XVII. Реинкарнация
правитьЯ прибыл на станцию в самый раз к поезду, отправлявшемуся в 12 часов 10 минут в Пизу.
Я купил билет и забрался в уголок в вагоне второго класса, натянув до носа козырёк кепки; не столько для того, чтобы спрятаться, сколько для того, чтобы не видеть. Но я всё равно видел — очами мысли: мне всё представлялись шляпа с тростью, брошенные на парапете моста. Кто знает, быть может, как раз сейчас какой-нибудь прохожий их обнаруживал… А может быть, уже какой-нибудь ночной дозорный и побежал в квестуру, чтобы подать рапорт… А я всё ещё был в Риме! Что мне готовилось? Мне трудно было вздохнуть.
Наконец, состав тронулся. По счастью, я так и остался один в купе. Я вскочил на ноги, воздел руки, глубоко вздохнул с облегчением, как будто с груди у меня сняли кирпич. Ах! Я вновь становился живым, я становился собой, собой, Маттиа Паскалем. Я готов был теперь это всем прокричать: «Это я, это я, Маттиа Паскаль! Вот я каков! Я не мертвец! Поглядите на меня!..» И не надо больше лгать, не надо больше бояться разоблачения! Пока ещё нет, впрочем: я же не приехал ещё в Мираньо… Там в начале я должен заявиться, высказаться живым, прикрепиться к погребённым моим корням… Глупости! Как мог я воображать, что может жить ствол, отсечённый от корней?.. А всё же, всё же ведь вспоминал я и о другой поездке, о поездке из Аленги в Турин: я точно так же считал себя тогда счастливым. Глупости! Освобождение! Так я говорил… И вот это мне показалось тогда освобождением! Да, но со свинцовой накидкой лжи на плечах… Свинцовая накидка на плечах у тени… Теперь, конечно, у меня снова будет жена на плечах, а ещё эта тёща… Но разве не висели они у меня на плечах и тогда, когда я был мертвецом? Сейчас-то, во всяком случае, я живой и исцелённый. Ах, вот теперь и посмотрим!
Мне показалось при воспоминании поистине неправдоподобным то легкомыслие, с которым два года назад я пустился прочь из всякого закона наудачу. И я припомнил первые свои дни в блаженстве неведения или, точнее говоря, безумия, когда я пребывал в Турине, а затем мало-помалу и в других городах, в паломничестве — молчаливый, одинокий, замкнутый в себе и в том чувстве, которое казалось мне тогда счастьем; а вот уже и в Германии — на Рейне, на пароходе… Это был сон? Нет, это было в действительности! Ах, если бы я мог навечно длить эти условия: бродить по свету, быть чужестранцем в жизни… Но потом в Милане… Несчастный маленький щеночек, которого я хотел купить у коробейника… Я начинал уже понимать… И потом… Ах, потом!
Мысль моя вновь камнем пала в Рим; тенью я вошёл в покинутый дом. Все спят? Адриана, может быть, нет… Она всё ещё ждёт меня, ждёт моего возвращения; ей сказали, что я пошёл искать двоих секундантов, чтобы драться с Бернальдесом; и вот я до сих не вернулся, а она плачет и боится…
Я крепко запрятал в руках лицо, сердце моё надрывалось от тоски.
— Но если я для тебя не смог быть живым, Адриана, — прорыдал я, — то лучше, чтобы теперь ты меня знала мёртвым! Мертвы губы, сорвавшие поцелуй с твоих уст, бедная Адриана… Забудь! Забудь!
