Покаяние Филиберта или Как и почему рыцарь сделался портным (Амфитеатров)/ДО
| Покаяніе Филиберта или Какъ и почему рыцарь сдѣлался портнымъ |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 1. |
Храбрый рыцарь, сиръ Филибертъ де-Мальтебрёнъ, владѣтель Отена, что подъ Лиллемъ, громко застучалъ въ двери рая золоченою рукояткою боевого меча.
— Апостолъ Петръ! Небесный ключарь! Отвори мнѣ, потому что проклятый сарацинъ подъ Акрою распоролъ мнѣ животъ, и выпали мои внутренности, и улетѣла моя душа.
Апостолъ Петръ высунулъ голову въ слуховое оконце, что сбоку райскихъ воротъ, посмотрѣлъ въ свои круглые очки, кто зоветъ, и сказалъ:
— Ага! Вотъ умеръ и ты, бѣдняга Филибертъ? Ну, что же? Не тужи. Всякому человѣку надо умереть, отъ этого не уйдешь. Но зачѣмъ ты такъ громко стучишь?
Филибертъ обидѣлся и возразилъ:
— Слѣдовало бы еще громче стучать. Я думалъ, что вы всѣ тамъ въ раю заснули. Уже и то странно, что мнѣ надо было стучать. Когда приходитъ почтенный и знатный покойникъ, подобный мнѣ, надлежало бы заранѣе открывать для него ворота настежь.
Апостолъ Петръ смиренно отвѣчалъ:
— Ужъ извини, что такъ случилось, братъ Филибертъ. Если ты умрешь когда-нибудь въ другой разъ, я непремѣнно открою передъ тобою ворота настежь. Но сейчасъ, видишь ли, какое недоразумѣніе: твоего имени нѣтъ у меня въ спискѣ.
— А какой у тебя списокъ? — изумился Филибертъ.
— Списокъ праведныхъ усопшихъ, — для кого я долженъ снимать засовы съ дверей, ведущихъ къ обителямъ блаженства. Только предъ тѣми, кто стоитъ въ спискѣ, размыкаются мои желѣзные замки. А кого въ спискѣ нѣтъ, того допустить въ рай я не имѣю права.
— И я въ твоемъ спискѣ не значусь?
— Ни единою буквою.
— Удивительно! — воскликнулъ Филибертъ. — И даже обидно! Позабыть внести въ списокъ этакого выдающагося мертвеца! Вотъ ужъ не ожидалъ, что встрѣчу въ раю подобную небрежность!..
— Гм… — сказалъ райскій ключарь. — Если ты увѣренъ, что тебѣ надо быть въ раю, то, дѣйствительно, произошла непростительная ошибка. Хотя я долженъ предупредить тебя, что за всѣ вѣка, съ тѣхъ поръ, какъ я, изо-дня въ день, получаю списокъ, ошибки въ немъ никогда еще не бывало.
— Если я увѣренъ?! — вскричалъ Филибертъ, гнѣвно стукнувъ о земь тяжелымъ мечомъ. — И ты сомнѣваешься? Конечно, увѣренъ. Куда же еще, если не въ рай, могу быть назначенъ я, Филибертъ де-Мальтебрёнъ Лилльскій, прозванный отъ враговъ Христовыхъ Филибертомъ Свирѣпымъ, Филибертомъ Кровавою Рукой?
Апостолъ Петръ отвѣчалъ:
— Обыкновенно, тѣ, кого нѣтъ въ моемъ спискѣ, должны идти искать пріюта въ аду. Если же и тамъ ихъ не примутъ, имъ остается еще возможность постучаться въ чистилище.
— Что-о-о?!. — заревѣлъ Филибертъ де-Мальтебрёнъ. — Въ чистилище? Меня? Ты осмѣлился? Несчастный! Да понимаешь ли ты, съ кѣмъ говоришь? Да знаешь ли ты, что вотъ этою самою рукою я убилъ въ бою, ad majorem Dei gloriam[1], сто двадцать девять сарациновъ, а сто тридцатаго не убилъ только потому, что онъ меня убилъ? Знаешь ли ты, что въ языческомъ предмѣстьи, въ Селевкіи антіохійской отрядъ мой не оставилъ камня на камнѣ, не пощадилъ ни столѣтнихъ стариковъ, ни женщинъ, ни дѣтей? Мы рубили, какъ бѣшеные, брызги крови летѣли выше домовъ…
— Какъ же, какъ же, — сказалъ апостолъ Петръ. — Очень помню. Брызги крови взлетали еще выше, Филибертъ: онѣ поднимались къ намъ въ рай и осѣдали красною росою на крылья ангеловъ, на бѣлыя одежды святыхъ. И всѣ мы въ раю отряхались отъ этихъ капель, плача и сокрушаясь: опять какой-то несчастный безумецъ, во имя вѣры, неистовствуетъ на землѣ надъ ближними своими и льетъ неповинную кровь, воображая угодить тѣмъ Богу. А это былъ ты, Филибертъ!
