XVIII. Покойный Маттиа Паскаль
правитьМежду нетерпением и злобой (не знаю, что мучило меня больше, но это было, может быть, нечто единое: нетерпеливая злоба, злобное нетерпение) я уже не думал о том, признают ли меня другие, пока я буду ехать на поезде или когда сойду с поезда в Мираньо.
Я забрался в вагон первого класса — то была единственная предосторожность. Был вечер; да и опыт, проделанный над Берто, меня успокаивал: после того, как укоренилась во всех уверенность в печальной моей гибели, уже более двух лет назад случившейся, едва ли кто-нибудь предположит, что я-то и есть Маттиа Паскаль.
Я попробовал выглянуть из окошка в надежде, что вид родимых краёв пробудит во мне какое-нибудь не столь жестокое чувство, но я обманулся: во мне только возросли нетерпение и злоба. При луне я разглядел издалека очертания «Курятника».
— Душегубицы! — прошипел я сквозь зубы. — Тогда… Но теперь…
Сколь многое, смутившись неожиданным известием, я позабыл спросить у Роберто! Имение, мельница в самом деле были проданы? Или были всё ещё — по общему согласию кредиторов — под временным управлением? А Маланья был жив ещё? А тётя Схоластика?
Я не мог поверить, что прошло только два года и два месяца; казалось, что прошла вечность, и точно так же, как и со мною приключились необыкновенные случаи, что-то столь же необычайное непременно случилось и в Мираньо. А между тем ничего, возможно, здесь не случилось помимо этой свадьбы Ромильды с Помино — обычнейшей в своём роде и только теперь, при моём возвращении, обретавшей недюжинный смысл.
Куда я направлюсь, когда сойду в Мираньо? Где свила себе гнездо новая парочка?
Слишком убог для Помино — богача и единственного сына — был бы дом, в котором я, несчастный, когда-то жил. К тому же Помино, будучи сердца нежного, в нём не смог бы оставаться вполне спокоен из-за неизбежных воспоминаний обо мне. Наверное, он рядом с отцом устроился в палаццо. Подумать только, какой матроной расхаживает теперь вдова Пескаторе! А как же бедный кавалер Помино, Джероламо старший, — чуткий, любезный и покорный: в когтях у этой мегеры! Какие сцены! Ни отец, конечно, ни сын не нашли в себе смелости, чтобы от неё отделаться. А теперь-то — ах, проклятье! — их избавляю я…
Да, туда, в дом Помино я должен отправиться: даже если я их там и не найду, я смогу узнать у привратиницы, где их можно разыскать.
Ах, сонный мой край, какой переполох завтра при известии о моём воскрешении!
В тот вечер была луна, и фонари не горели, по обыковению, на этих пустых почти улицах в час ужина для большинства.
Я почти потерял из-за сильного нервного возбуждения ощущение собственных ног: я шёл так, как будто не прикасался к земле. Трудно передать, в каком я был настроении; я припоминаю только впечатление неимоверного, гомерического хохота, в жестоком напряжении объявшего меня полностью, но не способного вырваться; уж если бы он вырвался, то разметал бы по сторонам не только зубы, но и камни мостовой, отправил бы в пляс дома.
Я очень быстро пришёл к дому Помино; но в той странной каморке, которая имеется в прихожей, я не нашёл старой привратницы; в томлении я подождал несколько минут, и между тем на одной из створок входной двери я заметил стёршуюся и запылившуюся траурную ленточку — очевидно, её там закрепили несколько месяцев назад. Кто скончался? Вдова Пескаторе? Кавалер Помино? Кто-то из них двоих, по-видимому. Наверное, кавалер… Если так, то моих двух голубков я непременно тут и найду, они засели в палаццо. Больше я не мог ждать; я стал скачками подниматься по лестнице. На втором пролёте показалась привратница.
— Кавалер Помино?
По замешательству, с которым старая черепаха на меня посмотрела, я понял, что скончался, скорее всего, именно несчастный кавалер.
— Сын, сын! — сразу же поправился я и стал подниматься дальше.
