Шестидесятники
М., «Советская Россия», 1984. — (Б-ка рус. худож. публицистики).
Г. Е. Благосветлов
правитьПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРЕДРАССУДКИ
правитьОдин из самых серьезных предрассудков нашего времени — пристрастие к политическим формам, в которых стараются видеть непременное условие благосостояния той или другой страны. Многим кажется, что в форме заключается вся сущность дела, что от развития известной политической формы зависит весь склад социального порядка вещей и вся обстановка народной жизни. Еще недавно существовало убеждение между лучшими умами Европы, что политические формы можно пересаживать от одной нации к другой и разводить их точно так же, как разводятся на новой почве лук и капуста. Но лук и капуста, посеянные на неудобной земле, не прививаются и вымирают, не оставляя по себе следов особенного вреда; напротив, насильственно прививаемая политическая форма сопровождается страшным потрясением общественной жизни и отражается на судьбе нескольких миллионов людей. Ложная и произвольная теория огородника прилагается к чернозему и потому оканчивается ничем, а доктрина политика, сочиняющего свою государственную теорию на человеческой коже, прямо действует на живые существа и дает нм вполне чувствовать свою нелепость. Наполеон III2 показал на Франции, что после полувековой борьбы за разные политические формы, после бесчисленных жертв, принесенных народом для удовлетворения эгоизма и прихоти партий, можно привести страну к тому же пулю, на котором стояч ее политический барометр в блаженную эпоху Бурбонов. И для такого поворота назад не требовалось ни особенного ума, ни глубоких соображений: достаточно было иметь ловкость игрока и смелость, на случай неудачи. Шансы выигрыша здесь завпсят от степени глупости тех, кого обыгрывают: кто поглупей, гот проигрывает все — до последней пюки; а кто посмышленее, тот, поймав не совсем чистого игрока вовремя, не решается в другой раз подставить ему кармана. Кажется, нет надобности доказывать, как дорого обошлась человечеству эта игра в политические формы и как долго она мешала правильному взгляду на развитие существенных сторон каждого из современных обществ. Прошло несколько веков, в течении которых люди натерпелись много горя и никак не могли догадаться, что они принимали средство за цель н вместо действительной жизни гонялись за каким-то призраком.
«Вспомним прежде всего, — говорит Милль, — что политические учреждения (как ни забывается по временам эта истина) — деле людей и одолжены своим происхождением и существованием человеческому выбору. Люди, проснувшись в одно прекрасное утро, не нашли их внезапно выросшимп. Они не походят и на деревья, которые, раз посаженные, всегда ростут, между тем как люди спят. Их создает такими, какими они есть во всякую пору их существования, свободная воля человека. Поэтому, как все, что делают люди, и они могут быть хорошо пли дурно созданы; рассудок и искусство могли быть употреблены на создание их или вовсе не употреблены. Наконец, если народ не успел или, вследствие внешнего давления, не имел возможности создать себе конституцию постепенным процессом устранения всякого зла, по мере того, как оно проявлялось, или по мере того, как угнетенные избирали сипы противодействовать ему, такое замедление политического прогресса было для него большим несчастней». (Разм. о представ, правлении, с. 4—5).
К сожалению, это несчастие повторяется нередко, и опыты прожитых веков как нельзя лучше доказывают, что немногие из народов не проспали своего первоначального политического устройства. Когда же они просыпались, то видели, что политический механизм их жизни был уже готов, что над ним работали другие, а вовсе не те, для кого он был приготовлен. Нет сомнения, что религия и дух партии, руководимой более или менее узкими расчетами замкнутой касты, оказывали главнейшее влияние на развитие первобытной гражданственности. Жрец и воин везде являются передовыми вождями зарождающихся обществ: вся власть сосредоточивается в их руках, вся нравственная сила распределяется между тайной алтаря и страхом меча, так что с одной стороны могущество авторитета, а с другой — пассивное повиновение составляют главный рычаг несложного политического механизма. Но с течением времени он усложняется, увеличивает свой объем и значение, изощряет свою техническую деятельность и, наконец, начинает управлять всем ходом народной жизни. Удовлетворяя чисто формальной стороне общественного организма и часто противодействуя его живым проявлениям, этот механизм поглощает все внимание, все заботы правительства и, по закону неизбежной инерции, легко может обратиться в рутину. И так как рутина в высшей степени благоприятствует сохранению сословных интересов, то политическая система, основанная на рутине, становится вразрез с общими стремлениями нации. Такова участь всех государств, опирающихся преимущественно на бюрократические подпоры: неподвижность и педантизм — существенные черты всякой бюрократии. Вытесняя собой оригинальность идей и замечательные личности, заменяя дело формой, принципы — мертвой буквой, бюрократия по самой природе своей неспособна к преобразованиям, которых требует каждый день и каждый час живая и действительная сила народа. Австрия, особенно зараженная этим недугом, не раз доходила до такого состояния, когда ее целость висела на волоске и когда, по-видимому, не оставалось в ней ни одной капли