— Въ родномъ моемъ городѣ Лиллѣ, — продолжалъ рыцарь, — я, наущаемый своимъ мудрымъ капелланомъ, велѣлъ арестовать всѣхъ еретиковъ, всѣхъ, на кого падало хоть малѣйшее. подозрѣніе въ волшебствѣ, алхимиковъ, предсказателей, астрологовъ, ученыхъ книговѣдовъ, философовъ, старыхъ бабъ и слишкомъ зажившихся стариковъ. Я взялъ ихъ вмѣстѣ съ ихъ семьями, собралъ ихъ книги, утварь и сосуды, и сложилъ среди соборной площади великій костеръ и всѣхъ ихъ спалилъ на кострѣ, и по вѣтру разсѣялъ пепелъ.
— Охъ, ужъ лучше и не вспоминай! — вздохнулъ апостолъ Петръ. — Всѣмъ намъ здѣсь ты запорошилъ тогда глаза этимъ пепломъ. А дымъ? Отвратительный чадъ жаренаго человѣчьяго мяса? Мы ходили, закопченные, какъ эѳіопы, и демоны изъ ада смѣялись надъ нами: «гдѣ же ваша святая бѣлизна»? Вотъ какъ ты угостилъ насъ своимъ ужаснымъ дымомъ!.. Я до сихъ поръ чихаю при одномъ воспоминаніи!
Филибертъ, недоумѣвая, пожалъ плечами, откашлялся и началъ:
— Что касается моего усердія противъ проклятыхъ обрѣзанныхъ жидовъ…
— Послушай, Филибертъ, — обиженно прервалъ его апостолъ Петръ. — На твоемъ мѣстѣ, я не проклиналъ бы ихъ такъ грубо, говоря съ человѣкомъ, котораго отецъ, дѣдъ и прадѣдъ были добрые іудеи и который самъ носилъ обрѣзаніе, и до конца земныхъ дней своихъ очень строго соблюдалъ весь іудейскій обрядъ.
— Гм… Вотъ о чемъ я, признаться, никогда не думалъ! — воскликнулъ пораженный Филибертъ.
— Да, ваша братія, забіяки съ горячею кровью и крѣпкимъ кулакомъ, къ сожалѣнію, слишкомъ забывчива насчетъ того, изъ какой страны и города пошла наша вѣра.
— Въ такомъ случаѣ, извини меня, пожалуйста, добрый Петръ, я совсѣмъ не хотѣлъ тебя обидѣть!
— Богъ проститъ, Филибертъ. Ну, такъ что же ты заговорилъ объ евреяхъ?
— Видишь-ли… — замялся Филибертъ, — я не ожидалъ… Ты такъ принялъ мои слова, что я предпочитаю лучше ужъ и не разсказывать.
— Да, — согласился апостолъ Петръ, — лучше не разсказывай. Тѣмъ болѣе, что оно и не нужно: вѣдь, я твоихъ евреевъ всѣхъ знаю.
— Откуда тебѣ знать ихъ? — удивился Филибертъ.
— Кому же и знать ихъ, какъ не мнѣ? — засмѣялся апостолъ. — Вѣдь, никто другой, а я открывалъ для нихъ эти ворота.
— Ты пропустилъ ихъ въ рай? — вскричалъ Филибертъ, тяжело всплеснувъ руками, закованными въ кольчужныя перчатки. — Возможно-ли? Что ты сдѣлалъ? Это ужасно, небесный ключарь! Жиды, которыхъ я гналъ, — въ раю?!
