Венгрия, Молдавия, Запорожье, Украина, Россия, Лифляндия, Пруссия, Померания, Ганза, Швеция. Момент удивительный, беспримерный в истории! Немногого недоставало, чтобы она удержала владычество над всеми сими обширными странами, но сего немногого недостало!.. Польша не успела, не могла воспользоваться благоприятными обстоятельствами, со своим liberum veto: и с той же минуты, при Сигизмунде III, начинается ее поступательное падение. Так, видно, должно быть! Прочитав внимательно начало и продолжение польской истории, предчувствуешь окончание. Сила европейского востока понеслась в Швецию. По удивительному сцеплению обстоятельств сам Сигизмунд III проводил ее туда. Густав Адольф, Карл X приготовляли было свое Отечество к ее восприятию. Карл XII владел уже Лифляндией, Эстляндией, Курляндией, покорил почти Данию и Польшу, проникнул в Малороссию — но там, на полях Полтавских, встретил Русского гиганта, который вырвал из крепких рук его жезл самодержавия и завещал его своим потомкам. У них, передаваемый из рук в руки, процветает он более и более, описывает круги обширнейшие… "
Не переходит ли это первенство теперь к Пруссии? На письме 1838 года, на котором, черновом, через несколько лет, в минуту грусти и разочарования, я надписал: «Nec plus ultra?» — неужели заключался крайний наш предел? Мы, освобожденные и освобождаемые, неужели пойдем назад и унизимся пред крепостными? Нет, нет и нет! Оборони Боже! Но мы должны учиться, учиться и учиться!..
Император Вильгельм, извещая 14—26 февраля нашего Государя о заключении мира, говорит: «Никогда Пруссия не забудет, что обязана Вашему Величеству тем, что война не приняла крайних размеров. Да благословит Вас за это Господь! До конца жизни Вам признательный друг Вильгельм».
Нельзя не порадоваться такому торжественному заявлению. Дай Бог, чтобы оно никогда не забывалось. Мы не получили ничего, — по крайней мере, это нравственное признание составляет нашу награду и гарантию на будущее время.
Беру назад все, что я писал еще выше, в чаду подозрительности, об отношениях Пруссии к России.
Но довольно говорить о прошедшем. Поговорим о настоящем.
Настоящее положение не только Пруссии и Франции, но всей Европы, обусловливается преимущественно враждебными отношениями Пруссии и Франции. Пруссия победила, Франция побеждена и унижена. Кроме страшной контрибуции, у Франции отняты Эльзас и Лотарингия с Страсбургом и Мецом. Французы никогда не позабудут этой потери, и, какое правительство у них ни утвердилось бы, они будут думать только о том, чтоб возвратить потерянное, отомстить за позор, восстановить свою так называемую славу. А их, без Меца и Страсбурга, 35 миллионов народа храброго, умного, самолюбивого, дышащего местью! Чуть ослабила бы Пруссия свое вооружение, они воспользуются первой минутой, чтоб начать войну, и завоевание подвергнется опасности. Следовательно, Пруссия по необходимости должна содержать его, если хочет удержать приобретенное с такими усилиями и жертвами. Чего же это будет стоить ей, денег, сил! Сколько помехи развитию государственному!
Итак, яблоко раздора, причина вражды, источник будущих бедствий, как и настоящих неудобств, не только для Франции и Пруссии, но и для всей Европы, как объясню после, для успеха, для просвещения, благосостояния, есть потеря Францией офранцуженных Эльзаса и Лотарингии и покорение их Пруссии, приобретение Германской империей.
Будут ли Германия, Пруссия, счастливы с Мецом и Страстбургом?
Необходимы ли, нужны ли, полезны ли Эльзас и Лотарингия Пруссии и Германии? Прибавляют ли они силы, доходов?
Нет, почти не прибавляют ничего: 2 миллиона при 35 миллионах значат очень мало. Не забывать еще нужно, что эти 2 миллиона питают враждебное чувство.
Германия, и без Эльзаса и Лотарингии, с 40 миллионами жителей, была бы самым могущественным, сильным государством, после поражения Франции, которому нечего было бы опасаться соседей и у которого не было бы естественных врагов!
С Эльзасом и Лотарингией, напротив, она делается гораздо уязвимее, слабее, потому что она должна защищать их, а защищать нелегко от такого соседа, как раздраженная и огорченная до мозга костей Франция.
С Эльзасом и Лотарингией Пруссии гораздо труднее держать под своей властью южные германские государства, которые, в особенности Австрия, всегда будут готовы, при благоприятных обстоятельствах, стать на стороне врагов ее, что бы ни звонили журналы о единстве Германии.
К чему же подвергаться таким опасностям? И стоит ли игра свеч?
Следовательно, польза от них как для Германии, так и для Пруссии ничтожная.
Теперь, кто бы что ни говорил, положение Пруссии зависит много от России. Покажи Россия малейшее расположение к Франции, то Австрия, так долго, скрепя сердце, долженствовавшая faire une bonne mine au mauvais jeu, с восторгом бросится в ее объятия, чтобы отомстить за нанесенные ей оскорбления, удары и поражения. Да и все южные германские государства рады будут случаю выйти из-под опеки Пруссии. Население Эльзаса и Лотарингии примет живое участие в восстании. А с севера Дания не пожелает успехов Пруссии, которая до сих пор не исполняет даже принятой на себя обязанности. И так с востока, юга, запада и севера Пруссия попала бы в ежовые рукавицы, и тогда, несмотря на гений Мольтке и Бисмарка, пришлось бы ей плохо.
Кроме этой зависимости, в особенности от России, естественная смерть Бисмарка и Мольтке с естественным рождением подобных талантов на противной стороне, которая напрягает свои силы, сосредоточивается, не изменит ли взаимного отношения этих государств?
Наконец, какое-нибудь изобретение, новый порох, новое орудие или воздухоплавание не может ли также перевернуть в Европе все вверх дном, в политическом отношении?
Владение Мецом и Страсбургом обезопашивает, говорят, Германию от нападения французских мечтателей о левом береге Рейна, представляет стратегическое удобство для обороны и для нападения в случае нужды.
Стройте крепости, хотя и это было бы слишком тяжело для самолюбивых французов, возьмите деньги за ваше опустошение, приобретите ту или другую колонию, возьмите часть флота, неужели вам этого мало? Уравновесьте средства, заключите, на европейском суде Амфикгионов, торжественный договор, что вся Европа должна подняться на нарушителя, будет ли то Франция или Германия, примите наконец какие угодно другие меры…
Говоря языком старой — будь она проклята — политики, антагонизм Франции и Германии полезен для России, так как полезно на несколько времени и ослабление той и другой. В случае ссоры с Пруссией она может быть всегда уверена в союзе Франции, Австрии, Дании, а может быть, Италии, Испании, Швеции. Франция долго не может вмешиваться в польские и восточные дела. Я сказал: будь проклята старая система политики, которая основывалась на опасениях (так система внутренней политики в западных государствах основывалась на оппозиции) и которая желала всякого лиха своим соседям: пора бы людям, гордящимся своим просвещением и своим прогрессом, возыметь доверенность друг к другу и бросить камни, которые держали они под пазухой, чтоб сообща думать только о своем благосостоянии.