здоровых соков. В том же виде представляется нам несчастная история восточных государств. Все они разрушились или окаменели в своем неподвижном состоянии от неравномерного распределения жизненных элементов в социальном организме. История человечества, от первой минуты своего развития и до последней, с удивительной точностью проводит это начало и постоянную борьбу его с внешними препятствиями; у самых хилых и жалких народов жизнь дорывалась к уравнению враждебных сил, искала разрешения экономической правды, но, не отыскав ее или не одолев случайных преград, останавливалась в своем течении. Величайшей ошибкой этих народов было то, что они просыпались слишком поздно или совсем не просыпались. Упустив из виду свои ближайшие интересы, они ловили во сне отдаленные мечты и попадали прямо в яму метафизики. Вместо того, чтобы начать с устройства своих общественных отношений, они начинали с политических форм, которые сами по себе ничего не значат; вместо того, чтоб поставить свою жизнь в правильные экономические условия и положить их в основу дальнейшего прогресса, они целые сотни лет и тысячи поколений потратили над обработкой политического механизма, т. е. приняли мертвую силу за живую. Впоследствии эта механическая сила сделалась господствующей и поглотила в себе всю деятельность народа. В этом случае древний Рим представляет нам поучительный призер: по мере того, как замирала в нем действительная народная жизнь, политическая и юридическая формалистика принимала чудовищные размеры и, наконец, задушила принципы и общественную нравственность в самом сердце громадной империи. В то время, когда в оконечностях ее еще текла теплая кровь, напоминавшая о признаках жизни, в самом центре цесарского Рима ничего не осталось, кроме зловония трупа и безобразия смерти. А между тем посмотрите, до каких артистических тонкостей была доведена там юриспруденция и внутренняя администрация. Дайте душу этому механизму, и он устоял бы против натиска дикарей, в десять раз более сильных и воинственных. Но души не было, и рабы своими собственными цепями разгромили колоссальную державу. Это явление повторилось в истории всех тех народов, которые пренебрегли своим социальным устройством в пользу политической организации. «В политике, — говорит Милль, — как в механике, надо искать вне машины силу, которая сообщает машине движение; а если ее нет, или она недостаточна, чтобы превзойти могущие оказаться препятствия, то дело не пойдет на лад». Но эта истина до сих пор ускользает от понимания администраторов и народов, может быть, потому, что вообще понимать сущность дела труднее, чем его поверхность.
В чем же заключается сущность хорошего политического устройства? Чтобы отвечать на этот вопрос вполне удовлетворительно, нам следовало бы ясно разграничить те элементы, которые составляют политическую жизнь народа, от тех элементов, из которых образуется общественная его деятельность. Эти две сферы совершенно различны по своим направлениям и результатам. Но современная наука не дает никакой возможности провести такое разграничение, потому что множество общественных условий и вопросов доселе стоят вне всякого научного исследования. В этом отношении так мало собрано положительных фактов, так мало добыто хороших выводов, что воображению остается полный простор в области таких задач, которые должны быть предметом самого строгого наблюдения и опыта. Поэтому политика и общественная жизнь постоянно смешиваются в наших понятиях и на практике оспаривают друг у друга свои права и границы. Но если на предложенный нами вопрос нельзя отвечать во всей его подробности, то общая постановка его совершенно удовлетворяет нашей цели. Не надо забывать одной простой истины, что всякое правление есть только средство в руках народа для достижения его благосостояния и, следовательно, оно должно существовать для общества, а не общество для него. Обратный этому порядок есть аномалия, не имеющая ничего общего ни с здравым смыслом, ни с наукой. Поэтому общественная жизнь должна служить основанием политическому устройству, и развитие ее должно идти впереди всех политических учреждений. Это — настоящая социальная сила, дающая направление и смысл правительственному механизму. Нет сомнения, что они оказывают постоянное влияние друг на друга и при самом редком гармоническом слиянии могут противоречить одно другому, но все-таки механическая сторона никогда не может остановить внутреннего движения народной жизни, лишь только бы эта жизнь действовала правильно и энергически. Как бы ни был хорош политический механизм, но если отнять от него общественную жизнь, то он обращается в негодную вещь; напротив, при сильном развитии общественного устройства самая плохая административная машина работает хорошо. Во Франции пятьсот тысяч чиновников ворочают правительственной машиной, и ничего путного не выходит ни для народа, ни для самой империи, а в Англии только двадцать тысяч человек орудуют законодательным и административным делом, и результаты относительно добываются самые счастливые. Из этого следует, что лучшая норма правления та, в которой общественная жизнь более правильно сложилась и развилась: не допуская перевеса над собой чисто механической рутины, она дает движение и быстроту всей народной деятельности. Это тот главный орган, через который проходят все жизненные соки и, очищаясь в нем, разливаются свежими и здоровыми по остальным частям организма.