— Всѣ, Филибертъ! И тѣ, которыхъ ты въ Палестинѣ лишалъ убогихъ жилищъ и послѣдняго имущества, сжигая ихъ дома, выгоняя ихъ, нагихъ, больныхъ, трепещущихъ, умирать отъ голода, средь знойныхъ дней и холодныхъ ночей, въ дышащую лихорадками безплодную каменную пустыню. И тѣ, которыхъ ты сожигалъ на кострахъ въ Лиллѣ, Отенѣ и Верденѣ. И прекрасная Ревекка, дочь золотыхъ дѣлъ мастера, которая убила себя, когда ты ее изнасиловалъ, а ея теплый трупъ приказалъ выбросить собакамъ. И еврейскія дѣти, которыхъ твои латники, ради пьяной забавы, бросали изъ башенъ на каменныя плиты. И горемычный оружейникъ Іоссель, котораго, когда онъ осмѣлился напомнить тебѣ о старомъ долгѣ за починку панцыря, ты приказалъ повѣсить на дерево вверхъ ногами и бить палками по спинѣ, покуда не обнажатся кости. И толстый, старый мѣняла Мендель, котораго ты пёкъ на медленномъ огнѣ, смѣясь, что вытопишь изъ него либо сало, либо червонцы. Всѣ! На что ужъ дурной человѣкъ былъ ростовщикъ Хаимъ, послѣ пытокъ, утопленный тобою въ Шельдѣ, а и тому я долженъ былъ открыть дверь, когда онъ обнажилъ предо мною плечи, истерзанныя желѣзными царапками твоихъ палачей, и показалъ горло, перетертое веревкою съ тяжелымъ камнемъ.
— Негодяй Хаимъ въ раю, а для меня ты отказываешься отворить ворота? — возопилъ Филибертъ.
Апостолъ Петръ возразилъ:
— Да, Хаимъ очень дурно жилъ на томъ свѣтѣ и, если бы ты не выручилъ его, онъ, вѣроятно, заслужилъ бы себѣ адскія муки. Но Богъ не наказываетъ дважды. Страшными страданіями, которымъ ты подвергъ Хаима на землѣ, онъ очистился отъ своихъ преступленій и заслужилъ мѣстечко подъ райскою сѣнью.
— Я всегда полагалъ, что умертвить или оскорбить невѣрнаго, значитъ, угодить Богу и порадовать святыхъ. Такъ меня учили съ дѣтства.
— Дурно тебя учили, Филибертъ. Не за что тебѣ благодарить своихъ наставниковъ. Завѣтъ Божій людямъ былъ: «не дѣлай другому того, чего не желаешь себѣ». А ты, Филибертъ, какъ разъ то и дѣлалъ другимъ, чего не желалъ себѣ. Знай, Филибертъ, что — кто хочетъ доказать свою любовь къ Христу муками и казнями не признающихъ Его, тотъ съ ними и Его снова распинаетъ. Каждое насиліе вопіетъ объ отмщеніи въ рай, и блаженство святыхъ нарушается дѣяніями земной злобы. Дымъ костровъ, на которыхъ ты сжигалъ еретиковъ, ѣстъ наши глаза; человѣческая кровь, въ которой по щиколку ступалъ твой конь на сирійскихъ площадяхъ, пятнаетъ наши одежды и помутила воды райскихъ рѣкъ; слезы твоихъ жертвъ сдѣлали солеными наши источники, наши птицы научились повторять ихъ предсмертные вопли, ихъ боль — наша боль, ихъ ужасъ — нашъ ужасъ… Потому, что, — знай Филибертъ! — Богъ отъ вѣка послалъ на землю, въ даръ людямъ, отраженіе свое — свободную совѣсть, и лишь чрезъ свободную совѣсть можетъ человѣкъ узнать Бога, любить Бога и придти къ Богу. Всякій, кто гонитъ человѣка другой вѣры за вѣру его, — совѣсть гонитъ. И кто совѣсть гонитъ — Бога гонитъ!
Такъ сказалъ райскій ключарь и захлопнулъ окно. А смущенный Филибертъ остался за воротами рая въ большомъ недоумѣніи. И, такъ какъ накрапывалъ дождь, притомъ пренепріятный, — изъ хлопковъ горящей сѣры, — то рыцарь рѣшился укрыться хоть въ аду, и сталъ стучать въ двери, чтобы его впустили.
— Съ превеликимъ бы удовольствіемъ, — осклабляя ротъ улыбкою, отвѣчалъ ему царь Иродъ, исполняющій должность привратника въ аду. — Люблю хорошее общество. Съ удовольствіемъ бы… Но на твоемъ рыцарскомъ плащѣ красуется крестъ — символъ искупленія; съ этимъ священнымъ знакомъ къ намъ можно попасть только по особому приказанію: а о тебѣ его не было. Притомъ лицо твое говоритъ мнѣ, что, хотя ты ужасно много нагрѣшилъ на землѣ, и слѣдовало бы тебя малость прокипятить въ нашихъ котлахъ, но, къ счастью своему, ты былъ больше глупъ, чѣмъ золъ, и самъ не понималъ мерзостей, которыя творилъ. А у насъ въ аду — притонъ только для совершенно нераскаянныхъ грѣшниковъ сознательной злой воли. Словомъ, тебя въ моемъ спискѣ нѣтъ, и мнѣ очень достанется, если я отворю чужому, да еще, — вонъ, вѣдь, ты какая особа! — крестоносному рыцарю! Нѣтъ тебѣ мѣста въ аду. Попытай счастья въ чистилищѣ.
