XVII. Реинкарнация править
Я поспел на станцию вовремя к полуночному поезду на Пизу.
Купив билет, я забрался в вагон второго класса и натянул козырёк кепочки до самого носа – не столько для того, чтобы спрятаться, сколько для того, чтобы не видеть. Но я видел всё равно – в душе: предо мной был инкуб шляпчонки и трости, оставленных там, на парапете моста. Кто знает, может быть, кто-нибудь только что, проходя по мосту, на них наткнулся; или, может быть, уже какой-нибудь ночной дозорный устремился в квестуру, чтобы доложить о происшествии… А я-то всё ещё в Риме! Что теперь ждать? И я не переводил дух.
Наконец, поезд тронулся. По счастью, я остался один в купе. Я вскочил на ноги, воздел руки, глубоко вздохнул от облегчения, как будто мне сняли с груди кирпич. Ах! Я вновь становился живым, становился собой, собой, Маттиа Паскалем. Мне хотелось прокричать это громко всем теперь: я, я, Маттиа Паскаль! Это я! Я не мёртв! Тут я! – И не надо больше лгать, не надо бояться обнаружения! Ещё-то нет, по правде говоря; вот когда я возвращусь в Мираньо… Там я должен буду впервые объявить о себе, заставить себя признать живым, прирасти к погребённым корням… Глупости! Как же я воображал, что может жить ствол, отсечённый от корней? И всё же, и всё же – да: вспоминал я и другую поездку – из Аленги в Турин: я точно так же полагал себя счастливым тогда. Глупости! Освобождение! – говорил я… Вот что показалось мне освобождением! Да, но со свинцовым халатом лжи на плечах! Свинцовый халат на плечах у тени… Теперь-то у меня будет жена на плечах – бесспорно; да ещё эта тёща… Но разве не были они у меня на плечах и в мертвечестве? Сейчас-то я хотя бы жив и исцелён. Ах, вот увидим теперь!
Мне показалась, оглядываясь назад, прямо-таки неправдоподобной та лёгкость, с которой я два года назад выскочил из всех законов наудачу. И я вновь себя видел в первые дни, блаженного в неведении или, точнее, в безумии, – в Турине; и затем, мало-помалу, в других городах, в странствии: молчаливый, одинокий, замкнутый в себе, в том чувстве, что мне тогда показалось счастьем; и вот уже я в Германии, на Рейне, на пароходе: то был сон? Нет, то была правда! Ах, если бы я мог навсегда продлить те условия: путешествовать чужеземцем жизни… Но в Милане потом… Этот несчастный щеночек, которого я хотел купить у старого торговца спичками… Я начинал уже осознавать… И потом… Ах, потом!
Мысль моя воротилась в Рим; я вошёл, словно тень, в покинутый дом. Все спят? Адриана, возможно, нет… она меня ещё ждёт; ждёт, когда я вернусь; ей должны были сказать, что я пошёл искать двух секундантов, чтобы драться с Бернальдесом; но возвращения моего всё ещё не слышно, и она боится и плачет…
Я крепко сдавил руками лицо; сердце сжалось у меня от тоски.
– Но если я для тебя не могу оставаться живым, Адриана, – прорыдал я, – лучше, чтобы ты теперь знала меня мёртвым! Мертвы губы, что сорвали поцелуй с твоих уст, бедная Адриана! Забудь! Забудь!