Не знаю, что такое бормотала про себя старушка, спускаясь по ступеням. Перед последним пролётом я был вынужден остановиться, потому что запыхался. Я поглядел на дверь и подумал: «Наверное, сейчас они ужинают — все трое за столом… И ничегошеньки они не подозревают. Через несколько мгновений я постучу в эту дверь, и их жизнь перевернётся… Да, всё ещё в моих руках судьба, которая у них над головой нависает.»
Я преодолел последние ступеньки. Взявшись рукой за колокольчик, я внимательно прислушался; сердце стучало у меня в груди. Ни звука. И в этой тишине я расслышал мелодичный, неспешный отзвук колокольчика — я подёргал еле-еле, очень тихо.
Кровь бросилась мне в голову, и в ушах зазвенело, как будто этот лёгкий звоночек, рассеявшийся в тишине, продолжал во мне дребезжать яростно и громоподобно.
И вот я вскоре признал, вздрогнув, из-за двери голос вдовы Пескаторе:
— Кто там?
Я не сразу смог ответить; я прижал кулаки к груди, как будто чтобы удержать сердце, рвавшееся наружу. Затем глухим, сухим голосом я отчеканил почти по слогам:
— Маттиа Паскаль.
— Кто?! — завопил голос изнутри.
— Маттиа Паскаль, — повторил я, ещё более замогилив голос.
Было слышно, как старая ведьма побежала прочь — несомненно, в ужасе; и я сразу представил себе, что в это время там происходило. Сейчас мужчина выйдет — Помино: ах, храбрец!
Но сперва мне понадобилось снова позвонить столь же тихонько.
Едва Помино, стремглав растворив двери, меня увидел — весь прямой — грудь колесом — неистовый, — он попятился, ошалев от перепуга. Я двинулся на него и крикнул:
— Маттиа Паскаль! С того света.
Помино так и сел на пол с грузным стуком, выставив ладони позади себя, и распахнул глаза:
— Маттиа! Ты?!
Вдова Пескаторе, прибежав со светочем в руке, издала жуткий визг, словно роженица. Я захлопнул дверь пинком и вырвал у неё из руки светоч, потому что она его чуть-чуть не уронила.
— Молчите! — закричал я ей в рожу. — Вы что, и впрямь меня за призрак приняли?
— Живой?! — побелела она, запустив руки в волосы.
— Живой! Живой! Живой! — подтвердил я со свирепой радостью. — А вы меня мёртвым признали, правда? Утопленником?
— Да откуда ты пришёл? — спросила она в ужасе.
— С мельницы, ведьма! — заорал я. — Ну-ка держи светоч, посмотри на меня хорошенько! Это я? Ты узнаёшь меня? Или ты всё ещё путаешь меня с тем несчастным, который утопился в «Курятнике»?
— Это был не ты?
— Молчи, мегера! Я вот тут стою живой! Эй, ты, мил дружок! Ну-ка вставай! Где Ромильда?
— Умоляю… — прорыдал Помино, поспешно поднимаясь. — Крошка… Мне страшно… Молоко…
Я схватил его за руку, опешив теперь в свой черёд:
— Какая крошка?
— До… Дочь моя… — пробормотал Помино.
— Ах, какое душегубство! — закричала Пескаторе.
Я не смог ответить, всё ещё поражённый этим новым известием.
— Дочь твоя?.. — тихо повторял я. — Ещё и дочь к тому же?.. А она теперь…
— Мама, поди к Ромильде, умоляю… — заклинал Помино.
Но слишком поздно. Ромильда с расстёгнутым халатом, с молокососом у груди, в полном беспорядке, как будто на крики она спешно встала с постели в раздражении, выдвинулась вперёд и разглядела меня:
— Маттиа! — и она упала в объятья к Помино и к матери, которые её и увели к себе, оставив в переполохе крошку у меня на руках, ибо я тоже как раз подоспел.
Я остался в тёмной прихожей с этой нежной малюткой на руках, кричавшей жадным до молока голоском. Смущённый, потрясённый, я как будто ещё слышал крик женщины, которая была моей когда-то, а теперь-то была матерью сей малышки — не моей, отнюдь не моей! — Тогда как мою, ах, не любила она в то время! И раз так, то — Господи, нет!.. Не должен я был сжалиться ни над нею, ни над ними. Она снова вышла замуж? Ну, а я… Но всё кричала эта крошка, всё кричала; и тогда я… Что делать? Чтобы успокоить её, я прижал её к груди и стал тихонько теребить её по волосам и покачивать на ходу. Ненависть утихла, порыв угас. И мало-помалу крошка примолкла.