Ах, что же произойдёт в этом доме с утра, когда явится кто-нибудь из квестуры, чтобы подать известие? К какой причине после первой сумятицы припишут моё самоубийство? К предстоящей дуэли? Ну нет! Было бы по меньшей мере странно, если бы человек, дотоле не замеченный в признаках трусости, покончил с собой из страха перед дуэлью… И тогда? Из-за того, что мне было не найти секундантов? Глупейший предлог! А может быть… Кто знает! Возможно, в этом моём странном существовании подразумевалась какая-то тайна…
О да; вот это они без сомнения подумают! Я покончил с собой без всякой видимой причины, ничем прежде не обнаружив намерения. Да, кое-какие странности я наделал в эти последние дни: этот пастиш с кражей, что сперва была заподозрена, а затем внезапно опровергнута… А что, если эти деньги были не мои? А что, если я должен был их возвратить кому-то? И вот я, против права присвоив себе какую-то часть, сперва пытаюсь себя выдать жертвой кражи, а потом в этом раскаиваюсь и в итоге совершаю самоубийство… Кто знает! Определённо я был человеком весьма таинственным: ни друзей, ни писем ни от кого…
Как жаль, как жаль, что я не приписал что-нибудь в этой записочке; какую-нибудь причину для самоубийства. Но в ту минуту… Да и какую же причину?
— А как уж теперь, — думал я безудержно, — заголосят газеты об этом таинственном Адриане Мейсе… Несомненно, выскочит и пресловутый мой кузен, некто Франческо Мейс из Турина, клерк-консультант, чтобы подать свои сведения квестуре; будут произведены розыски по следам этих сведений, и что-нибудь да обнаружится. Это да, но как же деньги? Наследство? Адриана-то видела все эти банковые билеты… А уж Папиан-то… Взлом шкафчика! Но ничего не будет найдено… Так что же, они утеряны? Погребены на дне реки? Ах, какая жалость! Ведь надо же было всё сразу и украсть! Квестура опишет все мои платья, все мои книги… Кому они останутся? Ах! Хотя бы воспоминание для бедной Адрианы! Какими глазами она теперь будет глядеть на мою опустевшую комнату…
Так вопросы, предположения, мысли, чувства клокотали во мне, пока поезд гремел в ночи. Они не давали мне покоя.
Я посчитал благоразумным задержаться на несколько дней в Пизе, чтобы не установить соответствия между появлением Маттиа Паскаля в Мираньо и исчезновением Адриана Мейса в Риме, так как это соответствие легко может броситься в глаза, особенно если римские газеты станут слишком много говорить об этом самоубийстве. Стало быть, я подожду в Пизе римских газет — и вечерних, и утренних; а затем, если не поднимется слишком много шума, я на первый случай отправлюсь не в Мираньо, а в Онелью к брату Роберто, чтобы на нём испытать впечатление от своего воскрешения. Но мне надо будет полностью воздержаться от любых, даже ничтожнейших упоминаний о моём пребывании в Риме, о моих приключениях, о событиях, которые со мной произошли. Об этих двух годах и двух месяцах отсутствия я дам фантастические сведения: дальние странствия… Ах, теперь, возвращаясь к жизни, я могу и сам приобрести вкус ко лжи и столько, столько, столько всего навыдумывать — ничуть не хуже, чем кав. Тито Ленци, да даже ещё и похлеще! Ах!
У меня всё ещё было более пятидесяти двух тысяч лир. Кредиторы, узнав о моей смерти более двух лет назад, уж конечно удовольствовались имением «Курятника» вместе с мельницей. Продав то и другое, они остались, наверное, с барышом; так что они не станут меня больше мучить. Во всяком случае, я позабочусь о том, чтобы они меня больше не мучили. С пятидесятью двумя тысячами лир в Мираньо всё-таки не сказать что жирно, но скромненько можно жить.
Когда я сошёл с поезда в Пизе, то первым делом я решил купить себе шляпу такого размера и такого фасона, как и Маттиа Паскаль некогда носил; а затем я устроил, чтобы мне срезали шевелюру этого глупца Адриана Мейса.
— Покороче, лучше покороче, да… — попросил я у парикмахера.
У меня ведь уже немножко отросла борода, так что с короткими волосами я теперь начинал уже возвращать себе прежний облик, но несколько улучшенный, более изысканный, может быть… Ну да, облагороженный. Глаз у меня уже не смотрел вкривь, вот в чём дело! Не было больше этой характеристики Маттиа Паскаля.
Итак, что-то от Адриана Мейса у меня всё же осталось на лице. Но я теперь намного больше походил на Роберто; о, прежде я и предположить не мог, насколько это может быть.