Ах, что же случится в этом доме завтра утром, когда кто-нибудь из квестуры явится, чтобы уведомить о происшествии? Какой причине после первого ошеломления припишут моё самоубийство? Близкой дуэли? Да нет! Было бы, по меньшей мере, очень странно, если бы человек, до сих пор не выказывавший признаков трусливости, совершил самоубийство из страха перед дуэлью… А тогда? Потому что я не смог найти секундантов? Абсурдный предлог! Или, может быть… кто знает! – наверное, скрывалась в этом моём странном существовании какая-то тайна…
О да: они несомненно об этом подумают! Я совершаю самоубийство без всякой причины, ничем доселе не показав намерения. Да: что-то странное, и не раз, я наделал в эти последние дни: этот пастиш с кражей, сперва заподозренной, а потом внезапно опровергнутой… А что, если эти деньги не были моими? Я должен был, может быть, возвратить их кому-нибудь? Без позволения я присвоил себе часть из них и попытался представить себя жертвой кражи, а потом устыдился и, наконец, совершил самоубийство? Кто знает! Без сомнения, я был очень таинственный человек: ни друзей, ни писем, никого на свете…
Насколько лучше было бы написать что-нибудь на этом листке, помимо имени, даты и адреса: какую-нибудь причину самоубийства. Но в ту минуту… И потом, какую причину?
– Кто знает, с каким пылом, – упорно думалось мне, – будут кричать теперь газеты об этом таинственном Адриане Мейсе… Без сомнения, объявится пресловутый мой двоюродный брат, этот самый Франческо Мейс из Турина, клерк-консультант, и расскажет то, что знает, квестуре; будут сделаны розыски на основании сообщённого, и кто знает, что станет известно. Это да, но деньги? Наследство? Адриана их видела – все эти мои банковые билеты… А каков будет Папиан! Взлом шкафчика! Но он окажется пустым… Стало быть, потеряны? Остались на дне реки? Какая жалость! Какая жалость! Ну, что стоило украсть всё сразу! Квестура опишет мои платься, мои книги… Кому они останутся? Ах, хотя бы что-нибудь на память бедной Адриане! Какими глазами будет она теперь смотреть на мою опустевшую комнату?
Итак, вопросы, предположения, размышления, чувства бурлили во мне, покуда поезд перестукивал в ночи. Они не давали мне покоя.
Я счёл благоразумным задержаться на несколько дней в Пизе, чтобы не устанавливать связи между появлением Маттиа Паскаля в Мираньо и исчезновением Адриана Мейса в Риме; связи, которая легко могла бы броситься в глаза, особенно если римские газеты будут слишком много говорить об этом самоубийстве. Я решил подождать в Пизе римских газет, вечерних и утренних; потом, если не будет сделано слишком много шума, прежде Мираньо отправиться в Онелью, к брату Роберто, и на нём испытать впечатление, которое должно было произвести моё воскрешение. Но я должен был полностью воздержаться от малейших указаний на своё пребывание в Риме, на приключения и события, которые со мною случались. Об этих двух с лишком годах отсутствия нужно было дать фантастические сведения: дальние путешествия… О, теперь-то, когда я возвращался живой, что мне стоило тоже обрести вкус к вранью; и к такому, к такому, к такому – даже похлеще, чем кав. Тито Ленци, если угодно! Ах!
У меня оставалось более пятидесяти двух тысяч лир. Кредиторы, узнав о моей смерти два года назад, несомненно удовольствовались имением «Курятника» с мельницей. Продав и то, и другое, они, возможно, исполнили все свои расчёты: меня они не станут больше беспокоить. Во всяком случае, я смогу устроить, чтобы меня не беспокоили. При пятидесяти двух тысячах лир в Мираньо, что уж, можно будет жить если не зажиточно, то пристойно.
Выйдя из поезда в Пизе, прежде всего я купил себе шляпу той же формы и той же величины, что Маттиа Паскаль некогда предпочитал носить; и сразу после этого я приказал себе состричь шевелюру этого дурака, Адриана Мейса.
– Покороче, совсем покороче, да? – сказал я цирюльнику.
У меня уже немного подросла борода, так что с короткими волосами я и впрямь стал приобретать свой прежний облик, но намного улучшенный, более изящный, что ли… ну да, облагороженный. Глаз теперь не косил, вот что! Не было больше этой черты Маттиа Паскаля.
Да, кое-что от Адриана Мейса у меня всё же осталось на лице. Но теперь и на Роберто я намного больше походил: ах, я и не мог себе никогда такого представить.
Беда вышла, когда – освободившись от всех этих несносных волос – я вновь надел недавно купленную шляпу: она опустилась на затылке по самую шею! Пришлось это исправить, поставив с помощью цирюльника картонный круг под подкладкой.