Нигилисты и чтители безусловные разума! Надеетесь ли вы произвести этот переворот в душах человеческих? Нет, у вас господствует эгоизм, который и преобладает в политике, а здесь нужна любовь, которую воспитывать может только Христианство, вами поносимое.
Тогда бы и войско не было нужно, которое поглощает теперь доходы государственные, и они пошли бы на дела совсем другого рода.
Уступи Пруссия добровольно Эльзас и Лотарингию, и она сделается благодетельницей Европы, и, пожалуй, может еще выговорить себе какое-нибудь значительное вознаграждение.
Можно ли сравнивать такое ее положение с настоящим, когда она всякую минуту должна держать камни за пазухой и, окруженная со всех почти сторон врагами, не может ни одной ночи спать спокойно?
Эльзас и Лотарингия суть бремена для Пруссии неудобоносимые, и она только тогда вздохнет спокойно, когда от них освободится!
Удивительно ослепление человеческое! Как умные, даже гениальные люди могут по временам быть односторонними и видяще не видеть, слышаще не слышать!
Эта война — такое же бедствие для победителя, как и для побежденных. Для Пруссии, как и для Франции, хотя наружность и является блистательной для первой и мрачной для второй.
С одной стороны, Вильгельм с Бисмарком, Мольтке и Рооном, с другой — Наполеон с Лебефом, Руе и Оливье — две противоположности. С одной стороны, слава, блеск, с другой — позор и мрак. А в конце концов, Бог знает, кому лучше.
Не обоим ли хуже? Слепое человечество! Взять Мец и Страсбург у Франции едва ли не есть такая же страшная ошибка со стороны Бисмарка, как со стороны Наполеона была начать войну с Францией.
Если Франция, которая, естественно, желает еще сильнее возвратить, чем Пруссия удержать, должна заботиться об увеличении своих средств, даже в сравнении с прусскими, идти с ней вперегонку, то Австрия и Россия не могут отстать от них — и для того, чтобы не потерять чего-либо при таком их преимуществе в возможном столкновении с ними, и для того, чтоб в случае новой борьбы их между собой иметь значение, помогать, сохранять, приобретать и даже обороняться.
А вообразите себе, что в такое напряженное время родится еще в котором-нибудь из этих государств государь министр, полководец с особыми страстями, видами, целями, свойствами!..
Все главные европейские государства содержат теперь в мирное время по полумиллиону войска, так что большая часть доходов идет на эту непроизводительную нужду. Да и вперед им открывается перспектива такая ужасная, перспектива на 50 еще лет, по уверению первого мастера в этом деле, фельдмаршала Мольтке. Чего стоит государствам это содержание? А на существенные потребности, нужные для развития благосостояния, образованности, недостает у них денег. Неужели такое состояние есть нормальное? Неужели оно может служить градусом европейского прогресса? Ужасное положение! А какое влияние оно имеет на нравственное состояние народов, где всякий молодой человек должен прежде всего думать о войне, о защите Отечества, точь-в-точь как будто бы люди не выходили из дикого положения, когда всякую минуту должны они были опасаться нападения зверей и не менее зверских соседей.
Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Все второклассные и третьеклассные державы, по соразмерности, вооружаются.
Неужели Европа не может выйти никак из этого положения?
Не может никак, если дела останутся в настоящем положении.
Так не должно ли ей подумать об изменении настоящего положения?
Нет, видно, в Европе людей, стоящих на высоте обстоятельств и могущих говорить с властью.
Немцы упоены победой и успехом. Англичане не могут подняться в конце концов выше денежных расчетов, и Гладстон, издающий теперь что-то о Гомере, Дизраэли с своими романами и торийской политикой не смеют подать голоса благоразумного и беспристрастного; Австрии, обобранной, униженной и внутри разоренной, неловко вступаться вслед за своим поражением; Россия соединена кровными узами с прусской династией.
Россия, всех могущественнее и безопаснее, может, кажется, всех удобнее объяснить это недоразумение и сделаться посредницей, принять даже на себя третейский суд, и тогда благословится Европой.
Вот о какой роли мечтал я в молодости, думал в лета мужества и, увы, разочаровался в старости — для нашего Отечества! Творить суд и правду в Европе, унимать буянов, помогать обиженным, содействовать всякому добру. У нас все есть, и ничего не надо нам: наши советы, наши услуги могут быть в высшей степени бескорыстными.
Слепцы и безумцы ставят теперь в пример прусское военное устройство и говорят уже вообще, мимо всех обстоятельств, что всякий гражданин должен быть солдатом, то есть готовым бить людей, себе подобных. Неужели это цель христианских просвещенных обществ? До блистательных плодов дошло человечество после тысячелетних своих трудов и усилий! Солдат в этом смысле, отрешась от действительности, ведь тот же дикий, только привилегированный, — не с дубиной, а с нарезным ружьем, который бросается по команде. Он еще гнуснее дикого, потому что тот был невежа, а этот знает по-латыни и по-гречески, и на мудрости собаку с Гегелем съел.
Вот какое пагубное действие оказывает прусско-французская война на Европу, на ее благосостояние, на просвещение, на нравственность!
Прочно ли Бисмарково создание? Нет, не прочно, как было не прочно и создание Наполеона I. Оно основано на каверзах и кознях, хоть и благовидных с той или другой стороны, как основано было и то. Мне опять припоминается историческая фуга: Бисмарк воздвиг здание, но сам же начал под него и подкапываться, отнимая у Франции Эльзас и Лотарингию, приставляя пятку к своей Германской империи. На всякого мудреца находит простота!
Германская империя непрочна, и, может быть, сам Бисмарк доживет до той минуты, когда все здание, воздвигнутое такими трудами, усилиями ума, кознями, грехами, стоящее столько крови, рухнет пред его глазами. И ништо ему! Неправедное создание прах. Юг и Север ненавидят друг друга искони. Юг рад отшатнуться при первой возможности. Бисмарк может быть уверен, что Германия недолго будет плясать по его дудке. Во внутренней вражде плохая крепость государства!
Внутри Пруссии заговорит и восстанет партия кольми паче в Южной Германии, которая захочет прав… начнется оппозиция и, в конце концов, хоть через столетие, республика федеративная, для которой готовая форма находится в прежних 37 герцогствах и курфюршествах.
Бисмарк — великий министр задним числом. Он искал могущества, но не в могуществе счастье, благосостояние. Не того желают нынешние народы.
Полководцы, завоеватели бывают: и Цезарь, и Александр, и Фридрих, и Наполеон. Дипломатов — еще больше, довольно назвать Талейрана. А теперь нужен человек, который растолковал бы, кладя каждому в рот, настоящие нужды государств, разрешил их недоумения о границах, национальностях, опасностях и указал бы им путь к спокойствию и счастью. Все государства держат теперь сверх сил войска, и нашлось такое, которое постановило законом, чтобы всякий гражданин был солдатом, — государство самое ученое и благоустроенное. А другие считают себя принужденными последовать его примеру и получают в чужом пиру похмелье. И вот являются во всеоружии науки новые варвары в щегольских мундирах, в блистающих касках, с золотыми аксельбантами и серебряными эполетами, в разноцветных галунах, шнурках и позументах, — потехи, но не благопотребные!