Таким образом, нам необходимо показать, из каких главных начал должна состоять общественная жизнь, управляющая политическим механизмом. Кто мыслит в наше время, тот понимает, что экономическая сторона в народной деятельности занимает первое место. Она решает задачу народного благосостояния и руководит всеми другими интересами нашей жизни. Свобода труда и материальное довольство — это два основные столба, на которых покоится все социальное здание. В стране, где еще не пробудилось стремление к этим двум верховным целям, нет общественной жизни и, следовательно, нет никакого движения вперед; эта страна — еще варварская, не вышедшая из того первобытного покоя, который характеризует деспотические правительства, Напротив, сильное желание и практическое осуществление свободной деятельности общества и его материального благосостояния доказывают жизненность народа и называются общим именем прогресса. Итак, прогресс, как совокупность всех главных потребностей общества и непременного удовлетворения их, составляет первую и последнюю цель общественной жизни. Но слово прогресс подвержено тем же произвольным толкованиям человеческого языка, как и все другие слова. Так, например, для партии иезуитов прогресс заключался в распространении того гибельного влияния, которым отмечены следы этой гнусной партии; для такого правительства, как турецкое, прогресс заключается в упрочении неподвижности и порядка, выгодных для нескольких единиц и крайне вредных для большинства народа. Поэтому под словом прогресс, в истинном его смысле, надо понимать беспрерывное стремление всего общества (т. е. всей массы народа, принимающего деятельное участие в общественной жизни) к усовершенствованию и развитию всех своих сил. Если только общество не лишено этой активной способности, то оно не допустит преобладающего влияния над собой касты, сословия или партии; но не подчинится безусловно и правительственному механизму, а, напротив, будет распоряжаться им совершенно свободно. Бюрократия и замкнутая политическая система останутся тут не при чем; инициатива и ведение общественных дел будут принадлежать не отдельному классу, не исключительным интересам, а всему народу.
«Идеально лучшая форма правления, по мнению Милля, не есть именно та, которая приложима к обществу на всякой степени его цивилизации, но та, которая, будучи приложима, вместе с тем дает наибольшую сумму хороших следствий. Народное правление имеет подобный характер как в настоящем, так и в будущем. Око превосходно удовлетворяет обоим необходимым условиям хорошей конституции. Оно благоприятно и настоящему хорошему управлению, и развитию в высшие и лучшие степени национального характера».
«Его выгоды, по отношению к народному благосостоянию в настоящем, основаны на двух началах, справедливых и применимых более, чем всякое другое положение человеческих дел. Первое то, что права и интересы всех и каждого тогда только будут вполне ограждены, когда само заинтересованное лицо принимает участие в их охранении. Второе то, что общее благосостояние достигает высшей степени и распространяется шире соразмерно сумме и разнообразию отдельных личных сил, работающих для этого благосостояния».
Итак, движение вперед есть непременное условие общественной деятельности и хорошей правительственной власти.
Но движение вперед имеет различные степени; оно может быть медленным или быстрым, вялым или энергическим, беспрерывным или перемежающимся. Все эти степени, конечно, зависят от тех средств, которые употребляет народ для своего развития. В первые моменты своего исторического существования он руководствуется инстинктами, потому что каждому человеку свойственно внутреннее влечение к улучшению своего состояния; потом, когда накопляются опыты и усложняется самая жизнь, одних инстинктов оказывается мало, и общество избирает себе более действительные средства. Выбор их отчасти определяется местными и историческими обстоятельствами, но главнее всего зависит от силы воли и ума народа. Есть племена, стоявшие прежде на высокой степени гражданского развития, но раз утратившие его, уже больше не восставали, потому что не находили в себе достаточно энергии и понимания для радикального изменения своей жизни. Таким народам, обыкновенно, приходится погибать, если только ценой необыкновенных усилий они не завоевывают себе нового порядка вещей. Но это случается редко, потому что борьба с рутиной и предрассудками превышает силы общества, развращенного его собственным падением. К несчастью, процесс общественного устройства и при самых благоприятных обстоятельствах так труден, что народу предстоит упорная и продолжительная борьба со всевозможными препятствиями. Способностью его одолевать неприязненные встречи обусловливается его первоначальный прогресс. Если препятствий мало, а энергии много, то народ быстро идет к своему совершенству; и обратно, если силы его уступают внешнему давлению, а давление значительно, то он тащится, как червяк, или совершенно вырождается. Поэтому первое средство для прогрессивного движения заключается в энергии народного характера и ума. Но ум сам по себе еще ничего не значит; он составляет огромную социальную силу только в приложении его к общественному порядку. Здесь важны не отвлеченные идеи, а практические результаты, добываемые человеческим мозгом. Качество этих результатов прежде всего обнаруживается в умении народа устроить свои экономические отношения. Чем лучше достигается эта цель, тем больше обеспечивает себе общество будущее нравственное развитие и материальное счастье. Для хорошего социального устройства возможны и свобода, и высокое умственное развитие, и политическое могущество; напротив, дурно сложившийся экономический порядок ведет к бедности масс, а бедность и рабство неразлучны в истории. Следовательно, для обеспечения возможно лучшего прогресса прежде всего необходима социальная сила, уравновешивающая экономические отношения общества. В последние семьдесят лет европейская цивилизация кое-что сделала в этом отношении, но полное осуществление этого принципа едва предвидится в отдаленном будущем.