Чтобы не заходить просто так, с пустыми руками в гостиницу, я купил и чемодан; в него я положил пока что платье, которое я носил, и плащ. Мне нужно было снабдить себя всем, поскольку вряд ли в Мираньо спустя столько времени жена моя ещё хранила мои костюмы и бельё. Я купил готовое платье в магазине и оставил его на себе; с новым чемоданом я остановился в отеле «Нептун».
Я бывал уже в Пизе, когда был Адрианом Мейсом, и тогда я остановился в гостинице «Лондон». Я повидал уже все сокровища искусства в городе; теперь же, исчерпав все силы из-за жестоких переживаний, не садившись за стол со вчерашнего утра, я падал с ног от голода и от усталости. Я наспех что-то поел и затем уснул почти до самого вечера.
Едва проснувшись, однако, я впал в растущее мрачное смятение. Пока я проводил этот день сперва в хлопотах и потом в мёртвом сне, кто знает, сколько всего случилось там, в доме Палеари! Сумятица, ошеломление, болезненное любопытство посторонних, спешные розыски, подозрения, надуманные гипотезы, домыслы, тщетные поиски; и мои платья и мои книги в комнате, наблюдаемые с тою подавленностью, которую всегда внушает чья-то трагическая смерть.
А я-то всё спал! И теперь в этом тревожном беспокойстве я должен был ожидать до следующего утра, чтобы узнать что-то из римских газет.
Между тем, покуда я не мог отправиться в Мираньо или хотя бы в Онелью, мне приходилось оставаться в любопытном положении, вроде как в скобках на два, три дня или даже больше: мёртв там, в Мираньо, как Маттиа Паскаль, и мёртв сям, в Риме, как Адриан Мейс.
Не зная, чем занять себя, надеясь отвлечься от всяческих волнений, я повёл эти две смерти на прогулку по Пизе.
О, это было прелестнейшее гуляние! Адриан Мейс, уже здесь побывавший, как будто хотел стать вождём и наставником Маттиа Паскаля; но тот, замученный множеством мыслей, проворачивавшихся в голове, отвёртывался с суровым видом, взмахивал рукою, словно чтобы избавиться от постылой тени – длинноволосой, в длинном платье, в широкополой шляпе и в очках.
– Уходи-ка! Уходи! Возвращайся в реку, утопленник!
Но я вспоминал, что и Адриан Мейс, прогуливаясь два года назад по улицам Пизы, точно так же чувствовал себя задёрганным, утомлённым тенью, столь же постылой, Маттиа Паскаля, и хотел тем же жестом убрать её с пути, загнать обратно в мельничный пруд, в «Курятник». Лучше было не доверяться никому из них. О, белая часовня, ты могла наклониться в одну сторону; я же между этими двумя – ни туда, ни сюда.
Как Богу было угодно, мне довелось, наконец, преодолеть эту новую нескончаемую ночь тревог и приобрести римские газеты.
Не скажу, чтобы по прочтении я успокоился: этого я не мог. Однако подавленность, в которую я погрузился, быстро прошла, когда я обнаружил, что известию о моём самоубийстве газеты придали пропорции одного из обыкновенных фактов хроники. Все они сообщали более или менее одно и то же: о шляпе, о трости, найденных на Понте Маргерита, о лаконической записке; о том, что я был из Турина, человек довольно своеобразный, и о том, что неизвестны оставались причины, толкнувшие меня на печальный шаг. Одна, впрочем, выдвигала предположение, что имелась «личная причина», основываясь на «перепалке с одним молодым художником в доме известнейшей персоны из клерикального мира».
Другая говорила – «вероятно, вследствие финансовых неурядиц». Сведения скудные, одним словом, и краткие. Только одна утренняя газета, имевшая обычай подробно повествовать о событиях дня, упоминала «об изумлении и скорби семейства кав. Ансельмо Палеари, начальника секции в Министерстве народного просвещения, ныне на отдыхе, при коем Мейс проживал, высоко ценимый за скромность и за учтивое обращение». – Спасибо! Тоже и эта газета, пересказывая о стычке с испанским художником М. Б., давала понять, что причину самоубийства следовало искать в тайной любовной страсти.