Отвлеченное создание, Германская империя, может удовлетворять только книжное самолюбие немецких доктринеров, старых профессоров, дать предмет для статей журнальных пустозвонов и не приносит никакой пользы германскому народонаселению, которому жить стало гораздо труднее после всех побед и успехов славной войны; дороговизна увеличилась на главные предметы содержания, к квартирам приступа нет. Неудовольствия и жалобы возрастают, что же выиграла Германия?
И неужели для подобного отвлеченного удовольствия стоит приносить такие страшные жертвы в продолжение 50 лет, истощать силы всей Европы, задерживать ее развитие и преуспевание?
Бисмарк восстановил Германскую империю; но счастливее ли стали члены этой империи теперь, чем были прежде, живя порознь? Увы, жить им стало тяжелее, дороже — и только писателям достался лишний мотив о каком-то могуществе, и то очень условном. Победа куплена дорогой ценой, и приобретено ею неудобство и стеснение, да и самые миллиарды, к вящему назиданию правительств и людей, прибыли в Германию минусами, а не плюсами, минусами для народа, для жизни, а плюсами, и то условными, только для правительства.
Австрии неприятно такое возвышение и усиление Пруссии, закоренелой своей противницы и соперницы, которая с семилетней войны продолжает пилить ее безустанно, но ей открываются виды в будущем: война Пруссии с Францией неминуема, союз Австрии с той или другой стороной может принести ей пользу, положив условием вознаграждение.
Но ей следовало бы возлагать надежду более на внутреннее устройство и усиление, а не на внешние случайности. Усилиться она может, только привлекши к себе 20 миллионов славян по примеру императора Карла IV, а она их отталкивает, несмотря на то что они пребывали ей верными в самых трудных обстоятельствах, и мирволит, уступает, приносит жертвы пятимиллионной Венгрии, которая грозила ей гибелью. Она принимает участие в устройстве торжеств в память казненного ею самою Батиани за государственную измену и сажает в тюрьму помнящих добром спасителя ее, Елачича. Видяще люди не видят, и слышаще не разумеют!
Венгерские газеты и палаты говорят без околичностей о независимости Венгрии, об отделении ее от Цислейтании, и все-таки Австрия любезничает с венгерцами, а славяне пикнут — ив тюрьму!
Англия получит более отвлеченную выгоду, чем вещественную, от унижения и ослабления Франции. Она почувствует скоро свое одиночество, лишась пособия и содействия союза французского. Она должна будет искать себе других союзников, которых нельзя приобрести ей такой дешевой ценой.
Гладстон на банкете у лорда мэра выражает желание, чтоб Франция не была слишком унижена, а настолько, насколько нужно!
А насколько нужно унижение Англии для России, для Франции, подумал ли знаменитый исследователь Гомера?
Италия на первых порах рада возможности приобрести, наконец, Рим и объединиться, что и последовало.
Северным государствам, Швеции и Дании, не может быть приятно усиление страшного соседа.
Испании некогда заниматься чужими делами.
Все европейские государства не питают дружбы к Германии, и в особенности к Пруссии. И она может иметь у себя союзников только насилием.
Франции нет, ну и Европы нет. Останется всякому забираться в свой угол и хлопотать о своем хозяйстве. Для кого покажутся любопытными речи даже Ласкера или Шульце-Делича? А сколько пива выпьется в день в Вене или не произойдет ли каких реформ в мюнхенской Real bier brewery, — до того никому дела нет, — и соскучится Европа, я разумею Европу праздную, большинство, толпу…
Самое вредное, самое пагубное, самое ненавистное следствие для всей Европы, для ее благосостояния, развития ее сил, вещественных и еще более духовных, от германско-французской войны есть всеобщее вооружение.
Россия, в силу всех предыдущих обстоятельств, заняла самое выгодное положение.
Униженная 15 лет тому назад, она возвысилась теперь еще выше, чем стояла прежде, без всяких со своей стороны усилий и затрат.
Император Александр, приняв сторону Пруссии, хотя и нейтрально, выразив свое сочувствие без всяких околичностей, достиг этой цели, к пользе, чести и славе Отечества. Сознаемся — это сделал он один, вопреки даже общему мнению на ту пору, и ему одному принадлежит слава.
Нам казалось, что мы поступали всех хуже: и там уступали, и там теряли, и там давались в обман, а в конце концов вышло, что нам всех лучше. Все пошло впрок.
Русский Бог велик! Как нарочно встречается мне следующее примечательное место из депеши знаменитого австрийского посла Гарриса, при императрице Екатерине, своему министру иностранных дел, — 1779 года, мая 24.
Для тех, которые, живя вне России, судят о ней по великим результатам, достигаемым повсюду ее силой и влиянием, должно казаться, что страна эта руководится в своих действиях высочайшим разумом и что нет ни малейшего недостатка в главных частях ее управления. С другой стороны, кто находится в этой империи и видит, с каким непонятным несовершенством составляются все их планы и какие неспособные орудия избираются для их исполнения, для тех лиц остается только удивляться, как не встречают они неудачи во всем, что предпринимают. (Из депеши англ. посланника Гарриса 1779 года, мая 24. В Русском архиве, 1872.)
В этом же смысле говорит и вещий поэт:
Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить; У ней особенная стать -В Россию можно только верить.
Но на Бога надейся, а сам не плошай, говорит народная пословица. Все-таки здесь важную роль играют обстоятельства, средь которых пришлось нам действовать.
В настоящие минуты в наших руках ключ положения: нашего союза и дружбы должны искать все — и французы, и пруссаки.
Но обстоятельства могут перемениться, и мы должны быть готовы ко всем переменам.
Император Николай обманулся, понадеясь на Австрию. Чтоб не обманулся так же император Александр, надеясь на Пруссию; чтоб Бисмарк не стал нам солонее Меттерниха и Шварценберга, чтоб не пришлось плясать по дудке Бисмарка, как мы плясали по дудке Меттерниха 40 лет.
Если Бисмарк обошел и провел Наполеона, который сам обходил и проводил всех, то нас провести, при таком патриархальном расположении, ничего не стоит, и потому нельзя полагаться ни на какие его обещания, а держать ухо востро.