Помино тревожно позвал во тьме:
— Маттиа!.. Крошка!..
— Помолчи! Она у меня, — ответил я.
— А что ты делаешь?
— Поедаю!.. Что делаю… Вы её ко мне бросили… Вот и оставьте её теперь! Она успокоилась. Где Ромильда?
Искательно ко мне присматриваясь в дрожи и опасении, словно сука, у которой хозяин отнял щенка, он спросил у меня:
— Ромильда? Зачем?
— Затем, что мне надо с ней поговорить, — отрезал я.
— Так она же лишилась чувств…
— Лишилась чувств? Мы приведём её в чувство.
Помино загородил мне дорогу в отчаянии:
— Умоляю… Послушай… Мне страшно… Что такое, вот ты… Живой! Где ты был?.. Ах, Господи… Послушай… Нельзя ли поговорить со мной?
— Нет! — закричал я. — С ней я должен поговорить. А ты здесь ничего уже собой не представляешь.
— Как это! Я?
— Твой брак расторгается.
— Как это… Что ты такое говоришь? А крошка?
— Крошка… Крошка… — передразнил я. — Постыдился бы! За два года муж и жена, и — ах, доченька! Тише, милая, тише! Пойдём к маме… Ну же, показывай дорогу! Куда вы её повели?
Едва я вошёл в спальню с крошкой на руках, вдова Пескаторе бросилась было на меня, точно гиена.
Я оттолкнул её в ярости:
— Отойдите от меня вон! Здесь ваш зять: если вам хочется вопить, вопите на него. Я вас не знаю!
Я поклонился отчаянно плакавшей Ромильде и протянул ей доченьку:
— На, держи… Ты плачешь? Почему ты плачешь? Ты плачешь, потому что я живой? Ты хотела, чтобы я был мёртвый? Посмотри на меня… Ну же, посмотри мне в глаза! Я живой или мёртвый?
Она попробовала сквозь слёзы поднять на меня глаза и, прерываясь всхлипами, проговорила:
— Но… Как же… Ведь ты… Что… Что ты делал?
— Это я-то что делал? — переспросил я со смешком. — Ты у меня спрашиваешь, что делал я? Это ты вышла замуж… За этого дурака!.. Это ты произвела на свет ребёнка, а теперь ты смеешь спрашивать, что делал я?
— И что теперь? — прорыдал Помино, пряча лицо за руками.
— Да ты-то, ты-то где гулял? Если ты состроил мертвеца и бросился в бега… — завопила Пескаторе, снова выступив вперёд и подъяв руки.
Я схватил её за руку, потянул на себя и заорал:
— Молчите, я вам повторяю! Помалкивайте там, потому что если я от вас услышу хоть звук, то я потеряю жалость, которую мне внушили глупый ваш зять и вот это создание, и исполню требование закона! Знаете, чего хочет закон? Я должен снова взять в жёны Ромильду…
— Мою дочь? Это ты-то? Ты сошёл с ума! — бесстрашно кинулась она на меня.
Но Помино под моей угрозой сразу стал преданно заклинать её, чтобы она ничего не говорила, чтобы она успокоилась, ради всего святого.
Мегера тогда оставила меня и накинулась на него — ничтожного дурня, ни к чему не годного и умеющего только плакать и расстраиваться, словно старая баба…
Я расхохотался так, что в боках закололо.