Я совершил самоубийство из-за Пепиты Пантогады, одним словом. Но, в конце концов, лучше так. Имя Адрианы не вышло наружу, и ни словом не было упомянуто о моих банковых билетах. Квестура, следовательно, стала расследовать без огласки. Но по каким следам?
Я мог ехать в Онелью.
Была вендеммия, и я нашёл Роберто на вилле. Что я почувствовал, когда вновь увидел мой прекрасный берег, куда я уже не чаял никогда возвратиться, нетрудно себе представить. Но радость моя нарушалась тревогой прибытия, беспокойством, что меня по дороге признает кто-нибудь из посторонних раньше, чем родные, всё возраставшим волнением, которое причиняла мне мысль о том, что они почувствуют, когда вновь увидят меня живым внезапно пред собою. Туманился мой взор при этой думе, затемнялись небо и море, кровь стучала по моим жилам, сердце билось в возбуждении. И мне казалось, что я никогда не прибуду!
Когда, наконец, слуга отворил мне калитку грациозной виллы, отданной в приданое Берто женою, я почувствовал себя, проходя по аллее, так, как будто я в самом деле возвращался с того света.
– Пожалуйте, – сказал мне слуга, уступая дорогу к входной двери. – Кого я должен возвестить?
У меня перехватило дыхание при попытке ответа. Скрывая усилие за улыбкой, я пробормотал:
– Ска… скажите… скажите ему, что… да, тут… тут… один друг его… близкий, который… который прибыл издалека… Вот…
Во всяком случае этот слуга должен был принять меня за заику. Он поставил мой чемодан рядом с гардеробом и пригласил меня пройти в гостиную напротив.
Я дрожал в ожидании, посмеивался, вздыхал, глядел по сторонам; эта светлая маленькая гостиная была красиво и удобно заставлена новой мебелью зеленоватого лака. Вдруг я увидел на пороге той двери, через которую я вошёл, прелестного мальчонку четырёх примерно лет с маленькой леечкой в одной руке и грабельками в другой. Он глядел на меня во все глаза.
Я почувствовал несказанную нежность: это был, должен быть, мой племянничек, старшенький у Берто; я наклонился и поманил его рукой, но он испугался и побежал.
В этой время растворилась другая дверь гостиной. Я выпрямился, глаза мои застились от глубокого чувства, какой-то припадочный смех забурлил у меня в горле.
Роберто опешил предо мною, поражённый, почти растерянный.
– С кем?.. – вырвалось у него.
– Берто! – крикнул я ему, раскрывая объятья. – Ты не узнаёшь меня?
Он побледнел как снег, услышав мой голос, быстро провёл рукою по лбу и по глазам и пошатнулся, пробормотав:
– Как же… Как же… Как же?
Но я сразу его поддержал, хотя он отстранялся назад, как бы в страхе.
– Это я! Маттиа! Не надо бояться! Я не мёртв… Ты видишь меня? Вот, потрогай! Это я, Роберто. Ещё никогда я не был настолько жив, как сейчас! Ну, ну, ну…
– Маттиа! Маттиа! Маттиа! – стал говорить бедный Берто, всё ещё не веря глазам своим. – Но как же? Ты? Ах, Боже… как же? Брат мой! Милый Маттиа!
И он обнял меня крепко, крепко, крепко. Я расплакался, как мальчишка.
– Как же? – снова стал спрашивать Берто, тоже сквозь слёзы.
– Тут я… Видишь? Я вернулся… не с того света, нет… Я всё крутился на этом несчастном свете… Ну… Сейчас я тебе расскажу…
Крепко держа меня за руки, не вытирая с лица слёз, Роберто глядел на меня ещё в изумлении:
– Но как… если там?..