Я говорю это отнюдь не на счет одних пруссаков. Я разумею здесь и англичан, и турок, и австрийцев, и французов, и tutti quanti. Бог знает, с которой стороны налетят тучи. Пруссаков, по крайней мере на первых порах, опасаться нам нечего: не удивить же им мира неблагодарностью, как удивила Австрия, по выражению Шварценберга. Если не газеты, если не толпа, то король и Бисмарк понимают, что без нейтралитета России, обусловившего нейтралитет Австрии и Дании, Пруссия не могла бы сделать и шагу, война не началась бы и все дела надолго остались бы in statu quo, а может быть, и хуже. Опасаться нечего пруссаков и по близкому родству и многолетней дружбе царствующих домов. Император Вильгельм благородно признал и оценил достойно услуги, оказанные ему Россией. Но кто поручится за будущее? Следующее поколение может относиться уже друг к другу совершенно иначе. А о враждебном расположении правительства и народа, слишком известном, если оно, впрочем, не переменится, чего желаем, говорить нечего. Укрепляют же пруссаки Кенигсберг и Лекен, направляют же они дороги по стратегическим нуждам и учатся русскому языку в военных гимназиях отнюдь не с филологической целью, как объяснил Шафарику сам министр, кажется, Ейхгорн, лет 30 назад, прося его сочинить программу для кафедры славянских наречий в Берлинском университете. Мы должны брать с них пример, должны приготовляться, собираться с силами не только относительно пруссаков, но и на всякий случай, тем более что союзников Россия давно не имеет в Европе. Да и одна ли Россия?
Все государства молчат, говорят, дерутся, лобызаются, смотря по обстоятельствам и по выгодам, близким и дальним, и, несмотря ни на какие старые трактаты, питают намерения. Скрывают задние мысли, собираются с силами — а газеты наполняют свои листы общими местами и эфемерными мыслями. Да и где есть беспристрастные газеты? Все или продажные, или принадлежащие партиям, обществам — промышленные предприятия, чернильная милиция на содержании правительств, партий, аферистов.
Дружбы нет нигде, ни у кого, ни с кем; и только одинокие выгоды устраивают связи иногда государств между собой, связи, которые разрываются при первом дуновении ветра. Мы видим каждый день разительные доказательства.
Припомним несколько прошедшее: Пруссия и Австрия, вступаясь за честь Германии, напали на Данию, а через короткое время сама Австрия была выброшена из Германии; Ганновер, Гессен, Нассау покорены Пруссии. Голштинию присоединили, прихватывая даже часть чисто датскую. Италия была освобождена Францией от австрийского ига, потом соединилась с Пруссией, а теперь не думает помогать Франции. Англия двадцать лет пользовалась услугами Франции, а теперь норовит как бы поразить ее покрепче, только из-за угла.
И вот Франция в несчастье осталась совершенно одинокой. Жалкое положение Франции — не приведи Бог никому быть в таком положении!
Вот как изменяются отношения. Следовательно, нет ничего мудреного, что наши друзья могут сделаться врагами.
Австрия и Пруссия, несмотря на все благодеяния России, приняли сторону ее врагов во время Крымской войны; последняя сделалась причиной, хоть и посредственной, наших неудач, а первая действовала не так настоятельно в пользу нашу, как бы следовало.
Ныне все невозможное может случиться. Должно всем быть готовым на все!
При такой прочности союзов на кого надеяться всякому государству, кроме себя? России всех менее, потому что все прочие европейские государства без особенных обстоятельств могут еще приобрести для себя тот или другой союз, Франция — испанский, итальянский; Германия, Австрия — английский. Россию же внутренне ненавидят все, одни из зависти, другие из страха, третьи по чутью. Самые отдаленные, посторонние, соединятся скорее с нашими врагами, чем с нами.
Припомните, что твердили газеты в продолжение последних двадцати-тридцати лет о беспрерывных происках России, о рублях, рассыпаемых ею (которых у самой нет), о честолюбивых замыслах, об опасностях Европы от этой страшной массы! А между тем кто нарушал спокойствие Европы в продолжение этого времени? Франция, Англия, Австрия, Пруссия, Италия! Россия не шевелилась и была поражена в самое сердце за все ее благодеяния, одолжения и услуги. Попробуйте напечатать это в европейских газетах — ни одна не напечатает. Ищите же беспристрастия и справедливости у правительств и придавайте важность этим наемным воплям газет.
Мы должны, следовательно, надеяться только на себя — и на славян. Вот единственные друзья наши в Европе, которые, кроме кровного родства, преданы нам потому, что издавна считают нас своими естественными покровителями и видят в нас единственную помощь, чтоб спасти их от угнетающего ига.
Мы должны благодарить Бога, что Он дал нам передышку, что мы имеем время построить дороги от Смоленска к Бресту и из Москвы в Киев и Одессу, из Харькова в Таганрог и Севастополь, которые еще надо кончить, и что мы не можем быть в положении, как в Севастополе, где, имея миллионы войска, не могли справиться со ста тысячами. Дороги — это первая потребность, каменный уголь составляет второй предмет попечений. А приготовления наши на всякий случай должны состоять прежде всего в ученье: учиться, учиться и учиться — вот вернейшее средство и условие успеха в делах всякого рода, учиться не на словах, а на деле, не напоказ, не для экзамена, а для жизни.
Дома мы должны приготовляться, устраивать внутренние дела, собирать запасы, то есть все должны копить деньги, а не мотать, не расточать без толку, как это многими из нас делается, и общее дело считать своим.
Мы избалованы правительством, привыкли не считать его дела своими; нужно наоборот.
В наше время только то государство может обещать себе доброе, где возможен свободный голос обо всех государственных делах.
Приготавливаться нам надо и на другой случай. Может произойти восстание славян в Австрии и Турции, без всякого с нашей стороны участия, которое у нас и не принимается, так что убогие славянские комитеты, давая 2—3 тысячи рублей в год на книги, на школы, затрудняются собирать это копейками. Восстание может произойти, как было в Крите, как было в Далмации, как было в Египте. Нам надо быть готовыми. Или оставить в угоду газет немецких или в оправдание пред ними, чтоб все делалось без нас?
Должны мы будем помочь им, как пруссаки голштинцам, а если не поможем, то они делаются нашими врагами, что я писал в 1854 году.
Теперь борется романское племя с германским, а потом черед германского с славянским. После Франции преградой ему останется одна Россия. Ее нельзя будет оставить в покое. Ну, вот и война с нами. Династия родственная тут уже будет ни при чем.
Я не знаю, с кем нам придется бороться. Со всеми государями или со всеми республиками, кольми паче, ибо эта форма, ненавидящая по неведению Россию, на череде теперь в Европе.
Нам надо быть готовыми на все: на случай коалиции, на случай республики, на случай восточного восстания, на всякий случай, а прежде всего должен быть установлен порядок дома.
У нас есть учитель Крылов, оставивший нам в поучение басню об охотнике и утках. Мы имеем еще пословицу от предков: на ловлю ехать — поздно собак кормить.
Можно сделать еще замечание другого рода: есть наказания для государств — может быть, кроме того и сего, Франция наказывалась: не будем и мы достойны наказания.
Ай, ай, ай! Что происходит во Франции! Лишь только вышли пруссаки, как красные овладели Монмартром и Бельвилем.
Правительство, водворившееся в Версале, сделало великую ошибку, оставив оружие в руках национальной гвардии, вопреки советам Бисмарка.
Захвачены пушки, которые только что были отлиты для обороны от неприятеля.
Партикуляристы, бонапартисты, социалисты поддерживают волнение.