Беда настала, когда — избавившись от всех этих дурацких волос — я вновь надел на голову только что купленную шляпу: она упала до самой шеи! Этому горю мне пришлось пособить, прикрепив с помощью парикмахера картонный обруч за подкладкой.
Чтобы с пустыми руками не являться в гостиницу, я купил себе сразу чемодан: пока что я мог в него положить своё нынешнее платье и плащ. Мне требовалось полностью обновить свой гардероб, поскольку вряд ли можно было надеяться на то, чтобы моя жена столько времени хранила у себя в Мираньо мои костюмы и бельё. Я купил себе готовое платье в магазине и, не снимая его, вышел на улицу; с новым чемоданом я остановился в отеле «Нептун».
Я уже побывал в Пизе, когда был Адрианом Мейсом, и тогда я остановился в гостинице «Лондон». И я уже осмотрел тогда все городские чудеса искусства; а сейчас, истощив все силы в могучих эмоциях, ничего не ев с предыдущего утра, я падал с ног от голода и от желания спать. Я поскорее принял какое-то блюдо, я потом заснул почти до вечера.
Но когда я проснулся, то я пал жертвой растущего мрачного возбуждения. Я почти не заметил прошедшего дня за утренними хлопотами и дальше за мёртвым сном, а между тем сколько всего могло ведь уже произойти в доме Палеари! Переполох, сумятица, болезненное любопытство посторонних, поспешные расследования, подозрения, надуманные гипотезы, расспросы, тщетные розыски; платья и книги мои, рассматриваемые с тем смущением, которое внушают вещи трагически скончавшегося человека.
А я-то всё это время спал! И теперь в тревожном нетерпении мне надо было ожидать следующего утра, чтобы получить известия из римских газет.
А пока что, раз нельзя было ехать в Мираньо или хотя бы в Онелью, мне оставалось лишь усвоить на время это чудесное положение в своего рода скобках на два, три дня или даже более: там, в Мираньо, — мёртв как Маттиа Паскаль; а тут, в Риме, — мёртв как Адриан Мейс.
Не найдя для себя занятия, надеясь немножко отвлечься от всех этих томительных дум, я повлёк за собой эти две смерти на прогулку по Пизе.
О, какое это было прелестнейшее гуляние! Адриан Мейс, который здесь уже был, хотел как бы сделаться наставником и путеводителем для Маттиа Паскаля; но сей, смутившись множеством всяческих раздумий, раздражённо от него отстранялся, махал на него рукой, словно чтобы избавиться от надоедливой тени — длинноволосой, носившей длинное платье, смешную широкополую шляпу и очки.
— Поди прочь! Поди!.. Возвращайся к себе в реку, утопленник!
Но я припомнил, что и Адриан Мейс, прогуливаясь пару лет тому назад по пизанским улицам, точно так же чувствовал себя смущённым, утомлённым при столь же надоедливой тени Маттиа Паскаля и стремился точно таким же жестом убрать его, чтобы он не мешался под ногами, загнать его обратно в мельничный пруд при «Курятнике». Так что лучше было бы не откровенничать ни с тем, ни с другим. О, белая колокольня, ты могла склониться в одну сторону; я же меж сими двумя — ни туда, ни сюда.
По соизволению Божьему я одолел, наконец, новую эту нескончаемую ночь, исполненную тревоги, и прибрал к рукам римские газеты.
Не скажу, чтобы при чтении я успокоился: это было для меня невозможно. И всё-таки томление, в котором я находился, быстро рассеялось, когда я обнаружил, что известию о моём самоубийстве газеты придали пропорции обыкновенного факта из хроники. Все они говорили более-менее одно и то же: о шляпе, о трости, найденных на Понте Маргерита вместе с лаконической запиской; что я был родом из Турина, был довольно своеобразным человеком; и что неизвестны были причины, толкнувшие меня на печальный шаг. В одной из них, впрочем, выдвигалось предположение о существовании некоей «глубоко личной причины», основанное на «перепалке с юным испанским художником в доме одного известнейшего персонажа из клерикального мира».