Другая отличительная черта прогрессивного движения — умственное развитие народа, прямо вытекающее из его материального благосостояния. Потребность образования, без всяких понудительных мер, является у человека после того, как он обеспечен в своем существовании. Когда он сыт, одет и свободен, первым и естественным желанием его бывает нравственное улучшение жизни. Раб и нищий не думают о развитии своих умственных способностей по тому же закону, по которому заключенный в тюрьму не мечтает о великолепных и живописных местностях природы; ему нужны правильное физическое движение и чистый воздух, а не роскошные виды гор и долин. На этом же законе основывается поразительное тупоумие и апатия бедных народов, погруженных в такую тьму невежества, что состоянию животных можно позавидовать сравнительно с ними. Первые попытки действительного знания обнаруживаются в понимании окружающего мира. В знании не столько важен объем, сколько направление его. Сильное умственное образование отличается изобретательностью и оригинальным взглядом на вещи; лучше ошибочная оригинальность, чем никогда неошибающаяся рутина. Ум ясный, несдавленный нелепыми понятиями, привитыми к нему воспитанием или окружающей его средой, постоянно стремится к открытию новых истин и к применению их в самой жизни. Праздное созерцание и неприложимость идей так же противны мощному уму, как раболепие мысли перед внешним стеснением. Поэтому практическое направление в народном образовании доказывает его глубокую жизненность. Кроме того, хорошее умственное развитие требует равномерного распространения его среди общества. Знание, как воздух, должно быть достоянием всех и каждого; если же оно накопляется в одном сословии насчет других, когда общество походит на больное тело, в котором усиленный жар одного члена порождает усиленный холод всех других; тогда образование составляет одну из аристократических привилегий и производит нескольких деятелей в кругу бездеятельного и неподвижного большинства.
«Недеятельность, непредприимчивость, отсутствие желаний, как справедливо замечает Милль, вот препятствия, которые гораздо страшнее человеческому совершенствованию, чем какое бы то ни было фальшивое направление энергии; они-то, если существуют в массе, и составляют ту страшную силу, которую несколько энергических людей могут направить в какую угодно ложную сторону. Только эта сила и держит большую часть человечества в диком или полудиком состоянии».
Современные общества еще не нашли средства распределять поровну знание между своими членами, точно так же, как они не нашли возможности делать всех сытыми и одетыми. Этим обстоятельством объясняется та медленность, с которой человечество подвигается вперед. Для него и за него работает несколько гениальных единиц, а миллионы таких же сильных умов, затертые в рядах невежественной массы, остаются без всякого действия. Если б можно было хоть на несколько лет пробудить все силы какого-нибудь народа и указать им на плодотворную деятельность, тогда этот народ в один день сделал бы больше, чем он делает теперь в продолжение целого века… Из всего этого следует то, что лучшими средствами для прогресса служит социальное равновесие материальных и умственных сил, составляющих общество, т. е. такие начала, которых ни один народ еще не выработал для себя, в полном их составе. Для мечтателей, однако ж, остается то утешение, что человечество, как бы не колесило по разным окольным дорогам, но рано или поздно придет к этой цели, и если за тысячи лет своих страданий насладится, наконец, счастием, то оно может без особенной горечи оглянуться на пройденный им страдальческий путь.
Рассуждая о прогрессе, Милль, в числе условий его, ставит деспотическую власть правительства, цивилизующего дикое общество; он признает необходимость принудительной силы там, где еще нет сознания своих прав и обязанностей. «Дикий народ, — говорит он, — надо учить повиновению, но не таким способом, чтобы он превратился в народ рабов». Любопытно было бы знать, какой же есть способ учить повиновению так, чтоб не обратить ученика в олуха или раба? И где эта золотая середина, на которой деспотическое правительство должно остановиться в своем учении повиновению? Англия, например, начала в Индии с того, что жителей ее сперва обратила в рабов, а потом уже стала учить их повиновению. Способы этой педагогической деятельности очень хорошо известны самому Миллю: английские солдаты истребляли целые деревни непокорных индийцев и на вес золота продавали их черепы благовоспитанным лондонским лордам. Почти так же училась повиновению и Ирландия, с тем единственным различием, что здесь дикая сила тирании употребляла менее грубые средства, но зато более медленные и исподволь отравляющие нацию… Повиновение есть пассивное состояние, отрицающее всякое человеческое достоинство и неспособное понимать какое бы то не было учение. Научить можно только того, в ком возбуждено сознание, а сознание ни в каком случае не развивается от деспотических мер. Чтобы заставить, как отдельное лицо, так и целое общество, уважать закон и правительственную власть, надо показать их пользу и нравственное значение. Никто и никогда не станет уважать того, чего он не знает или не имеет причин любить, но никто, кроме сумасшедшего, не будет и сопротивляться тому, что для него хорошо и удобно. А для сумасшедших нет ни законов, ни правительств… Следовательно, повиновение никак не может входить, как особенный элемент, в состав цивилизующей силы народа, и Милль напрасно облекает деспота таким правом. Оно совершенно бесполезно и во всяком случае безнравственно.
