Покаяние Филиберта или Как и почему рыцарь сделался портным (Амфитеатров)
| Покаяние Филиберта или Как и почему рыцарь сделался портным |
| Источник: Амфитеатров А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 1. |
Храбрый рыцарь, сир Филиберт де-Мальтебрён, владетель Отена, что под Лиллем, громко застучал в двери рая золочёною рукояткою боевого меча.
— Апостол Пётр! Небесный ключарь! Отвори мне, потому что проклятый сарацин под Акрою распорол мне живот, и выпали мои внутренности, и улетела моя душа.
Апостол Пётр высунул голову в слуховое оконце, что сбоку райских ворот, посмотрел в свои круглые очки, кто зовёт, и сказал:
— Ага! Вот умер и ты, бедняга Филиберт? Ну, что же? Не тужи. Всякому человеку надо умереть, от этого не уйдёшь. Но зачем ты так громко стучишь?
Филиберт обиделся и возразил:
— Следовало бы ещё громче стучать. Я думал, что вы все там в раю заснули. Уже и то странно, что мне надо было стучать. Когда приходит почтенный и знатный покойник, подобный мне, надлежало бы заранее открывать для него ворота настежь.
Апостол Пётр смиренно отвечал:
— Уж извини, что так случилось, брат Филиберт. Если ты умрёшь когда-нибудь в другой раз, я непременно открою перед тобою ворота настежь. Но сейчас, видишь ли, какое недоразумение: твоего имени нет у меня в списке.
— А какой у тебя список? — изумился Филиберт.
— Список праведных усопших, — для кого я должен снимать засовы с дверей, ведущих к обителям блаженства. Только пред теми, кто стоит в списке, размыкаются мои железные замки. А кого в списке нет, того допустить в рай я не имею права.
— И я в твоём списке не значусь?
— Ни единою буквою.
— Удивительно! — воскликнул Филиберт. — И даже обидно! Позабыть внести в список этакого выдающегося мертвеца! Вот уж не ожидал, что встречу в раю подобную небрежность!..
— Гм… — сказал райский ключарь. — Если ты уверен, что тебе надо быть в раю, то, действительно, произошла непростительная ошибка. Хотя я должен предупредить тебя, что за все века, с тех пор, как я, изо дня в день, получаю список, ошибки в нём никогда ещё не бывало.
— Если я уверен?! — вскричал Филиберт, гневно стукнув оземь тяжёлым мечом. — И ты сомневаешься? Конечно, уверен. Куда же ещё, если не в рай, могу быть назначен я, Филиберт де-Мальтебрён Лилльский, прозванный от врагов Христовых Филибертом Свирепым, Филибертом Кровавою Рукой?
Апостол Пётр отвечал:
— Обыкновенно, те, кого нет в моём списке, должны идти искать приюта в аду. Если же и там их не примут, им остаётся ещё возможность постучаться в чистилище.
— Что-о-о?!. — заревел Филиберт де-Мальтебрён. — В чистилище? Меня? Ты осмелился? Несчастный! Да понимаешь ли ты, с кем говоришь? Да знаешь ли ты, что вот этою самою рукою я убил в бою, ad majorem Dei gloriam[1], сто двадцать девять сарацинов, а сто тридцатого не убил только потому, что он меня убил? Знаешь ли ты, что в языческом предместье, в Селевкии антиохийской отряд мой не оставил камня на камне, не пощадил ни столетних стариков, ни женщин, ни детей? Мы рубили, как бешеные, брызги крови летели выше домов…
— Как же, как же, — сказал апостол Пётр. — Очень помню. Брызги крови взлетали ещё выше, Филиберт: они поднимались к нам в рай и оседали красною росою на крылья ангелов, на белые одежды святых. И все мы в раю отряхались от этих капель, плача и сокрушаясь: опять какой-то несчастный безумец, во имя веры, неистовствует на земле над ближними своими и льёт неповинную кровь, воображая угодить тем Богу. А это был ты, Филиберт!
— В родном моем городе Лилле, — продолжал рыцарь, — я, наущаемый своим мудрым капелланом, велел арестовать всех еретиков, всех, на кого падало хоть малейшее. подозрение в волшебстве, алхимиков, предсказателей, астрологов, учёных книговедов, философов, старых баб и слишком зажившихся стариков. Я взял их вместе с их семьями, собрал их книги, утварь и сосуды, и сложил среди соборной площади великий костёр и всех их спалил на костре, и по ветру рассеял пепел.