— Перестаньте! — закричал я, когда смог сам остановиться. — Я оставлю её вам! Я охотно вам её оставлю! Вы всерьёз думаете, что я до того ослабел рассудком, что стремлюсь снова стать вашим зятем? Ах, несчастный Помино! Несчастный друг мой, ты уж прости меня! Уж я-то назвал тебя глупцом, но ведь ты же сам слышал?.. — Тебя так и твоя тёща назвала, и я могу тебе поклясться, что когда-то так называла тебя и Ромильда, жена наша… Да, именно она: ты ей казался глупым, бестолковым, бессмысленным… Дальше я уже не помню. А ведь правда, Ромильда? Расскажи-ка, как оно было… Ну, ну, довольно плакать, милая; оправься; а не то смотри, ведь ты можешь сделать больно своей крошке… Я-то теперь живой — ведь ты видишь? — и уж я хочу быть повеселее… Весельше!.. — как говаривал некогда один мой друг-пьяница… Весельше, Помино! Ты думаешь, я хочу оставить дочку без мамы? Ай-ай-ай! У меня уже есть сыночек без папы… Ты видишь, Ромильда? Мы сквитались: у меня есть сын, и это сын Маланьи, а у тебя есть теперь дочь, и это дочь Помино. Если Богу будет угодно, мы их поженим когда-нибудь! Сыночек-то тебя уже не мучит, наверное… Поговорим о чём-нибудь весёлом… Расскажите-ка вы мне, как вы с матерью смогли признать меня мертвецом там, в «Курятнике»…
— Так ведь и я тоже! — воскликнул Помино; он был как на иголках. — Так ведь и все! Не только они!
— Ах, какие молодцы! Стало быть, он был так на меня похож?
— В точности твоё телосложение… Твоя борода… Одет, как и ты, в чёрное… И потом, тебя ведь так долго не было…
— А как же, ведь я же бросился в бега, ты слышал? Как будто это не они меня отправили в бега… Какова, какова… А ведь я всё-таки должен был возвратиться, ты видишь? Ну да, золотце! Пока я… Что был, что не был… Мертвец, утопленник, пропащий… И признанный, чтоб слаще! Благодарение Господу, я проскитался там и сям два года; а вы тут, тем временем: помолвка, свадьба, медовый месяц… Праздник, радость, дочь — о, сладость! Коли мёртв, так и лежи, да? А коли жив, так и живи…
— Но теперь-то? Как же быть теперь? — повторял Помино, не находя себе места. — Вот это я спрашиваю!
Ромильда поднялась, чтобы уложить малютку в колыбель.
— Надо перейти, — сказал я. — Крошка уснула. Обсудим в другой комнате.
Мы отправились в гостиную, где на не убранном ещё столе виднелись остатки ужина. Весь в трепете, в смятении, очумело глядевший прямо перед собой в смертельной бледности, беспрестанно хлопавший ресницами по потерявшим выражение глазам, сошедшимся в маленькие чёрные дырочки посреди обширного белка, Помино скрёб себе по лбу и как бы в бреду говорил:
— Живой… Живой… Как же быть?.. Как же быть?..
— Уймись, тебе говорят! — прикрикнул я. — Сейчас посмотрим.
Ромильда, переодевшись в домашнее платье, присоединилась к нам. Я в восхищении принялся её разглядывать на свету: она вновь стала столь же прекрасна, как некогда, даже стройнее.
— Дай-ка на тебя поглядеть… — сказал я. — Ты позволишь, Помино? Ничего ведь нет дурного: я тоже муж, даже первее и более тебя. Не надо стыдиться, что ты, Ромильда! Смотри, смотри, как нервничает Мино! Но что же я могу поделать, если я на самом деле не умер?
— Это так не может продолжаться! — выдохнул побледневший Помино.
— Он беспокоится! — подмигнул я Ромильде. — Ну, ну, не надо волноваться, Мино… Я же сказал, что я её тебе оставлю, и я сдержу слово. Разве что, погоди… Прошу позволения!
Я подошёл к Ромильде и сладко поцеловал её в щёку.
— Маттиа! — прикрикнул Помино в негодовании.
Я снова расхохотался.
— Ревнуешь? Ко мне? Ах, ты какой! А у меня право первенства. К тому же, Ромильда, не надо, оставь, оставь… Видишь ли, когда я шёл сюда, то я предполагал (ах, ты прости меня, Ромильда), я предполагал, милый Мино, что я тебя очень, очень обрадую, когда освобожу тебя от неё, и я тебе признаюсь, что эта мысль меня очень тяготила, потому что ведь я-то хотел отомстить, да и нынче ещё хотел, ты не поверишь, отнять у тебя Ромильду, раз уж я увидел, что ты её любишь и что она тоже… О, это похоже на сон, это похоже на то, что было много лет назад… Ты помнишь ли, Ромильда?.. Не надо плакать! Зачем же ты снова плачешь? Ах, добрые времена… Нет, не возвращаются!.. Хватит, хватит: у вас есть теперь дочка, а потому и не стоит дальше обсуждать! Я оставлю вас в покое, чёрт возьми!