Требуют каких-то муниципальных прав, провозглашают, что хотят защищать республику, угрожаемую будто монархистам.
Учреждается какой-то центральный комитет.
Хуже и хуже! 6 марта генералы Клеман Тома и Леконт расстреляны на дворе центрального комитета.
7 марта мятежники овладели ратушей. Взят в плен генерал Шанзи.
Освободясь как-то, он должен был вывести свои войска, в которых оказывалось будто колебание. Да и в Версале нет твердой надежды на войско. Опасаются, что Версальское правительство принуждено будет войти в сношение с пруссаками для подавления мятежа.
Пруссаки разместились так, что в 24 часа могут поставить пред Парижем двести тысяч.
Резня 10 марта. Общее смятение.
Арестуют подозреваемых в сообщничестве с Версальским правительством, и между прочими самого архиепископа Парижского.
Коммуна распорядилась, чтоб не было богослужения в тюрьмах.
Организуется настоящее войско.
2 апреля начинается открытая война с Версалем.
Не нашлось силы воевать с неприятелем; теперь находятся силы воевать между собою.
Потому и Седанскому поражению многие радовались; потому не было единодушия и для войны с пруссаками. У них было в виду воспользоваться даже поражением, чтоб основать свое управление, Бог знает, на каких началах.
Наполеон держал в ежовых своих рукавицах Францию. Бисмарк сокрушил его могущество — и вот Коммуна подняла свою голову. Чем это кончится? Не работали ль немцы в пользу ее, а усилится, окрепнет она, не поздоровится и победителям, если не завтра, то послезавтра! Франция есть лаборатория для опытов!
Бедные французы! Они изобретают, проливают свою кровь, а пользуются плодами их трудов другие, да и не только не говорят им спасибо, а еще смеются над ними и поносят их!
От парижского пожара полетят головешки во все стороны. Вон шевелятся уже в Англии!
До чего могут доходить неистовства политических страстей, вообразить трудно. Что делается в Париже — страшно читать! Тьеров дом с сокровищами искусства, им собранными, сожжен…
Коммуна овладела многими фортами. Пальба не умолкает с обеих сторон. Несчастные!
Сами французы должны бомбардировать Париж! Это считается необходимостью!
Что за чудеса происходят в просвещенных государствах европейских, несмотря на их классическое образование, в котором мы видим теперь спасение!
Мы негодовали на пруссаков, и, казалось нам, справедливо: что же сказать об этой междоусобной бомбардировке!
При пруссаках Версаль сражался с Парижем, теперь Коммуна из Парижа сражается с правительством в Версале, а несчастный Сен-Клу опять между двумя огнями: пруссаки разрушали город, а французы дворец.
Дерутся каторжные, но между предводителями, кроме гнусных проходимцев, должны быть и фанатики мысли.
Коммуна ознаменовывает свое существование злодеяниями, неистовствами, варварством неизреченным, но в некоторых действиях ее мелькает новая европейская искра.
Они объявляют Вандомскую колонну памятником варварства, символом грубой силы, ложной славы, торжества милитаризма, отрицания международного права. 1 апреля с.с. определено низвергнуть ее в прах.
Уничтожить исторический памятник — это дико, безумно, гнусно, — но мысль или зарождение мысли отказаться от военной славы, счесть войну безусловным злом, пожертвовать французу своим военным самолюбием — знаменует успех.
Колонна повалена при неистовых рукоплесканиях толпы 4 мая с.с.
Носятся слухи об южной лиге, о федерации. Эта мысль мелькает на Западе везде, и лет через 50, или 100, или более, но она осуществится. Явление ее было всех неожиданнее во Франции, где централизация было так крепка, где народная слава была так дорога и самолюбие безгранично. В Италии форма федерации совершенно готова, и Маццини был ее жарким проповедником. В Испании есть уже сильная партия. В Германии — даже удивительно, что понадобился переход между двумя федерациями, прошедшей и будущей, единая империя. Англии грозит переворот другого рода. И останется тогда одна единая Россия лицом к лицу разделенного Запада!
Для Европы нужен теперь такой же Наполеон мира, какой был Наполеон I войны. Кому всех естественнее принадлежит эта святая миссия!
Принужденные уступить, коммунисты зажгли Тюильри, Лувр и множество других зданий, казенных и частных, 12 мая с.с.
Коммуна с петролеем показала, до чего может дойти развращенная чернь, чем грозит господству охлократия, но вот что тяжело видеть: европейские государства как будто не сознают своей опасности с этой стороны, между тем, очевидно, во всех столицах и даже больших городах не только зарождается, но уже значительно усиливается этот пагубный ингредиент, злой плод цивилизации, параллельный с добром.
Правительства употребляют меры паллиативные, полумеры, но нужны радикальные. Вот о чем бы им подумать, даже для своего спасения, вместо того чтоб содержать миллионы войска, отвлекая его от работы, в отпор опасностям, самими подготовляемым.
Россия и в этом отношении представляет благоприятнейшие обстоятельства. Нам гораздо удобнее и легче справиться с обитателями Хитрова или Сенного рынка и уничтожить гнезда охлократии, чем французам или англичанам. Об исправительных ротах при полках что-то не слышно, но мало ли работ у нас на железных новых заводах, в каменноугольных копях, в устройстве проселочных дорог, по Кавказскому берегу Черного моря! Вместо того чтоб держать месяцы в острогах уличенных негодяев и откармливать их казенным хлебом, рассыпаясь перед ними в учтивостях, почему бы тотчас по скорому суду, без формальных проволочек, не рассылать их на работы, да не по гуманному уголовному кодексу, а по патриархальному усмотрению. Ошибок будет мало, и настоящая справедливость, не теоретическая, не проиграет, а выиграет, к пользе и удовольствию добропорядочных граждан. Доктринеры закричат: «Fiat justitia, pereat mundus!» Жалкие вы люди!
Наконец после двухмесячной страшной братоубийственной борьбы Коммуна поражена окончательно, и Версальское правительство одержало победу, стоившую, однако ж, очень дорого. Порядок восстановился. Надолго ли? Слава Тьеру!
Тьер — это вторая первая знаменитость нашего времени. Прекрасное дело выпало ему на долю: и он совершил его с искусством и честью, заплатил пять миллиардов, усмирил Коммуну, освободил страну от вражеского военного постоя, восстановил порядок.
Чего стоило Тьеру продержать кормило правления в продолжение двух лет? Как стало сил у 75-летнего старика, чтоб лавировать между легитимистами, орлеанистами, бонапартистами, радикалами и в то же время собирать деньги, толковать с Бисмарком, смотреть за печатью, изготовлять речи, угождать всем и ставить на своем? Мог ли он спать одну ночь спокойно?
Неблагодарные и пристрастные сограждане свергли его, зачем он опирался на левую сторону, а не на правую.