— Ох, уж лучше и не вспоминай! — вздохнул апостол Пётр. — Всем нам здесь ты запорошил тогда глаза этим пеплом. А дым? Отвратительный чад жареного человечьего мяса? Мы ходили, закопчённые, как эфиопы, и демоны из ада смеялись над нами: «где же ваша святая белизна»? Вот как ты угостил нас своим ужасным дымом!.. Я до сих пор чихаю при одном воспоминании!
Филиберт, недоумевая, пожал плечами, откашлялся и начал:
— Что касается моего усердия против проклятых обрезанных жидов…
— Послушай, Филиберт, — обиженно прервал его апостол Пётр. — На твоём месте, я не проклинал бы их так грубо, говоря с человеком, которого отец, дед и прадед были добрые иудеи и который сам носил обрезание, и до конца земных дней своих очень строго соблюдал весь иудейский обряд.
— Гм… Вот о чём я, признаться, никогда не думал! — воскликнул поражённый Филиберт.
— Да, ваша братия, забияки с горячею кровью и крепким кулаком, к сожалению, слишком забывчива насчёт того, из какой страны и города пошла наша вера.
— В таком случае, извини меня, пожалуйста, добрый Пётр, я совсем не хотел тебя обидеть!
— Бог простит, Филиберт. Ну, так что же ты заговорил об евреях?
— Видишь ли… — замялся Филиберт, — я не ожидал… Ты так принял мои слова, что я предпочитаю лучше уж и не рассказывать.
— Да, — согласился апостол Пётр, — лучше не рассказывай. Тем более, что оно и не нужно: ведь, я твоих евреев всех знаю.
— Откуда тебе знать их? — удивился Филиберт.
— Кому же и знать их, как не мне? — засмеялся апостол. — Ведь, никто другой, а я открывал для них эти ворота.
— Ты пропустил их в рай? — вскричал Филиберт, тяжело всплеснув руками, закованными в кольчужные перчатки. — Возможно ли? Что ты сделал? Это ужасно, небесный ключарь! Жиды, которых я гнал, — в раю?!
— Все, Филиберт! И те, которых ты в Палестине лишал убогих жилищ и последнего имущества, сжигая их дома, выгоняя их, нагих, больных, трепещущих, умирать от голода, средь знойных дней и холодных ночей, в дышащую лихорадками бесплодную каменную пустыню. И те, которых ты сжигал на кострах в Лилле, Отене и Вердене. И прекрасная Ревекка, дочь золотых дел мастера, которая убила себя, когда ты её изнасиловал, а её тёплый труп приказал выбросить собакам. И еврейские дети, которых твои латники, ради пьяной забавы, бросали из башен на каменные плиты. И горемычный оружейник Иоссель, которого, когда он осмелился напомнить тебе о старом долге за починку панциря, ты приказал повесить на дерево вверх ногами и бить палками по спине, покуда не обнажатся кости. И толстый, старый меняла Мендель, которого ты пёк на медленном огне, смеясь, что вытопишь из него либо сало, либо червонцы. Все! На что уж дурной человек был ростовщик Хаим, после пыток, утопленный тобою в Шельде, а и тому я должен был открыть дверь, когда он обнажил предо мною плечи, истерзанные железными царапками твоих палачей, и показал горло, перетёртое верёвкою с тяжёлым камнем.
— Негодяй Хаим в раю, а для меня ты отказываешься отворить ворота? — возопил Филиберт.
Апостол Пётр возразил:
— Да, Хаим очень дурно жил на том свете и, если бы ты не выручил его, он, вероятно, заслужил бы себе адские муки. Но Бог не наказывает дважды. Страшными страданиями, которым ты подверг Хаима на земле, он очистился от своих преступлений и заслужил местечко под райскою сенью.
— Я всегда полагал, что умертвить или оскорбить неверного, значит, угодить Богу и порадовать святых. Так меня учили с детства.