— Но брак же расторгается? — закричал Помино.
— Ну и пусть его расторгается! — сказал я ему. — Он будет расторгнут только де-юре, если уж на то пошло. Я же не стану требовать прав моих и даже не стану просить официального воскрешения, если только меня не заставят. Мне достаточно будет, если все снова увидят и узнают, что я жив де-факто, чтобы выйти из этой смерти, а это подлинная смерть, уж ты поверь! Ты и сам видишь: без меня Ромильда могла выйти за тебя замуж… А всё остальное для меня не имеет значения! Ты публично заключил брак; всем хорошо известно, что она вот уже год как твоя жена, и таковой она пребудет. Какое тебе дело до юридического статуса её первого брака? Ушедшая вода… Ромильда была моей женой; теперь вот уже год как она твоя, мать твоего ребёнка. Через месяц об этом уже и вспоминать никто не станет. Верно я говорю, двойная тёща?
Пескаторе сухо, хмуро кивнула в ответ. Но Помино в растущем волнении спросил:
— А ты так и останешься здесь, в Мираньо?
— Ну да, и иногда я буду заходить к вам на чашечку кофе или на бокальчик вина за ваше здоровье.
— Вот этого не надо! — бросила Пескаторе, вскочив на ноги.
— Да он же шутит!.. — заметила Ромильда, не поднимая глаз.
Я вновь засмеялся точно так же, как давеча.
— Ты видишь, Ромильда? — сказал я ей. — Это они всё боятся, что мы снова станем искать любви… Ах, как это было бы мило! Нет, нет: не станем изводить Помино… Всё это означает, что он намерен отказать мне от дома, то я буду внизу бродить по улице под твоими окнами. Идёт? И я спою тебе такие прекрасные серенады.
Помино, бледный и сердитый, бродил по комнате, приговаривая:
— Это не может продолжаться… Это не может продолжаться…
Наконец, он остановился и заявил:
— Де-факто, поскольку ты тут живой, она-то ведь уже не моя жена…
— А ты делай вид, как будто я умер! — преспокойно ответил я.
Он снова стал бродить:
— Такой вид я уже не смогу делать!
— А ты и не делай. Впрочем, ладно тебе, — добавил я, — ты вправду думаешь, что я стану тебе мешать, если Ромильда этого не хочет? Пусть она сама скажет… Ну же, Ромильда, скажи, кто из нас более красив? Он или я?
— Так я же хочу сказать: в законном порядке, в законном! — закричал он, снова остановившись.
Ромильда посмотрела на него в беспокойстве и нерешительности.
— В таком случае, — напомнил я ему, — мне представляется, что больше всех других, ты уж меня прости, должен бы был возмущаться я, ибо отныне я окажусь перед фактом, что моя прекрасная половина по-супружески сожительствует с тобой.
— Так и она тоже, — настаивал Помино, — не будучи уже моей женой…
— Ах, хватит, — вздохнул я. — Я хотел отомстить, и я не стал мстить; я оставил тебе жену, я оставил тебя в покое, и ты ещё недоволен? Ну-ка, Ромильда, вставай! Пойдём-ка отсюда вдвоём! Я предлагаю тебе замечательное свадебное путешествие… Вот будет мило! Бросай этого педантичного зануду. Ты видишь? Он рассчитывает, что я пойду и утоплюсь на самом деле в мельничном пруду при «Курятнике».
— На это я не рассчитываю! — проговорился Помино в крайнем возбуждении. — Но всё-таки уезжай отсюда! Уезжай подальше, раз тебе полюбилось бродить мертвецом! Уезжай поскорее, чтобы тебя никто, никто не видел. Потому что здесь… Когда ты живой…
Я поднялся, хлопнул его по плечу, чтобы успокоить его, и ответил ему, прежде всего, что я уже побывал в Онелье у своего брата и что там все уже знают сейчас, что я живой, и что завтра эта новость неизбежно проникнет в Мираньо; а затем я заговорил так.