В другой говорилось: «вероятно, из-за финансовых неурядиц». Туманные известия, одним словом, и краткие. Только одна утренняя газета, отмеченная обыкновением пространно повествовать о событиях дня, сообщала про «потрясение и горе в семействе кав. Ансельмо Палеари, главы секции в министерстве народного просвещения, ныне в отставке, при коем Мейс проживал, глубоко ценимый за свою скромность и за вежливое своё обращение». — Спасибо! — Тоже и эта газета, пересказывая о столкновении с испанским художником М. Б., давала понять, что причину самоубийства следовало искать в тайной любовной страсти.
Я покончил с собой из-за Пепиты Пантогады, одним словом. Но так и лучше, в конце концов. Имя Адрианы не вышло наружу, и не было сделано никаких упоминаний о моих банковых билетах. Квестура, стало быть, вела тайное расследование. Но по каким следам?..
Можно было ехать в Онелью.
Была вендеммия, и я нашёл Роберто на вилле. Что я почувствовал, когда вновь увидел мой прекрасный берег, куда я уж не чаял никогда возвратиться, нетрудно себе представить. Радость моя, однако, смущалась тревожным нетерпением ожидания, нежеланием, чтобы меня кто-нибудь признал ещё прежде родных, всё возраставшим волнением, что причиняла мне мысль о предстоящем свидании, о том, что они испытают, когда я вдруг заявлюсь перед ними живой. У меня туманился взор, когда я думал об этом, предо мною темнели небеса и море, кровь моя стучала по жилам, и сердце билось, словно в клетке. И мне казалось, что никогда я не приеду!
Когда слуга, наконец, отворил калитку грациозной виллы, которую Берто получил в приданое от жены, то мне показалось, пока я шёл по аллее, что я в самом деле возвратился с того света.
– Пожалуйте, – сказал мне слуга, уступая дорогу к входной двери. – Кого я должен объявить?
У меня перехватило дыхание при попытке ответа. Скрывая затруднение за улыбкой, я пробормотал:
– Ска… скажите… скажите ему, что… да, тут… тут… один друг его… близкий, который… который прибыл издалека… Вот…
По меньшей мере этот слуга должен был принять меня за заику. Он поставил мой чемодан рядом с гардеробом и пригласил меня пройти в гостиную напротив.
Мне больно было от ожидания, и я посмеивался, вздыхал, осматривался в этой светлой, изящно убранной гостиной с новенькой мебелью зелёного лака. Вдруг я увидел за порогом той двери, через которую я вошёл, красивого мальчонку четырёх примерно лет с маленькой леечкой в одной руке и грабельками в другой. Он глядел на меня во все глаза.
Я почувствовал несказанную нежность; это был, должно быть, мой маленький племянник, старший сын у Берто; я наклонился, поманил его пальцем; но он испугался и побежал.
В это время хлопнула, растворившись, другая дверь гостиной. Я встал, очи мои помутились от волнения, и какой-то неуверенный, глупый смех во мне поднялся, выскочил наружу.
Роберто остановился в дверях смущённый, как бы весь спутавшийся.
— С кем имею?.. — сказал было он.
— Берто! — закричал я, раскрывая объятья. — Не узнаёшь меня?
Он сделался очень бледен, заслышав мой голос, и провёл быстро рукою по лицу, покачнулся, забормотал:
— Это… Это… Как это?
Но я успел его поддержать, хотя он от меня и отшатнулся, словно со страху:
— Это я, Маттиа! Не бойся! Я не мёртвый… Видишь меня? Ты потрогай! Это я, Роберто. И никогда я не был настолько живой, как сейчас! Ну, ну, ну…
— Маттиа! Маттиа! Маттиа! — повторял несчастный Берто, всё ещё не умея поверить своим глазам. — Но как же это? Это ты? О, Боже! Как же это? Брат мой! Милый Маттиа!
И он бросился меня обнимать крепко, крепко, крепко. Я заплакал, словно дитя.
— Как же? — снова стал спрашивать Берто, тоже плакавший. — Как же? Как же?
— Погляди на меня… Ты видишь? Я возвратился… Не с того света, нет… Я всё оставался на этом глупом свете… Ну же… Сейчас я тебе расскажу…
Не отпуская меня, весь в слезах, Роберто посмотрел на меня, ещё не собравшись с мыслями:
— Но как же… Если там?..