— Дурно тебя учили, Филиберт. Не за что тебе благодарить своих наставников. Завет Божий людям был: «не делай другому того, чего не желаешь себе». А ты, Филиберт, как раз то и делал другим, чего не желал себе. Знай, Филиберт, что — кто хочет доказать свою любовь к Христу муками и казнями не признающих Его, тот с ними и Его снова распинает. Каждое насилие вопиет об отмщении в рай, и блаженство святых нарушается деяниями земной злобы. Дым костров, на которых ты сжигал еретиков, ест наши глаза; человеческая кровь, в которой по щиколотку ступал твой конь на сирийских площадях, пятнает наши одежды и помутила воды райских рек; слёзы твоих жертв сделали солёными наши источники, наши птицы научились повторять их предсмертные вопли, их боль — наша боль, их ужас — наш ужас… Потому, что, — знай Филиберт! — Бог от века послал на землю, в дар людям, отражение своё — свободную совесть, и лишь чрез свободную совесть может человек узнать Бога, любить Бога и придти к Богу. Всякий, кто гонит человека другой веры за веру его, — совесть гонит. И кто совесть гонит — Бога гонит!
Так сказал райский ключарь и захлопнул окно. А смущённый Филиберт остался за воротами рая в большом недоумении. И, так как накрапывал дождь, притом пренеприятный, — из хлопков горящей серы, — то рыцарь решился укрыться хоть в аду, и стал стучать в двери, чтобы его впустили.
— С превеликим бы удовольствием, — осклабляя рот улыбкою, отвечал ему царь Ирод, исполняющий должность привратника в аду. — Люблю хорошее общество. С удовольствием бы… Но на твоём рыцарском плаще красуется крест — символ искупления; с этим священным знаком к нам можно попасть только по особому приказанию: а о тебе его не было. Притом лицо твоё говорит мне, что, хотя ты ужасно много нагрешил на земле, и следовало бы тебя малость прокипятить в наших котлах, но, к счастью своему, ты был больше глуп, чем зол, и сам не понимал мерзостей, которые творил. А у нас в аду — притон только для совершенно нераскаянных грешников сознательной злой воли. Словом, тебя в моём списке нет, и мне очень достанется, если я отворю чужому, да ещё, — вон, ведь, ты какая особа! — крестоносному рыцарю! Нет тебе места в аду. Попытай счастья в чистилище.
— Да, уж теперь — всё равно: только оно одно мне и осталось! — вздохнул Филиберт и зашагал к чистилищу под серным дождём.
В чистилище ворота сами широко распахнулись перед рыцарем, и серьёзный, не улыбающийся человек поклоном встретил его на пороге.
— Добро пожаловать. У меня в списке стоит твоё имя, Филиберт. Я давно ожидаю тебя.
— А кто ты такой? — спросил Филиберт.
Серьёзный человек отвечал:
— Меня зовут Виргилий. При жизни я был языческим поэтом; простой народ на земле считает меня волшебником; а здесь я управляю этим местом скорби и покаяния.
— Брр… — поморщился Филиберт де-Мальтебрён. — Не во гнев тебе будь сказано, живал я в лучших усадьбах. Здесь-то, значит, и суждено мне вековать свой век? Очень уж не весело у тебя в гостях, почтенный Виргилий. Ты, сдаётся мне, человек разумный и добрый. Будь другом, скажи: нет ли у вас тут какой лазейки — проюркнуть в рай? Мне, сказать по правде, туда гораздо больше хочется…
Виргилий покачал головою.
— Зачем тебе лазейка? Ты можешь перейти отсюда в рай и большими воротами; только это надо заслужить, а, чтобы заслужить, нужно время.
— А когда это может быть?
— Когда изгладится и забудется зло, которое ты совершил на земле, и смоются пятна, которыми ты осквернил свою совесть.
И отвёл Виргилий рыцаря на высокую гору, и показал ему глубокую долину, а в ней множество людей, больных, испуганного и голодного вида, избитых, окровавленных, босых и нагих.
— Узнаёшь ли ты этих людей, лишённых даже одежды?
— Мне кажется… — пробормотал Филиберт. — Да, это, несомненно, так… Между ними я вижу кое-кого из тех, которых я жёг на кострах, лишал крова и выгонял околевать в пустыню…
— Ты не ошибаешься, — строго сказал Виргилий. — Это — призраки бедняков, которых братья их, — и ты в том числе, Филиберт, — преследовали за их веру. По насилию и безумной жестокости твоей и подобных тебе, они наги и дрожат от холода. Ты закрывал глаза на бедствия их при жизни. Теперь они всегда останутся с тобою и ты будешь видеть их всюду и всегда, куда бы ни обратил свои очи. Так решил о тебе Господь, и я исполняю его повеление.