— Снова мертвецом? Подальше от Мираньо? Ты шутишь, мой милый! Хватит уже: живи мужем в мире, ни о чём не тревожься… Твой брак, во всяком случае, был отпразднован. И все одобрят, поскольку здесь есть ребёночек. Я обещаю тебе и клянусь, что никогда я не стану тебя донимать, не приду даже для несчастнейшей чашечки кофе, не приду даже для того, чтобы порадоваться на светлое, восхитительное зрелище вашей любви, вашего согласия, вашего счастья, воздвигнутого на моей смерти… Неблагодарные! Бьюсь об заклад, что никто, никто из вас — даже и ты, закадычный мой друг, — не сходил, чтобы повесить венок, оставить цветочек на моей могиле, на кладбище… Скажи, это правда? Отвечай!
— Тебе шутить охота! — пожал плечами Помино.
— Шутить? Да ничего подобного! Там и в самом деле покойник, и этим не шутят! Ты там был?
— Нет, мне… Мне не хватило смелости… — смешался Помино.
— Зато жену у меня отнять — это да; ай, пройдоха!
— А ты у меня? — сразу же заговорил он. — Разве ты первый её у меня не отнял, ещё когда был живой?
— Это я-то? — воскликнул я. — Ну, тоже мне! Она же сама от тебя отказалась! Так ты хочешь ещё раз услышать, что ты ей показался тогда полным глупцом? Скажи ты ему сама, Ромильда, пожалуйста: ты же видишь, он обвиняет меня в измене… Теперь-то это уже неважно, всё равно он твой муж, и тут уж дальше не стоит обсуждать; но вот такой вины за мной ведь нет… Эх, ладно. Завтра я схожу к этому несчастному мертвецу, которого вы бросили без единого цветка, без единой слезы… Скажи-ка, есть ли хотя бы надгробная плита?
— Да, — поспешно ответил мне Помино. — На средства муниципалитета… Бедный папа…
— Прочёл мне погребальный панегирик, я знаю! Если бы слышал этот несчастный… А что на плите написали?
— Я не знаю… Надпись сочинил Лодолетта.
— Воображаю! — вздохнул я. — Хватит. Оставим и этот разговор. Расскажи мне лучше, расскажи, как же вы поженились так скоро… Ах, как недолго ты меня оплакивала, моя вдовушка… Наверное, нисколько, да? Ну же, скажи, неужели я и голос твой не должен слышать? Посмотри: ночь зашла уже за полночь… Едва настанет рассвет, я пойду прочь, и будет так, как будто мы никогда не знали друг друга… Так воспользуемся же этими недолгими часами. Расскажи мне…
Ромильда пожала плечами, поглядела на Помино, нервно улыбнулась; потом она снова опустила глаза и стала смотреть себе на руки:
— Как тебе сказать?.. Конечно, я плакала…
— А ты-то того и не заслуживал! — буркнула Пескаторе.
— Благодарю! Но ведь, собственно говоря… Это недолго было, правда? — настаивал я. — Прекрасные эти очи, которые всё же так легко обманываются, не должны были, конечно, долго высыхать.
— Нам довольно худо пришлось, — проговорила Ромильда в оправдание. — А если бы не он…
— Молодец, Помино! — воскликнул я. — А как же Маланья, каналья эта, — ничего?
— Ничего, — резко, обрывисто ответила Пескаторе. — Всё сделал он…
И она показала на Помино.
— То есть… То есть… — поправил тот, — Бедный папа… Ты ведь знаешь, что он тогда был в муниципалитете? Ну вот, сначала он выправил небольшую пенсию ввиду несчастия, а потом…
— А потом согласился на свадьбу?
— С удовольствием! И он нас всех здесь радостно принял… Ох! А два месяца назад…
И он стал рассказывать мне о болезни и смерти своего отца, о любви его к Ромильде и к внучке, о сочувствии, с коим смерть его была всеми воспринята в городе. Я попросил тогда у него новостей о тёте Схоластике, большой подруге кавалера Помино. Вдова Пескаторе, ещё не забывшая о куске теста, размазанном ей по лицу несносной старухой, пошевелилась на стуле. Помино мне отвечал, что больше двух лет он её не видел, но что она была жива; потом он сам расспросил меня о том, что я делал, где бывал, и т. д. Я рассказал ему всё то, что мог, не называя ни мест, ни персон, чтобы показать, что я отнюдь не развлекался в эти два года. И так, вместе беседуя, мы дождались до зари того дня, когда должно было публично подтвердиться моё воскрешение.