– Это был не я… Я тебе расскажу. Меня спутали… Я в это время не был в Мираньо и узнал, как, наверное, и ты, из газеты о своём самоубийстве в «Курятнике».
– Так это был не ты? – воскликнул Берто. – И как же ты был?
– Мертвецом. Подожди. Я тебе всё поведаю. Сейчас ещё не могу. Я тебе только одно скажу, что я всё бродил по свету там и сям, считая себя счастливым, поначалу, знаешь? Потом из-за… Из-за разных происшествий я осознал, что я ошибался, что быть мертвецом – это не лучшее занятие; ну, вот я и приехал: я возвращаюсь к жизни.
– Маттиа, Маттиа, я всегда это говорил: Маттиа – с ума сойти… С ума сойти! С ума сойти! С ума сойти! – восклицал Берто. – Ах, как ты меня обрадовал! Кто мог этого ожидать? Маттиа живой… тут! Да знаешь ли, что я всё ещё не могу поверить? Дай-ка на тебя посмотреть… Ты и выглядишь по-другому!
– Ты видишь, я себе ещё и глаз поправил?
– Ах да, действительно… Вот мне и казалось… не знаю… Смотрел на тебя, смотрел… Ну, пойдём-ка к моей жене… Ах! Но погоди… ты…
Он внезапно остановился и поглядел на меня озабоченно:
– Ты хочешь воротиться в Мираньо?
– Обязательно, сегодня же вечером.
– Так ты ещё ничего не знаешь?
Он спрятал лицо в ладонях и прорыдал:
– Несчастный! Что ты наделал… Что ты наделал?.. Так ты не знаешь, что твоя жена…
– Умерла? – воскликнул я, опешив.
– Нет! Хуже! Она… она снова вышла замуж!
Я был потрясён.
– Замуж?
– Да, за Помино! Я был в числе приглашённых. Это было больше года назад.
– За Помино? Помино – это муж … ? – пробормотал я; но тотчас горький смех, точно прорыв желчи, мною овладел, и я засмеялся, засмеялся оглушительно.
Роберто поглядел на меня в ошеломлении, возможно испугавшись, что я тронулся умом.
– Смеёшься?
– Ну да! Ну да! Ну да! – крикнул я ему, тряся его за плечи. – Тем лучше! Вот верх моего счастья!
– Что ты говоришь? – почти рассердился Роберто. – И это счастье? Да ведь если ты туда сейчас поедешь…
– Мигом помчусь, ещё бы!
– Так ты не понимаешь, что тебе придётся снова взять её в жёны?
– Я? Как!
– Ну конечно! – подтвердил Берто, и уже я в ошеломлении стал на него глядеть. – Второе супружество уничтожается, и ты обязан снова взять её в жёны.
Во вне всё перевернулось.
– Как! Что это за закон? – закричал я. – Жена моя берёт себе другого мужа, и я… Это что? Подожди! Это невозможно!
– А я тебе говорю, что это так и есть! – повторил Берто. – Погоди: тут есть мой шурин. Он тебе лучше объяснит, потому что он доктор права. Пойдём… или лучше нет: подожди-ка ты здесь; жена моя беременна, и хотя она тебя мало знает, всё же я не хотел бы, чтобы слишком сильное впечатление ей навредило… Я предупрежу её… Подожди, да?
И он держал мою руку, пока не переступил через порог, как будто он всё ещё боялся, что если меня на мгновение оставить, то я снова исчезну.
Оставшись один, я начал бегать по гостиной, как тигр в клетке. – Снова замужем! За Помино! Ну конечно… И сама же жена. Он-то – что уж там! – и прежде её любил. Он-то усомнится! Да и она… ещё чего! Богата, жена Помино… И тогда как она повторно вышла замуж, я-то в Риме… И теперь я должен снова взять её в жёны! Да неужели?
Вскоре Берто вышел ко мне весь сияющий и позвал меня. Я был, однако, настолько выведен из равновесия неожиданным известием, что не смог присоединиться к праздненству, которое мне учинили невестка, её мать и её брат. Заметив моё состояние, Берто тотчас обратился к шурину относительно того, что мне больше всего требовалось знать.