Как бы то не было, но в нормальном состоянии общества, развивающего идею прогресса из самого себя, влияние общественной силы есть первое и главное влияние. Ему подчиняются политические учреждения, и от него они занимают свою прочность и доброкачественность! оно стоит неизмеримо выше всякого правительственного механизма, который сам по себе не может действовать. Общество, а не механизм, сообщает жизнь и движение всему социальному порядку. Оно контролирует органы исполнительной власти и дает ей честных и умных деятелей. Если — общество негодное и раболепное, тогда самый лучший правительственный аппарат ничего не может сделать; напротив, самая плохая административная машина может превосходно работать, если общество хорошее и уважающее свободу, Поэтому — действительная сила прогресса лежит в самом обществе, а не в той или другой форме правления.
Из всех политических форм Милль считает представительное правление самою лучшей формой. Как адвокат английской конституции, он видит в ней тот идеал устройства, в котором соединяются все достоинства современного гражданского порядка; правда, он не скрывает некоторых нелепостей этой идеальной системы, знает слабые стороны ее, которыми злоупотребляет господствующее сословие Англии, но в то же время думает, что пока нет другой политической доктрины, могущей дать лучшие практические результаты.
«Представительное устройство, — говорит он, — есть одно из удобнейших средств свести под одно знамя все лучшее, что есть в обществе по уму и честности, свести в одно место доблестнейших его членов и дать им большее значение, чем они имели бы при всякой другой организации, хотя и при всяком другом устройстве влияние таких людей есть источник всякого добра, какое только есть в правлении, и причина отсутствия в нем какого либо из зол. Чем большую сумму таких качеств общественный порядок какой-нибудь страны может организовать, чем лучше самая организация, тем лучше будет и правительство».
В теории это — так, но на самом деле еще ни одна конституция не соединяла в себе таких благ — и, может быть, к лучшему. Посредственность, как общий удел человеческих стремлений, преобладает в современных представительных собраниях. В английском парламенте, как это чувствует сам Милль, есть такие депутаты, которые посредством интриг и подкупов добиваются своих мест и которых невежество и тупое равнодушие к общественным интересам едва ли могли бы быть терпимы в какой-нибудь французской префектуре. Но положим, что конституционное собрание состоит из лучших людей страны, из цвета ума и честности всего населения, то и тогда оно не представляет достаточных гарантий для беспристрастного управления народом. Самый талантливый, образованный и честный человек не может уберечься от произвола и личного взгляда на вещи там, где оппозиция всякому злу не возбуждена в обществе; если он принадлежит к партии, то частные интересы делаются его исключительною целью; если он стоит по своим убеждениям вне всякого кружка и гораздо выше стремлений массы — желания и действия его будут расходиться с потребностями большинства; одним словом, такой представительный орган народной воли может быть превосходным по идее, но неудобным на практике: тяготение власти будет перевешивать на сторону правительства, а известно, что хорошая конституция, в современном ее значении, основывается на полном равновесии всех ее составных элементов. Когда лучшие силы общества будут поглощены правительственной деятельностью, тогда самое общество лишится противодействующего начала и рискует потерять всякое влияние на ход управления. Это постоянно случалось с теми неудачными пародиями английской конституции, которые сочиняла Франции; за неимением общественной оппозиции и достойных представителей ее со стороны народа, центральная власть скоро переходила в руки правительственного сословия и от него доставалась одному лицу, располагавшему судьбой страны на всей воле султанской. Для конституционного правления, нежелающего сгнить в душной и тесной сфере корпорации, гораздо полезнее оставить побольше лучших деятелей вне всякой администрации и дать им возможность свободно заявлять свои мнения со стороны общества. Тогда народное мнение, следящее за действиями правительства, будет прозорливее. Иначе кто же будет контролировать и отстаивать права общества, когда весь его ум и честность перейдут на сторону центральной власти? Ришелье3 в своем «Политическом Завещании» сказал: «когда народ разжиреет, он начинает брыкаться». С народами это было редко, потому что разжиреть им не от чего, а с представительными сословиями случалось почти всегда, когда они вытягивали из народа все, что лучшего выработано им и на его счет. Поэтому мы убеждены, что, при общем уровне невежества и апатии народа, ему гораздо выгоднее управляться посредственным правительством, чем «гениальным». «Гениальное» непременно разжиреет и будет брыкаться.