Мы устали от бдения и от пережитых сильных эмоций; кроме того, нам стало холодно. Чтобы немножко согреться, Ромильда решила своими руками приготовить кофе. Протягивая мне чашку, она взглянула на меня с лёгкой, грустной улыбкой на губах, как бы отдалённой, и произнесла:
— Ты, как обычно, без сахара, да?
Что прочла она в эту минуту в моих глазах? Она сразу же отвернулась.
В этом жидком утреннем свете у меня в горле неожиданно поднялся комок рыданья, и я ненавистно поглядел на Помино. Но от кофе под носом моим шёл пар, его аромат был упоительный, и я медленно стал его потягивать. Затем я спросил у Помино позволения оставить в его доме чемодан, пока я не найду, где буду жить. Уж тогда я пошлю кого-нибудь, чтобы забрать его.
— Ну да, ну да! — ответил он с готовностью. — И ты даже не беспокойся: я сам же и позабочусь, чтобы тебе его доставили…
— О, — сказал я, — он ведь такой лёгкий, ты видишь?.. Между прочим, Ромильда: остались ли у тебя ещё какие-нибудь мои вещи… Платья, бельё?
— Нет, ничего, — огорчённо ответила она, разведя руками. — Видишь ли, после несчастья…
— Кто бы мог подумать! — воскликнул Помино.
Но я мог бы поклясться, что он сам, скупец Помино, носил на себе старый мой хлопковый шарфик.
— Понятно. Ну, прощай же! Всего наилучшего! — сказал я у порога, пристально поглядев на Ромильду, которая не пожелала на меня смотреть. Но рука у ней дрожала, когда она пожимала мне руку на прощание. — Прощай! Прощай!
Сойдя на улицу, я вновь нашёл себя затерянным, хотя бы и в родном своём городке: я был один, без дома, без цели.
— А теперь? — спросил я сам себя. — Куда податься?
Я пошёл по дороге, разглядывая прохожих. И что же! Никто уж меня не узнавал? А ведь я был у всех на виду; всякий, увидев меня, мог бы, по меньшей мере, подумать: «Ну надо же, каков этот чужестранец, как похож он на несчастного Маттиа Паскаля! Если бы у него ещё косил немножко глаз, то это был бы точь-в-точь он». Да нет же! Никто уж меня не узнавал, потому что никто больше не думал обо мне. Я не пробуждал даже любопытства, даже самого малейшего удивления… А я-то воображал сумятицу, переполох, едва я покажусь на улицу! В глубоком разочаровании я почувствовал тоску, обиду, горечь, которые мне нельзя пересказать; и обида и тоска не позволяли мне искать внимания тех, кого сам-то я отлично узнавал: а как же! — прошло два года… Ах, что значит умереть! Никто, никто обо мне больше не помнил, как будто никогда я не существовал…
Я два раза пересёк из конца в конец городок, но никто меня не остановил. В крайнем раздражении я замыслил было возвратиться к Помино, чтобы объявить ему, что эти условия меня не устраивали, и отомстить ему за оскорбление, которое, как мне казалось, наносили мне сограждане, больше меня не узнавая. Но и Ромильда добром за мной бы не пошла, и я сам тоже не знал бы сейчас, куда её повести. Тогда я замыслил пойти в муниципалитет, в контору гражданского состояния, чтобы меня тотчас выписали из регистра мёртвых; но по дороге я переменил мысли и направился сюда, в библиотеку Санта Мария Либерале, где на собственном месте я и застал своего преподобного друга дона Элиджио Пелегринотто, который тоже сразу меня не узнал. На самом-то деле дон Элиджио утверждает, что он тотчас меня узнал и только лишь решил подождать, пока я назовусь сам, чтобы броситься ко мне в объятья, потому что ему мыслилось невозможным обнимать того, кто лишь показался ему Маттиа Паскалем. Пусть будет так! Первые торжества я принял от него — самые, самые горячие; затем он непременно захотел повести меня с собою вновь по городу, чтобы избавить меня от мрачного впечатления, в которое погрузило меня забвение в городе.