– Да что это за закон? – вновь разразился я. – Простите! Это турецкий закон!
Молодой адвокат улыбнулся, поправив очки на носу, с видом превосходства.
– И тем не менее это верно, – ответил он. – Роберто говорит правду. Я не припомню точную статью, но этот случай предусмотрен кодексом: второе супружество становится ничтожным при появлении прежнего супруга.
– Так я должен снова принять к себе, – гневно воскликнул я, – женщину, которая на виду у всех состояла в положении супруги по отношению к другому мужчине, да ещё…
– Но по вашей вине, простите, милый синьор Паскаль! – прервал меня адвокатишка, всё так же улыбаясь.
– По моей вине? Как? – возмутился я. – Эта добрая женщина ошибается, прежде всего, опознав меня в трупе несчастного утопленника, затем спешит заново выйти замуж, а вина ещё и моя? И я должен снова принять её?
– Несомненно, – ответствовал тот, – с той поры, как вы, синьор Паскаль, не захотели исправить вовремя, то бишь до истечения срока, предусмотренного законодательством для заключения нового брака, ошибку жены вашей; ошибку, которая – не отрицаю – могла быть и недобросовестной. Вы приняли сие ложное опознание, и оно получило… Ах, оставьте: я одобряю вас в этом; по-моему, вы отлично сделали. Скорее, я не перестаю удивляться тому, что вы снова ввязываетесь в хитросплетение этих наших глупых социальных законов. На вашем месте я бы не возвращался более к жизни.
Спокойствие, заносчивое всезнайство этого юноши, недавнего лауреата, меня задели.
– Да потому что вы не знаете, что это означает! – ответил я, пожав плечами.
– Как! – возразил он. – Разве можно представить себе большее везение, большее счастие?
– А вы попробуйте! Вы попробуйте! – воскликнул я, поворачиваясь к Берто, чтобы оставить его наедине со своим самомнением.
Но и с этой стороны я нашёл шипы.
– Ах да, кстати, – спросил у меня брат, – а как ты обходился всё это время насчёт?..
И он пошуршал в воздухе пальцами, подразумевая деньги.
– Как я обходился? – ответил я. – Долгая история! Сейчас я не в том положении, чтобы тебе её рассказывать. Но они у меня были, представь себе, – деньги-то; они у меня и сейчас есть, так что не думай, что я возвращаюсь в Мираньо, потому что мне стало их не хватать!
– О, так ты решительно возвращаешься? – переспросил Берто. – Даже после этих известий?
– Ну разумеется, я возвращаюсь! – воскликнул я. – Ты думаешь, после всего, что я испытал и перестрадал, ещё хочется быть мертвецом? Нет уж, милый: туда, туда, я хочу выправить себе документы, я хочу почувствовать себя снова живым, совсем живым, и даже ценой возобновлённого брака. Расскажи-ка, жива ли ещё мать… вдова Пескаторе?
– О, я не знаю, – ответил Берто. – Ты понимаешь, что после второго супружества… Но, наверное, да, она жива…
– Мне уже лучше! – воскликнул я. – Но это неважно! Я отомщу! Я уже не тот, что прежде, знаешь? Жаль только, что я сделаю счастье этому дураку Помино!
Все засмеялись. Подошёл, между тем, слуга с объявлением, что подано на стол. Надобно было поужинать вместе с ними; но я так дрожал от нетерпения, что почти не замечал, как я ем; понял, впрочем, под конец, что я очень уж уплетал. Гнев во мне подкрепился, подготовившись к близкому нападению.
Берто предложил мне хотя бы переночевать на вилле, чтобы с утра вместе поехать в Мираньо. Ему хотелось лично оценить сцену, которую я сделаю, когда паду словно коршун на гнездо Помино. Но я уже не мог остановиться и не захотел его слушать: я попросил его оставить меня, чтобы я поехал один и в тот же вечер, безотлагательно.
Я отправился на восьмичасовом поезде; через полчаса – в Мираньо.