Опыты конституционных правительств показали, что величайшая опасность для них заключается именно в перевесе сословных интересов над общественными. Вот что говорит об этом сам Милль:
"Вообще думают, что большая часть зол, присущих (представительной) монархии и аристократии, проистекает от этой причины, т. е. от преобладания сословных интересов над общественными. Интересы власти и аристократии, коллективные или личные каждого члена особо, обусловливаются на деле или в воображении Вельмож, образом действий, противоположным тому, какого требует благо народа. Выгода правительства, например, требует налагать на народ большие подати; выгода народа, напротив, платить как можно меньше, насколько это возможно, чтоб иметь притом хорошее управление. Интерес короли и аристократии требует, чтоб располагать народом с неограниченною властью, чтобы народ в своей жизни сообразовался с водою и склонностями правителей. Выгода народа, напротив, допускать в свою жизнь как можно менее вмешательства, именно столько, сколько действительно нужно для достижения правительству его законных целей. Выгода явная пли воображаемая исполнительной власти и вельмож состоит в том, чтобы не дозволять никаких суждений на их счет, по крайней мере в такой форме, которая может показаться им опасною для их власти или свободы их действий. Интерес народа, напротив, требует полной свободы суждений над каждым общественным деятелем и над каждою общественною мерою. Интерес господствующего класса в аристократии или аристократической монархии может заключаться в том, чтобы присвоить себе как можно более всякого рода привилегий, с целью или наполнить свои карманы народными деньгами, или просто, чтоб только возвыситься над народом, пли, что выходит то же самое, унизить его перед собою. Если народ недоволен (а неудовольствие при подобном образе правления очень возможно), то королю и аристократии выгоднее держать его на низкой степени просвещения, снять несогласия между его отдельными партиями и даже не допускать его до слишком большого материального благосостояния… Все сказанное принадлежит к категории чисто эгоистических интересов короля и аристократии; на практике применение этой системы ограничивается до известной степени страхом вызвать противодействие. Все это бывало, и многое еще существует и теперь — там именно, где могущество исполнительной власти и аристократии поставило их выше общественного суда; да при таких условиях нет причины думать, чтоб господствующие элементы добровольно пожелали действовать иным образом.
Подобная своекорыстная система действий слишком очевидна в представительных монархиях и аристократиях, но напрасно некоторые думают что демократия от нее должна непременно быть изъята. Если мы будем под словом «демократия» разуметь то, что обыкновенно разумеют, то есть правление численного большинства, то весьма может случиться, что верховная власть будет действовать под влиянием частных или сословных интересов, заставляющих принять образ действий, несовместимый с общими выгодами всех граждан. Предположим, что большинство составляет белое племя, меньшинство черное, или наоборот: есть ли вероятность думать, чтобы большинство действовало одинаково справедливо в отношении к тому и другому? Предположим еще, что большинство католики, меньшинство протестанты, или большинство англичане, меньшинство ирландцы, и наоборот: опасность во всех этих случаях будет та же самая. Во всех странах есть большинство бедных и меньшинство, которое сравнительно можно назвать богатым. Эти два класса во многих случаях разделяет совершенная противоположность интересов. Мы предполагаем, что большинство достаточно развито, чтобы понять, что нет никакой выгоды ослаблять безопасность собственности и что ее идея ослабляется всяким актом произвольного захвата. По не явится ли другая значительная опасность; не наложат ли представители большинства слишком несоразмерной доли, а пожалуй, и все тяжести податей на владельцев так называемой наличной собственности и на получающих большие доходы? А сделав это, вдобавок к бессовестной раскладке налогов, не начнут ли еще и растрачивать доходов на то, что, по ни мнению, служит к благу рабочего класса?
Когда мы говорим ее интересе какой-либо корпорации или даже отдельного человека, как о причине, определяющей их действия, — личный интерес, такой, каким бы его понимал беспристрастный человек, играет только самую незначительна роль в вопросе. Кольридж4 замечает, что не причина создает человека, а человек причину. Побуждение, вследствие которого человек решается или удерживается от чего-нибудь, зависит не столько от внешних обстоятельств, сколько от его внутренних качеств. Если вы хотите знать, какой именно интерес владеет человеком в данном случае, то вы должны знать образ его мыслей и чувств в обыкновенном состоянии. У каждого человека есть два рода побуждений: одни он старается удовлетворить, о других не заботится. Каждый человек имеет и корыстные и бескорыстные побуждения; эгоист, сверх того, вырос и привычке заботиться о своих личных интересах и пренебрегать чужими. У каждого ость ближайшие и далекие интересы; и недальновидный человеком мы называем того, кто думает только о близких, пренебрегая далеким; нет нужды, что простой расчет показывает ему важность последних в сравнении с первыми; если его ум привык исключительно останавливаться на том, что близко, то и решение будет в пользу близкого. Если человек бьет свою жену и детей, то напрасно мы будем убеждать его в том, что он будет счастливее, когда начнет жить о любви с ними. Он был бы счастливее, если б был на рода тех людей, которые могли бы так жить; но он но из таких людей, и по всем вероятиям ему уже слишком поздно сделаться таким. Наслаждение своеволием, удовлетворение своим свирепым наклонностям кажутся ему большим счастьем, чем любовь домашних, которою он будет наслаждаться после. Их счастье — не его счастье, и он не думает об их любви. Его сосед, который заботится об этом, вероятно, счастливее его, но если б он убедился в этом, то, по всему вероятию, свирепствовал бы и ожесточался еще более. По-видимому, человек, который заботится о счастии своих ближних, своей страны, всего человеческого рода, счастливее того, кто об этом не думает, но какая польза проповедывать об этом человеку, пекущемуся только о своем покое и о своем кармане. Он не мог бы заботиться о других, если б и хотел. Это то же, что рассказывать гусенице, ползущей в траве, что для нее было бы лучше, если б она родилась орлом.