Он уступил, бесспорно. Казалось бы, ему следовало оставить политику и почить на заслуженных лаврах: «Я сделал все, что нужно; мое мнение вот какое, вы думаете иначе, Бог с вами, я умываю руки». Казалось бы, после таких неимоверных трудов должно бы обрадоваться отдыху, нет, западный человек покоен быть не может. Нет, он продолжает действовать, принимать участие, заботиться, хлопотать! Осудим ли мы его за это? Может быть, здесь заключается высшая гражданская добродетель: подвергать опасности свою славу, служить, жертвуя самолюбием, по своему разумению, посвящать все свои способности, все приобретения опыта на пользу Отечества, хотя и впереди не может видеть он спокойных часов.
Вообще мы никак не можем ставить себя на их место и понимать их образ действий! Каким образом, например, можем мы объяснить себе намерение Ремюза, друга Тьерова, министра, искать себе депутатского места? На что ему оно? Один голос много ли веса прибавил бы его партии в Палате? И между тем он подвергался добровольно опасности вместе с неизвестностью. И вот выступает против этого знаменитого гражданина, с неоспоримой славой, ничтожная личность Бароде, одерживает победу и решает вместе не только поражение Ремюза, но и приготовляет падение Тьера. Левая сторона хотела перетянуть его к себе дальше налево, а правая, испуганная, напрягла усилия — и Тьер с консервативною республикой отстранен!
Тьер уверен искренно, что для Франции лучшая форма на эту пору консервативная республика. Прекрасно! Она устроится, но ведь тотчас образуется в ней оппозиция из крайней левой с Гамбеттою, Луи Бланом, Ледрю-Ролленом. Превозможет Гамбетта — и ему предстанут Рошфоры, Клюзере, Пиа, et tutti quanti. Вот почему, казалось бы нам, лучше за добра ума сойти Тьеру со сцены.
Французы спокойны быть не могут: после всяких успехов они доходят до XVIII брюмера, или 2 декабря; им необходим Наполеона I или III, кто-нибудь, лет на 15. Так забушевали они через 15 с чем-то лет правления Бурбонов и выгнали Карла X, так чрез столько же времени поступили они с Луи Филиппом, и против него вооружились такие люди, как Ла-мартин и Одиллон-Барро!
Да и прежде, при Карле X, была коалиция против какого министерства? Моле, благороднейшего, образованнейшего, умнейшего государственного человека, по признанию всех партий. И против Моле был в коалиции такой человек, как Гизо. Выгнав Луи Филиппа, что сделали они с республикой? Говорили, спорили — и призвали Луи Наполеона, восстановили потом империю. Он продержался также 18 лет, упал, запутавшись в своих сетях, — и вот теперь они опять говорят, шумят, спорят, — и того гляди, что явится генерал Павия, который разгонит собрание и начнет 3-е или 4-е издание республики или монархии, только pas revue et corrigée.
Тьер человек гениальный, способный, образованный, неутомимый, несмотря на свои 75 лет. Сколько должен он был класть труда, чтоб удержаться на месте и спасать страну, чему все партии одна перед другой мешали! Что стоило ему провести день! Со сколькими заботами он ложился спать на завтрашний день и какие сюрпризы получал ночью!
И находятся люди, которые желают, силятся занять его место. Хоть бы герцог Омальский, умный, пожилой человек, бездетный и обладатель миллиардов. Что ему нужно? Неужели все только осчастливить Францию? Неужели не видит ни один из претендентов, как тяжела корона Карла Великого? Лезут, ослепленные на вольные муки и страсти, ухитряются, подвергаются опасностям, оскорблениям, и из чего!
Есть охотники и на Испанский престол, хоть в Мексику, хоть в Грецию, хоть в Румынию.
Пять миллиардов занять и собрать, без малейшего ущерба государственному хозяйству, возвышая даже народное, — воля ваша, это — искусство, которому надо учиться.
Чего бы нельзя сделать производительного со столькими миллиардами, которые, видно, могут быть собираемы, для чего вам угодно?
Объясните мне, между прочим, господа русские финансисты, каким образом государство, обремененное долгами, разоренное почти наполовину, не могущее ручаться ни за один день, чтоб не случилось в нем чего-либо удивительного и необыкновенного, истратив миллиарды, и долженствующее искать новых миллиардов, по большей части звонкой монетой, имеет курс тверже и лучше, чем, например, Россия, спокойная, твердая, сильная, обладающая несметным богатством на земле, в водах и под землей!
Франция в трудном положении — торговля и фабрики остановились; Пруссия — в стесненном, и тоже остановка; Австрия гораздо хуже; о Турции что и говорить; и все их курсы лучше нашего, и везде есть золото, а у нас?
Читая прения в палате депутатов, видишь перед собою, кажется, разыгрываемую игру в шахматы, где все пешки и кони хлопочут о том, как бы сказать не только шаху, но и друг другу мат и доставить победу своей партии, Бурбонам, Орлеанам, Наполеону или Коммуне, — а о народе, его благосостоянии, развитии никому нет дела, все вопросы употребляются только средствами для достижения своей корыстной цели.
Почему, например, бонапартисты хотят призвать молодого Наполеона? Разве он, юноша, может управлять или делать что-нибудь? Работать для пользы или для блага страны будут они из-за него, ну так почему же они не хотят работать с теми же целями при другом правлении? Ясно, что они хотят только властвовать, а властвовать могут только из-за него, потому и хлопочут о нем. Другие претенденты имеют, каждый, своих патронов и клиентов.
Палата, со всеми партиями, министерство озабочены о форме правления с его претендентами. Провинциальное правительство озабочено об избрании депутата. Между избирателями то же разногласие и те же побуждения.
Избиратели, то есть все жители, — у каждого есть свой кандидат, от которого он получает или надеется получить ту или другую выгоду, а больше ни о чем он и не думает.
Кто же и когда думает о действительном управлении, о суде и правде, о распространении образования, о содействии промышленности? Кому случится, в кругу его деятельности, частной или общественной!
Но какое бы ни установилось правление во Франции — республика или монархия, консервативная или радикальная, монархия с белым знаменем или трехцветным, коммуна ли с петролеем, — французы все без исключения питают неутолимую жажду мести и не успокоятся до тех пор, пока не возвратят себе Меца и Страсбурга. Во всякую минуту они будут готовы подняться, как один человек, на чей бы то ни было вдохновенный голос. Вот о чем должна бы была подумать или думать Европа!
Между тем как Германия воевала с Францией, под шумок итальянцы заняли Рим.
Вероятно, это право приобрели они нейтралитетом в отношении к Франции, которая осталась без малейшей помощи от Италии, несмотря на то что Италия ей собственно обязана своим освобождением. Вот и располагайтесь на благодарность политическую!
Занятие Рима, из-за которого столько было тревог, покушений, побед и поражений, который столько времени был средоточием политики, последовало теперь тихо и прошло почти не замеченное под громом версальских и парижских гранат.
Удивителен ход обстоятельств, приведших Виктора Эммануила в Рим и лишивших папу его светских владений именно в то время, когда провозглашался догмат его непогрешимости. Без грехов, да и без владений!
Непостижимо, как иезуиты, умные люди, — в этом должно ведь сознаться, — могли решиться на утверждение этого догмата вслед за другим о непорочном зачатии.
Неужели они убеждены в их истине?