— Да, ужъ теперь — все равно: только оно одно мнѣ и осталось! — вздохнулъ Филибертъ и зашагалъ къ чистилищу подъ сѣрнымъ дождемъ.
Въ чистилищѣ ворота сами широко распахнулись передъ рыцаремъ, и серьезный, не улыбающійся человѣкъ поклономъ встрѣтилъ его на порогѣ.
— Добро пожаловать. У меня въ спискѣ стоитъ твое имя, Филибертъ. Я давно ожидаю тебя.
— А кто ты такой? — спросилъ Филибертъ.
Серьезный человѣкъ отвѣчалъ:
— Меня зовутъ Виргилій. При жизни я былъ языческимъ поэтомъ; простой народъ на землѣ считаетъ меня волшебникомъ; а здѣсь я управляю этимъ мѣстомъ скорби и покаянія.
— Брр… — поморщился Филибертъ де-Мальтебрёнъ. — Не во гнѣвъ тебѣ будь сказано, живалъ я въ лучшихъ усадьбахъ. Здѣсь-то, значитъ, и суждено мнѣ вѣковать свой вѣкъ? Очень ужъ не весело у тебя въ гостяхъ, почтенный Виргилій. Ты, сдается мнѣ, человѣкъ разумный и добрый. Будь другомъ, скажи: нѣтъ ли у васъ тутъ какой лазейки — проюркнуть въ рай? Мнѣ, сказать по правдѣ, туда гораздо больше хочется…
Виргилій покачалъ головою.
— Зачѣмъ тебѣ лазейка? Ты можешь перейти отсюда въ рай и большими воротами; только это надо заслужить, а, чтобы заслужить, нужно время.
— А когда это можетъ быть?
— Когда изгладится и забудется зло, которое ты совершилъ на землѣ, и смоются пятна, которыми ты осквернилъ свою совѣсть.
И отвелъ Виргилій рыцаря на высокую гору, и показалъ ему глубокую долину, а въ ней множество людей, больныхъ, испуганнаго и голоднаго вида, избитыхъ, окровавленныхъ, босыхъ и нагихъ.
— Узнаешь ли ты этихъ людей, лишенныхъ даже одежды?
— Мнѣ кажется… — пробормоталъ Филибертъ. — Да, это, несомнѣнно, такъ… Между ними я вижу кое-кого изъ тѣхъ, которыхъ я жегъ на кострахъ, лишалъ крова и выгонялъ околѣвать въ пустыню…
— Ты не ошибаешься, — строго сказалъ Виргилій. — Это — призраки бѣдняковъ, которыхъ братья ихъ, — и ты въ томъ числѣ, Филибертъ, — преслѣдовали за ихъ вѣру. По насилію и безумной жестокости твоей и подобныхъ тебѣ, они наги и дрожатъ отъ холода. Ты закрывалъ глаза на бѣдствія ихъ при жизни. Теперь они всегда останутся съ тобою и ты будешь видѣть ихъ всюду и всегда, куда бы ни обратилъ свои очи. Такъ рѣшилъ о тебѣ Господь, и я исполняю его повелѣніе.
— Брр… — повторилъ, нахмурясь, Филибертъ. — Чѣмъ вѣчно любоваться этими тощими скелетами, мнѣ больше нравится кипѣть въ смолѣ. Ужъ хоть бы они сколько-нибудь пріодѣлись!
— Одѣнь ихъ, — ласково молвилъ Виргилій, — одѣнь ихъ собственными своими руками, Филибертъ, и, быть можетъ, тогда и тебѣ улыбнется милосердіе Господа.
— Что? Мнѣ рыцарю, сдѣлаться портнымъ и работать на невѣрныхъ, еретическихъ мертвецовъ?!
Страшно вскипѣлъ Филибертъ. обругалъ Виргилія, хуже чего нельзя, и пошелъ прочь. Обошелъ все чистилище, разыскивая по стѣнамъ лазейку въ рай, не нашелъ ничего и вернулся къ языческому поэту.
— Стало быть, такъ мнѣ и сидѣть здѣсь у тебя, покуда не отпустишь?
— Я уже говорилъ тебѣ.