И то и другое зло, т. е., что человек свои личные выгоды предпочитает тем. которые должен разделить с другими, и свои прямые и близкие блага — непрямым и отдаленным, как замечено повсюду, особенно резко проявляются, когда человек принимает участие во власти: власть вызывает и питает в нем эти свойства. Добившись ее, человек, или сословие людей, начинает видеть в своих отдельных интересах, личных или сословных, совершенно иную степень важности. Встречая себе поклонения от других, они и сами становятся самопоклонниками, и начинают видеть в себе значение во сто раз большее, чем другие лица и другие сословия общества; возможность легко приводить в исполнение свои желания притупляет в них способность видеть последствия, даже и в тех случаях, где дело касается их лично. Этим и объясняется вообще убеждение, основанное, впрочем, на всеобщем опыте, что власть портит людей, Всякий знает, что было бы безумием предполагать, чтобы частный человек, которого образ мыслей и действий мы знаем, приняв участие во власти, остался бы при том же образе мыслей и действий: в частной жизни все слабости человеческой природы сдерживаются каждым из окружающих его лиц, каждым обстоятельством; напротив, при участии во власти он будет иметь и обстоятельства и лица в своем распоряжении. Таким же безумием было бы питать подобные надежды и на какое-нибудь отдельное сословие — будь это демос, или другое. Как бы это сословие ни было умеренно и благоразумно в виду сильнейшей стихии, но мы должны ожидать совершенной перемены, как только ему достанется наиболее сильная власть.
Правительство должно быть таково, каков народ, им управляемый, или каким он скоро будет. На, всякой ступени умственного развития, достигнутого уже обществом или его отдельным классом или которого они стремятся достигнуть, интересы, которыми они будут руководиться, думая исключительно о своей собственной пользе, будут почти всегда те, которые наиболее очевидны с первого взгляда и которые действуют в настоящих условиях. Только бескорыстная заботливость о пользах других, особенно будущих поколений, о пользах страны или всего человечества, будет ли эта заботливость основана на бессознательном или сознательном чувстве, заставляет общество добиваться отдаленных и пока еще скрытых благ… Можно смело рассчитывать на известную степень сознания и бескорыстных стремлений в обществе зрелом для представительного правления, но было бы смешно предполагать, чтобы они устояли против всякой благовидной лжи, стремящейся, в образе общего блага и безусловной правды, провести свои сословные интересы. Мы все знаем, какие благовидные предлоги можно при думать для прикрытия несправедливости, будто бы необходимой для блага массы. Мы знаем, что люди, во всех других отношениях неглупые и небесчестные, считали извинительным отречься от национального долга. Мы знаем многих, людей с умом и влиянием, которые думают, что все бремя общественных податей должно лежать на так называемой наличной собственности, т. е. на том капитале, который образуется из личных сбережений; мыслители эти полагают, вероятно, что люди, которых отцы и они сами проживали все получаемое ими, не должны ничего платить именно за такое прекрасное поведение.
Следовательно, в демократии, как и в других формах правления, наибольшие опасности кроются в зловещих интересах сословия, держащего высшую власть; эта опасность состоит в том, что законодательство и управление будут стремиться к осуществлению выгод господствующего сословия в ущерб целому обществу (достигнут ли цели или нет — это другое дело). Поэтому при составлении конституции, первый вопрос: какими средствами предупредить это зло? (Размышл. о предст. правл., с. 107—116).