Если б даже были убеждены, каким образом могли они думать, чтоб эти догматы, особенно последние, могли быть приняты? Принятые каким-нибудь меньшинством, какую пользу могли б принести Церкви? А вред, раскол, для всякого беспристрастного, не только постороннего наблюдателя, очевиден. При таком множестве врагов Церкви в науке, и в государстве, в обществе, с чем было сообразно давать им новый повод, новую причину, к нападениям, к опровержениям?
Мудрено и понять процесс их мысли.
Теперешний папа безгрешен, а прочие были грешны?
От чего теперь именно стал он безгрешным?
Я говорил о затруднениях для нас становиться на западное место. Мы не можем никак понять, по духу христианской религии, что для папы необходима светская власть, а убеждены в том не только сам папа, иезуиты и все католическое духовенство, но и такие люди, как протестант Гизо и католик Тьер.
А как могут быть убеждены, спросим кстати, русские иезуиты: Гагарин, Мартынов, Балабин, о Печерине по крайней мере можно сказать, что этого нет, но почему же он остается под игом нравственным такой нелепости, не терпя оставаться под игом легчайшим нелепости вещественной?
В католичестве происходит сильный раскол.
Прекрасная перспектива открывается нашей Церкви, но она будто считает ее непринадлежащей к своей миссии. Судить не смею. Но почему же бы ей теперь вместо какого-то страдательного участия в разных комитетах, комиссиях и собраниях не изложить торжественно своего учения, не преподать своего исповедания, без всяких околичностей: вот наши основания, вот наши уклонения и отступления, вот средство сближения, вот что может оставаться у вас без изменения, вот что оставляется на волю исповедующим и в чем не полагается существенного разногласия. Желающие пусть присоединяются, объятия отверзты, нежелающие — вразуми, благослови вас Бог!
Церковные несогласия и беспокойства увеличиваются в Германии больше и больше!
Интересы религиозные там, правда, ослабли, нигилистов развелось много, но церковная распря, столь неблаговидно возбужденная или ведомая правительством, может еще сильно волновать народ, приверженный к Церкви, а нигилисты и коммунисты рады ими воспользоваться для усиления его ненависти к правительству. Бисмарк, допустив или даже вызвав такое положение, ошибся в средствах. Государство увидело внутри себя людей, неподчиненных его законам. Как же оно могло допустить это? Отсюда распри и преследования. Разумеется, и противная сторона зашла слишком далеко, не умея найти среднего термина для умиротворения. Пусть бы лучше хоть бы продолжился спор, рассуждение в комитетах, собраниях, палатах, соборах, пока Бог послал бы кому светлую мысль, как кончить дело к обоюдному удовольствию.
И какую мизерабельную форму принимают распоряжения правительства? Епископы осуждаются за непослушание правительству, платят штрафы, пени. Недостает у них денег, и они ведутся в тюрьму. Каково понятие религии! Пастыри должны пещися о спасении душ, но они не могут выплатить штрафов, и за несколько талеров они отторгаются от своих паств, которые хоть умирай без их наставлений, — правительству до этого нет дела.
Представьте себе Филарета или Евгения, препровождаемых в яму, около часовни Иверской Божьей Матери!
Может ли быть какое-нибудь явление безобразнее этого? Архиереи в тюрьме за недоимку! Как вы растолкуете народу, что это наказание за какое-то непослушание? Непослушание со стороны тех, которые должны учить послушанию! Что за связь у непослушания с недоимкою? И главное все-таки недоимка! Архиерей не слушается и платит: заплати — и правительство успокоится.
Старокатолическая партия прилаживается несколько к правительству, но и у нее найдется много несогласного с его основаниями! Сами протестанты недовольны последними распоряжениями. Присоедините антагонизм католичества и протестантства, севера и юга, племен северных и южных, и наследственное нерасположение к Пруссии, которое по крови есть собственно только полунемецкое государство, заключая в себе много элемента славянского и литовского.
1874. Все газеты рассыпаются в славословиях мира: государи открывают свои палаты провозглашением желаний сохранить мир, министры обмениваются нотами о миролюбивых стремлениях своих правительств. Все это прекрасно, но кто запевает эту песню? Победитель, который, приобретя себе те и другие преимущества, овладев теми или другими сторонами, получив себе огромную добычу, разумеется, желает искренно удержать у себя все приобретенное, утвердить новый порядок вещей и наслаждаться в покое плодами своих трудов, законных и незаконных, — не рожна же желать ему больше!
Вот это часть моя
По договору.
Вот это мне, как льву, принадлежит без спору.
Вот это мне за то, что всех сильнее я.
А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет,
Тот с места жив не встанет.
А граф Мольтке торжественно объявляет, что надо еще полвека вооружаться, чтоб сохранить приобретенное в полгода. Какой же это мир? Мир хуже войны!
Но каково же слышать эти заверения тем государствам, которые лишились своих областей, своего значения, своих богатств? Ведь это должно казаться им насмешкой! Каково Франции слышать, что сильные соседи сговариваются недопустить ее до возвращения своих прав? Каково Австрии чувствовать потерю своего значения в Германии и областей в Италии и вторить чужому гимну? Каково германским государям, одним — разъехаться по квартирам, другим — попасть под опеку?
Да и России не совсем неприятно это siatu quo, которым связываются у нее руки. Из-за чего хлопотать ей о сохранении для других набранной ими добычи? Все эти толки о мире — пересыпание из пустого в порожнее, медь звенящая и кимвал бряцащий, до поры до времени: явись где-нибудь талант: Наполеон I, Кавур, другой Бисмарк, другой Гарибальди, и все опять заворочается. Лучше б молчать и думать каждому свою думу.
Надо вспомнить, под каким мирным знамением начался 1870 год: на небе не видать было ни одной тучки, а что произошло? Такой перетасовки не было во всей Истории. Хоть бы Пруссия молчала о мире, молчала о союзе с Россией и Австрией, которым, что б кто ни говорил, вероятно, нисколько не вожделенно такое сверхъестественное, неожиданное усиление Пруссии.
Дело Арнима представляет еще примеры доказательства, подобно делу Тьерову, как нам не только трудно, но и невозможно ставить себя на их место, даже понимать их отношения и взгляды.
Арним удержал у себя несколько государственных документов.
Спрашивается: на что, с какою целью было ему удерживать их? Если он хотел сделать из них какое-либо употребление, то не гораздо ли было ему удобнее, легче, безопаснее, сделать это употребление из копий, чем из подлинников? Он мог не отвечать ни за какое употребление, ибо документы могли быть списаны посторонним, неизвестным лицом, за которого взыскивать с него было нельзя: мало ли бывало таких случаев во всех ведомствах, во всех миссиях?