— Да… говорилъ… Помню я, помню… И отъ мертвецовъ этихъ тоже никакъ нельзя меня освободить?
— Нельзя, Филибертъ, если ты самъ имъ не поможешь.
— Ужасно они мнѣ надоѣли, Виргилій. Воютъ, дрожатъ, зубами стучатъ, синіе… Нагота ихъ мнѣ душу переворачиваетъ… И страшно, и жалко…
— Одѣнь ихъ, и ты не будешь видѣть ихъ наготы.
— Да я, братъ любезный, пожалуй, ужъ и готовъ бы, но, вѣдь, надо шить, а шить то я не умѣю…
— Выучись, — сказалъ Виргилій.
— Притомъ, такое множество людей… Эхъ, кабы я зналъ, что придется мнѣ на нихъ въ чистилищѣ портняжить, убивалъ бы ихъ много меньше!.. Откуда я теперь возьму матеріи, чтобы всѣхъ одѣть?
— Я вижу на тебѣ рыцарскій плащъ. Онъ имѣетъ чудесное свойство. Сколько бы ни рѣзалъ ты отъ него матеріи для бѣдняка, она будетъ возрождаться, пока ты не одѣнешь послѣдняго изъ этихъ несчастныхъ.
— Вотъ хитрая штука! — сказалъ рыцарь, снимая съ себя плащъ. — Не зналъ! А нитки?
— Развѣ нѣтъ на тебѣ кафтана, рубахи и шароваровъ? Преврати ихъ въ нитки, и тебѣ достанетъ ихъ на весь твой долгій трудъ.
— Но мнѣ нуженъ огромнѣйшій запасъ иголокъ.
— Ты настругаешь ихъ изъ своего меча и кинжала.
— Мнѣ нужны ножницы, утюгъ, пуговицы, весь портняжій прикладъ.
— Ты смастеришь ихъ изъ своего шлема, кольчуги, пояса, рукоятки меча.
— Гм… все это очень находчиво съ твоей стороны и, можетъ быть, по вашему, по здѣшнему, выходитъ и прекрасно… но, послушай, Виргилій! Вѣдь, если я все съ себя сниму, то самъ останусь голый…
Виргилій строго посмотрѣлъ ему въ глаза и сказалъ:
— А они развѣ одѣты?
Рыцарь потупился, покраснѣлъ и махнулъ рукою:
— Будь по твоему… Шить, такъ шить, только бы не мучили эти… Сажусь!.. Давай!..
— А чтобы ты не скучалъ за работою, — говоритъ Виргилій, — вотъ тебѣ товарищъ!
И подводитъ того самаго сарацина, который подъ Акрою распоролъ Филиберту животъ. Потому что, не успѣлъ Филибертъ еще испустить духъ, какъ и самъ сарацинъ подвернулся подъ тяжелую руку короля Ричарда Львиное Сердце, и тотъ раскроилъ его мечомъ на-двое, отъ темени до самаго сѣдла.
Филибертъ обрадовался сарацину, сарацинъ — Филиберту: хоть и были врагами, а все-таки знакомые уже люди и боевые товарищи. Оба удивились, что видятъ другъ друга и очутились въ одномъ мѣстѣ.
— Ты за что здѣсь? — воскликнулъ сарацинъ.
Филибертъ вздохнулъ, и говоритъ:
— За то, что пролилъ много крови невѣрныхъ. А ты?
Сарацинъ вздохнулъ:
— За то, что пролилъ много крови христіанъ.
Но Виргилій сказалъ имъ:
— За то, что вы оба пролили много человѣческой крови, не позволяя людямъ славить Бога по ихъ совѣсти и какъ они хотятъ.
И сидятъ Филибертъ съ сарациномъ на горѣ въ чистилищѣ, поджавъ подъ себя ноги калачикомъ, по-портновски, и шьютъ, шьютъ, шьютъ. Когда у нихъ готова одежда, они бросаютъ ее съ горы въ толпу нагихъ призраковъ, что въ долинѣ. И, когда видятъ, что еще одинъ изъ призраковъ получилъ одежду, въ этотъ день имъ легче терпѣть тоску чистилища, и сумерки его для нихъ свѣтлѣе, и они уповаютъ, что когда-нибудь Богъ проститъ ихъ и откроетъ имъ рай. Филибертъ поглядитъ на сарацина, сарацинъ — на Филиберта, оба улыбнутся, — и, опять, отмѣривъ матеріи еще на одежду, сгибаются надъ работою и шьютъ, шьютъ, шьютъ…
Примѣчанія
править- ↑ лат. ad majorem Dei gloriam — къ вящей Господней славѣ