Это средство находит Милль в той уравновешивающей силе, которая соглашала бы частные выгоды с общими и не допускала бы перевеса ни одной из противодействующих сторон. Этой уравновешивающей силой, по мнению Милля, должно быть образованное меньшинство, «руководимое высшими побуждениями и дальновидными расчетами». Но мы уже заметили, что как бы ни были образованы и добросовестны отдельные личности правительства, они еще не представляют полного ручательства за сохранение общих народных интересов. С этим отчасти соглашается и сам Милль, когда он говорит, что власть изменяет индивидуальный характер, подчиняя его общему направлению политической системы… Поэтому настоящую точку опоры для хорошей конституции надо искать в самом обществе или, выражаясь яснее, в его социальной и умственной развитости. Прилагая этот принцип к британскому представительному правлению, мы находим в нем вопиющие нелепости рядом с великолепными гарантиями человеческой свободы. Прежде всего нас поражает экономическая несправедливость, примененная во всей ее силе к народу, обобранному до нитки аристократическим сословием. У народа нет собственной земли, а у аристократии ее так много, что совершенно от ее доброй воли зависит уморить голодом 18 миллионов бедного населения. «Но ведь вы свободны, — говорят английские филантропы безземельным пролетариям, — идите с вашей свободой, куда знаете, только не требуйте земли». И они предпочитают идти из свободной страны под покровительство американских рабовладельцев. Может ли политическая нравственность допустить такое явление, если б народная воля, как думает Милль, руководила английским правительством? Могут ли такие партии, как английские пролетарии, живущие чуть не из милости на аристократической земле, принимать участие в деле управления? У них нет для этого ни особенного желания, не материальной и умственной возможности. Их голоса не слышно в парламенте, который состоит из людей, более или менее заинтересованных именно в том, чтобы парии не попросили себе земли или прибавки заработной платы. Почтенные лорды отлично понимают, что с той минуты, как народ завоюет себе земельную собственность, влияние их на конституцию исчезнет, и потому они так глухи к этому требованию. Но мы уже сказали, что бедность и невежество идут рядом, и английский народ в этом отношении представляет самый очевидный пример. Правительство не мешало ему учиться; свобода мысли, слова и совести, свобода ассоциаций и предприимчивости всегда благоприятствовали образованию Англии, а между тем общий уровень его стоит там гораздо ниже, чем в какой-нибудь Пруссии. Где же тут гарантия против сословного преобладания, когда несколько миллионов людей не только не имеют своих представителей в парламенте, но не имеют и собственного мнения? При таком социальном устройстве олигархия есть неизбежное зло, будет ли эта олигархия наследственная или денежная, это решительно все равно.
Мы знаем, что у нас есть много приверженцев английской конституции, которая, разумеется, при всех ее несообразностях, неизмеримо лучше японской автократии: эти приверженцы, обыкновенно, любят указывать на общественное мнение, как на ultima ratio[1] всех благодеяний представительного правления. К сожалению, они не видят за громкой фразой самого дела. Общественное мнение противодействует злоупотреблениям правительства только тогда, когда в этом мнении есть достаточно силы не только думать, но и делать… Никакая гласность не поможет произволу, если общество смотрит на него равнодушно или даже с некоторою сыновнею нежностью. В характере английского народа есть прекрасная черта — не гоняться за официальными местами, не искать отличий там, где на самом деле ожидает унижение; этот народ питает глубокую антипатию к увеличению бюрократии и правительственных должностей, но в то же время он привык с гордостью и самодовольством относиться к своей аристократии. Этот дикий блеск и эта роскошь, купленные ценой продолжительных народных страданий, ослепляют массу, и она поклоняется тому же кумиру, который гнет ее в дугу. От такого мнения немного выиграет общий интерес страны. Притом общественное мнение, при безгласности народа, принадлежит одному господствующему сословию. Оно дает тон и направление всей стране; оно имеет средства защитить свой образ мыслей и навязать его обществу; оно всегда сумеет уверить, что ею идея — самые справедливые, гуманные, его действия — самые благородные, и если мало простых доводов, то оно может подтвердить свое мнение более действительными аргументами, вроде тех, какие Пальмерстон употреблял против беспокойных работников Ланкашира и Манчестера. Сквозь такое мнение еще нельзя видеть всех желаний и требований страны. Оно выгодно для тех, кто его фабрикует, а не для целого общества; но скорее вводит в заблуждение, чем наводит на истину…
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по изд.: Сочинения Г. В. Благосветлова. Спб., 1882, с. 143—157.
1 Милль Джон Стюарт (1806—1873) — английский общественный деятель, философ, экономист, стоявший на позициях буржуазного реформизма.
2 Наполеон III (Луи Наполеон Бонапарт) (1808—1873) — французский император в 1852—1870 гг. В 1848 г. при поддержке крупной буржуазии, военщины и реакционно настроенных слоев крестьянства добился своего избрания на пост президента, в 1851 г. совершил государственный переворот. В 1852 г. был провозглашен императором. Низложен революцией 1870 г.
3 Ришелье Арман Жан де Плюсси (1585—1642) — кардинал (с 1622 г.), с 1642 г. — глава королевского совета, фактический правитель Франции. Способствовал укреплению абсолютизма.
4 Кольридж Сэмюэл Тейлор (1772—1834) — английский поэт и литературный критик, представитель «озерной школы» поэтов — группы, куда, кроме него, входили У. Вордсворт и Р. Саути.
5 Пальмерстон Генри Джон Темпл (1784—1865) — премьер-министр Великобритании в 1855—1858 гг. и с 1859 г.
- ↑ предел ясности (лат.).