— Это был не я… Я тебе расскажу. Меня перепутали… Я был вдали от Мираньо и из газеты узнал — как, может быть, и ты — о своём самоубийстве в «Курятнике».
— Так это не ты был? — воскликнул Берто. — А как же жил ты?
— Мертвецом. Погоди пока. Я тебе всё расскажу. Сейчас не могу. Я тебе только скажу, что поначалу я бродил там и сям, полагая себя счастливым; ну, а потом из-за… из-за разных обстоятельств я понял, что я ошибся, что жить мертвецом — это дрянное занятие; вот я сюда и явился, я хочу себя снова устроить живым.
— Маттиа, с ума сойти… Я всегда это говорил, ты сумасшедший! Маттиа, сумасшедший Маттиа! — воскликнул Берто. — Ах, как ты меня обрадовал! Кто бы мог такого ждать? Маттиа живой… У нас! А знаешь, я ведь всё ещё не могу поверить… Можно на тебя посмотреть? Ты выглядишь по-другому!
— Видишь, я себе ещё и глаз поправил?
— А, точно… Вот потому-то мне и казалось… Не знаю… Всё смотрю на тебя, всё смотрю… Отлично! А пойдём-ка тогда к моей жене… Ох! Погоди… Ведь ты…
Он вдруг прервался и посмотрел на меня, весь переполошившись:
— Ведь ты хочешь воротиться в Мираньо?
— Непременно, сегодня же вечером.
— Так ты, стало быть, ничего не знаешь?
Он скрыл лицо за руками и прорыдал:
— Несчастный! Что ты наделал… Что ты наделал?.. Так ты не знаешь, что жена твоя?..
— Умерла? — воскликнул я, опешив.
— Нет! Хуже! Она… Она снова вышла замуж!
Я растерялся.
— Замуж?
— Да, за Помино! Я принимал участие в церемонии. Это было больше года назад.
— За Помино? За Помино вышла замуж… — стал я бормотать; но вдруг горький смех, словно желчь, вырвался у меня, и я громко, громко захохотал.
Роберто на меня посмотрел в недоумении; возможно, он испугался, что у меня омрачился рассудок.
— Ты смеёшься?
— Ну да! Ну да! Ну да! — закричал я ему, тряся за руки. — Это же превосходно! Вот в чём состояла моя фортуна!
— О чём ты говоришь? — прикрикнул он с некоторой злобой. — Какая фортуна? Да если ты теперь туда поедешь…
— Ещё бы, побегу поскорее!
— Так ты не знаешь, что тебе придётся взять её обратно?
— Мне? Как!
— Ну конечно! — подтвердил Берто, пока я недоумённо озирал его в свой черёд. — Повторный брак расторгается, и ты обязан снова её взять.
Я весь всполошился.
— Как! Это ещё что за закон? — закричал я. — Жена моя снова выходит замуж, а я… Ну что ты? Да ладно! Это невозможно!
— А я тебе говорю, что это так и есть! — заявил Берто. — Погоди: у меня гостит мой шурин. Он тебе лучше всё объяснит, потому что он юрист. Пойдём-ка… Нет, лучше не так; лучше подожди пока здесь; жена моя беременна, так я боюсь… Она с тобой мало знакома, а всё же ей может причинить вред слишком сильное впечатление… Я хочу сначала её подготовить… Подожди, хорошо?
Он держал меня за руку, пока не прошёл через порог, как будто он до сих пор боялся, что если он меня на минуту оставит, то я снова исчезну.
Я же, оставшись один, стал ходить по этой маленькой гостиной из угла в угол, словно тигр в клетке. Замужем! За Помино! Ну разумеется… Тоже и жена-то какова. Он-то — что уж там! — он первый её полюбил. Он-то усомнится! И она тоже… Ещё чего! Богата, жена Помино… И пока она тут выходила снова замуж, я там, в Риме… И теперь я должен её снова взять! Да неужели?
Вскоре Роберто вернулся и позвал меня, весь сияющий. Но я уже был настолько потрясён нежданной этой вестью, что не смог отвечать на торжество, которое мне устроили моя сноха и её мать и брат. Берто это заметил и сразу же обратился за советом к шурину о том, что мне больше всего нынче требовалось знать.