— Брр… — повторил, нахмурясь, Филиберт. — Чем вечно любоваться этими тощими скелетами, мне больше нравится кипеть в смоле. Уж хоть бы они сколько-нибудь приоделись!
— Одень их, — ласково молвил Виргилий, — одень их собственными своими руками, Филиберт, и, быть может, тогда и тебе улыбнётся милосердие Господа.
— Что? Мне рыцарю, сделаться портным и работать на неверных, еретических мертвецов?!
Страшно вскипел Филиберт. обругал Виргилия, хуже чего нельзя, и пошёл прочь. Обошёл всё чистилище, разыскивая по стенам лазейку в рай, не нашёл ничего и вернулся к языческому поэту.
— Стало быть, так мне и сидеть здесь у тебя, покуда не отпустишь?
— Я уже говорил тебе.
— Да… говорил… Помню я, помню… И от мертвецов этих тоже никак нельзя меня освободить?
— Нельзя, Филиберт, если ты сам им не поможешь.
— Ужасно они мне надоели, Виргилий. Воют, дрожат, зубами стучат, синие… Нагота их мне душу переворачивает… И страшно, и жалко…
— Одень их, и ты не будешь видеть их наготы.
— Да я, брат любезный, пожалуй, уж и готов бы, но, ведь, надо шить, а шить то я не умею…
— Выучись, — сказал Виргилий.
— Притом, такое множество людей… Эх, кабы я знал, что придётся мне на них в чистилище портняжить, убивал бы их много меньше!.. Откуда я теперь возьму материи, чтобы всех одеть?
— Я вижу на тебе рыцарский плащ. Он имеет чудесное свойство. Сколько бы ни резал ты от него материи для бедняка, она будет возрождаться, пока ты не оденешь последнего из этих несчастных.
— Вот хитрая штука! — сказал рыцарь, снимая с себя плащ. — Не знал! А нитки?
— Разве нет на тебе кафтана, рубахи и шароваров? Преврати их в нитки, и тебе достанет их на весь твой долгий труд.
— Но мне нужен огромнейший запас иголок.
— Ты настругаешь их из своего меча и кинжала.
— Мне нужны ножницы, утюг, пуговицы, весь портняжий приклад.
— Ты смастеришь их из своего шлема, кольчуги, пояса, рукоятки меча.
— Гм… всё это очень находчиво с твоей стороны и, может быть, по вашему, по здешнему, выходит и прекрасно… но, послушай, Виргилий! Ведь, если я всё с себя сниму, то сам останусь голый…
Виргилий строго посмотрел ему в глаза и сказал:
— А они разве одеты?
Рыцарь потупился, покраснел и махнул рукою:
— Будь по твоему… Шить, так шить, только бы не мучили эти… Сажусь!.. Давай!..
— А чтобы ты не скучал за работою, — говорит Виргилий, — вот тебе товарищ!
И подводит того самого сарацина, который под Акрою распорол Филиберту живот. Потому что, не успел Филиберт ещё испустить дух, как и сам сарацин подвернулся под тяжёлую руку короля Ричарда Львиное Сердце, и тот раскроил его мечом надвое, от темени до самого седла.
Филиберт обрадовался сарацину, сарацин — Филиберту: хоть и были врагами, а всё-таки знакомые уже люди и боевые товарищи. Оба удивились, что видят друг друга и очутились в одном месте.
— Ты за что здесь? — воскликнул сарацин.
Филиберт вздохнул, и говорит:
— За то, что пролил много крови неверных. А ты?
Сарацин вздохнул:
— За то, что пролил много крови христиан.
Но Виргилий сказал им:
— За то, что вы оба пролили много человеческой крови, не позволяя людям славить Бога по их совести и как они хотят.
И сидят Филиберт с сарацином на горе в чистилище, поджав под себя ноги калачиком, по-портновски, и шьют, шьют, шьют. Когда у них готова одежда, они бросают её с горы в толпу нагих призраков, что в долине. И, когда видят, что ещё один из призраков получил одежду, в этот день им легче терпеть тоску чистилища, и сумерки его для них светлее, и они уповают, что когда-нибудь Бог простит их и откроет им рай. Филиберт поглядит на сарацина, сарацин — на Филиберта, оба улыбнутся, — и, опять, отмерив материи ещё на одежду, сгибаются над работою и шьют, шьют, шьют…
Примечания править
- ↑ лат. ad majorem Dei gloriam — к вящей Господней славе