Но теперь я уже из вредности не хочу пересказывать, что произошло сперва в аптеке Бризиго, затем в кафе «Единство», когда дон Элиджио, всё ещё весь сияющий, представил меня как ожившего. Вмиг разошлась эта новость, и все прибежали, чтобы на меня посмотреть и забросать меня вопросами. Они захотели узнать от меня, кто же это утопился в «Курятнике», как будто не они сами признали меня тогда; это все так — один за другим. А ведь всё-таки это был я, именно я: откуда я возвратился? — с того света! — и как же я там жил? — мертвецом! Я за знамя себе поставил ничего иного не отвечать, и так я всех и оставил в горячем раздражении любопытства, которое длилось несколько дней. Не счастливее других был и друг Лодолетта, пришедший взять у меня «интервью» для «Листка». Тщетно, чтобы тронуть меня, чтобы разговорить меня, он принёс с собою копию своей газеты двухлетней давности с моим некрологом. Я сказал ему, что его я наизусть знал, потому что в аду «Листок» всем известен.
— Эх, знаешь ли! Спасибо тебе, милый! И за надгробную плиту тоже… Я, между прочим, ещё схожу на неё посмотреть.
Я не стану цитировать его новый воскресный «гвоздь», вышедший под заглавием в крупных буквах: «Маттиа Паскаль жив!»
Среди немногих, кто не пожелал мне показываться, помимо моих кредиторов, был и Батта Маланья, который — мне сказывали — проявлял немалую боль из-за варварского моего самоубийства. Этому я верю. Такую же боль тогда, когда он знал, что я навсегда пропал, какое неудовольствие и сейчас, когда он знает, что я возвратился к жизни. Мне видна причина и того, и другого.
А Олива? Я повстречал её на улице однажды в воскресенье, когда она после мессы выходила из церкви, ведя за руку пятилетнего своего ребёнка, такого же цветущего и прекрасного, как она сама: моего сына! Она взглянула на меня любовными и смеющимися глазами, которые в один миг столько всего мне сказали…
Довольно. Я живу теперь в мире — вместе со своей старой тётушкой Схоластикой, которая согласилась принять меня у себя дома. Нелепое моё приключение сильно подняло меня в её глазах. Я сплю в той же постели, в которой умерла несчастная мама моя, и добрую долю дня я провожу здесь, в библиотеке, в обществе дона Элиджио, который ещё очень далёк от того, чтобы дать уход и порядок старым пыльным книгам.
Эту свою историю я записывал примерно шесть месяцев с его помощью. О написанном он будет хранить секрет, как если бы он узнал всё это на исповеди.
Мы немало обсуждали все эти мои случаи, и не раз я ему признавался, что не могу понять, какой бы плод можно было из всего этого извлечь.
— Например, вот что, — говорит он мне сейчас: — что вне закона и вне тех условий, будь они радостными или печальными, ввиду которых мы и оказываемся собой самими, милый синьор Паскаль, вовсе нельзя жить.
Но я указываю ему на то обстоятельство, что я-то ведь не возвратился ни к закону, ни к своим условиям. Жена моя — это жена Помино, и я сам не смог бы, собственно, сказать, кто я такой.
На кладбище в Мираньо над могилой безвестного бедняги, погубившего себя в «Курятнике», по-прежнему виднеется каменная плита с надписью, которую надиктовал Лодолетта:
Сраженный злой судьбой
Маттиа Паскаль
библиотекарь
милостивое сердце открытая душа
здесь добровольно
покоится
———
Сострадание сограждан
эту плиту воздвигло
Я отнёс туда обещанный цветочный венок, и время от времени я хожу туда, чтобы навестить себя мёртвого и погребённого. Какой-нибудь любопытный издалека ко мне приглядывается; потом, когда я возвращаюсь, он подходит ко мне и с улыбкой спрашивает, учитывая моё состояние:
— А скажите, нельзя ли у вас спросить, вы сами-то кто будете?
Я пожимаю плечами и, прикрыв глаза, ему отвечаю:
— Эх, милый мой… Я-то и есть покойный Маттиа Паскаль.