— Да это ещё что за закон? — снова не сдержался я. — Простите! Это турецкий закон!
Юный адвокат улыбнулся, поправляя очки на носу, с видом превосходства.
— И тем не менее это так, — ответил он. — Роберто говорит правду. Я не вспомню статью в точности, но этот случай предусмотрен в кодексе: повторный брак становится ничтожным при появлении первоначального супруга.
— И я должен снова себе взять, — гневно воскликнул я, — женщину, целый год на виду у всех состоявшую на положении жены при другом мужчине, который…
— Но по вашей же вине, простите, милый синьор Паскаль! — прервал меня адвокатишка, всё так же улыбаясь.
— По моей вине? Как это? — бушевал я. — Эта добрая женщина сперва ошибается, признав меня в трупе несчастного утопленника, потом поспешно выходит снова замуж, а вина моя? И я должен снова её взять?
— Конечно, — отвечал он. — Ведь вы, синьор Паскаль, не пожелали исправить вовремя, то бишь в сроки, предписанные законодательством для заключения повторного брака, ошибку жены вашей; ошибку, которая могла быть — этого я не отрицаю — и недобросовестной. Вы приняли это ложное опознание, и таким образом… О, послушайте: я вас всецело одобряю; как по мне, вы отлично сделали. Меня больше удивляет, что вы намерены воротиться в сети нашего глупого гражданского законодательства. Я бы на вашем месте уже не стал устраиваться живым.
Спокойствие, самоуверенное всеведение этого юного дипломанта меня взбесили.
— Да потому, что вы не знаете, что это такое означает! — сказал я, пожав плечами.
— Как же! — не унимался тот. — Разве может быть большая фортуна, большее счастье, нежели вот такое положение?
— А вы попробуйте, попробуйте! — воскликнул я и повернулся к Берто, чтобы оставить юнца наедине со своей претензией.
Но и с этого боку я нашёл шипы.
— О, между прочим, — спросил меня мой брат, — а чем же ты занимался всё это время, чтобы?..
И он пошуршал большим пальцем и указательным, подразумевая деньги.
— Чем я занимался? — отвечал я. — Долгая история! Сейчас я ещё не могу тебе её рассказать. Но деньги у меня были, имей в виду. И теперь ещё есть; так что не думай, пожалуйста, что я возвращаюсь в Мираньо, потому что мне стало их недоставать!
— Ах, так ты точно намерен вернуться? — настаивал Берто. — Даже и после таких новостей?
— Это само собой, что я намерен вернуться! — воскликнул я. — Ты думаешь, после всего, что я испытал и пережил, ещё хочется жить мертвецом? Нет, милый мой: туда, туда; я хочу выправить свои документы, я хочу снова почувствовать себя живым, вполне живым, пускай даже мне и придётся возобновить брак. А скажи-ка, жива ли ещё её мать… Вдова Пескаторе?
— О, я не знаю, — отвечал Берто. — Видишь ли, после повторного брака… Но я думаю, что да, что она жива…
— Ещё лучше! — воскликнул я. — Но неважно! Я отомщу! Ведь я уже не тот, что прежде, знаешь ли? Меня только расстраивает, что я сделаю счастье для этого дурака Помино!
Все рассмеялись. Тут подошёл слуга и объявил, что накрыто на стол. Мне пришлось задержаться для обеда; но столь велико было моё нетерпение, что я не замечал даже, что такое я ел; только в конце концов я почувствовал, что насытился. Гнев же мой разгорелся вновь, чтобы подготовиться к предстоящему нападению.
Берто предложил мне переночевать на вилле; на следующее утро мы могли все вместе поехать в Мираньо. Ему хотелось посмотреть на сцену моего непредвиденного возвращения к жизни, когда я паду, словно коршун, на гнездо Помино. Но я уже не мог остановиться и не захотел ничего слышать: я умолял его отпустить меня одного — и нынче же вечером, не теряя ни минуты.
Я поехал на восьмичасовом поезде; и через полчаса — был в Мираньо.