Это об Арниме, теперь о правительстве: зачем было нужно ему требовать документов таким скандальным образом? Если б правительство заявило только, что в канцелярии Прусского посольства в Париже, по удалении графа Арнима, не оказалось таких-то документов, то мне кажется, одним таким заявлением предупреждено было бы всякое злоупотребление, а правительство могло б остаться спокойным. Точно так же — двух слов со стороны императора было бы достаточно, чтоб граф Арним возвратил все, что имеет, или дал бы удовлетворительное объяснение и обещание. Но за такое дело, которое, по всей строгости закона, должно наказываться месяцем или годом ареста, подвергать насилию так высоко поставленное почетное лицо, как посол, представитель государя при двух важнейших дворах, обыскивать ночью, окружить стражей, даже сажать в тюрьму, а потом требовать сто тысяч талеров залога, воля ваша, это ни на что не похоже. Дизраэли справедливо заметил, что в Англии последний мещанин безопаснее в своем доме, чем важнейший государственный человек в Пруссии. Документы считались важными и тайными, а на суде их читали вслух, и оказывается, что в них нет ничего такого, что могло бы, даже оглашенное, повредить правительству или канцлеру, который, судя по иным, даже выигрывает больше, нежели проигрывает. Не хотел ли именно этого Бисмарк, чтоб сделались известны секретные его инструкции? Ну да он имел множество средств напечатать их, где и как угодно. Не следует ли он примеру Алкивиада, который обрезал хвост у своей собаки, чтоб отвлечь внимание афинян от других дел и предметов? И этого неприметно. Никаких дел и предметов нет в наличности, от которых нужно бы отвлекать внимание.
Бисмарк хотел опозорить Арнима, чтоб он никогда не мог стать на его место. Такую низкую цель предполагать совестно, но во всяком случае процесс Арнима кажется пятном на управлении великого государственного канцлера и повредит ему много в общем мнении не толпы, но умеренных, здравомыслящих и благонамеренных граждан европейских. Спрашивать отставки после случайной неудачи в палате — опять знак, недостойный Бисмарка, который чуть ли не показывает, что он слабеет. Церковный вопрос увлекает его к крайностям весьма неблаговидным, и немудрено, что он производит озлобление. Католицизму не ужиться с протестантством, дошедшим до Штрауса в теории и до гражданского брака на практике. В газетах, как обыкновенно, идут дальше и говорят, что церковный брак есть прелюбодеяние (как некоторые из наших преображенцев), священник — притворщик и соумышленник. Девушку под венцом называют так, как до сих пор назывались обитательницы домов терпимости. Это pendant к афоризмам, что собственно есть кража. Не правда ли, что все понятия переворачиваются и поставляются вверх ногами? Вот до чего дошла цивилизация западная! Господи помилуй!
1875. Прискорбное зрелище представляет Испания (впрочем — какая же страна в Европе представляет утешительное). Лет 50 борются между собой партии: одни сидят, другие дерутся, толкуют, а вперед нет ни шагу. Чувствуешь цену и значение Наполеона I, который застал в таком положении Францию, взял в свои руки власть и успокоил надолго Отечество. Людовик Наполеон нашел дела в таком же положении и получил власть хитростью, которой под конец недостало, и повадился кувшин по воду ходить, там и голову положил. Но мы отвлеклись от Испании, с которой повели речь. Лет тридцать тому назад я сказал, а потом повторил несколько раз, что Испании предлежит начать новый период европейской истории федерацией. Никакое государство не представляет, кажется, столько удобств для этой формы, как Испания, в которой так резко разделяются и разлагаются: Кастилия, Арагония, Каталония, Андалузия, Эстремадура, Галиция, Бискайя и проч. Мысль эта возникла ныне в Испании, получила многих приверженцев, которые составляют значительную партию, находящую себе сопротивление в честных, благонамеренных, любящих Отечество доктринерах, продолжающих гоняться за величием, силой, влиянием политики, могуществом и не уразумевающих, что в наше время шубы из них шить нельзя. Но вот избран Альфонс. Посмотрим, будет ли он счастливее Амедея, который отнюдь не представлял меньше его залогов благородства, готовности на службу, на жертвы. Республика боролась с Дон-Карлосом, а Альфонс должен будет бороться с ним и двумя республиками: центральной и федеративной.
Если быть в Испании монархии, то уж лучше предоставить ее Дон-Карлосу, как вполне законному королю, точно как во Франции графу Шамбору. Шамбор хочет непременно белого знамени, заметим, кстати, а Орлеаны трехцветного: так почему бы, если за тем только дело стало, не устроить знамя с одной стороны белое, а с другой — трехцветное?
Во Франции приняты наконец конституционные законы и установилась Республика, но инкогнито: ни президент палаты депутатов, ни глава министерства не осмелились в своих речах произнести ее имя!
- ↑ До какой степени в наше время извратился язык в высших сферах, вот еще разительный пример: Омер-паша, потурченный серб, отправляясь военачальником против несчастных критян, говорит лорду Лайонсу, английскому послу в Константинополе, что «он убежден в превосходстве турецких солдат и надеется, что Бог окажет ему свое покровительство, как и постоянно оказывал во все продолжение его военной службы». «Цель возложенного на меня поручения, — прибавил он, — восстановить мир, порядок и благоденствие — и доставит Порте возможность применить к управлению островом ее великодушные и либеральные намерения». Если мог поворотиться язык у отступника от христианства, чтоб говорить о Боге и либеральных намерениях Порты, на пути в Крит, то как англичанин-то мог спокойно их выслушать, входить в дружеские объяснения и доносить своему правительству! Они напечатаны в № 272 «Московских ведомостей». Их нельзя читать без омерзения!
- ↑ Быв ныне летом в Париже, я полюбопытствовал осмотреть роковое место в Булонском лесу. Может быть, лица, коих случалось мне расспрашивать, не умели порядочно объяснить мне дело, но из всех свидетельств я никакие мог убедиться, чтоб возможно было в данный промежуток времени успеть злоумышленнику перебежать с одного места на другое.
- ↑ Смею думать, что эти слова будут когда-нибудь помянуты.
- ↑ Известие, оказавшееся, к нашему удовольствию, неверным: оно, верно, распускалось врагами, желавшими расторгнуть союз
- ↑ Опять предположения, оказавшиеся, к счастью, неверными. Дай Бог, чтоб и впредь было то же!
- ↑ Недавно узналось у нас, хоть и частным образом (см. Русский Архив. 1871. № 6. Ст. В. Д. Давыдова), что Наполеон предлагал союз императору Николаю, который отверг его, заставив тем Наполеона броситься в объятия Англии, и навлек Крымскую войну с ее тяжелыми последствиями. Прежде мы готовы были осуждать его за то, но ныне преклоняемся пред государственной его прозорливостью: мудрено, опасно было связывать Россию с Наполеоном, которого и характер и отношения к Франции не давали за себя никакого ручательства. Император Николай потерпел в настоящем, заплатил, может быть, своей жизнью за свое решение, но спас будущее, которое делается теперь нашим и настоящим. Вечная ему память с признательностью Отечества за его решение.
- ↑ Нет. Французы начали уже опять, слышно, строить козни и действовать против нас в Константинополе, избрав точкой опоры церковный вопрос.
- ↑ Нет. Французы начали уже опять, слышно, строить козни и действовать против нас в Константинополе, избрав точкой опоры церковный вопрос.